Приключения знаменитых первопроходцев. Азия

ГЛАВА 3

Виктор Жакемон. — Луи Жаколио.

Одним из самых наблюдательных путешественников, наилучшим образом описавших современную Индию, является, без сомнения, Виктор Жакемон, этот авторитетный ученый, преждевременно отнятый у Франции в ту самую пору, когда, выполнив наконец свою задачу после четырехлетнего тяжкого труда, он вкушал плоды заслуженной славы.

Родившийся в Париже в 1801-м, умерший в Бомбее 7 декабря 1832 года, Жакемон оставил два тома, написанные в изысканном стиле, полные ярких фактов, наблюдений и юмора, которые законно выдвигают его в первый ряд писателей и исследователей.

Отец его, человек большого достоинства и весьма образованный, желал, чтобы сын изучал медицину. Но юноша питал большую склонность к естественным наукам, он предпочел ботанику, геологию и зоологию, которые не задевали его чувствительности столь болезненно, как медицина.

Тяжело заболев после несчастного случая в лаборатории Тенара, где он изучал химию, Жакемон устроился у генерала Лафайета в замке Гранж, где провел долгое время, отдаваясь любимой страсти к ботанике. Именно там он положил начало своему великолепному гербарию, который постоянно пополнялся в ходе экскурсий в Швейцарию, Овернь[37], Севенны[38]… Тогда ему было двадцать пять лет.

Его призвание путешественника определилось внезапно, при обстоятельствах стесненных и неблагоприятных, о которых нет смысла долго распространяться. Вооруженный серьезным научным багажом, он был готов к плодотворному посещению дальних стран, настроившись не упустить ни одного из встречных чудес, что удваивает радость для наблюдательного путешественника. Взойдя на борт «Кадмуса», он посетил Северную Америку, на обратном пути задержался в Санто-Доминго[39], где жил среди неизбывного великолепия тропической природы. В это время брат его получает из Музея естественной истории предложение для Виктора Жакемона отправиться с научной миссией в Индию. При этой новости наш герой немедленно возвращается во Францию, чтобы получить инструкции и подготовиться к поездке.

Хотя долгий период в шестьдесят лет уже отделял его время от поражения французов в Индии, хотя положение английской Ост-Индской компании, утвердившейся на принципах Дюплекса, было устойчивым и процветающим, Индостан все еще был закрыт для иностранцев, особенно для французов.

Надлежало объяснить директорам богатейшей компании, что речь шла исключительно о научной экспедиции, и убедительно доказать подозрительным и ревнивым чиновникам, что политика абсолютно чужда затеянному предприятию. С этой целью Жакемон выехал в Лондон, запасшись весьма авторитетными рекомендательными письмами, поддержанный также — хотя и умеренно — правительством режима Реставрации[40], которому Англия не желала бы отказать.

Справедливости ради надо отдать должное англичанам: если сперва они проявляют ледяное равнодушие к незнакомцам, то они же становятся, быть может, самыми гостеприимными в мире, самыми любезными и великодушными к тому, кто переступит их порог. Великолепно принятый английской аристократией, на которую его высокий рост, обаяние, манера поведения и воспитанность произвели наилучшее впечатление, Жакемон убедился, как легко рушатся перед ним все возникавшие препятствия. Директора Ост-Индской компании с необычайной любезностью отнеслись к нему; он был избран членом Азиатского общества и снабжен большим количеством рекомендательных писем, которые впоследствии чрезвычайно ему пригодились.

Освободившись от всех этих хлопот, исполненный веры в будущее, он пересек Ла-Манш, попрощался с семьей и 26 августа 1828 года поднялся на борт корабля «Зеле» в Бресте.

«Зеле» направился в Санта-Крус-де-Тенерифе, затем в Рио-де-Жанейро, где задержался из-за аварии. После этого он добрался до мыса Доброй Надежды, где бросил якорь почти одновременно с «Астролябией» под командованием Дюмон-Дюрвиля. Как известно, знаменитый мореплаватель заканчивал тогда первый этап своих поисков пропавшей экспедиции Лаперуза и только что обнаружил в Ваникоро следы кораблекрушения. Живая дружба, как результат общей любви к естественной истории, не замедлила объединить двух молодых людей, которые за время пребывания в Кейптауне почти не разлучались и совершали в окрестностях города увлекательные экскурсии с научной целью.

С мыса Доброй Надежды «Зеле» направляется к острову Реюньон, а затем берет курс на Пондишери, где Жакемон проводит несколько дней у французского губернатора Демелея. В мае 1829 года он прибывает в Калькутту. Рекомендательные письма к влиятельным лицам открывают перед ним все двери, и он снова познает щедрость и великодушие этого замечательного английского гостеприимства, которое превращает официально аккредитованного гостя в любимого члена семьи. Он стал таким для самых высокопоставленных чиновников и даже для лорда Уильяма Бентинка, генерал-губернатора Индии.

Шесть тысяч франков годового содержания, назначенного ему Ботаническим садом, — весьма скромная сумма для страны, где даже рядовые европейские служащие производят значительные траты, и на свои деньги Жакемон далеко бы не уехал. Но ему было открыто гостеприимство столь щедрое и сердечное, что желания Жакемона буквально угадывались на лету.

Он провел шесть месяцев в Калькутте, чтобы привыкнуть и акклиматизироваться в стране, а также изучить обычаи местных жителей. Легко выполнив поставленную задачу, Жакемон обнаружил, что в этот неизбежный подготовительный период он помимо своей воли сэкономил несколько тысяч франков, и он отправился в путь с небольшим отрядом из шести слуг, с бамбуковой повозкой, шестью быками и верховой лошадью.

Всегда в приподнятом и радостном настроении, с бьющей через край увлеченностью он описывает в письме к брату состав своего отряда и образ жизни, который он намерен вести с первых же дней.

«…Поговорим об опасностях, — пишет он. — Я получил статистические данные об армии, согласно которым ежегодно погибает один офицер из тридцати одного в армии Мадраса, и один из двадцати восьми в армии Бенгалии. Вроде не так много, как ты видишь. Правда, они не ведут столь тяжкую жизнь, которая выпадает на мою долю, не ходят под палящим солнцем и тому подобное… Зато они выпивают бутылку-другую вина или пива каждый день, не говоря уж о гроге; я же пью только воду с небольшой добавкой европейской или местной водки…

А кроме того, у меня полный набор хинина против перемежающейся лихорадки и все что нужно от холеры, хотя она почти не встречается в тех местах, куда я направляюсь. Тигры обычно не вступают в беседу с людьми, которые к ним не обращаются. Медведи тоже. Самый опасный зверь — это слон, но он исключительно редок на моем маршруте. Да и в конце концов, я твердо намерен беседовать с этими типами только на ушко и стрелять только в упор. Передвигаясь верхом на лошади, я всегда держу под рукой пару крупнокалиберных револьверов; и мой саис, или конюх, который следует за мной вприпрыжку на своих двоих все шестьсот лье, делая в день по пять, шесть или семь лье, и мой grass cutter, или резчик травы для прокорма клячи, оба идут за мной по пятам словно тени, один с карабином, другой — с моим ружьем: всего у нас пять тяжеленных тюков.

Там и сям попадаются воришки или разбойники, но они имеют глупость обворовывать только собственных братьев или туземцев, которых они безжалостно убивают за несколько рупий, однако ни один случай расправы с европейцем мне не известен. Люди здесь ужасно трусливы, а англичане нетерпеливы: в этом смысле я вынужден был позаимствовать их подлую манеру. Домашнее обслуживание тут настолько раздроблено, что у каждого слуги очень ограниченная функция, и от него требуется точность почти военная, для достижения которой используются средства военной же строгости. Все это, впрочем, представляется вполне естественным. У меня есть человек, на обязанности которого только одна доставка воды; он необходим мне в путешествии, потому что, хотя двое других приставлены к моей кавалерии (состоящей из вышеозначенной клячи), она подохла бы от жажды без подносчика воды: человек, который носит траву для кормежки, и другой, который чистит и седлает вышеупомянутую клячу, они не могут, видите ли, зачерпнуть воды из лужи. Правда, я даю своему поильцу, который также приносит воды и для меня, лишь десять франков в месяц. Но, когда он проштрафится, мне не остается ничего другого, как дать ему ногой пинка под зад. Так же приходится поступать и с остальными. А поверишь ли ты, что у меня только две тарелки, но мне необходим в пути посудомойщик? И если тарелки не чисты, то берегись! Мне понадобились необычайные ухищрения, чтобы совместить в одном человеке обязанности повара и прислужника за столом. За столом! Как будто у меня есть стол… У путешествующих английских лейтенантов он есть в их палатке, а также и стулья… Но что касается меня, то я ем с колен или же стоя…»

Жакемон выехал из Калькутты 20 ноября 1829 года, направляясь в Чандернагор, прибыл туда на третий день и остановился на берегу Хугли, где джемадар, разновидность местного полицейского, спроваживает его к сборщику налогов с несколько озадаченной миной. Жакемон, понимая, что они желают узнать, кто он такой, протянул означенному сборщику свой пропуск от лорда У. Бентинка. При виде документа, где во всем великолепии красовалась подпись всесильного английского повелителя Индии, стена недоверия разрушилась. Внезапно растаявший сборщик послал джемадара умолять путешественника считать его дом своим собственным и немедленно воспользоваться предложенным гостеприимством.

На другой день к отъезду сборщик присылает гостю, как бы тот ни отговаривался и не отбрыкивался, чапрасси[41], нечто вроде индийского янычара, и пятерых сипаев в полном облачении, с оружием и багажом, с набитыми до отказа патронташами. Эти сопровождающие, оплаченные правительством, проследуют с Жакемоном до Хазарубанга[42], первого военного поста, расположенного в восьмидесяти лье от Хугли. Там другие вооруженные солдаты заменят первых — до соседнего поста, и так будет длиться, пока Жакемон остается на землях Ост-Индской компании.

И он добавляет: «Лорд Бентинк не сказал мне о магическом эффекте, который произведет его пропуск. Моя маленькая охрана, увеличивать которую по обстоятельствам зависит только от моей доброй воли, не много добавляет к моей личной безопасности, но она освобождает меня от страха быть ограбленным. Когда я выезжаю утром верхом, с несколькими из своих людей и двумя сипаями, то могу быть уверен, что мои повозки следуют за мной и что слуги их не обчистят, скрывшись потом с добычей. Никакое препятствие их не остановит: если они застрянут в рытвине или на водной переправе, если быки станут у подножия горы, неспособные ее преодолеть, то мой сержант со своими солдатами сумеет найти руки, чтобы выйти из затруднения. Где бы я был сегодня без них?.. Наверняка утонул бы в грязи какой-нибудь речки, неподалеку от Бурдвара…[43]

Когда багаж прибывает к месту, намеченному мною для стоянки, мой генералиссимус с самым решительным и непреклонным видом приходит мне доложить, что все в полном порядке; затем он организует разбивку лагеря и натягивание тента. Вечером он входит ко мне, чтобы выслушать распоряжения на завтра и сообщить, что он выставил часового возле моей полотняной двери. Пистолеты и ружья спят соответственно в своих чехлах и кобурах, хотя местность и не угрожает обилием тигров: во всяком случае, все у меня находится под рукой, и я не промедлю ни секунды при малейшем шуме…»

Хотя путешественник заметно удаляется от Калькутты, край остается если и не цивилизованным, то освоенным. Жакемон движется по широкой дороге, которая ведет через Бенарес[44], Пунну[45], Агру, Дели, и всюду по пути находит пристанище в бунгало, воздвигнутых для этой цели к услугам именитых путешественников. Бунгало эти состоят из двух очень чистых комнат, с двумя кроватями, двумя столами и шестью стульями, так что при необходимости там могут разместиться две семьи. Каждому путнику администрация постов предоставляет трех слуг, которые особенно важны для тех, кто путешествует в одиночестве в паланкине.

В одном из таких приютов ему повстречался однажды сборщик налогов с женой и маленьким ребенком. У служащего был слон, восемь повозок, два кабриолета, специальная коляска для ребенка, два паланкина, шесть верховых лошадей и карета. А чтобы передвигаться от одного бунгало к другому — восемьдесят носильщиков, и это не считая, по крайней мере, шестидесяти человек домашней прислуги. Он одевается, переодевается, снова переодевается, завтракает, полдничает, обедает, а по вечерам пьет чай точно так же, как и в Калькутте, сохраняя весь привычный ритуал: хрусталь и фарфор, сверкающая серебряная посуда, распаковываются и запаковываются с утра до вечера, белоснежные скатерти сменяются четыре раза в день…

Жакемон, привыкший скромно питаться рисом и молоком, насмехается над этим пышным изобилием, благодаря которому англичане в целом так скверно ведут себя в Индии, и в конце концов начинает избегать этих банальных постоялых дворов, которым предпочитает свой полотняный домик, где спокойно спит и который он устанавливает где только ему заблагорассудится.

Тридцать первого декабря 1829 года Жакемон прибывает в Бенарес, но остается очень недолго в этом городе, где его принимают с распростертыми объятиями в самых высоких кругах английского общества и буквально носят на руках, как избалованного ребенка. Но все это скоро ему наскучило; Жакемон уже стал опытным и закаленным путешественником, ему нужно бродяжить по дальним дорогам и совершать вылазки в окрестные леса, где он как ботаник и геолог неустанно пополняет свои коллекции, предназначенные для музея.

Благодаря своему строго организованному и гигиеничному режиму Жакемону удалось пересечь Бенгалию, не подхватив лихорадки среди гниющих болот на плоских равнинах, не имеющих стока. Ему не страшны ни миазмы, ни солнце, ни усталость. Он проникает все дальше и дальше в глубь страны, стремясь достичь Гималаев и покрытых снегом плоскогорий Тибета, где намерен провести все лето и доставить оттуда наряду с геологическими образцами неизданные исторические документы.

Торопясь выполнить намеченное, Жакемон почти не задерживался даже в главных городах, оставляя удовольствие осмотреть их на обратный путь. В Дели английский резидент представил его старому императору, коронованному рабу Ост-Индской компании, который дал нашему соотечественнику цивильный лист[46] на четыре миллиона. Счастливый уже тем, что ему выпала честь лицезреть живого француза, добряк император посвятил гостя в сан «сахед бахадур», или победоносного рыцаря, что с благодарностью принял Жакемон, как и титул барона.

Француза пригласили на охоту с гончими эти заядлые спортсмены-англичане, которые даже в первобытную страну переносят развлечения метрополии. «Я выказал, — пишет Жакемон, — такое же безразличие, как и они, к своей голове и конечностям, преследуя вместе с ними кабанов. Совершенно случайно я не свалился с седла. Падения с лошади стоят сразу после хронического гепатита и перед холерой в списке причин смерти в этой стране. Несколько сломанных ног и раздробленных плеч — столь обычная принадлежность индийской охоты, что она никогда не ведется без хирурга. Что касается львов или тигров, то это — разумеется, для джентльменов — забава самая невинная, поскольку на них охотятся не на лошадях, а только на слонах. Каждого охотника помещают, как свидетеля перед английским судом, в высоко вознесенную над землей клетку, привязанную к спине животного. Небольшой артиллерийский арсенал рядом с ним: пара ружей и пара пистолетов. Случается, правда весьма редко, что тигр, взбудораженный собачьим лаем, прыгает прямо на голову слона, но нашего брата это не касается: забота махаута[47], которому платят двадцать пять франков в месяц, — принимать на себя подобного рода испытания. В случае смерти последнего он остается, по крайней мере, полностью отмщенным, ибо слон не играет безмятежно, словно в дудочку, на своей трубе, когда чувствует, что тигр оседлал ему шею. Он «обрабатывает» врага со всем усердием, так что охотникам остается лишь добить хищника в упор. Как вы можете видеть, погонщик выполняет в некотором смысле роль ответственного редактора.

За вашей спиной на слоне устраивается другой сопровождающий, в чьи обязанности входит держать зонтик над вашей головой. Его положение еще хуже, чем у проводника: когда перепуганный слон мчится впереди тигра, тот бросается на него сзади, стремясь пробраться к затылку, и подлинная роль сопровождающего — быть съеденным вместо джентльмена.

В Индии торжествует утопический социальный порядок по отношению к “светским людям”. В Европе бедняки носят богатых на руках, но только в метафорическом смысле; здесь это обыденная реальность. Вместо тружеников и обжор, или руководимых и руководителей — тонких нюансов европейской политики, — в Индии есть только носимые и носильщики; это более ясно».

Из Дели Жакемон направился в Мератх, Ширдану и Шарумпур и добрался до Хардвара, маленького городка на берегу Ганга, при выходе его из Гималаев. Это как раз было время знаменитой ежегодной ярмарки, куда съезжаются китайцы, тибетцы, татары, кашмирцы, узбеки, афганцы, персы и пр. Жакемон надолго распростился с равнинами и направился со своими повозками и быками в горную местность. Из предосторожности, а также для облегчения своего продвижения, он оставил врачу, директору маленького ботанического сада в Шарумпуре, самый тяжелый багаж и коллекции, сформированные после выхода из Дели. Прибыв в Дерху, он расстался с быками и лошадью и продолжил путь пешком, с палкой в руке, подступив к первому порогу гигантских гор.

После этой пробной и очень трудной экспедиции Жакемон выступил снова в путь с тридцатью пятью носильщиками и с небольшим эскортом из солдат-гуркхов[48], бесстрашных и надежных горцев. Питаясь отварным рисом и жесткой козлятиной, утоляя жажду из горных ручьев, засыпая на каменистой почве, кое-как прикрывшись полотняным тентом, он начинает страдать от холода. А кроме резкого падения температуры — почти ежедневные страшные ураганы, сопровождаемые дождями и градом.

Влияние высоты в этих местах уравновешивается влиянием широты, составляющей тридцать один градус. Однажды путешественник ночует в лесу из абрикосовых деревьев, которые только-только выпускают листочки в начале мая. Пол его палатки, без преувеличения, покрыт цветами: это земляничные кустики усеяли все пространство. С другой стороны, растения наших европейских лесов или же настолько близкие к ним, что только ботаник способен уловить различия, доминируют в средней зоне Гималаев. Они сочетаются с некоторыми другими, чуждыми для наших краев, но имеющими своих собратьев на равнинах Северной Америки. Обстоятельство весьма существенное, помогающее идентифицировать цветы и растения по высоте их произрастания, какова бы ни была при этом широта местности.

Наконец Жакемон прибывает в Шимлу, превратившуюся нынче в прекрасный санаторий, где лечатся пострадавшие от ужасного климата Индии служащие и военные. Но во времена Жакемона это был скромный городок, затерявшийся у границ Китайской империи. Путешественника великолепно принял офицер, в обязанности которого входило руководить военной, политической, юридической и финансовой службами в регионе, капитан артиллерии по фамилии Кеннеди, который и был подлинным основателем Шимлы.

Вот как это произошло: девять лет тому назад капитан Кеннеди, жестоко страдавший в долине от знойного лета, надумал разбить стоянку под сенью густых кедров. Он был один со своей свитой и прислугой. Друзья приехали его навестить и нашли место очаровательным, а климат — превосходным. Призвали несколько сот горцев, которые вырубили деревья вокруг стоянки, обтесали их грубо под прямым углом и с помощью рабочих, пришедших из долины, соорудили в течение месяца просторный дом. Но каждый из приглашенных захотел такого же дома и для себя, так что вскоре с полсотни построек усеяли склоны. И, словно по мановению волшебной палочки, целый поселок возник среди гималайских деревушек; в скалистой породе прорубили отличные дороги, и в семистах лье от Калькутты, на высоте семи тысяч футов над уровнем моря, воцарилась роскошь индийской столицы вместе со всем утонченным комфортом, столь любезным сердцу англичан.

Гостеприимство капитана Кеннеди, настоящего проконсула с жалованьем в сто тысяч франков, было поистине безгранично. Жакемона поражает это необычное обилие обязанностей, к которым относится командование полком горных стрелков, функции генерального приемщика, судебный разбор дел индусов, татар, тибетцев, при необходимости заключение виновных в тюрьму, наложение штрафов и даже вынесение приговоров к повешению… И все это — на протяжении какого-нибудь часа работы в сутки!

Между делом офицер водит своего гостя по горам и ущельям, снабжает его лошадьми, предоставляет ему полную свободу заниматься геологией или же присоединяться к светской кавалькаде, едущей на прогулку, короче говоря, в лепешку расшибается, чтобы ему угодить. Он устраивает в его честь изысканные обеды, куда приглашенные являются во фраках и в шелковых чулках, где пьют рейнское вино, херес, шампанское и мальвазию, а на десерт подают вкуснейший кофе-мокко.

Не ограничиваясь щедрым гостеприимством, услужливый капитан помогает Жакемону в исследовательской работе, стремясь облегчить ее выполнение. И для начала он сводит путешественника с королевским визирем Биссахиром, союзником англичан, во владениях которого Жакемон окажется по ту сторону Гималаев.

Этот раджа[49] пришлет Жакемону одного из своих офицеров, чтобы сопровождать путешественника повсюду, а для усиления его безопасности Кеннеди еще придаст ему эскорт карабинеров-гуркхов из своего полка, самых расторопных и ловких парней, с одним из своих чапрасси, который уже посещал эту страну.

