Приключения, Фантастика 1996 № 06

Следы смоет дождь

Сверкнула молния, и в ее мертвенном свете на долю секунды стали видны грязный переулок, дома, такие же серые и безликие, как призраки прошлого, ручьи дождевой воды, с шумом текущие по тротуару, и струи грозового ливня, толстые и тяжелые, словно вязальные спицы. Вспышка выхватила из темноты фигуру человека, куда-то спешащего под дождем. Он торопился, подскальзывался, оступался и чуть не падал. Все его внимание уходило на то, чтобы сохранить равновесие, и поэтому он не заметил, как одна из теней, что таились по углам домов и за мусорными баками, разделилась на две и шагнула ему навстречу. Не заметил он и лезвия ножа, блеснувшего во вспышке молнии, и с привычной точностью ударившего слева направо наискось снизу вверх. Долю секунды можно было подумать, что этот удар оставил царапину, не более, но только долю секунды. Кровь тонкой струей брызнула из перерезанной артерии, смешавшись, стекая по одежде убийцы с каплями дождя. Боли жертва не почувствовала. И лишь только удивление отразилось на ее лице, когда тело осело на тротуар. Жизнь покинула то, что недавно было человеком, и удар грома заглушил последний хрип. Убийца, казалось, никуда не спешил. Он стоял и смотрел на дело своих рук. Полыхнувший разряд молнии осветил его фигуру в плаще, в шляпе, надвинутой на лоб, тень от которой скрывала его глаза, но не улыбку, застывшую на губах, и руки, левую в кармане плаща, и правую, опущенную вниз, с ножом, зажатым в ней, и стекающие с него капли крови, размытые дождем.

Через минуту место драмы снова осветилось, но кроме тела с перерезанным горлом и выражением удивления на неестественно повернутом в сторону бледном лице, там больше никого не было. Убийца исчез, как и появился, снова слившись с тенями, которые умеют хранить тайны так же хорошо, как холодный асфальт и ночь, бывшие единственными свидетелями случившегося.

Тело обнаружили утром. Мальчишка-посыльный, решивший сократить путь, чуть не наехал на него на велосипеде, неожиданно вывернув из-за угла.

Уже отсверкали вспышки фотографов, отъехали машины прессы и скорой помощи, забравшей тело, разбрелась толпа любопытных, а лейтенант Мартин Руехкрехкер все еще стоял на мокром асфальте переулка и с усталым безразличием думал, что скажет комиссар. Впрочем, он уже почти наизусть знал все его слова в свой адрес. Было время запомнить. Потому что уже восьмое тело находили в самых разных местах города, где Мартин служил в полиции, с абсолютно одинаковыми ранами на шее, нанесенными острым как бритва ножом, и каждый раз — после грозовой ночи, которая уничтожала все следы. Так уж случилось, что первое тело нашли на участке Мартина, и расследование было поручено ему. Но до сих пор он не имел ни единой зацепки. Дождь смывал все. Оставалось только холодное тело с бессмысленным взглядом, который не мог ни чем помочь лейтенанту. Свидетелей не было. Да и понятно — кто еще будет болтаться по улице темной грозовой ночью, кроме одиноких запоздалых прохожих… и их убийцы.

Связи между жертвами не было никакой. Однажды это была запоздалая проститутка, другой раз — бизнесмен, засидевшийся на совещании. Седьмым был даже старик-нищий, которого выкинули из ночлежки за неуплату. А третьим — голубой, поругавшийся с дружком. Убийца не смотрел, кто перед ним, он просто наносил удар и исчезал. Было ясно одно — все убийства происходили грозовой ночью. Однажды гроза была две ночи подряд — и два подряд тела нашли лежащими в грязных лужах.

Но комиссару, шефу Руехкрехкера, и газетчикам, этого было мало. По их мнению, если преступление не раскрыто, в этом виноват детектив, и никто иной.

