Приключения Ромена Кальбри

Глава IX

Несколько минут я лежал растянувшись неподвижно на дне ямы, не потому, чтобы я расшибся, подо мною была куча травы и хвороста, а от страха. Инстинкт зверя, за которым гонятся собаки, руководил мною. Я притаился и едва дышал, боясь пошевельнуться и выдать свое присутствие. Долго я прислушивался, но ничего не слыхал, кроме щебетанья птиц над головой, я спугнул их своим падением и они разлетелись во все стороны; да песок со стенок ямы медленно скатывался легкой струей и засыпал меня.

Спустя несколько минут после того, как я убедился, что мне не грозит никакая опасность и враги мои далеко, я немного опомнился.

Вот что я думал: художника могут задержать в мэрии, а меня пошлют разыскивать в лесу, значит, времени терять не приходится, надо намного опередить моих будущих преследователей.

Мысль, что в мэрии художник мог объяснить мое пребывание у него, не упомянув о дяде, не пришла ни разу мне в голову, я был в том страшно возбужденном состоянии духа, когда самые чудовищные и нелепые опасности приходят на ум потому именно, что страх затемняет рассудок. Чтобы не быть схваченным жандармами и отведенным в Доль, я готов был прыгнуть сейчас же в огонь. Я мысленно просил прощения у доброго Луциана Гарделя за то, что покинул его так предательски и самовольно, но разве не его нелепые шутки сделались причиною всех моих настоящих бед и нашей внезапной разлуки!

Через два часа скорой ходьбы я входил в Сурдваль. Боязнь, что меня могут заметить, помешала мне идти через город, я пробирался задами на дорогу к Виру. Хотя усталость умерила немного мое крайнее возбуждение, но я отлично сознавал, что снова начинается моя голодная одинокая жизнь, а идти до Гавра еще далеко! Со мной не было больше моей жестяной кастрюльки и пакета с бельем. Я очутился теперь еще в худшем положении, чем был раньше; в настоящем было одно преимущество — я успел плотно позавтракать и накануне отлично выспался. Но благополучия моего хватит не надолго, а потом пойдут прежние мучения голода, о которых я вспоминал теперь с содроганием.

К этим мрачным мыслям прибавилось еще другого рода беспокойство. Мне теперь всюду чудились жандармы; каждая шапка и даже колпак казались мне треуголкой, и я начинал дрожать, как осиновый лист. Кроме того, мне было очень грустно от разлуки с Гарделем, к которому я искренне привязался за эти три недели.

Воображаемая опасность заставляла меня по крайней мере раз десять убегать с большой дороги и забиваться в кустарники или в придорожные канавы. Перепрыгивая через одну из таких канавок, я услышал звук, точно зазвенели деньги. Я обшарил свои карманы и действительно там на мое счастье в них оказались деньги, я нашел шесть су и две монеты по два франка. Накануне я покупал табак для Луциана и не успел ему отдать сдачу с пяти франков. Мог ли я распорядиться этими деньгами? Все равно сейчас вернуть их было невозможно. Значит я сделаю это потом, а пока возьму их у него взаймы.

Хотя для меня, в моем нищенском существовании, сумма эта представлялась очень значительной, но я испытал уже, как быстро тают деньги. И, размыслив хорошенько обо всем, остановился на следующем плане. Я буду продолжать свою дорогу, ночевать в поле, на сене или же в лесу, как и где придется, а деньги буду тратить только на еду, тогда у меня хватит до Гавра.

Еще засветло я прошел через Вир, но заблудился в улицах, и вместо того, чтобы повернуть направо, повернул налево, и только придя в Шендолен, я увидал свою ошибку. Я довольно ясно представлял себе направление, по которому продвигался, потому что хорошо изучил за это время карту Нормандии и знал, что через Гаркур я мог попасть в Кан, поэтому не особенно горевал от своей ошибки и спокойно уснул, забившись в стог свежего душистого сена.

В шагах трехстах от этого места виднелся шалаш пастуха. Ночной ветер доносил до меня запах тепла и жилья; и я утешался мыслью, что лежу не один в этой необозримой лесистой равнине, но что вблизи живут люди; это подтверждалось лаем собак, они перекликались, почуяв чужого.

Когда я рассказывал Луциану Гарделю подробности моего путешествия по равнине Доля, он считал за чудо, что я не заразился болотной лихорадкой. Поэтому теперь я стал осторожнее, и когда проснулся от утренней прохлады, которая всегда вызывает дрожь в теле, тотчас же вскочил на ноги, хотя заря чуть занималась.