Следует заметить, что люди с индийской стороны ужасно боятся людей со стороны китайской; и Жакемону ни за что не удалось бы набрать себе носильщиков, если бы его новый друг не предложил ему со всей любезностью бросить за решетку тех, кто откажется следовать за ним. Аргумент, подкрепленный, впрочем, обязательствами со стороны визиря, оказал немедленное воздействие. Раджа Биссахир уже очень хорошо усвоил, что он несет полную ответственность за исследователя, и он проявит большую заботу о Francis sahib captânne Kindi sahibké doste: о господине Французском друге великого генерала Кеннеди.

В сопровождении полусотни людей, включая носильщиков и эскорт из солдат-гуркхов, Жакемон покинул Шимлу и прибыл в Серан, летнюю резиденцию раджи, где ему был оказан прием, наглядно подтвердивший, насколько умеют англичане заставить себя уважать и повиноваться себе. До такой степени, что этот на три четверти первобытный монарх предоставил в его распоряжение своих вьючных животных, своих людей и свой карман — на случай непредвиденных расходов у путешественника. Как было условлено, он также придал Жакемону в качестве переводчика одного из своих офицеров, и вскоре, перейдя Сатледж (Гифазис), исследователь очутился на северном склоне Гималаев, или, вернее, на отрогах, окаймляющих главную горную цепь[50]. Поскольку ему еще следовало подняться более чем на пять тысяч футов, чтобы достичь Тибетского плоскогорья.

Июль давно вступил в свои права, но на подобной высоте воздух остается свежим и холодным. Однако путешественник был счастлив подбодрить свой организм щедрой живительной дозой кислорода, а потому забывает об усталости и о трудностях; он пересекает потоки, долины и ущелья, преодолевает перевалы и берет приступом вершины, нисколько не заботясь о том, что создает для Англии casus belli[51], вместе со своим вооруженным отрядом проникая прямехонько на китайскую территорию, куда его неотразимо влечет таинственное очарование неведомого.

С невероятным мужеством и как бы между прочим, не придавая этому особого значения, Жакемон преодолевает горные хребты высотой пять с половиной тысяч метров, разбивает стоянку на отметке пять тысяч метров. Четырежды он повторяет этот подвиг в местах абсолютно неисследованных и малодоступных. Затем он возвращается в Ладак[52], оставаясь все на той же огромной высоте. Из понятного путешественникам кокетства он принимается писать письма в горной деревушке Гиджурмол, расположенной в пяти километрах над уровнем моря, — самый высокогорный населенный пункт на всем маршруте исследователя.

Между тем путешественнику хватает различных приключений, и он рассказывает об одном из них в письме к брату, написанном на китайской границе. Жакемону не изменяют привычные живость изложения и азарт.

«…Экскурсия, — говорит он, — в ходе которой я должен был четыре раза подниматься на огромную высоту — на семьсот метров выше Монблана[53], — имела целью обнаружить пласты ракушечника, о чем я догадывался и чему действительно нашел подтверждение; она дала мне также изрядное количество новых растений. Но пять дней пути в безлюдной местности, с ночлегами, самый низкий из которых находился на четырнадцати тысячах футах, и еще я волоку запасы продуктов на двенадцать дней… Поскольку я очень сомневался с самого начала, что мне удастся добраться до какого-нибудь китайского городка или деревушки, и, уж во всяком случае, я не рассчитывал запастись там харчами на обратную дорогу… Ведь я совершал поистине враждебный акт по отношению к его величеству, чайному королю Пекина, в мой отряд входило более шестидесяти человек, в том числе шестеро солдат.

Мне очень повезло: я нашел, что охрана китайской границы отнюдь не отличается особой бдительностью; и неожиданное прибытие моего каравана, шедшего плотной колонной, настолько поразило жителей Беара, что они удрали при моем приближении, не оказав ни малейшего противодействия. Я мирно расположился лагерем в избранном месте, а наутро в мою маленькую палатку последовал визит китайского офицера, который нес вахту в сторожевой будке, сложенной из сухого камня, с двумя жалкими солдатиками. Он явился с жалобами; я превратил его в обвиняемого, задал ему множество вопросов, бесцеремонно свел его речь только к ответам на них и отпустил кивком головы вместе с его оруженосцами, когда исчерпал заряд своего красноречия. Я разыграл сцену и подавал команды своим людям угрожающим тоном, чтобы подействовать на “гостей”. Жители Беара не имели понятия о двуствольных ружьях, не говоря уж о зарядах ударного действия.

Эффект от двух пуль, которые я одну за другой влепил в соседнее дерево за несколько мгновений до моей аудиенции китайскому офицеру на глазах у многих его приспешников, произвел на подданных Поднебесной империи[54] магическое действие. Я велел выдать им немного табака, что заставило их сменить страх на благорасположение ко мне.

Странное происшествие намного увеличило их уважение к господину французу. Я падал от усталости и, однако же, должен был трогаться в путь. Я выпил “на посошок”, наполнив водкой свою ложку, чтобы растворить в ней кусочек сахара. Положив сахар, я поджег водку; и, когда он растаял, я, дуя на ложку, проглотил эту капельку пунша. Беарцы, которые никогда не были артиллеристами, подумали, что я выпил огонь, и приняли меня чуть ли не за дьявола.

В этот день я ночевал очень высоко, в шестнадцати тысячах футах над уровнем моря. Я все еще находился на китайской территории, где хотел наутро определить залегание некоторых пород. Ночью какие-то всадники расположились рядом с моим лагерем. Я тотчас догадался об их появлении и о небольшом их количестве. Не получив от них никакой информации, я пошел на разведку утром в сопровождении шести слуг. Тогда татаро-китайская конница пришла в движение, следуя за мною по пятам, но на почтительном расстоянии. Я дал знак одному из всадников приблизиться; и поскольку бедняга даже не слез с лошади, чтобы меня приветствовать, я ухватил его за длинные волосы и сбросил на землю. Вот что значит, мой друг, прожить целый год в Индии. Начинаешь вполне искренне чувствовать себя оскорбленным любым поведением, если оно недостаточно услужливо. Но здесь, конечно, я был не прав, поскольку этот злосчастный беарец не знаком с правилами индийского этикета. Но я увидел только одно: цвет его кожи. И, забыв о различии стран, принял его невежество за вызывающую дерзость: inde irae![55] Его товарищи пустились в бегство галопом. Мой бедолага водрузился кое-как на свою лошадку и поспешил за ними».

На такой высоте даже летом очень прохладно, а ночи прямо леденящие. Жакемон кутается в шерстяную одежду, в несколько одеял и, несмотря на доблестную оборону против врага, жестоко страдает от холода. Странный климат, что и говорить! Снега выпадает не так много зимой, но он не тает четыре месяца. Дождей почти не бывает, и засушливый ветер свистит три часа кряду ежевечерне, иногда и ночью. Так что путешественник просыпается перед рассветом, окоченев под пятью одеялами.

Жакемон продвигается вперед подобным образом до 32° северной широты и, кажется, начинает сомневаться в существовании Тибетского нагорья. За спиной уже довольно далеко осталась покрытая снегом горная цепь Индийских Гималаев, и он констатирует, что местность впереди все время идет на подъем. Рядом с ним люди, которые хаживали по три месяца пешком к северо-востоку и по шесть месяцев — на восток, и сообщения их, полагает Жакемон, слишком согласуются между собой, чтобы не быть точными. Все эти неизвестные Жакемону места они представили как нечто схожее с теми, которые он уже посетил, как причудливое и хаотичное нагромождение разветвленных отрогов гор, вытянутых в цепи, которые пересекаются во всех направлениях. И Жакемон приходит к выводу, что Гималаи, чьи вечные снега видны с берегов Ганга до самого Бенареса и которые образуют столь величественный контраст с долинами Индии, представляют собой не что иное, как скромные подступы к «Тибетским Альпам»[56].

Тот факт, что Жакемон является представителем Франции и французом по происхождению не только не вызывает осложнений, но и служит в некотором роде пропуском. Англичанину было бы крайне трудно, а то и вовсе невозможно, совершить такое путешествие, какое совершил с такой легкостью господин француз. Действительно, английское правительство запрещает своим подданным приближаться к китайским границам, чтобы избежать беспорядков из-за нарушения территориальной неприкосновенности. Свободный от дипломатических пут и убежденный в том, что его маленький караван пройдет по этим пустыням победным маршем, он вклинивается туда безбоязненно. Несколько раз Жакемон встречался с группами людей, намного превосходящими его отряд, они собирались вокруг своих деревушек, пытаясь задержать его продвижение; иногда ему вдруг преграждали путь на гребне горы, в узком ущелье, где один человек мог бы сдерживать тысячу, на берегу потока… Он не колеблясь шел своим путем, не придавая значения никаким окрикам и приказам, в редких случаях грубо отпихивая кого-нибудь с пути, чтобы рассеять всю изумленную толпу. И никогда он не наблюдал у противников, при всем сдержанном поведении до стычки, никакого признака открытого сопротивления. Зато в отместку они старались чем-то ущемить его на обратном пути, например, уморить голодом. Они не осмеливались полностью отказать ему в продаже продуктов, но ловко манипулировали ценами, взвинчивая их все выше по мере его следования. В конце концов Жакемон, видя, как быстро пустеет его кошелек, вынужден был принять меры, к коим, возможно, ему следовало прибегнуть с самого начала. Он вполне щедро сам назначил цены и заявил, что если их не примут, то он подвергнет деревню разграблению и уведет весь скот. Угроза подействовала мгновенно, ее не нужно было повторять дважды.

Тем не менее трудности возрастали и становились почти нестерпимыми, невзирая на все ухищрения путешественника. Гибель была вполне реальной, хотя ей и противостояли жизнерадостная веселость сердца и французская беззаботность. В ту эпоху действительно редко случалось, чтобы кому-то удалось победить или обмануть подозрительность китайского правительства, которому подчинена эта часть Тибета. Мы цитировали английского врача, который добился почти такого же успеха, как Жакемон, и прошел не меньшее расстояние. Правда, путешествие его оказалось в научном отношении бесплодным, поскольку он не обладал специальными геологическими познаниями, как Жакемон. Мистер Муркрофт[57] проник даже за те пределы, которых достиг его земляк доктор, и сравнялся с Жакемоном, поскольку посетил Лейо; но он умер внезапно, без сомнения будучи отравленным.

До этого путешествия, ставшего для него роковым, Муркрофт совершил другое в те районы Тибета, которые закрыты для иностранцев коварной и мнительной китайской полицией. Он проделал паломничество к священному озеру Манзаровер, и нам трудно понять, как для удовлетворения своего беспредельного любопытства он подверг себя опасностям странного переодевания и вытерпел лишения всякого рода по этой причине. В самом деле, ему пришло на ум посетить Манзаровер и восточных кайлд[58] в костюме факира, давшего зарок молчания! В свою последнюю и злосчастную экспедицию он отправился в персидском костюме и стал в дороге объектом пристального внимания. Он мог расспрашивать, но с большой оглядкой. Любопытство его погубило. Он раскрыл из-за него маскарадный характер своего азиатского одеяния и вскоре погиб, став жертвой собственной неосторожности.

Что касается Жакемона, то он предпочел держаться позиции превосходства в отношениях с императором Китая, а это лучший способ общения на Востоке. Ради этой фарфоровой куклы, которая скромно именует себя Сыном Неба, он не сменил одежды и не лишил себя средств наблюдения, без которых его экспедиция становилась бесцельной и ничего бы ему не дала. Он твердо вел свой караван вперед, избегая по возможности опасных встреч, но, когда не мог уклониться от них, то говорил властным тоном и заставлял подчиняться людей, пришедших его прогнать или остановить. И всегда они убирались восвояси, что-то недовольно бормоча. Впрочем, Жакемон старался не провоцировать их грубыми словами, окриками, бесцельными фразами. Самым спокойным и естественным тоном, как говорят о вещах известных, надежных и неизбежных, его тибетский переводчик отвечал на требование убираться прочь таким же властным, командным тоном. И он продолжал двигаться вперед неспешным шагом своего коня или яка, в сопровождении всей своей свиты, следующей плотно сбитой колонной. И от этого маленького каравана исходил дух такой непреклонной воли и решимости, что он безотказно действовал на природную робость и мягкость татар, так что путник никогда не встречал активного сопротивления, разве что в самой пассивной форме. Однажды в сопровождении лишь нескольких безоружных слуг (за исключением того, что нес ружье Жакемона) француз попал в довольно опасную переделку, столкнувшись с двумя сотнями горцев в одежде лам[59]. Хотя исследователь часто убеждался в их опасливой осторожности и осмотрительности, он все-таки ощутил беспокойство из-за малочисленности своей группы. Переводчик его отстал. Никакого иного средства для общения, кроме жестикуляции, у Жакемона не оставалось. Не уступая дороги новопришельцам, он подал им энергичный знак, чтобы они немедленно убирались с тропинки. Однако двое застыли на месте, загородив проход. «Я оттолкнул первого без грубости, — пишет Жакемон, — потому что от резкого толчка он мог бы свалиться с крутого откоса, не удержавшись на нем. А так он уцепился за какие-то пучки трав и, бранясь, присоединился к более уступчивой основной массе. Но второй, без сомнения главарь всей группы, не сдвинулся с места. Все-таки я отстранил его, не проявляя никакого гнева, и мои слуги прошли вслед за мной беспрепятственно. Вот самый краткий отчет о моей самой большой “баталии”. Я не имел представления о том, что значит быть татарским королем, я повторял здесь действия Доктора Франсиа[60]. С большой охотой я предпринял бы завоевание Центральной Азии с какой-нибудь сотней солдат-гуркхов. Имя этих последних наводило ужас на местных жителей, правда, и мое белое лицо, хотя и не заключало ничего пугающего, казалось очень грозным и чем-то страшило этих мирных и тихих лам».

По словам Жакемона, Индийские Гималаи имеют немало точек соприкосновения с Европой. Здесь многое сопоставимо. Эти горы покрыты лесами, сходными с альпийскими. Те же сосны, ели, кедры, сикоморы, дубы, которые сочетаются в разных пропорциях в зависимости от высоты гор. За верхней границей лесов зеленеют пастбища вперемешку с зарослями карликовых кустов, ив и можжевельника, и эта зона простирается до полосы вечных снегов. Но ближе к Тибету местность повышается настолько, что впадины долин оказываются над границей лесов на южных склонах гор. Растительность тут скудная, она представлена лишь колючим и скрюченным кустарником да редкими пучками сухой травы, образующими там и сям темноватые пятна на берегах потоков; склоны гор покрыты лишь каменными обломками; во всю ширь горизонта простираются однообразные картины унылого бесплодия, во всех направлениях увенчанные снежными вершинами.

Таковы странные особенности местного климата, что тибетские горные цепи, высота которых не превышает двадцати тысяч футов, полностью освобождаются от снега к середине лета. Жакемон много раз устанавливал свою палатку на высоте, превышающей высоту вершины Монблана, к северу от 32°. И поскольку это всегда бывало на берегах проточной воды, то всякий день давал ему возможность вволю изучать редкие следы необычной растительности. На той же высоте в южной части Гималаев его всегда окружали только заснеженные просторы.

Хотя главное внимание исследователь отдавал изучению явлений природы, он не игнорировал и местное население с его своеобразием, столь тесно связанным с особенностями этой земли и климата. Одна из примечательных сторон тибетских и татарских нравов, без сомнения, — полиандрия, или многомужество. Сколько бы ни было братьев, у них только одна общая жена. Им совершенно не знакомо чувство ревности, и мир и согласие никогда не нарушаются в этих многолюдных семействах. Едва ли даже смогут вас понять, если вы станете допытываться, не вызывает ли ссоры между братьями предпочтение, которое женщина оказывает одному из них. Воистину — удивительный противовес полигамии, царящей на всем остальном Востоке.

Из такой холодной страны Жакемон не мог привезти слишком много органических экспонатов. И однако же его коллекции весьма значительны и содержат немало новых видов растений. С другой стороны, исключительная обнаженность горных пород благоприятна для геологических наблюдений, и они отличаются высоким научным уровнем.

В разгар своих путешествий по странам, почти неизвестным тогдашней науке и цивилизованному миру, среди девственных тибетских гор Жакемон получил следующее письмо, каким-то чудом переадресованное ему капитаном Кеннеди из Шимлы в это первозданное безмолвие:

«Лахор, 28 июля 1830.

Месье,

Я узнал от доктора Муррея о прибытии в Шимлу французского путешественника, столь просвещенного и наделенного столь серьезной миссией. Эта новость подала мне надежду, что старый офицер может оказаться полезным для одного из своих земляков в краях столь отдаленных от нашей матери-отчизны. Вот почему я имею честь адресовать Вам настоящее письмо с предложением воспользоваться в Ваших целях моим положением при дворе лахорского раджи. Располагайте мною, месье, со всей простотой и искренностью, с какими я предлагаю Вам свои услуги. Это не более чем знак национального единства. В ожидании ответа примите уверения в моем совершеннейшем к Вам почтении и пр.».

Письмо это, доставившее Жакемону самое живое удовольствие, подписал генерал Алар, один из героев наполеоновской эпопеи, бывший адъютант маршала Брюна, который после возвращения Бурбонов предпочел эмигрировать, но только не выбрасывать белый флаг капитуляции. Генерал Алар отбыл в эмиграцию после высылки Наполеона на остров Святой Елены. Он приехал в Индию, потом поступил на службу к махарадже Лахора, знаменитому Ранджиту Сингху[61]. Французский генерал реорганизовал его армию, знаменем которой он даже сделал трехцветный флаг, и заставил азиатского владыку любить и почитать Францию.

Это послание, догнавшее Жакемона на китайской границе, глубоко его тронуло, и он ответил на него с подлинным душевным жаром, приняв без промедления любезное приглашение генерала. Кроме проявления дружеской симпатии, он увидел в нем реальный шанс посетить знаменитую страну Кашмир, почти закрытую для европейцев из-за пугливой и завистливой мнительности раджи. Одного только влияния англичан могло не хватить, чтобы открыть доступ в эту страну, и Жакемон рассчитывал на добрую волю генерала с его внушительным весом главнокомандующего армией султана.

Высокочтимый, щедро вознаграждаемый, генерал Алар получал сто тысяч франков в год — сумма огромная по тем временам, однако пребывал в некотором роде на положении пленника или арестанта. Необычайно хитрый, Ранджит Сингх опасался, что генерал покинет его королевство, и умудрялся заставить его расходовать все жалованье на месте, удерживая генерала блеском роскошной жизни. А золотую цепь труднее всего сбросить человеку, который назавтра окажется без средств к существованию.

По возвращении в Серулу Жакемон снарядил гонца к лорду Уильяму Бентинку с просьбой позволить ему покинуть земли Индийской компании и пробраться к Ранджиту Сингху — на тот случай, если переход к туземному монарху из-за тайного сопротивления местного населения сопровождался бы трудностями и опасностями.

Со своим обычным душевным расположением лорд Бентинк немедленно прислал ему рекомендательное письмо в самом требовательном тоне, адресованное радже, совсем еще юноше, а также его могущественным соседям, предписывая оказать наилучший прием господину доктору Виктору Жакемону. И господин доктор, который просил называть его в письме именно так, пустился в путь с несколькими фунтами шпанских мушек в качестве аптечки.

Все эти переговоры и обмен письмами отняли немало времени, и лишь спустя несколько месяцев Жакемон очутился в Лудхияне, на берегах Сатледжа, который отделяет Британскую Индию от королевства Лахор[62], в ожидании позволения Ранджита Сингха вступить в его владения.

Вскоре раджа прислал к нему сына своего премьер-министра, чтобы принять гостя в Фалуре, на другом берегу Сатледжа. И одновременно он получил послание от генерала Алара, подтверждавшее, что этот последний сгорает от нетерпения обнять дорогого земляка, как и его ближайший друг и товарищ по оружию генерал Вентура, итальянец, служивший прежде во французской армии, где он снискал заслуженную репутацию храбреца. Он командует пехотой Ранджита Сингха в генеральском звании.

Взгромоздившись на слона, любезно предложенного капитаном Уэйдом — резидентом в Лудхияне, вторым изданием важной персоны в духе капитана Кеннеди, — Жакемон в сопровождении изрядного отряда кавалерии сикхов пересек Сатледж. На правом берегу реки выстроившийся в боевой порядок эскадрон встретил его с военными почестями, когда он выбрался на сушу, и сопроводил его торжественным маршем к палатке, где Жакемон должен был дожидаться королевского представителя. Эскадрон оставался под ружьем, а вскоре вместе с группой офицеров прибыл и мехмандар, что означает по-персидски «хранитель гостеприимства», — Факир Шах-эд-Дин.

Капитан Уэйд, усвоивший уроки сикхского этикета, принял его без затруднений. Впрочем, молодой Факир поддерживал беседу самым естественным образом. «Он принимал, — пишет Жакемон, — самые умоляющие позы, чтобы всучить мне увесистый мешочек денег, тогда как часть его приспешников дефилировала перед палаткой, снося к дверям корзины с фруктами, горшки со сливками или вареньем… Все эти подарки прислал мне раджа. Я просил Шах-эд-Дина написать его повелителю тотчас же, чтобы передать мою благодарность и дать ему понять, что я вовсе не рассчитывал на столь избыточную щедрость…»

Вечером, выразив желание побыть в одиночестве, Жакемон совершил долгую прогулку вдоль пустынных берегов Сатледжа, с облегчением освободившись от чрезмерных почестей, которые начали уже его тяготить. По возвращении в лагерь он принял секретаря своего мехмандара, который явился, чтобы выслушать распоряжения на завтрашний день. Путешественник назвал время отъезда и место ближайшей стоянки. Весь переход он по своему выбору проделал на слоне, восседая в гордом одиночестве, и на почтительном расстоянии его сопровождал кавалерийский взвод.

