Приманка на кровь

II.

В пятницу, с раннего утра дождь мочил и ветер трепал расклеенные и прибитые по всему городу, громадные трехцветные афиши. Посредине, во всю их ширину был изображен мужчина в трико, летящий с невыразимой грацией с одной трапеции на другую; а сверху аршинными буквами, со знаками восклицания и указующими перстами, красная строка оповещала, что в воскресенье в цирке состоится прощальный бенефис "неустрашимого Гаэтано"; после чего следовало перечислений всех -ров программы; а на конце, -- опять красной строкой: "небывалый трюк или прыжок дьявола", и точка.

Городская публика совершенно равнодушно проходила мимо афиш, но Воробьев не унывал и с такою уверенностью говорил о полном сборе, что она передалась и Гелотти, и всей труппе, возбудил их надежды и оживил их радостью.

Вся компания дружно переносила до сих пор неудачу и входила в положение товарища-хозяина, но дальше тянуться становилось трудно.

Беспечных братьев Алекс уже выселили из гостиницы, и они ночевали в цирке; Гелотти заложил последнюю имевшую ценность вещь -- теплое пальто -- и дрог в летнем; Францу уже не верили в буфете, а Вампа ухитрялась изворачиваться благодаря увлечению ею податного инспектора. Стефания -- совсем голодна, сам Воробьев со своей Стеллой заложили все своя золотые вещи.

В этом спектакле было все их спасение и неудивительно, если с увлечением утомленных людей они ухватились за эту слабую надежду...

По окончании обычного представления Воробьев осмотрел цирк, сосчитал выручку, которой оказалось 32 рубля, и пошел со Стеллой домой, в гостиницу "Бристоль".

У себя в номере он переоделся и тотчас ушел, сказав Стелле:

-- Ты не жди меня. Спи!

Он спустился в нижние комнаты, где находился буфет.

Гостиница "Бристоль" считалась лучшей в городе, и в ней всегда в полуночные часы можно было увидеть и гуляку-завсегдатая, и солидного семьянина, зашедшего поужинать из театра.

Хозяин гостиницы, стоявший за прилавком, дружески кивнул Воробьеву, сказав:

-- Господину директору!

Официанты низко ему кланялись. Он чувствовал здесь себя в своей сфере и, здороваясь то с тем, то с другим, пробирался в комнату, откуда доносилось сухое пощелкивание костяных шаров.

Войдя в биллиардную, он поздоровался со знакомыми и, сев к столику, заказал водку, закуску и чай.

За другими столиками сидели военные, акцизный чиновник и контролер. На биллиарде играли белобрысый с вьющимися волосами губернаторский чиновник и с красным, обрюзглым лицом жандармский ротмистр.

Он с треском клал шары в лузы и сиплым голосом приговаривал:

-- Это, душа мой, не баранья морда! -- в угол направо! Это, ангел мой, не фунт изюма... в середину! -- не ходи одна...

Воробьев пил, ел и в то же время зорко осматривался, когда его окликнул радостный возглас:

-- Матвей Степанович! Как живете-можете? Как сборы у вас? В воскресенье именины празднуете?

Воробьев широко улыбнулся. Его-то ему и было надобно!

Перед ним стоял молодой человек с огромным горбатым носом, мясистыми ушами и шлепающими губами; раскосые глаза его разбегались в стороны, шарили, высматривали, искали. Одет он был в клетчатый пиджак, из кармашка которого торчал карандаш.

Воробьев приподнялся и горячо пожал протянутую ему потную руку с грязными ногтями на пальцах.

-- Антон Борисович! -- воскликнул он, -- вот приятно! Сделайте одолжение, присядьте! Водочки, мадерцы, закусить?