Горизонт едва светлел, и звезды только что стали гаснуть на фоне бледного неба. Клубы белого тумана застилали густым покровом всю равнину. Роса так прибила дорожную пыль, точно сейчас прошел маленький дождик, а на ветвях птички стряхивали капельки росы со своих перьев и начинали понемножку щебетать.

Я чувствовал себя бодрым, пока солнце не начало к полудню сильно припекать. По жаре идти было тяжело, и я подыскивал себе укромное местечко, где можно было безопасно уснуть на несколько часов. А когда к вечеру становилось прохладнее, я снова шел, пока хватало сил. Так прошло два дня.

На третий день, пройдя Гаркур, я подошел к большому Синглесскому лесу. Была середина лета и наступили самые жаркие и душные дни. Даже в лесу было так жарко, что я с трудом мог идти до полудня, а потому решил отдохнуть. Кажется, отроду я так не мучился от жары, как в этот день, солнце жгло мне лицо, раскаленная земля припекала ноги; я повернул в самую чащу леса в надежде, что там будет прохладнее.

Все напрасно, и там воздух был такой же раскаленный, как и на большой дороге, ни один листик в лесу не шевелился; все замерло от духоты, даже птицы и те перестали щебетать; тишина вокруг меня была такая, точно лесная фея коснулась своей палочкой до всего живого, и течение жизни приостановилось. Одни мошки избегли этого заколдованного сна и тучами кружились в воздухе, казалось, нестерпимый жар придавал им особую бодрость. Усевшись под тенью ясеня, я крепко заснул, подложив себе кулак под голову.

Меня разбудил сильный укус в шею, ощупав кожу, я поймал огромного красного муравья, затем меня что-то так же сильно укусило в ногу, в грудь и в разные части тела. Тогда я привскочил, разделся донага и стал трясти платье, из которого посыпался целый муравейник; но боль от укусов не прошла от того, что я вытряс платье. Тело у меня горело от боли, как в огне.

Эти проклятые насекомые, подобно москитам, оставляли свой яд в ранках, и все тело невыносимо чесалось.

Чем больше я его расчесывал, тем становилось больнее; под конец у меня были все ноги в крови. Может быть, вам случалось когда-нибудь видеть стадо овец, искусанных роем мух и оводов, как они катаются по земле и рвут себе кожу об колючки терновника? Вот в таком именно состоянии очутился и я.

Теперь мне казалось, что если бы я мог моментально выбраться из леса, мне стало бы легче. Но дорога шла все лесом, и конца ей не было видно; густые, высокие деревья обступали меня со всех сторон, я шел в температуре раскаленной печи; наконец на лужайке заблестела полоска воды: это речка виднелась между зелеными кустарниками. В десять минут я добежал до нее, в одну секунду разделся и с восторгом погрузился в прохладную воду.

Этот оазис в лесу представлял собой свежий, зеленый и живописный уголок, каких так много встречается в Нормандии. Речка, запруженная шлюзами водяной мельницы, извивалась среди высокой сочной травы, а сквозь прозрачную, как кристалл, воду можно было видеть на ее песчаном чистом дне каждый камушек, каждую травинку. Шум колес один нарушал лесную тишину.

Тенистые группы ольховых и осиновых деревьев глубоко вросли в крутые берега и широко раскинули свои тенистые ветки. Солнце с трудом проникало в их листву и в них укрывалась от жара масса насекомых, которые копошились и жужжали в высокой траве.

На поверхности воды, посреди листьев кувшинки и кресс-салата, бегали водяные пауки — косисено, а в чашечках аконита, ириса и лабазника приютились голубые мухи и стрекозы и блестели на солнце своими кисейными крылышками. Испуганные моим падением в воду, голуби-вяхири взмахнули крыльями и улетели на самую верхушку осины, но вскоре вернулись обратно и опять уселись на бережке. Они опускали головки в воду, чистили перья, носики и ворковали, в то время, как зимородки, более пугливые, летали вокруг, не смея приблизиться, а когда они, как стрела, прорезали солнечные лучи, то их голубое оперенье слепило глаза.

Я бы остался на несколько часов в воде, так приятно она освежала горевшее от укусов тело, если бы не услыхал незнакомого человеческого голоса, который послышался с берега, именно с того места, где я разделся.