От этих горьких мыслей лейтенант вздохнул и отправился на поиски.

Целый день розыска ничего не дал. Следствие, уже в который раз, словно уперлось в глухую стену. Нигде ничего. Солнце уже село за горизонт, когда уставший, как собака, лейтенант вернулся в участок. Едва он успел сесть за стол, как зазвонил телефон. Он взял трубку, уже зная, кто это и не ошибся — голос комиссара спросил:

— Это вы, Руехкрехкер? Ну как, сильно заняты? Если нет, то я жду вас у себя дома. Чем быстрее, тем лучше.

И в трубке раздались короткие гудки.

Машина лейтенанта никак не желала заводиться. Должно быть, тоже устала за день. Мартин плюнул на нее, и не став ждать такси, пошел пешком — шеф жил почти рядом.

Комиссар, судя по его халату и тапочкам, уже собирался спать, когда в дверь позвонил Мартин. Он жил один. Даже не дав лейтенанту раздеться, он провел его в кабинет и уселся за стол, не предложив сесть и ему, явно давая этим понять, что разговор не затянется. Мартин стоял перед столом и не осмеливался поднять на шефа глаза. На нем был мокрый плащ, а шляпу с провисшими полями он держал в руках. По дороге он попал под дождь и промок до нитки — гроза возвращалась на город. За окном потемнело еще сильнее, и громыхнул пока еще далекий гром. Комиссар включил лампу и спросил:

— Ну, что вы выяснили по этому делу? Хоть подозрения у вас есть? Или теории, наконец?

— Ничего, — глухо ответил Мартин, не поднимая глаз.

— Ах, вот как! Ничего! И это все, что вы сделали за полгода? Да-да, я знаю все ваши отговорки — ночь, гроза, и так далее! Но так не бывает, чтобы никого и ничего! Слышите? Не бывает! На меня давят мэр, пресса, общественность, а все, что вы можете сказать, это — «ничего!» Мне это надоело. Я забираю у вас это дело и передаю другому. Вы отстранены! Приказ получите завтра. Свободны!

— Но, сэр… — попытался возразить Мартин.

— Никаких «но»! Дверь вон там. И да, вот еще что. Забудьте о повышении. Вам и лейтенанта слишком много. Все. Уходите.

И комиссар взял со стола газету, давая понять, что разговор окончен. Мартин молча надел шляпу и направился к двери. Но тут яркая вспышка молнии осветила все углы кабинета и белым пламенем отразилась в глазах лейтенанта. Внезапно он повернулся и двумя точно рассчитанными движениями вплотную приблизился к столу, одновременно сунув правую руку в карман. Его глаза скрывались в тени шляпы, а весь его облик как-то неуловимо изменился. Комиссар ничего не заметил.

— Ну, что еще? — спросил он, не отрываясь от газеты.

