Приложения

Он знал и труд и вдохновенье

И освежительный покой,

К чему-то жизни молодой

Неизъяснимое влеченье,

Страстей мятежных буйный пир,

И слёзы и сердечный мир.

Что есть избранные судьбами.

Что жизнь их — лучший неба дар —

И мыслей неподкупный жар

И Гений власти над умами

Добру людей посвящены

И славе доблестью равны.

Что есть избранные судьбами,

Людей священные друзья,

Что их бессмертная семья

Неотразимыми лучами

Когда-нибудь нас озарит

И мир блаженством одарит.

Не пел порочной он забавы,

Не пел презрительных цирцей,

Он оскорблять гнушался нравы

Избранной лирою своей;

Поклонник истинного счастья,

Не славил сетей сладострастья,

Постыдной негою дыша,

Как тот, чья жадная душа,

Добыча вредных заблуждений,

Добыча жалкая страстей,

Преследует в тоске своей

Картины прежних наслаждений

И свету в песнях роковых

Безумно обнажает их.

Певцы слепого наслажденья,

Напрасно дней своих блажных

Передаёте впечатленья

Вы нам в элегиях живых,

Напрасно девушка украдкой,

Внимая звукам лиры сладкой,

К вам устремляет нежный взор,

Начать не смея разговор,

Напрасно ветреная младость

За полной чашею, в венках,

Воспоминает на пирах

Стихов изнеженную сладость

Иль на ухо стыдливых дев

Их шепчет, робость одолев;

Несчастные, решите сами,

Какое ваше ремесло;

Пустыми звуками, словами

Вы сеете разврат и зло.

Перед судилищем Паллады

Вам нет венца, вам нет награды,

Но вам дороже, знаю сам,

Слеза с улыбкой пополам.

Вы рождены для славы женской,

Для вас ничтожен суд молвы —

И жаль мне вас… и милы вы,

Не вам чета был гордый Ленский:

Его стихи, конечно, мать

Велела б дочери читать.

Но добрый юноша, готовый

Высокий подвиг совершить,

Не будет в гордости суровой

Стихи нечистые твердить.

Но праведник изнемождённый

[На казнь неправдой] присуждённый

С цепями [в тюрьме]

С лампадой, дремлющей во тьме,

Не склонит в тишине пустынной

На свиток ваш очей своих

И на стене ваш вольный стих

Не начертит рукой безвинной

Немой и горестный привет

Для узника [грядущих лет].

Но дружбы нет и той меж нами;

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами себя;

Мы все глядим в Наполеоны,

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно.

Собою жертвовать смешно;

Иметь восторженные чувства

Простительно в 16 лет;

Кто полон ими, тот поэт

Иль хочет выказать искусство

Пред легковерною толпой.

Что ж мы такое?.. Боже мой!

Сноснее, впрочем, был Евгений.

Людей он просто не любил,

Но управлять кормилом мнений

Нужды большой не находил,

Не посвящал друзей в шпионы,

Хоть думал, что добро, законы,

Любовь к отечеству, права,

Одни условные слова.

Он понимал необходимость

И миг покоя своего

Не отдал бы ни для кого,

Но уважал в других решимость,

Гонимой Славы красоту,

Талант и сердца правоту.

От важных исходя предметов,

Порой касался разговор

И русских иногда поэтов;

Со вздохом и потупя взор,

Владимир слушал, как Евгений

[Венчанных наших сочинений

Немилосердно] поражал…

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих;

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них,

Как о знакомцах изменивших,

Давно могилы сном почивших

И коих нет уж и следа.

Но вырывались иногда

Из уст его такие звуки,

Такой глубокий, чудный стон,

Что Ленскому казался он

Приметой незатихшей муки.

И точно: страсти были тут.

Скрывать их был напрасный труд.

Какие чувства не кипели

В его измученной груди?

Давно ль, надолго ль присмирели?

Проснутся — только погоди.

Блажен, кто ведал их волненье,

Порывы, сладость, упоенье,

И наконец от их отстал.

Блаженней тот, кто их не знал;

Кто охладил любовь разлукой,

Вражду — злословием, порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой.

Что до меня, то мне на часть

Досталась пламенная страсть.

