Приключения Буратино. Сборник

XI.

Пир, который устроил Понтий Пилат для всей Кесарии и её гостей на рыночной площади в честь окончания игр, был гомерически роскошен – под стать самим играм.

Вина лились реками всех оттенков от прозрачных жёлтых до опалесцирующих черных. Запечённые целиком телячьи, кабаньи и бараньи туши крутились на вертелах, истекая горячим жиром. Кур, уток и гусей били сотнями. Непосредственно к столу прокуратора зажарили и подали в перьях с десяток павлинов, пяток страусов, трёх белых лебедей и даже одного чёрного. Дичь и рыба представляли всю съедобную фауну обширной империи от германских северных лесов до африканской саванны. Закускам, как традиционным, так и самым экзотическим, являющим собой лучшие кулинарные творения сонма стран, объединённых под властью Рима, и вовсе не было счету. Поданными на пиру колбасами и окороками можно было выложить дорогу от Кесарии до самого Вечного Города, а пущенными на гарниры овощами и фруктам украсить её обочины. Рабыни в новых тогах сбились с ног, унося пустые блюда и подтаскивая полные.

Избранные пировали во дворце Понтия.

Давно наступила ночь, но хмельные гости не спешили расходиться. Они хотели ещё немного продлить волнующее ощущение близости к Власти, к её Славе и Могуществу. Для большинства из них приглашение на этот пир было великой честью, признанием заслуг всей предыдущей жизни. Но и для немногих завсегдатаев торжеств римского наместника, возлежащих на почётных местах за главным столом, присутствие здесь было подтверждением незыблемости их статуса, важным доказательством того, что они по праву занимают высокие места на кесарийском Олимпе.

Утомлённому весельем Пилату пришлось сделать знак распорядителю, помощники которого обежали столы. Гости стали поспешно собираться.

Когда толпой уходили представители иудейской элиты, съехавшиеся со всех концов провинции, ершалаимский первосвященник пробасил важно:

– Мы удаляемся, владыка. Игры в твою честь были выше всяких похвал. Без лести берусь утверждать, что они останутся величайшим событием в истории этого города со времён его основания.

Последним покидал пиршественный зал легат легиона. Старый вояка был заметно пьян и, видимо, воображал себя особой приближенной к прокуратору. Он склонился к уху Пилата, несмотря на то, что тот брезгливо отстранялся, и начал громко шептать, брызгая слюной, похабно кривляясь и кивая в сторону Орит, которая одна оставалась сидеть за женским столом.

– Проваливай уже, старый верблюд, – пробурчал себе под нос наместник и сделал знак слугам.

Когда легата вежливо, но быстро увлекли вон из пиршественной залы, в ней остались только Орит, Пилат и слуги, прячущиеся в тени колонн. Остатки угощения были уже убраны, столы придвинуты к стенам. На столе, у которого возлежал Пилат, остались только чаша с фруктами, кувшин с вином и два золотых кубка, усыпанных самоцветами. Прокуратор посмотрел на Орит и изобразил светскую улыбку:

– Как они утомительны… – проговорил он. – Только теперь, когда мы с тобой наконец остались вдвоём, мой праздник начинается по-настоящему.

Орит скромно улыбнулась в ответ.

– Подойди. Я почти не вижу тебя, – прокуратор поманил её рукой.

Самаритянка послушно приблизилась. Для своих сорока восьми лет Пилат выглядел довольно молодо. Редкая седина в курчавых волосах, большой лоб над хищным носом, крепкая шея на сильном квадратном туловище. Возможно, он производил бы приятное впечатление, если бы не взгляд – надменный и холодный… Прокуратор дал женщине время налюбоваться собой, потом указал глазами на место рядом. Орит села. Из тени появился юный раб, наполнил кубки и снова исчез.

– Как ты провела время? О чём говорили за женским столом? – произнёс прокуратор светским тоном.

– О пустяках… – ответила она неожиданно хрипло. Горло вдруг пересохло.

– Что с тобой? Ты больна? – скорее недовольно, чем озабоченно, спросил Пилат.

– Нет, ничего. Долго молчала… – и, не сдержавшись, закашлялась.