Антон Борисович Вихрястый три года тому назад был исключен из шестого класса гимназии, после чего, по его выражению, "всего себя посвятил литературе", избрав храмом служения местный "Листок", где вскоре упрочился в звании репортера. И, надо отдать ему справедливость, он, видимо, нашел свое призвание. Он обладал чуткостью собаки, увертливостью угря, наглостью полицейского и необычайной склонностью к вранью. Так или иначе, в три года он создал себе репутацию: в гостинице "Бристоль" он ел и пил за магическое слово "запиши!". В иных лавках за это же слово ему отпускали товар, два раза он был бит, полицеймейстер говорил ему: "И отчего вы ко мне в агенты не поступите?", а редактор "Листка" платил ему по две копейки.

Вихрастый кивнул Воробьеву и сел к его столику, тотчас застучав ножом по столику:

-- Чел-ек! Водки, балык... знаешь! И бифштекс. Прожарь, смотри!..

-- Ну, Антоша, какие новости? -- дружески спросил его жандармский ротмистр, меля кий.

-- Никаких! -- ответил Вихрастый, -- то есть ни-ка-ких! Весь город объехал. Впрочем, у Салазкиной собака сдохла. Филька!

-- Катька отравила! Наверное! -- сказал ротмистр и лег на биллиард, -- дублет в правый угол! Черту в зубы, ведьме под хвост!..

-- Ну, что же на бенефис придумали? -- обратился Вихрастый к Воробьеву, наливая из графинчика рюмку. -- Что это за "прыжок дьявола?"

-- Прочли? -- горько усмехнулся Воробьев и тут же мрачно нахмурился.

-- Я да не прочту! -- засмеялся Вихрастый, -- мое дело на том стоит! -- что же это за прыжок, а?

Воробьев тряхнул головою, потом понизил голос, и сказал:

-- Мой секрет. Но ежели вы сохраните в тайности, вам скажу. От всех таю, а вам открою!

У Вихрястого, как испуганные мыши, разбежались в стороны глаза; он отставил рюмку, прижал руку к жилетке и сказал, шлепая губами:

-- Как честный человек, -- могила!

Воробьев опустил голову. Вихрастый впился в него одним глазом и нетерпеливо ждал.

-- Ну!

Воробьев тяжело вздохнул и глухо произнес:

-- Убиться хочу! Насмерть! Вот что. Только вы никому...

Вихрастый ждал всякого объяснения, но не таких слов. Он откинулся и на мгновение его глаза даже приостановились. Потом он словно очнулся и широко улыбнулся.

-- Шутите, милейший, -- сказал он. -- Из каких резонов? Через почему?..

-- А потому, -- решительно и мрачно ответил Воробьев, -- что жить невмоготу стало. Много причин накопилось... Верное сердце... насмеялась... Мы тоже люди!.. -- Воробьев ударил себя в грудь, -- живи и наслаждайся!.. А я... мне один конец! Влезу на самую высокую трапецию, раскачаюсь, и башкой вниз! 8 саженей. Вот вам и прыжок! Пьем, Антон Борисович! -- круто оборвал он, -- я эти два дня помин души правлю!..

Вихрястый машинально чокнулся с ним и машинально выпил водку.

-- Так вы серьезно?

-- Такой вещью у нас не шутят, Антон Борисович, -- сурово ответил Воробьев, -- выпьем еще!

Вихрястый сглотнул и вторую рюмку. Глаза его то сходились у переносья, то разбегались в разные стороны, ноздри раздувались, и огромный нос дергался, как у собаки; в голове вихрем проносились мысли: "двести строк... заплатит по три... а шуму-то... в Петербург корреспонденцию... решительный парень... н-н-да".

-- Матвей Степанович, -- заговорил он ласковым, просящим голосом, -- дорогой мой, я давно интересовался вашей артистической деятельностью. Расскажите мне что-нибудь.

-- Для некролога, значит, -- горько усмехнулся Воробьев, -- что же! Пожалуйста. Выпьем поначалу только. Мадерцы угодно? Напоследях! Эй, милый друг, бутылочку мадерцы!..

Дым носился по комнате клубами, шары щелкали, раздавались возгласы, все это заглушил шум оркестра, а Вихрястый, склонив над столом голову, быстро писал под тихий говор Воробьева, и казалось, что он водит по бумаге не карандашом, a носом...