Прибывший в лагерь вместе со своим эскадроном чуть позже Факир Шах-эд-Дин, который следовал за Жакемоном на расстоянии двух-трех миль, послал ему письмо с вопросом, когда тот сможет его принять. И вскоре он явился с теми же самыми комплиментами, что и накануне, с новым мешком денег и с провизией всяческого рода. Вечером Жакемон в свою очередь нанес визит Факиру, не откладывая надолго ответную вежливость, хотя он уже совершенно истощился в высокопарных заверениях своей глубочайшей признательности. И, удаляясь под барабанный бой, Жакемон с трудом сдерживает неукротимое желание хохотать от звуков музыки, под которую движутся на медвежью берлогу охотники.

«Я кое-как сохранил свою невозмутимость до возвращения к себе, — пишет он, — а закрывшись в палатке, нахохотался вволю над своей актерской игрой и наконец-то снова обрел себя самого. В Индии принято говорить “мы” вместо “я”, уже не очень скромная формулировка; но с тех пор, как я перешел через Сатледж, говорю о себе только в третьем лице, как например: “Сахиб[63] совершенно не устал”; “Господин очарован Вашей Милостью”; “Господин приглашает Вашу Милость подняться на его слона” и пр. За четверть часа моего разговора с сикхами звучит больше “милостей”, чем во всех трагедиях Расина»[64].

Наутро, как и накануне, новый визит Факира Шах-эд-Дина, который приносит очередную порцию комплиментов и неизбежный мешок с деньгами. В каждом мешке содержится сотня рупий, что составляет двести пятьдесят франков. Прибыв в Лахор на шестой день, Жакемон оказался владельцем изрядно набитого кошелька, где звенело полторы тысячи франков, примерно треть годовой музейной выплаты. Согласно требованиям этикета, он не мог отказаться от подобного проявления индийской вежливости.

Желая как можно скорее попасть в Лахор, Жакемон проезжает не останавливаясь Амритсар, священный город сикхов, и встречается в двух лье от городской черты с генералом Аларом, которого сопровождают двое коллег — Вентура и Курт. Они приехали на встречу с путешественником в коляске, запряженной четверкой лошадей. С двух сторон они спрыгивают на землю, и Жакемон крепко обнимает генерала, который представляет ему обоих своих друзей. Затем все четверо усаживаются в экипаж. Через час езды по первозданной и пустынной равнине, усеянной, как и в окрестностях Дели, руинами былого могольского величия, они приближаются к очаровательному оазису. Огромный цветник с левкоями, ирисами, розами, аллеи жасмина и апельсиновых деревьев, украшенные фонтанами, откуда брызжут многочисленные струйки воды; а в центре этого великолепного сада — небольшой дворец, убранный с большим вкусом и изяществом. Здесь будет жить французский исследователь. На роскошно сервированном завтраке присутствуют почетные гости, которые с величайшим почтением встречают прибывшего. Затем он целый день бродит по садовым аллеям со своими новыми друзьями, беседуя обо всем, прежде всего о Франции, которой они не видели уже шестнадцать лет и новости откуда доходили до них случайно и обрывочно. Лишь с наступлением темноты они расстаются.

Вечером Жакемон получает через своего мехмандара поздравления от короля и его подарки: нежнейший кабульский виноград, сочные гранаты из той же страны, самые изысканные местные фрукты и кошелек с пятью сотнями рупий. За великолепным обедом при свечах его обслуживала целая армия слуг, разодетых в богатые шелка. Однако, храня верность своему спартанскому режиму, который позволял с честью переносить тяжелую усталость и убийственный климат Индии, он набирается мужества отказаться от пиршества и довольствуется, как обычно, фруктами, хлебом и молоком.

Наутро его ждет торжественный прием у старого короля, который рассыпается в любезностях и уже в скором времени просто не может обойтись без своего нового друга. Ежевечерне он заставляет Жакемона приходить во дворец, осыпает его подарками: деньгами, драгоценными тканями, предметами роскоши, ювелирными изделиями, и буквально-таки донимает вопросами, до такой степени, что Жакемон, хотя его и трудно захватить врасплох, признается, что беседа с королем превращается иногда для него в подлинный кошмар. «Это, — пишет он, — первый любознательный индус, коего мне довелось увидеть; он как бы возмещает своим любопытством апатию всей нации. Он задал мне сто тысяч вопросов об Индии, об англичанах, Европе, Бонапарте; о нашем мире вообще и об ином, о рае и аде, о душе, Боге, дьяволе и еще о тысяче других вещей. Впрочем, как и у всех людей, воспитанных на Востоке, у него болезненная фантазия. Поскольку он способен оплатить самый рокошный обед, какой только возможен в этой стране, то его странным образом угнетает, что он не в состоянии пить, как рыба, не пьянея, или набивать брюхо, как слон, без неприятных последствий в виде одышки».

Между тем Жакемон, чей престиж возрос еще больше, прогуливается по столице Пенджаба и, чтобы избежать назойливого любопытства подданных раджи, одевается на индийский манер и восседает на слоне, чья масса и высота достаточно его изолируют от толпы.

Однако ему с трудом удается удовлетворять свой профессиональный интерес, поскольку дружеское расположение раджи порой становится прямо-таки тираническим. Раджа жалуется на все и на всех, даже на офицеров, которые стоят во главе его армий и дисциплинированы чересчур уж по-европейски. Иногда он готов подозревать их в тайном умысле, хотя за десять лет службы они доказали свою преданность и честность. Его фантазии доходят до того, что офицеры кажутся ему англичанами или русскими, и несчастные служаки, щедро оплачиваемые и весьма чтимые, невзирая на крайнюю подозрительность властелина, вынуждены вести себя чрезвычайно осмотрительно, чтобы сохранить его доверие.

Сам Жакемон, будучи французом, не забывает ни на минуту о своей «английскости» перед Ранджитом Сингхом. Изо всех его личин эта — наилучшая для восприятия и понимания царьков вроде лахорского раджи. Исследователь расхваливает силу, лояльность, мирную политику правительства Калькутты, и, когда его красноречие иссякает, Ранджит высокопарно замечает, что генерал-губернатор и он — это два сердца в едином теле.

«В конце концов, — пишет Жакемон, — он мне чертовски нравится, а в мое отсутствие он расхваливает меня вовсю, не жалея самых пышных эпитетов. Вчера, например, я не был при дворе, и мне передали, что он назвал меня полубогом, да еще поиздевался над одним из своих придворных, который хотел вручить мне какое-то особое лекарство от простуды. Она терзает меня настолько часто, что голова моя просто раскалывается».

Этот варварский монарх очень наблюдателен и способен на удивительно тонкие суждения. Нет ничего забавного в городских сплетнях о его беседах с Жакемоном. Но он находит нужным проинформировать об этом гостя и первый смеется вместе с ним, хотя, без сомнения, в душе сам считает его английским шпионом. Что касается национальности Жакемона, то здесь раджа, по-видимому, спокоен. Когда французский натуралист расстался с ним после первой аудиенции, раджа воскликнул, что тот, конечно же, не англичанин. «Англичанин, — заявил он, — не переходил бы двадцать раз с места на место, он никогда не стал бы жестикулировать во время беседы, не повышал бы и не понижал тона, не смеялся бы так заразительно над шутками…» Короче, целая цепочка весьма справедливых и точных наблюдений.

Говоря, что раджа ему очень нравится, Жакемон выносит о Ранджите Сингхе глубоко мотивированное суждение, не оставляющее никаких иллюзий насчет нравственности азиатского владыки. Он далеко не святой; для него не существует ни закона, ни веры, если его личный интерес не повелевает ему быть верным и справедливым; однако он не жесток. Совершившим тяжкие преступления раджа велит отрезать нос, или уши, или кисть, но никогда не лишает их жизни. Он питает пламенную страсть к лошадям, доходящую до безумия; он затевает самые кровопролитные и дорогостоящие войны, чтобы захватить в соседнем государстве коня, которого ему отказались продать или подарить. Храбрость его беспредельна — редкое качество среди восточных владык. И хотя он всегда добивается успеха в своих военных делах лишь путем сложных политических интриг, хитроумных соглашений и переговоров, простой сельский дворянин превратился в абсолютного монарха всего Пенджаба, Кашмира и пр. Самый набожный среди своих подданных, как никто из императоров во времена их наибольшего могущества, сикх по своему облику и скептик по существу, он отправляется ежегодно для поклонения святыням в Амритсар и, что самое удивительное, к могилам разных мусульманских святых; и эти паломничества не вызывают недовольства у его пуританствующих[65] единоверцев.

Вскоре он покинет Лахор; он пошлет в Мултан[66] генерала Вентуру с десятью тысячами людей и тридцатью пушками; а для генерала Алара, без сомнения, найдется вслед за Вентурой такое же дельце. Это перемещение войск имеет единственной целью выбивание налогов из самых отдаленных провинций империи: важнейший вопрос, тут уже Ранджиту Сингху не до шуток. Раджа и для себя найдет какое-нибудь занятие в том же роде. Ведь он ужасно любит командовать военными экспедициями, воображая, что походит на Бонапарта, своего любимого героя.

Дни бегут, и Жакемон при поддержке своего любезного покровителя готовится к отъезду в почти неисследованные районы Кашмира. Ранджит Сингх дает ему прощальную аудиенцию, проводит два долгих часа в дружеской беседе с гостем и на прощанье дарит ему халат, почетное одеяние, причем высочайшего качества. Халат стоит пять тысяч рупий, то есть тысячу двести франков. Затем следует великолепная пара кашмирских бордовых шалей в сочетании с двумя другими, тоже кашмирскими, но менее роскошными; Жакемону дарят семь отрезов шелковых или муслиновых тканей исключительной красоты. В общей сложности — одиннадцать предметов, самое почитаемое из чисел. Его одаривают, согласно традиции страны, богатым украшением из драгоценных камней и напоследок — кошельком, заключающим тысячу сто рупий. Все это вместе взятое стоит две тысячи четыреста франков — больше, чем годовая стипендия Ботанического сада. Жакемон дает себе слово использовать полученные средства для основательных и плодотворных научных изысканий.

Но это еще не все. Ранджит предоставит своему другу, французскому сахибу, пеших и конных солдат с целью обеспечить его безопасность, одного из своих секретарей на тот случай, когда Жакемону придется ему написать, верблюдов, чтобы везти палатки и весь багаж до подножия гор, и, наконец, носильщиков, чтобы заменить вьючных животных, когда эти последние не в состоянии будут продвигаться дальше. Наконец на «соляных копях», куда он прибудет через десять дней пути, Жакемон получит новый кошелек с пятьюстами рупиями, а в Кашмире — еще один, с двумя тысячами рупий. Раджа желает, чтобы он ни в чем не испытывал недостатка.

Снабженный, таким образом, в избытке всем необходимым, одаренный щедростью французских генералов, в частности, храброго Алара, который, со своей стороны, обеспечивает Жакемону в Кашмире неограниченный денежный кредит, исследователь отбывает в конце марта в Кашмир.

После пятидневного марша он прибыл на берега Гидаспы, во владения Пинде-Даден-Хана, где раджа Гуляб Сингх принял его от имени Ранджита Сингха, которому подчинялся. Гуляб Сингх, чье имя означает «кроткий лев», изо всех сил старался услужить гостю, осыпал его подарками и вызывался сопровождать его в глубь соляных копей, хотя это и не приличествовало радже. Жакемон охотно избавил бы его от унизительного бремени. Однако «кроткий лев» настолько боялся, как бы чего не случилось с другом Ранджита, за которого он отвечал головой, что предпочел следовать за Жакемоном по пятам и подвергнуться тем же опасностям, ибо шахты славились частыми обвалами.

Исследователь трогается в путь в северо-восточном направлении, и некоторое время еще проходит без инцидентов. Но в один прекрасный день отлично отрегулированная машина, которая сглаживала и устраняла перед ним все трудности, вдруг дает сбои. Жакемон, любивший повторять, что он нигде не чувствует себя в такой полнейшей безопасности, как в Индии, что драматические происшествия есть плод воображения путешественников, желающих приукрасить свои писания и рассказы, сам вдруг попадает в неприятнейшие переделки.

В маленьком городке Шукшенепуре, принадлежавшем одному из сыновей короля, местный повелитель отказался повиноваться распоряжениям Ранджита Сингха о снабжении путников провиантом. Он укрылся в своем глиняном укреплении с несколькими негодяями, вооруженными фитильными ружьями, и угрожал открыть огонь по охранникам Жакемона, если тот будет настаивать на своем. Жакемон отправил жалобу королю в Амритсар, а его всадники рессеялись по окрестностям и занялись грабежами. И, как всегда, бедным крестьянам пришлось отдуваться и платить разбитыми горшками.

После первой стычки Жакемон вступил в Гималаи и разбил лагерь в Мирпуре[67], где, согласно приказу раджи, должны были находиться пятьдесят мулов для замены верблюдов, непригодных для дальнейшей транспортировки багажа экспедиции.

Но вместо мулов он встретил сотню негодяев с фитильными ружьями, засевших в земляном укреплении, вполне безразличных к приказам раджи, нисколько не обеспокоенных реквизициями шейха Боддер-Боша, мехмандара Жакемона. Этот гигант превращался в трусишку и плаксу, как только его фанфаронские речи переставали достигать цели.

За неимением пристанища Жакемону довелось ночевать под открытым небом, под дождем, перешедшим в яростную бурю. Буря же рассеяла охранников и помешала мехмандару, который отправился добывать продукты, присоединиться к основной части отряда. Наутро налетел новый ураган, новая нехватка продуктов и носильщиков и новые реквизиции с последующим дезертирством.

Сахиб Жакемон, привыкший повиноваться требованию момента и обращаться с индусами как с простыми машинами, начинает находить весьма неприятным свое положение. Напрасно возвещал он о себе в третьем лице, напрасно принимал горделивые позы, демонстрируя свое достоинство. Эти дикари были неспособны понять, какую честь оказывал им сахиб.

Валясь с ног после пятнадцатичасового марша, покрытый испариной, Жакемон добрался кое-как до Берали, первой деревни после Мирпура. Свинцовый сон сморил его в палатке. А выступив наутро со своим арьергардом, он очутился вскоре у подножия крепости, которую охраняли пятьсот солдат под командованием королевского коменданта.

Неподалеку, под священной смоковницей, единственным деревом в этом странно пустынном месте, растянулись некоторые из людей, терпеливо поджидавших, пока незнакомцы приблизятся. Жакемон попытался подозвать их к себе, но они отвечали, что выполняют приказ и должны оставаться на месте.

Это разозлило сахиба Жакемона и даже вызвало у него приступ гнева. Из крепости вышли солдаты и столпились вокруг его лошади; они были не столько агрессивны, сколько любопытны, назойливы, нескромны. Люди из охраны Жакемона мелькают тут и там вдалеке, теряясь в этой толкучке. Сгорая от нетерпения, обеспокоенный путешественник требует, чтобы как можно скорее вызвали коменданта. Наконец тот появляется вместе с новой толпой солдат, физиономии которых выглядят еще более угрюмо, а одеяние столь жалко и убого, что Жакемон вынужден уточнять, кто же из этих оборванцев их начальник.

Из уважения к Ранджиту Сингху, которому подчиняется комендант, Жакемон спешивается с коня, чтобы выслушать приветствия начальника крепости. Он дарит ему ягненка, которого подвел распорядитель экспедиции. Затем путешественник с пристрастием допытывается у коменданта: правда ли, что тот намеревался помешать движению каравана, защищенного грамотой раджи, его повелителя?..

Комендант Неал Сингх протестует из уважения к королю и его распоряжениям. Но он тут же добавляет, что, устав от несправедливостей Гуляб Сингха и его брата, а также не имея возможности довести свои жалобы до сведения короля, он воспользуется случаем привлечь к себе внимание. Исходя из сказанного, объявил он Жакемону самым почтительным тоном, сцепив руки перед собой, задержание персоны сахиба будет хорошим средством заставить короля исправить свои просчеты по отношению к нему, коменданту. Вот почему он удержит пленника до восстановления справедливости; и сам путешественник, и его эскорт вместе с багажом послужат ему в качестве заложников.

«Этот человек, — пишет Жакемон, — разгорячился, повествуя о своих мытарствах и бедах, ибо такова была плата за его верность. Гуляб Сингх хотел заставить его сдать эту крепость, которую король доверил ему охранять. Ему постоянно приходится защищаться от этого господина, а его брат Тео Сингх, приближенный короля, игнорирует все приказы последнего о выдаче жалованья. Вот уже три года он сам и его люди не получают ничего. И у него нет лучшей одежды, чем эти жалкие тряпки. Солдаты его питаются травой на лугах и листьями с деревьев.

Я видел с тайным, о! очень тайным беспокойством, как действовало красноречие коменданта на голодную и вооруженную массу, в руках у которой я очутился. Всеобщие вопли нередко перекрывали голос начальника, и завершение его речи утонуло в гуле одобрения очень угрожающего свойства. Слушая коменданта, солдаты наблюдали за горящими фитилями своих ружей и стряхивали пепел на землю. Многие солдаты порывались выступить сами; но я властно призвал к молчанию эту нахальную шваль, и она утихомирилась, лишь местами еще звучало злобное шипение, которое и сам начальник не смог бы подавить. Незыблемое спокойствие, которое я разыгрывал, и громкий уверенный тон оказали надлежащее воздействие на этих несчастных. Мое презрение их подавляло. Без сомнения, они никогда не слышали, чтобы какой-то их раджа говорил о себе в третьем лице, как это делал я и как Ранджит Сингх делает повсюду в Пенджабе. И, воздавая почести самому себе, я обращался с ними как со слугами. Такой маневр позволил мне вбить клин между большинством солдат и их начальником, с которым я беседовал с такой же фамильярностью, но с оттенком доброжелательного покровительства. Я увел его под сень большой смоковницы, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз».

Очень умелый дипломат, Жакемон уселся на стул, коменданта усадил на корточки рядом и объяснил ему, как и почему он прибыл в эту страну, помянул особую заинтересованность короля в его экспедиции, дружеские чувства, которые он испытывал к путешественнику, и ужасную кару, что непременно постигнет любого, кто причинит какой бы то ни было вред человеку, защищенному грамотой короля.

И Неал Сингх подтвердил свою преданность персоне короля и свое уважение к его большому другу сахибу, но все же настаивал, что ему нужны заложники. Тем не менее он согласился отпустить сахиба, но при условии, что тот оставит весь свой багаж. Поскольку предложение оказалось совершенно неприемлемым, то комендант потребовал выкуп в тысячу рупий. Жакемон запротестовал, но в конце концов сошлись на сумме в пятьсот рупий, которую исследователь пообещал передать мошеннику через своего распорядителя.

В общем-то Жакемон еще легко отделался, могло все обернуться гораздо хуже. И он немедленно выступает со своим отрядом в Кашмир.

На следующий день он встретил неподалеку от Берали, то есть на полдороге от места, где с него содрали грабительский выкуп, отряд королевских войск из трех тысяч человек, идущий из Кашмира на соединение с маленькой армией генерала Алара. Начальник с почтением отнесся к Жакемону, преподнес ему нуккер (подарок младшего старшему) и принялся беседовать с ним. Естественно, Жакемон рассказал ему о своих злоключениях накануне, и командир предложил ему немедленно отправиться в крепость Неала Сингха, схватить негодяя и подвергнуть его заслуженному наказанию. Но Жакемон, поблагодарив, вежливо отверг эту идею, которую так охотно принял бы вчера утром, написал генералу Алару отчет о своих неурядицах и продолжил путь.

Через восемь дней он прибыл в Пронне совершенно больным, кашляя кровью из-за переохлаждения. Но он пресек развитие болезни энергичным лечением. Он приказал наловить пиявок в окрестных реках и поставил шестьдесят пять штук себе на грудь и на живот, что принесло ему немедленное облегчение. Для восстановления потери крови Жакемон отдал распоряжение закалывать по барану в день и наедался недожаренным, с кровью, мясом. Выздоровление было скорым.

Пройдя без осложнений через перевал Пронне, все еще засыпанный снегом, он достиг Кашмира в первых числах мая.

Информированный о подходе путешественника, губернатор послал ему навстречу большую лодку с офицерами, которые и встретили Жакемона в двух лье от города, а затем проводили в сад, предназначенный для его проживания. Этот сад был усеян еще не расцветшими розами и сиренью, там росли огромные платаны. В одном из его уголков, на берегу озера, стоял небольшой дом. Там и расположился Жакемон, а люди его устроились в палатках, раскинутых под сенью деревьев.

По указанию Ранджита Сингха губернатор Кашмира предоставляет в распоряжение гостя весь комфорт, каким располагает, окружает его роскошью и создает условия для продолжения его научных изысканий, мысль о которых не покидает Жакемона ни на минуту.

Впрочем, удовлетворив свое начальное любопытство, он и сам торопится проследовать дальше, ибо в свою очередь становится объектом и пищей для самого нескромного любопытства кашмирцев обоих полов и всякого возраста.