Он усмехнулся:

– Понимаю. Римлянки и иудейки не особенно рады общению с самаритянкой?

Она кивнула.

– Выпей, – то ли приказал, то ли предложил прокуратор и поднял свой кубок.

Орит сделала пару глотков, не чувствуя вкуса.

– Ну как?

– Теперь лучше, – вино действительно очистило голос.

– Хвала богам, – без особого чувства буркнул он. – Какого твоё мнение о прошедших играх?

– О! Они были великолепны… – пролепетала Орит, понимая, что слишком немногословна.

Пилат явно ждал продолжения, пауза затянулась. Но Орит молчала, вдруг утратив обычное красноречие. Ей никак не удавалось совладать с волнением. Чтобы не вызвать подозрений, она решила выдавать своё замешательство за обычную женскую робость перед мужчиной.

Прокуратор будто решил подыграть ей.

– Ты что-то слишком напряжена, девочка. Я не кусаюсь и не пью кровь, что бы обо мне ни говорили.

Она улыбнулась. Улыбка не была натуральной, но вполне подходила под выбранную модель поведения.

– Я смущена. И боюсь дурной молвы… Мы остались наедине, что могут подумать люди?

Теперь улыбнулся прокуратор, и улыбка его была более мрачной, чем весёлой.

– А когда к тебе в гостиницу на глазах у всего города водили этого полоумного Урсуса? Тебе ведь было все равно, что подумают люди…

Орит зарделась от стыда и досады на саму себя. На что она рассчитывала? Образ скромницы во мгновение ока разлетелся в прах, как некогда образ развратницы при первой встрече с Урсусом.

– Ты допускаешь, что прокуратору может быть неизвестно то, о чём знают все? – Понтий откровенно наслаждался её замешательством. – А знаешь, что я думаю? Он и проиграл Хагану из-за того, что ты подобно суккубу высасывала у него силы каждую ночь!.. Сядь! – старый садист остановил жестом собравшуюся было вскочить и уже пунцовую от унижения женщину. – Прости мою грубость, но пойми и мои чувства. Я хоть и успокаиваю себя тем, что не может жалость к рабу быть сильнее любви к господину, но не могу избежать уколов ревности… Давай будем считать, что твои шалости с гладиатором – это глоток крепкого вина перед трапезой для возбуждения аппетита.

Она склонила голову не только в знак согласия, но и для того, чтобы скрыть предательские слезы. Нелепый укор прокуратора достиг цели, она почувствовала себя виноватой в смерти человека, который стал ей так дорог за эти несколько дней. Перед глазами возник мёртвый Урсус, с туловищем, разваленным чудовищным ударом от плеча до пояса. Она отогнала видение уже не раз проверенной формулой: «Ничего, Медвежонок, скоро увидимся!» – и принялась лихорадочно соображать, как вести себя дальше.

Тогда прокуратор возгласил:

– Выпьем! И долой притворство! Не пристало будущей царице вести эти бабьи игры! – видимо, он ожидал реакции на свои слова, но Орит не поняла намёка. Не дождавшись проявления удивления или хотя бы интереса, прокуратор продолжил. – Ты будущая царица Самарии. Я хочу стать твоим другом, поэтому я добился в Риме для тебя этого титула, который ты сможешь передать своим потомкам. Не благодари. Им там в Риме все равно, какой титул носит правитель территории, если он лоялен центральной власти. Мне показалось, что «царица Самарии» звучит неплохо…

– Стать другом? – спросила она, подняв голову и глядя ему прямо в глаза. Крылья её носа пришли в движение, как это обычно происходило, когда Орит уже не сдерживала волнения. – Ты хочешь стать мне другом после того, как убил моего отца?

– Мне нравится, что ты стала искренней наконец! – прокуратор засмеялся, отхлебнул из своего кубка и поставил его на стол. – Только так мы сможем сблизиться.

Он встал и принялся прохаживаться перед Орит, то ли придя в волнение, то ли для того, чтобы размяться после многочасового возлежания.

