Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго

КАК В ШВЕЦИИ ^{(Перевод Е. Шуиной)}

Перед самым отъездом в Швецию у матери лопнуло лицо.

Что-то порвалось глубоко внутри, кровеносный сосуд, артерия, и из носа, как потом рассказывал отец, хлынула кровь, забрызгавшая все вокруг. Во всяком случае, дети обнаружили кровь повсюду, даже на кухне, в прихожей. Затем мать, видимо, направилась в ванную к умывальнику, прижимая носовой платок к лицу, он все еще лежал там, тяжелый от крови.

Они проснулись гораздо позже обычного, было уже совсем светло, и еще некоторое время нежились в постелях, звуки были не такие, как обычно с утра, а затем взглянули на часы и вскочили с кроватей. В доме никого, на кухне ни завтрака, ни записки, они стояли в прихожей и тихо переговаривались, затем принялись вытирать туалетной бумагой видневшиеся повсюду пятна крови, но их было слишком много.

Нам нужно в школу.

Сегодня не пойдем.

Думаешь... как ты думаешь, что случилось.

Пошли, нам пора в школу.

Они схватили свои ранцы, сестра еще успела намазать брату бутерброд, прежде чем они робко прикрыли за собой входную дверь.

Ты ключ взял.

Забыл.

Все равно, пошли в школу.

На них не сердились. Учителя спрашивали, что случилось. Дети беспомощно смотрели на учителей и пожимали плечами.

Дома никого не было.

Взяв детей с собой, один из учителей отправился звонить. Они покорно стояли в застекленном помещении школьной канцелярии, сюда приходили, только когда срочно требовалась помощь, но не может быть, чтобы их семье вдруг срочно потребовалась помощь, папа обязательно сказал бы им об этом или мама.

Тогда они еще не знали, что мама три недели не сможет разговаривать, потому что ей затампонируют лицо, чтобы остановить кровотечение.

Отец прямиком из клиники пришел в школу, чтобы забрать их. Но они не хотели.

У нас же занятия. Еще два урока. Мы сразу придем.

Но отец не хотел оставлять их одних и сам не хотел оставаться один, не волнуйтесь, пойдемте со мной, но они волновались бы намного меньше, если б, как обычно, сидели в классе, встревоженный взгляд учителей больше их не беспокоил, казался уже почти нормальным, учителя, да и дети временами незаметно поглядывали на них, осторожно, а они делали загадочные лица.

Тебе же нужно на работу.

Сегодня нет.

Мы займемся чем-нибудь интересным?

Сегодня нет.

Когда они вернулись домой, отец мыл ванную комнату, но по недостатку опыта он все время что-нибудь упускал из виду.

Они отправлялись на поиски пятен, это была такая игра. Пока они не увидели, как отец неподвижно стоит на кухне, уставившись на плиту.

Хочешь что-нибудь приготовить? Мы тебе поможем. Мы уже умеем варить спагетти.

Но он не слышал ничего, даже не повернул головы в их сторону. Они бесшумно передвигались вокруг него, как шпионы, затем начали его теребить. Но он не произнес ни слова, молча ушел в гостиную и сидел в кресле, дольше, чем можно было ожидать.

Они переглядывались, сделали уроки, старательнее, чем обычно, чтобы никто не подумал, будто они пользуются сложившимся положением. День стал похожим на остальные, отец снова заговорил, он рассказал о кровотечении, и о клинике, и что завтра они все могли бы навестить маму, и что им повезло, что они живут рядом с клиникой, и что с готовкой у него проблемы, он даже не умеет консервные банки открывать, не могли бы они питаться в школе, не могли бы сходить в булочную за пирожками, и, так как он дал им крупную купюру, они накупили пирожков на всю сумму, а потом сложили их горкой на кухонном столе, и тут отец рассмеялся.

Вечером дрозды пели так громко, что это раздражало детей, и они утащили матрасы в погреб, где было прохладно и не слышно дроздов и где стояли пылесос и стиральная машина, там они и заночевали.

Все еще будет хорошо?

Отец не ответил, он не хотел врать, но он должен был соврать, должен был хотя бы попытаться, возможно, они ждали именно этого, все остальное было неприемлемо.

Скажи нам.

Вместо этого приехала бабушка и взяла на себя хозяйство, так как им срочно понадобилась помощь и в такой ситуации семье нужно было сплотиться, отцу уже пора было выходить на работу, а они по-прежнему так и не побывали в клинике.

Бабушка требовала, чтобы после еды они благодарили ее за приготовленный обед, целуя и приговаривая, что было очень вкусно.