«У моего домика, — пишет исследователь, — были кружевные стены; он прикрывался только резными ставнями, изготовленными с величайшим искусством. Он был открыт настежь всем ветрам и жадным взглядам зевак, стекавшихся тысячами из окрестностей на своих маленьких лодочках поглазеть на меня, как на дикого зверя, сквозь прутья клетки. Я приказал натянуть внутри полотно, которое кое-как укрыло меня от ветра и спрятало от назойливых визитеров. Губернатор расставил по углам часовых, и они сыплют палочные удары на всех ротозеев, которые подходят слишком близко. Мне пришлось пойти на эту меру, иначе меня перестали бы уважать! Этот очаровательный уголок послужит мне жилищем, а точнее — штаб-квартирой на ближайшие пять месяцев. Я оставлю здесь самый тяжелый груз и пешком, на лошади или на лодке — в зависимости от мест, которые я намечу для посещения, — проведу несколько вылазок по окрестностям. Щедрость короля позволила мне произвести необходимые затраты для формирования крупных зоологических коллекций. За пять месяцев я рассчитываю удвоить в этих местах свой — уже изрядный — багаж, который я таскаю с собой».

Едва обосновавшись на новом месте, путешественник замечает — о, безо всякого труда! — что его пытаются эксплуатировать самым недостойным образом. Находчивость и плутовство кашмирцев вошли в пословицу на Востоке. Его прямо-таки осаждают так называемые «знающие люди», которые предлагают свои услуги в качестве чичероне. Они все знают, везде бывали, но при ближайшем рассмотрении их опыт оказывается веселым обманом. Некоторые, рекомендованные генералом Аларом, чуть получше. Один из них дает исследователю ежедневные уроки персидского языка. Что же касается пунди, из касты браминов, то все они отличаются потрясающим невежеством, и последний слуга Жакемона чувствует свое превосходство над ними. К тому же — непростительный грех! — они едят все подряд, за исключением говядины, и пьют араку, местную водку. Такие вещи позволяют себе только представители низших каст.

Наконец, если месть — это услада богов, то она, без сомнения, является также радостью для исследователей, даже наименее злопамятных. Так, Жакемон, ведя жизнь восточного владыки в своем дворце, не без удовольствия узнает об аресте господина Неал Сингха и о его заключении — в наручниках и ножных кандалах — в тюрьму. «Он останется там, — пишет Ранджит Сингх в письме к сахибу Жакемону, — пока вышеназванный сахиб не смилостивится над своим обидчиком. А по выходе из тюрьмы тот получит еще изрядную порцию ударов кнутом».

По поводу населения Кашмира, ведущего происхождение, как полагает Жакемон, из самой глубокой древности, он констатирует, что, если мужчины здесь великолепны, то женщины в большинстве своем отвратительны. Это население было сперва буддийским, как в Пенджабе, а затем стало исповедовать брахманизм, как во всей Индии. Нет сомнения, что оно долгое время не имело религиозных вождей, под предводительством которых добилось бы абсолютной политической независимости, ибо защитить эту независимость помогла бы сама природа, окружившая со всех сторон эту страну огромными горами. От тех давних времен остаются лишь смутные воспоминания у тех, кого мы называем сегодня учеными, да несколько разбросанных там и сям руин. Их массивность и орнаменты характерны для индийского стиля. Остались еще какие-то следы общественно-полезных работ, они относятся к той же эпохе. Ислам умел только разрушать. Императоры Дели сооружали одни лишь беседки и каскады. Торжеством абсолютной монархии было правление Моголов. Все доходы государства проходили по цивильному листу, на них не строили ни мостов, ни каналов, зато возводили дворцы, гробницы и мечети. Афганцы разорили край в последний век правления Моголов, затем сикхи прогнали афганцев, и каждая новая победа знаменовалась грабежами и запустением, а в мирные периоды царили анархия и угнетение — враги всякого производительного труда. И страна в наши дни пребывает в такой полнейшей нищете, что, кажется, кашмирцы уже на все махнули рукой и превратились в самых апатичных людей мира. Голодать так голодать, и уж лучше это делать, скрестивши руки на груди, чем сгибаясь под непосильным бременем. В Кашмире одинаково мало шансов поужинать и у того, кто неутомимо пашет, прядет или гребет целый день, и у того, кто, во всем отчаявшись, храпит с утра до вечера под платаном. Несколько тысяч грубых и глупых сикхов с саблей на боку, с пистолетом у пояса ведут, как стадо баранов, этот народ, столь одаренный и многочисленный, но такой инертный!

На какую высоту ни поднимайся, южный склон Гималаев сохраняет все время индийский характер. Смена сезонов, вплоть до границы вечных снегов, здесь такая же, как и в индийских долинах; летнее солнцестояние приводит сюда каждый год обильные дожди, которые льют до осеннего равноденствия: отсюда особенный характер растительности, неведомой Альпам и Пиренеям, лишенным таких погодных условий. Но Кашмир на северном склоне великой заснеженной горной гряды оказывается огражденным этим барьером от индийского климата и формирует свой собственный, чрезвычайно похожий на климат Ломбардии.

Растения нетронутой природы и культивированные человеком, в тесной связи с законом, по которому температура уменьшается от экватора к полюсу, говорят на языке таком точном и ясном тому, кто умеет его толковать, о высоте мест… При полном прежнем неведении, до путешествия Жакемона, относительно уровня этой странной долины он определялся между пятью и шестью тысячами английских футов на основании изучения множества растений, привозимых торговцами. Теперь же тщательные, математически выверенные наблюдения позволили ему определить точно высоту долины — пять тысяч триста пятьдесят футов.

Итальянский тополь и платан доминируют в окультуренном пейзаже. Платан здесь колоссальный; в садах огромные виноградные кусты, нередко попадается лоза, достигающая больше фута в диаметре. Леса слагаются из кедров и многочисленных разновидностей елей и сосен, как две капли воды похожих на своих европейских собратьев; в более высоких зонах немало берез, они ничем не отличаются от наших. Водяные лилии цветут на поверхности стоячих вод; розовые цветы бутома и водяная кашка возвышаются над ними; в сочетании с тростником и камышами все это придает озерам вполне европейский вид.

Но, невзирая на значительную высоту, широта вскоре заявляет свои права, и в летние месяцы здесь властвует жара отнюдь не европейская. Реки постепенно пересыхают, а ведь только от них и зависит жизнь страны. Это подлинно общественное бедствие! Народ ропщет, вымирает от голода, требует у своих мулл, чтобы они вымолили дождь, но понапрасну взывают муллы к Аллаху в своих мечетях! Небо хранит безнадежную ясность, ни одного облачка, предвещающего дождь! Вся страна превращается в раскаленную печь, где растения выгорают на корню, где задыхаются животные и агонизируют люди.

Жакемон также страдает от высокой температуры воздуха; от нее и саламандре стало бы дурно.

«Вода в озере, — пишет он, — настолько теплая, что мне кажется, будто абсолютно ничего не меняется, когда я в нее погружаюсь. Надо очень долго оставаться в ней, чтобы почувствовать хоть какую-то свежесть.

Единственное благоприятное место находится глубоко. Надо нырять. Я очень преуспел в этом упражнении и могу долго оставаться под водой. Приходится изрядно потрудиться в стоячей воде, и когда я вновь забираюсь в лодку, то не чувствую себя отдохнувшим. Солнце меня не пощадило: за исключением лица и рук, которые давно огрубели и потемнели, все мое тело стало ярко-багровым. Прикосновение к нему самой легкой одежды мучительно; я забросил европейскую одежду, использую правила восточной стыдливости: они менее обременительны. Слуга, стоя возле меня с широким щитком, устраивает мне искусственную бурю, единственно благодаря которой я вспоминаю временами, что жизнь — приятная штука».

Путешественник Бернье, который задолго до Жакемона посетил Кашмир, говорит о маленьком островке Платанов. Это безделушка могольских императоров. Ее покрывает тень двух огромных платанов, оставшихся от четырех, посаженных Шах Джаханом[68]. Это говорит о миниатюрности островка. Весь дворец составляет одна большая зала, открытая всем ветрам, когда им только вздумается задуть; ее потолок поддерживают колонны в странном стиле, позаимствованном у каких-то старинных пагод. Шахлимар находится на переднем плане, со своей прекрасной тополиной аллеей. Нишат-Багх с чудесными тенистыми деревьями возникает как большое темное пятно у подножия желтеющих гор. В противоположной стороне находится Саифхан-Багх, который представляет собой сегодня только заросли гигантских растений. Маленькая мечеть, куда стекаются правоверные мусульмане из Индии и из Персии поклониться Волосам и Бороде Пророка, выставляет позолоченную вершину своего минарета над группой однородных деревьев. Позади находится трон Соломона, которого летопись представляет как великого путешественника[69]. Эта панорама воскрешает множество воспоминаний у кашмирцев, которые проводят свою жизнь в созерцании — слабая компенсация их крайней нищеты…

Из Кашмира неутомимый Жакемон направляется к границам Китая в поисках новых открытий. Как всегда, он собирает редкие растения, интересные минералы и случайно находит рецепт — точнее, два рецепта приготовления чая. Номер первый предполагает использование молока, масла и соли, причем горькой щелочной соли. Что и говорить, вкус этого чая не восхищает. Второй рецепт еще похлеще. Кипятят чайные листья два часа, воду сливают, к листьям добавляют прогорклое масло, муку и рубленое мясо ягненка. Комментариев не требуется!..

Проведя месяц в горах, он спускается в Сафапур и находит там письмо от генерала Алара. Тот сообщает, что Ранджит Сингх проникся желанием вновь увидеть путешественника и побеседовать с ним по душам. «Без сомнения, — образно выражается генерал, — раджа предполагает к тому сену, что вы бросаете в кормушку, подкинуть что-то и в ваши сапоги…»

Для Жакемона, принявшего от Ранджита Сингха столько добрых услуг, выражение такого желания равносильно приказу, и он немедленно трогается в путь. Он спустился к Жуммао и, руководя своим караваном, дал пример такой судейской справедливости, что вполне могла бы снискать ему славу Соломона. Его секретарь пожаловался на солдата из эскорта, укравшего у него шаль, и Жакемон сделал то, на что не отважился бы в подобном случае ни один из самых тонких судейских крючков Индии и Пенджаба: отправился на место происшествия — в тридцати шагах от своей палатки, допросил свидетелей и обвиняемого и легко убедился в виновности последнего. Начальник эскорта тут же обратился к Жакемону: желает ли он, чтобы вора немедленно повесили, или же велит только отрезать ему нос и уши?.. Жакемон распорядился, чтобы наутро, в его отсутствие, перед строем всего отряда представитель самой низшей касты сломал саблю и ружье преступника, чтобы ему затем дали сто ударов палкой, выдали пять рупий — месячную плату — и изгнали с позором из отряда.

Шесть дней спустя он встретился с Ранджитом Сингхом и провел с ним целый день, беседуя о горах, о Кашмире, о бессмертии души, паровых машинах, о вселенной и о многих других предметах. В лесной чаще воздвигли две башни из ветвей и листвы. Король поместился на одной, Жакемон на другой, и всадники вторглись в лес, гоня перед собою дичь. Жакемон убил кабана, и это был первый его подвиг в таком деле, не доставивший ему никакой радости. Повара-брамины раджи, сопровождавшие его верхом, соорудили великолепный завтрак раджпуту[70], который был сервирован в двух больших плетеных корзинах с маленькими мисочками из листьев.

«Наши люди и всадники-мусульмане, — замечает по этому поводу Жакемон, — а также представители некоторых индийских каст пустились наутек со всех ног, как только увидели жареного кабана: они питают к нему глубокое отвращение, как и к свинье. Этот страх разделяют многие жители Индустана».

И напоследок, высокопарно попетляв вокруг да около, Ранджит Сингх раскрыл свои карты, то есть информировал Жакемона о том таинственном предмете, на который смутно намекал в своем письме генерал Алар. Короче, раджа предлагал ему должность вице-короля Кашмира с ежегодным жалованьем в полмиллиона франков. Жакемон в шутливой, но твердой форме уклонился от этого сомнительного и опасного предложения, и Ранджит не остался в обиде на него. На прощанье раджа прислал французскому другу очередные подарки: белого красавца коня в роскошной сбруе, согласно обычаям сикхов; халат и кашмирские шали; кошельки с рупиями и т. д.

Проведя восемь дней в Амритсаре в обществе почтенного генерала Алара, Жакемон со стесненным сердцем расстался со своим замечательным другом, который столько раз проявлял к нему самое живое душевное расположение.

Из Амритсара, где отдых, по-видимому, начинает его тяготить, Жакемон еще раз спускается в Дели; затем он начинает колесить с северо-востока на юго-запад, потом с севера на юг, снова с северо-востока на юго-запад и, наконец, с востока на запад, чтобы снова пересечь Британскую Индию и прибыть в Бомбей.

Одним из наиболее интересных этапов был Ферогпур[71]. Он находит прекрасным это название в связи с его персидской этимологией: «ферог» — очаровательный камень, известный у нас как бирюза. Впрочем, Жакемон задерживается здесь ненадолго, ровно настолько, чтобы оценить гостеприимство молодого набоба, чьим любимым развлечением были слоновьи бои. Встретит он также офицера индийской армии, который сопровождал в Агру свою больную жену. Эта чета, желая склонить Жакемона к протестантизму, вручит ему увесистую Библию в издании ин-кварто, от которой он не посмеет отказаться.

Из Ферогпура он отправился в Джайпур, где провел три дня, обозревая город и окрестности. «Это, — пишет он, — самый прекрасный город Индии, ни с чем не сравнимый, и окружающая местность полна очарования и привлекательности».

Оттуда он направляет стопы в Аджмер, тоже очень красивый город. Жакемон совершил экскурсию в Бьявар, столицу Малвы, горной страны, где обитает туземное индийское племя, на протяжении веков не знавшее другого промысла, кроме разбоя в прилегающих долинах. Но вот уже десяток лет, как здесь каким-то чудом воцарились порядок и свобода. «Эта последняя, однако, — замечает Жакемон, — является только мужской привилегией. Муж покупает себе жену, отец продает свою дочь, сын продает свою мать. И бесчестье для женщин заключается в том, чтобы быть слишком дешево проданными или же не быть проданными вовсе».

Он остановился в маленьком сельском храме у подножия форта Читор, запечатленного в индийской истории, посетил Бавру и внезапно свалился больным в Нимуче. К счастью, он встретил старого доброго джентльмена, знакомого ему по Шимле и Дели, который служил главным хирургом английской армии в этих регионах. Его умелые заботы скоро поставили Жакемона на ноги, и он смог продолжить свой путь, быть может, несколько преждевременно, потому что болезнь очень его ослабила. Он проследовал по дороге, ведущей в Джаору, потом в Кашад[72], затем в Удджайн. После того он направился в Индаур, затем в May, посетил внушительные развалины Манду, расположенные на краю плато, которое подступает к горам Виндхья. Несмотря на изнурительную жару, причинявшую много мучений, он спускается к Майсуру[73] на берегах Нарбуды и через три дня прибывает в Мундлесир. Жакемон немного отдыхает у капитана Сандиса, резидента в Мундлесире, но большинство его людей, в свою очередь, расхворались, пораженные чудовищной жарой.

Здесь находится страна бхилов, коренного индийского племени, занимающегося разбоем по давней традиции. Их суверены, маграты, не проявляли способности к управлению. Но вот уже десять лет англичане руководят краем, они передают доходы магратскому царьку. Эти перемены заметно улучшили и оздоровили нравы дикарей.

Переправившись через Нарбуду, Жакемон оказывается уже на землях Бомбея. Эта страна, которую отличает совершенно особое геологическое строение, чрезвычайно интересует исследователя, и он дает себе слово скрупулезно ее изучить. Она обладает свойственной только ей конфигурацией и решительно не похожа на те районы Индии, которые посетил до этого Жакемон. Река Нарбуда также отличается красотой оригинальной, странной и впечатляющей.

Исследователь останавливается ненадолго в Идулабаде, на левом берегу Пурны, и, пребывая в настроении веселом и приподнятом, описывает в письме к брату некоторые подробности своего существования с того момента, как он пересек Нарбуду. Прежде всего это жара, достигающая 44°! «Человек крупный и сильный вроде тебя, — шутит он, — растаял бы здесь, как комок масла. Через неделю от него остались бы кожа да кости. Здесь побеждает математическая ось, прямая линия вроде меня, лишенная других степеней измерения, кроме длины! Эта невероятная жара невероятна со всех точек зрения. Когда я сажусь писать, на мне из одежды только плотный тюрбан из белого муслина, чтобы мысли в голове не путались, и штаны, потому что, хотя название этого предмета не очень пристойно (по-английски, по крайней мере, оно звучит ужасно неприлично), я считаю оный предмет — штаны — одним из самых выдающихся изобретений, на какие только способна человеческая мудрость; пиджак, жилет, сорочка, исподнее фланелевое белье, носки и туфли — все это к черту! Изо всего этого я делаю подушку для сиденья, и через какой-нибудь час ее можно выкручивать — настолько она пропитана потом! Но тем не менее — и это просто поразительно! — я чувствую себя таким свежим в умственном отношении, таким легким (сказал бы еще — и свежим) телесно, как будто на термометре не 43°, а только 14 или 15.

Завтрак мой состоит из молока и бананов, этот фрукт распространен во всех южных странах, ты часто о нем слышал; он напоминает по вкусу сладенькую прогорклую помадку с ароматом жасмина. На обед у меня лук, жареный в омеле, это разновидность масла в Индии, масла вытопленного и очень густого, тягучего. При этом я пью теплую воду, а днем еще и теплый или горячий лимонад, потому что здесь все теплое или горячее. Я уже в достаточной мере превратился в индуса, чтобы полюбить густое, терпкое масло…»

Четыре дня он уже находится на землях Бомбея, и первый пункт в этих провинциях — знаменитая крепость Ассеергур[74]. Комендант принял его замечательно, а кроме того Жакемон получил письмо от правительства Бомбея с сообщением, что оно отдало необходимые распоряжения всем гражданским и военным служащим на пути французского исследователя к столице всячески ему содействовать.

Затем он направляется в Бурханнепур, город Синдии, к принцу Махратту из Гвалиора[75], потом в Аджанту, где уже вступает на территорию низама[76] и покидает бассейн Нарбуды, чтобы перейти в бассейн реки Годавари. Наконец Жакемон прибывает в Аурангабад, жалкие остатки большого города, основанного Аурангзебом[77]. В этом городе, пришедшем в упадок со смертью своего основателя, как это обычно бывает в Индии, находится могольский мавзолей. Он кажется выдающимся сооружением для тех, кому ведома только южная часть Индии. Но после Лахора, Агры и Дели с их великолепными мавзолеями Шах-Джахана, Аршера и Жехангира руины Аурангабада вряд ли заслуживают серьезного внимания. Что действительно примечательно в окрестностях города, так это удивительный подземный лабиринт, прорытый в горе. Тайна его происхождения остается нераскрытой.

Вслед за этим Жакемон посетил знаменитую крепость Даулатабад[78], чье сооружение индусы и мусульмане приписывают богам, имя которых доселе неизвестно. Крепость эта, считавшаяся неприступной, могла и в самом деле быть таковой во времена Жакемона, когда баллистика находилась в зачаточном состоянии, но она не устояла перед бывшим лейтенантом Дюплексом, славным маркизом де Бюсси, который захватил ее не с помощью пушек, но с помощью рупий. Прием, которым не следует пренебрегать и военным людям…

Из Даулатабада он направился в Эллору. Как подлинному художнику и философу, ему доставляет огромное наслаждение знакомство с удивительным подземным лабиринтом[79], самым большим на полуострове Индостан, и с оригинальным монолитным храмом Кайлы. Отсюда без задержки он перебирается в город Пуну, столицу махратов. Впрочем, слово «столица» не должно создавать у читателей представление об однородном государстве, с какой-то мерой независимости, которую англичане хотя бы для виду оставили своим союзникам. От бывшей Махратской империи сохранилось одно название. Как автономная держава она была разбита в 1818 году лордом Гастингсом вследствие подлой измены ее последнего правителя, который домогался союза с англичанами и в итоге предал национальные интересы.

Пуна стала одной из самых крупных английских военных баз на полуострове. Расположенная на западном склоне Гат, неподалеку от Малабарского берега и от истоков Кришны и Годавари[80], приподнятая на шестьсот метров над уровнем моря, она заметно отличается по своему климату от окружающих регионов. Жара здесь не столь изнурительна, как в Бомбее, и дожди здесь также менее яростны. Весьма осмотрительный Жакемон задерживается в Пуне на целых четыре месяца, почти на все дождливое время, и отдается своим трудам с обычным рвением.

Тем не менее он далеко не в восторге от жизни в Пуне по сравнению с другими индийскими городами, где ему довелось побывать. Особенно жалеет он о Кашмире, где жить было так легко и привольно, где судьба проявляла щедрость к нему. Здесь у него возникает смутное ощущение, что большинство англичан, обитающих в махратской столице, презирают его скромный образ жизни, и это портит ему настроение, невзирая на всю его жизнерадостную философию.