– Пойми! Твоего отца и ваших соплеменников убил не я, а сама история. Нельзя вставать на пути цивилизации и просвещения. Великий Рим несёт свет варварским племенам, но невежество ослепляет и лишает способности разглядеть его… Поверь мне, так было много раз: уже через поколение пелена падёт, и ваши дети смогут по достоинству оценить великий дар. Поймут, какие преимущества даёт им империя.

Орит внимательно смотрела на прокуратора и, казалось, внимала его словам, но когда он повернулся к ней спиной, совершила то, зачем пришла. Открыла перстень и сотню раз отрепетированным движением опрокинула яд в кубок Пилата. Порошок, попав в вино, тихонько зашипел, чуть вспенив напиток. Через мгновение на поверхности не осталось и следа.

Прокуратор подошёл к своему ложу и снова с прилёг на него. Он посмотрел на Орит долгим взглядом и задумчиво промолвил:

– Мне говорил один мудрец: не надо ни мстить, ни роптать. На все воля божья… Люби врагов своих… или что-то в этом духе. А эти идиоты его – на крест! А того не понимают, что учение его лучше всех существующих доселе для укрепления государственной власти пригодно…

Прокуратор снова взял свой кубок. У Орит заколотилось сердце. Он медленно поднёс кубок к губам, не сводя глаз с самаритянки. Она выдержала его взгляд… Но Пилат осторожно понюхал вино и со стуком отставил от себя кубок. Немного выплеснулось, и одна капля попала ему на руку, он быстро вытер кисть о тогу.

Орит поняла, что он обо всем догадался. Но как?! Волна паники захлестнула ее, казалось, она не смогла бы теперь пошевелиться. Это был страх не за свою жизнь – она давно приучила себя к мысли, что скорее всего погибнет после осуществления своего плана. Она испугалась, что погибнет зря, а это чудовище продолжит жить и наслаждаться жизнью.

– Я ожидал чего-то подобного… – угрюмо произнёс прокуратор. – Хочешь знать, что тебя выдало? Зрачки. Из прозрачных твои глаза стали черными, когда я поднёс яд к губам. Так проявляет себя страх. И не кори себя: ни один храбрец не может этим управлять.

Орит молчала.

– Как ты думаешь, если бы было так просто убить представителя высшей власти, что сталось бы с империей? С моей стороны это было бы очень безответственно – позволить отравить себя какой-то иудейской девчонке…

– Я самаритянка, а не иудейка! – возразила она, уже собравшись с духом. Поняв, что разоблачена, она вдруг почувствовала уверенность.

– Да какая разница? Са-ма-ри-тяне… – он скривился так, как будто само слово было кислым. – Чуть больше упрямства, чуть меньше благоразумия. За это вас даже иудеи не любят… – слово «иудеи» он прозвучало так, как будто выплюнул что-то горькое.

Он придвинулся к Орит и изображая сочувствие заговорил:

– Я знал, что ты не сможешь понять истинный смысл моих поступков и согласилась прийти только для того чтобы отомстить. Но я надеялся на твой здравый смысл, думал, сумею объяснить тебе, что настоящий правитель – всего лишь слуга своего народа, который обязан обеспечивать его процветание и безопасность, даже если подчас приходится принимать жестокие и непопулярные решения. Так крестьянин без жалости выпалывает плевелы, среди которых попадаются весьма красивые цветы, дабы не мешали они всходам будущего урожая. Для тебя все ещё есть выбор, Орит. Пойми, облегчить жизнь своему народу важнее мести.

Орит хотела возразить, что подобные демагогические умозаключения могут обмануть только невежд. На неё же они не действуют, поскольку ей хорошо известны истинные мотивы преступлений зарвавшихся политиков, любой ценой цепляющихся за власть. Ибо знают, что, лишившись её, рискуют они потерять не только положение, но и саму жизнь. Ею придётся заплатить за те самые погубленные цветы, которые по высшему замыслу и есть урожай. Но также прекрасно понимала она и абсолютную бесполезность подобных дискуссий с циничным негодяем. Поэтому промолчала.