Страсть к банку! ни дары свободы,

Ни Феб, ни дамы, ни пиры,

Не отвлекли б в минувши годы

Меня от карточной игры;

Задумчивый, всю ночь до света

Бывал готов я в прежни лета

Допрашивать судьбы завет:

Налево ляжет ли валет?

Уж раздавался звон обеден,

Среди разорванных колод

Дремал усталый банкомёт;

А я нахмурен, бодр и бледен,

Надежды полн, закрыв глаза,

Пускал на третьего туза.

И я теперь, отшельник скромный,

Скупой не веруя мечте,

Уж не поставлю карты тёмной,

Заметя грозное руте.

Мелок оставил я в покое,

Ата́нде, слово роковое,

Мне не приходит на язык,

От рифмы также я отвык.

Что будешь делать? между нами —

Всем этим утомился я.

На днях попробую, друзья,

Заняться белыми стихами,

Хоть всё имеет quinze elle va

Большие на меня права.

Чуть отрок, Ольгою пленённый,

Сердечных мук ещё не знав,

Он был свидетель умилённый

Её младенческих забав,—

В тени отеческой дубравы

Он разделял её забавы.

Тогда с улыбкой их отцы

Сулили им уже венцы.

Так в Ольге милую подругу

Владимир видеть привыкал;

Он рано без неё скучал

И часто по густому лугу,

Без милой Ольги, меж цветов

Искал её одних следов.

Кто ж та была, которой очи

Он без искусства привлекал,

Которой он и дни и ночи

И думы сердца посвящал? —

Меньшая дочь соседей бедных,

Вдали забав столицы вредных,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей она

Цвела, как ландыш потаённый,

Незнаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой,

Цветок, быть может, обречённый,

Не осушив ещё росы,

Размаху гибельной косы.

Ни дура английской породы,

Ни своенравная мамзель,

В России, по уставу моды,

Необходимые досель,

Не стали портить Ольги милой.

Фадеевна рукою хилой

Её качала колыбель.

Она же ей стлала постель.

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей,

Чесала золото кудрей,

Читать Помилуй мя учила,

Поутру наливала чай

И баловала невзначай.

Они привыкли вместе кушать,

Соседей вместе навещать,

[По праздникам обедню] слушать,

Всю ночь храпеть, а днём зевать.

В нрзбр ездить по работам,

Браниться в бане по субботам,

[Солить арбузы и грибы] —

Она в альбом писала кровью

По образцу рязанских дев,

Звала Полиной Парасковью

И говорила нараспев.

Корсет носила очень узкий

И русский Н, как N французский,

Произносить умела в нос.

(Так между модников велось.)

Она любила перед балом

Затверживать мудрёный па,

Отца звала всегда papa,

Умела щёлкать опахалом

И Грандисона своего

Любила более всего.

Но может быть, и это даже

Правдоподобнее сто раз,

Изорванный, в пыли и в саже

Мой недочитанный рассказ,

Служанкой изгнан из уборной,

В передней кончит век позорный,

Как прошлогодний календарь

Или затасканный букварь.

Ну что ж: в гостиной иль в передней

Равно читатели [черны],

Над книгой их права равны.

Не я первой, не я последний

Их суд услышу над собой

Ревнивый, строгий и тупой.

Ma dimmi: al tempo de’ dolci sospiri,

A che e come concedette A more

Che conosceste i dubbiosi desiri?

Несут на блюдечках варенья

С одною ложечкой для всех.

Иных занятий и утех

В деревне нет после обеда,

Поджавши руки, у дверей

Сбежались девушки скорей

Взглянуть на нового соседа,

И на дворе толпа людей

Критиковала их коней.

В постеле лёжа — наш Евгений

Глазами Байрона читал,

Но дань вечерних размышлений

В уме Татьяне посвящал.

Проснулся он денницы ране,

И мысль была всё о Татьяне.

Вот новое,— подумал он,—

Неужто я в неё влюблён?

Ей-богу, это было б славно,

[Я рад — уж] то-то б одолжил,

Посмотрим,— и тотчас решил

Соседку навещать исправно,

Как можно чаще — всякий день:

[Ведь] им досуг, а [мне] не лень.

