Приключения знаменитых первопроходцев. Азия

ГЛАВА 10

МОРИС ДЮБАР

У морских офицеров нет недостатка в объектах изучения, а разные страны, куда их забрасывают судьба и профессиональный долг, могли бы предоставить им массу возможностей для глубокого изучения и описания. Они видят много удивительного, таинственного, ужасного, странного, но, однако, чрезвычайно редко пытаются воспользоваться свободным временем, будучи на борту или на судовой стоянке, чтобы заняться литературным трудом.

Часто возникает вопрос, почему эти люди, образованные, трудолюбивые, выдающиеся, остаются столь безразличными к окружающим их чудесам, даже не думая запечатлеть на бумаге свои мимолетные впечатления, облечь в слова то восхищение, которое они испытывают и которое буквально готово слететь с их уст, когда та или иная страна собирается распахнуть перед ними все свои тайны и предстать во всем великолепии.

Тому есть несколько причин, и среди них одна, главная. Дело в том, что писателем случайно не становятся. Кто-то, будучи неплохим стилистом, оказывается поверхностным и невнимательным наблюдателем; кто-то обладает даром наблюдателя, но, оказавшись один на один с чистым листом бумаги, теряется, как гранильщик, желающий получить бриллиант. Кто-то воображает, будто написать книгу все равно что письмо, и в изнеможении бьется над двадцатой страницей, вне себя от ярости и усталости. Но это говорится для тех, кто пытался этим заняться… поскольку большинство, причем подавляющее, ко всему этому просто безразлично.

И поскольку писателем случайно не становятся, чтобы им стать, нужно обладать даром. Прежде всего нужно обладать даром наблюдения, гораздо более редким, чем это принято думать; стиля, еще более редким даром; и работоспособностью, твердым желанием писать, не останавливаясь перед трудностями, не падая духом перед неудачами и наполняя каждый новый день надеждой на успех.

Вот почему, несмотря на благоприятные обстоятельства, которые, казалось бы, могли пробудить спящий талант, так мало истинных писателей как среди морских офицеров, так и среди представителей других, так называемых литературных профессий.

Это вступление, быть может слегка затянутое и тем не менее весьма важное, позволяет понять, каким образом, приступая к изучению современной Японии, мы стали счастливыми обладателями прекрасного труда о живописной, анекдотичной и близкой Японии; а также почему этот труд принадлежит — вещь чрезвычайно редкая! — перу выдающегося писателя и вместе с тем заслуженного офицера нашего морского корпуса, а именно: Морису Дюбару.

Родившийся 27 августа 1845 года в Жеврей-Шамбертен (департамент Кот-д’Ор), что на бескрайних холмах старой доброй Бургундии, давшей миру столько талантливых людей, Морис Дюбар, после усиленных занятий в Морском интендантском училище, был выпущен оттуда в 1868 году в чине помощника интенданта. Он плавал без перерыва, если можно так выразиться, вплоть до 1873 года и был тогда на борту «Декре», что дало ему возможность участвовать в памятной экспедиции Франсиса Гарнье. Известно, что офицеры морского интендантства кроме обязанностей, общих с армейскими интендантами, подвергаются сверх того всем опасностям плавания и вынуждены проводить длительное время в колониях да к тому же выполнять все обязанности действующего офицера.

Участие в этой кампании, когда Дюбар чуть не погиб в Хайфоне из-за приступа злокачественной лихорадки, привело его на лечение в Китай, а оттуда в Японию, откуда он вернулся со своим трудом «Живописная Япония», из которого мы и заимствуем все детали нашего описания.

Назначенный по конкурсу помощником инспектора военно-морского министерства в 1881 году, а затем, в 1885 году, начальником кабинета помощника государственного секретаря военно-морских сил и колоний, Морис Дюбар является сейчас генеральным инспектором, выполняя функции, сходные с генеральным контролером сухопутных сил, в чине контр-адмирала.

Находясь в расцвете сил и своего замечательного таланта, он, несмотря на огромную занятость по работе, находит время писать по случаю чудные эссе, полные юмора и фантазии, доставляя знатокам огромное удовольствие…

Так последуем за ним в Японию, которую видело столько людей, но так, походя, как листают богато иллюстрированную книгу, и которую он сумел показать нам глубоко и разносторонне.

Если верить Дюбару, эта, еще недавно таинственная страна, столь желанная, куда он прибыл с чувством обостренного интереса, с трепетно бьющимся сердцем, разочаровала его. Было ли это, как иногда случается, осуществлением слишком долгого ожидания заветного желания? А может быть, во всем виноват дождь, ливший как из ведра в тот день? Все возможно.

Однако первое неблагоприятное впечатление от высадки в Иокогаме быстро стерлось. Один из друзей, довольно долго живший в Японии, встретил Дюбара, окружил вниманием, избавив, таким образом, от чувства изолированности, столь тяжкого для европейца вообще, а особенно для француза, находящегося на пороге неизвестности.

Будучи человеком поднаторевшим в путешествиях, Дюбар организует свою жизнь таким образом, чтобы не терять времени зря. Он устраивает все так, что получает возможность совмещать службу на корабле с посещением самых интересных мест, быстро улаживает все дела, как заправский матрос, и очертя голову устремляется в неизвестность.

Сначала, как человек сообразительный, Дюбар спешит все увидеть наскоро, как бы делая общий набросок, эскиз обширного и детального исследования, уже намеченного им. Так, он посещает «Шиво», тройную гранитную крепостную стену, за которой высился дворец тайгунов, сгоревший во время одного из тех страшных пожаров, что пожирали за несколько часов целые города. Пожары — это бич Японии, чьи фанерные дома, настоящие ажурные светильники, горят как бумажные. Затем он побывал у «Шиба», гробницы сёгунов — что означает: «главнокомандующий» — так раньше величали тайгунов, пока они не захватили власть; посетил храм «Асаха», знаменитый своими чудесами, приписываемыми богам, а также невероятными скоплениями голубей и окружающими его площадками для стрельбы из лука; и наконец, сады Уэно, где все еще царит беспорядок и хаос, а стволы деревьев обожжены и хранят следы пуль и картечи, — печальные развалины того, что было когда-то главным храмом империи и где в 1868 году разыгралась кровавая драма, положившая конец незаконному владычеству тайгунов и восстановившая права законных властителей страны.

Эти места, пишет Дюбар, хранят зловещий вид, которому воображение готово придать еще более унылые оттенки; кажется, война кончилась только вчера, а на стволах больших деревьев и камнях со следами картечи еще видна кровь храбрецов, страшных даймио, погибших в схватке, похоронившей древнее японское рыцарство. И тем не менее буквально в двух шагах отсюда шумит нескончаемый праздник; если правительство микадо, подхваченное вихрем дел, не успело еще окончательно стереть следы пролетевшей грозы, то японский народ, самый смешливый в мире, не долго носил траур, и уже на следующий день после урагана на земле, дрожавшей от топота воинственных орд, поднялись сотни элегантных домиков, куда назойливые «мус’ме» — молодые девушки — зазывают праздных прохожих и день и ночь угощают этих больших детей чаем, их излюбленным напитком, играя им на «сямисене» — трехструнной гитаре.

Большой знаток и ценитель оригинальных безделушек, которыми публика увлекается последние два десятка лет, Дюбар в первую очередь посетил магазины редкостей в Иокогаме, самые многочисленные и богатые во всей Японии, что объясняется большим наплывом иностранцев. Он становится завсегдатаем двух главных параллельных улиц: Бентен-дори и Хучо-дори, почти сплошь застроенных магазинами, забитыми редкостями, приводящими в экстаз или отчаянье коллекционеров.

Японцы вообще, и в частности японские торговцы, настолько приветливы и любезны, что вы можете сотню раз войти в его магазин, смотреть, торговаться, щупать товар, ничего не покупая, и он будет с вами все так же приветлив; каждого посетителя он встречает вежливо и с неизменной улыбкой, непременно предлагая ему чашечку чая, обязательную для каждого, кто претендует на обходительность.

А если сделка заключена, что иногда дело далеко не простое, то торговец становится вашим другом. Вы можете заявиться к нему в любое время, обосноваться у него, посидеть рядом. Он угостит вас табаком, чаем, поговорит с вами о делах, о вашей семье, родине, о новостях и политике; но он никогда не опустится, в отличие от европейского торговца, до того, чтобы навязывать вам свой товар; его товар выставлен на продажу, вы можете его видеть, купить, если вам угодно и вас устраивает его цена; но он почти никогда не будет вам надоедать, пытаясь заставить раскошелиться; это в своем роде артист, а иногда — философ.

Вот почему прогулка по Бентен столь привлекательна, и наш путешественник с первых дней испытывал колоссальное удовольствие, бродя по этому огромному своеобразному музею, столь необычному для него и где он мог удовлетворить свое любопытство и приобрести необходимые навыки в разговорном языке.

Сопровождаемый обычно одним из своих близких друзей-моряков, Дюбар не обходил вниманием ни одного уголка, рыская повсюду в поисках впечатлений, документов, разнообразных сведений. Во время одной из таких прогулок у его друга почти завязалась идиллическая дружба с юной японкой, очаровательной О-Ханой, дочерью торговца редкостями Митани, которая помогла им познакомиться с частной жизнью японцев.

«Однажды, — пишет автор “Живописной Японии”, — мы долго торговались по поводу маленькой шкатулки, инкрустированной золотом. Безделушка была чрезвычайно симпатичная; она просто очаровала моего друга, пожелавшего отослать ее сестре; однако ему пришлось умерить свой пыл и привести его в соответствие со щедростью правительства, а поскольку упрямый торговец не желал уступать, то мы и ушли несолоно хлебавши.

Вечером мы вернулись, поскольку уж если покупателю что-то действительно приглянулось, то он охотно будет бродить кругами вокруг вожделенного предмета, как если бы он мог стать его обладателем при помощи взгляда.

Молоденькая девчушка, почти ребенок, которую мы не заметили утром, наводила порядок на полках, как это делалось каждый вечер перед закрытием магазина.

— Так как? — крикнул прямо с порога, едва успев поздороваться, Марсель, так звали друга Дюбара, старому торговцу:

Тот понял смысл вопроса.

— Это невозможно, месье, — ответил он, — приглянувшаяся вам шкатулка просто великолепна; я предпочитаю оставить ее у себя, чем продавать задешево. Возьмите вот эту, побольше, она стоит дешевле.

Предлагаемая шкатулка блестела как самовар, но была на редкость безобразна.

— Нет, эта не подойдет, — ответил Марсель, — мне нужен подарок для сестры, и я решил, что это должна быть только шкатулка, которую я выбрал утром, и никакая другая.

Во время нашего разговора малышка прервала свое занятие.

— Сестра идзин-сана — господина иностранца — знатная дама, — молвила она как бы про себя.

Звук детского голоса заставил моего друга обернуться как раз в тот момент, когда он уже доставал деньги, чтобы покончить с этим делом.

— Знатная дама… нет, моя красавица; она малышка, примерно одного возраста с вами и почти такая же красивая.

Пораженная этим комплиментом, возможно, первым в ее жизни, юная мус’ме бросила на Марселя удивленный, почти испуганный взгляд, а затем, взяв шкатулку, служившую предметом торга, подошла к отцу; между двумя действующими лицами этой сцены завязался оживленный разговор; девчушка недовольным и обиженным тоном избалованного ребенка, казалось, в чем-то убеждала отца; пристыженный старик как-то сник.

— О-Хана! — ответил он ей с укором.

Но раскрасневшийся ребенок был уже перед нами.

— Вот она! — сказала она, протягивая моему другу шкатулку, которая ему приглянулась. — Возьмите.

— Сколько, моя крошка?

— Не знаю, но мне кажется, что предложенная вами цена вполне справедлива, я в этом убеждена.

Сконфуженный Марсель колебался.

— Возьмите же, — настаивала она, — это для вашей сестры.

Видя наше изумление, старик сказал:

— Торг окончен, не смущайтесь! О-Хана так захотела: это моя дочь, отрада моей старости, она приказывает — я подчиняюсь.

Когда же мы хотели поблагодарить любезную малышку, она уже исчезла.

… На следующий день новый визит в магазин Митани; подойдя ко входу, двое неразлучных, прозванных офицерами корабля «японскими братьями», увидели очаровательную О-Хану, принаряженную, с чисто детской грацией выставляющую на витрине, перед изумленными взорами нескольких вновь прибывших иностранцев, сокровища своего магазина.

— Отец! — крикнула она торговцу, едва заметив нас, — вот и вчерашние иностранцы.

А затем с очаровательной улыбкой добавила:

— Конничи ва, идзин-сан. (Здравствуйте, господа иностранцы.)

Старик, занятый, несомненно, проверкой вчерашних счетов, поднял голову, взглянул на нас с хмурым видом через широкие очки, слегка кивнул и принялся за прерванную работу. Марсель остановился как вкопанный, почувствовав, что если в лице мадемуазель О-Ханы он имеет союзника, то для хозяина дома он стал заклятым врагом.

О-Хана, задумчивая и рассеянная, невпопад отвечала на вопросы покупателей. Нервные, порывистые движения свидетельствовали о ее плохом настроении; тревожный взгляд ее черных глаз пробежал по невозмутимому лицу старика и, подернувшись легким налетом печали, остановился на моем друге. Внезапно, возмущенная, очевидно, молчанием отца, девчушка быстро подошла к нам и, взяв нас за руки, подвела к старику.

— Гомен насаймоши, — сказала она. — Простите меня, прошу вас — присядьте, пожалуйста, и немного подождите.

Затем, позвав мать:

— Окка-сан! Окка-сан! (Мама! Мама!) Принесите чай.

За это время любители редких безделушек, обойденные вниманием, ушли.

— Саёнара! (До свидания!) — весело сказала девчушка. — Это англичане; для них у моего отца нет ничего интересного.

Послушная матушка примчалась на зов дочери: держа в одной руке кукольный чайник, принятый у японцев, другой она передала нам с низким поклоном крошечную чашечку на легком подносе из рисовой соломки.

Японские дома, подлинные шедевры столярного искусства, отличаются поразительной чистотой; драпировки сделаны из красивой бумаги, наклеенной на белоснежную деревянную раму; пол, покрытый циновками, толщиной в семь-восемь сантиметров, подогнанных друг к другу и называемых “татами”, представляет собой мягкий, нежный ковер, на который никто никогда не ступит в уличной обуви. В домах, посещаемых иностранцами, татами заменяют фантастически чистыми тонкими досками, которые моют и вытирают каждое утро. В комнате есть особое место, поднятое сантиметров на тридцать — тридцать пять над полом, на котором татами укладываются симметрично в ряд, занимая площадь в три-четыре квадратных метра. Там, вокруг «чибачи», небольшой жаровни, от которой прикуривают трубки и на которой постоянно греется вода для заварки чая, собираются члены семьи, соседи и друзья, ибо японцы проводят там время до заката солнца. Туда-то и провела нас, взяв за руки, О-Хана, подчеркнув этим, что хотела бы считать обоих французов друзьями дома.

Мы поблагодарили Окка-сан, отведали изумительного ароматного напитка, приготовленного ею, сделали ей комплимент по поводу любезности ее дочери, и я заявил главе семьи, что, посетив все магазины на улице Бентен, не нашел ни одного, равного его магазину.

Все казались довольными, но следы недоверия все еще читались на лице старого торговца.

— Покажите-ка нам ваш товар, — добавил я, — я хотел бы прямо сейчас купить партию безделушек, причем цену вы назначите сами, и я куплю все, не торгуясь.

Это заявление окончательно разгладило морщины на лице скупердяя, и он принялся демонстрировать нам свои сокровища.

Стоя на коленях перед чибачи и протянув руки к углям, покрытым золой, О-Хана рассеянно следила за нами. Отец, встав на табурет, передавал мне предметы, на которые я указывал пальцем. Я ставил их на татами рядом с девушкой; несколько раз она взглянула довольно внимательно на предмет, который я только что принес и отставил в сторону. Когда первый отбор был закончен, я понял, что от доброй половины придется отказаться, если я не хочу остаться без единого франка в кармане; вдруг, пока ее отец был в другом конце магазина, О-Хана указала мне на два-три серьезных дефекта, которых я не заметил, и быстро вытащила забракованные безделушки из уже отобранных мною.

— Коре ва мина икува? — спросил я старика. — Сколько за все?

Он водрузил на нос свои огромные очки и бросил взгляд на часть своего художественного товара, с которой собирался расстаться.

— Ток сан! — воскликнул он. — Здесь очень много.

Затем, взяв счетный инструмент, называемый “совобан”, которым пользуются все японцы, он на несколько минут погрузился, судя по выражению лица, в сложные подсчеты; наконец, положив счеты, он несколько раз провел рукой по седеющим волосам, испустил пару горестных вздохов, как-то затравленно взглянул на дочь и затем, как бы говоря “ладно, где наше не пропадало!” сквозь зубы процедил цену, которую я не понял.

— Ёросий! — радостно воскликнула девчушка, хлопая в ладоши, — прекрасно! Договорились: тридцать пять “рио”, два “бу” с четвертью… (около 173 франков).

Я подумал, что она хочет повторить вчерашнюю сцену; я уже собирался возразить, когда старый торговец объявил совершенно серьезно:

— Послушайте, О-Хана может говорить, что ей заблагорассудится, но я не сбавлю больше ни “темпо” (чуть меньше одного су).

Тогда я понял, что он назвал самую низкую цену, а дочь просто поймала его на слове.

С этого момента все более или менее значительные покупки мы делали с Марселем только здесь. Если отец О-Ханы не мог предложить нам то, что было нужно, он покупал это у своих собратьев по вполне разумным ценам. С тех пор мы стали друзьями дома. Особенно Марсель, более юный и более непосредственный, он был в полном восторге. Не проходило дня, чтобы он не проводил несколько часов в беседе с этими добрыми людьми.

— Почему вас не было вчера? — спрашивала его О-Хана, если ему случалось пропустить какой-нибудь день. — Я скучала весь вечер, и ночь мне показалась бесконечной. Вы же обещали научить меня говорить по-французски и рассказать обо всем, что происходит в вашей прекрасной стране; я жду.

Она была так прекрасна и так наивна, эта дорогая милая подружка! А ее имя, означающее по-японски “цветок”, было так приятно произносить!

Нам представили всю семью: О-Сада-сан, старшая сестра О-Ханы недавно вышедшая замуж; Уйно, ее муж, служащий японской таможни, прозванный его невесткой “Данна-сан”, господин, поскольку он перенял, доведя до клоунады, европейские манеры. Нам показали весь дом и маленький внутренний садик — высокая степень доверия — и сопроводили в одно из воскресений в “йосики”, исключительно плодородную долину в окрестностях Иокогамы, названную американцами “долиной Миссисипи”…»

Не кажется ли вам, что эта простая безыскусная картина, переданная точным и острым пером, вся наполнена светом и искренностью? С какой непосредственностью вводит он нас в частную жизнь японцев и подготавливает к восприятию нравов и обычаев страны!

Приближающаяся зима, грозившая прервать продолжительные прогулки, должна была только укрепить дружбу между молодыми офицерами и обитателями магазина с улицы Бентен.

Дни уже становились короче, а ночи длиннее; начинало холодать; уличные торговцы с тысячами своих лавчонок на открытом воздухе, придававших улице столь живописный вид во время чудесных летних ночей, с заходом солнца, ежась, спешили по домам: «ча-йа», чайные дома, установленные вдоль жилых домов и приносящие теперь дополнительные издержки, один за другим свертывали свое немудреное хозяйство. «Японские братья», уже не находя больше прежнего очарования в своих долгих вечерних прогулках, заканчивали день у своих друзей с улицы Бентен.

В то время как О-Хана переписывала под бдительным оком учителя написанные им французские слова, Дюбар беседовал с членами семейства, с О-Сада-сан, сестрой маленького «Цветка», ее старым отцом, с добрейшей Окка-сан, когда домашние заботы давали ей пару минут передышки. Он отвечал на многочисленные вопросы, касающиеся Франции, и сам задавал им бесчисленные вопросы об их жизни, традициях, обычаях, столь отличных от наших.

В тот переходный период, неизбежно следующий за революционными событиями, потрясшими страну, в Японии нередко можно было увидеть деклассированные семьи, которые, занимая до этого блестящее положение, оказались в незавидной ситуации, граничащей с бедностью. Семья О-Ханы, не принадлежащая к дворянскому сословию, смогла выстоять во время страшного урагана, вырывавшего с корнем дубы, но пощадившего слабый тростник. Скромное существование стало залогом спасения.

И все же рикошетом судьба ударила и по ней. Во времена своего расцвета могущественные «даймё», настоящие феодальные князья, кроме многочисленной домашней прислуги держали еще и разного рода ремесленников, настоящих умельцев, художников по шелку, резчиков по дереву и слоновой кости, архитекторов, рисовальщиков, живших в княжеской йосики со всей семьей, пользовавшихся большим уважением и умудрявшихся даже сделать кое-какие сбережения благодаря щедрости своих господ.

Митани-сан, отец О-Ханы, был самым искусным художником принца Садзумы; он жил в Эдо, в одном из самых богатых йосики тайгунской столицы, и надеялся спокойно дожить свои дни там, где родился, где жили его предки, когда разразилась гражданская война, а за ней и революция.

Изгнанный из своей вотчины, принц Садзума часть своей челяди взял с собой, а часть рассчитал. Митани должен был последовать за хозяином; однако возможность разлуки с семьей привела его в ужас. Он отказался от предложенной чести и предпочел расстаться с местом, нежели с родными. Поэтому он покинул Эдо и перебрался в Иокогаму, где благодаря небольшой сумме, оставленной ему отцом, и собственным сбережениям он купил домик и мало-помалу открыл при нем магазин. Его талант художника, безукоризненный художественный вкус и честность скоро вошли здесь в пословицу, и магазин Митани стал одним из самых посещаемых в городе. Его клиентура была почти чисто французской. Если не считать представителей трех великих латинских наций, то художественные изделия не пользовались у других иностранцев большим спросом; японские торговцы это великолепно знают и показывают обычно островитянам с другой стороны Ла-Манша и дикарям из тевтонской империи лишь безвкусные современные поделки, припрятывая истинные шедевры своих коллекций для тонких ценителей красоты.

В тот период, когда Дюбар находился в Японии, слава магазина Митани пошла на убыль: художник постарел и сильно сдал, зрение позволяло ему лишь передавать свое искусство дочерям. Поскольку сыновей у него не было, старшая дочь вышла замуж за правительственного чиновника, а младшая не испытывала никакой тяги к торговле, он вынужден был подумывать о том, чтобы совсем отойти от дел и спокойно дожить свои дни. Поэтому полгода назад он сообщил своим многочисленным друзьям и клиентам, что прекращает обновлять свой ассортимент, остается в городе еще на некоторое время, дабы распродать самые ценные вещи, а затем устроит широкую распродажу; после чего с женой и младшей дочерью О-Ханой отправится доживать свой век в маленьком домике в «долине Миссисипи».

— Пора, — говаривал иногда старый добряк, — спокойно пожить за счет труда целых трех поколений. О! Мы прокляли иностранцев!.. Прокляли, а надо бы благословлять. Конечно, наша прежняя жизнь была спокойнее, более обеспеченной, чем сегодня; но это была скорее жизнь домашнего животного, довольствующегося ежедневным рационом и почивающего в унизительном благополучии рабского существования. Новая эра, открывшаяся с появлением европейцев, погрузила многих несчастных в болото нищеты… Но свободный человек, с добрым сердцем, холодным умом и умелыми руками, всегда может в такой стране как наша, с ее теплым, ласковым солнцем, обеспечить себе честное и порядочное существование.

— Вы говорите совсем как сын Французской революции, папаша Митани, — заметил смеясь офицер, очарованный подобным либерализмом со стороны японца старой закалки.

Добряк, не понявший взрыва этого веселья, показавшегося ему неуместным, прервал гостя с легким раздражением:

— Не понимаю, о чем вы здесь толкуете! Каждый француз, ну прямо как наши девушки, всегда надо всем смеется; недаром считают, что рыжеволосые разбили французские армии из-за вашего легкомыслия.

Заметив, что при упоминании о разгроме на лице собеседника появился налет печали, он добавил:

— Да!.. Но я также знаю, что под вашей постоянной веселостью скрывается незаурядная храбрость, пылкий патриотизм и что однажды, причем скорее, чем думают многие, вы вновь займете в Европе место, которое вы когда-то занимали, во главе великих европейских держав.