«Я настолько впал в нищету, — пишет Жакемон, — что у меня даже нет шляпы, и в этой сильно англизированной стране я вынужден носить нечто вроде бархатного колпака, наполовину смахивающего на «пенджаби», наполовину — черт знает на что. С меня заломили семьдесят шесть франков за паршивенькую английскую шляпу, и я заявил, что напялю скорее тюрбан, чем подчинюсь такой подлости. Мое меню очень напоминает пищу бедного индуса, и тем не менее я нуждаюсь в поваре и подручном, а этот плут еще жалуется и требует второго помощника! В Калькутте, где я был в два раза беднее (что по-английски можно точно перевести, как «в два раза более презренный»), мне повезло с самого начала встретиться с достойными людьми, которые помогли мне с королевской щедростью. Но здесь преобладают заносчивые глупцы, и меня оценивают только по тому, чего я стою, — в рупиях, разумеется. Я исключаю из этого ряда губернатора Бомбея Клэра, человека умного, с изысканным вкусом и безупречными манерами, и английского генерала, который командует здесь. Но лорд Клэр, питающий ко мне самые дружеские чувства, живет в нескольких милях от меня, и я только редко, мельком вижу моего соседа генерала, в пятнадцать раз более уважаемого, чем я, то есть получающего в год пятьдесят тысяч экю…»

Пуна — довольно большой город, население которого Жакемон оценивает примерно в полсотни тысяч жителей, к сожалению, постоянно подвержен холерным эпидемиям. Когда в Пуну прибыл французский путешественник, холера уносила там ежедневно от пятидесяти до шестидесяти человеческих жизней.

«Однако, — пишет он далее, — я пока что жив и даже полон жизненных сил, которых, я надеюсь, мне хватит на предстоящих восемнадцать или двадцать месяцев — до того времени, когда я рассчитываю на удовольствие свидеться с вами».

В конце июля 1832 года Жакемон заболевает. Внезапный приступ жесточайшей дизентерии пять дней держит его жизнь на волоске. Заботливый уход и крепкая натура торжествуют над болезнью, вскоре он возобновляет свои научные изыскания. Три недели спустя исследователь узнает о присуждении ему ордена Почетного легиона. Заслуженная награда доставляет ему большую радость, ибо в те времена этот знак почетного отличия еще не был так дискредитирован, как в наши дни.

В начале сентября Жакемон готовится к переходу в Бомбей, несмотря на испытанную им неприятность, которая не проходит бесследно. Он планирует пересечь горную гряду — Западные Гаты, затем спуститься к берегу моря, в необозримую грязь, которая окаймляет побережье и захватывает Сальсет и Бомбей. Он смутно чувствует опасность увязнуть на рисовых плантациях; ему это предрекают. Тем не менее, полагая, что вполне оправился от нездоровья, Жакемон трогается в путь тринадцатого сентября.

В первых числах октября он прибывает в Танну, на острове Сальсет, и неосторожно обосновывается в этом пункте, одном из самых нездоровых на всем побережье, весьма неблагоприятном для здоровья.

Жакемон заболевает почти сразу же по прибытии, после долгого перехода под палящим солнцем, однако лечится очень разумно благодаря своим медицинским познаниям, и ему удается подавить воспаление печени, внезапно его поразившее. Ему стало намного лучше, без сомнения, но он не вполне излечился. В конце октября, точнее — 23-го, его сражает повторный приступ болезни. Убедившись, что он не в состоянии побороть ее в Танне, Жакемон распорядился перевезти себя в Бомбей, в военный госпиталь, где в отделении больных офицеров ему предоставлены вся возможная помощь и заботливый уход.

Увы, лечение не увенчалось успехом, и несчастный путешественник, проболев тридцать пять дней, скончался 7 декабря 1832 года от гнойного воспаления печени. Ему исполнился лишь тридцать один год.

Жакемон знал, что погибает, и мужественно шел навстречу смерти. Последнее письмо его к брату, которое он с трудом нашел силы закончить и подписать карандашом, необычайно трогательно:

«Что самое жестокое при мысли о тех, кого мы любим, если умираешь в дальних краях, так это ощущение своей изоляции и заброшенности, с каким проходят последние часы твоего существования. Ну что же! Мой друг, тебя должно будет немного утешать убеждение, которое я внушаю тебе этим письмом, что с момента моего прибытия сюда я не остаюсь ни минуты без самого сердечного и трогательного внимания множества добрых и милых людей. Они навещают меня постоянно, выполняют любой мой каприз и фантазию…

Если бы ты был здесь, возле моей постели, с нашим отцом и Фредериком, моя душа была бы разбита, и я не принимал бы приближения смерти с таким спокойствием и покорностью…

Прощай! О, как любит вас бедный ваш Виктор!.. Прощай навсегда!»

Губернатор Бомбея организовал пышные похороны, на которых присутствовали все гражданские и военные чины, Жакемону воздали военные почести.

Драгоценные коллекции, которые он собрал в Америке, Санто-Доминго и в Индии, находятся в Музее естественной истории; часть из них, имеющая отношение к текстильной промышленности, хранится в Музее искусств и ремесел.

ЛУИ ЖАКОЛИО

Видный писатель, одаренный служащий судебного ведомства, который сумел плодотворно использовать вынужденный космополитизм своих функций колониального судьи и превратиться в очень почтенного исследователя: таков был в глазах многочисленной читающей публики Луи Жаколио[81], которого преждевременная смерть унесла в 1890 году, в возрасте пятидесяти двух лет. Он завоевал подобную репутацию уверенным пером, незаурядным талантом рассказчика и популяризатора.

Он дебютировал как судья в Пондишери, и эта должность послужила в какой-то степени предлогом для увлекательных экскурсий по Индии, маршрутами которых мы проследуем, но сперва сделаем вместе с Жаколио недолгую остановку на Цейлоне[82]. Как многоопытный путешественник, избегавший больших городов и презиравший гостиницы, Жаколио поторопился поскорее расстаться с Коломбо, столицей колониального Цейлона и крупнейшим торговым центром. Для него не имело особого значения, что отсюда экспортируются в Европу в огромных количествах кокосовое масло, кофе, корица, перец, арак, чай, кокосовая водка, кардамон, графит, кокосовое волокно, слоновая кость, черепаший панцирь, шкуры тигров и пантер, кунжут, рис, древесина черного, атласного[83], и тикового деревьев; что на острова Маврикий и Реюньон, в Сингапур и Китай отправляются свежие плоды кокосовых и арековых пальм, бетель, трепанги, рыбий жир, кокосовое масло, медь; и что взамен Великобритания посылает в свою колонию фабричные изделия, а также вино, пиво, крепкие алкогольные напитки, солонину и парфюмерные изделия. Больше всего Жаколио хотелось наблюдать природу, изучать обычаи и нравы местных людей, полуцивилизованных или же вовсе диких, познать удивительный мир животных и растений и идти, идти вперед — по воле своей фантазии, навстречу неизвестности и приключениям.

Сперва Жаколио предпринял путешествие в экипаже, запряженном двумя лошадьми, с которым легко управлялся малабарский[84] виндикара[85].

«… Подъехав к форту — обширной крепости, надежно защищенной двумя сотнями пушек, где сконцентрировано управление армией и флотом, которая могла бы в случае необходимости вместить пятнадцать тысяч человек, мы взяли влево по дороге вдоль откосов, и внезапно нам открылся простор Индийского океана — самая захватывающая и волшебная картина.

Солнце садилось вдали, окрашивая в пурпурные и золотые тона огромную водную поверхность; ни единого облачка в густой синеве неба; где-то у горизонта несколько кораблей, чьи белые паруса, отражая игру света, казалось, плавали в закатном зареве, тогда как на переднем плане грандиозной панорамы сотни макуа, или туземных рыбаков, восседавших в своих легких катамаранах[86], устремлялись к берегу, выплясывая на гребнях волн, которые с минуты на минуту становились темнее.

Я бросил быстрый взгляд на побережье: на высоких макушках пика Адама[87], покрытых вечнозеленой растительностью, последние лучи дня исчезали с головокружительной быстротой, и экваториальная ночь — ночь без сумерек — уже накинула на землю и волны свое звездное покрывало, и лишь на западе еще чуть-чуть виднелась красноватая полоска, как будто покачиваясь на гребне волны, — последний привет светила, которое поднималось уже над горизонтом другого полушария…»

Затем путешественник и его возница направили бег своей тележки по дороге, где им встречались на каждом шагу сингалы обоих полов, которые, отнеся фрукты и овощи на базары в Коломбо, возвращались в свои затерянные в лесу хижины, напевая что-то монотонное. Время от времени под огромными деревьями, чьи корни тянулись чуть ли не до самого моря, попадались им на глаза крытые листьями лавчонки, где чандо, или туземные винокуры, продавали прохожим местную водку и крепкие наливки из мякоти кокосовых орехов и пальмового сока.

С исчезновением солнца внезапно остывший воздух в высоких долинах Котмальских гор породил один из тех сладчайших ветерков, напоенных запахами эбеновых и коричных деревьев, полей цветущего индийского нарда, которые ежевечерне освежают западные берега Цейлона… Волшебный вечер, когда в двух шагах нежно и меланхолически бормочет отдыхающий океан, когда у подножия деревьев смеется и распевает человеческий муравейник, довольный минувшим днем и не страшащийся дня грядущего… Монотонный звук пестиков, растирающих в ступах карри[88] для вечерней трапезы. А в густой листве тамариндовых деревьев птичий гам вплетает пронзительные звуки в тычсячеголосый шум, исходящий от земли и вод…

Нет ничего удивительного, что, наслаждаясь подобными роскошными вечерами, сингал превращается в отъявленного лунатика, хотя он и боязлив до чрезвычайности, а воображение его буквально нашпиговано предрассудками. Он свято верит во всевозможных злых духов и ни за что не отважится отправиться ночью в пустынные места, за исключением тех случаев, когда он сопровождает европейцев. Но и вдоль обитаемых дорог, и даже у себя в деревне он отходит ко сну как можно позже, разнообразя свое бодрствование игрой, выпивкой, песнями и бесконечными историями, о которых повествуют бродячие сказители на площадях или перекрестках.

Впрочем, страхи эти могли оказаться не такими уж безосновательными: кроме достаточно безобидных духов могли встретиться путникам и бродяги, принадлежавшие к грозному племени сукалеров. Народное поверие приписывает им обычай, согласно которому во время определенных празднеств они совершают ритуальные жертвоприношения. Когда им надлежит выполнить свой ужасный ритуал, они тайком похищают первого встречного и приводят его в пустынное место. Там выкапывают яму и засыпают несчастного землей по самую шею. Затем водружают у него на голове нечто вроде светильника из клейкой массы, заполняют его маслом и зажигают в нем четыре фитиля, после чего мужчины и женщины, взявшись за руки, пляшут с песнями и воплями вокруг обреченного, пока он не испустит дух.

Менее отталкивающим выглядит их поклонение луне, культ которой в определенные времена года соблюдается особыми обрядами тех сект идолопоклонников, которые странным образом уродуют и искажают верования брахманизма[89] и буддизма. Ритуальная дань ночному светилу сопровождается криками, танцами, гримасами и кривляньем, она включает также торжественные шествия богато изукрашенных слонов, диковинно костюмированных персонажей, из которых одни несут изображающие наш спутник диски, другие размахивают факелами, третьи на разнообразных музыкальных инструментах устраивают подлинно кошачий концерт.

Кроме действительно опасных бродяг, отъявленных воров, есть и совершенно безобидные кочевники паканатти, около двух тысяч которых бродит по Цейлону. Говорят они на языке телинга. Хотя они очень бедны и перемещаются группами, это не грабители и не погромщики. Если кто-то из них совершит насильственное действие в отношении какого-то человека или чьей-то собственности, то соплеменники строго его наказывают.

Большинство кочевников торгует лекарственными травами. Бродяжничая, они собирают растения и корешки, которые можно использовать либо в красильном деле, либо в медицине, для лечения людей и домашних животных. Целебные травы они продают городским и деревенским торговцам, туземным лекарям, и эта скромная торговля, дополняемая рыбной ловлей, охотой и попрошайничеством, дает им средства к существованию.

Образ жизни они ведут совершенно изолированный от других каст, контакты с которыми возможны только в вышеназванных случаях. Они бродят группами по десять, пятнадцать, тридцать семей, а отдыхают всегда под шатрами на бамбуковом или ивовом остове, которые таскают с собой повсюду. У каждой семьи свой шатер — семи-восьми футов длины на четыре-пять ширины и такой же высоты, там размещаются, а точнее — сбиваются в кучу в полном беспорядке родители, дети, куры, а порой и свиньи, ибо это единственная их защита от непогоды и свирепых ветров. Для стоянок они выбирают лесистые уединенные места, чтобы надежно укрыться от посторонних глаз. Кроме циновок из лозы и немудреного лагерного имущества, есть у них небольшие запасы зерна и бытовой инвентарь, необходимый для приготовления пищи.

Часто Жаколио, охотясь в кустарнике или в лесу, натыкался на бедняка паканатти, который нес, пошатываясь, свой шатер, да еще тащил глиняные чаши и кое-какой провиант. За ним следовала почти голая жена, водрузив на голову мельничный жернов для перетирания зерен. На спине у нее путешествовал запеленутый в грубое полотно младенец, к груди прижимался другой, а третий — пяти-шестилетний малыш — плелся позади, сгибаясь под тяжестью вязанки хвороста.

Взволнованный печальным зрелищем, Жаколио бросался вперед, чтобы вручить им несколько рупий, но, завидев европейца, вся семейка немедленно скрывалась в джунглях. Тощая собачонка, бежавшая за ними следом, возвращалась из любопытства и украдкой высовывала мордочку из высоких трав, как бы наблюдая за нахалом, который посмел нарушить столь привычное для ее хозяев уединение.

На первых порах бродяг паканатти третировали не так откровенно, как другие кочевые племена — париев, или родиа. Но понемногу они приучились к мясу и стали использовать в пищу самых нечистых животных, даже грязную падаль. Мужчины и женщины пристрастились к крепким напиткам и в конце концов дошли до крайней степени падения.

Тем не менее паканатти отличаются храбростью, о чем свидетельствует нижеследующая история.

Однажды вечером Жаколио охотился на тигрицу со своим слугой Амуду, рослым нубийцем, преданным ему по-собачьи. Ягненок служил приманкой для хищницы, которая пробиралась по-кошачьи тихо через заросли мимозы, ведя своих малышей на водопой к ручью, возле которого сидели в засаде двое охотников. Ударом могучей лапы тигрица наповал сразила ягненка и на миг оказалась в пределах досягаемости. Вспышка молнии рассеяла ночную мглу, эхо выстрела громом прокатилось по лощинам. Это целился Амуду, и тигрица, перекувыркнувшись в воздухе, забилась в судорожных конвульсиях. Напуганные ярким блеском и шумом выстрела, четверо тигрят прижались к мертвой матери. Дым еще не успел рассеяться, как Амуду бросился из чащи, на ходу разматывая свой «шомен», или полотняную набедренную повязку. Жаколио устремился вслед за ним с пистолетом в одной руке, с карабином — в другой. И он подоспел как раз в тот момент, когда верный Амуду, захватив осиротевших малышей, укладывал их в самодельный полотняный мешок, стянутый узлами с четырех концов.

В эту минуту четверо совершенно голых сингалов появились с противоположной стороны. Завидев европейца, они распростерлись плашмя в траве, совершая особый ритуал — шактангу. Знаком высочайшего почтения служили прижатые к земле шесть точек тела: стопы ног, колени и руки.

Это были тота-ведды[90], или охотники на тигров, принадлежащие к одному из обездоленных бродячих племен. После почтительного приветствия они поднялись с земли, и один из них, отделившись от группы, приблизился к Жаколио и заговорил с ним на диалекте прибрежных тамилов.

Завязалась беседа, и вот как ее передает путешественник.

«— Уже четыре дня тота ночуют в горах, чтобы найти тигра, и вот мулуку (черный человек с кудрявой шерстью на голове, дословно: баран) убил животное и забрал детенышей. А у тота нет риса для их семей.

— Сколько тебе платит за тигра Чото-саэб[91] в Коломбо? — спросил я.

— Три рупии за самца, четыре — за самку и одну рупию за тигренка.

— Значит, сегодня ночью ты мог бы заработать с твоими товарищами восемь рупий (двадцать франков)?

— Так точно, саэб!

— А как бы вы смогли убить этого хищника?

Вместо ответа на вопрос туземец бросился в заросли и тут же вернулся с одним из тех допотопных кремневых ружей, которые после реформирования европейских армий батальонные торгаши поразбросали по всему свету. Я не мог удержаться от смеха при виде этого музейного экспоната. Разбитый приклад был скреплен кое-как деревянными шпильками, а несколько плотных веревочных витков поддерживали ружейный замок с выпавшими болтами.

— Если у тебя нет ничего другого для охоты на зверя, — заметил я своему собеседнику, — то ты закончишь свои дни у него в пасти.

— Тигр не убьет тота раньше, чем пробьет его час!

— Скажи твоим товарищам, что мы поохотились вместо них. Ты можешь забрать животное и детенышей, кроме одного, которого я желаю оставить себе. Я дам тебе за него две рупии.

На такое решение туземцы не смели даже надеяться; оно привело в полнейший восторг этих бедняков, и тота принялись выражать свою бурную радость, распластываясь у моих ног со всеми знаками глубочайшей преданности и признательности. Таким образом они обеспечили себя и свои семьи рисом на два месяца».

Эти бедные туземцы, последние представители коренного населения Цейлона, составляют предмет всеобщего презрения как «нечистые» и, как уже говорилось, не имеют других средств для жалкого существования, кроме сбора фруктов, трав и корешков, да еще эпизодической охоты на хищников.

И разве не приходится им жестоко расплачиваться за попытки одолеть свирепых животных?.. Плохо вооруженные, слабого сложения, они в восьми случаях из десяти лишь наносят несмертельную рану своим грозным противникам, и те их тут же разрывают на клочки, если беднягам не удается — в редких случаях — укрыться на деревьях.

Во всех своих путешествиях по Цейлону Жаколио испытывает равное влечение к лесу и к океану — в одном его чарует девственная пышность, в другом — изобилие форм животного мира. Последуем за ним к устью реки Калтны. Он долго едет верхом, пытаясь ближе подобраться к намеченной цели, но джунгли встают непреодолимой стеной, и он со своими спутниками вынужден спешиться. Девственный лес встречает его таинственным переплетением лиан, бамбука, гигантских ползучих растений.

Через какие-нибудь полсотни шагов он уже ступает на плотный ковер из мха и столетних остатков; острый свежий воздух, напоенный запахами коричного дерева и сарсапареля[92], приходит на смену горячим испарениям равнин; ни один солнечный луч не пробивается сквозь многослойный лиственный шатер, образованный верхушками деревьев-исполинов. В эту чащу с трудом проникает рассеянный дневной свет, обретая зеленоватую окраску различных тонов, что придает всем предметам необычайный, причудливый вид…

Путники неторопливо поднимаются по довольно пологому и непрерывному склону, среди пышного великолепия природы, способного потрясти даже самое богатое воображение.

Вся окружающая необычная живность резвится, порхает, стрекочет, прыгает, семенит среди огромного беспредельного вольера. Большие черные обезьяны с белыми воротничками, любопытные и ловкие, в изумлении прерывают свои гимнастические упражнения, чтобы поглазеть на путников, которым они корчат уморительные гримасы; разноголосые птицы всевозможной расцветки и величины, разрисованные тончайшими узорами, застывшими комочками металла сваливаются с веток, где они замерли в полуденной дреме, и резкими пронзительными криками протестуют против вторжения человеческих существ; пальмовые крысы, похожие на серых белок, задорно гоняются друг за дружкой, задевая иногда во время прыжков больших лесных бабочек с удивительно тонкой и переливчатой расцветкой, которые припадают к коре благоуханных коричных деревьев. Там и сям, как мрачные пятна на яркой картине, встречаются пресмыкающиеся: кобра-капеллос[93], блестящая, словно коралловая ветвь, инкрустированная золотом и черным деревом, или гремучая змея с треугольной головой, что пробирается по нижним веткам с угрожающе громким шипением.

Поводом для этой экскурсии послужила охота на розовых фламинго, которыми кишит маленькое озеро, где они беспечно резвятся на свободе.

В тот момент, когда Жаколио и его спутники взяли оружие на изготовку, они достигли высшей точки склона, в верховьях ущелья, и путешественник, забыв о всякой осторожности, не смог удержаться от возгласа восхищения. И действительно, представшее его взору зрелище было настолько великолепно, что его не передаст и самая изощренная кисть художника, оно превзойдет любую фантазию и даже заставит самого ярого, самого заядлого охотника забыть о желанной добыче.

На заднем плане — исполненный влекущей загадки лес каскадами цветов и волнами крон спускается вдоль горы; прямо перед глазами на небольшом плато покоится миниатюрное озеро, вряд ли более шестисот метров в ширину. Оно сверкает и искрится сквозь листву вьющихся растений и карликовых пальм, одной стороной примыкая к лесистому склону и как бы нависая над нижней частью горы, края же из розового гранита удерживают озеро, словно в чаше. В одном месте гранитная стенка прерывается узкой щелью, и вода устремляется туда пенистым водопадом, который дробится на миллионы брызг по глянцевым скалам и расцветает всеми цветами радуги. Чуть ниже маленький, но яростный водопад замыкается меж двумя цветущими берегами, образуя игрушечную речушку, над которой резвятся мириады стрекоз… И все это сияет и переливается на экваториальном солнце, которое оживляет все, к чему только прикасается, удивительной игрой золота и света…

Охота обещала быть удачной. Сотни фламинго в нежно-розовом оперении самозабвенно увлеклись рыбной ловлей посреди буйного изобилия бледно-голубых и золотистых лилий.