Увы! друзья! мелькают годы,

И с ними вслед одна другой

Мелькают ветреные моды

Разнообразной чередой:

Всё изменяется в природе;

Ламуш и фижмы были в моде,

Придворный франт и ростовщик

Носили пудреный парик.

Бывало, нежные поэты

В надежде славы и похвал

Точили тонкий мадригал

Иль остроумные куплеты,

Бывало, храбрый генерал

Служил и грамоты не знал.

Теперь мне должно б на досуге

Мою Татьяну оправдать —

Ревнивый критик в модном круге,

Предвижу, будет рассуждать:

Ужели не могли заране

Внушить задумчивой Татьяне

Приличий коренных устав.

Да и в другом поэт не прав:

Ужель влюбиться с первой встречи

Она в Онегина могла,

И чем увлечена была,

Какой в нём ум, какие речи

Её пленить успели вдруг? —

Постой, поспорю я, мой друг.

Е’l viso di pietosi color farsi,

Non so se vero о falso, mi parea.

Но вы, кокетки записные,

Я вас люблю, хоть это грех,

Улыбки, ласки заказные

Вы расточаете для всех.

Ко всем стремите взор приятный;

Кому слова невероятны,

Того уверит поцелуй;

Кто хочет, волен: торжествуй.

Я прежде сам бывал доволен

Единым взором ваших глаз,

Теперь лишь уважаю вас.

Но хладной опытностью болен,

И сам готов я вам помочь,

Но ем за двух и сплю всю ночь.

А вы, которые любили

Без позволения родных

И сердце нежное хранили

Для впечатлений молодых,

Тоски, надежд и неги сладкой,

Быть может, если вам украдкой

Случалось тайную печать

С письма любовного срывать

Иль робко в дерзостные руки

Заветный локон отдавать,

Иль даже молча дозволять

В минуту горькую разлуки

Дрожащий поцелуй любви,

В слезах, с волнением в крови —

Не осуждайте безусловно

Татьяны ветреной моей.

Не повторяйте хладнокровно

Решенья чопорных судей.

А вы, о Девы без упрёка.

Которых даже тень порока

Страшит сегодня, как змия,

Советую вам то же я.

Кто знает? — пламенной тоскою

Сгорите, может быть, и вы,

И завтра лёгкий суд молвы

Припишет модному герою

Победы новой торжество:

Любви вас ищет божество.

Сокровища родного слова

(Заметят важные умы)

Для лепетания чужого

Безумно пренебрегли мы.

Мы любим Муз чужих игрушки,

Чужих наречий погремушки,

А не читаем книг своих.

Но где ж они? — давайте их.

Конечно: северные звуки

Ласкают мой привычный слух,

Их любит мой славянский дух,

Их музыкой сердечны муки

Усыплены… но дорожит

Одними звуками — пиит.

Но где ж мы первые познанья

И мысли первые нашли,

Где применяем испытанья,

Где узнаём судьбу земли? —

Не в переводах одичалых,

Не в сочиненьях запоздалых,

Где русский ум, да русский дух

Зады твердит и лжёт за двух.

Поэты наши переводят,

А прозы ‹нет›. Один журнал

Исполнен приторных похвал,

Тот брани плоской. Все наводят

Зевоту скуки, хоть не сон.

Хорош российский Геликон!

Моя смиренная семья.

Уединённые гулянья,

Да книги, верные друзья,

Вот всё, что прежде [знала] я.

Ты мне внушал мои моленья

И веры благодатный жар,

И грусть, и слёзы умиленья —

Не всё ли твой заветный дар?

Лишь только няня удалилась,

И сердце, будто пред бедой,

У бедной девушки забилось,

Вскричала: боже! что со мной!

Встаёт. На мать взглянуть не смеет,

То вся горит, то вся бледнеет,

Весь день потупя взор молчит

И чуть не плачет и дрожит…

Внук няни поздно воротился,

Соседа видел он; ему

Письмо вручил он самому.

И что ж сосед? — верхом садился

И положил письмо в карман.

Ах, чем-то кончится роман.

Вышла Дуня на дорогу,

Помолившись богу.

Дуня плачет, завывает,

Друга провожает.

Друг поехал на чужбину,

Дальную сторонку.