Затем пришел Данна-сан. Данна-сан, японец новой формации, сын века, как сказали бы сегодня. Как и все государственные служащие, зять Митани выглядел европейцем и относился явно свысока к своим менее образованным соотечественникам и, в частности, родителям жены.

Откровенно восхищаясь обоими офицерами французского военного флота, явно подражая им, обезьянничая и копируя их, зачастую ни к селу и ни к городу, бравый Данна-сан обожал держать себя с ними на равной ноге, с совершенно неподражаемой развязностью. К числу его странностей можно было отнести и то, что он никогда не отвечал им, когда они обращались к нему на его родном языке, зато неизменно подвергал их настоящей пытке, беседуя на своем фантастическом англо-франко-японском жаргоне, каком-то птичьем языке, понимание которого было для них настоящей… японской головоломкой.

Несмотря на все эти недостатки, присущие людям его круга, стремящимся к мгновенной европеизации, Данна-сан был, вообще говоря, прекрасным человеком, обожавшим жену и проявлявшим по отношению к ней все знаки внимания; умным, хорошо знавшим обычаи своей страны и стремившимся к знаниям.

Именно ему, как это станет ясно из дальнейшего повествования, Морис Дюбар был обязан бесценными сведениями о старой и новой Японии, а также весьма любопытными данными о ростках разногласий, существующих в скрытом состоянии в любой стране, пережившей революционные потрясения.

Однажды вечером, когда автор «Живописной Японии» явился в магазин один, он, к своему удивлению, услышал какое-то неясное гудение. Вся семья, как обычно, собралась за столом; не было только О-Ханы. Шум доносился из ее комнаты, то усиливаясь, то затихая до какого-то неясного бормотания. Удивление, явно читавшееся на лице гостя, которое он и не пытался скрыть, вызвало улыбки на лицах хозяев дома. О-Сада встала, взяла его за руку и, приложив указательный палец к губам наподобие статуи Молчания, подвела к бумажной перегородке, за которой была комната ее сестры. Небольшое отверстие в тонкой перегородке позволяло нескромному взору проникнуть в крохотную комнатку юной девушки. Показав ему на отверстие, О-Сада жестом пригласила его удовлетворить любопытство.

Перед чем-то вроде небольшого алтаря, освещенного тонкими многочисленными свечами, сидела на корточках маленькая фигурка бонзы в ритуальных одеяниях. Перед его почти закрытыми глазами лежал молитвенник, и он, бормоча без перерыва бесчисленные строфы, как раз и производил шум, который Дюбар уловил еще у входной двери. В двух шагах позади священника, погрузившись в глубокое раздумье, в позе глубокого раскаяния стояла О-Хана.

— И сколько же времени, — совсем уж непочтительно спросил у О-Сады путешественник, — этот молитвенный жернов будет еще молоть?

— Не имею понятия, — ответила та, — с некоторого времени О-Хана стала очень набожной. Она очень почтительна со священнослужителями, и этот пробудет у нас еще долго… часа два, по крайней мере, поскольку она, к несчастью, дала ему «бу».

— Как? За один «бу» (один франк двадцать пять сантимов) больше двух часов молитв!

О-Сада рассмеялась, и оба присоединились к остальным членам семейства, казавшимся отнюдь не взволнованными занятием преподобного визитера.

Дело в том, что в глубине души японцы не отличаются набожностью. Они безразличны к религии. За редким исключением, мужчины отличаются практицизмом, а женщины просто-напросто суеверны.

Распространены два религиозных течения: синтоизм, религия древней Японии, которую исповедовали в основном коренные жители островов, и буддизм, завезенный из Индии и преодолевший бескрайние просторы Китайской империи, заселенные данниками.

О христианстве здесь можно даже не упоминать: поскольку если даже, по мнению самих миссионеров, оно и получит распространение в будущем, то сегодня число его приверженцев не увеличивается и ограничено незначительным количеством сторонников — в основном потомков обращенных святым Франсуа или Франсиско, — которых довольно трудно удерживать в рамках Евангелия.

Синтоизм и буддизм, две долгое время соперничавшие религии, по очереди поддерживаемые правительством, в последнее время, кажется, начинают сливаться, дабы не подвергнуться своего рода остракизму, угрожающему и тому и другому.

Храмы все чаще остаются заброшенными; казна священнослужителей, опустошенная во время революционных потрясений, пополняется лишь за счет незначительных воздаяний суеверных, да и то мелкой монетой, к тому же не всегда полноценной, о чем свидетельствуют торговцы, обивающие пороги некоторых храмов и без зазрения совести подающие паломникам для их воздаяний монахам и подношений богам старые, вышедшие из употребления монеты.

Культовые обряды, когда-то столь блестящие в буддистской религии, имеют теперь много общего с католическими. Служители культа в ритуальных облачениях, похожие на наших церковников, отличаются важностью, елейностью и размеренностью движений, что роднит их с бритыми и босыми представителями некоторых католических орденов.

Сегодня бедность священника почти повсеместно отражается и на отправлении культа. Большинство храмов, за исключением немногих, пользующихся поддержкой, превратилось сегодня в прибежище для монахов, изгнанных из их приходов, и являет собой довольно странную картину.

Это хитросплетение обломков двух враждующих религий, сблизившихся волей обстоятельств, производит удручающее впечатление.

Паломники, бормочущие молитвы, с одинаковым безразличием падают ниц и перед Синто, и перед Буддой, и если их спросить, какой, собственно, религии они придерживаются, то они, вероятнее всего, просто расхохотались бы, поскольку и сами, очевидно, этого не знают. У одного болит голова, у другого нога; господь-целитель вольготно устроился в одном углу, под сальным от прикосновений десяти поколений покрывалом. Первый страдающий, погладив физиономию висельника «иуса», трется о нее головой с сокрушенным видом, бросает свои два фальшивых «дзю-му-сен» (один сантим) в зияющую дыру перед алтарем и удаляется с довольным видом. Второй немощный поступает точно так же, с той лишь разницей, что обращается он теперь к ноге, а не к голове бога. Затем появляются: женщина, желающая родить непременно мальчика, юная дева, желающая получить мужа, отвечающего требованиям ее сновидений, какое-то рахитичное создание, желающее стать нормальным человеком. Безразличный бог терпеливо сносит все самые смехотворные ласки и самые страстные лобзания. Является ли этот святой одним из будд? Или это один из славной плеяды синто? Вряд ли найдешь среди простых японцев человека, способного ответить на этот вопрос…

Однако один храм избежал столь печальной участи, благодаря одной особенности, совершенно не связанной с религией, которая скорее служит напоминанием об известной драме из блестящего прошлого Японии. Это храм Сенгакудзи в Эдо, где покоятся сорок семь «ронинов» Асано-такуми-но-ками.

Их история весьма любопытна и напоминает об одной из наиболее характерных черт истории рыцарской Японии; она показывает, до какой степени абсурда были доведены понятия о чести в древнем воинственном обществе, произошедшем от богов.

Эта странная и вместе с тем страшная история заслуживает того, чтобы быть изложенной здесь в том виде, как ее представил нам автор «Живописной Японии», поскольку кроме всего прочего она поведает нам о нравах, бытовавших в то время в стране.

Морис Дюбар со своей тенью также совершили паломничество к Сенгакудзи в сопровождении одного из японских друзей, досконально знавшего историю своей страны и поведавшего им много интересного.

Итак, они подошли к храму.

— Заметили ли вы, — сказал французам их спутник, — длинную цепочку мавзолеев, придающих храму вид обширного и богатого склепа? Это гробницы сорока семи ронинов Асано-такуми-но-ками.

Слово «ронин» с этимологической точки зрения чрезвычайно экспрессивно и поэтично и означает «человек-волна»; человек, чья жизнь зависит от капризов судьбы, подобен волне, поднятой налетевшим ураганом.

Ронинами назывались благородные воины, которые, оставшись без своих сюзеренов в результате какой-то катастрофы, вели образ жизни странствующих рыцарей, живущих за счет своей храбрости и умелого владения мечом.

Асано-такуми-но-ками, даймё одного из самых сильных кланов Японии, будучи оскорбленным другим даймё по имени Кодзуке-но Суке, не смог снести этого и в приступе гнева бросил свой кинжал прямо в лицо обидчику. Кинжал нанес тому лишь небольшую царапину, но Кодзуке-но Суке, занимавший официальную должность при дайкунайском дворе, приказал своим людям схватить Асано и обманом, воспользовавшись оказанным ему доверием, добился того, что его противник был осужден на смерть путем харакири, что, как известно, является официальным и почетным смертным приговором для даймё.

Асано без колебаний принял смерть согласно всем канонам японского рыцарства; все его владения и имущество были конфискованы, разоренная и доведенная до нищеты семья была обречена на скитания и влачила жалкое существование, а его воинский отряд был распущен.

С этого момента его вассалы и сторонники и стали ронинами.

Тогда же и появился один из самых героических выдуманных персонажей, чьи доблестные и бескорыстные подвиги столь почитаемы в Японии; один из тех великих образов, что так часто появляются на японской сцене; олицетворение абсолютной, слепой преданности вассала, долга и самоотречения, доведенных до неправдоподобия.

Кураносуке, первый офицер благородного Асано, его ближайший соратник, доверенное лицо и сердечный друг, присутствовавший при совершении его горячо любимым господином харакири, поклялся на его высокочтимой голове в страшной, непоколебимой ненависти к Кодзуке и его клану; затем, отдав последний долг обезглавленному телу, с тяжелым сердцем и неугасимой жаждой мести он покинул йосики.

За ним последовали сорок пять самых благородных и самых храбрых самураев из клана Асано, которые, поверив в несгибаемое мужество Кураносуке, его мудрость и ловкость, примкнули к нему, задавшись целью отомстить за поруганную честь своего клана.

Отныне у всех этих сорока шести человек была лишь одна цель, одна всепоглощающая мысль: добраться до Кодзуке, отрубить ему голову, свершив тем самым искупительное жертвоприношение.

Задача была трудной, поскольку Кодзуке, столь же трусливый, сколь и могущественный, удвоил охрану своего йосики и окружил свое жилище такой защитой, что добраться до него было не под силу самым смелым и отчаянным.

Кураносуке понял, что момент для расплаты еще не настал и следовало подождать более удобного случая.

Собрав своих сторонников, он дал им приказ рассеяться по всей империи, но быть готовыми явиться по первому зову; сам он также покинул Эдо со всей семьей, взяв с собой все самое ценное, и удалился от места, которому суждено было стать ареной драмы, в которой он сыграл главную роль.

Он обосновался в Киото; там, по крайней мере, о нем вскоре забудут, мало-помалу память о трагической кончине Асано сотрется, и убийца, успокоенный бездействием ронинов своей жертвы, придет в состояние роковой беспечности.

Однако вскоре Кураносуке, казалось, совершенно забывает о мести и пускается во все тяжкие. Он слоняется по самым захудалым притонам, валяется смертельно пьяным в придорожных канавах и буквально скандализирует весь Киото своими похождениями; напрасно его друзья и товарищи по оружию пытаются его образумить; напрасно его верная супруга, любящая мать его детей, мягко выговаривает ему за его недостойное поведение, — все напрасно. Однажды, в один из таких приступов запальчивости, он выгоняет из дома всю свою семью, за исключением старшего сына, юного О-Ичи-чикана; теперь уже ничто не может удержать его от падения; он опускается все ниже и ниже, пока наконец не теряет всякое понятие о чести. Нет уже такого оскорбления, которому он не подвергался бы со стороны окружающих; какой-то самурай плюет ему в лицо, пинает ногами, обливает презрением и награждает самыми грязными прозвищами. Кураносуке никак не реагирует; на него уже смотрят с жалостью; это уже не человек, а животное, которое каждый может пнуть ногой, не боясь быть укушенным.

В течение долгих месяцев Кодзуке был настороже. Наконец, устав от осадного положения, в которое он поставил себя сам без всякой видимой причины, а возможно, и устыдившись своего поведения из-за беспочвенных страхов, он решается возобновить прежний образ жизни и распускает часть охраны, которая его столь долго окружала.

Наступает час Кураносуке, вожделенный миг расплаты. Пьяница, бродяга, безвольное существо, молча сносившее любые оскорбления, внезапно исчезает из Киото. Никто о нем и не вспомнил, мало ли таких опустившихся существ кончает свои бесславные дни где-то на задворках.

Однако вот уже неделю как его старший сын, юный О-Ичи-чикана, разъезжает по стране с приказом сторонникам отца собраться вместе в определенное время, а сам Кураносуке, бывший доблестный воин, присоединится к ним под стенами Эдо.

Собираются сорок шесть ронинов, сорок седьмым становится О-Ичи-чикана. Они вновь дают клятву мести, обращаются к богам с короткой молитвой и, не теряя ни минуты, со всеми возможными предосторожностями продвигаются к йосики Кодзуке.

Все это происходит темной зимней ночью. Резкие порывы ветра с воем крутят в воздухе снежные вихри; вокруг царит непроглядная тьма и слышны лишь завывания вьюги. Воины крадутся вдоль стен, прячась за деревьями, и наконец оказываются в йосики.

Вскоре повсюду уже слышатся громкие крики, звон скрещивающихся мечей. Это охрана Кодзуке, застигнутая врасплох, безуспешно пытается оказать сопротивление ронинам Асано. Но ничто не может устоять перед отчаянным напором неудержимого Кураносуке и его товарищей.

Побежденные, разоруженные, рассеянные охранники прекращают сопротивление.

Разбуженный шумом боя, охваченный ужасом, Кодзуке пытается спастись бегством. Но в тот момент, когда он пытается скрыться через потайную дверь, железная рука опускается на его плечо и увлекает в пышно обставленные апартаменты.

— Узнаете меня, князь? — спрашивает его глава ронинов. — Я — Кураносуке!.. Это я отдал последние почести высокочтимой голове знаменитого Асано-токуми-но-ками… Я тот, кто поклялся над его еще теплым телом отомстить за его гибель и вручить его обоготворенной душе голову вашей милости.

Произнеся эти слова, бесстрашный самурай вытащил кинжал и почтительно предложил Кодзуке тут же совершить харакири. Тот трясущейся рукой взял орудие мести, взглянул на него расширившимися от ужаса глазами и, казалось, совершенно не понимал, что это означает вынесение ему смертного приговора.

Пока он колебался, Кураносуке, не в силах более ждать свершения великой цели, к которой он стремился с таким упорством и долготерпением, взмахнул мечом и одним ударом отрубил голову подлому трусу, не способному принять смерть, достойную воина.

Покончив с этим, сорок семь ронинов, все получившие более или менее серьезные ранения, покинули йосики, прихватив с собой лишь голову даймё.

С восходом солнца, когда буддийские жрецы Сенгакудзи явились, чтобы открыть двери храма, на внешних ступенях алтаря они обнаружили сорок семь распростертых ниц воинов.

Вид этих людей, покрытых кровью и пылью, был ужасен. Одному из них, юному О-Ичи-чикана, не было еще и шестнадцати, и его безусое нежное лицо резко контрастировало с суровым обликом его отважных товарищей. На груди у него зияла страшная рана; но он не обращал на нее внимания и, как подобает воину, стойко переносил ужасную боль; черты его лица, побледневшего от потери крови, выражали непреклонную решимость и отвагу.

— Братья! — сказал предводитель маленького войска пораженным монахам, бросив им несколько пригоршней золотых монет, — примите наше подношение. Это все, что у нас есть, и откройте собратьям божественного Асано двери их последнего прибежища.

Ошеломленные монахи открыли двери и удалились. Когда же они вернулись, на полу храма они увидели сорок семь окровавленных трупов! Сорок семь ронинов приняли смерть, воздав последние почести могиле своего властителя.

С быстротой молнии весть об этом массовом самоубийстве облетела всю империю, Кураносуке, чье эксцентричное поведение получило наконец объяснение, заслуживает после своей героической кончины полную реабилитацию, становится полубогом, а его сорок шесть сподвижников — очень почитаемыми святыми.

Могилы героев становятся объектом особого культа: вся страна желает воздать почести отважным воинам, с такой самоотверженностью отдавшим свои жизни, чтобы отомстить за поруганную честь своего сюзерена.

Паломники являлись сюда из самых отдаленных уголков страны. Однажды в храме появился самурай из Сацума, с ног до головы покрытый дорожной пылью. Весь путь он совершил пешком. Не позволив себе ни минуты отдыха, он входит в храм Сенгакудзи. Совершив молитву перед статуей Будды и положив все, что у него было, на ступени алтаря, он опустился на колени перед могилой Кураносуке и, обращаясь к изображению героя, заявил:

— Благородный друг, прости несчастного, не сумевшего распознать великое сердце, и прими его жизнь в виде искупления за незаслуженное оскорбление, которое он имел несчастье тебе нанести.

Произнося эти слова, покаявшийся воин вскрыл себе живот и испустил дух в потоках собственной крови.

Это был тот самый самурай, который когда-то в Киото плюнул в лицо Кураносуке. Он похоронен рядом с сорока семью ронинами. Эта могила неизменно вызывает удивление посетителей, недостаточно хорошо знающих историю ее появления и насчитывающих сорок восемь могильных плит там, где их должно было бы быть сорок семь.

«После этой драмы, — добавляет любезный чичероне французских офицеров, — и прежде чем отправиться в обход по более приятным местам, мне кажется, следует рассказать вам, что же собой представляет это ужасное харакири, о котором шла речь в этой мрачной истории».

Харакири, называемое еще «сеппуку», представляет собой способ самоубийства, принятый среди военных, решивших покончить счеты с жизнью или приговоренных к смерти за ошибку, не носящую позорящего характера и не влекущую за собой ни понижения в чине, ни разжалования.

Существовало еще два способа приведения в исполнение смертного приговора; речь идет об удушении и обычном отсечении головы; однако оба эти способа, считавшиеся позорными, никогда не применялись в отношении самураев, по крайней мере, если они не были замешаны в преступлениях против чести, в понимании японцев.

Таким образом, харакири являлось в древнем японском обществе скорее способом морального наказания, поскольку, отнимая жизнь, оно не покушалось на честь наказуемого и даже не носило характера самоубийства в европейском понимании этого слова.

Эта дуэль человека с самим собой не может быть сопоставлена и с нашей дуэлью, хотя между этими двумя существенно отличными актами и имеется некоторое моральное сходство.

Во Франции в некоторых слоях общества дуэль действительно является последним способом защиты оскорбленной чести. Однако в этом вопросе общественное мнение разделилось; кто-то отворачивается или пожимает плечами при виде человека, принявшего участие в дуэли; кто-то, наоборот, пожимает ему руку с чувством некоторого восхищения; существует расхождение во взглядах.

В Японии ничего подобного. При старом строе каждый уважающий себя японец должен был быть готов в любой момент своей жизни вычеркнуть себя из списка живых или оказать эту маленькую услугу одному из своих друзей.

Харакири являлось в какой-то степени частью воспитания класса военных; и хотя сегодня этот способ вышел из употребления, благодаря довольно быстрому изменению нравов под воздействием европейского влияния, но тем не менее люди, принявшие такую смерть, остаются в глазах общества святыми. Более того, я убежден, что какой-нибудь фанатик, пожелавший подобным образом свести счеты с жизнью после совершения какого-то уголовного преступления, повлекшего, согласно новому кодексу, осуждение на вечную каторгу, и сегодня нашел бы многих почитателей и немало других фанатиков, стремящихся сделать из него полубога.

При совершении харакири помощник играл гораздо более важную роль, нежели секундант в европейской дуэли. Его миссия была поистине священной и требовала безусловной преданности, смелости и ловкости.

Согласно правилам японского рыцарства каждый даймё должен был иметь среди своей свиты хотя бы одного человека, способного стать его помощником при совершении этого обряда, кстати, даймё особо выделял его и приближал к себе.

Сама церемония харакири обставлялась с исключительной торжественностью, призванной замаскировать под видом праздника ужас и жестокость самого акта.

Я имею здесь в виду не добровольное харакири, которое совершалось где угодно, без всякой подготовки и, возможно, даже без участия помощника, а акт, вытекающий из какого-то серьезного проступка, потребовавшего вмешательства своего рода военного суда.

В этом случае осужденный передавался под охрану какого-нибудь даймё, который содержал его в своем йосики в качестве пленника, оказывая ему тем не менее все почести, приличествующие его рангу.

В старину эта процедура осуществлялась, как правило, в храмах; позже и до самого последнего времени она производилась в зависимости от ранга приговоренного либо в одном из залов йосики даймё-тюремщика, либо в прилегающем парке.

Если проанализировать саму процедуру ритуального убийства, то можно прийти к выводу, что она протекает везде одинаково, а различия столь незначительны, что достаточно описать одну из них, чтобы понять саму суть подобных актов.

Не будучи непосредственным свидетелем подобных драм — с чем себя и поздравляю, — я тем не менее неоднократно видел их в театре, воспроизведенными с потрясающей достоверностью.

Речь идет о харакири, развязка которого была доверена человеку со стороны, какому-то второразрядному офицеру.

Еще накануне в парке была расчищена площадка в четыре квадратных метра, открытая с севера и юга и завешанная белыми шелковыми полотнищами; по углам были поставлены длинные шесты с флагами, покрытыми изречениями из священных книг. Перед каждым входом находилось деревянное изображение, убранное белым шелком; в центре площадки перпендикулярно друг другу были расстелены две новые циновки с белой каймой.

Прибыли свидетели, называемые здесь цензорами и назначаемые правительством. На пороге йосики их с большой помпой встретил сам даймё; два факела, установленные по краям расстеленных циновок, должны были освещать всю сцену бледным, дрожащим светом.

И вот подготовка закончилась.

Осужденный в одеждах веселых тонов появился со стороны северного входа, а цензоры, помощники и зрители — южного. Каждый занимает место, отведенное ему правилами этикета, осужденный усаживается на циновке, расстеленной с юга на север, лицом на север. Цензоры устраиваются на перпендикулярной циновке, а помощники, чей выход еще впереди, становятся кру́гом вместе со зрителями.

Первый цензор начинает зачитывать смертный приговор:

«Самурай, вы совершили проступок, позор которого вы смыть не в состоянии; отныне вы недостойны принадлежать к касте японских рыцарей. Однако из уважения к вашему высокому званию вы не будете подвергнуты унижению и ваше имя не будет опорочено; но вы должны сами обречь себя на смерть, предусмотренную принятыми у нас правилами и обычаями».

С этими словами цензор удаляется и покидает йосики.

Осужденный, только что с полным безразличием выслушавший приговор, удаляется, чтобы совершить последний торжественный туалет. Спустя несколько минут он возвращается, переодевшись в праздничные одежды, и занимает свое прежнее место на циновке.

Встает даймё, хозяин йосики, и обращается к своему гостю:

— Не желаете ли вы что-нибудь сказать мне?

— Мне нечего сказать, — отвечает тот, — но, поскольку вы снизошли до того, что приняли участие в моей судьбе, позвольте тому, кто должен сейчас умереть, поблагодарить за доброе к нему отношение.

Таков священный обычай и классический ответ. Единственный допустимый при этом вариант заключается в возможном добавлении: «… Покорнейше прошу вас передать мою последнюю волю такому-то». С этими словами осужденный передает даймё запечатанный конверт. В этот момент второй помощник передает осужденному кинжал, называемый «кусум-гобу», а первый помощник обнажает ему правое плечо, одним движением выхватывает меч, причем ножны падают на землю, делает шаг назад и влево и собирается с силами…

Осужденный, сидя на пятках по японскому обычаю, берет кинжал в правую руку и без малейшего колебания всаживает его себе в живот! Затем недрогнувшей рукой он медленно ведет клинок слева направо и сверху вниз. Поток крови захлестывает циновку перед ним… Герой, не позволяя себе ни малейшего вскрика, вытаскивает окровавленный кинжал и вытягивает руку в сторону цензоров: это знак к ужасной развязке. Первый помощник взмахивает мечом; отяжелевшая голова осужденного наклоняется немного вперед; короткий блеск стали — и голова, отделенная от тела с одного удара, гримасничая, катится к ногам присутствующих: честь спасена, и справедливость восторжествовала.

Если согласно этикету звание осужденного требует проведения этой процедуры внутри йосики, то все происходит так же, как и в парке. Вместо циновок, на которых выступают актеры этой ужасной драмы, в этом случае используют «ф’ту» — нечто вроде матрацев, подбитых ватой, сшитых вместе и обтянутых хлопочатобумажной тканью, которые укладывают на татами, чтобы на него не попала кровь.