— Ах ты разбойник этакий, опять я тебя поймал на купанье, ну на этот раз ты получишь свое платье не иначе, как в мэрии.

Мое платье! Господи, что же это такое, мое платье, которое я оставил на другом берегу реки; я не верил своим ушам…

Вне себя от удивления я смотрел на того, кто говорил мне эти слова. Это был маленький толстый человек; он грозил мне кулаком со стороны большой дороги; на груди, на белой блузе блестела медная бляха.

Маленький человек, не теряя времени, привел в исполнение свою угрозу. Он наклонился, небрежно свернул в узел мое платье и подхватил его под мышку.

— Сударь, постойте, сударь, — закричал я не своим голосом.

— Ладно, в мэрии разберут, кто прав, кто виноват, — отвечал он в ответ на мой отчаянный вопль.

Я хотел выскочить из воды, бежать за ним, умолять ею… Но страх перед его желтой бляхой и чувство стыда за свою наготу меня остановили. Это был, конечно, полевой сторож, деревенская полицейская власть, у которого, наверное, есть сабля, и он может меня арестовать, а потом пойдут вопросы, которых я так панически боялся со времени ареста Луциана Гарделя.

Маленький человек удалялся и уносил узел с моим платьем, все продолжая грозить мне кулаком.

— Ты объяснишь все в мэрии, — повторил он еще раз, и быстро скрылся за деревьями.

Я оцепенел от страха до того, что на минуту потерял всякое соображение, непроизвольно нырнул в воду и подумал, что иду ко дну, однако кое как выбрался на поверхность воды, доплыл до берега и, не помня себя от стыда, спрятался в прибрежных кустах. Длинные, гибкие ветви ивы окружили меня со всех сторон и хоть на время закрыли от всего окружающего.

Тем не менее я живо сообразил всю отчаянную безысходность своего положения. Как я мог решиться идти в мэрию за своим платьем? Да еще где она, эта мэрия? Без сомнения, в деревне, где-нибудь поблизости, хотя где именно, я все же не знал. Да и как в таком виде я мог бы рискнуть пойти туда, где есть люди.

Конечно, все это очень походило на приключения Робинзона на необитаемом острове, и с этой стороны могло вполне меня удовлетворить, но в книгах подобные положения переносятся много легче, чем в действительности.

С тех пор как я покинул Доль, мне не приходилось еще переживать ничего подобного. Были тяжелые положения, но всегда был какой-нибудь выход. А теперь? Мне казалось, что и Бог и люди окончательно меня покинули, что пришел мой конец и мне остается только умереть.

Я плакал долго и горько, до тех пор, пока от холода не мог зуб на зуб попасть. Я страшно озяб в тени влажной зелени. В двухстах шагах от меня солнце ярко освещало откос, и на сухом песке я мог бы обогреться, но так велик был мой страх, что я не смел пошевельнуться и выйти из мокрых кустов ивняка.

Наконец, я больше не мог бороться с холодом и бросился снова в воду, переплыл на другой берег и вышел на откос. Он подымался в этом месте метра на два над водой, его подмыло снизу, и с вершины его вплоть до воды спускался каскадом зеленый хмель и листья голубых колокольчиков вьюнков. Мне поэтому довольно трудно было взобраться наверх.

Солнце зато живо меня согрело, а вместе с теплом вернулись жажда жизни и чувство страшного голода. Но чем я мог его утолить в моем отчаянном положении? Вместе с платьем сторож унес и мои скудные капиталы.

Между тем время проходило, а я решительно ничего не мог придумать; прошло еще около часа, как вдруг недалеко от меня, на проезжей дороге, я услыхал стук проезжавших телег. Очевидно, едут люди, которые могут мне помочь, но как выбраться на большую дорогу в голом виде? Мысль прикрыться листьями и ветками не пришла мне еще в голову.

Между тем солнце начинало склоняться к западу, и скоро должна была наступить ночь. Что делать, если она застанет меня одного, голого, на этом песчаном откосе? Я так ослабел, что перед глазами быстро текущая вода вызывала у меня головокружение; мне казалось, что все ночные звери и птицы должны будут на меня наброситься. Ночи, проведенные на лугах Доля, показались мне теперь раем сравнительно с тем, что ожидало меня впереди. Оставался всего какой-нибудь час до солнечного заката.