Ох, уж эта мне чужбина,

Горькая кручина…

На чужбине молодицы,

Красные девицы;

Осталась я, молодая,

Горькая вдовица.

Вспомяни меня младую,

Аль я приревную;

Вспомяни меня заочно,

Хоть и ненарочно.

Собранье пламенных замет

Богатой жизни юных лет.

В начале жизни мною правил

Прелестный, хитрый, слабый пол;

Тогда в закон себе я ставил

Его единый произвол.

Душа лишь только разгоралась,

И сердцу женщина являлась

Каким-то чистым божеством.

Владея чувствами, умом,

Она сияла совершенством.

Пред ней я таял в тишине:

Её любовь казалась мне

Недосягаемым блаженством.

Жить, умереть у милых ног —

Иного я желать не мог.

То вдруг её я ненавидел,

И трепетал, и слёзы лил,

С тоской и ужасом в ней видел

Созданье злобных, тайных сил;

Её пронзительные взоры,

Улыбка, голос, разговоры,

Всё было в ней отравлено,

Изменой злой напоено,

Всё в ней алкало слёз и стона,

Питалось кровию моей…

То вдруг я мрамор видел в ней

Перед мольбой Пигмалиона

Ещё холодный и немой,

Но вскоре жаркий и живой.

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

емира, Дафна и Лилета —

Как сон, забыты мной давно.

Но есть одна меж их толпою…

Я долго был пленён одною…

Но был ли я любим, и кем,

И где, и долго ли?.. зачем

Вам это знать? не в этом дело!

Что было, то прошло, то вздор;

А дело в том, что с этих пор

Во мне уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И всё в нём пусто и темно.

Дознался я, что дамы сами,

Душевной тайне изменя,

Не могут надивиться нами,

Себя по совести ценя.

Восторги наши своенравны

Им очень кажутся забавны;

И, право, с нашей стороны

Мы непростительно смешны.

Закабалясь неосторожно,

Мы их любви в награду ждём,

Любовь в безумии зовём,

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

И чувств глубоких и страстей!

Признаться ль вам, я наслажденье

В то время лишь и разумел;

Мне было мило ослепленье,

Об нём я после пожалел,

Но я заманчивой загадкой

Недолго мучился украдкой…

И как же помогли оне,—

Шепнули сами слово мне,

[Оно] известно [было] свету,

И даже никому давно

Уж не казалось и смешно.

Так [разгадав загадку эту],

Сказал я: только-то, друзья.

Куда, как недогадлив я!

Страстей мятежные заботы

Прошли, не возвратятся вновь!

Души бесчувственной дремоты

Не возмутит уже любовь.

Пустые красоты порока

Блестят и нравятся до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета,

Ей подмогала клевета,

А дружба, только что смешила.

Но к счастью суд [молвы] слепой

Опровергается порой!

Смешон, конечно, важный модник —

Систематический Фоблас,

Красавиц записной угодник,

Хоть по делом он мучит вас.

Но жалок тот, кто без искусства

Души возвышенные чувства,

[Прелестной] веруя мечте,

Приносит в жертву красоте

И, расточась неосторожно,—

Одной любви в награду ждёт,

Любовь в безумии зовёт…

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

Глубоких чувств или страстей.

Но ты, губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна пустая,

Несносней барышень твоих?

Меж ими нет, замечу кстати,

Ни тонкой вежливости знати,

Ни [ветрености] милых шлюх.

Я, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Пороки зуб, нечистоту

[И непристойность и] жеманство.

Но как простить им [модный] бред

И неуклюжий этикет?

Увы, Татьяна увядает,

Бледнеет, гаснет и молчит,

Ничто её не занимает,

Её души не шевелит.

[Родня] качает головою,

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей!

Мать то же мыслит; у друзей

Тихонько требует совета.

Друзья советуют — зимой

В Москву подняться всей семьёй,—

Авось в толпе большого света

Татьяне сыщется жених

Милей иль счастливей других.

Не в первый раз моей Татьяне

Уж назначали женихов,

Семейство Лариных заране

Поздравить всякий был готов…

… [иные] в самом деле

Её искали, но доселе

Она отказывала всем,

Старушка мать гордилась тем.