Вместо обычных факелов иногда используют более яркие светильники; однако признаком хорошего тона является, по-видимому, затемнение помещения, что позволяет скрыть от глаз осужденного все детали печальной процедуры и дает ему возможность стойко перенести последние мгновения. Если же он не отличается необходимой силой воли, то первый помощник, который, добавим, может быть предупрежден заранее, не ждет первого удара осужденного, а отрубает ему голову сразу, как только замечает, что тот чуть-чуть наклонился вперед…

В любом случае справедливость торжествует и на месте действия остается лишь труп, которого ждут пышные похороны; поскольку, как мы видели, харакири не является бесчестьем.

В Японии похороны состоят в простом предании тела земле или кремации. Предается ли труп земле или огню, но последняя церемония всегда происходит в присутствии многочисленных буддийских жрецов. Насколько тесно древние обряды связаны с обычаями современной религии, указывает тот факт, что если рождается ребенок, то хвала воздается Синто, а если случается смерть, то в этом замешан Будда.

Прочитав над телом и могилой, приготовленной для принятия бренных останков, установленную молитву, священник с помощниками удаляется, предоставляя собравшимся родственникам самим завершить печальную церемонию, состоящую в погребении или сожжении тела. Те, кто исповедуют синтоистскую религию, предпочитают кремацию, процедура которой в последние годы должна по приказу императора, осуществляться в соответствии с установленными правилами. Для этих церемоний за городскими стенами отведены специальные места, где можно сжигать трупы умерших, не боясь вызвать недовольство граждан специфическим запахом.

Странный, но весьма распространенный обычай состоит в том, что скончавшемуся дают новое имя — Укури-на, которое он будет носить вечно в той тайной и бессмертной жизни, в которую он только что вошел через скорбную дверь смерти. Это имя заносится на записные дощечки, подвешиваемые в почетном углу дома умершего, где по определенным дням зажигаются маленькие свечи и курятся благовония.

… В то время, пока «японские братья» благодаря тесной дружбе, установившейся у них с семейством Митани-сан, знакомились с деталями жизненного уклада японцев, им выпала редкая удача получить приглашение на свадебную церемонию.

Юная невеста, которая часто встречала обоих офицеров у добряка Митани, просила их об этом с такой трогательной настойчивостью, что они были буквально покорены.

— Приходите! — убеждала она их. — Мои родители будут рады и счастливы вас принять.

Девушка сумела затронуть слабую струнку французов, поскольку они горели желанием присутствовать на одной из таких церемоний, от которых благодаря волне новаций, поддержанных правительством и юным поколением, вскоре останется лишь одно воспоминание.

Действительно, два французских журналиста, приглашенных микадо для написания его доброму народу свода законов, подобного тому, который подарил нам великий Наполеон, с завидной неторопливостью занимались составлением новых законов, подгоняя их по мерке автора тех, которым еще и сегодня завидует Европа.

Однако задача эта была весьма трудная, поскольку следовало приспособить к японскому менталитету довольно странные формулировки, которыми мы довольствуемся из-за отсутствия других, и поэтому, как говорится в просторечье, дело продвигалось туго. Поэтому данные законы не только не были изданы, но и некоторые горячие головы даже выражали сомнение по поводу целесообразности этой значительной и дорогостоящей работы.

Гражданское состояние, этот краеугольный камень любого социального здания, не отличалось, да и сейчас еще не отличается необходимым единообразием: вместо того чтобы покоиться на законах, оно строилось лишь на семейных отношениях и, следовательно, носило весьма относительный характер.

Это была довольно серьезная и трудная проблема, принимая во внимание обычаи, изменить которые могло лишь время. Действительно, если мы в качестве первого акта гражданского состояния примем акт рождения, то французское законодательство сразу же сталкивается с проблемой усыновления.

В Японии просто не существует семей без приемных детей. Обычно два соседних дома обмениваются одним ребенком; этот естественный обмен не подвержен никаким ограничениям ни возрастного, ни какого-либо другого плана, как во Франции. Это самый естественный способ воспитать мужа для своей дочери; зачастую это также возможность создать себе нужное окружение, а иногда просто стремление удовлетворить свою фантазию или желание соблюсти очень почетный и глубоко укоренившийся обычай.

Сохраняя право усыновления в столь широком масштабе, акт рождения, скрепляющий в какой-то степени принадлежность к родной семье, стал бы для доброй половины населения лишь первой ступенькой, которую вскоре предстоит преодолеть для вхождения в социальную приемную семью.

Отсюда и серьезные затруднения, которые, по мнению компетентных людей, могли бы долгое время оставаться причиной огромных ошибок и печальных недоразумений. Пока же наши законодатели были бы заняты поиском путей примирения всех этих требований и точек зрения, древние патриархальные отношения, дающие отцу семейства полную власть во всем, что касается проблем, связанных с семейным очагом, продолжали бы оставаться единственными, принятыми в стране.

Еще более серьезная проблема, нежели даже вопрос о гражданском состоянии, связана с браком. Из того факта, что полигамия в Японии не разрешена, а разводы не слишком часты; из того, что представители слоев общества, доступные нашему наблюдению, редко меняют своих супруг, — отнюдь не следует, что развод официально запрещен существующими правовыми актами, а внебрачные связи полуофициального плана под семейным кровом просто недопустимы.

Отмена развода была бы просто нелогичной, учитывая, что этот правовой акт должен быть вскоре восстановлен и во Франции. Напротив, было бы разумнее оправдать внебрачные связи под семейным кровом. В Японии, отмечает Морис Дюбар, бракосочетание не подпадает ни под какие законодательные акты. Любовь и привычка, а также соблюдение взаимных интересов способствуют установлению и продолжению супружеских отношений.

В союз мужчины и женщины не вмешивается ни представитель людского закона, ни служитель религиозного культа. Это сугубо частное дело. Юноша желает вступить в брачный союз с девушкой: он спрашивает ее согласия или испрашивает его через посредство ее родителей. Если просьба принимается благосклонно, будущий супруг вручает подарки, после чего, согласно обычаям, молодые люди считаются мужем и женой. Подарки невесте представляют собой различную одежду и украшения, ценность которых зависит от благосостояния жениха: обычно это белое шелковое платье, кусок шелка того же цвета и расшитый золотом женский пояс. Теща также получает белое шелковое платье, а тесть — роскошную саблю. Причем платья не должны быть сложены.

Тесть, со своей стороны, делает будущему зятю равноценный подарок, если, конечно, в состоянии это сделать, но в любом случае не дает за дочерью приданого. В качестве такового невеста приносит в семью: два шелковых платья, сшитых особым способом, два пояса, полный праздничный наряд, веер, пять-шесть книг небольшого формата и маленькую саблю, предназначенную для защиты собственной чести в случае нападения.

Назначается день свадьбы. Родители, друзья, соседи приглашаются в этот день на торжественный обед, юноша представляет собравшимся девушку, выбранную им в жены, и на этом все заканчивается.

Начиная с этого момента девушка считается его женой, она поселяется в его доме и занимает там главенствующее положение. Если муж решает завести себе еще одну, незаконную, подружку, или ликаке, он может это сделать, не разводясь с законной супругой, а если он достаточно богат, то может вообще завести у себя гарем. Каждая вновь прибывшая тихо занимает в доме место, соответствующее моменту ее появления там; она может быть второй, третьей или десятой, но при этом никогда не становится объектом издевательств со стороны предшественниц.

Что касается детей, то все они считаются в равной степени законными; каков бы ни был порядковый номер их матери, права их одинаковы, и, независимо ни от чего, они остаются исключительной собственностью отца.

Чтобы отделаться от законной супруги, нет необходимости обращаться в суд. Достаточно простой маленькой записки «Микудари-Хан», дословно «три с половиной строчки». «Объявляю, — пишет супруг, — что такая-то, бывшая моей женой, не является таковой с сегодняшнего дня, может вступать в повторный брак и вообще вольна делать все, что ей заблагорассудится».

Коротко, зато вполне ясно и недвусмысленно.

Получив такой «документ», жена собирает принадлежащие ей нехитрые пожитки и, оставив детей на попечение отца, ответственного за их воспитание, отправляется на поиски более счастливой доли.

На этом все и заканчивается, без лишних формальностей и хлопот, как и в случае бракосочетания, которое заключается и разрывается все с той же непостижимой легкостью.

И тем не менее в стране, где так легко избавиться от жены, которая в один прекрасный день вам вдруг разонравилась, число ежегодных разводов значительно меньше числа юридически оформленных актов бракосочетаний в течение одного лишь квартала.

Естественно, возникает вопрос, так ли уж срочно следовало во что бы то ни стало европеизировать этих прекрасных людей, которым чужды наши обычаи и которые могли бы, естественно, восстать против новых, налагаемых сходными с европейскими законами обязанностей, ибо они, возможно, заставили бы их отречься от самого духа их нации, ради желания стать похожими на других.

А теперь продолжим наше повествование.

Родители жениха, богатые торговцы шелком из Иокогамы, владели в получасе езды от города, неподалеку от домишка Митани, в прекрасной «долине Миссисипи», очаровательной японской виллой.

Согласно древним обычаям страны там и должно было состояться бракосочетание их сына.

В назначенный день «японские братья» прибыли в указанное место.

Было чудесное апрельское утро; с приходом весны природа расцвела; вдалеке, в небольшой рощице, виднелись сотни разноцветных флажков, развевающихся на ветру, и оттуда уже доносились веселые звуки сямисена. Вскоре за поворотом дороги показался маленький йосики, расцвеченный флажками, вымпелами, фонариками и гирляндами.

Когда офицеры ступили на землю, а вернее, на белые татами, расстеленные перед домом, большинство гостей, явившихся перед ними, уже заняли свои места в большом зале, красочно убранном для предстоящего торжества.

Двое друзей жениха, выбранные им, с большой помпой отправились за невестой к ее родителям; ждали только ее; но вот наконец показался запыхавшийся «бэтто», то есть вестник, посланный им навстречу; а вот и она сама, королева дня.

В то время как в доме завершаются последние приготовления к торжественной встрече новобрачной, двое «кодзукаи» (слуг) — мужчина и женщина, с факелами и ступами для риса, становятся в почетный караул по обе стороны входной двери.

В тот момент, когда новобрачная переступает порог своего нового дома, рис из двух ступ пересыпается в один общий сосуд, символизируя материальный достаток и прилежание в работе, а факелы — символ пылкой любви — соединяются, образуя одно пламя.

Эти знаки мистического единения чрезвычайно трогательны. Но, как заметил повествователь, едва соединившись, оба факела внезапно гаснут без всякой видимой причины, в чем суеверный наблюдатель мог бы усмотреть намек на весьма недолгое супружеское счастье.

Невеста, принаряженная, с головой, прикрытой длинной белой шелковой вуалью, дрожащая как былинка, входит в дом, полный гостей. Отец жениха торжественно подводит бедняжку к почетному месту, отведенному для нее на время церемонии, в то время как юноша незаметно усаживается на более скромное место, опустив очи долу.

На возвышении пола парадной залы установлены многочисленные подносы; на одном покоится клетка с двумя трясогузками, символом верности и душевной чистоты, на других — рыба, птица, всевозможные пироги, два сосуда с саке, три поставленные одна на другую чаши и, наконец, спиртовка для подогрева саке.

Пока девушки симметрично располагают на столе эти символические яства, женщины окружают новобрачную и увлекают ее в отдельную комнату, чтобы довести до совершенства ее свадебный туалет и, разумеется, дать полезные советы по поводу ее новых обязанностей.

Когда с этой важной процедурой покончено, все возвращаются в общий зал; две матроны берут сосуды с саке, каждый из которых прикрыт бумажной бабочкой, разных поло́в, разумеется; об этом различии японцы помнят всегда, даже при изготовлении картонных кукол. Бабочка-самка располагается на полу, а ее партнер — рядом.

Как только сосуды оказываются вскрытыми, старшая из матрон берет по одному из них в каждую руку; другая женщина берет чайник; саке из обоих сосудов смешивается и с величайшей осторожностью водружается на горячую печку, именуемую чибачи; как только жидкость закипает, та из женщин, которая сливала саке из двух сосудов в чайник, берет поднос с тремя составленными чашками, наполняет верхнюю и протягивает жениху. После чего начинаются нескончаемые возлияния; жених и невеста выпивают по девять чашек саке, которые они поочередно поглощают по три кряду, сначала выпивая первую, затем — вторую и, наконец, третью. Все это происходит так быстро, что оба офицера, озабоченные столь частыми возлияниями, начали уже беспокоиться, не упьются ли новобрачные до конца церемонии. Однако их очаровательная маленькая подружка О-Хана успокоила их, объяснив, что если согласно обычаю и следует выпить определенное количество чашек, то совсем необязательно их каждый раз наполнять и, следовательно, новобрачные едва ли выпили больше полсклянки саке.

Кстати, саке представляет собой довольно безвредный напиток. Это разновидность очень слабой водки, приготавливаемой из риса и сильно разбавленной водой; чтобы опьянеть, ее надо выпить изрядное количество, поэтому пьяный японец — большая редкость; и если обитателю Страны восходящего солнца и случается быть слегка навеселе, то ведет он себя при том настолько пристойно, что это заставило бы покраснеть пьяниц нашей страны, если, конечно, они еще не разучились это делать.

Следует, однако, признать, что подобная сдержанность и трезвость не были характерны для прежней Японии. Считается даже, что когда-то, согласно одной из легенд, виноградники были распространены здесь повсеместно, и божественное вино — будо-но-саке — пользовалось таким успехом, что тогдашний суровый тайгун, напутанный повальным пьянством, издал указ об уничтожении виноградников по всей империи, разрешив иметь лишь один куст на семью. Впрочем, как известно, в легендах много преувеличений, так что не всегда им можно верить.

Этот указ, сколь бы правильным он ни казался на первый взгляд, оказался тем более ошибочным, что вино никогда не являлось причиной падения народных нравов, и если судить по винограду, потребляемому в настоящее время японцами, то вино из него должно было бы быть великолепным.

Сегодня умное и образованное правительство микадо вступило на путь подлинного прогресса. Оно приняло специальные меры по развитию сельского хозяйства и распорядилось разбивать виноградники повсюду, где это только возможно; поэтому, добавляет рассказчик, я надеюсь, что через несколько лет мы смогли бы уже вкусить этого божественного напитка, который, если верить легенде, веков пять-шесть тому назад едва не погубил Японию.

Как бы то ни было, но первая часть свадебной церемонии закончилась; в ожидании второго акта, пока каждый беседовал со своим соседом по столу, закусывая печеньем, дабы поддержать аппетит, готовилось настоящее свадебное угощение, для которого столы накрывались в том же зале.

Оно состояло из трех перемен блюд: первая была из семи блюд, вторая — из пяти и третья — из трех.

Какая радость для Господа, если он, подобно поэту, предпочитает нечетные числа!.. Numero Deus impare gaudet[283]… Поскольку следует заметить, что все, что было связано с этой торжественной церемонией, повторялось три, пять, семь и девять раз.

Это свадебное пиршество, не оставившее бы равнодушным и самого Пантагрюэля, отличалось особенным разнообразием рыбных блюд и продержало приглашенных за столом до трех часов пополудни. Несмотря на обильные возлияния, за столом царило веселье и приятная атмосфера. Затем последовала череда речей, посвященных данному событию; наконец появились певцы и танцоры. Присутствующие заметно оживились, оставаясь при этом в строгих рамках приличий. Песни представляли собой восхваления новобрачных, пожелания благополучия, плодовитости, безоблачного счастья и любви. Танцы, гораздо более экспрессивные, на взгляд европейцев, нежели музыка, в которой они не очень-то разбирались, изображали с большой достоверностью различные этапы супружеской жизни.

И Морис Дюбар заканчивает свое повествование следующими словами:

«Время летит незаметно; уже поздно, однако момент, когда новобрачные могут удалиться наконец в свои покои, еще не наступил. Тем не менее мы считаем, что пора откланяться, и, поблагодарив хозяев за дружеское, любезное приглашение, в пять часов вечера пускаемся в обратный путь в Иокогаму под впечатлением прекрасно проведенного дня и очарованные предоставившейся возможностью принять участие в этой любопытной старинной церемонии».

.......................................................................................

Вернувшись на борт корабля, друзья узнали о том, что уже организована увеселительная прогулка. Один из их приятелей по Эдо, явившийся в их отсутствие, предложил проехаться в Никко[284], и «японские братья», конечно же, не смогли отказаться от такой возможности пополнить запас своих сведений об этой стране.

«Никко, — повествует далее Морис Дюбар, — является местом вечного упокоения великого Иэясу, первого тайгуна из династии Токугава[285], самой знаменитой и самой процветающей.

В течение долгих лет микадо ежегодно посылает целую депутацию высокопоставленных лиц в сопровождении многочисленной свиты самураев, чтобы почтить могилу божественного Иэясу и вручить подарки находящемуся там храму. В настоящее время, как мне кажется, этот трогательный обычай уже почти соблюдается (хотя и не забыт окончательно) по причине всеобщего безразличия к религии. И тем не менее этот храм выделяется среди других как своей внутренней отделкой, так и связанными с ним историческими событиями, которые еще не изгладились из людской памяти».

Сведения об этом священном месте восходят к гораздо более ранним временам, нежели эпоха, связанная с именем Иэясу; начало поклонения этим святым местам было положено в 767 году нашей эры монахом-буддистом по имени Чодо-Чонин.

Гора Никко, расположенная в тридцати шести с половиной ри[286] от Эдо (один «ри» — примерно 3123 метра), на северо-восточных границах провинции Чимодзуке, в округе Цонга, называлась когда-то «горой Двух ураганов» из-за бурь, периодически дважды в год, весной и осенью, опустошавших этот край. В 820 году буддийский монах Кукаи дал этим горам то название, которое они носят и поныне и которое означает: «Горы Солнечного Сияния».

В 1616 году, когда монашеской общиной Никко руководил верховный жрец Тёкаи, причисленный впоследствии к сонму буддийских святых, тайгун Хидэтада, сменивший достославного Иэясу, отправил двух высших должностных лиц на поиски места, достойного принять священные останки своего предшественника.

После долгих поисков и тщательного обследования местности посланцы остановили свой выбор на южной части холма Хотоке-Ива.

На двадцать первый день девятого месяца они возвратились в Эдо, где их ждали поздравления их господина, новые высокие должности и королевские подарки.

Немедленно начатые работы по строительству мавзолея были закончены за три месяца; останки Иэясу, перевезенные с величайшей, невообразимой помпой к месту их последнего упокоения, через несколько дней были причислены к святым мощам согласно специальному указу микадо.

Это обожествление явилось поводом для религиозных празднеств, ставших легендарными, которые возглавлял священнослужитель императорской семьи и на которых присутствовали самые высокородные лица всей империи.

Указ о возведении в ранг святого божественного и почитаемого тайгуна зачитывался народу два дня кряду десять тысяч раз огромным количеством монахов, специально собранных для этой цели.

Тёкаи умер в 1644 году, и его сменил Мудзаки. На следующий год в память о славных деяниях, совершенных Иэясу на военном поприще в восточных провинциях, которые он усмирил, император повелел назвать храм Готосё — Восточный дворец. Правление Мудзаки длилось всего лишь десяток лет, после чего он вернулся в Киото. Его сменил пятый сын микадо, и начиная с этого момента вплоть до революции 1868 года во главе буддийских жрецов Никко всегда стоял священнослужитель, в жилах которого текла императорская кровь. Этот императорский отпрыск постоянно проживал при тайгунском дворе в Эдо, являясь в Никко лишь трижды в год: в первый день нового года, в один из дней четвертого месяца и, наконец, на девятый месяц.

В 1868 году настоятель храма Никко стал игрушкой в руках революции; поднятый на щит сторонниками царствующего тайгуна, он был провозглашен микадо; однако его царствование было весьма кратковременным. Законное правительство, одержавшее верх, проявило к нему терпимость. Узурпатору сохранили жизнь. Тем не менее новая администрация сочла полезным для него сменить климат и выдала ему подорожную до… одного немецкого университета, где он мог на досуге предаваться размышлениям о превратностях человеческой судьбы, находящей удовольствие в том, что вручает вам корону и почти тут же с еще большей радостью ее у вас отбирает.

«Этот привлекательный исторический обзор, — замечает далее знаменитый автор “Живописной Японии”, — сделанный в общих чертах нашим другом, непременно склонил бы меня к поездке, даже если бы я к этому не был расположен. Марсель, со своей стороны, тоже согласился, даже не прибегая к каким-либо уверткам. Поэтому приготовления к поездке проходили в радостном возбуждении и были недолгими; в чемодан уложены смены белья для обоих, разрешение командира уже получено; паспорта, отправленные японскому правительству, в Иокогаму вернулись с небрежно проштампованными визами; в восемь часов маленькая группа погрузилась в последний поезд, отправляющийся из Иокогамы.

Переезд из Иокогамы в Эдо недолог: всего один час. Время незаметно пролетело в веселой болтовне, легкой, как клубы пара, вырывавшиеся из трубы нашего паровоза, и вскоре мы уже оказались в очаровательной квартирке нашего друга в Кандабаши-учи, где нас уже ожидал изысканный ужин и мягкие манящие постели.

В полночь все улеглись».

Путешествие предполагалось осуществить на дзин-рикуся[287].

Когда-то средства передвижения в Японии были весьма простыми, но чрезвычайно неудобными. Прежде всего это были допотопные повозки, запряженные быками, кстати, их и сейчас еще можно увидеть в качестве местных достопримечательностей. Да, и в наши дни ими пользуются некоторые важные вельможи, предпочитающие путешествовать на них со всеми удобствами, наподобие странствующих королей. Существовали также «кочи», что-то вроде портшеза, покрытого лаком, с двумя оглоблями; затем «норимон» — другая разновидность кресла, установленного на единственной деревянной перекладине, жестко связанной с навесом экипажа, и переносимого двумя носильщиками.

Эти средства передвижения, которые страшно неудобны для европейца из-за того, что там приходится сидеть на корточках, являются, однако, настоящей каретой по сравнению с «канго». Этот экипаж, бывший для Японии тем же, чем является обычный фиакр для Парижа, довольно трудно описать. Это нечто вроде корзины, сплетенной из бамбуковых ремешков, длиной в семьдесят и шириной в сорок сантиметров, совершенно открытой с одной из сторон и снабженной ватным тюфяком. Открытая сторона может закрываться занавесом из промасленной бумаги; плетеная часть снабжена частой решеткой из узких бамбуковых полос, позволяющей пассажиру видеть то, что происходит снаружи, оставаясь невидимым для прохожих. Глядя на тесную нору, предназначенную для пассажира, невольно задаешься вопросом: каким же образом туда можно проникнуть и, главное, разместиться? Нужно действительно быть просто гуттаперчевым, подобно профессиональному клоуну, чтобы принять там немыслимую позу восточного джина, упрятанного в сосуд, короче говоря, владеть секретом размещения в ограниченном пространстве предмета большего размера, чем оно может вместить.

Можно, конечно, путешествовать верхом или на пароходе. Однако об этих способах передвижения лучше и не упоминать, поскольку первый из них предназначен почти исключительно для военных, а второй практикуется лишь на незначительной части империи.

Экипажей, в том смысле как мы понимаем их во Франции, в Японии просто не существует. К тому же следует помнить, что используемые здесь подковы лошадей не являются железными, а плетутся из соломы и, следовательно, не предназначены для длительных путешествий.

Сегодня же в Японии путешествуют, как и повсюду. Существует железнодорожная сеть, к сожалению, недостаточно развитая и состоящая всего из трех линий, эксплуатируемых уже несколько лет (связывающая Иокогаму с Эдо, Кобе с Осакой и недавно построенная линия Осака — Киото). Как только финансовое положение позволит соединить Кобе с Симоносеки и Киото с Иокогамой, появится возможность проехать из конца в конец самый большой остров Японии без пересадок и проделать это путешествие, когда-то связанное с невероятными трудностями, так же легко и просто, как путь из Марселя в Париж.

Увы, пока что это не так.

Конные экипажи здесь все еще редки, несмотря на европеизацию Японии, поскольку лошадей для этой цели по-прежнему недостает. Правда, в Эдо появилось несколько омнибусов, но их едва хватает для обслуживания одной десятитысячной части населения города. Кочи и норимоны, за редким исключением, вышли из употребления; канго еще существуют в отдаленных горных районах. Следовательно, единственным средством передвижения, доступным для обладателя любого кошелька, остается дзин-рикуся.