Шум колес послышался яснее, ближе, затем вдруг прекратился. Очевидно, телеги остановились, и совсем близко от меня. Со своего откоса я не мог видеть, что происходило у дороги, но по звукам понял, что распрягали лошадей и располагались на ночлег. В воздухе неожиданно раздался страшный рев, или рычанье, во всяком случае звуки, доселе мне неизвестные. Лошадь не могла заржать так свирепо, тем более осел. Птицы, уже уснувшие на ветках деревьев, с шумом разлетелись во все стороны, разбуженные этим незнакомым и страшным звуком; даже большая летучая мышь шарахнулась в сторону и задела меня своим серым крылом, а жаба выпрыгнула из-под моих ног и забилась в соседнюю нору.

Прошло еще несколько минут, мне послышались над откосом, т. е. надо мною, со стороны дороги чьи-то шаги. Оказалось, я не ошибся: по росистому лугу шли и говорили между собою двое каких-то людей.

— А я курицу стибрил, — сказал один голос.

— Каким образом? — спросил другой.

— Навязал камень на кнут и подшиб ей ноги, а потом взял как рыбу руками, зато остальные страшно раскудахтались.

— Хорошо бы нам ее сварить.

— Только бы не увидал Кабриоль, а то отберет себе, а нам оставит одни кости.

Нельзя сказать, чтобы подобный разговор обещал что-нибудь хорошее. Но зато я с отчаянной отвагой решил, что с такими людьми и мне не страшно заговорить…

Я выкарабкался из-под откоса и, держась обеими руками за кучку камней, высунул голову из-за зелени настолько, чтобы увидать все, что происходило на лужке и на краю дороги.

Два собеседника, которых по хриплым голосам я принял за взрослых, оказались мальчиками приблизительно моих лет. Это обстоятельство еще более придало мне смелости.

— Позвольте вас спросить, — начал я дрожащим от волнения голосом.

Они обернулись и сначала не заметили, откуда раздался мой голос, потому что одна только голова моя виднелась на фоне хмелевых листьев. В первый момент они испугались моего голоса и в нерешимости остановились, не зная, идти им вперед или же удирать.

— Ах, это вот кто говорит, — голова, — сказал один из них, указывая на меня и заливаясь смехом.

— А может быть это утопленник, — возразил его товарищ.

— Дурак! Разве не слышишь, он говорит.

В эту минуту со стороны большой дороги раздался сердитый голос.

— Бездельники, скоро ли вы нарвете мне травы?

Я повернулся к большой дороге и увидал три длинных повозки, выкрашенных в желтую и красную краску. Очевидно, это была странствующая группа акробатов.

— Кабриоль, Кабриоль, — позвали дети.

— Ну… чего вам?

— Идите сюда, мы нашли дикаря, честное слово, настоящего дикаря, совсем голого, возле речки.

Кабриоль спустился на луг и пошел по направлению ко мне.

— Где же он, ваш дикарь?

— Там сидит, спрятался в листьях.

Они втроем подошли ко мне, оглядели меня со всех сторон и громко расхохотались.

— На каком же языке говорит ваш дикарь? — спросил тот, которого звали Кабриолем.

— Я, сударь, француз, — заявил я, робко выступая вперед и тут же, задыхаясь от волнения, рассказал им свое приключение с купаньем. Оно показалось им много забавнее, чем мне, и они все трое помирали со смеху.

— Лабульи, — сказал одному из них Кабриоль, — пойди и принеси из повозки этому дикарю какую-нибудь блузу и штаны.

Через минуту Лабульи бежал обратно и нес платье. Я оделся в одну секунду и прыгнул на верх откоса.

— Теперь, — сказал Кабриоль, — пойдем со мной к нашему хозяину.

Он повел меня к первой повозке, в которую я должен был влезть по деревянной лесенке.

На разведенном огне стоял таган, в котором варилось рагу. У огня сидел тощий и сморщенный маленького роста человек, а рядом с ним великанша, такая огромная и толстая, что мне стало страшно, — я никогда подобных не видал.

Я должен был опять повторить рассказ о приключении сегодняшнего дня, чем вызвал общий хохот.

— Так ты шел в Гавр для того, чтобы поступить на корабль и уехать в Америку? — спросил меня маленький человек, когда все немного успокоилось.

— Да, сударь.

— А кто же заплатит мне за панталоны и за блузу, в которые ты теперь одет?

С минуту я не знал, что отвечать, но затем, собрав все свое мужество, проговорил:

— Я бы вам мог за них отработать.

— А что ты умеешь делать? Например, умеешь ли ты паясничать?

— Нет, сударь, не умею.