Соседки [всех именовали],

По пальцам [даже] перечли;

Там до Онегина дошли,

[Потом усердно рассуждали]

И предрекли уже развод

[С Татьяной много] через год.

Но сплетни скоро перестали.

[Не вздумал свататься жених].

Уж их далече взор мой ищет…

А лесом кравшийся стрелок

Поэзию клянёт и свищет,

Спуская бережно курок.

У всякого своя охота,

Своя любимая забота:

Кто целит в уток из ружья,

Кто бредит рифмами, как я,

Кто бьёт хлопушкой мух нахальных,

Кто правит в замыслах толпой,

Кто забавляется войной,

Кто в чувствах нежится печальных,

Кто занимается вином:

И благо смешано со злом.

И одевался — только вряд

Вы носите ль такой наряд.

Носил он русскую рубашку,

Платок шелковый кушаком,

Армяк татарский на распашку

И шляпу с кровлею, как дом

Подвижный. Сим убором чудным,

Безнравственным и безрассудным,

Была весьма огорчена

Псковская дама Дурина,

А с ней Мизинчиков.— Евгений,

Быть может, толки презирал,

А вероятно, их не знал,

Но всё ж своих обыкновений

Не изменил в угоду им,—

За что был ближним нестерпим.

Старушка очень полюбила

Благоразумный их совет,

В столицу [ехать] положила,

Как только будет зимний след.

Когда повеет к нам весною,

И небо вдруг оживлено,—

Люблю поспешною рукою

Двойное выставить окно.

С каким-то грустным наслажденьем

Я упиваюсь дуновеньем,

[Живой] прохладой; но весна —

У нас не радостна; она

Богата грязью, не цветами.

Напрасно манит жадный взор

Лугов пленительный узор.

Не свищет ночью над водами

Певец ‹весны› и вместо роз

В полях растопленный навоз.

Что наше северное лето? —

Карикатура южных зим.

Мелькнёт — и нет, известно это,

Хоть мы признаться не хотим.

Не шум дубрав, не тень, не розы,

В удел нам отданы морозы,

Мятель, свинцовый свод небес,

Безлиственный, сребристый лес.

[Пустыни] ярко [снеговые],

Где свищут подрези саней,—

Средь хладно пасмурных ночей;

Кибитки, песни удалые,

Двойные стекла, банный пар,

Халат, лежанка и угар.

В глуши что делать в это время?

Гулять? — но голы все места,

Как лысое Сатурна темя.

Иль крепостная нищета

Тускло светится луна

В сумраке тумана —

Молчалива и грустна

Милая Светлана.

«Что, подруженька, с тобой?

Вымолви словечко;

Слушай песни круговой;

Вынь себе колечко».

Извольте видеть: книга эта,

Конечно, ей дороже света,

И всякий день находит в ней

Она хороших тьму вещей;

Нет, ни один [поэт] от века

Ни даже Дамских Мод Журнал

Татьяны так не занимал.

То был, друзья, Мартын Задека —

Она приветствий двух друзей

Не слышит — слёзы из очей

Готовы хлынуть — вдруг упала

Бедняжка в обморок — тотчас

Её выносят суетясь.

Толпа гостей залепетала.

Все на Евгения глядят,

Как бы во всём его винят.

В пирах готов я непослушно

С твоим бороться божеством;

Но, признаюсь великодушно,

Ты победил меня в другом:

Твои свирепые герои,

Твои неправильные бои,

Твоя Киприда, твой Зевес

Большой имеют перевес

Перед Онегиным холодным,

Пред сонной скукою полей,

Перед Истоминой моей,

Пред нашим воспитаньем модным;

Но Таня (присягну) милей

Елены пакостной твоей.

Никто и спорить тут не станет,

Хоть за Елену Менелай

Сто лет ещё не перестанет

Казнить Фригийский бедный край,

Хоть вкруг почтенного Приама

Собранье стариков Пергама,

Её завидя, вновь решит:

Прав Менелай, и прав Парид.

Что ж до сражений, но немного

Я попрошу вас подождать:

Извольте далее читать;

Начала не судите строго;

Сраженье будет. Не солгу,

Честное слово дать могу.