Сестра попыталась обедать в школе. Но так как она никого не знала, поскольку все ее подруги, у которых все было в порядке, ели дома, она одна сидела рядом с группой старшеклассников, которые бросались в нее картошкой фри, а стоило ей привстать, чтобы взять салфетку, подмешали ей кетчуп в шоколадный пудинг и смеялись ей вслед, когда она, сдавшись, уносила поднос. С той поры она стала есть с бабушкой и братом, но аппетита у нее не было.

После обеда бабушка поставила гладильную доску и принялась журить мать за то, что та никогда не гладила и что столько всего накопилось. Понурые дети разошлись по комнатам. Потом бабушку пустили вместе с отцом в клинику, потому что она была мамой их мамы.

А как же мы.

Мы же ее дети.

Придя домой, бабушка долго плакала.

Этого ни одна мать не выдержит, видеть дочь в таком состоянии.

В каком состоянии?

Я не буду вам рассказывать, плакала она, вам не понять, но ваш отец должен радоваться, что у нас в семье такая взаимовыручка.

Дети переглянулись, после чего составили отцу петицию.

Мы завтра же хотим в клинику. Или мы поедем туда одни.

Сходив по-большому, бабушка плохо подтерлась, на стульчаке остались следы.

Стоя у кровати матери, они пожалели, что пришли. Лицо матери было неподвижным, потому что оно было затампонировано изнутри, как позже объяснил отец, маска со вспухшим лбом и вытаращенными глазами.

Брат расплакался.

Сестра встала рядом с затампонированной матерью и сказала: в школе мы теперь проходим Африку, надо выучить наизусть все страны, а как ты думаешь, сколько всего стран в Африке? А еще завтра у нас контрольная по латыни, мне надо будет учить слова, а еще я поругалась с Биргит, она такая дура.

Брат подталкивал ее, но сестра не унималась, кто-то же должен был что-нибудь делать, и она делала то, что могла, потом ей уже больше ничего не приходило в голову, а мать все смотрела на нее вытаращенными глазами, и отец увел детей.

Теперь они постоянно спали в погребе, бабушка спала в кровати брата, отец — в кровати матери. Они заметили это, когда брат в слезах проснулся ночью и побежал наверх к отцу, но кровать была пуста, и он тут же принялся истошно рыдать, пока сонный отец не вышел из комнаты матери.

Почему вы не спите на большой кровати?

Потому что храпим.

Отец действительно храпел, сестра иногда слышала его храп, когда просыпалась ночью и садилась на лестнице, потому что в погребе было слишком темно. Она сидела на ступеньках, покрытых ковролином, и слушала, как отец тяжело дышал, а уличный фонарь перед домом тонул в бледном свете, и иногда, так как ей было холодно и никто ее не видел, она обхватывала себя за плечи и растирала руки.

Потом стало очень жарко, и бабушка собиралась сводить их в бассейн, но они отказались.

У нас нет плавок, старые не налезают. А еще мы не знаем, где полотенца.

Бабушка знала, все полотенца она давно уже перестирала, выгладила и сложила в стопки, и новые купальные принадлежности она тоже могла бы купить, но дети целыми днями были чем-то заняты, долгими жаркими днями, пока им вновь не разрешили сходить в клинику, перед самыми летними каникулами.

Но мы же собирались в Швецию.

Но все ведь уже было спланировано.

Теперь не получится.

Но все же на каникулах разъезжаются.

Отец разочарованно взглянул на них, как они могут думать о поездке в такое тяжелое время, но это тяжелое время тянулось уже долго, и было слишком жарко, а в Швеции можно было бы купаться в прохладных озерах, как и было запланировано, что им еще делать на каникулах. В открытом бассейне уже трава выгорела.

Залезайте в машину, мы едем к ней.

Ее лицо вновь стало прежним. Только нос все еще был заткнут, толстый комок между глазами. Брат спрятался за спину сестры, та еще мгновение держалась за рукав отца, прежде чем подойти к матери, которая, чуть приподнявшись, лежала в постели.

Мы... мы нарисовали для тебя кое-что. Но забыли дома. Пусть бабушка не делает все время фруктовый салат, он горчит, потому что она кладет туда старые апельсины, и от нее... от нее невкусно пахнет, не так, как от тебя, сестра отважилась подойти ближе и прильнула головой к матери, которая хоть и пахла не так, как дома, но тоже неплохо, собственно говоря, не пахла ничем. Мать могла бы обнять детей, она вновь уже могла сидеть, но казалось, будто она забыла, как это делается, она просто сидела, и непривычно улыбалась, и еще говорила немножко, но что она говорила, дети забыли, едва только снова оказались дома, и они спорили об этом.