Мартин промолчал. Его рука появилась из кармана с небольшим предметом, зажатым в ней. Щелчок — и на свет появилось хищное лезвие ножа, который тут же прочертил в воздухе блестящую дугу слева направо наискось снизу вверх, рассекая на своем пути надвое газету и горло комиссара. Тот так ничего и не успел понять. Он удивленно глядел на газету, так чисто разделенную пополам, словно ее разрезали ножницами, и на появившиеся на ней бурые пятна, которые становились все больше и больше. Он поднял глаза на лейтенанта и хотел возмутиться его дерзостью, но на это, как и ни на что другое времени у него уже не осталось. Жизнь утекала из него вместе с кровью, которая залила стол с лежащими на нем бумагами, новый халат комиссара и плащ лейтенанта, и не в первый раз последний хрип был заглушен ударом грома. Лейтенант стоял и смотрел на то, что секунду назад было комиссаром полиции и его начальником, а теперь ни тем, ни другим. Впрочем, и человек, стоящий перед столом, уже не был лейтенантом Мартином Руехкрехкером. На тело, залитое кровью, смотрели глаза маньяка, того самого убийцы, который вот уже полгода наводил ужас на город и за которым все это время безуспешно охотился Мартин. Лейтенант исчез, был уничтожен той самой вспышкой молнии, что застала его при выходе из кабинета и словно бы накоротко замкнула цепи в его мозгу. Так было всегда, все шесть месяцев, с того дня, как Мартин попал под грозу и получил разряд молнии, уложивший его на месяц в больницу. Первая же гроза после выписки выволокла его на улицу, словно магнитом, сразу же, как только первая вспышка молнии отразилась в его глазах. Это произошло ночью, и вот первый случайный прохожий остался лежать в луже грязной воды, смешанной с его кровью, а Мартин отправился домой, и все это время, что он был кем-то другим, ни в малой мере не отразилось в его памяти. Мартин жил один, и некому было спрашивать его о том, куда он ходит ночами, да еще в грозу. Соседи, если и видели, то не удивлялись — они знали, что он детектив. А кровь смывалась дождем. Лейтенант даже не знал, что куда-то ходит, и все это время ловил сам себя. Что до ножа, то это был подарок напарника Мартина, который давным-давно отобрал его у бандита. Два года назад напарник был убит в перестрелке, и в память о нем Мартин не расставался с подарком нигде.

Убийца постоял еще какое-то время, а затем вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. Никто его не видел. Гроза и ночь снова помогли ему. А кровь, как всегда, смоет дождь.

Исповедь

С некоторых пор я сплю только днем. Потому что ночью приходят они. Все двадцать — четырнадцать человек караула, и шесть спецназовцев. Все двадцать, которых я убил. Все двадцать, которые теперь появляются неизвестно откуда и когда, и стоят в дальнем конце комнаты, и смотрят, и чего-то ждут. Они приходят такими, какими я видел их в последний раз — в окровавленной одежде, с продырявленными навылет пулями телами и ждут. Чего? Если бы знать. Может, тогда мне было бы легче. Они стоят молча, даже когда я пытаюсь с ними заговорить. Наверное, считают, что разговаривать со мной, их убийцей, ниже их достоинства. А может, привидения умеют разговаривать только через медиума? Но искать его и выяснять я не собираюсь. Мне хватает и того, что они здесь. А если они еще и заговорят, то я вообще сойду с ума. Может, они этого и добиваются. Чтобы я свихнулся и спрыгнул с крыши? Или перерезал вены в теплой ванне? Или застрелился из того самого пистолета начальника караула, который я тогда два раза разрядил ему, лежащему на полу с простреленным животом, в голову? И который потом я протащил с собой на дембель? Скорее всего. Но не дождутся! Пусть себе приходят, не дождутся! Я буду спать днем, а ночью смотреть на них, и поглядим тогда, кто кого! Конечно, я могу закрыть глаза и не видеть их. Но тогда подлой холодной змеей подкрадывается страх — а вдруг им надоело ждать, и они подкрались, чтобы придушить, пока глаза у тебя закрыты? Открываю глаза — они все там же. Стоят. Смотрят. И ждут. Неизвестно чего. Но глаза закрывать больше уже не хочется. Так хоть увижу, когда что-то изменится, и успею подготовиться. Хотя к чему? И как? Молитву прочесть? Пробовал уже. Не помогает. Да и не помню я их. А если бы и помнил — что толку? Даже я признаю, что они имеют право там стоять, а уж Господь и подавно признает. Ведь я их убил. Да еще и свалил на другого. Вон он стоит, третий слева. И хоть мне и не видно, но я знаю, что в затылке у него торчит заточенный электрод. Еще бы мне не знать — ведь это я его воткнул. Мало того — я его и заточил. И загнул, чтобы удобнее было втыкать. Все было очень просто — я велел ему сесть за стол и позвонить генералу, который пытался уговорить меня отпустить заложников и сдаться, но так и не уговорил. А когда он сел и взял трубку, я воткнул ему мое изделие за правое ухо. Потом повесил на него автомат. И рожки с патронами. И пистолет за пояс сунул. Взял трубку и взволнованным голосом сказал, что я, единственный оставшийся в живых заложник, только что убил психопата. Ворвавшиеся спецназовцы застали такую картину — я у стены, с поднятыми руками, как я объяснил потом, чтобы не шлепнули ненароком, и труп солдата с автоматом на шее и лицом, лежащим на залитом кровью столе. И заточкой в затылке. В роте я был самым безобидным «духом», и никому даже не пришло в голову заподозрить меня в чем-то большем, чем самозащита. Даже когда пистолет начальника караула так и не нашли. Тот, что был у «психопата» за поясом, принадлежал командиру спецназовцев. Вон он, впереди всех стоит. На груди и шее здоровенные дыры от пуль. Выходные. Я стрелял ему в спину. Как и трем другим, что стоят рядом. Всего их тогда пришло шестеро. Двое остались на улице. Хотели отвязать тех двух, что я прикрутил к ограде. Четверо вошли осторожно, чтобы не разбудить меня. Они думали, я спал. Как же! Я знал, что они придут. Так пусть играют по моим правилам. Я потушил в комнате, где телефоны, свет и посадил тело одного из солдат за стол, сделав вид, будто он спит сидя. На плечи ему я накинул плащ, чтобы кровь не блестела в лунном свете. Получилось очень похоже. Немного поговорил с генералом, а потом нарочно не выключил телефон. И чуть погодя засопел в трубку, словно младенец у груди матери. Потом сбросил трубку со стола, как будто во сне, а сам спрятался в люк у самой двери, под пол. Места хватило как раз. Спецназы не знали про него — они никогда не были в этой караулке раньше. Они, видите ли, элита. На постах они не стоят. Тем более, на таких.