Что же собой представляет дзин-рикуся? Дословно это сложное слово означает: экипаж на человеческой тяге. Это нечто вроде небольшого кабриолета, первые образцы которого были показаны на выставке 1867 года в Париже. С тех пор эта маленькая тележка, в которую впрягается возница, появилась в сотне тысяч экземпляров в некоторых областях Дальнего Востока, с успехом заменила в Китае тачку, а в Японии — канго. Этот экипаж, в котором, тесно прижавшись друг к другу, можно уместиться вдвоем, приводится в движение одним человеком. В больших городах, таких как Эдо, где поездки весьма продолжительны или когда речь идет о многодневных поездках, возчик берет себе помощника, который, в зависимости от обстоятельств, либо впрягается в экипаж, либо помогает сзади на крутых подъемах или спусках.

Эта коляска, какой бы примитивной она ни казалась на первый взгляд, не лишена известных удобств. «Именно в таком экипаже, — заявляет Морис Дюбар, — я совершал все поездки по Японии, днем и ночью, в любую погоду; ни дождь, ни солнце, ни холод не служили для меня препятствием. С помощью большого японского зонта и защиты в виде занавесок из промасленной бумаги и теплых покрывал все можно выдержать.

Средняя скорость движения достигает пяти километров в час. На ровной и сухой дороге эти несчастные неутомимые бегуны, называемые дзин-рикуся, развивают скорость хорошего арабского скакуна; однако на подъемах и размытых участках они теряют все, что сумели наверстать на ровной дороге.

Но, вообще говоря, это средство передвижения является достаточно быстроходным и достаточно комфортабельным для таких путешественников как мы, сгорающих от желания увидеть всю страну и привыкших довольствоваться малым.

Цены зависят от района и целого ряда обстоятельств; однако они никогда не превышают одного бу за ри, а иногда мне удавалось договориться и об оплате из расчета примерно пять сантимов за ри с человека.

Как и во Франции, где есть частные фиакры и компании по найму, так и в Японии существуют частные дзин-рикуся, с которыми можно договориться об оплате, равно как и взимающие официально установленную плату.

Иногда мне приходилось прибегать к услугам последних; однако опыт подсказал, что по возможности не следует иметь дела с такими компаниями, поскольку, забирая себе значительную часть платы, они вынуждены нанимать людей, изможденных этим тяжким трудом и довольствующихся за неимением лучшего мизерным вознаграждением. Поэтому наш хозяин, будучи в курсе всех этих тонкостей, решил не связываться с Генеральной компанией дзин-рикуся, находящейся в Эдо. В результате ладно скроенные молодцы, занимающиеся частным извозом, доставили нас в Никко благодаря заранее спланированным подменам на день раньше, чем это сделала бы компания».

С самого начала поездки наши путешественники прекрасно приспособились к экипажам, влекомым людьми-иноходцами. В этой скромной и чрезвычайно распространенной коляске они пересекли всю огромную столицу и выехали на главную дорогу Очиу-Кайдо, ведущую в Никко.

Первая остановка и ночевка в Коге.

Как только с ужином было покончено, хозяйке гостиницы предложили приготовить постели.

В холодное время года постель в Японии представляет собой два-три стеганых ватных матраца, называемых «ф’тоны», положенных один на другой на татами, «макуру» (подушку), небольшую лакированную шкатулку с игрушечным валиком для шеи, а отнюдь не головы; и, наконец, одно или несколько «мосенов» (покрывал), которыми накрывается спящий, в добавление к огромному бесформенному домашнему халату, непременному атрибуту отходящего ко сну японца. Что касается простыней, то они здесь неизвестны; желающие их получить должны отправляться в гостиницы, ежедневно посещаемые европейцами и предоставляющие гораздо меньшие удобства за значительно большую плату.

И все же как себя чувствуешь на таком ложе? «Что касается меня, — утверждает автор “Живописной Японии”, — то я чувствовал себя в нем превосходно, заменив макуру скатанным покрывалом. Благодаря этому простому усовершенствованию жесткое японское ложе всегда казалось мне достаточно удобным. Впрочем, это дело привычки, и я частенько на рассвете выслушивал жалобы своих спутников; да и кто, собственно, вообще находит пробуждение приятным? Один жаловался на ветер, дующий сквозь щели, другой плакался, что у него свело поясницу и задубела шея, — короче говоря, окончательного мнения по этому поводу нет. И тем не менее в “Яо-Я” — гостинице Никко — все мы заснули мертвым сном и проспали допоздна, так что когда наконец мы натянули сапоги, наскоро проглотили завтрак и приготовили наши альбомы для рисования, было уже почти десять часов».

Дорога последовательно проходит через Чичикенчо, Харамачи, Нонобикинотаки, затем Кингамине, потом ведет в очаровательную долину, где низвергает свои прозрачные воды водопад Хонья-даки. Затем перед вами беспрерывной чередой разворачиваются очаровательные японские пейзажи, столь веселые, радостные, кокетливые, что кажутся просто нереальными.

Наконец добираемся до озера Чузаидзи, окруженного чайными домиками, с одноименной деревней на берегу, очень модного курортного местечка, нечто вроде японского Монте-Карло, где отдыхает знать Эдо в летнюю жару.

Пока наш гид заказывает обед в прелестном ча-йа (чайном домике), мы обходим деревню, посещаем храм Ф’тарача и покупаем несколько сувениров в память о посещении этого милого местечка. Среди безделушек, производимых местными кустарями, следует упомянуть: небольшие блюда, «цута», служащие для подачи чашек с чаем, музыкальную шкатулку ценой в десять сантимов, бумажный веер, домик из обожженной глины, саблю, детские игрушки, картинки, пустяковые безделушки — словом, ничего стоящего. Цута, однако, заслуживает пары слов. Это, собственно, толстая лиана, разновидность гигантского плюща, ствол которого достигает десяти — двенадцати сантиметров в диаметре. Будучи разрезанной на мелкие части, лиана образует кружочки, из которых и делают оригинальные блюдца.

Наконец наши путешественники добираются до знаменитого храма Тосёгу, или храма Иэясу, который Дюбар считает красивейшим из всех виденных им японских храмов и действительно самым очаровательным из всех аналогичных сооружений империи со всех точек зрения. Синтоистская архитектура в ее первозданном виде, прекрасно сохранившаяся, представляет особый исторический интерес, а множество изящных безделушек, большинство из которых являются дарами принца, разумеется, привлекают внимание туристов.

Крыша, отличающаяся удивительным изяществом, опирается на мощную несущую конструкцию, которая, в свою очередь, покоится на прекрасно выложенном каменном настиле. Храм состоит из двух больших зданий, связанных между собой низким сводчатым залом, пол которого, как утверждают, состоит из одного-единственного камня длиной десять и шириной четыре метра, откуда и название «Каменный зал».

Потолок главного зала выполнен из маленьких деревянных плит, украшенных изумительной резьбой; все находится в полной сохранности, что крайне редко бывает на Западе; роскошь меблировки просто поражает. На противоположных сторонах зала имеются небольшие помещения, одно из которых предназначено для микадо и его свиты, а другое — для тайгуна. Комната императора обставлена относительно скромно, что несколько непонятно, особенно если ее сравнить с покоями тайгуна, где взор поражает обилие позолоченной лакировки, картин и резных деревянных украшений; потолок образован всего двумя панелями по пять квадратных метров из деревьев ценных пород, украшенными великолепной резьбой; стенные деревянные панели с изящной резьбой достигают таких же гигантских размеров. Изумительно тонкие татами, различная изысканная домашняя утварь, стоящая повсюду, сверкающая лаком и позолотой и представляющая немалую ценность, — словом, все напоминало о надменном владельце. Проникнув в это небольшое помещение, ощущаешь какой-то привкус утонченной роскоши, которой умели окружать себя узурпаторы временной власти, роскоши, остававшейся одним из мощных факторов их престижа и безраздельной власти вплоть до революции 1868 года.

Против обычаев эпохи, Иэясу после смерти не был сожжен на костре. После специальной обработки с целью предохранения его останков от разложения его тело было положено в гроб из ценных пород дерева и перевезено в склеп, специально построенный для этой цели самим микадо.

Памятник, расположенный к северу от храма, построен на вершине пригорка, куда ведет изумительно живописная лестница. Этот мавзолей послужил прототипом для усыпальниц Шибы и походит на них как две капли воды. Он представляет собой массивный гранитный цоколь, на котором расположены различные бронзовые предметы: вертикально стоящий цилиндр диаметром в тридцать — тридцать пять сантиметров, снабженный дверью, собака, журавль, стоящий на спине черепахи, и букет цветов.

Поскольку в данном случае тело было погребено, то стоящий в Никко цилиндр не играет существенной роли. Но в Шибе, где тела большинства тайгунов были сожжены, он, несомненно, служит погребальной урной для праха известных персон…

… Вернувшись в гостиницу и отдав должное прекрасному ужину, путешественники забрались в свои ф’ту и, сломленные усталостью долгого дня, заснули мертвым сном. Не успели они, однако, проспать и двух часов крепким, здоровым сном, как внезапно два страшных толчка, последовавших один за другим, сначала побросали их друг на друга, а затем раскидали по углам комнаты. Вне всякого сомнения, это было землетрясение. В мгновенье ока все были уже на ногах и, схватив свою обувь, бросились к дверям, которые уже предательски трещали. Хозяева, более привычные к подобным происшествиям, нежели наши путешественники, были уже в саду; заспанные девушки наспех приводили в порядок свои туалеты; мужчины, не желая терять ни минуты драгоценного времени, закурили свои трубочки в ожидании конца происшествия.

«Как только мы смешались с остальными, — замечает путешественник, — все страхи улетучились. Впервые в жизни я пережил ночное землетрясение; однако в Японии это не столь уж редкое явление. Не проходит и недели, чтобы здесь не случалось более или менее сильных толчков. И каждый раз я видел, как все повторялось: при первом толчке все как бы пребывали в нерешительности. Если дело было среди бела дня, все переглядывались, как бы задавая друг другу безмолвные вопросы. Если же все происходило ночью, то все прислушивались и при повторном толчке бросались вон из дома. Но стоило всем оказаться в безопасном месте, как спокойствие тут же восстанавливалось — не было смысла бежать дальше. Мне кажется, что если дому суждено было рухнуть, то времени для того, чтобы покинуть его, все равно бы не хватило. Лучше было бы оставаться на месте; так считали буквально все, но никто, однако, на это не решался.

Японские домики строятся в расчете на подобные землетрясения. Легкие, как птичьи гнезда, они дрожат, колеблются, но обрушиваются не слишком часто. Подлинным бичом здесь являются пожары. Опрокинутая лампа, перевернутый чибачи — и вот уже пожар в комнате. Дом вспыхивает как спичка, и пламя тут же перекидывается на соседнее строение: оно стремительно распространяется, как по пороховому следу. Вся деревня занимается в мгновенье ока — удивительное зрелище.

Так, за месяц до отъезда, когда мы обедали, один из рулевых сообщил нам, что над Хоммурой виден подозрительный столб дыма. Хоммура — это небольшой квартал Иокогамы, прилегающий к нашим владениям «Монтань». Мгновенно на воду была спущена шлюпка, посажена команда с насосами, и мы помчались к берегу!

Вот мы и у цели. Хоммура был в огне, страшном, всепожирающем; мы предложили помощь.

— И что же вы намереваетесь делать? — ответили нам. — Погасить пламя?.. Да вы шутите; огонь должен взять свое, и тут уж ничего не поделаешь.

И, спокойно скрестив руки на груди, все принялись обреченно наблюдать, как мечется пламя, охватывая все новые и новые дома. И никаких криков отчаяния, душераздирающих воплей, никаких доведенных до умопомрачения семей, ни мечущихся в панике людей под слабыми струями бесполезных насосов.

Все с удивительным спокойствием готовятся к переселению; эта операция не занимает много времени; никакой громоздкой, трудной для перевозки мебели, не говоря уж о бесполезных предметах роскоши; татами, кимоно, несколько музыкальных инструментов, домашняя утварь — вот, собственно, и все. Этот народ эпохи золотого века не выходит из себя по пустякам. Пусть японец сегодня остался без крыши над головой, зато он уверен, что завтра его дом будет восстановлен. Соседи, либо кто-нибудь из друзей всегда дадут ему прибежище на несколько часов, согреют огнем своего чибачи, поделятся кипятком — вот, собственно, и все, что нужно; а будет нужда — и он отплатит им тем же».

Хоммура выгорел на участке длиной в триста и шириной в сто пятьдесят метров. На следующий день это была просто куча золы; славная уборка! А какой удар для домашних паразитов! Утром все отправились на родные пепелища, а рабочие тут же принялись за работу. Трое суток — и никаких следов пожара. Просто восхитительно! Для тех, кто не обременен лишним имуществом, а таких немало, подобные небольшие происшествия просто необходимы: превосходное средство избавиться от непрошеных гостей. Что же до торговцев, чье благосостояние напрямую связано с безделушками, выставленными в витринах их магазинов, то вот они страшатся огня больше всех других напастей. Недаром же магазины размещаются в каменных зданиях, в которых можно не бояться ни огня, ни землетрясений. Обычно это полностью каменные строения, не имеющие ни одной деревянной детали, приземистые и прочно стоящие на низком широком фундаменте. Каждая более или менее значительная торговая фирма имеет такой несгораемый магазин, а мелкие торговцы случайными вещами объединяются и в складчину арендуют подобное строение, куда и свозят ежевечерне после торгового дня все ценные предметы своей торговли.

Возвращение в Никко после паломничества по храмам Икодо, Йоритомо и Хокке-до прошло без всяких приключений. Затем экскурсанты на тех же экипажах, запряженных людьми-иноходцами, добрались до Иокогамы и наведались в магазин Митани, где милый старик обрадовал их новыми замечательными сувенирами. В том числе целой коллекцией мечей из чистейшей стали и чудесными коваными кирасами, отделанными золотом, которые были на вооружении бывших японских воинов и становились подлинными раритетами, высоко ценимыми любителями, особенно с того момента, когда молодая Япония столь быстро переменилась, воскреснув из обломков прошлого, следы которого стираются с каждым днем.

— Смотрите, — сказал им старый торговец после первого обмена любезностями, — вот что мне удалось откопать в разных местах во время вашего отсутствия. К сожалению, я не нашел того, что мне хотелось бы предложить вашему вниманию. Ценное оружие все реже попадает в лавки торговцев; европейцы, столь падкие на редкости, опустошают наши магазины, а с некоторых пор и сами японцы при случае перекупают интересные экземпляры у тех, кто испытывает временные материальные затруднения.

Японский меч — страшное оружие, по сравнению с которым новое холодное оружие, принятое на вооружение армией, не более чем детская забава, что связано с совершенно необоснованной манией подражания, появившейся у японцев в последнее время.

Раньше японцы придавали такое значение совершенствованию и качествам грозного оружия, что это отразилось и на положении оружейных мастеров. Они стояли неизмеримо выше презираемой категории ремесленников и торговцев; особым уважением пользовались сабельные мастера; нередко можно было увидеть дворянина, обнимающегося с представителем этой профессии, возведенной в ранг свободных. Когда же наступал ответственный момент и кузнец должен был приварить стальную рукоятку к клинку меча, мастер надевал наряд «куге» — приближенных двора микадо — и приступал к этой последней операции на открытом воздухе, в присутствии многочисленных приглашенных на торжественную церемонию.

Цены на мечи весьма разнятся. И сегодня еще можно приобрести довольно сносные по относительно невысоким ценам, по сравнению с их прежней стоимостью. Однако хорошо и искусно изукрашенный меч стоит не менее трехсот — четырехсот франков.

Подлинные представители японской феодальной знати не колеблясь платили за меч тысячу «рио» — пять тысяч двести франков.

Эта цифра кажется нам фантастической, но она далека от той суммы, в которую могут оцениваться отдельные экземпляры этого действительно страшного оружия. Последний тайгун, с которым установили отношения европейцы и американцы, прибыв в Японию, подарил нашему полномочному министру клинок в простых деревянных ножнах, который, как говорят, был оценен одним из торговцев Иокогамы в полторы тысячи рио.

На первый взгляд подобная цена кажется чрезмерной. Но все тут же объясняется, стоит только бросить взгляд на это ослепительно сверкающее лезвие и узнать, что для того, чтобы достигнуть подобного совершенства, понадобились долгие месяцы упорного труда, конечный результат которого был весьма проблематичным.

Хорошо закаленный меч должен с одного удара «обезглавить трех человек». Прежде чем заключить сделку, самураи испытывали оружие на собаках и, как говорят, иногда и на нищих, попадавшихся им под руку на дорогах…

Такое замечательное оружие считалось подлинным достоянием, содержалось в идеальном порядке и бережно передавалось из поколения в поколение.

Будучи далеки от фантастических цен, упомянутых выше, мечи Митани были тем не менее действительно замечательны и способны привести в восхищение знатока. Морис Дюбар произвел тщательный осмотр товара, предложенного добрым стариком, довольствовавшимся весьма скромной надбавкой, и, не слишком ущемив свой бюджет, смог приобрести несколько экземпляров замечательных клинков.

«Желая, — повествует он, — узнать возраст этих почтенных железных изделий, мы отделили рукоятки и гарды эфеса, с тем чтобы найти дату их изготовления, обычно проставляемую рядом с именем мастера, если, конечно, оружие того заслуживает, в той части клинка, которая скрыта под мелкими украшениями рукоятки. Поиски, однако, оказались безрезультатны, и мы уже собирались оставить это занятие, как вдруг восклицание Уено привлекло наше внимание.

Служащий с ожесточением тер кончиком пальца стержень клинка, вставляемый в рукоятку, одного из мечей, покрытого легким налетом ржавчины.

— Вот, — объявил он, — меч, которому почти сто лет, повествующий о прошлом столь же ясно, как страница истории. Этот клинок, способный резать железо, заставил скатиться с плеч не одну человеческую голову, является ценной реликвией, произведением искусства, и его находка делает честь проницательности Митани-сан.

— О! О! — ответил торговец, — господин Уено хочет воздать должное скромным познаниям своего отца в предметах искусства; я тем более охотно принимаю этот комплимент, что мой зять не слишком щедро расточает их по моему адресу; я действительно сумел определить ценность этого клинка и счастлив, — продолжал он, адресуясь к французскому офицеру, — вручить вам его в качестве «синдзё» (почтительного подарка) и как сувенир.

— А не знаете ли вы, — спросил офицер после изъявлений глубокой признательности, — кому принадлежало раньше это замечательное оружие?

— Нет, — ответил торговец, — но, судя по гордому девизу, начертанному на этом клинке, он принадлежал далеко не простому человеку. И если он недостаточно хорош для даймё, то тем не менее он, несомненно, принадлежал одному из хатамото… Еще одно свидетельство наших рыцарских подвигов!»

«Хатамото» означает: «под стягом». Число вооруженных людей, объединявшихся под стягом сёгуна — главнокомандующего, достигало восьмидесяти тысяч. Когда один из Йейа, возведенный в ранг сёгуна, покинул провинцию Микава, бо́льшая часть его воинов, обрадованных взлетом его славы, отправились вместе с ним. В знак признания их верности и военных заслуг они получили земельные наделы, дающие ежегодный доход в виде десяти тысяч «коку» риса (коку равно примерно 174 литрам)[288], и были возведены в ранг хатамото.

Будучи по положению ниже фондай или даймё, главных вассалов тайгуна, хатамото вскоре составили могущественную касту, формирующую в военное время за счет собственных вассалов основное ядро японской армии; в мирное время они занимали второстепенные должности при правительстве.

Эта каста нашего старого общества, самая храбрая, отважная и незапятнанная, постоянно враждовала с крупными даймё, вассалами микадо, что нередко приводило к кровопролитным сражениям, в которых победа приходила благодаря их славному оружию.

Вплоть до революции 1868 года хатамото были самой главной и надежной опорой тайгунов, которых они в любой момент снабжали воинами и деньгами. Некоторые из них, наиболее преданные своему господину, последовали за ним и в ссылку; однако состояние принца Токугавы, заметно уменьшившееся с момента его отставки, не позволяло ему содержать сколь-нибудь значительную армию.

Падение тайгуна повлекло за собой, таким образом, и разорение этого великого объединения, члены которого, вынужденные подчиниться превратностям судьбы, удалились в разные уголки страны, чтобы скрыть позор поражения и влачить свое существование подальше от нового правительства.

.......................................................................................

Еще одним замечательным искусством, фатально испытавшим такой же упадок, что и изготовление превосходного оружия, является производство лакированных изделий. И здесь необузданный меркантилизм, порожденный безудержным увлечением «всем японским», привел к печальному, со всех точек зрения, вырождению. То, что некогда было произведением искусства, превратилось в безделушку, предназначенную на экспорт, в «японский» товар для больших магазинов.

И тем не менее художественная лакировка по-прежнему существует в Японии, правда, встречается она достаточно редко, но по-прежнему отличается превосходными качествами и высоко ценится истинными знатоками искусства.

Несколько слов об этом национальном виде искусства будут далеко не лишними, тем более что сами предметы данного вида искусства по праву пользуются широкой известностью, а сам способ их производства известен далеко не всем.

Искусство лаковой миниатюры, являющееся в Японии традиционным, восходит к VIII веку; однако сами японцы, проводившие исследования в этой области, относят время рождения этого открытия к концу IX века. Но и это уже впечатляет. Четыреста лет спустя это искусство получило дальнейшее развитие; поскольку сохранилась память об одном известном художнике лаковой миниатюры, пользовавшемся в тот период широкой известностью и создавшем новые методы работы.

Основным компонентом для производства лаков является сок дерева, называемого «уруси»[289]. Кроме лака, уруси дает и плоды, из которых добывают растительный воск.

Японцы различают мужские и женские особи этого растения; плодоносят только последние. Если их выращивают ради воска, то деревья растут свободно и достигают внушительных размеров. Если же, напротив, они предназначены для получения лака, то их обрезают ежегодно, чтобы усилить рост ствола; затем, когда он достигает нужных размеров, обычно на пятый год, приступают к производству надрезов для извлечения сока.

Насечки делают горизонтально, начиная от основания; сок стекает по стволу дерева и по утрам тщательно собирается шпателем, а затем помещается в деревянные сосуды.

После четырех-пяти лет такого иссушающего режима дерево совершенно засыхает, тогда его срубают, а его прекрасная древесина идет на разного рода поделки.

Уруси размножается либо черенкованием, либо посевом семян; второй способ считается более привлекательным, хотя и требует постоянного тщательного ухода за всходами. Прежде всего следует измельчить плоды в ступе, чтобы отделить семена от мякоти; после промывки, просушки на солнце и отбора семена смешиваются с древесной золой и помещаются в соломенные мешочки, где их поливают в течение нескольких дней жидкими удобрениями.

После окончания этой операции мешочки погружались в воду, где и оставались до конца зимы.

Перед самым наступлением весны, в день, отмеченный в календаре как дата «Доброго японского садовника», мешочки доставали из воды, и семена разбрасывали по ветру, а затем присыпали слоем плодородной земли.

Количество сока, даваемого уруси, зависит, естественно, от роста дерева и плодородия почвы, на которой оно растет; при хороших условиях через пять лет его ствол достигает диаметра шести семи дюймов. Кора больших деревьев такая толстая, что нередко приходится ее просто снимать, чтобы сделать необходимые насечки.

Насечки делают, естественно, весной и летом. Иногда эту операцию осуществляют вплоть до осени, однако считается, что в начале сокодвижения сок получается лучшего качества. Наиболее высоко в торговле ценится сок, полученный в середине лета.

Цены разнятся в зависимости от района добычи и видов на урожай; средняя цена достигает ста «рио» за один «пикуль» (60 кг), или 8 франков 70 сантимов за один килограмм.

Кроме культурной разновидности уруси, существует вид дерева, называемый «яма-уруси», и плюща под названием «цутар-уруси», также дающие лак, но в малых количествах и худшего качества.

Яма-уруси растет в Японии в изобилии. По внешнему виду это растение чрезвычайно похоже на столь ценимое японцами культурное растение, но трудолюбивые обитатели Страны восходящего солнца легко его распознают по каким-то одним им ведомым признакам и беспощадно изгоняют его со своих плантаций.