Как гонит бич в песку манежном

По корде резвых кобылиц,

Мужчины в округе мятежном

Погнали, дёрнули девиц —

Подковы, шпоры Петушкова

(Канцеляриста отставного)

Стучат; Буянова каблук

Так и ломает пол вокруг;

Треск, топот, грохот по порядку:

Чем дальше в лес, тем больше дров;

Теперь пошло на молодцов;

Пустились, только не в присядку.

Ах, легче, легче: каблуки

Отдавят дамские носки!

Да, да, ведь ревности припадки —

Болезнь, так точно как чума,

Как чёрный сплин, как лихорадки,

Как повреждение ума.

Она горячкой пламенеет,

Она свой жар, свой бред имеет,

Сны злые, призраки свои.

Помилуй бог, друзья мои!

Мучительней нет в мире казни

Её терзаний роковых.

Поверьте мне: кто вынес их,

Тот уж конечно без боязни

Взойдёт на пламенный костёр,

Иль шею склонит под топор.

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным.

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой.

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошёл, сей тяжкий день:

Почий, мучительная тень!

В сраженье [смелым] быть похвально,

Но кто не смел в наш храбрый век?

Всё дерзко бьётся, лжёт нахально.

Герой, будь прежде человек.

Чувствительность бывала в моде

И в нашей северной природе.

Когда горящая картечь

Главу сорвёт у друга с плеч,

Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно.

И Кесарь слезы проливал,

[Когда он] друга [смерть узнал],

И сам был ранен очень больно

(Не помню где, не помню как).

Он был конечно не дурак.

Но плакать и без раны можно

О друге, если был он мил,

Нас не дразнил неосторожно

И нашим прихотям служил.

Но если Жница роковая,

Окровавлённая, слепая,

В огне, в дыму — в глазах отца

Сразит залётного птенца!

О страх, о горькое мгновенье,

О ‹Строганов›, когда твой сын

Упал сражён, и ты один.

[Забыл ты славу] ‹и› сраженье

И предал славе ты чужой

Успех ободренный тобой.

Как мрачный стон, как гроба холод…

………………………

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий,

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог грозный путь,

Дабы в последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов, иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

[Но] раз вечернею порою

Одна из дев сюда пришла;

Казалось, тягостной тоскою

Она встревожена была.

Как бы волнуемая страхом,

Она в слезах пред милым прахом

Стояла, голову склонив

И руки с трепетом сложив.

Но тут поспешными шагами

Её настиг младой улан,

Затянут, статен и румян,

Красуясь чёрными усами,

Нагнув широкие плеча

И гордо шпорами звуча.

Она на воина взглянула:

Горел досадой взор его,

И побледнела и вздохнула,

Но не сказала ничего.

И молча Ленского невеста

От сиротеющего места

С ним удалилась — и с тех пор

Уж не являлась из-за гор.

Так равнодушное забвенье

За гробом настигает нас:

Врагов, друзей, любовниц глас

Умолкнет. Об одном именье

Наследников ревнивых хор

Заводит непристойный спор.

По крайней мере, из могилы

Не вышла в сей печальный день

Его ревнующая тень,

И в поздний час, Гимену милый,

Не испугали молодых

Следы явлений гробовых.

Сперва ей было не до книг,

И вдруг открылся между их

Альбом, и чтенью предалася

Татьяна жадною душой,

И ей открылся мир иной.

Опрятно по краям окован

Позолочёным серебром,

Он был исписан, изрисован

Рукой Онегина кругом.

Меж непонятного маранья

Мелькали мысли, замечанья,

Портреты, числа, имена,

Да буквы, тайны письмена,

Отрывки, письма черновые,

И словом, искренний журнал,

В который душу изливал

Онегин в дни свои младые,

Дневник мечтаний и проказ.

Кой-что ‹я› выпишу для вас.

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Елисея,

А Цицерона проклинал;

В те дни, как я поэме редкой

Не предпочёл бы мячик меткий,

Считал схоластику за вздор

И прыгал в сад через забор;

Когда порой бывал прилежен,

Порой ленив, порой упрям,

Порой лукав, порою прям,

Порой смирен, порой мятежен,

Порой печален, молчалив,

Порой сердечно говорлив.