Я ждал недолго — они пришли. Осторожно, переступая через веревки, натянутые мной по всей караулке. Еще в начале всего, расстреляв весь караул и захватив пятерых в заложники, двух из них я привязал к ограде на улице, а к скамейке, что стояла напротив, жестко приделал два автомата на боевом взводе, наведя стволы на привязанных. Трех других привязал к кровати, сначала подвинув ее к двери комнаты отдыха. Привязал так, что они сидели на полу, опираясь спинами о край сетки. Перевернул табуретку и прибил ее гвоздями к полу прямо напротив них. А к ее ножкам привязал еще два автомата. Ко всем четырем спусковым крючкам я привязал бечевку, и так напутал ее по всей караулке, что и сам забыл, где какая. Но стоило задеть любую — и все автоматы гавкнули бы разом. Попади мне в голову снайперская пуля, я упал бы прямо на паутину бечевок, и уже мертвый убил бы всех пятерых. Так я и сказал генералу. Он поверил. И не пытался пристрелить меня. Но зато послал спецназ. Дурак. Сам виноват в их смерти. Почему теперь они пришли ко мне? Шли бы к нему. Уж он то точно застрелился бы. А может, уже?

Тогда, ночью, они сначала отвязали веревки от крючков. Не хотели рисковать. А потом пошли брать меня, при этом повернувшись ко мне спиной. Лучшей мишени трудно было представить. Я взял с собой два автомата, и стрелял из обоих. Стрелял, пока не кончились патроны. Первым умер капитан. Удары пуль отшвырнули его к стене. Пистолет выпал из его руки и выстрелил в потолок. Из остальных только один успел повернуться и даже нажать на спуск, но пуля уже попала ему между глаз, и вся его очередь ушла в стену над моей головой. Я бросил разряженные автоматы, схватил автомат спецназовца, залег на пороге и открыл огонь. Одиночными. Еще двое остались на асфальте, а одному я прострелил плечо, но его утащили. В ответ они не стреляли — боялись задеть тех, что внутри. И отступили. Так и не отвязав двоих от ограды.