Настоящее лаковое дерево распространено преимущественно в западной части Японии: провинция[290] Этидзен[291], долина реки Иосино в провинции Ямато[292], район Сойго и Ямаго в провинции Дева[293], а также район города Фукуока[294] в провинции Осио поставляют наибольшее количество лака для создания произведений искусства.

Самые лучшие лаки производят в долине реки Иосино на острове Сикоку, однако лаки провинции Этидзен тоже очень хороши, и из них-то как раз и создаются вазы, шкатулки и прочие прелестные безделушки, что в великом множестве можно найти в лавках и лавчонках городов Японии. Именно в этой провинции живут самые знаменитые и искусные мастера росписи по лаку, именно сюда приезжают хозяева мастерских со всей Японии, чтобы найти самых умелых и знающих мастеров своего дела.

Японцы обожают лакированные изделия и создают для личного потребления в повседневной жизни огромное количество лакированных предметов, лишенных какой-либо росписи: кухонную утварь, начиная с короба для хранения риса вплоть до тазика для умывания. Обычно все эти предметы очень красивы, тщательно обработаны, украшены резьбой, но довольно просты в изготовлении, так что большого таланта от мастера тут не требуется. Однако в богатых домах и лавках взор иностранца с восторгом останавливается на вещицах, покрытых изумительной росписью, выполненной при помощи лаков, которые японцы называют «маки-э»[295]. При изготовлении подобных лаков используется не только сок лакового дерева, но и растертое в пыль золото. Разумеется, создание истинного произведения искусства доверяют лишь настоящим большим художникам.

«Я множество раз заходил в мастерские господ Тамая и Содзиро, знаменитых мастеров из Иокогамы, — пишет путешественник, — и всякий раз бывал восхищен и очарован невероятной ловкостью и высоким искусством работников, трудившихся в этих прославленных первоклассных фирмах».

Заготовки для предметов, коим впоследствии предстоит быть покрытыми лаком, делаются из белой древесины; стенки их очень тонки и обработаны весьма тщательно; порой они столь гладки на ощупь, что остается только поражаться несравненному, удивительному мастерству японцев, слывущих, кстати, лучшими резчиками по дереву во всем мире. Только японцам известна тайна столь тонкой обработки дерева, но они свято хранят свои профессиональные секреты.

Итак, работник в мастерской берет белую деревянную заготовку и покрывает ее слой за слоем лаком, используя тонкую кисточку. После нанесения каждого слоя изделие сохнет, иногда довольно долго, так как все зависит от температуры воздуха в мастерской. Сушить лакированный предмет у огня нельзя, так как лак может потрескаться.

Прежде чем нанести какой-либо узор на лакированную поверхность, рисунок сначала выполняют на шелковой бумаге, затем покрывают слоем лака и с силой прижимают лист бумаги к уже покрытой лаком заготовке так, чтобы рисунок отпечатался на ее поверхности. И вот тут-то за дело принимается настоящий художник. Он берет самую тонкую кисточку и погружает ее в тончайшую золотую пыль, которую и наносит на влажный узор, причем делает он это с величайшей осторожностью, обводя мельчайшие завитки и вычерчивая все линии. Когда и эта работа завершена, изделие оставляют сохнуть не менее чем на сутки, а затем наносят следующий слой золотой пыльцы, и так до тех пор, пока художник не сочтет, что слой золотой краски уже достаточно толст. Затем мастер передает свое детище в руки полировщика, правда, он вновь возьмется за него после того, как поверхность лакированного изделия заблестит как зеркало, для того чтобы опытной рукой превратить свое творение в настоящий шедевр.

Полируют лакированную вещицу сначала углем, полученным при пережоге поленьев уруси, а затем тончайшим белым порошком. Когда же все стороны вазы, шкатулки, миски или плошки окажутся отполированными до блеска, художник в последний раз проводит своей волшебной кисточкой по всем прихотливо изогнутым линиям и передает сияющее позолотой чудо мастеру, на коего возложена задача завершить работу, еще раз покрыв всю поверхность изделия слоем лака при помощи особой кисточки для лакирования.

Как вы понимаете, подобная скрупулезная работа требует не только особого тщания, но и отнимает очень много времени, так что и цены на лакированные предметы, от коих в первый момент глаза буквально лезут на лоб, вполне объяснимы и оправданны.

Господин Тамая, человек очень любезный и честный, не раз говорил господину Дюбару, когда тот восторгался изделиями его мастерской:

«Мне очень не хочется, чтобы искусство создания лакированных предметов пришло в упадок и захирело. Вот почему я стараюсь создать моим работникам наилучшие условия для работы. Да, произведения, вышедшие из моей мастерской, стоят довольно дорого, но вы сами у меня ничего не покупаете, потому что предпочитаете покупать шедевры старых мастеров. И вы абсолютно правы, так как ни одно современное изделие не может сравниться с изделием старинным. Но если бы я стал работать так, как работали старые мастера, я вынужден был бы поднять цены раза в четыре и тогда бы уж точно не смог бы ничего продать. У меня масса конкурентов, и добро бы еще честных! Так нет же! Многие, очень многие мои собратья работают так, что буквально позорят наше ремесло в глазах европейцев! И никто ничего не может сделать, чтобы прекратить эти безобразия! Зло правит бал! Если еще в течение нескольких лет умами наших мастеров будет владеть навязчивая идея наделать как можно больше самых простых вещиц для продажи европейцам, наше древнее искусство умрет! Очень скоро мы докатимся до того, что, как китайцы, станем изготавливать не подлинные шедевры, а делать на скорую руку простенькие раскрашенные коробочки!»

Некогда в Японии процветало и производство шелка, но сейчас оно пришло в упадок, правда, по иным причинам. В течение некоторого времени как импорт, так и экспорт шелка сокращаются, причем наиболее значительное сокращение объема торговли наблюдалось в 1874 году по отношению к 1873 году, когда оно составило более двадцати восьми миллионов франков!

Первые партии европейских товаров были распроданы легко и быстро, что заставило торговцев-европейцев предположить, что в Японии для них открылся новый большой рынок сбыта, а потому корабли с товарами стали прибывать в японские порты все чаще и чаще. Европейская промышленность непрерывно развивается, производство продукции постоянно растет, причем растет очень быстро и без учета потребностей всего остального мира; таким образом, множество европейских товаров в изобилии выбрасывалось на японский рынок, а результатом, причем вполне предсказуемым, логичным и весьма печальным, явилось то, что импорт стал существенным образом сокращаться, так как произошло насыщение рынка европейскими товарами.

Что касается экспорта японского шелка в Европу, то он тоже сократился, причем причины этого явления весьма сложны. Шелк — главный товар, доставляемый из Японии в страны Европы, и сейчас мы констатируем, что европейцы все меньше и меньше склонны покупать японские шелка. Почему? Прежде всего потому, что шелка, произведенные в Италии, гораздо дешевле, да и качеством, пожалуй, получше. С другой стороны, шелка, произведенные в провинциях Осио, Хамотуки[296] и Этидзен, весьма ценимые в прошлом европейскими торговцами и покупателями из-за невысокой цены и довольно приличного качества, теперь в Европу почти не поступают из-за того, что находят покупателей там, где были произведены, ибо потребление в самой Японии растет.

Торговля шелковичными червями сейчас тоже пришла в упадок, кстати, по вине наших производителей, которые из-за собственной жадности и желания заработать как можно больше ошиблись в расчетах и теперь пожинают плоды своей недальновидности.

Обычно коммивояжеры-европейцы, на коих возложена обязанность закупать в Японии партии гусениц шелкопряда для их дальнейшей выкормки семенами и листьями тутового дерева, садятся на корабли, держащие курс в Европу, в середине октября. Различные интересы заставляют всех европейцев строго соблюдать раз и навсегда строго установленные сроки.

Что же делают японские шелководы, привычные к такому порядку вещей? Они держат свой товар у себя, в глубине страны, как можно дольше и прибывают на побережье именно к середине октября, за несколько дней до отплытия пароходов. Они считают, что европейские коммивояжеры непременно заключат сделки на любых условиях, так как время поджимает. Разумеется, расчет был весьма тонкий и, как мы бы сказали, «попахивал макиавеллизмом»[297]. Но, на беду японцам, европейцы каким-то образом то ли разгадали их тайные замыслы, то ли просто кого-то подкупили и раскрыли сей нехитрый заговор. Итак, коммивояжеры терпеливо выжидали и ничего не покупали. И вот в одно далеко не прекрасное для жадных продавцов утро рынок оказался переполнен до предела!

В первые дни октября в Иокогаму доставили 2 миллиона 470 тысяч коробок с шелковичными червями! Но европейцы не дрогнули. Вместо того чтобы устремиться на рынок и осаждать торговцев предложениями выгодных цен или униженными мольбами о незначительной скидке, одни с равнодушным видом убивали время, бродя по лавчонкам и скупая всякие безделушки, другие же, менее практичные или более романтично настроенные, обратились к правительству с просьбой разрешить им совершить путешествие в глубь страны.

Торговля практически замерла, спроса на товар не было…

И вот однажды покупатели-европейцы, будто сговорившись, заявили о своем решении.

— Мы хотим купить товар, но по низкой цене, — сказали они японским торговцам.

Итак, покупатели объединились и объявили нечто вроде забастовки. В лагере японских торговцев началась паника… В течение двух дней было заключено множество самых невероятных сделок: то, что год назад стоило около двух мексиканских пиастров (то есть 10 франков и 50 сантимов), теперь шло менее чем за полпиастра.

Положение было просто отчаянным. В волнение пришли все самые богатые купцы Японии. Необходимо было принимать какие-то срочные, чрезвычайные меры, иначе все шелководство империи могло бы погибнуть из-за того, что производители разорятся. Всем было ясно, что цены падают оттого, что образовался невиданный избыток товара, перепроизводство, а раз так, то следовало излишек товара уничтожить. Японские банкиры порешили объединить усилия и собрать деньги (устроить нечто вроде складчины), дабы возместить производителям ущерб, насколько это возможно в данных условиях.

Часть коробок с шелковичными червями решено было сжечь.

Вот таким образом в период с 9 по 24 октября 1874 года около 400 тысяч коробок были сожжены, а незадачливые торговцы получили в качестве возмещения убытков от 15 до 25 центов за коробку.

В результате этой операции цены на несколько дней взлетели вверх, но затем, в связи с поступлением новых партий товара из внутренних районов страны, упали даже еще ниже.

Короче говоря, сейчас как торговля шелком, так и шелководство пребывают в глубочайшем упадке. Какие сверхусилия понадобятся для того, чтобы вывести оба производства из застоя и вернуть к жизни, неизвестно. Но нашему правительству, нашим государственным деятелям тоже следовало бы поразмыслить над этим вопросом…

Из всего вышесказанного становится ясно, насколько полно и с какой большой пользой смог использовать время своего пребывания в Японии господин Дюбар, несмотря на все сложности жизни на борту корабля и на многочисленные профессиональные обязанности. Похоже, ни одна мелочь не ускользнула от его пытливого взгляда; этот жадный до впечатлений, непредвзятый, искренний и невероятно наблюдательный человек все видел, все подмечал, все запоминал, не оставляя без внимания самых мелких деталей частной жизни японцев, и при этом он отдавал дань уважения как истории, так и искусству Страны восходящего солнца, причем судил он о данных предметах с основательностью истинного знатока.

Вот почему отчет господина Дюбара получился столь обширным и почему я позволил себе приводить столь длинные цитаты из этого весьма поучительного, всеобъемлющего и в то же время написанного простым и чрезвычайно доступным языком труда.

Вот еще несколько примеров точных зарисовок живописных картин жизни Японии.

Однажды, во время захода в порт Нагасаки на несколько часов для пополнения запасов угля, господин Дюбар оказался счастливым свидетелем празднества, посвященного бумажным змеям. Вот как он его описывает:

«…Нагасаки является, пожалуй, одним из самых живописных городов Японии. Когда корабль приближается к городу с моря, взору моряка открывается чудеснейший, очаровательнейший вид расположенных амфитеатром по склонам холмов лабиринтов улочек, образующих нечто вроде круглой чаши.

Улочки Нагасаки, такие же чистенькие и ухоженные, как и улочки всех японских городов, показались мне гораздо более оживленными, чем улицы Эдо или Иокогамы. Вообще улицы японских городов узки, почти всегда вымощенны, но не камнем, щебнем или плитами, как в Европе, а деревянными брусками или просто досками. Когда я прохожу по таким улицам, мне почему-то всегда кажется, что я блуждаю по бесконечным галереям и переходам какого-то восточного караван-сарая.

Покружив по лабиринту улиц Нагасаки, я оказывался то у подъема, ведущего в гору, на улицу, расположенную выше по склону холма, чем та, на которой я находился, то у ступеней храма или пагоды. В одном из самых знаменитых и модных заведений под названием “ядоя”[298] мы собирались провести остаток дня, после того как сделаем кое-какие покупки.

Когда мы оказались в ядоя, то обнаружили, что перед нами открылся восхитительнейший вид на город и его окрестности, где царило необычное для тихих и степенных японцев оживление: все улицы и дороги, ведущие на холмы, были запружены зеваками, а на вершинах холмов расположились группки суетливо машущих руками, подпрыгивающих, кричащих человечков. И в самом деле, в городе творилось что-то невероятное!

Все разъяснилось очень быстро: в Нагасаки пришел праздник бумажных змеев!

В Японии все ведь не как у нас, там этой игрушкой забавляются не только непоседливые ребятишки, а и вполне взрослые мужчины. Торговцы закрывают свои лавчонки, ремесленники — мастерские, и все серьезные, почтенные люди, позабыв на несколько часов про всю свою важность и степенность, собираются в компании и отправляются потягаться в силе, ловкости и умении быстро-быстро перебирать веревочку, то отпуская ее, то натягивая до предела.

Ах, как же занятно было наблюдать за этими большими детьми, с ребяческими улыбками на лицах, тащившими свои летательные аппараты! А впереди или позади главного героя еще шествовал либо друг, либо сын, либо слуга, несший в необъятной корзине несколько тысяч метров бечевки!

Нигде я не видел столь искусно сделанных бумажных змеев! Они были такие большие, такие легкие, столь послушные, даже кокетливые!

Самые утонченные любители сей японской забавы прикрепляют к своим игрушкам нечто вроде трещоток, которые под воздействием ветра издают громкие, пронзительные звуки.

И как же много парило над городом змеев! Небо было закрыто облаками из раскрашенной бумаги, само солнце, казалось, померкло. Огромная туча, издающая треск, похожий на стрекот миллионов цикад, нависла над городом.

Как нам сказали, подобным развлечением люди предаются обычно в течение нескольких дней. Мы являемся, оказывается, свидетелями заключительного торжества. Уже завтра все змеи будут аккуратно сложены и убраны до следующего года. А сегодня жители города веселятся от души, и продлится народное гуляние до полуночи…»

Однажды, находясь в Иокогаме, господин Дюбар в компании друзей нанял рикш и отправился в Камакуру[299]. Японцы, великие любители повеселиться и развлечься всякими зрелищами, отмечали какой-то праздник. Бесчисленные толпы прибывали в Камакуру не столько для того, чтобы поклониться святыням и помолиться в храме Оманкосама, сколько для того, чтобы присутствовать на соревнованиях атлетов, о которых было объявлено заранее.

«…Надо сказать, что японцы — страстные обожатели подобных зрелищ. В стародавние времена борцов вообще почитали необычайно, и не раз представители сей профессии играли очень важную роль в истории страны.

В 705 году (по японскому календарю, то есть за 23 года до Рождества Христова) знаменитые в те времена борцы в каком-то смысле решили судьбу империи[300]. Вот как это было. Точно так же, как во Франции после смерти короля кричали: “Король умер! Да здравствует король!”, в Японии смена одного микадо на троне происходила обычно тихо, мирно, спокойно, без ненужных споров. Но случилось так, что после смерти микадо Суйнин-тэнно[301] два его сына-близнеца принялись оспаривать трон друг у друга. Надо было либо разделить власть и пойти против традиций, либо предоставить все воле Всевышнего.

Итак, борцам было поручено выяснить, каково же решение Верховного Существа.

Каждый претендент на трон выбрал своим представителем чемпиона по борьбе. Их имена начертаны на страницах истории и обрели бессмертие: Теманокуэхая и Номиносукунэ. Номино одержал победу в равной борьбе и в качестве вознаграждения получил все имущество побежденного. После схватки претендент, чей представитель потерпел поражение, признал, что его брат победил, и отказался от претензий на отцовское наследство.

Позднее некий Киобаяси был провозглашен главным судьей борцовских поединков. Ему также был присвоен титул Князя Львов. Он составил свод правил борьбы, в котором описал разрешенные приемы, а также 48 положений тела, при коих тому из борцов, кто сумел привести противника в одно из этих положений, засчитывалось очко.

Состязания по борьбе являлись в те времена одной из важнейших частей религиозных празднеств, что ежегодно проводились осенью, после сбора урожая, в Наре, древней столице Японии. Начиная с 1606 года эти соревнования стали постепенно утрачивать свое значение, а затем и вовсе перестали быть обязательной составной частью культовых церемоний.

Однако японцы не утратили почтения к непобедимым чемпионам по борьбе. И в наши дни в Стране восходящего солнца немало людей, приходящих в неистовый восторг при одном упоминании имени какого-нибудь прославленного борца, так что борьба, утратив, так сказать, официальных покровителей в лице служителей культа, отнюдь не лишилась любви простого народа.

Камакура — одно из многих мест, где проходят состязания борцов, притягивая словно магнитом многочисленных зрителей.

Японский борец — по-своему значительный, прелюбопытнейший персонаж, не имеющий ничего общего с европейскими борцами и гимнастами. Мы, европейцы, никогда не видели ничего похожего на этих мастодонтов ни на рингах, ни на арене цирков. Среди тех, кто занимается национальной японской борьбой сумо, ценится не ловкость и легкость, как у наших борцов и акробатов, коим эти качества порой нужнее, чем физическая сила, нет, у борцов сумо особенно ценится масса тела. Да, борец сумо, натренированный исключительно для рукопашного боя, когда главное — обхватить противника поперек туловища и попытаться повалить его на землю, может рассчитывать только на вес собственного тела, который является как бы гарантом, причем единственным, его устойчивости.

Нет, надо видеть, как эти жуткие туши медленно движутся на ристалище! Борцы обычно обнажены по пояс, ноги тоже голые. Тяжело ступая босыми, тумбообразными лапищами по циновкам, именуемым татами, эти чудовищные куски человеческой плоти чинно и торжественно проходят различные стадии подготовки к действу.

Наконец борцы, крепко упираясь в землю своими огромными ногами, принимают боевую стойку и застывают, согнувшись в пояснице под прямым углом в ожидании атаки. В течение долгих томительных минут они пристально следят друг за другом, и никто из зрителей не знает, кто из соперников решится нанести удар первым. Внезапно одна из чудовищных туш начинает колыхаться, тяжело отступает назад, чтобы разбежаться, и устремляется вперед. Сначала борец движется с превеликим трудом и к тому же безумно медленно, но вскоре под действием массы тела движение ускоряется, и подобно пушечному ядру, пущенному по наклонной плоскости, нападающий устремляется на противника. Ни остановить, ни задержать эту гору мяса, кажется, невозможно! Следует жуткий удар, сопровождаемый крайне неприятным для слуха звуком столкновения двух обрюзгших, жирных тел. Иногда, правда, второй борец делает шаг в сторону, который и спасает его от соприкосновения с противником, а нападающий уже не может остановиться и с глухим стуком валится на веревки, ограждающие манеж, где происходят соревнования.

Но это только небольшая разминка, проводимая для того, чтобы повеселить и разогреть публику. Вскоре противники принимаются бороться всерьез, буквально душа друг друга. По лицам и телам текут потоки пота, до зрителей доносится сопение и пыхтение… В конце концов через какое-то время в результате таких тяжких совместных усилий один из борцов начинает шататься, а затем тяжело валится навзничь, увлекая за собой и счастливого победителя.

В подобном выставлении напоказ человеческого уродства есть что-то отвратительное, и я не получал от зрелища соревнований борцов сумо того удовольствия, которое я ожидал получить, наслушавшись восторженных рассказов моих японских спутников.

Кстати, количество любопытных было просто невероятно! И все новые и новые группы зевак в живописнейших костюмах все прибывали и прибывали! Полы кимоно у многих были подняты выше колен, на боку болтался короткий меч, в руке — крепкая толстая палка…»

Господин Дюбар пожелал осмотреть Киото и национальную выставку. Как настоящий художник, которого интересует и влечет все новое и непредвиденное, он отправился туда вместе со своим верным другом, наняв для этого путешествия рикш.

Киото — один из самых древних городов Японии. Основан он был в конце VIII века[302], а микадо Камму[303], правивший Японией в 794 году, провозгласил город столицей и переименовал в Хэйан[304].

В те времена Хэйан уже был довольно значительным городом, но за прошедшее тысячелетие он не только не увеличился, а напротив, скорее медленно, но верно приходил в упадок, утрачивая свое значение.

Как и все города Дальнего Востока, Киото был практически заранее обречен на тихое умирание, на застойное течение жизни. Вот почему сейчас, по прошествии почти десяти столетий он остается примерно таким же, каким и был в стародавние времена, несмотря на то, что часто становился ареной кровопролитных сражений во времена междоусобных и гражданских войн, опустошавших эту прекрасную страну.

Киото превосходит все другие города Японии изобилием всяких достопримечательностей и диковин: здесь расположены самые знаменитые храмы и святилища, статуи богов и богинь, способных творить чудеса, прославленные роскошью отделки дворцы, чудесные сады и парки — все служит украшением городу, где до 1870 года обитал «Сын восходящего солнца», то есть император.

В Киото чрезвычайно хорошо развиты промышленность и торговля, именно здесь производят те восхитительные шелка и расшитые золотом ткани, что приводят в восторг всех истинных знатоков; именно в Киото производят изделия из тончайшего фаянса с изысканным рисунком, которые столь высоко ценятся на европейском рынке и которые сами японцы ставят на второе место в ряду изделий из фарфора и фаянса, сразу же вслед за прославленными «са́цума».

«— Куда желаете поехать, господа иностранцы? — спросили нас рикши.

— Не имеет значения! Мы полностью полагаемся на вас, друзья! У нас нет никаких особых планов на сегодня… Так что положимся на удачу…

Придя в восторг от предоставленной им свободы действий, наши рикши понеслись вперед как стрелы. Куда они нас везут? Скоро узнаем. Ловкость, проворство и быстрота этих бедных людей, а также желание услужить клиенту просто изумляют! Надо видеть, как ловко они маневрируют на узких улочках старинного города, как уходят от столкновения с неожиданным препятствием, как уворачиваются от встречных рикш, как мягко и в то же время быстро умеют повернуть за угол, как внезапно останавливаются и как вновь устремляются вперед, прокладывая себе дорогу среди плотной толпы. И никогда не бывает никаких столкновений, никто никого не толкает, не ударит, не скажет грубого слова, не выругается! Нет, все делается с улыбкой и смешком! Когда рикши останавливаются, обливаясь потом, они громко смеются и утирают друг другу лица бело-голубыми платочками, коими у них подхвачены волосы.

Но вот «бешеная скачка» закончена, так как наши рикши не по своей воле вынуждены закончить бег, а потом и вовсе остановиться: улица идет круто вверх, да к тому же она буквально запружена толпой людей с размалеванными лицами, в ярких карнавальных костюмах. И все они приплясывают, подпрыгивают, машут руками, смеются и кричат. Это, по-видимому, какой-то маскарад… Нечто похожее на полушутовскую, полурелигиозную процессию в честь какого-то местного божества, чье имя вылетело у меня из головы…

Если припомнить ужасные рассказы о людях с мечами, то есть о самураях, то при виде этой толпы можно было бы содрогнуться от ужаса, так как свирепые воины, чьи заношенные до дыр, ветхие кимоно мне с трудом удалось найти у старьевщиков в Иокогаме, шли сейчас во главе процессии. Они были вооружены, как говорится, с головы до пят, или до зубов, и поражали своим количеством.

Наши рикши спокойно пристраиваются у дверей какой-то лавчонки, и в течение сорока минут перед нами нескончаемым потоком проходят представители самых разных корпораций ремесленников, одетые в неописуемо красочные, а иногда и в очень странные одеяния.