Охотники осторожно приближались на необходимое для выстрела расстояние, когда внезапный и долгий рев, хриплый и грозный, устрашающий и загадочный, донесся из глубины долины, прокатился, словно сквозь огромную акустическую трубу, по ущелью, стиснутому стенами леса, и отразился резким и мощным эхом от поверхности озера. Потревоженные в своей безмятежности представители отряда голенастых один за другим поднялись в воздух, сопровождая свой полет затяжными взмахами крыльев, которые так ловко изображают японские артисты.

— Это крик дикого слона, — заметил один из индийских слуг. — Их много… Целое стадо…

Действительно, вслед за первым раздались и другие трубные звуки, затем еще, они сливались в бесконечную вереницу, умноженные эхом, и громыхали раскатами грома.

Должно быть, между исполинами завязалась настоящая битва, судя по яростным воплям, которые не стихали ни на минуту. Охотникам на птиц не оставалось ничего другого, кроме осторожного отступления в противоположном направлении. Ярость великанов, несомненно возбужденнных в это время года, могла обратиться против них, и людей бы растоптали, как насекомых.

Это отступление удлинило их маршрут, и крайне затруднительным представлялось отыскать безопасный ночлег в лесу, населенном хищниками и змеями. Между тем надвигалась ночь. Слуга-индус начал проявлять беспокойство, поскольку эти животные особенно опасны и агрессивны в сумерках. И вдруг — о счастье! — путники заметили на холме деревянные домики туземной деревни. И в скором времени они повстречали на поле, огнем очищенном от растений, приятного вида молодую пару — юношу и девушку, стоявших возле источника. Молодой человек поклонился с достоинством, которое указывало, что он принадлежал к благородной касте, хотя и был босоног и очень просто одет. Охотники вежливо ответили на приветствие, обменялись несколькими фразами на тамильском языке и в конце концов приняли добросердечное предложение переночевать в деревне, необыкновенно довольные тем, что им не придется брести среди опасных ловушек, которыми ощетинивается лес с наступлением ночи.

…Другая экскурсия, морская, едва не завершилась трагедией. Неутомимый в поисках нового, Жаколио сговорился с макуа и карауэ (касты рыболовов). Первые относятся то ли к малабарцам, то ли к сингалам, вторые — мавританского происхождения. Каждый вечер они попарно выходят в море на катамаранах — сооружениях типа плотов, состоящих из трех крупных бревен, накрепко связанных прочными веревками из волокна кокосовых пальм. В передней части бревна заострены, чтобы рассекать волны, сзади обтесаны под прямым углом. Это плоское суденышко совершенно непотопляемо, какой бы ни была погода; оно всегда держится на поверхности воды и управляется с помощью двух весел. Экипаж состоит из двух человек: один выдерживает нужное направление, другой ловит рыбу.

Жаколио и его спутник выбрали катамаран больших размеров, сторговались на ночь с хозяином Шейх-Туллой, погрузили запас продовольствия, напитков и хороших сигар. Это была хорошая сделка для рыбака, который не мог надеяться заработать за ночь больше двенадцати — пятнадцати су[94], при невысокой рыночной стоимости рыбы. А сахибы очень великодушно предложили ему каждый по рупии и оставляли всю пойманную рыбу.

И чтобы заинтересовать их еще больше, хозяин катамарана предложил организовать рыбную ловлю с факелами вместо обычной, при помощи удочек или сетей.

Оба француза расположились в кормовой части катамарана на двух боковых бревнах, свесив ноги внутрь третьего ствола, выдолбленного в форме пироги, тогда как прислуга следовала за ними на таком же суденышке. Две крепкие веревки из кокосового волокна были закреплены на каждом борту, они служили страховкой на случай штормовой погоды, хотя таковая и представлялась маловероятной. При малейшей угрозе рыбакам надлежало обмотаться веревками, чтобы их не сбросило с плота.

Согласно обычаю, оба вождя каст макуа и карауэ подали сигнал к отправлению, и не меньше двух сотен катамаранов, ожидавших в полной готовности, под энергичными взмахами весел своих экипажей устремились вперед.

Через несколько минут флотилия пересекла три волны в районе прибрежной каменной гряды, которые даже в спокойную погоду достигают внушительной силы на этих берегах. И вскоре монотонная замедленная зыбь уже вздымала одну из тех волн, длиной более километра, что хорошо известны плавающим в Индийском океане. Управляемые ловкими гребцами, суденышки легко взлетали на гребни и с такой же легкостью соскальзывали вниз, словно проваливаясь в бездонную пучину. Катамаран, сильно накренившийся на спуске, оказывался на дне водного ущелья, меж двух огромных водяных гор; он выпрямлялся незаметно и начинал взбираться на следующую волну, чтобы затем обрушиться снова и начать очередной подъем.

Вскоре сгустилась ночная мгла, с той особой внезапностью, которая свойственна лишь тропическим районам.

«В первый момент, — пишет путешественник, — я почувствовал легкое головокружение, и немедленно два или три раза обмотался веревкой. Движение нашего катамарана, монотонное и бесконечное бормотание волн, отсутствие человеческих голосов, вода, которая временами окатывала меня с ног до головы, — все способствовало погружению в очень странное болезненное состояние: мне казалось порой, что веревки, связавшие наши бревна, вот-вот порвутся и мы окажемся среди волн как потерпевшие кораблекрушение, безо всякой надежды на помощь…»

Шейх-Тулла отдал приказ остановиться, и яркий свет вдруг вспыхнул, отразившись в волнах рассыпанными блестками. Карауэ зажег факел из кокосового дерева, пропитанного смолой. Он привязал его к концу маленького горизонтального шеста, который выступал примерно на метр над бортом катамарана и был укреплен на высокой подставке, чтобы волны не загасили огонь.

В тот момент, когда факел пролил свет на воду, оба гребца поспешно убрали из нее свои ноги, которые болтались там с самого отплытия. Позиция весьма удобная, впрочем, вызванная необходимостью, поскольку оба сидели на концах двух внешних бревен. Путешественники заинтересовались причиной такого поведения и услышали в ответ:

— Махапонгу! (Акулы!)

Во время гребли скорость катамарана достигала пяти-шести узлов[95], и подручные Шейх-Туллы могли спокойно оставить свои ноги в воде, не заботясь об акулах, чья скорость не превышает трех узлов. Но теперь, когда сингальское суденышко остановилось, опущенные в воду ноги могли у них отхватить как топором.

Шейх-Тулла, со своей стороны, дал указание пассажирам оставаться внутри катамарана и ни в коем случае не погружать в воду руки.

Предоставленный самому себе катамаран медленно дрейфовал[96] на волнах, и рыбы, привлеченные светом факела, целой толпой поднимались из глубины океана. Сперва большая стая серебристой селедки появилась и исчезла в одно мгновение, за ней последовало с полдюжины громадных бонито[97]. Молниеносным движением хозяин всадил в одного из них маленький гарпун с шипами, насаженный на трехметровый шест, который с помощью железного кольца удерживался на крепкой веревке. Бонито долго сражался за свою жизнь, пять или шесть раз уводил веревку под воду, но после отчаянных прыжков ослабел и затих. Несмотря на близость акул, подручный без колебаний бросился в воду, чтобы опутать сетью огромную рыбину и подтянуть ее к борту. Длина ее превышала два метра, а вес был не менее ста двадцати пяти килограммов!

Тунец разместился между ногами пассажиров, в углублении, выдолбленном в среднем бревне и достигавшем более полутора метров в длину. Затем потянулись долгие часы великолепной тропической ночи, принесшие не одну удачу рыболовам, и всякий раз гарпунщики издавали крики восторга. Красные дорады, пеламиды, изумрудно-зеленые скаты и морские петухи скопились вокруг огромного бонито на тесной палубе катамарана. Путешественники устроили роскошный ужин и забавлялись тем, что швыряли объедки сонмищам маленьких рыбок, привлеченных светом из океанских глубин.

Но вдруг хозяин отдал какое-то краткое распоряжение своим помощникам и погасил факел. Двое мужчин налегли на весла, и катамаран быстро понесся по волнам.

— Осторожно, сахибы! — крикнул Шейх-Тулла, предупреждая всякие вопросы. — Махопонгу нас преследуют!.. Оставайтесь внутри катамарана!

Лишь с полдюжины фосфоресцирующих следов по обеим сторонам лодок указывали на присутствие грозных обитательниц океана. В течение нескольких минут они пытались соревноваться в скорости с рыболовецкими судами. Но у гребцов были крепкие руки, и не прошло и десяти минут, как преследователи прекратили бесполезную погоню; на счастье, скорость акул была обратно пропорциональна их прожорливости.

Нет ни одной, даже самой маленькой рыбешки, которой не удалось бы легко уйти от акулы. Так что вечно голодному чудовищу, пребывающему в постоянных поисках пищи, приходится пробавляться случайной добычей или же довольствоваться мертвыми и больными рыбами. В общем, больше эмоций, чем реальной опасности, вызывала близость зубастых хищников. Что же касается трагического исхода, то он мог последовать лишь в результате собственной небрежности путников или из-за того, что вождь карауэ забыл бы их предупредить об опасности. Последнее же практически исключалось, поскольку ловцов рыбы при свете факелов немедленно предупреждает о появлении акул внезапное исчезновение огромных стай салаки и уклейки, которые постоянно толкутся в освещенных местах на поверхности океана.

Экскурсия в общем завершилась без инцидентов.

В Индии, к счастью, пираты водятся только в море, в джунглях и в лесу: это тигры, змеи и акулы. Но есть еще там животное необычайного ума и исключительной силы, к которому Жаколио испытывает глубокую нежность и о котором собрал на полуострове Индостан наблюдения столь же многочисленные, сколь и интересные. Это слон.

И прежде всего, как человек, наблюдавший за работой доброго гиганта, использовавший его услуги, изучивший его на месте, Жаколио расправляется с теми кабинетными учеными, которые отрицают качества слона, возвышающие его над прочими животными, подобно тому как сам человек превосходит в умственном отношении того же слона. Кабинетные ученые воистину не правы, потому что они просто не знают толком это животное.

Действительно, необычаен тот факт, что этот колосс безмерной мощи способен в кратчайший срок полностью одомашниться и выполнять самые разнообразные работы с прилежанием, тщательностью и терпением, которых не всегда дождешься и от людей. Каких-нибудь полгода тому назад он бродил еще в глубине лесов, свободный, дикий и независимый; а теперь он принадлежит какому-нибудь торговцу кокосовым маслом, гончарными изделиями, копченой рыбой или рисом.

Каждую неделю слон отправляется в Галле, Калутару, Негомбо или Коломбо, неся товары своего хозяина для грузополучателей на базарах. На первых порах его сопровождает слуга, затем ребенок, в конце концов слону дозволяется преодолевать маршрут в одиночестве. И он никогда не собьется с пути, не ошибется с пунктом назначения. Через два или три дня он возвращается, выполнив свою миссию, и в ожидании дня, когда он повторит свое еженедельное путешествие, слон собирает хворост и фрукты в лесу для своего хозяина, траву и молодые побеги бамбука в джунглях на корм буйволам и себе самому. А когда настанет вечер, он приводит в движение коромысло, которое служит индусам для откачки воды, и в течение одного-двух часов будет поливать рисовые делянки и поля бетеля.

И это еще не все.

За время долгой своей жизни слон неоднократно сменит хозяина. Добрый и преданный в равной мере каждому, слон с удивительной легкостью приспособится к требованиям новой обстановки, в какой он окажется, и поочередно будет служить носильщиком, дровосеком, рассыльным, охотником, охранником пагод[98], боевым слоном против носорогов, а также дрессировщиком и начальником «слоновьей команды» на английских лесоразработках.

«Я видел, — рассказывает Жаколио, — как слоны добросовестно трудятся носильщиками целыми днями, а с наступлением вечера, словно наемные рабочие, отправляются спать к себе, то есть к своим хозяевам. Видел я и других в горах Котмалес, на Цейлоне, как они на неприступной высоте рубят топорами, обращению с которыми их научили, высоченные деревья, чьи стволы используются при постройке судов. И в зависимости от длины ствола двое-трое слонов взваливают его себе на плечи и транспортируют в порт Коломбо, где уже другие слоны принимают груз и по всем правилам искусства укладывают его штабелями.

И слоны эти трудятся совершенно одни! В лучшем случае надсмотрщик заглянет к ним раз в день. Им стоит сделать только шаг, чтобы оказаться в глубоких ущельях, откуда время от времени доносятся крики их диких соплеменников, но они этого шага не делают… Нет ни одного случая в Индии, чтобы одомашненный слон вернулся к лесной жизни, вопреки утверждениям автора Словаря естественной истории…»

Тот же самый автор уверяет, будто слоны не могут привыкнуть к огнестрельному оружию и обращаются в бегство при звуке выстрелов. Жаколио возражает ему, рассказывая об «охотничьих слонах», верхом на которых атакуют хищников в джунглях, ведя стрельбу из карабинов. Более того, слонов приучили даже к артиллерийской стрельбе, и во время войн в Абиссинии[99] и в Гане они с полным хладнокровием внимали артиллерийскому огню, пребывая рядом с батареями.

Для подтверждения своей правоты и придания большего веса своим утверждениям, Жаколио заимствует у различных авторов характерные примеры, показывающие, сколь незаурядны умственные способности слонов. Они позволяют им даже проявлять инициативу в некоторых случаях, не предусмотренных никакой дрессировкой или предварительным обучением. Так, в один прекрасный день майор Скиннер, ехавший верхом, повстречался на узкой тропке со слоном, несшим на спине огромное бревно. Лошадь встала на дыбы с перепугу. Слон сбросил бревно на краю тропы и зашел в лес, пропуская коня со всадником, а затем спокойно продолжил свою работу.

Другой офицер, майор Моуэт, рассказывает, что в Бенгалии слонов используют для сопровождения военных конвоев. Случись дорожное происшествие — съехала с дороги или перевернулась повозка, орудийная упряжка — слон даже не ожидает указания своего «махаута», а подбегает к пострадавшему экипажу, поднимает его хоботом и возвращает в исходное положение. А затем занимает свое место в строю, готовый снова все повторить в случае надобности.

Томас Анкетиль также приводит два факта, на которые с удовольствием ссылается Жаколио в подтверждение своего тезиса о приспособляемости этих животных. Это случилось в Бирме, в Рангуне. Слон подносил глиняные кувшины с керосином, а его махаут находился на корме барки, пришвартованной на реке Иравади, очень широкой и глубокой в этом месте. Сделав неловкое движение, махаут оступился и упал в воду. Слон немедленно бросился в реку, стремительно подплыл к человеку, уносимому течением, схватил его хоботом, поднял над водой и доставил на берег.

В другой раз Томас Анкетиль принимал своего друга, прибывшего верхом на слоне. На тесной улице тяжелая повозка переехала животному ногу, и слон взвыл от боли. Анкетиль подошел, осмотрел рану, обмотал раненую ногу полотенцем, смоченным водкой с камфорой, закрепил компресс и велел отвести охромевшего слона в стойло. После полудня он проведал его, и умное животное само протянуло ему раненую ногу. В течение недели Анкетиль менял повязки, лечил слона, и с того времени благодарный великан ни разу не забывал радостно протрубить, проходя мимо дверей Анкетиля. А когда он встречал своего исцелителя, то нежно потирал ему хоботом спину, руки, плечи и так сопел на него, что Анкетиль покрывался гусиной кожей…

Самому Жаколио довелось быть свидетелем еще более удивительного случая. Маленькая девочка часто гостила по нескольку дней на плантации своего друга, майора Дэли, расположенной на берегах Брахмапутры в окрестностях Дакки. И она очень привязалась к одному из слонов в этом поместье. Нечего и говорить, что она щедро угощала животное, очень чувствительное к такого рода вниманию. Любую пищу она обязательно разделяла со своим большим другом. И вот однажды ее мать вся в слезах появляется на плантации майора… Ее ребенка похитили!

Злодейскую кражу приписали кочевникам йеру-вару, ловцам хищных животных, которые побывали недавно в этих местах. Но никто не знал, куда они направились.

Правана — так звали слона — обожал девочку. Всякий раз, когда маленькая Эмма находилась в поместье, он становился ее охранником, вел ее на прогулку вдоль реки или по рисовым полям, собирал для нее цветы и фрукты, ловил хоботом ярких колибри, порхавших среди цветущих бананов; ночью он охранял комнату, где находилась детская кровать. Одним словом, ласковое обращение девочки обладало гораздо большей властью над ним, чем все приказы погонщика.

Едва завидев коляску, в которой приезжала его маленькая подруга, гигант радостно мчался ей навстречу… И нужно было видеть его разочарование, даже глубокие страдания, когда однажды повозка оказалась пустой. Муриам-Дала, погонщик слона, сказал ему на ухо несколько слов, которые привели животное в подлинный гнев. Понял ли Правана? Кто знает! Вероятно… Во всяком случае, угрожающе проревев два дня в лесу, он отправился с Муриам-Даллалом на розыски маленькой Эммы.

Спустя три недели он появился на плантации, гордо неся ребенка на спине! Слон настиг йеру-вару в тот момент, когда они собирались переправляться через Ганг в районе Раджмахала[100]. Отнять у них малышку, схватить за шею и бросить в реку несшего ее кочевника было минутным делом. Злодеев так перепугало внезапное появление слона и его агрессивное поведение, что они разбежались в разные стороны. Доброе животное, впрочем, и не думало их преследовать.

«Я был тогда в Велледжпуре, поместье майора, — рассказывает Жаколио, — и все мы в семейном кругу слушали повествование Муриам-Даллала, погонщика, о метаниях слона, чьи упорные поиски похитителей увенчались столь блестящим успехом».

…Удивительно, но эти животные, служащие для человека ценными и надежными помощниками, не размножаются в неволе. Надо сперва захватить их в плен, вырвать из джунглей, одомашнить и приучить к разнообразным видам работ, которые они выполняют с поразительной ловкостью и усердием.

Методы, с помощь которых удается захватить слона и хорошо его выдрессировать, восходят к самым давним временам. В наши дни они практикуются в широких масштабах, особенно в английских колониях, ввиду бесценных услуг, которые способно оказать это животное. В тех же случаях, когда слоны служили только для украшения праздников раджи или для религиозных процессий, приходилось довольствоваться охотой на отдельных животных. Их захватывали в плен, завлекая с помощью одомашненных слоних или же благодаря ловкости и умению людей, практикующих это опасное занятие.

Двух мужчин достаточно, чтобы захватить слона; в то время как один отвлекает его внимание, раздражая или провоцируя чем-то, другой проскальзывает позади животного и набрасывает ему на ногу крепкую веревку. Привязанный к могучему дереву, слон превращается в пленника, вынужден смириться и покоряется воле новых хозяев.

С тех пор как обосновавшиеся в Индии европейцы решили использовать слонов наряду с лошадьми и другими домашними животными, потребовалась иная система охоты, чтобы раздобыть сразу большое количество животных. На острове Цейлон португальцы, а следом за ними голландцы и англичане организовывали облавы.

Будучи людьми практичными, они разделили территорию, где в изобилии водятся слоны, на охотничьи участки, во главе которых поставлены суперинтенданты, чаще всего это армейские офицеры. Им вменяется в обязанность вместе с многочисленным персоналом захватывать и дрессировать этих умных помощников человека.

Эти облавы, которые проводятся ежегодно в соответствующих округах на Цейлоне и в Индии, передают в руки охотников целые стада слонов. Однако брать живьем, да еще без единой царапины, столь могучих и умных животных удается, лишь используя природную пугливость и неопытность диких слонов, а особенно — прибегая к помощи уже прирученных животных. Безо всякого отвращения помогая людям в борьбе с собственными сородичами, они вносят в охоту особую смекалку и увлеченность. Они подталкивают диких слонов к деревьям, к которым тех должны привязать, завлекают своих собратьев в обнесенные охотничьи загоны, не дают им сбрасывать хоботом узы, которые на них набрасывают, и защищают своих собственных хозяев от яростных атак плененных животных.

Так с помощью одомашненных слонов происходит дрессировка очередной партии пленных.

В слоновьем питомнике, который содержится английским правительством в Дакке, в Бенгалии, находится группа избранных слонов, из числа самых сильных и умных, для обучения новоприбывших. Это как бы старые сержанты-инструкторы, под управлением которых муштруется каждый рекрутский набор.

Дрессировка слона длится несколько месяцев; к работе его следует приучать постепенно, шаг за шагом, когда послушание станет для него привычным и он проникнется симпатией к людям, проявляющим заботу о нем.

Слон подчиняется погонщику скорее из привязанности к нему, чем из страха. В этом отношении его покорность напоминает больше собаку, чем лошадь. Она простирается вплоть до стоического перенесения боли. Есть немало свидетельств того, что по приказу своего махаута слоны безропотно глотают самые невкусные лекарства и терпеливо переносят не только кровопускание, но и весьма тяжелые хирургические операции — такие, как прижигание язвы или удаление опухоли.

Впрочем, ни один слон не забывает о своей привольной жизни в лесу, на свободе. Так что обращаться с ними следует осмотрительно и мягко. Но даже и при таком обращении смертность среди пленников весьма высока, особенно в первые месяцы неволи. Они просто ложатся и умирают, безо всяких видимых признаков какой-то болезни. С полным основанием можно сказать об этом животном, что оно отличается необычно высокой чувствительностью, что фактор моральный для него важнее физического, и в этом слон крайне походит на человека…

Наконец, эта чувствительность способна обостряться настолько, что слон буквально теряет свои умственные способности. Он впадает в бешенство, как и человек. Однако его ярость ужасна и принимает разнузданные формы. Тогда он крушит все на своем пути и предается самым невообразимым причудам, самым диким выходкам. Выздоровление его, как правило, невозможно.