Потом я говорил с генералом. По телефону.

Те двое, что остались на асфальте были только ранены. Я перебил им ноги. Они шевелились и пытались ползти, тыкаясь в разные стороны, как слепые котята.

Генерал сказал:

— Разреши их забрать. Они же ни в чем не виноваты. Сейчас ведь кровью истекут!

— Тебе их жалко? — ответил я — Ну ладно. Давай так. Я позволю их забрать, но вместо них ляжешь ты. Согласен? Чего молчишь? Куда девалось твое сострадание? А?

— Ладно, я им помогу. Бескорыстно.

Я подошел к окну. Как сейчас помню — двое лежали на асфальте почти рядом, а вокруг расплывалось темное пятно, становившееся все больше и больше, и блестевшее в свете Луны. Я прицелился в голову тому, что был слева и выстрелил. Одиночным. Пуля ушла выше. Со второй попытки его лысая голова треснула, словно арбуз, уроненный на бетон, брызнув в разные стороны своим содержимым. По другому я дал очередь. Бронежилет ему не помог — пуля попала в спину, ниже края жилета, прошла насквозь и вышла из головы, захватив с собой верхнюю часть черепа вместе с фуражкой, которая отлетела метра на два и осталась стоять, как тарелка с кашей. Веселенький этот натюрмортик до сих пор стоит у меня перед глазами. Я снова и снова вижу, как в замедленной съемке — вот я стреляю, затвор отходит назад, пороховые газы выталкивают пулю, и она уходит к лежащему, чтобы разбить ему голову.

Вон они двое, стоят в углу. За своим командиром. Мне даже интересно, как они стоят, ведь ноги-то перебиты? Однажды я даже спросил у них. Не ответили, конечно.

Мне их не жаль, и совесть меня не мучает. Разве только они и есть совесть? Но все они заслуживали смерти. «Дедушки» — за то, что обращались с «духами» как с животными. «Духи» — за то, что терпели. Я тоже заслуживал. Заслуживал, но только до той поры, пока мое терпение не лопнуло. Мы как раз вернулись с постов, пять человек, не считая разводящего, который и скомандовал: «Оружие к разрядке!». Все, кроме меня, отстегнули магазины. Я еще на посту передернул затвор, а теперь опустил предохранитель. Стоял я крайним. Оставалось только повернуться и нажать на спуск. Что я и сделал. По-моему, они не успели даже удивиться, а уж испугаться тем более, как уже были мертвы. Разводящего я оставил напоследок. На десерт. Вы и представить себе не можете, какое это удовольствие — убить своего мучителя. С каким же наслаждением я влепил ему три пули в живот, вспоминая при этом, как он испытывал на мне свои кулаки, не давал спать и заставлял ходить гусиным шагом, пока я не падал. Наверное, он забыл, если долго тянуть даже самую крепкую резину, она обязательно рано или поздно лопнет. А между тем мое терпение не было резиновым. Скорее, бумажным. Вот и дотянул.

Из всех этих уродов, что теперь стоят рядом, мне немного жаль, пожалуй, только начальника караула, лейтенанта. Ничего был мужик. Если бы он не выскочил первым мне навстречу из комнаты с телефонами, то, возможно, остался бы жив. Правда, недолго. Но все-таки. А так получил очередь в живот. Его помощник, сержант, порядочная сволочь, и как оказалось, трус, ничего не пытался сделать, хотя мог бы. Он просто прижался к стене, подняв руки перед лицом, на котором застыла гримаса страха, и дрожал, а на его штанах расплывалось мокрое пятно. Я даже на курок нажимал брезгливо. Таких надо вешать, смерть от пули для них слишком почетна. Но мне было некогда с ним возиться, и поэтому его мозги растеклись по стене. Четверо «дедушек», спавших в комнате отдыха, хотя им полагалось сидеть наготове, как тому «духу», что прижался теперь к стене, выскочили из комнаты, ничего не понимая спросонья. И наткнулись на труп лейтенанта, босыми ногами наступив в кровь, что текла из его тела. Вы бы видели выражение их лиц, когда они разглядели меня, стоящего за телом, с автоматом, нацеленным им в животы! Ради этой минуты стоило рисковать жизнью. Я улыбался тогда, глядя на этих четырех баранов с поднятыми руками и дрожащими коленками, как улыбаюсь сейчас, глядя на то, что от них осталось, на их тени. Тогда меня так и подмыливало нажать на спуск, а потом чуть повести стволом вправо и влево. Но тут я подумал, что убить их всегда успею, а как заложники они мне еще пригодятся.