Пилат принял её молчание за согласие и продолжил уверенно:

– Подумай. Я даю тебе ещё один шанс. Сейчас тебе придётся принять решение так быстро, как никогда в жизни. С момента, когда замолчу, должно пройти не более минуты, после чего ты либо соглашаешься стать моим союзником, и мы проводим ночь как близкие… очень близкие друзья. Затем ты возвращаешься к себе и становишься царицей. Будешь самаритянской Клеопатрой, а я – твоим Цезарем, – он ухмыльнулся, довольный этой аналогией. Потянулся было к вину, но тут же отдёрнул руку. – Если же ты не согласишься, я удалюсь, но, поверь мне, найдутся люди, которые с удовольствием помогут тебе весело провести время до рассвета… А утром я полюбуюсь как с тебя сдерут кожу, а потом прикажу выставить то, что от тебя останется, вялиться на солнце.

Когда он договорил, в его глазах были лишь холод и непреклонность. Это были глаза человека, привыкшего поступать, совершенно не сообразуясь с совестью, от которой он давно избавился, точно так же, как и от жалости.

Тогда Орит вдруг схватила кубок Пилата. Прокуратор очень проворно для своей комплекции вскочил с ложа и на всякий случай отошёл подальше. Из-за колонн метнулись тени.

– Стойте! – крикнул Пилат. Тени замерли. – Что ж… Я дам тебе возможность умереть легко. Ты заслужила её своим упорством.

Не чувствуя ничего кроме ненависти и презрения, Орит произнесла:

– Я пью за твою скорую смерть, палач! Чтобы память твоя была проклята во веки веков! Чтобы запомнился ты людям только как трус и убийца!

Пустой кубок грохоча упал на мраморный пол…

* * *

Антон Сергеевич проснулся и изумился тому, каким реалистичным был этот сон про древнюю Кесарию. Но, пробудившись окончательно, понял, что до сих пор Урсус. Это Орит с Пилатом ему приснились. Странный был сон… Он как будто занял её место. Слышал её мысли, жил её чувствами.

Еще он понял, что был неправ в отношении Орит. Её намерение убить жестокого наместника нельзя осуждать. Это так же, как во время войны с фашистами никто бы не стал упрекать подпольщика в ликвидации коменданта городского гарнизона или партизана – в уничтожении деревенского старосты. Никто бы не сказал: «Нет смысла. На его место все равно придёт другой». Да, придёт. Но этот другой всегда будет помнить, что стало с его предшественником.

Осознав все это, Урсус отчётливо понял, что ему надлежит сделать сегодня… Пока он умывался и ел в голове его составился план.

После завтрака Урсуса вошёл в комнату Хагана. Тот занимался подготовкой своего арсенала к бою. Безукоризненно отполированный гладиус лежал на столе. Теперь германец приступил к заточке кинжала-пугио. Он не доверял оружейникам, состоящим при школе Берцелиуса.

– Аве, Урсус! Ожидал увидеть тебя уже на арене… – приветствовал он вошедшего. И продолжил в духе их обычных подначек. – Мне и так тяжела мысль, что сегодня придётся убить тебя, но, если ты хотел разжалобить меня ещё больше своим убогим видом, считай, тебе это удалось.

Эти слова шуткой совсем не показались: этот неплохой в общем человек занимался тем, что приводил в идеальную боевую готовность оружие, чтобы вернее пронзить плоть своего друга.

– Аве, Хаган. Нужно потолковать, – серьёзно сказал Урсус.

После непростого разговора с гигантом Урсус пошёл в барак, в котором жили бестиарии. Он подошёл к долговязому негру и сказал, что хочет поговорить с ним наедине.

– Мне нет тайна с моим братья, – возразил тот.

– У меня есть. Я прошу тебя, – настоял Урсус.

– Хорошо. Пссс… – негр сделал знак остальным отойти. Его сразу послушались.

– А как звать тебя, друг? Нас так и не представили, – начал Урсус.

– Как звать? Друг не звать… Обезьяна звать, скотина звать, «эй, чёрный!» звать.

Антон Сергеевич подумал, что это напоминает ему знакомство из какой-то сказки или притчи. Он припомнил, как надо спрашивать в таких случаях:

– А отец с матерью как тебя называли?

– Житинжи. На нашем язык это – мясник. Они думать, я, когда стать большой, стать мясник, как моего отца. А я стать мясо.