Как только мужчины, женщины и дети прошли и путь стал свободен, рикши вновь устремились вперед. Господин Ясэ, самый умный из наших гидов, именуемых здесь курумахики[305], принял решение отвезти нас на выставку, и он был совершенно прав, так как именно выставка и была главной целью нашего путешествия в Киото.

Дворец Госио[306], древняя резиденция императора, вплоть до этого года был закрыт для посетителей, и только члены императорской семьи и высшие сановники имели доступ к сокровищам, сокрытым высокими мощными стенами священной крепости. И сейчас еще правоверные богобоязненные японцы приближаются к этому святилищу со смешанным чувством величайшего почтения и страха. Вот почему многие из них, переступив порог этой национальной святыни, колыбели и усыпальницы наследных владык страны, падают на колени и простираются ниц.

Сам дворец, называемый Сисиндэн[307], находится в самом центре огромной крепости с двойными крепкими стенами, в коих устроены девять ворот, построенных в совершенно особом архитектурном стиле, называемом Киомун.

За первой внешней крепостной стеной высятся здания, предназначавшиеся когда-то для проживания принцев и вельмож императорской семьи. Называется эта часть Госио Сэйрёдэн[308], но, конечно, основное внимание посетителей привлекает сам дворец Сисиндэн, где выставлены различные предметы быта и шедевры японского искусства.

Так как в этом лабиринте двориков, садов, беседок, залов, галерей и прекрасных комнат очень легко заблудиться, устроители выставки протянули от входа до выхода бамбуковые поручни со стрелками, указывающими направление движения, так что теперь ни один из экскурсантов не потеряется.

Выставка состоит из трех разделов: 1) раздела древностей, где в изобилии представлены старинные изделия из лака, древние самурайские мечи и другое вооружение, доспехи, ценнейшие ткани, посуда из тончайшего фарфора; 2) раздела современного, где представлены произведения искусства нынешних мастеров, а также промышленные товары, производимые сегодня в Японии; 3) раздела европейского, где в живописном беспорядке представлены самые разнообразные предметы европейского быта, бог знает как попавшие в Страну восходящего солнца…»

Если раздел древностей приводит нашего путешественника, к слову сказать, буквально помешанного на японской старине, в состояние восторга до такой степени, что обычно весьма велеречивый господин Дюбар даже и слова вымолвить не может, то в разделе современного искусства наш друг, повинуясь непреодолимому желанию стать хозяином как можно большего количества вещиц, прямо-таки теряет голову и опустошает свой кошелек. К огромному горю господина Дюбара, в разделе древностей экспонаты не продаются. Это национальное достояние, услада для глаз, объекты восхищения и поклонения. Но вот в разделе современного искусства купить можно практически любой предмет, да и цены указаны… Сколько соблазнов! Какое искушение!

Вот знаменитые «са́цума» с их чудесными весенними букетами; а вот чашки и блюдца в стиле «канга» с богатыми пурпурными и золотыми узорами, а рядом пленяют взор изящные чашечки «киото», их фарфор имеет чуть желтоватый оттенок, и на этом фоне так чудесно смотрятся мастерски выполненные рисунки! А вот и прославленный фарфор «хисэн»![309] Короче говоря, господину Дюбару было очень нелегко сделать выбор… Увы, он не мог скупить все, хотя и так уже нанес непоправимый ущерб своим финансам!

Ну да на что же тогда нужны деньги, если не на то, чтобы доставить себе маленькое и вполне невинное удовольствие! К тому же удовольствие это тем более приятно, что его можно будет ощущать снова и снова потом, во Франции, глядя на чудесные вещицы и вспоминая дни своей бурной молодости!

Но восторг восторгом, а потребности организма, простые, грубые человеческие потребности, давали о себе знать… Путешественники начали ощущать первые, еще неясные муки голода.

Полагаясь во всем на благоразумие и осведомленность господина Ясэ, друзья заняли места в повозках рикш, не дав никаких указаний своему гиду, и правильно сделали. Через десять минут сумасшедшего бега запыхавшиеся, обливающиеся потом рикши остановились у дверей заведения, называемого «ядога»[310] и производившего очень приятное впечатление чистотой, опрятностью, а также тремя обязательными горками соли у входа, которые являлись свидетельством гостеприимства хозяев.

Путешественники воздали должное блюдам из овощей и рыбы, а также шарикам из риса, после чего выпили огромное количество чашек чая, а затем вновь тронулись в путь, чтобы осмотреть Гинкакудзи («Серебряный храм»)[311], построенный в 1400.году… Этот небольшой павильон возвел тайгун Асикага Йосимаса[312], бывший в ту пору, как у нас бы сказали, мажордомом при императоре. Сей почтенный муж был, видимо, большим ценителем красоты, а посему окружил себя неописуемой роскошью. Потолки во дворце были покрыты толстым слоем серебра, а ведь серебро в те времена встречалось в Японии, как говорят, гораздо реже золота, а потому ценилось выше; все здание было изукрашено тончайшей резьбой по дереву, все стены обиты расшитыми золотом шелками, а мебель там была не простая, а покрытая драгоценными лаками и расписанная самыми искусными живописцами. Короче говоря, то была настоящая жемчужина!

Но однажды война пришла и в эти края… Победитель, а вернее, банда грабителей завладела богатой добычей… К счастью, жадные руки разбойников не смогли уничтожить и растащить все сокровища дворца; до сих пор на потолках комнат видны куски серебряного покрытия, и серебра вполне достаточно для того, чтобы повергнуть посетителей в глубочайшее изумление при виде сих останков пышной роскоши давно минувших дней.

Сад, посреди которого высится Гинкакудзи, наверное, самый прекрасный сад в Японии, где искусство создания садов и парков, в коем так прославился наш господин Ленотр[313], доведено до совершенства. Сад этот представляет собой бесконечную череду миниатюрных водопадов, крохотных прудиков с перекинутыми через них кокетливыми, изящно изогнутыми мостиками, рощиц и отдельных куп деревьев, прихотливо вьющихся тропинок и тенистых аллей, приводящих к таинственным гротам, увитым ползучими растениями беседкам и маленьким храмам. Здесь можно увидеть и другие чудеса: разные породы деревьев, привитые к одному стволу и дающие диковинные плоды, а также скалы и камни, где в каждой выбоинке и трещине растут цветы, искусно подобранные по цвету друг к другу так, что получается некая живая картина.

…С огромным трудом мы буквально заставили себя покинуть сей Эдем[314], где в любую минуту, казалось, мог появиться сам Асикага собственной персоной в окружении своих жен и пышно разодетых придворных.

В этом краю, прославившемся своими художниками и самураями, коих мы смело можем по доблести и смелости приравнять к нашим средневековым рыцарям, дворцов и храмов так много, что порой даже возникает ощущение, что им тесно. Едва мы вышли из садов Гинкакудзи, как тотчас же оказались у ступеней храма Эйкандо, построенного в 854 году по приказу тэнно Бутоку[315], где нас поразило обилие прекрасно выполненных и хорошо сохранившихся статуй местных ботхисатв[316], по всем признакам и до сих пор являющихся объектами поклонения.

Совсем рядом с Эйкандо высится Ниакудзи[317], храм, который приказал построить тэнно Госиракава[318] в конце XIII века для буддистов. Немного дальше виднеется крыша старинного дворца тэнно Камэямы, где посетителей всегда приводит в восторг огромный и поразительно красивый каменный светильник «торо», своей формой напоминающий бронзовые светильники, что украшают в Эдо могилы тайгунов…[319]

Господин Ясэ, человек-лошадь, превосходно знающий обязанности чичероне, то есть гида, ведет путешественников в Тионин[320], храм, построенный примерно в то время, когда буддизм только начал распространяться в Японии. Считают, что это произошло в первые годы XIII столетия[321].

«…Храм этот вначале процветал и славился своим богатым убранством благодаря щедрым пожертвованиям новообращенных, а служители его пользовались особым почетом и уважением, но и его не миновала печальная участь, постигшая в пору междоусобиц множество прекрасных культовых сооружений: несколько раз он был дочиста разграблен, а в ходе одной из последних гражданских войн он был буквально опустошен и разрушен. К счастью, знаменитый архитектор Хидари Дзингоро восстановил, нет, практически возродил сие сокровище из пепла, и в просторном помещении храма была устроена первая экспозиция произведений древнего японского искусства.

В нескольких сотнях метров к юго-востоку от храма, на вершине холма, у подножия которого и стоит Тионин, находится гигантский колокол, являющийся особой достопримечательностью святыни. Сей бронзовый монстр в высоту достигает никак не менее шести метров, как свидетельствуют измерения, проделанные нашим ловким Ясэ при помощи бечевки…

После осмотра Тионина путешественники вновь заняли места в повозках, и рикши повезли их к храму Киёмидзу, но по пути не забыли ненадолго свернуть к святилищу Гиу[322], чтобы иностранцы изумились изобилию неописуемо роскошных храмов… По общему мнению, святилище Гиу является наиболее ухоженным храмовым ансамблем во всем Киото, а многие считают его и самым красивым, несмотря на его сравнительно небольшие размеры. Заложенный по приказу микадо Сейва в 859 году после Рождества Христова, он был построен по плану Сисиндэна, то есть является как бы миниатюрным изображением этого дворца. На долю сего памятника архитектуры выпало немало испытаний: он несколько раз был разграблен, сожжен, восстановлен, а в довершение всех бедствий еще и практически сметен с лица земли сильнейшим землетрясением. Однако японские архитекторы недавно произвели раскопки, исследовали фундамент, а затем восстановили Гиу полностью, во всем блеске…»

Наскоро осмотрев башню Йосака, которая, по мнению местных ценителей архитектуры, едва ли была достойна большего, путешественники, воспользовавшись рикшами, преодолели за пятнадцать минут очень крутой подъем и оказались у подножия храма Киёмидзу, чья крыша словно парила над облаком, образованным кронами цветущих вишен.

«…Киёмидзу — наиболее удачно расположенный храм в Киото[323]. Он был сооружен в память Даир-хи, императора, которого после его смерти стали обожествлять точно так же, как в Древнем Риме обожествляли умерших императоров. Основателем храма считают священнослужителя Тамурамаро[324], жившего в царствование императора Камму. В течение долгих веков жители Страны восходящего солнца совершали паломничество в Киото специально для того, чтобы помолиться у алтаря Киёмидзу. Сегодня, несмотря на то что японцы в массе своей равнодушны к религии, все же довольно значительное число паломников ежедневно падают ниц на ступенях храма, чтобы вознести к Небесам свои молитвы и испросить милости. Следует сказать, что Киёмидзу высится на утесе, над бездонной пропастью, вот почему создается впечатление, что он буквально парит в воздухе…»

В то время как путешественники, подойдя к самому краю обрыва, созерцали открывшуюся их взглядам чудесную панораму, Ясэ, пробормотав свои молитвы и проникшись духом святого места, приблизился к ним и принялся рассказывать следующую историю:

— Когда-то, очень давно, люди в этих краях жили богобоязненные, они чтили традиции и своих богов, а потому воины и герои, прежде чем отправиться пытать счастья, приходили сюда и преклоняли колени перед алтарем. Они молились подолгу, вслух, громко, чтобы разжалобить Небеса, дарили главному священнослужителю богатые подарки, а затем вставали, перепрыгивали через ограду, на которую вы сейчас опираетесь, и… немногим счастливчикам удавалось благодаря их ловкости попасть прямо на узкую тропинку, ведущую вниз, и они преисполнялись уверенности в том, что их ждет успех… другие же, те, кому не повезло, разбивались и становились очень почитаемыми святыми, вы можете увидеть их изображения, то есть статуи, вон там, у подножия храма, за решетками.

Выслушав историю Ясэ, путешественники бросили на ступеньки алтаря несколько мелких монеток, причем сей добровольный дар тотчас же подобрали бонзы, стоявшие на коленях и якобы усердно молившиеся Верховному Божеству. А господин Дюбар с другом меланхолично рассматривали зияющий черный провал у своих ног, а потом долго-долго созерцали, как солнце медленно и торжественно исчезало за горизонтом.

Вглядываясь в черную пасть пропасти, путешественники поняли, что существует гораздо менее опасный, хотя и более прозаичный способ достичь ее дна, чем тот, к коему прибегали герои рассказа рикши, и заключался он в том, чтобы просто-напросто спуститься вниз по довольно крутой лестнице, если, конечно, не бояться, что устанешь пересчитывать ее 150 ступенек. На дне пропасти, видимо, бил ключ, и веселое журчание ручейка, переходившее в рокот небольшого водопада, составляло странный контраст с мрачной торжественностью места. Путешественники высказали предположение, что храбрецы, совершившие жуткое сумасбродство, то есть перепрыгнувшие через ограду и каким-то чудом не разбившиеся насмерть, должно быть, омывали в водах источника свои славные раны и охлаждали разгоряченные головы.

Быстро сгущались сумерки, небо почернело, и внезапно в кромешной тьме вдруг вспыхнула звездочка… За ней вторая, третья… и вот уж сотни и тысячи огоньков засияли там, где лепились друг к другу дома японцев. То были разноцветные фонарики, поэтичные, романтичные японские фонарики, над которыми пока что не взяли верх в городе «Сына Солнца» газовые рожки, сами по себе вещицы полезные и практичные, но такие скучные.

Во второй день пребывания в Киото друзья совершили чрезвычайно познавательную экскурсию на озеро Бива. Озеро это довольно велико, питают его воды речушек и ручьев, стекающих с окружающих Киото гор; расположено оно примерно в двух с половиной ри к востоку от города. Разумеется, в озере образуется излишек воды, в результате из озера вытекает довольно полноводная река, которая в районе Удзи вливается в другую большую реку, по которой путешественники, кстати, и проделали путь до Осаки.

Именно сюда, на берега озера Бива местная знать отправлялась летом, чтобы пережить жару. Среди чудесных садов и зеленых рощиц и сейчас там и сям можно увидеть причудливо изогнутые крыши пышных дворцов. Правда, в наше время, в эпоху проникновения в Страну восходящего солнца европейской цивилизации, которая является предметом особой ненависти всех обожателей «старой Японии», края эти отчасти утратили свою поэтичную первозданность и дикость. Однако прогулка на озеро Бива доставила путешественникам, или, как они стали себя именовать, «японским братьям», огромное удовольствие.

Итак, на рассвете господин Дюбар с приятелем выехали из Мориямы и, затратив всего лишь час, в семь часов утра прибыли в Оцу, чему были несказанно удивлены, так как рикшам пришлось бежать по дорогам, совершенно размытым ливневыми дождями, которые как раз прошли накануне.

Оцу нельзя назвать самым главным и крупным портом на берегах этого небольшого японского «Средиземного моря», но сей городок наверняка является самым красивым. В нем можно найти очень удобные ядоя, а одно их таких заведений, особенно часто посещаемое европейцами, обладает двумя несомненными преимуществами: обслуживают там гостей на самом высшем уровне, да и расположено оно в самом райском уголке. Если выйти на внешнюю галерею этого красивейшего строения в старояпонском стиле, то взору откроется столь чудесная панорама, что просто дух захватывает. По утрам над небесно-голубыми водами озера стелется туман. С одной стороны взгляду открываются воистину неоглядные глади озера, а с другой — заливчик, где воды буквально не видно из-за тучи вечно кружащихся и гомонящих птиц. Вдоволь насмотревшись на беспокойное, крикливое и драчливое облако занятых добыванием корма птиц, путешественник может отдохнуть душой, переведя взор на очаровательные холмы, за которыми виднеются горы Хира, чьи вершины скрыты голубоватыми шапками туч.

«…Когда мы приехали, рыбаки как раз вышли в “море”. Как нам объяснили, наступил самый удачный час для ловли рыбы, которую очень высоко ценят здешние гурманы. Фунэ (так здесь называют лодки), подгоняемые свежим норд-остом, легко скользят по поверхности озера, подернутой рябью.

Ясэ, прекрасно знающий эти места, предлагает нам нанять одно из этих утлых суденышек. Он говорит, что “сэндо”, то есть хозяин лодки, с помощью нескольких “тэмпо”, то есть гребцов, покажет нам озеро наилучшим образом. Мы с радостью приняли это предложение и поспешили занять места на нашем новом “корабле”.

Чтобы насладиться одновременно и видом глади озера, и его окрестностей, мы попросили хозяина не слишком далеко уходить от берега. Ясэ, сидя на носу, показывает нам местные достопримечательности, достойные, по его мнению, нашего внимания, например Карасаки. Мы пристаем к берегу и сходим на сушу, чтобы осмотреть знаменитое дерево. Говорят, что этой сосне около трехсот лет, а может быть и более. Ее огромные раскидистые ветви, подпертые толстыми кольями, прочно вбитыми в землю, скрывают от солнечных лучей весь мыс и на много метров простираются над водой. Сей колоссальный представитель растительного мира дает приют в своей благословенной тени нескольким маленьким храмам и чайным домикам. Японцы, великие обожатели и почитатели всяких феноменов природы, приходят в безумный восторг при виде этого гиганта, ибо его размеры поражают их воображение. Для японцев это не только нечто сверхъестественное, что одновременно и пугает, и притягивает, и внушает необычайное почтение, и вызывает суеверный ужас.

Японцы — народ чрезвычайно поэтичный, а потому все необычное навевает на них мысли о загробном мире, а порой вещи самые заурядные и естественные превращаются в воображении японца в нечто совершенно фантастическое…»

Передохнув и утолив жажду в чайном домике, путешественники вновь сели в лодку, чтобы добраться до самого отдаленного уголка побережья, где Ясэ обещал показать им чудеса, своей пышностью и роскошью превосходящие все, что они видели.

Итак, «японские братья» должны отправиться из Карасаки в Сэта, чтобы уже оттуда добраться до храма Исияма.

Что такое Сэта? Сэта — это мост, перекинутый над водами озера в том месте, где собственно озеро, резко сужаясь, превращается в реку. Но прежде надо сделать остановку в Авацу, откуда, говорят, открывается поразительно красивый вид. Ясэ также уговаривал путешественников заночевать в городке у моста, чтобы понаблюдать, как солнце будет садиться в озеро, ибо, по его словам, их ожидало просто необычайное зрелище.

Увы, из множества чудес, предложенных для осмотра в окрестностях озера Бива, приходилось выбирать, так как кроме осмотра храма Исияма[325] на предпоследний день путешествия было запланировано еще и восхождение на гору Хиэй[326], а также повторное посещение выставки японского искусства.

Собственно, сам храм Исияма как таковой никакого особого интереса не представляет: обычный храм, каких в Японии можно увидеть сотни, а то и тысячи. Особую прелесть этому вполне заурядному строению в глазах экскурсантов придает его положение. Все дело в том, что храм стоит на склоне самой высокой горы в цепи тех, что окружают озеро, и как бы возвышается над всеми окрестностями, парит над ними.

В стародавние времена, когда в Японии властвовали могущественные феодалы и когда при их дворах расцветала та странная и утонченная культура, что так поражает и очаровывает нас и по сию пору, японцы, одаренные от рождения особым чувством прекрасного, часто приезжали сюда, на берега озера, и просили у служителей храма приюта. И приезжали они вовсе не для того, чтобы помолиться, принести пожертвования или дать какие-то обеты, они не исполняли чей-то приказ, а действовали в соответствии со своими желаниями. А желание у них было одно: увидеть озеро и в тиши уединения насладиться его красотой.

Ясными осенними ночами, столь поэтичными в этих краях, когда «бледная богиня», то есть луна, озаряла своим призрачным светом спокойную гладь озера, эти любители природы подолгу гуляли под столетними соснами, с наслаждением вдыхая ароматы поздних цветов, что приносил на крыльях ночной бриз.

— В определенный час посреди ночи, — говорил Ясэ двум офицерам, — воды озера начинают отливать серебром, сначала появляется легкая зыбь, потом пробегают небольшие волны, издалека доносятся какие-то неясные звуки, то ли пение, то ли бормотание… затем кто-то начинает тяжело вздыхать и горестно стонать; и вот уже над озером скользит, легкая как птица, тень Комати, задумчивой и печальной; деревья кланяются ей, тростник поет грустную песню, воды озера расступаются и поглощают тень божественной поэтессы, и вся природа, кажется, испускает один вопль горя и печали, и тотчас же мир объемлет кромешная тьма и воцаряется полная тишина.

Автор, разумеется, хотел бы поведать своему другу-читателю трогательную легенду о знаменитой, но очень несчастной Комати… К сожалению, из-за нехватки места и времени мы вынуждены расстаться с господином Дюбаром, который сумел показать нам живую Японию и сделал это точно, красочно и правдиво.

ЭМЕ ГЮМБЕР

Господин Эме Гюмбер[327] — швейцарский дипломат, которого правительство Конфедерации отправило в 1863 году в Японию в качестве полномочного посла.

Господин Гюмбер, человек очень образованный, обладавший безупречным вкусом и обожавший путешествовать, провел в Империи восходящего солнца целый год и привез оттуда интереснейшие заметки, опубликованные сначала в журнале «Тур дю монд» («Вокруг света»), а затем вышедшие отдельным изданием в виде прекрасного, прямо-таки роскошного тома в издательстве «Ашетт». Он тоже глубоко изучил ту странную и чрезвычайно занятную Японию, с которой нас познакомил господин Дюбар, и рассказ его ничуть не уступает в живости и красочности описаний рассказу, вышедшему из-под пера нашего соотечественника.

Следует учесть, что господин Гюмбер побывал в Японии двенадцатью годами раньше господина Дюбара, за пять лет до революции[328], широко открывшей все порты страны для представителей цивилизованных народов. В те времена только Голландия имела официальные дипломатические отношения с двором тайгуна, или микадо. Господин Гюмбер был очень хорошо, даже сердечно принят в голландской дипломатической миссии в Иокогаме, ему предложили там поселиться, и предложение это было с благодарностью принято.

Из Иокогамы швейцарский дипломат совершил множество путешествий по всей Японии и очень быстро ознакомился с жизнью и бытом японцев.

Так как мы тоже приобщились к тайнам Японии, то продолжим наше «японское» образование, позаимствовав у швейцарского дипломата несколько бытовых описаний.

…Сначала поговорим о чайных домиках, совершенно особенных национальных заведениях Японии, что можно встретить буквально повсюду. Никто точно не знает, когда они впервые появились в Стране восходящего солнца. Похоже, они там были всегда. Чайные домики делятся на две категории — «тяя» и «дзёроя».

«Тяя» — это очень приличные заведения, посещаемые весьма почтенными членами общества, где любой путешественник может рассчитывать на вежливое и изысканное обслуживание, хороший отдых и чудесные напитки, как прохладительные так и способные согреть тело и душу. Тяя встречаются не только в городах, но и в сельской местности, причем строят их всегда в таких уголках, одного взгляда на которые бывает достаточно, чтобы понять, сколь высоким художественным вкусом отличаются японцы и как они ценят красоту природы. В любом уголке, куда только ступает нога человека и где взору открывается прелестный вид, чайный домик обязательно манит путников ненадолго задержаться, чтобы передохнуть и насладиться открывающейся перед ними панорамой. На больших проезжих дорогах тяя представляют собой довольно просторные помещения, по нашим европейским меркам вполне соответствующие постоялым дворам, а в местах малолюдных можно увидеть крохотные домишки, сооруженные из дерева и бумаги, под простыми соломенными крышами. Обычно обслуживает такой домик семейство, состоящее из отца, матери и целого выводка детишек, правда, одному Богу известно, каким образом могут они заработать себе на хлеб в сельской глуши.

В самых глухих и безлюдных уголках Японии, куда человека приводит лишь прихоть или безудержная фантазия путешественника, где тропинки заросли густой травой, по берегам говорливых ручьев, тихих озер и у столь часто встречающихся в гористой местности водопадов можно найти под купами деревьев крохотные хижины, в которых обычно живут одинокие старушки. На скамеечках перед этими хижинами расставлены скромные предметы, необходимые для чайной церемонии: несколько чашек, чайник и жаровня. За один сен[329], то есть за сотую часть монетки, которая и сама-то не стоит четырех су, путник получает чашечку ароматного чая и маленькую плошку риса. Никакой японец не покинет чайный домик, не выкурив несколько трубок и не насладившись вдоволь чудесным видом умиротворенной природы.

В больших чайных домах посетителей обслуживают девушки, которых называют «несо»[330]. Как только на пороге подобного заведения появляется клиент, несо начинают низко кланяться, приветствуя гостя, они приносят ему яйца, рис, рыбу, саке (так называют в Японии рисовую водку) и, разумеется, крепкий чай, а посетитель, медленно потягивая душистый напиток, сидит на мягкой циновке (татами) скрестив ноги.