Троих я поставил на колени, оглушил прикладом по башке и оставил валяться, а остальных повел на улицу, подталкивая стволом в спину. Я помнил, что за оградой стоит еще один часовой. Просто так его теперь не возьмешь. Я выпихнул «дедов» из двери, а сам залег на пороге. Так и есть, вон он, лежит у калитки и лунный свет отражается на стволе автомата, нацеленного на дверь. Но увидев этих двух с поднятыми руками, он на мгновение растерялся, и этого хватило, чтобы короткая очередь из моего автомата разнесла ему голову. Я привязал их к ограде, предварительно оглушив, прикрутил колючей проволокой, чтобы не дергались. Забрал патроны часового и направился в караулку, когда прогрохотала длинная очередь и пули выбили комья земли у моих ног. Это стрелял часовой из будки поста номер два, из которой был виден угол караулки. Я упал, тщательно прицелился в ярко-зеленую будку и дал очередь в ответ. Потом хотел еще, но получился только один выстрел — кончились патроны. Как потом оказалось, именно он и попал в цель — прямо часовому в горло, а все остальные превратили крышу будки в решето. Мне везло. Теперь он тоже здесь стоит. Весь бушлат залит кровью, а на месте кадыка дыра размером с яблоко. И помощник начальника караула тоже здесь. Во лбу дырка, и на затылке наверняка тоже, но мне не видно. А штаны у него почему-то сухие. Должно быть в чистилище высушил. Сам начальник рядом. Он был еще жив, когда я закончил натягивать бечевки. К тому времени телефон связи с частью гудел без передышки. Я ответил.

— Кто говорит? — послышался голос генерала. Я его едва узнал — связь была паршивая.

— Новый начальник караула, — нахально ответил я, постукивая по столу пистолетом, который вынул из кобуры лейтенанта.

— А где старый? — спросил генерал.

— Рядом, но говорить не может. Это ему очень трудно с пятью дырками в животе. А его помощнику — без мозгов.

— Это что, шутка? — грозно спросил тот же голос.

— Что вы, как можно? — ответил я, и два раза выстрелил в голову лейтенанту.

Так он сейчас и стоит, смотря на меня одним глазом. На месте другого дыра, как и на месте носа. А четверо «дедов», взятых мной в заложники, приходят босиком, в штанах и тельняшках, продырявленных как дуршлаг, и с колючей проволокой на запястьях. Я убил их сразу после того, как легли шесть спецназовцев. Просто дернул за веревочки, и автоматы грохотали, пока не кончились патроны. Пятого заложника, «духа», я попросил позвонить генералу.

Вот я и вернулся к тому, с чего начал. До сих пор никто, кроме меня, да этих привидений не знает, что там случилось на самом деле. Но скоро узнают все. Потому что рано или поздно мне надоест лежать каждую ночь с открытыми глазами, а когда это произойдет, я присоединюсь к ним, к моим бывшим однополчанам. Ведь пистолет, который когда-то принадлежал одному из них, теперь лежит у меня под подушкой. В нем осталось шесть патронов, но мне хватит и одного. А эту запись я положу на тумбочку, когда решу, что пора. И что-то мне подсказывает, что это будет скоро.