Жаколио, один из путешественников, чьи наблюдения над слонами наиболее полны и последовательны, рассказывает по этому поводу удивительную историю, произошедшую на той самой плантации его друга, майора Дэли, неподалеку от Дакки, где была похищена маленькая Эмма, а потом столь чудесным образом возвращена.

Один из рабочих слонов майора как-то пришел в состояние внезапной ярости, когда он находился на берегу Ганга, занимаясь погрузкой мешков с рисом на транспортную баржу. Ни с того ни с сего он принялся швырять мешки в воду; растерявшийся махаут попытался его урезонить — слон уложил его одним ударом хобота. Матросы из касты рыбаков макуа забрались в испуге в трюм маленького суденышка. А слон с диким ревом понесся в сторону поселка.

Дети майора играли на лужайке под присмотром старого боевого слона по имени Супрамани. Этот последний, видя приближение ослепленного яростью собрата, понял опасность происходящего, заслонил собою детей, дав им возможность укрыться в доме, и преградил дорогу нападавшему. Завязалась ожесточенная схватка двух слонов, в которой Супрамани подтвердил свою давнюю репутацию ловкого и мужественного бойца. После двухчасовой беспощадной битвы — в это время никто не смел приблизиться к дерущимся, да и чистым безумием было бы послать пулю в обезумевшего слона, ведь убить его можно, лишь попав в глаз или висок, — старый богатырь покинул умирающего противника и вернулся в свой загон, весь покрытый ранами, с окровавленным хоботом, разодранными в клочья ушами и без одного бивня.

Это доброе старое животное было специально натренировано для борьбы с носорогами, которые в определенное время года поднимаются от низких и заболоченных берегов Ганга до самых окраин Велледжпура и опустошают рисовые поля. В юности заслуженный слон почти ежегодно находил случай проявить свою доблесть. Но, когда он добросовестно прослужил чуть ли не целый век у дедушки и дяди майора, его заменили более молодым бойцом, а сам он уже несколько лет не дрался.

Выйдя «на пенсию», Супрамани превратился в товарища и компаньона детей майора; он сопровождал их повсюду, в лесу и на берегах реки. Маленький отряд иногда отсутствовал целый день, но никто в селении не проявлял беспокойства. Достаточно было знать, что дети находятся под надежной охраной старого слона.

«Однажды утром, — продолжает свое повествование увлеченный писатель, — я искал старшего из детей, чтобы вручить ему обещанную книгу.

— Супрамани повел их всех на рыбную ловлю, — сообщил мне отец.

— На рыбную ловлю? — переспросил я с недоумением.

— Если желаете, идемте вместе со мной, — продолжал майор, — мы спустимся к берегу реки за несколько минут и посмотрим, как они развлекаются.

Я принял предложение моего друга, и очень скоро мы действительно увидели на песчаной полосе пляжа, довольно далеко вдававшейся в реку, всю живописную маленькую группу, обычно столь шумную, но на сей раз спокойную и молчаливую. Все стояли у самой кромки воды. Мы подошли к ним. У каждого в руках была наживленная удочка, заброшенная в реку, а жадные взоры прикованы к поплавкам, плясавшим на мелких волнах, как бы возвещая о крупной добыче. А рядышком старый Супрамани держал хоботом длиннющий бамбуковый шест, оборудованный под удочку, с леской и непременной наживкой; застывший, словно гранитная глыба, слон представлял неотъемлемую часть всего оркестра удильщиков.

Легко понять, что внимание мое тут же обратилось не столько на детей, сколько на слона-рыболова, я не хотел упустить ни малейшей подробности его поведения. И слон не заставил себя долго ждать. Поскольку религиозные догмы запрещают индусам покушаться на все живущее, то местные реки изобилуют рыбой, как и джунгли — дикими животными. Не прошло и двух минут, как поплавок удочки Супрамани задергался на воде… Слон не пошевелился; его маленький горящий глаз с вожделением следил за движениями поплавка: нет, слон был явно не новичком в искусстве рыбной ловли, столь милом для всех мечтателей. Он выжидал удобного момента. И в самом деле, лишь только поплавок резко дернулся, будто пытаясь уйти под воду, как удочка была выхвачена со всей ловкостью опытного рыбака. На конце ее болтался один из тех превосходных золотистых линей, которые в изобилии водятся в Ганге и отличаются изумительным вкусом, но есть которых, как и всякую речную рыбу, можно, лишь продержав месяц-другой в рыбоводном садке. Множество трупов, которые индусы по ночам сбрасывают в Ганг, придают отвратительный запах всем рыбам.

Когда Супрамани увидел свою добычу, он немедленно издал ликующий победный рев, протрубив радостно два раза подряд, словно проиграв партию на тромбоне. А потом стал ждать, пока Джеймс, старший сын майора, освободит его удочку и наживит ее снова.

Этот мальчуган, большой проказник, часто потешался над своим огромным добродушным другом. И на сей раз он воспользовался нашим присутствием, чтобы разыграть забавный спектакль. Сняв рыбу с крючка, он бросил ее в кувшин с водой и спокойно вернулся на свое место, не нацепив наживку на удочку Супрамани. Умное животное смирно ожидало, не забрасывая удочку в воду; затем стало подавать признаки нетерпения. Слон начал испускать призывные клики в сторону Джеймса, причем старался делать это как можно деликатнее. Комично было наблюдать, как великан пытается придать своему голосу нежное звучание: все пернатые взмыли в воздух со своих веток. Видя, что все его попытки не достигают успеха, что маленький проказник не сдвигается с места, Супрамани направился к нему и попытался хоботом подтолкнуть вредного мальчишку к ящичку с наживками.

Когда же слон убедился, что и эти действия не способны смягчить его друга, он вдруг резко оборотился, как бы пораженный внезапной идеей, схватил хоботом коробок, содержавший червей и насекомых, и поставил его у ног майора, а затем подобрал свою удочку и протянул ее хозяину.

— Что же тебе надобно от меня, старина Супрамани? — спросил мой друг.

Тотчас же великан стал нетерпеливо топать ногой и испускать самые мягкие просительные звуки. Желая понаблюдать, как обернется дело, я подхватил игру Джеймса и, подняв с земли коробку, сделал вид, что хочу убежать… Наказание последовало мгновенно: рассерженный слон погрузил свой хобот в реку и выпустил на меня под всеобщий хохот целый столб воды с силой и скоростью пожарного насоса. Майор остановил его знаком, и, чтобы помириться с мудрым животным, я сам надел наживку на его леску. Дрожа от радости, словно ребенок, которому вернули его любимую игрушку, слон ринулся к берегу на свой пост, едва успев поблагодарить меня самым нежным рыком.

Я рассказал об этом случае, которому сам был свидетелем, кабинетным натуралистам, желающим видеть в плененном слоне существо запуганное и глупое…

Нельзя сказать, что здесь мы имели дело лишь с ловкой дрессировкой. Конечно, слона научили держать удочку и выдергивать ее из реки в тот момент, когда поплавок скрывается под водой. Но как же могли ему внушить, что рыба не будет ловиться на удочку без наживки?.. С помощью какой дрессировки обучили его размышлять, умолять маленького Джеймса, чтобы он привел его рыболовецкий инструмент в надлежащий вид?.. И наконец — полнейшее отчаяние для наших натуралистов! — кто же подучил его адресоваться к нам, более того, на мою шутку ответить другой шуткой?.. Все это порождает цепочку совершенно необычных мыслей.

Это уже не просто рудиментарный природный инстинкт; это познавательные способности, это зачатки сознательного мышления; это ум, развитый воспитанием и тренировкой.

А ум человека, каким путем развивается он?»

…Рассказывать о многочисленных и плодотворных путешествиях Жаколио, насыщенных наблюдениями и исследованиями, можно бесконечно. Ведь неутомимый труженик, постоянно выполняя свои юридические обязанности, написал добрых пятнадцать томов!

Сначала о кастах[101]. Главных четыре: брахманы (жрецы); кшатрии, или раджи, образующие верхушку армии; вайшьи (земледельцы, скотоводы, ремесленники, торговцы); наконец, шудры, рабы и наемные работники, и парии, вместе с шудрами составляющие девять десятых населения.

Все касты, вполне понятно, подразделяются на «подкасты», состоящие из бессчетного множества вариаций.

Брахманы воздерживаются от употребления в пищу всего живого и питаются только овощами и фруктами в соответствии со своей верой в перевоплощение душ.

Каста кшатриев больше не существует в прежнем виде, и те, кто еще претендует на принадлежность к ней, не пользуются признанными привилегиями, за исключением редких случаев, когда под владычеством англичан удается еще сохранить какие-то лоскутки власти.

Более низкая каста вайшьев подразделяется на две главные ветви: коммути, или торговцы, лодочники, банкиры, и четти, продавцы мелкого товара. Каждое из этих подразделений в свою очередь членится на множество «подкаст»[102].

Самая многочисленная каста — шудры[103], и, несомненно, у нее самая сложная и разветвленная структура. Любое ремесло, сколь бы мелким и незначительным ни было оно, представляет собой касту, не имеющую ничего общего с прочими кастами; и эта мания зашла так далеко, что и проведя несколько лет в Индии, Жаколио не смог составить полный список всех каст только на юге страны. Он прекратил подсчет на двухстах пятидесяти!

Европейцы, со своей стороны, образовали пятьдесят новых каст, среди которых есть и совершенно неожиданные и причудливые. Не говоря уж о касте добашши, или начальников слуг, о касте кучеров, или виндикара, о касте велакукара, или зажигающих лампы, о садовниках, или татутара, о кастах конюхов, уборщиков нечистот и пр.

Из всего этого проистекает, что для обслуживания в Индии необходимо как минимум от пятнадцати до двадцати слуг, каждый из которых выполняет одну строго определенную функцию, предписанную его «специализацией». К счастью, заработки их не превосходят скромную цифру, которая колеблется между пятью и двенадцатью франками. Даже обслуживая европейских хозяев, они приносят с собой все индийские предрассудки, закоренелое пристрастие к классификации и церемониалу. Очень часто возникают между ними странные распри по поводу первенства. Например, кто должен первым проходить через дверь, кто имеет право сидеть на краю веранды, возле помещения хозяев и т. п.

Эта бесчисленная каста шудр, которая одна составляет добрых шесть десятых всего населения Индии, включает всех ремесленников и слуг, подобно тому как вайшьи включают всех купцов и продавцов. Но, даже принадлежа по своему происхождению к одной из четырех каст, установленных брахманами, индусы из новых каст столь же отчужденны по отношению друг к другу, как и прежние брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры были между собой; и, как в прежние времена, никто не может выйти из касты, в которой он рожден, никто не может приобрести иную профессию, чем у отца.

Среди класса ремесленников наиболее почитаемы земледельцы, которые, в зависимости от рода занятий, входят составной частью в два десятка каст.

Затем следуют панчала, или представители пяти ремесел: мастера золотых и серебряных дел, литейщики, кузнецы, плотники, гончары и производители кирпича, которые, в свою очередь, подразделяются еще более чем на тридцать различных каст.

В верхней части их находятся ткачи, давильщики масла, винокуры, рыболовы, занятые прачечным ремеслом, производители пальмового сахара, парикмахеры и великое множество мелких ремесленников, которые образуют, по крайней мере, полторы сотни специальных каст.

А кроме того, существует немало самых удивительных каст, как, например, каллеру, или воров, «которые пользуются привилегией присваивать имущество других», без чего данное занятие считалось бы бесчестным, или намбури, каста молодых девушек, которые умирают девственницами, чтобы выйти замуж после своей смерти; или же каста макулу, то есть матерей, взявших обязательство ампутировать первую фалангу указательного пальца левой руки, как только выдадут замуж старшую из дочерей, и т. д. и т. п.

Но и это не все; дело не ограничивается таким дроблением до бесконечности. Индусы нашли еще способ разделить каждую касту на две ветви: первую — валан-гаи-мугаттар и вторую — валан-ваи-мугаттар, то есть на приверженцев правой руки и приверженцев левой руки.

Эти различия проистекают из того факта, что в пределах определенной касты одни пользуются правой рукой для гигиенической очистки своего организма, другие же приспособили левую. И поскольку рука, совершающая гигиеническое омовение, рассматривается как нечистая, то отсюда следует, что сторонники правой и левой рук в одной касте не имеют никаких контактов между собой и смотрят друг на друга с отвращением, обмениваясь взаимными ругательствами, самыми оскорбительными, какие только можно адресовать индусу:

— Эти люди едят рукой, запачканной в экскрементах!

Каждая рука мало-помалу начинает присваивать себе исключительные привилегии; поскольку же эти привилегии точно не определены и не узаконены, то открывается простор для вечных споров и столкновений, которые, касаясь наиболее фривольных тем, приводят иной раз в возбуждение целые районы.

Следующая история может дать об этом достаточное представление:

«В 1865 году, — пишет Жаколио, — апелляционный суд в Пондишере, где я тогда заседал, рассматривал очень любопытное дело.

Однажды в городе прошел слух, что селение Янаон на побережье Ориссы превратилось в настоящий театр военных действий. Индусы с французской территории и их соплеменники из английской колонии схватились врукопашную и оставили на поле брани два десятка убитых с обеих сторон. Суд возбудил дело и послал на место происшествия одного из своих советников.

Вот что приключилось. На праздничном гулянье, которое состоялось на границе двух территорий, один чакили — представитель касты сапожников ветви левой руки появился в венке из желтых цветов на волосах. И тотчас же другой чакили из противоположной ветви взбунтовался, заявляя, что венки такого цвета могут носить только чакили правой руки. Сапожник-левша стал возражать, между спорщиками очень скоро завязалась драка, и тотчас же в нее вступили другие. Все приверженцы левой и правой рук, и не только из касты чакили, но и из всех прочих низких классов, присутствовавшие на празднике, устроили настоящую свалку. В смешной этой стычке приняли участие несколько тысяч человек. Чтобы их разнять, потребовался батальон английских войск, предоставленный в распоряжение французских властей».

Индус, такой робкий и мягкий в обычных житейских обстоятельствах, без колебаний пойдет на смерть, как только дело коснется того, что он называет своими привилегиями.

А вот другой факт, еще более трагический, который, возможно, полнее рисует характер индусов.

В 1860 году, когда англичане вознамерились отправить полк индусов-сипаев на бирманское побережье, бедняги решительно отказались грузиться на корабль, так как закон Ману[104] запрещает людям их касты пересекать море. Английское начальство велело расстрелять каждого десятого; индусы продолжали упорствовать. Расстреляли начальников; солдаты побросали оружие и потребовали смерти. Джон Булль[105], который никогда не упускает случая дать индусам почувствовать отеческую и цивилизаторскую силу своего правительства, выставил против безоружных целую батарею и посек сипаев картечью, в назидание их соплеменникам.

Большинство преимуществ, ради поддержания которых индусы готовы вступить в рукопашную схватку, примерно такого же свойства, как мы только что видели в требованиях чакили: это право носить сандалии того или иного цвета, передвигаться верхом или на носилках, выполнять какую-то церемонию так или иначе, использовать ли музыку на праздниках, носить то или иное оружие, тот или иной вид одежды, прогуливаться с тростью с золотым набалдашником или без — и еще превеликое множество других правил и обычаев, перечислить которые просто немыслимо, образуют те бессчетные отличия, которые каждая каста пытается присвоить себе или запретить другим.

Все это выглядит крайне смешно, однако имеем ли мы, европейцы, право смеяться над другими? Ведь и сами мы, даже не подозревая об этом, остаемся людьми каст и привилегий. Да разве мы свободнее, чем индусы, в выборе своей одежды, например?.. Разве не предназначена наша одежда для такой-то или другой касты?.. Красное платье для судейских, отороченное зеленым для академика, форменные штаны для солдата. И если бы кто-нибудь вздумал вырядиться неподобающим образом, то разве не предали бы его тут же суду?.. Одинаково ли одеваются даже люди одной касты? Не разнятся ли они плюмажами, галунами, орнаментами более или менее сложными, составляющими привилегию того или другого, запрет для третьих?.. Индийский сапожник-«левша» не имеет права носить на голове желтые цветы, но французский кондитер или медник, у которых никто и не спросит, пользуются ли они двумя руками в известных случаях, немедленно попадут в тюрьму, стоит лишь им продеть в петлицу своего костюма крохотный кусочек красной ленточки, или зеленой, или фиолетовой!

О! Старая притча о соломе и бревне!

Можно задать себе вопрос, почему же сохраняются все эти причудливые разделения и подразделения, навязанные индусам самыми первыми законодателями? Вот объяснение, хорошее или плохое, которое дается по этому поводу.

Исходя из общего для всех организаторов примитивных обществ принципа, согласно которому никто в государстве не должен быть бесполезен, те, что разделили на касты индийскую нацию, поняли, что имеют дело с народом апатичным, беззаботным, причем климат благоприятствует этой всеобщей инертности, так что потребовалось четко очертить каждому его место и обязанности, чтобы противостоять угрозе анархии.

Благодаря союзу религии и политики, суеверие докончило начатое, предопределив каждому его жизненные действия, таким образом этот ленивый народ выполняет наложенные на него обязанности из уважения к священным традициям предков и из страха перед наказанием в случае неподчинения.

А наказания эти ужасны и могут простираться вплоть до приговора к смерти, правом оглашать который обладают некоторые классы. Самым тяжелым изо всех наказаний является изгнание из касты. Это настоящая изоляция с трагическими последствиями. Человек, подвергшийся такому наказанию, лишается всяких связей с подобными себе; он оказывается за пределами человеческого общества. Он теряет друзей, родителей, жену, детей, которые бросают его, чтобы не разделить с ним бесчестья. Никто не смеет разделить с ним трапезу, никто не предложит даже капли воды. Брак становится невозможен для его сыновей и дочерей, его избегают, на него показывают пальцем, это воистину проклятый всеми.

Самая низшая каста не решится принять брахмана, изгнанного подобным образом. Ему остается примкнуть к грязным париям или же перебраться в страну, где большинство составляют европейцы. Впрочем, установлено, что изгнанный из касты индус превращается обыкновенно в бандита или воришку.

Иногда это столь грозное наказание имеет первопричиной какую-нибудь причуду, какое-то забавное, случайное происшествие. Если бы пария, переодевшись, затесался среди представителей какой-то касты, проник бы в их жилища, разделил с ними трапезу, то он поставил бы под угрозу изгнания всех тех, кто по неведению общался с ним. А сам пария, будучи разоблаченным, немедленно был бы убит на месте.

Шудра, который вступил в связь с женой парии, изгоняется безжалостно и безвозвратно. Приводят пример поразительной жестокости, имевшей место в одном племени пастухов. Молодая девушка была обручена с юношей, который умер до освящения брака. Спустя некоторое время ее родители выдали дочь за другого мужчину. Поскольку они нарушили обычай, всю семью подвергли изгнанию из касты с запрещением ее членам когда-либо жениться и выходить замуж.

Рассказывают также, что одиннадцать брахманов, путешествуя в опустошенном войной краю и не в силах переносить муки голода, были вынуждены сварить имевшуюся у них горстку риса в чашах, которыми им не следовало пользоваться под угрозой бесчестья. Они поклялись хранить тайну, но, вернувшись к своим семьям, были разоблачены одним из них, который отказался участвовать в кощунственной трапезе. Десять обвиняемых, сговорившись, заявили, что доносчик сам совершил преступление и клевещет на них по злому умыслу. Поскольку свидетельства нескольких человек перевесили показания одного, то сам обвинитель и оказался наказанным.

Легко понять, как дорожат индусы своими кастами, которые представляют для них подлинные вывески благородства. Так что самое серьезное оскорбление, которое можно нанести индусу, — это назвать его человеком без касты.

Бывает, что исключение из касты не является окончательным, что от него при определенных условиях можно откупиться, уплатив штраф, выполнив установленные «очистительные» церемонии. Среди этих неизбежных для реабилитации испытаний есть очень болезненные. Раскаленным слитком золота прижигают язык испытуемого; его клеймят раскаленным железом, заставляют босиком пробежать по горящим углям, несколько раз пройти под брюхом у коровы. Наконец, его принуждают выпить смесь, составленную из пяти продуктов священного животного — коровы: молока, сыворотки, растопленного масла, мочи и кала. Этот «коктейль» считается наилучшим очистительным средством[106].

Завершив эти обряды, реабилитируемый должен выставить щедрое угощение для брахманов и поднести им подарки, после чего он вновь обретает свои права. Есть, однако, преступления, которые никогда не могут быть прощены. Например, употребление в пищу коровьего мяса.

В обществе с такой строгой иерархией снизу доверху все жизненные акты заранее регламентированы. Более того, эти застывшие и отчеканенные формулы сопровождают индуса до самой смерти и расстаются с ним лишь после полного исчезновения тела, преданного огню.

Жаколио описывает индийские похороны с огромным количеством интереснейших деталей, и только нехватка места вынуждает нас ограничиться кратким пересказом. Демонстрирование мертвого на пышном ложе; священное омовение; музыканты с их дикой какофонией; проклятия, которые шлет вдова богам индийского Олимпа; выступления плакальщиц; приготовление костра из пахучих дров, смазанных ароматическими маслами и жиром для облегчения и ускорения горения; пение брахманов… Короче, вся цепочка необходимых обрядов вплоть до момента, когда тело кладут на тростниковую решетку, установленную над костром.