Когда в забвеньи перед классом

Порой терял я взор и слух

И говорить старался басом

И стриг над губой первый пух,

В те дни… в те дни, когда впервые

Заметил я черты живые

Прелестной девы, и любовь

Младую взволновала кровь,—

И я, тоскуя безнадежно,

Томясь обманом пылких снов,

Везде искал её следов,

Об ней задумывался нежно,

Весь день минутной встречи ждал

И счастье тайных мук узнал

В те дни — во мгле дубравных сводов

Близ вод, текущих в тишине,

В углах лицейских переходов,

Являться Муза стала мне.

Моя студенческая келья,

Доселе чуждая веселья,

Вдруг озарилась! Муза в ней

Открыла пир своих затей;

Простите, хладные науки!

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я поэт,

В душе моей едины звуки

Переливаются, живут,

В размеры сладкие бегут.

Везде со мной, неутомима,

Мне Муза пела, пела вновь:

(Amorem canat æstas prima)[14]

Всё про любовь, да про любовь.

Я вторил ей,— младые други,

В освобождённые досуги,

Любили слушать голос мой.

Они, пристрастною душой

Ревнуя к братскому союзу,

Мне первый поднесли венец,

Чтоб им украсил их певец

Свою застенчивую Музу.

О, торжество невинных дней!

Твой сладок сон душе моей.

И Дмитрев не был наш хулитель;

И быта русского хранитель,

Скрижаль оставя, нам внимал

И Музу робкую ласкал.

И ты, глубоко вдохновенный,

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлечённый,

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал.

Со всею вольностью дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

В гостиной светской и свободной

Был принят слог простонародный,

И не пугал ничьих ушей

Живою странностью своей.

(Чему наверно удивится,

Готовя свой разборный лист,

Иной глубокий журналист;

Но в свете мало ль что творится,

О чём у нас не помышлял,

Быть может, ни один журнал!)

Никто насмешкою холодной

Встречать не думал старика,

Заметя воротник не модный

Под бантом шейного платка,

И новичка-провинциала

Хозяйка спесью не смущала,

Равно для всех она была

Непринуждённа и мила.

Лишь путешественник залётный,

Блестящий лондонский нахал

Полу-улыбку возбуждал

Своей осанкою заботной;

И быстро обменённый взор

Ему был общий приговор.

И та, которой улыбалась

Расцветшей жизни благодать,

И та, которая сбиралась

Уж общим мненьем управлять,

И представительница света,

И та, чья скромная планета

Должна была когда-нибудь

Смиренным счастием блеснуть,

И та, которой сердце тайно

Нося безумной страсти казнь,

Питало ревность и боязнь,—

Соединённые случайно,

Друг дружке чуждые душой,

Сидели тут одна с другой.

Тут был на эпиграммы падкий,

На всё сердитый князь Бродин:

На чай хозяйки слишком сладкий,

На глупость дам, на тон мужчин,

На вензель, двум сироткам данный.

На толки про роман жеманный,

[На пустоту жены своей],

[И на неловкость дочерей].

Тут был один диктатор бальный,

Прыгун суровый, должностной;

У стенки фертик молодой

Стоял картинкою журнальной,

Румян как вербный херувим.

Затянут, нем и недвижим.

Тут был [К. М.], франт, женатый

На кукле чахлой и горбатой

И семи тысячах душах;

Тут был во всех своих звездах

[Правленья цензор] непреклонный

(Недавно грозный сей Катон

За взятки места был лишён);

Тут был ещё сенатор сонный,

Проведший с картами свой век,

Для власти нужный человек.

…Проласов, добрый малый,

Известный низостью своей

И страстью открывать все балы,

Явился посреди гостей.

За ним другой диктатор бальный

Вошёл картинкою журнальной.

Лорнетом даму отыскал,

Сел, улыбнулся и соврал.

[В углу важна и молчалива]

Тут Лиза Лосина была,

Уж так горбата, так мала,

Так неопрятна, так писклива,

Что поневоле каждый гость

Предполагал в ней ум и злость.

Неслышно в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей.

В волненье перси, плечи блещут,

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана … и трепещут

Прозрачной сетью кружева,

И шёлк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах;

И все в восторге, в небесах

Пред сей волшебною картиной.