Что касается второй категории чайных домиков, то есть «дзёроя»[331], то лучше нам о них не вспоминать, как и о публичных или частных банях, ибо, на наш взгляд, взгляд жителей Европы, японцы уж слишком просто и реалистично смотрят как на процесс омовения, так и на некоторые другие вещи. Что ж, таковы обычаи, таковы нравы. У нас свои установления, у них — свои, и не стоит с пеной у рта доказывать, что кто-то прав, а кто-то нет.

Я уже рассказывал о соревнованиях атлетов, которые вызывают у зрителей настоящие взрывы страстей. Японцы также очень любят, нет, вернее, обожают смотреть на выступления жонглеров, чья ловкость и впрямь способна потрясти воображение. Следует заметить, что жонглеры эти — не просто жонглеры, поражающие зрителей своей сноровкой в обращении со всякими летающими и мелькающими в воздухе предметами, но и весьма умелые фокусники. Причем переходят они от жонглирования к показу различных тонких трюков столь незаметно, что уличные зеваки обычно не успевают ничего заметить либо вообще не понимают, что происходит прямо у них на глазах, и воспринимают порой самый простой фокус как чудо.

Например, один из жонглеров садится на корточки около довольно высокого железного подсвечника и, выписывая одной рукой различные замысловатые фигуры раскрытым веером, другой, свободной, рукой хватает зажженную свечу, подбрасывает ее в воздух, ловит, не давая погаснуть, затем проделывает все с той же якобы свечой прочие невероятные трюки: свеча у него взрывается, лопается как мячик, потом вдруг волшебным образом вновь возникает в руке фокусника, зажигается, гаснет, встает обратно в светильник, и, словно по мановению волшебной палочки, то есть веера, из нее вдруг начинает бить сильная струя воды, которую ловкий циркач и ловит в неведомо откуда взявшийся фарфоровый сосуд.

Разумеется, праздным зевакам и в голову не приходит, что все это — довольно незамысловатый обман, осуществляемый под звуки громко играющего оркестрика, причем так, что все действия по подмене свечей четко совпадают с тактами музыки.

Фокусы перемежаются маленькими комическими интермедиями, из коих наиболее любопытной является та, что изображает отдых жонглеров. Усевшись на корточки перед большим, туго натянутым куском белой материи, фокусники покуривают трубочки и, меланхолично попыхивая ими, вырисовывают на белом фоне отчетливо различимые японские и китайские иероглифы, причем делают они это не чернилами и не красками, а струйками дыма! Правда, сии замечательные картины недолговечны и тают в воздухе на глазах…

Игра вееров все усложняется и усложняется. Конечно, проворные артисты очень умело используют оптические эффекты, так что спектакль превращается в настоящую фантасмагорию. Например, жонглер проносит перед почтеннейшей публикой большой раскрытый веер, который стоит у него на ладони правой руки, затем он его подбрасывает вверх, ловит левой, приседает, как-то весь сжимается в комок, обмахивается веером, затем поворачивается к публике в профиль, с шумом выдыхает воздух… и из его рта вдруг вылетает несущийся галопом конь! Сей конь, как вы сами понимаете, все из того же дыма… Зрители в восторге… А жонглер продолжает вдыхать и выдыхать воздух, и вот уже перед изумленными зеваками появляется целая толпа крошечных человечков, которые растворяются в воздухе, но прежде они успевают потанцевать и покланяться. Стоит отметить, что человечки появляются не изо рта жонглера, а из его правого рукава, куда он, ловко прикрываясь веером, успевает направить струю дыма на выдохе, но вот как он умудряется придать этой струе нужную форму, убейте меня, я не понимаю!

Но вот жонглер наклоняется, складывает веер и стискивает его обеими руками. В эту минуту толпа дружно испускает вопль ужаса, так как голова фокусника вдруг непонятным образом… исчезает! Затем сей необходимый предмет вновь появляется на плечах артиста, но зато в каком виде! Это нечто колоссальное! Потом жонглер опять обретает свою обычную голову, которая на глазах у зрителей вдруг начинает двоиться, троиться… Один из помощников приносит и ставит перед жонглером большой сосуд, напоминающий своей формой амфору, и вот уже зрители видят, как «тело фокусника» протискивается в узкое горло этой «волшебной бутылки», воспаряет к подвешенным на специальных шестах картонным облакам и тает, как таяли конь и человечки.

А вот на сцене появляются столь знакомые каждому европейцу с детства волчки, или юлы. Один из жонглеров показывает две юлы публике, даже дает потрогать, а затем берет за ручки и запускает, покатав каждую ручку в ладонях. С этого мгновения юлы беспрестанно вращаются. Помощник фокусника хватает одну юлу и пускает ее боком по длинному мундштуку огромной трубки, потом подбрасывает высоко вверх, чтобы поймать ее острие в чашечку трубки, которую он держит во рту. Фокусник ловко направляет бешено вращающуюся юлу куда хочет, и она покорно подчиняется его воле, совершая совершенно невероятные вещи: крутясь, влезает каким-то чудом на лакированный столик, на шест или стену.

Однажды мне довелось увидеть, как запущенная опытной рукой юла влезла на ажурную арку и слезла обратно.

Жонглер приносит очень высокий шест, на конце которого он устанавливает фарфоровый сосуд, наполненный до краев водой. Он кладет на воду лист лотоса, ставит на него вертящуюся юлу, и она, представьте себе, продолжает вращаться! А вскоре из верхушки юлы начинает бить маленький изящный фонтанчик…

В то время как два самых больших волчка вращаются на месте, жонглеры запускают средние и маленькие, причем делается это также особым способом: юлу придвигают к уже вращающейся юле, и от соприкосновения с ней бывший только что неподвижным предмет реквизита начинает быстро-быстро вращаться, а следом — и целая цепочка выстроившихся друг за другом волчков.

Но фокуснику недостаточно, чтобы вся эта гудящая и жужжащая компания дружно вращалась на полу.

Распорядитель показывает почтенной публике обычные шкатулки, ракетки, куски совершенно прямой и гладкой проволоки, самурайские мечи, которые он позволяет осмотреть и потрогать, а затем он подает сигнал, и начинаются невероятные танцы: три жонглера выходят на сцену, низко кланяются и разом принимаются за работу под аккомпанемент оркестра. Один из циркачей жонглирует четырьмя-пятью волчками, заставляя их пролетать через обруч; второй заставляет волчки впрыгивать в коробки и шкатулки, а потом выпрыгивать оттуда и вращаться вокруг сих предметов реквизита, причем не как попало, а в определенном порядке, цепочкой; третий пускает юлы одну за другой по протянутой проволоке, и они бегают по ней туда и обратно, подчиняясь неуловимым движениям пальцев фокусника.

Точно так же, как по проволоке, скользит вращающаяся юла по лезвию меча, а в довершение всех чудес жонглеры играют партию японской игры с ракетками, где вместо воланчиков над сценой летают волчки. Уверяю вас, господа, что в течение всего спектакля все эти большие, средние и маленькие волчки ни на секунду не прекращают вращаться! Вряд ли самый велеречивый оратор найдет слова, чтобы описать восторг публики и чтобы передать достаточно точно, какое впечатление производит на зрителей все это действие!

Точно так же и я не могу передать, в какое изумление повергла меня сцена, когда жонглер небрежно разорвал лист бумаги на мелкие клочки, подбросил их в воздух и замахал веером, словно пытался их развеять… а белые хлопья стали на глазах превращаться в птиц. Стая покружилась над сценой и унеслась прочь… А что может быть очаровательней, чем сценка, когда тот же лист бумаги превращается в руках мастера в чудесную бабочку, которая принимается порхать у него над головой, да так низко, что он, кажется, вот-вот схватит бедняжку, а отважная бабочка будто бы насмехается над человеком, даже садится на веер, который представляет для нее реальную угрозу, а когда ей надоедает дразнить артиста, улетает, чтобы опуститься на изящный букет цветов, услужливо преподнесенный фокуснику одним из его помощников. Через секунду-другую бабочка слетает с букета вместе с еще одной, даже более прекрасной, чем первая, бабочкой, и они обе порхают, трепеща крылышками и отдаваясь на волю восходящих и нисходящих потоков воздуха; они то взмывают вверх, то опускаются вниз, преследуя друг друга. Внезапно одним мановением веера фокусник загоняет бабочек в коробочку и торопливо накрывает ее крышкой. Но как только он приподнимает крышку, пленницы тотчас же вырываются на волю, и игра человека и бабочек возобновляется.

Наконец циркачу удается поймать обеих подружек одной рукой; он приближается к публике с торжествующим видом, чтобы показать зрителям свою добычу, раскрывает ладонь, но бабочек там нет, а лишь поднимается вверх легкое облачко золотистой пыльцы.

Сей фокус приводит публику в полнейший восторг, но выражают они его не громкими аплодисментами, а легким постукиванием сложенным веером по ладони левой руки, сопровождая сии жесты отрывистыми радостными вскриками, которые по громкости не идут ни в какое сравнение с воплями европейских театралов.

Теперь, мне кажется, было бы вовсе не лишним порассуждать немного о типичных чертах японцев. Следует отметить, что приспособляемость японцев к нашей европейской цивилизации просто поразительна, пусть даже она скорее поверхностна, чем глубоко осознана.

Своим внешним видом японцы в большинстве своем напоминают испанцев и обитателей юга Франции; роста они в основном среднего, причем разница в росте мужчин и женщин в Японии более разительна, чем в Европе: рост мужчин достигает одного метра шестидесяти сантиметров, а вот женщины обычно не бывают выше метра тридцати сантиметров.

Когда японцы одеты в пышные одежды, то можно подумать, что они сильны, крепки телом и сложены весьма пропорционально. Но если взглянуть на японцев, облаченных в самые простые костюмы, то есть в минимум одежды (что они, кстати, очень любят), то можно заметить, что верхняя часть туловища у них хорошо развита, зато ноги короткие, худые и слабые. Голова японца также явно не соответствует его телу, так как она явно велика и как бы уходит в плечи. Ноги и руки у японцев очень маленькие и изящные.

Сходство между японцами и китайцами на самом деле не так велико, как принято считать: лица у японцев гораздо более удлиненные, чем у китайцев, а черты их лиц гораздо более правильные и тонкие; носы у японцев гораздо более явственно выступают вперед, чем у плосколицых китайцев; что же касается глаз, то они у японцев гораздо менее раскосы. У мужчин-японцев на щеках и подбородках обильно растут волосы, и они могли бы хвастаться хорошими бородами, но бород они не носят. У японцев густые прямые черные волосы, черные глаза, а зубы очень белые и слегка выдаются вперед.

Цвет кожи японцев совсем не похож на желтый цвет кожи китайцев, так как японцы скорее уж смуглые, кожа у них может иметь чуть красноватый оттенок, но чаще всего бывает оливковой. У детишек и у очень молодых людей кожа розоватая.

Зато между японками и китаянками довольно много общего: раскосые глаза, маленькие изящные головки. Волосы у японок прямые, очень черные и никогда не бывают столь же длинными, как у европеек. Кожа у японок светлая, матовая, иногда даже совершенно белая, в особенности у аристократок.

У молоденьких девушек зубы сияют ослепительной белизной, глаза светятся добротой и нежностью; брови у японок черные, густые, выгнутые дугой; личики — овальные, очень милые. Юные японочки отличаются стройностью, невероятной грацией, учтивыми манерами, благородством поведения.

Обычай требует, чтобы замужние женщины выбривали себе брови и чернили зубы. Японцы сознают, что заставляют женщин идти на большие жертвы, ибо им, как и представителям других народов, прекрасно известно, что белые зубы и густые выгнутые брови являются непременными атрибутами женской красоты. Однако замужние японки покорно следуют традициям для того, чтобы показать, что навсегда отказываются от мысли о том, чтобы нравиться после совершения брачной церемонии.

Однако японки ужасно злоупотребляют румянами и белилами, быть может, из желания немного возместить себе утрату девичьей красоты. В самом деле, румяна и белила покрывают толстыми слоями их лбы, щеки и шеи. Самые смелые японки доходят до того, что вызолачивают себе зубы, хотя это их совсем не красит, а самые скромные ограничиваются тем, что делают их ярко-алыми при помощи кармина.

Все население Японии одевается практически одинаково: и мужчины и женщины носят нечто вроде просторных домашних халатов, именуемых кимоно, правда, у женщин они длиннее и более украшены вышивкой, чем у мужчин. Японцы подпоясываются узкими шелковыми поясами, а японки, напротив, очень широкими полотнищами, из которых они сооружают весьма замысловатые банты на спине.

Японцы не носят нательного белья, только женщины, да и то лишь те, что побогаче, надевают тонкие шелковые рубашки. Не стоит забывать, что японцы очень чистоплотные и моются каждый день. Вообще же представителям этой нации свойственно стремление к простоте.

Однако те, кто относится к богатым слоям населения, по нашим европейским меркам буржуа, носят кроме кимоно некое подобие камзола и широкие штаны, от коих могут мгновенно избавиться, если в том возникнет необходимость. (Но так было во времена, когда господин Гюмбер путешествовал по Японии. В наши дни богатые японцы, испытывающие непреодолимую тягу ко всему европейскому, с превеликим удовольствием напяливают на себя рединготы, пиджаки, лакированные туфли и цилиндры.)

Только зимой мужчины из простонародья носят камзолы и голубые хлопковые штаны, узкие, почти облегающие. Бедные крестьяне, носильщики и грузчики порой дополняют свой туалет плащами, сплетенными из соломы или сделанными из промасленной бумаги. Что же касается женщин, то в холода они заворачиваются в один или даже несколько плащей, подбитых ватой.

Большинство японцев носят полотняные носки с отделением для большого пальца. Нога лежит на сплетенной из соломы сандалии, которую удерживают два перекрещивающихся ремешка, ловко и плотно схваченных пальцами ноги. По плохой погоде японцы надевают деревянные башмаки, напоминающие небольшие скамеечки на двух поперечных дощечках. Любую обувь принято снимать и оставлять у порога дома.

Дело в том, что в Японии повсюду царит невероятная, прямо-таки сказочная чистота, коей могут позавидовать такие прославленные чистюли, как голландки. Кстати, жилища японцев очень простые, безыскусные, созданы, кажется, таковыми именно для того, чтобы облегчить домохозяйкам задачу по поддержанию чистоты. Надо отметить, что стремление к аккуратности и порядку свойственно представителям всех слоев общества, и чувство это у японцев врожденное. По внешнему виду дома аристократов мало чем отличаются от домов простых людей, но вот по внутренней отделке жилища можно с первого взгляда понять, богат или беден хозяин, принадлежит ли он к аристократии или к простонародью. Обычно дома японцев одноэтажные и в высоту не превышают двенадцати метров. Иногда, правда, бывают дома и двухэтажные, но первый этаж у них очень низкий и служит в качестве хранилища для съестных припасов. Строить одноэтажные здания японцев заставляют частые и весьма разрушительные землетрясения. Хотя эти дома не могут сравниться с нашими ни по прочности, ни по площади, они ни в коем случае не уступают им в удобстве и чистоте.

Почти все дома в Японии деревянные, первый этаж возвышается над землей на полтора метра, стены сделаны из досок, внутри увешанных большими толстыми циновками, очень искусно соединенными между собой. Крышу, тоже покрытую досками или дранкой, поддерживают четыре толстых столба. В двухэтажных домах второй этаж обычно сооружают более солидным и прочным, чем первый, так как на собственном опыте японцы поняли, что именно такая конструкция лучше выдерживает землетрясение. Иногда внешние стены домов покрывают толстым слоем земли или глины, а внутренние — лаком, на который наносят позолоту и по которому делают чудесные росписи. У многих домов передняя и задняя стены представляют собой оклеенные бумагой деревянные панели, легко скользящие по деревянным пазам то в одну, то в другую сторону. Раздвижные стены… Очень удобно!

То, что в Японии называют «ясики»[332], то есть жилища людей, занимающих видное положение в обществе, чаще всего представляют собой несколько обычных домов, окруженных служебными постройками с оконцами, снабженными решетками из черного дерева. Обычно службы у богатых японцев выбелены известкой.

Стоит упомянуть еще об одном типе строений, которые придают японским городкам и городишкам весьма своеобразный вид. Я имею в виду «несгораемые склады», напоминающие низкие башни, построенные из бревен. Сверху они покрыты толстым слоем цемента, отделанного под мрамор, а кое-где и выкрашенного сверху черной краской. Имеются у этих сооружений и крохотные окошечки, которые при необходимости можно очень легко закрыть наглухо при помощи тяжелых железных ставен. В этих громоздких и неуклюжих сооружениях японцы прячут свое добро во время пожаров и тайфунов: при малейшей опасности они торопливо запихивают все мало-мальски ценное в эти хранилища, а сами спасаются бегством, надеясь на то, что крепкие стены выстоят и против жара огня, и под напором ветра.

Жилища японцев, вне зависимости от их материального положения, радуют глаз чистотой и ухоженностью. И происходит это по двум причинам. Во-первых, как внешние большие панели, так и перегородки внутри домов сделаны из бумаги, а так как бумага — материал недолговечный, то японцы вынуждены часто обновлять как фасады своих жилищ, так и внутреннее убранство. Во-вторых, в японских городах часто случаются пожары, которые порой бывают столь сильны, что выгорают целые кварталы, и их приходится отстраивать заново.

Обычно дома японцев разделены на две части: на женскую и мужскую. Женщины очень редко показываются на люди, по крайней мере те из них, что принадлежат к высшим слоям общества.

Гостей японцы принимают на мужской половине. В обеих частях дома вы найдете множество комнат, разделенных подвижными перегородками, которые представляют собой движущиеся в пазах рамы, оклеенные бумагой. Положение этих перегородок можно менять так, как будет угодно хозяину или гостю, так что комната может то увеличиваться по площади, то уменьшаться в соответствии с требованиями данной минуты.

С восхода до заката большая часть перегородок, а также и внешние панели сложены, чтобы в дом свободно проникал свежий воздух. Таким образом, днем японцы практически живут на улице, ибо можно видеть все, что происходит в доме. Да, японец живет «при свете дня», то есть он осуществил мечту того римлянина, который мечтал о том, чтобы жить в доме из стекла.

Что придает улицам японских городов совершенно особое очарование, так это то, что внутри каждого жилища можно увидеть садик. О, вы не найдете в Японии ни одного горожанина, у которого не было бы своего крохотного садика, куда он приходит отдохнуть, побыть наедине с собой или просто посидеть, смакуя горячий чай или теплое саке.

Садики эти порой чрезвычайно малы и похожи на какие-то сказочные парки, которые вам приходится почему-то разглядывать с головокружительной высоты через подзорную трубу. Что же такое японский садик? Причудливое нагромождение камней и камешков, где в расселинах растут, с трудом цепляясь корнями за выступы и желобки, карликовые деревца и кустики, порой темно-зеленые, а порой и ярко-алые. Эти крохотные изломанные растеньица простирают свои крючковатые веточки над маленькими озерцами, где плавают красные рыбки. Вы ясно различите там аллеи, по которым могут гулять разве что лилипуты; газоны, где не повернется и пигмей; там по специально прорытым желобкам струят свои воды искусственные речки, над которыми перекинуты увитые ползучими зелеными растениями мостики такой ширины, что только мышке впору по ним бегать; там вы увидите таинственные пещеры и гроты, где, пожалуй, смогут прятаться лишь кролики… Вот таковы эти крохотные садики.

В тех кварталах, где живут люди побогаче, у каждого дома вы увидите не крохотный садик, а настоящий парк, где по воле его устроителя соединены все элементы японского пейзажа: скалы, узкие долины, причудливые гроты, источники, водопады, пруды, — и все части так изумительно подобраны, так хорошо гармонируют!

Если природа не позаботилась о том, чтобы оградить от внешнего мира уголок отдохновения какой-либо преградой, то опытная рука садовника приходит ей на помощь, создавая живую изгородь из кустарника или зарослей бамбука, причем и кусты и побеги бамбука еще и оплетены ползучими растениями. Если из сада или парка можно выйти на улицу, то вы не увидите ни привычных для европейца ворот, ни простецкой калитки; нет, перед входом в сад будет непременно прорыт небольшой канал (который у меня просто язык не поворачивается назвать канавой), через него будет перекинут резной мостик, а сами ворота будут искусно замаскированы купами деревьев и кустами с густой листвой. Как только вы входите в сад, так тотчас же у вас возникает ощущение, что вы попали в девственный лес, что вы находитесь вдали от человеческого жилья и остались наедине с природой.

Но вернемся в жилище японца. Как я уже говорил, внутреннее убранство дома отличается безыскусностью и простотой; можно сказать, что чистота является его главным украшением.

Потолки в комнатах довольно низкие, сами комнаты весьма небольшие, но благодаря подвижным перегородкам японец может изменять свое жилище по своему вкусу.

Во всех комнатах полы застланы толстыми циновками из рисовой соломы, очень аккуратно сплетенными, а потому достаточно прочными. Все циновки одинаковой величины: два метра в длину или метр в ширину (или наоборот, если вам угодно). Японцы ходят по дому, то есть по циновкам, только босиком, ибо ни один японец не осмелится испачкать циновку, ступив на нее в обуви.

Циновки заменяют японцам все предметы меблировки, что столь привычны нам, европейцам. Да, в домах японцев вы не увидите ни столов, ни стульев, ни кроватей. Если японцу нужно что-то написать, он достает из маленького стенного шкафчика круглый столик на ножке высотой примерно в фут и становится перед ним на колени; закончив писать послание, японец складывает столик и убирает его в шкаф.

Во время завтрака, обеда и ужина японцы ставят в комнате, служащей столовой, квадратный стол, по нашим меркам очень маленький, вокруг которого и собирается вся семья. Японцы сначала встают на колени, а затем усаживаются на пятки и в такой позе едят.

На ночь на циновках расстилают толстые ватные одеяла, покрытые в домах победней простой хлопчатой тканью, а в домах побогаче — шелком. Рядом раскладывают просторные домашние одежды по типу наших халатов, причем в богатых домах эти одеяния бывают сшиты из очень дорогих тканей.

Избавившись от кимоно, в котором он ходил целый день, японец обряжается в широкий, подбитый ватой халат, который окутывает его, словно Кокон, с головы до пят, затем берет свою классическую деревянную подушечку, ту, что приводит в ужас европейцев, засовывает ее себе под голову и, похрапывая и посвистывая носом, отдается во власть сна, каковой является, как считают многие, уделом праведников.

По утрам все одеяла и халаты прячут в чулан, все перегородки раздвигают, чтобы проветрить помещение, а затем тщательно сметают с циновок мельчайшие пылинки. Пустая, абсолютно лишенная мебели комната, бывшая ночью спальней, днем превращается то в кабинет хозяина, то в гостиную, то в столовую.

Правда, есть два предмета «меблировки», которые можно встретить как в богатых, так и в бедных домах: жаровня и курительная шкатулка.

Японцы — великие любители потягивать чай и покуривать трубочки. В любое время дня и ночи японцу может прийти в голову мысль выпить чашечку ароматного напитка, так что кипяток может понадобиться в самую неподходящую (по нашим европейским понятиям) минуту. Вот почему огонь в жаровне должно поддерживать постоянно, как зимой так и летом. К тому же японец раскуривает при помощи угольков свою трубочку, которую он набивает чуть ли не каждую минуту, настолько она мала. Хозяин дома собирает вокруг жаровни своих гостей, и именно там ведутся нескончаемые неспешные беседы, ибо японцы по натуре своей ленивы и склонны к праздности. Японцы работают только для того, чтобы добывать средства к существованию, а живут лишь для того, чтобы наслаждаться радостями жизни. Японец быстро забывает о том, что случилось вчера, и не беспокоится о будущем, он воспринимает жизнь как череду ощущений, чувственных и зрительных, как смену часов, дней и лет. Отсюда, мне кажется, и проистекает полное отсутствие различных необходимых в быту предметов, способных обеспечивать какие-то удобства, ибо для того чтобы сделать тот или иной предмет обихода, необходимо обладать даром предвидения и соображать, для чего он понадобится.

Японец воспринимает жизнь иначе: ему дом нужен в данный час и в данную минуту, а потому в нем и нет следов воспоминаний об уже прожитых днях; дом — всего лишь место отдохновения, временное убежище, куда человек удаляется, когда все занятия и работы закончены.