«Должно быть, уже около часа ночи ритуальные приготовления достигли кульминации, — пишет исследователь, который присутствовал на церемонии вместе со своим спутником по экспедиции. — Умерший, по имени Нараяна, представал нашим взорам при свете факелов, окруженный россыпью желтых цветов, называемых в Индии «цветами смерти». Его резко очерченный застывший профиль принимал порой фантастические формы, в зависимости от прерывистого ветерка, раздувавшего пламя. Неподалеку стояли родители, неподвижные и молчаливые, в траурных белых набедренных повязках, а на вершине холма, выделяясь более темными силуэтами на фоне ночного неба, четверо рабочих заканчивали свой погребальный труд.

И совсем рядом я увидел сидящего на корточках факира, скрестившего руки на груди. Это зрелище заставило меня вздрогнуть, ибо я тотчас же угадал, что должно было произойти. Семья Нараяны достаточно богата, чтобы позволить себе arta mourta — воспоминание о мертвом!»

Хорошо известны — по крайней мере по слухам — эти ясновидцы, которые служат пассивным инструментом в руках брахманов и способны стоически переносить ужасные мучения. Индусы считают их святыми, победившими боль. Одни из них во время народных праздников с улыбкой позволяют раздавить себя колесам тяжелых повозок, везущих статуи их богов. Другие выкалывают себе глаза в честь любимого божества, сковывают себе руки таким образом, что растущие ногти пронзают ладони, или же прижигают руки раскаленным железом, связывая их вместе, до такой степени, что приходится оперировать шрамы.

Есть и такие, что, напевая, вырывают себе ногти клещами или же, выполняя комическую пантомиму, загоняют в живое тело раскаленные гвозди. У тех больше нет губ, век, языка — они пожертвовали их Шиве[107]. Эти шкандыбают на бесформенных культяпках или же на долгие годы накрепко связывают руки с ногами, приобретая в такой позиции полную неподвижность суставов.

Наконец, другие, как присутствовавший на похоронах Нараяны факир, делают своей профессией отрезание одной из конечностей, которую они кладут на костер рядом с мертвецом, чтобы, если по случайности этот последний не очистится от всех своих грехов, верховный судья Яма[108] не мог бы отправить его в maroca — ад, — ведь невозможно отделить пепел умершего от пепла части тела святого лица…

Отсюда известная индийская поговорка: достаточно пальца факира, чтобы спасти сто человек.

В южных провинциях, где этот старинный обычай все еще процветает, немного найдется богатых индусов, которые не завещали бы перед смертью значительные суммы для обеспечения столь драгоценной поддержки. Брахманы вульгарного культа эксплуатируют эти предрассудки с вызывающим бесстыдством, делая из них постоянный источник немалых доходов. Они доходят до того, что продают волосы и обрезки ногтей своих факиров людям среднего достатка, убеждая их, что, будучи орошены в костер, эти предметы окажут точно такое же действие на посмертную судьбу человека.

Ради справедливости, однако, надо снять с ученых брахманов обвинения в потворстве этим спекуляциям.

«…Последнее очищение; умащивание всего тела умершего жидким маслом, затем последнее обращение к Брахме[109]. Небесные духи, будьте к нему благосклонны!..

Настала очередь факира. Он приблизился к костру на расстояние не более двух шагов. Затем присел и, подтянув одну из ног к бедру другой, крепко-накрепко стянул ногу повыше лодыжки несколькими витками веревки и кокосового волокна… Мы следили за операцией с замиранием сердца, близкие к обмороку. Несчастный, схватив большой нож, который он носил в ножнах, висевших на цепи у него на груди, одним кольцевым ударом разрезал плоть ноги до самой кости; и в странной недвижности, как будто он оперировал над безжизненным телом, введя свой нож в сочленения костей, он отделил ступню, которая упала на траву, вся в крови. Он мгновенно схватил ее и бросил в самую сердцевину костра; затем, помогая себе руками, отступил на несколько шагов и остался в сидячем положении, прижимая открытую рану к другой ноге.

Сын покойного, приблизившись с факелом в руке, прокричал три раза подряд: “Мараяна! Мараяна! Мараяна!”

Он выждал какое-то время, как будто рассчитывая получить ответ на этот призыв. Затем бросил свой факел на поленницу костра. В одно мгновение языки пламени охватили покрытое жидким маслом тело. Когда костер превратился в груду прогоревших, но еще вспыхивающих огоньками пламени углей, факир велел одному из индусов принести накаленное искрящееся полено и стал огнем зарубцовывать свою ужасную рану…»

Участие факира в этих похоронах, свидетелем чему стал уважаемый юрист, в ту пору — председатель суда в Чандернагоре, заставляет подробнее поговорить об этих личностях, игравших значительную роль в старом индийском обществе.

Иногда их необоснованно смешивают с очень ловкими жонглерами, выполняющими некоторые головокружительные трюки, и даже с доходной, но подчас смертельно опасной профессией sâpwallah, заклинателя змей. Эти кочевники, бросающие якорь в разных местах со своей маленькой корзиной, тихо играют на миниатюрной флейте, чьи нежные звуки тревожат змей[110], и кобры выползают из своего убежища, покачивая капюшонами. Заклинатели очень умело манипулируют ими.

Называемые индусами joghi (созерцатели) или toposivis (суровые) — слово fakir (бедный) арабского происхождения и занесено в Индию мусульманами, — факиры — это кающиеся аскеты, или нищие, которые путем самоистязаний, изнурительной строгости стремятся достичь сверхъестественной власти, как это делали до них, согласно традиции, Риши[111], Индра[112], Агастья[113]. Большинство из них являются поклонниками Шивы, они живут под открытым небом и часто доводят себя до крайнего умерщвления плоти.

Несмотря на арабское имя, факир во многом предшествует исламу. Буддизм появился на свет в одеждах нищего монаха. И Будда в самом деле был нищим монахом. Так что если западные религии, как христианство или магометанство, приняли монашество, то не они его изобрели.

Индия остается излюбленной родиной нищих монахов, которые под именем факиров живут в одиночестве, бродяжничают, никогда не задерживаются на одном месте. Спит факир на голой земле, тело его прикрывает только набедренная повязка. Если он оказывается в местности с холодной зимой, то старается греться как можно меньше и для добывания огня использует сухие экскременты коровы, повсюду почитаемого священного животного.

Некоторые путешественники говорили о факире как о человеке опасном, если встречаешь его вдали от городов. Заявляли даже, что бродячие монахи объединяются в банды для грабежей на большой дороге. Что ни слово, то ложь… Факир — это фанатик, но он не ворует и не убивает, он живет в постоянном одиночестве. В иные смутные эпохи он способен оказать услуги своим единоверцам, стать их представителем, доверенным лицом, усердным и неподкупным, ненавидящим иностранцев. Но в обычное время он беззащитен.

Индусы относятся к факирам с глубочайшим почтением. Когда они проходят мимо, то становятся перед ними на колени, чтобы заслужить их благосклонный взгляд, когда они публично возносят к небу свои молитвы, толпа почтительно раздвигается. Иногда какой-нибудь смельчак бросается обнять их ноги или лохмотья, которые их покрывают. К тому же у факиров репутация лекарей, врачующих от любых болезней. У них есть формы молитв для излечения паралитиков, хромых, слепых и всяких других страдальцев. Религиозная практика и аскетизм факира привлекают к нему всеобщее почтительное внимание. Кроме описанных выше страданий, которые они причиняют себе вполне добровольно, можно увидеть факира, закопанного в землю по шею и остающегося в этой позиции долгие годы; другие приговаривают себя к иной каре — например, держать руки поднятыми кверху в течение десяти лет. Это кончается тем, что они перестают пользоваться руками и вообще не могут больше их опустить. С целью покаяния, из духа самоуничижения они подставляют себя укусам насекомых, холодному дождю и палящему солнцу, предаются любым мучениям, какие мистическая экзальтация способна внушить фанатику. Вот такой беспощадной суровостью joghi, или претенденты на святость, надеются обрести состояние полного очищения.

Английский путешественник рассказывает, что joghi умудрялись оставаться в стоячем положении и двенадцать лет, ни разу не присев и не ложась на землю. После такого испытания, которое потребовало бы контроля столь же тщательного, сколь и трудноисполнимого, этот фанатик прожил следующие двенадцать лет с руками, накрепко сцепленными на голове: ногти проросли сквозь руки и вросли в кожу черепа. Напоследок он решил пройти через пять огней: четыре — в честь главных совершенств и один — в честь солнца. Через полчаса он сгорел.

Но самый необычный факт, намного превосходящий все, что проделывают индийские чародеи, это история с факиром, который заставил похоронить себя заживо и через несколько месяцев вышел из-под земли в таком же добром здравии, как и до «похорон». Хотя сам факт не кажется вполне убедительным автору этих строк, он считает необходимым поведать о нем, поскольку реальность происшедшего подтверждают люди весьма почтенные, хотя их доверчивость и могла оказаться обманутой.

Вот как описывает дело один из свидетелей, мистер Осборн, бывший в ту пору офицером Индийской армии:[114]

«В итоге ряда приготовлений, длившихся определенное время, перечислять которые мне было бы неприятно, факир заявил, что он готов подвергнуться испытанию. Генерал Вентура и магараджа, предводитель сикхов, собрались у выложенной кирпичом могилы, сооруженной специально для факира. На наших глазах факир залепил воском все отверстия своего тела, через которые мог бы поступать воздух, за исключением рта, затем сбросил свои одежды. Его всунули в полотняный мешок и, согласно его желанию, перевели язык в заднее положение таким образом, чтобы он закупоривал вход в дыхательное горло. После этой операции факир впал в летаргическое состояние. Мешок, в котором он находился, был плотно закрыт, и магараджа приложил к нему свою печать. Затем мешок поместили в деревянный ящик, закрыли его на замок, также опечатали и опустили в яму. Сверху набросали много земли, притоптали ее и засеяли ячменем. Наконец, расставили вокруг часовых с наказом нести службу днем и ночью.

Несмотря на все эти меры предосторожности, у магараджи сохранялись какие-то сомнения. И он дважды приходил в течение десяти месяцев, которые факир обязался провести под землей, и заставлял вскрывать могилу. Факир находился в мешке, холодный и безжизненный, каким его туда положили. По истечении десяти месяцев приступили к эксгумации. В нашем присутствии сняли висячие замки, — продолжает мистер Осборн, — сорвали печати и, вытащив ящик из каменной могилы, извлекли оттуда факира. Никакого биения сердца; никаких следов дыхания; только макушка сохраняла чуть ощутимое тепло, позволявшее предположить, что жизнь еще теплилась в этом теле. Затем один из присутствующих очень осторожно ввел палец в рот факиру и перевел язык в нормальное положение. Затем тело растерли и полили теплой водой. Мало-помалу дыхание и пульс восстановились, факир поднялся и стал ходить улыбаясь. Он поведал, что во время пребывания под землей ему снились приятные сны, но пробуждение всякий раз бывало очень тягостным. Прежде чем прийти в себя, говорил он, у него бывали головокружения. Человеку этому было тридцать лет (в 1838 году); лицо его неприятно и оставляет впечатление хитрости. Он долго беседовал с нами и предложил вновь приступить к испытанию в нашем присутствии и под нашу ответственность. Мы поймали его на слове и назначили ему встречу в Лахоре. Соорудили могилу по типу предыдущей, с крепким ящиком и секретными замками. Пообещали факиру крупную сумму вместе с ежегодной пенсией, и все шло как нельзя лучше, когда он вдруг заинтересовался, какие меры предосторожности мы готовы принять для успеха эксперимента. Показали ему замки; сообщили, что ключи будут находиться у английского представителя, что службу часовых будут нести английские солдаты, меняясь каждую неделю. Но он не захотел принять эти условия и потребовал, чтобы ключи и могилу охраняли его единоверцы, добавив, что английские офицеры желают его смерти и что он никогда не выйдет из могилы живым. Мы ему ответили, — завершает свой рассказ мистер Осборн, — что касательно самого последнего пункта мы вполне разделяем его убеждение, а посему освобождаем его от данного им обещания».

Жаль, конечно, что этот эксперимент не состоялся, ибо он либо разоблачил бы ловкое жульничество, либо дал бы науке новые факты о явлениях весьма интересных и малоизученных.

Кроме добровольных самоистязаний, факиры практикуют также религиозное самоубийство. Выполняют они его при помощи орудия, называемого karivat, который состоит из клинка в форме полумесяца с очень тонким внутренним лезвием и двух цепей со стременами, укрепленных на концах полумесяца. Добровольная жертва приставляет этот клинок к своей шее и с помощью ног, вставленных в стремена, производит резкий толчок и сносит себе голову. Если она упадет, полностью отделенная от тела, то этого факира почитают святым. Если же она срублена лишь наполовину, то святость этого лица вызывает подозрение.

Впрочем, фанатикам хватает оригинальных приемов для погружения в нирвану, это освобождение от земных мук, слияние с божественной первоосновой мира. Скучно долго распространяться на эту тему.

Однако еще несколько слов напоследок. Самые ожесточенные и непримиримые сектанты в странах, не подчиненных английскому влиянию, стремятся соблюдать со всеми ужасными обрядами культ мрачной богини Кали, страшной Дурги, жены Шивы[115]. Впрочем, и в самой Британской Индии, принимая величайшие меры предосторожности против разоблачения, сектанты, как говорят, во время больших празднеств, в октябре, приносят своим богам человеческие жертвы! Дурга, или Кали, представляется в виде черной женщины с четырьмя руками. В одной у нее — кривая сабля; в другой она держит за волосы голову великана; третью простирает для благословения; четвертой снимает страхи. Серьгами в ушах у нее служат два трупа; на шее колье из человеческих голов, язык высунут; пояс у нее из гигантских рук, а волосы ее спадают на пятки. Она только что напилась крови; потому у нее красные брови и такого же цвета грудь.

Впрочем, если факиры и не совершают ритуальных убийств в честь богини Кали, то человеческих жертвоприношений у нее все равно в избытке, только они добровольные. Ибо не проходит и дня, чтобы отчаянные фанатики не топились в ее честь в священных водах Ганга.

Этот культ богини Кали относит нас мысленно к породе людей, которые в прошлом — всего лишь несколько лет тому назад — пользовались мрачной известностью. Мы имеем в виду тхагов[116], отчаянных сектантов, поклонников богини смерти, жертвами которых становилось такое количество людей, какое определяли смелость и ловкость самих преступников.

Вот из какого принципа они исходят и каким побуждениям повинуются: «Вы находите громадное удовольствие, атакуя тигра в его логове, — объяснял один тхаг английскому судье на допросе, — вы испытываете непередаваемые ощущения, когда присутствуете при его последних конвульсиях, потому что смогли сразить его на свободе, то есть победить зверя в честной борьбе благодаря своей ловкости и бесстрашию… Но подумайте, каково же должно быть наслаждение, когда вы такую борьбу ведете с человеком… когда человек стал дичью, которую надо загнать в ловушку и уничтожить! Вместо одной какой-то способности следует сразу вводить в игру и мужество, и хитрость, и осторожность, и дипломатию… Ввести в действие все страсти, заставить вибрировать даже струны любви и дружбы, чтобы бросить человеческую добычу к ногам богини, доставить ей удовольствие этой жертвой… Вот подлинное опьянение, вот исступленный восторг, какого никогда вы не знали»

В этом — вся мораль сектантов. Убивать из любви к искусству и к богине смерти! Англичане, которым не очень нравились эти художественные теории, воплощенные в трупах, без церемоний вешали всех этих мистических убийц и преследовали их с такой непреклонностью, что подвиги их намного поубавились, хотя и не прекратились полностью. Есть еще в Британской Индии более сотни тысяч тхагов, в частности, в бассейне реки Нарбуды. Они предаются время от времени своим миленьким грешкам, но действуют скрытно; и уже не бывает, как до 1870 года, этой лихорадки убийств, которая будоражила и терроризировала мирное население[117]. А в прежние времена доходило до того, что некоторые районы буквально опустошались этими убийцами. Один из них, попав за решетку, признался, что отправил на тот свет семьсот девятнадцать человек! И высказывал только одно сожаление, что не довел счет до тысячи!..

…Все касты, из которых мы перечислили лишь несколько, подчинены особой юриспруденции, за исключением отдельных преступлений, подлежащих рассмотрению в английских судах. При прочих обстоятельствах кастовые распри разрешаются некоей разновидностью Божьего суда. Случай благоприятствовал Жаколио и его компаньону, им удалось присутствовать на одном из таких состязаний, называемых ордалья, между макуа-рыболовом и шетти из касты торговцев. Последний обвинил рыбака в краже и бросил ему вызов.

Турнир должен был состояться на рассвете перед людьми обеих каст, задолго до того собравшимися в шумный круг. С первыми лучами солнца вожди макуа и шетти вошли в эту естественную ограду вместе с обоими противниками, каждого из которых сопровождал брахман.

Борьба, как вскоре поняли французы, предстояла нешуточная, ее серьезность возрастала оттого, что обвинение усугублялось религиозными вопросами и кастовой ненавистью.

Шетти обвинял макуа в том, что тот похитил рисовую лепешку, положенную в виде подношения к ногам статуи Шивы. Макуа отвечал, что вырвет у шетти глаза и язык в доказательство того, что тот ничего не видел и нагло лжет.

Брахманы заставили их повторить «coram populo»[118], обвинение и вызов на поединок, а затем провозгласили хором:

— Pô! (Сходитесь!) И пусть победа достанется правому!

Противники были вооружены железными инструментами, своей формой напоминавшими немного американский «кулак»[119], но снабженными длинными острыми шипами на уровне каждой фаланги.

Противников развели на тридцать шагов, и они принялись бросать друг другу обвинения, как это делали в незапамятные времена герои «Илиады»[120] или «Рамаяны»[121].

— Как смеют эти грязные шакалы шетти смотреть в лицо макуа, королей моря?

— У макуа, — ответствовал шетти, — есть лишь дырявые сети, и они вынуждены, подобно париям, воровать для своего пропитания подношения, принесенные богам!

— Иди сюда, бесстыдная собака, я тебе всыплю!

— Последний раз пошевели своим языком, сын свиньи, потому что я его вырву и брошу на съедение кабанам!

Очень скоро, распалившись от собственных слов, противники превратили свой «диалог» в настоящий ливень жутких эпитетов и оскорблений, подыскать которым точный перевод не удалось бы на самом низком европейском жаргоне. И, поливая друг друга бранью, они постепенно уменьшали разделявшую их дистанцию. Скрипя зубами, обезумев от злобы, они преодолели бегом последние метры и накинулись друг на друга.

Примерно одного роста, оба плотные и коренастые, противники не позволяли предугадать, кто же из них возьмет верх. Первый удар был страшен. Не пытаясь защищаться, они одновременно поразили друг друга железными перчатками. Макуа оторвал левое ухо у врага, а тот в лепешку расплющил рыбаку нос.

В едином порыве они бросились в реку, омыли свои раны и с новой яростью бросились в бой. На этот раз шетти выбил сопернику глаз, но и сам остался без губ и кожи на подбородке.

С выдавленным из орбиты глазом, весь в крови, макуа устремился к реке. Но шетти, хотя и сильно искалеченный, не пожелал принять перемирие и преградил дорогу врагу. Несчастный рыбак с залитым кровью лицом, почти ничего не видя, даже не пытался пробить себе дорогу и остановился, покачиваясь, едва держась на ногах. Все люди касты макуа, созерцавшие битву, хранили мрачное молчание. И вся толпа умолкла. Трагедия, начавшаяся столь шумно, завершалась в полной тишине.

Видя, как изнурен его противник, шетти с занесенным кулаком двинулся к нему, чтобы нанести последний удар. И так как лишенный губ не мог говорить, из-за его спины выдвинулся брахман и прокричал на ухо макуа:

— Признайся, что ты украл подношение богам, и твоя жизнь спасена!

— Illè, nai! (Нет, собака!) — воскликнул макуа с энергией, которой никто от него не ждал.

Затем он пустился наутек, преследуемый шетти, но вдруг ситуация резко переменилась. Бегство оказалось ложным ходом, макуа внезапно обернулся к врагу, уже готовому поразить его, и с неожиданной ловкостью, о которой и помыслить никто не мог в данный момент, повалил его на траву ударом головы в грудь.

Всем стало ясно, что торговец окончательно пропал.

Едва лишь он коснулся земли, как макуа уже оседлал его, в ярости молотя железным кулаком по голове, не оставляя даже времени снять свое обвинение…

«Мы отвернулись от этого зрелища, — пишет рассказчик. — Нет ничего отвратительнее, чем наблюдать, как на твоих глазах убивают человека, а ты не в состоянии ему помочь. Если бы мы попытались это сделать, нас растерзали бы на куски».

Под исступленные победные клики рыбаки подобрали своего товарища и, поскольку он не мог сам передвигаться, отнесли его домой на носилках, усыпанных цветами.

Суд ордальи торжественно объявил, что макуа доказал свою невиновность, а труп шетти, согласно предусмотренному за клевету наказанию, бросили в джунглях на растерзание хищникам.

Нам приходится вопреки нашему желанию прервать на этом цитирование знаменитого писателя, который в увлекательной серии сочинений, получивших заслуженное признание, так хорошо описал Индию, живописную и анекдотическую, и чьи труды столь же интересны, сколь и поучительны[122].