……………

……………

И в зале яркой и богатой,

Когда в умолкший, тесный круг

Подобна лилии крылатой

Колеблясь входит Лалла-Рук,

И над поникшею толпою

Сияет царственной главою

И тихо вьётся и скользит

Звезда — харита меж харит;

И взор смешенных поколений

Стремится, ревностью горя,

То на неё, то на царя,—

Для них без глаз один Евгений:

Одной Татьяной поражён,

Одну Татьяну видит он.

Проходят дни, летят недели,

Онегин мыслит об одном,

Другой себе не знает цели,

Чтоб только явно иль тайком,

Где б ни было, княгиню встретить,

Чтобы в лице её заметить

Хоть озабоченность иль гнев.

Свой дикий нрав преодолев,

Везде — на вечере, на бале,

В театре, у художниц мод,

На берегах замёрзлых вод,

На улице, в передней, в зале,

За ней он гонится, как тень.

Куда его девалась лень!

Но так и быть: не в силах доле

Противиться я сам себе,

Не в первый раз я предан воле

Страстей безумных и судьбе.

Я позабыл ваш образ милый,

Речей стыдливых нежный звук.

И жизнь сносил души унылой,

Как искупительный недуг.

Так, я безумец,— но ужели

Я слишком многое прошу?

Когда б хоть тень вы разумели

Того, что в сердце я ношу.

И что же?.. вот чего хочу:

Пройду немного… с вами рядом,

Упьюсь по капле сладким ядом

И благодарный замолчу.

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щёголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой.

Над нами царствовал тогда.

……………

Его мы очень смирным знали,

Когда не наши повара

Орла двуглавого щипали

У Бонапартова шатра.

……………

Гроза двенадцатого года

Настала — кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский бог?

……………

Но бог помог — стал ропот ниже,

И скоро, силою вещей,

Мы очутилися в Париже,

А русский царь главой царей.

……………

И чем жирнее, тем тяжеле;

О русский глупый наш народ,

Скажи, зачем ты в самом деле

……………

Авось, о Шиболет народный,

Тебе б я оду посвятил,

Но стихоплёт великородный

Меня уже предупредил

.……………

Моря достались Альбиону.

……………

Авось, аренды забывая,

Ханжа запрётся в монастырь,

Авось, по манью Николая

Семействам возвратит Сибирь

……………

Авось дороги нам исправят

……………

Сей муж судьбы, сей странник бранный,

Пред кем унизились цари,

Сей всадник, папою венчанный,

Исчезнувший, как тень зари

……………

Измучен казнию покоя[18]

……………

Тряслися грозно Пиренеи,

Волкан Неаполя пылал,

Безрукий князь друзьям Мореи

Из Кишинёва уж мигал.

………

Кинжал …… тень…

…………

«Я всех уйму с моим народом!» —

Наш царь в покое говорил,

………

А про тебя и в ус не дует

Ты, Александровский холоп.

………

Потешный полк Петра титана,

Дружина старых усачей,

Предавших некогда тирана

Свирепой шайке палачей

………

Россия присмирела снова,

И пуще царь пошёл кутить,

Но искра пламени иного

Уже издавна может быть

………

У них свои бывали сходки,

Они за чашею вина,

Они за рюмкой русской водки

………

Витийством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи.

………

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал,

Читал свои ноэли Пушкин,

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал.

Одну Россию в мире видя,

Преследуя свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, плети рабства ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

Так было над Невою льдистой.

Но там, где ранее весна

Блестит над Каменкой тенистой

И над холмами Тульчина,

Где Витгенштейновы дружины

Днепром подмытые равнины

И степи Буга облегли,

Дела [иные уж] пошли,

Там Пестель… для тиранов

И рать — — — набирал

Холоднокровный генерал,

И Муравьёв, его склоняя,

Исполнен дерзости и сил,

Минуты [вспышки] торопил.

Сначала эти заговоры

Между лафитом и клико,

[Лишь были дружеские споры]

И не [входила] глубоко

В сердца мятежные наука.

[Всё это было только] скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов.

Казалось; но……

……узлы к узлам

И постепенно сетью тайной

Россия………

Наш царь дремал. …