В середине дня вся японская семья собирается, чтобы совершить главную трапезу дня, а затем предаться послеполуденному отдыху, столь высоко ценимому жителями Востока.

В эти часы улицы японских городов абсолютно пусты. Ни шагов прохожих, ни криков, ни песен, вообще ни звука.

По вечерам японцы обычно еще раз едят, после чего сотрапезники предаются тихим семейным радостям.

Довольно часто в домах представителей высшего японского общества во время обеда и ужина слух хозяев услаждают звуки музыки: то играет оркестрик, находящийся в смежной со столовой комнате. Иногда музыканты еще и поют, причем песни эти довольно монотонны, с часто повторяющимися фразами.

После обеда или ужина столы уносят, а из особых шкафчиков извлекают кисти, краски и большие листы белой бумаги. Все члены семьи дружно принимаются рисовать. Да, в Японии рисуют не только профессиональные художники, артистические натуры по призванию, нет, многие, очень многие представители высших классов в Стране восходящего солнца имеют представление о некоторых секретах этого древнего искусства. Занимаясь рисованием практически ежевечерне, японцы, как говорится, «набивают руку» так, что приходится только диву даваться. Даже у непрофессионального художника-японца невероятно зоркий глаз, великая точность кисти и мазка, да к тому же и огромная скорость при нанесении рисунка на бумагу. В течение нескольких минут картина бывает закончена! Разумеется, дело здесь в привычке, ибо живописец изучил досконально, буквально «вызубрил наизусть» некоторое количество мотивов, образов, если вам угодно, которые он и воспроизводит на бумаге почти машинально, механически, и его рисунок представляет собой обычно набор одних и тех же элементов, только в разных комбинациях. И вот тут-то, именно в искусстве комбинирования, художник старается проявить себя, свое мастерство, ибо он стремится поразить воображение зрителя самыми загадочными и странными сочетаниями уже знакомых элементов. Цель художника состоит в том, чтобы озадачить того, кто видит его за работой, заставить его усомниться в своих зрительных ощущениях, чтобы под конец, когда кисть в последний раз коснется бумаги, повергнуть всех в изумление. Например, японец начинает набрасывать голову лошади, потом рисует голову мужчины, потом еще одну, другую, третью, потом где-то на листе вдруг возникает нога, где-то — рука, где-то — лошадиные копыта и т. д., причем все эти отдельные элементы расположены на бумаге столь хаотично, что никто не может угадать, каков же сюжет картины. В конце концов, когда каждый высказал свое мнение и все, наговорившись досыта, так и не пришли к согласию, художник при помощи нескольких решительных и точных мазков объединяет все элементы в одно целое — и на бумаге внезапно возникает группа скачущих всадников.

Занятный рисунок, воспроизведенный в данной книге, принадлежит кисти художника-любителя, ибо ни один художник-профессионал никогда не позволил бы себе столь наивного и безыскусного изображения сценки из жизни, но именно эта наивность придает рисунку такую оригинальность и неповторимость.

Возможно, мы видим первую попытку изобразить железную дорогу (средство передвижения, столь мало в то время известное в Японии), ну а судить о том, насколько удачна эта попытка, право предоставляется зрителям. Паровозик ужасно похож на огромный бумажный фонарик, влекомый неведомой силой, он вот-вот въедет прямо в море, над которым расплывается зловещее пятно дыма; у белой лошади, на которой восседает господин в шляпе с высокой тульей, круп совсем не лошадиный, это скорее часть жирафа или верблюда; но вот две женщины, что уходят куда-то под своими зонтиками, просто очаровательны, хотя их силуэты намечены всего лишь несколькими штрихами, а рикша, впрягшийся в свою повозку, полон отваги и жизненной силы.

По своей натуре японцы — люди очень веселые, беззаботные, даже отчасти безрассудные. Им неизвестны муки, которые испытывают жители тех стран, где главным в жизни является меркантильный расчет и погоня за чистоганом. Для японцев не существует такого понятия, что время — деньги, для них и время, и сама жизнь даны свыше для того, чтобы радоваться. И японцы изыскивают любую возможность доставить радость себе и своим близким, они старательно преумножают поводы для радости, изобретая все новые празднества, народные гулянья и карнавалы.

И все же японцам показалось, что у них слишком мало поводов для всеобщего веселья (хотя изобилию праздников можно только поражаться), и они придумали специальные праздники для детей, в которых и взрослые, как вы понимаете, принимают самое активное участие.

Главными среди праздников являются Праздник кукол, который устраивается в честь девочек, и Праздник знамен, который устраивается в честь мальчиков.

В День кукол[333] в главной комнате каждого дома, где есть девочка или девочки, устраивают выставку кукол, которых юным виновницам торжества подарили родители, родственники и друзья семьи. Куклы эти, обычно изображающие придворных и знатных вельмож, разодеты в роскошные костюмы. Их ставят на возвышение среди зелени и цветов[334]. Юные же хозяюшки под руководством матери семейства готовят для кукол превосходный обед, каковой с шутками и прибаутками вечером поглощают родители малышек и их друзья.

Второй праздник, Праздник знамен, не является чисто семейным торжеством, а отмечается публично, всем населением Японии[335]. В этот день все улицы японских городов бывают украшены разноцветными знаменами, флажками, вымпелами и огромными листами бумаги с замысловатыми надписями. По улицам снуют стайки мальчиков, одетых в особые, специально сшитые для торжественного дня одежды. Некоторые мальчишки вооружены до зубов, они изображают самураев, другие носят на высоких шестах гравюры, на которых изображено божество, являющееся воплощением отваги.

В этот день оружейники и торговцы изделиями из бронзы выставляют напоказ новые образцы оружия и доспехов, ибо в Японии принято дарить мальчикам в качестве подарков шлемы, самурайские мечи, кинжалы, пики и прочие атрибуты воинского дела.

Но если японцы и устраивают праздники в честь своих чад, то не следует думать, будто детей в этой стране растят в неге и праздности, что их балуют сверх всякой меры. Нет, маленькие японцы растут в довольно суровых, почти спартанских условиях, их с раннего детства приучают стойко переносить различные лишения и даже страдания. До двухлетнего возраста малыш постоянно находится при матери. Японки очень долго кормят их грудью и практически все время носят их либо на руках, либо привязывают их себе за спину (и именно в таком положении малыш чаще всего и проводит большую часть дня).

В Японии не торопятся обучать детишек чтению и письму, а дают им наиграться вволю, не ограничивая ни в игрушках, ни в удовольствиях от прогулок и празднеств, в которых родители, в сущности тоже большие дети, умеют находить радость и для себя.

В трехлетнем возрасте мальчик отправляется в школу. Там ему внушают идеи, влияние которых скажется потом на всем его восприятии внешнего мира. На все лады учителя постоянно твердят одно и то же: жизнь есть сон, который когда-нибудь исчезнет без следа. Подобная философия приучает японцев к мысли о небытии и заставляет их смотреть на кратковременное свое пребывание на земле как на повод доставить удовольствие себе и другим, а на смерть — как на неизбежную небольшую неприятность.

Японец достигает совершеннолетия в возрасте пятнадцати лет. Как только мальчику исполнится пятнадцать лет, так он тотчас же принимает другое имя и, начисто забыв развлечения детства, приступает к исполнению обязанностей взрослого. Если мальчик является выходцем из семьи довольно богатой, как мы бы сказали, из семьи буржуа, то перво-наперво он старается занять достойное положение в обществе. Японец начинает обучаться какой-либо профессии, причем обучение начинается с азов данной профессии, с самой низшей ступени, но постепенно, шаг за шагом юноша из простого работника превращается в хозяина дела, и только тогда, разбогатев и обеспечив себе безбедное существование, японец женится.

Но вернемся к народным увеселениям. В День фонариков[336] улицы японских городов выглядят столь же странно и столь же запружены толпами зевак, как и в Праздник знамен. Пожалуй, в сей знаменательный день не встретишь на улице ни одного прохожего, у которого не было бы крошечного бумажного фонарика (хотя, конечно, гораздо чаще встречаются люди с огромными, прямо-таки гигантскими светильниками). Все ребятишки, разумеется, тоже обзаводятся фонариками, которые по размерам соответствуют росту каждого, раскачивают их из стороны в сторону и во все горло распевают веселые песенки.

Существуют еще два праздника — один в начале и другой в конце года, — которые вместе с уже упомянутыми были учреждены японцами в глубокой древности, в эпоху сплошных бедствий для того, чтобы умилостивить и развлечь богов и таким образом ослабить вредоносное влияние злых духов.

Но это далеко не все! В каждом месяце есть несколько дней, предназначенных для увеселений и развлечений, дней, когда луна переходит из одной фазы в другую. Однако эти ежемесячные праздники не являются днями всеобщего обязательного безделья, их отмечают только те, кто пожелает. Но, как вы сами понимаете, японцы, столь жадные до развлечений и веселья, ни за что не упустят случая отдохнуть от повседневных забот и тягот обыденной жизни.

Каждый праздник посвящен какому-нибудь божеству, времени года, событию. Одни японцы празднуют приход весны, другие — появление первых овощей и фруктов, третьи — вызревание зерновых культур, четвертые — рождение Будды или его перевоплощение, пятые устраивают праздник в честь бога воды, шестые — в честь богини луны, седьмые — в честь бога — покровителя рыбаков и т. д.

В такие дни многие японцы бросают свои обычные занятия и предаются веселью, но все же далеко не все могут себе это позволить. Зато уж под японский Новый год, который приходится по европейскому календарю на конец февраля, на улицах всех городов и городишек царит необычайное оживление, ибо абсолютно все население Японии предается полнейшему, самозабвеннейшему веселью. Уже за много дней до наступления собственно самого Нового года начинаются приготовления к торжеству. Первейшей заботой каждого добропорядочного подданного японского императора является тщательная уборка в доме и приведение всего хозяйства в образцовый порядок. Хозяин дома вместе с хозяйкой чистят всю домашнюю утварь, чинят поломанные вещицы, зашивают дырки на одежде, поднимают с полу циновки, вытряхивают их, снимают подвижные перегородки и меняют на них бумагу, стирают пыль с лаковых ваз и шкатулок, моют полы, короче говоря, наводят глянец.

Затем хозяин дома украшает фасад своего жилища ветками сосны, нежными листьями папоротника, гирляндами, сплетенными из рисовой соломки, перевитыми разноцветными бумажными ленточками, к которым прикреплены маленькие сосновые веточки. Вообще сосна, похоже, играет в этот период особую роль в жизни японцев, ибо они не только украшают сосновыми ветками свои дома, но и самих себя, так как прикрепляют молодые сосновые побеги к шляпам и кимоно.

Однако в последние дни уходящего года японцы озадачены не только приготовлениями к празднику, но и более прозаическими, житейскими делами, ибо по всей Японии по традиции в эти дни принято отдавать долги, чтобы не вступать в новый год с невыполненными денежными обязательствами. Итак, все счеты и расчеты должны быть сделаны точно к указанному сроку, а потому все отцы семейств, хозяева мастерских, лавочники, все, у кого есть какое-то дело, вынуждены целыми днями бегать из дома в дом, чтобы вступить в новый год с чистой душой.

У японцев принято также в последние дни уходящего года восполнять запасы саке (рисовой водки) и рисовой муки. Саке продают с аукциона в больших питейных заведениях типа винных складов. Толпы покупателей осаждают сии заведения, так что порой к заветным дверям просто не пробиться. Покупатели бывают разные: один приходит с двумя бочонками, прикрепленными к концам бамбукового шеста, что лежит на плече страждущего божественной влаги, другой довольствуется обычным ведром, третий — большим кувшином, а четвертый — просто бадьей.

Свежеприготовленный хмельной напиток выставляют на торги как большими, так и маленькими порциями, чтобы каждый мог его купить, сообразуясь с возможностями своего кошелька. Каждый покупатель должен тотчас же получить и унести товар, вот почему в заведениях, где продают саке, всегда царит жуткая неразбериха и невероятный шум и гам; разумеется, по этой причине там часто случаются всякие неприятные происшествия и даже драки.

Рисовую муку японцы не покупают, а делают сами столько, сколько нужно, используя для этой цели ступу и пестик. Так как работа эта довольно трудоемкая и скучная, то в богатых домах нанимают специальных профессиональных «мукомолов» (хотя, как вы понимаете, они муку не мелют, а толкут рис в ступках).

Много дел в последние дни уходящего года и у булочников с подмастерьями, ибо каждый японец стремится запастись хлебцами и пирожками, которые принято дарить слугам и прочему бедному люду.

Переутомившиеся торговцы саке, булочники и мукомолы, а также их юные помощники щедро вознаграждают себя за тяжкие труды в канун Нового года. Так как заработанные денежки они все за все получили, то с превеликим удовольствием предаются радостям еды и питья, ибо для них широко открыты двери чайных домиков.

Подмастерья потом собираются группками и бродят по улицам, распевая песни и приплясывая. Многие из этих бесшабашных молодых людей надевают маскарадные костюмы, причем чаще всего они рядятся в некие подобия платьев знатных вельмож. В этих маскарадах принимают участие и слуги, и повара с поварятами, грузчики, разносчики, рассыльные, и у всех для сего знаменательного дня припасены замысловатые, причудливые костюмы. Вот так они и ходят из дома в дом, выпрашивая вознаграждение, которое далеко не всегда состоит из одних хлебцев и пирожков. Следует отметить, что скупиться в Новый год у японцев не принято, и денег, собранных в эту ночь, юным подмастерьям хватает на то, чтобы приятно и весело проводить время в течение многих дней.

А между тем на улицах становится все многолюднее. Крестьяне приходят в город, чтобы накупить всяких мелочей для подарков домочадцам, а также для того, чтобы обзавестись амулетами для защиты своих посевов и полей от злых духов. Скоморохи, жонглеры, фокусники, бродячие актеры и танцовщики дают представления, собирая толпы зевак. Спешат воспользоваться благоприятным моментом и мелкие торговцы, предлагающие с лотков незамысловатый товар; одни прямо на улице возводят временные домики из бумаги, другие раскладывают свои «сокровища» прямо на земле.

Вечером повсюду вспыхивают тысячи и тысячи огней. Улицы японских городов, щедро изукрашенные сосновыми ветками и гирляндами бумажных фонариков, превращаются в сияющие реки, по которым носятся толпы охваченных праздничной лихорадкой, озабоченных последними приготовлениями людей.

Но с приближением полночи улицы постепенно пустеют, а затем и совсем вымирают. Над городом воцаряется тишина. Конечно, это совсем не означает, что японцы улеглись спать и мирно почивают на своих деревянных подушках, напротив, практически во всех домах люди бодрствуют. Наступил час проведения торжественных семейных церемоний, в которых редкий японец позволит себе не принимать участия.

Начинаются же церемонии с того, что глава семьи сжигает особые поленья, на которых были записаны молитвы, продиктованные ему семейным божеством-покровителем (нечто вроде нашего домового). Глава семьи внимательно смотрит на пламя и по форме пляшущих язычков старается предсказать, удачным или неудачным будет наступающий год.

Затем японцы принимаются изгонять из дому злых духов. Глава семьи обходит комнату за комнатой, разбрасывая повсюду жареные бобы и произнося магические заклинания, затем он падает ниц перед алтарем, посвященным богам — хранителям домашнего очага, и читает молитвы для того, чтобы бог богатства был милостив к семье в наступающем году.

По завершении религиозных обрядов все в доме укладываются спать, но ненадолго, ибо с рассветом все поднимаются, одеваются в самые лучшие, самые богатые одежды и приступают к обмену поздравлениями и пожеланиями всяческого благополучия.

Прежде всего муж с женой обмениваются короткими речами, в которых они желают друг другу множество счастливых событий и радостных дней. Японский этикет требует, чтобы пожелания всяческих успехов произносились в довольно неудобной позе: человек буквально переламывается пополам и почти касается руками пола. Затем супруги, не переставая низко кланяться, обмениваются подарками.

После окончания сей церемонии в главную комнату дома входят дети и обращаются к родителям с поздравлениями и пожеланиями всех благ. Затем наступает черед близких и дальних родственников, так что ритуал может длиться едва ли не все утро, ибо японцы свято блюдут традиции и очень строго придерживаются правил хорошего тона (кстати, правилам этим несть числа, в особенности в той части, что касается поведения во время празднования Нового года).

В конце концов, когда все правила вежливости соблюдены, приступают к первой в Новом году трапезе, а затем отправляются с визитами к друзьям и знакомым, где поклоны, улыбки, поздравления и пожелания всех благ длятся до полудня.

Замечу, что в Японии визитные карточки распространены столь же широко, как у нас, в Европе. Обычно визитки бывают довольно большого размера и изукрашены замысловатыми рисунками. Приносят их рассыльные в конвертах, красиво перевязанных разноцветными лентами.

Когда японец отправляется с частным визитом, его обычно сопровождают несколько слуг, несущих подарки, в качестве которых чаще всего выбирают инкрустированные перламутром, чрезвычайно красиво расписанные веера в лакированных шкатулках, изнутри обитых шелком.

По традиции к дару присоединяют еще бумажный пакетик, в коем лежит кусочек высушенной рыбы, являющийся символом скромности, умеренности и воздержанности, ведь именно эти качества почитаются японцами главными из всех добродетелей.

Японец, к которому друг или знакомый пришел с визитом, обычно предлагает гостю разделить с ним легкую трапезу, состоящую из пирожков и лепешек из рисовой муки, а также и стаканчик саке. В процессе обмена подарками особую роль играют лангусты и апельсины, ибо лангусты, по мнению японцев, являются самыми вкусными, самыми ценными дарами моря, и следовательно, получить сие сокровище в подарок считается большой честью. Полученных в дар лангустов высушивают и размалывают в муку, коей лечат некоторые болезни.

Поговорим немного о японском языке и о письменности Страны восходящего солнца.

Долгое время европейцы рассматривали японский язык как диалект китайского или как язык, имеющий с китайским очень много общего. Но сравнительное изучение двух языков заставило ученых понять свою ошибку.

Да, японцы могут прочесть и понять то, что написано по-китайски, так как китайские иероглифы используются для написания японских слов. И это вполне понятно, потому что китайские иероглифы не являются буквами в европейском смысле слова, то есть не являются изображениями лишенных своего собственного смысла звуков, составляющих слова, но выражают сами слова или даже, скорее, понятия, обозначаемые словами. Соответственно, иероглифы должны сообщать тем, кому ведом их смысл, одни и те же идеи.

Точно так же, как у китайцев, у японцев существует множество слов для обозначения местоимений, которые выражают отношения между собеседниками, между субъектом и объектом действия, а также служат для выражения степени почтения.

Формулы вежливости — отличительная особенность японского языка, и они могут принимать не только вид особых местоимений, но и других частей речи.

Многие действия и предметы, а также отвлеченные понятия могут обозначаться одними словами в обиходном языке и совершенно иными, если эти действия будет совершать какое-либо высокопоставленное лицо или идеи будут восприниматься от какого-либо божества или земного воплощения божества — императора. Очень часто фраза, в которой применяются изысканные формулы вежливости, оказывается более витиеватой и длинной, чем фраза без оных.

Звуки японского языка мягки и приятны для слуха, но довольно трудны для произношения, так что иностранцам не удается правильно произносить некоторые из них.

У японцев существует азбука из сорока восьми основных знаков, а при помощи специального знака озвончения, присоединяемого к основным, можно передать звонкость согласных.

Азбука была создана, как полагают, примерно в VIII веке нашей эры и имеет четыре разновидности:

1) катакана, которая считается наиболее подходящей письменностью для мужчин;

2) киракана (или хирагана), которой чаще всего пользуются женщины;[337]

3) манъёгана[338], состоящая из полных китайских иероглифов с добавлением элементов катаканы и кираканы;

4) яматокана, в которой используются усеченные варианты китайских иероглифов.

Японцы уже довольно давно овладели искусством книгопечатания и издают довольно много книг, что служит процветанию очень тонкой и лиричной японской литературы, однако в типографском деле они еще не могут соперничать с европейцами. Японским печатникам неизвестны матрицы, и они размножают страницы рукописей при помощи весьма примитивных и несовершенных деревянных клише, так что вся эта техника, напоминающая скорее гравировку по дереву, еще очень далека от того, что мы понимаем под словом «полиграфия». Однако книги в Японии все же выходят, и в немалом количестве. (Конечно, не надо забывать, что все вышесказанное относится к периоду, когда господин Гюмбер путешествовал по Японии. Однако после того как революция открыла для европейцев ворота Страны восходящего солнца, цивилизация, я имею в виду европейскую цивилизацию, очень широко и глубоко проникла в жизнь японцев, так что теперь там давным-давно используют матрицы, которые столь верно служат делу распространения плодов человеческой мысли среди людей.)

Господин Гюмбер отмечал, что отношение ко времени в Японии довольно странное.

В году у японцев обычно двенадцать лунных месяцев, но вот дней по японскому календарю не 365, а несколько больше, потому что астрономы микадо прибавляют к некоторым месяцам по два дня. К счастью, когда-то давным-давно кому-то пришла в голову счастливая идея фиксировать такие прибавления в ежегодных альманахах, но все равно разобраться в японской хронологии очень трудно.

Как мы уже говорили, наступление нового года в Японии отмечают в то время, когда у нас в Европе наступает февраль. Кроме деления на двенадцать лунных месяцев, год делится еще на 24 периода протяженностью по 15 дней, в которые солнце находится в первом и пятнадцатом градусе каждого знака зодиака.

Точно так же как месяцы революционного французского календаря носили различные поэтические названия, данные им Фабром д’Эглантином[339], японские месяцы в своих названиях содержат описания чувств и ощущений[340]. Так, например, первый месяц года называется дружеским[341], потому что празднества в честь Нового года порождают в душах людей нежность и благожелательность. Второй месяц называется «месяцем смены одежд»[342], потому что становится тепло и японцы прячут до следующей зимы теплую одежду. Третий месяц именуется «месяцем раскрывающихся почек»[343], потому что природа просыпается от зимнего сна. Четвертый месяц — «месяц цветения»[344], потому что именно тогда расцветают фруктовые деревья и цветет особенно любимая японцами вишня (сакура). Пятый месяц — «месяц пересадки»[345], потому что в течение этого месяца крестьяне пересаживают рис. Шестой месяц называется сухим[346], потому что обычно в Японии в это время совсем не бывает дождей. Седьмой месяц именуют «месяцем посланий»[347], потому что по традиции принято в это время писать на больших листах бумаги стихотворения, посвященные звездам, и подвешивать их на высоких шестах. Восьмой месяц — «месяц листьев»[348], так как наступает осень и опавшая листва покрывает землю. Девятый месяц называют длинным, потому что ночи в это время становятся все длиннее и темнее[349]. Десятый месяц называют «месяцем без богов»[350], потому что японцы считают, что все божества в этот период покидают свои храмы, чтобы совершить путешествие в дальние страны. Одиннадцатый месяц именуют «месяцем инея»[351], а двенадцатый — просто завершающим месяцем года[352].

С делением дня на часы все обстоит еще сложнее… День у японцев делится на 12 часов, причем 6 из них принадлежат ночи, а 6 — дню. Но вот подсчет этих часов далеко не так прост, как может показаться на первый взгляд. Так как японцы почитают 9 священным совершенным числом, то у них полночь и полдень именуются, соответственно, 9 часами дня и 9 часами ночи, восход солнца — 6 часами дня, а заход — 6 часами ночи. Вы, вероятно, спрашиваете в полном недоумении, как могут 9 и 6 по два раза вмещаться в двенадцать. По правилам арифметики это совершенно невозможно, но японцы легко справляются с арифметикой, так как опускают при подсчете часов единицу, а также десятку, одиннадцать и двенадцать. Короче говоря, чего только не сделаешь из-за глубочайшего почтения к цифре 9!

Однако теперь, когда в Японию нахлынули толпы европейцев, когда в стране произошли удивительные глубочайшие перемены, старые традиции постепенно отмирают и все эти сведения уже можно считать устаревшими. И я с ужасом думаю о том, что будет с древним искусством росписи по лаку, что будет со старинными тончайшими фарфоровыми чашечками, с самурайскими мечами, чайными домиками и старинными японскими обычаями.

Боюсь, потребуется меньше полувека, чтобы до основания изменить жизнь этого жизнестойкого народа с богатой многовековой историей.