Затем наступили летние каникулы, в Швецию они не поехали, но отец пытался вывозить детей на прогулки, которые иногда срывались из-за того, что он что-то забывал, деньги на билеты в зоопарк, об очередном визите в клинику, про день рождения бабушки, день подошел к концу, она сама себе испекла праздничный пирог с земляникой и держалась до вечера, а потом разрыдалась, и дети ее поняли. Про дни рождения нельзя забывать.

Затем мать вернулась домой, и они делали плакаты из бумаги и гирлянды. Мать радовалась, но что-то с ее лицом по-прежнему было не так, и какая-то его часть не улыбалась.

В Швецию они поедут на следующий год.

В этом году точно, они точно поедут в Швецию, хотя все уже по-другому, потому что прошел целый год, они стали на год старше, дети, родители, и Швеция тоже на год старше. Они, пожалуй, уже не так сильно хотят в Швецию, как год назад, но теперь это стало возможным, лица у всех такие, как надо.

Когда дети спрашивают мать, все ли теперь в порядке, она говорит, да, все очень хорошо, и они верят ей.

Но не так хорошо, как раньше.

Отголосок боли еще остался.

Что это значит? У тебя все еще что-то болит?

Там что-то повреждено.

А это ведь потом заживет, да?

Это спрашивает сестра, она хочет знать точно не только, заживет ли, но также когда и как.

Какая разница, возражает брат, все снова будет хорошо, и он хочет оттащить ее, но она его отталкивает так, что он натыкается на мать.

Нашли место, где возиться.

Какое-то едва уловимое искривление тянет один уголок рта чуть-чуть вверх, а второй — немного вниз, но это не бросается в глаза, это практически незаметно, только она это видит, и мама наверняка тоже видит, но она не заглядывает в зеркало, по крайней мере, когда кто-то рядом. Несмотря на то что с прошлого Рождества у них теперь есть подвижное зеркало, которое с помощью металлического приспособления можно подвести к самому лицу так, что становятся видны ноздри и крошечные углубления, которые остались между бровей после ветрянки, губы, которые не совсем плотно смыкаются, а остаются слегка приоткрытыми, и все прочие дырочки, лицо состоит из скопления отверстий, заметных глазу только вблизи. Брови кустятся, доставая до век, и их неопрятные волосики смыкаются с челкой, бледная кожа лба покрыта узором из мелких черных точек, которые необходимо удалять, для этого в голубой пластиковой баночке у мамы есть металлическая палочка с отверстием, которое нужно прикладывать точно к черной точке и затем нажимать, пока не выдавится крошечный белый жгутик, похожий на сахарную ниточку, так ей показывала мама, и после этого на лбу остается еще одна маленькая дырочка, видимая только в подвижном зеркале, которым мама теперь уже не пользуется.

И губной помадой она тоже больше не пользуется.

Тебе больше не нравятся красные губы?

Нравятся.

Почему же ты их тогда не красишь?

У меня теперь не получается складывать губы трубочкой.

Так и есть, они проверяют, они настаивают, чтобы мама постаралась вытянуть губы в трубочку, и она пытается. Губы слегка подрагивают, верхняя губа округляется, но трубочкой это вряд ли можно назвать, они вынуждены с этим согласиться.

Получается, ты и свистеть больше не можешь.

Но ведь мне это и не пригодится, верно?

Хорошо, что у нас нет собаки.

Хорошо, что ты не играешь на флейте.

А целоваться как?

Мать целует ее в щеку, но поцелуй шире и не такой прицельный, как раньше, по крайней мере, ей так кажется, но разве она может сказать наверняка, ей же не с чем сравнивать.

Итак, они едут в Швецию, мать, как обычно, собирает чемоданы, дети складывают принадлежности для рисования и множество книг, потому что в Швеции тоже случаются дожди, но, конечно, не постоянно, а если что, им будет, чем заняться.

Папа провезет вас через пол-Европы, говорит отец, и дорога настолько длинная, что приходится верить ему, хотя они уже достаточно взрослые, чтобы точно вычислить расстояние. Они сидят, скорчившись на задних сиденьях, прижавшись ушами к магнитофону, в котором играет кассета Отто[1], в прошлом году она еще была новинкой, но ее по-прежнему можно слушать, и радуются, что наконец-то все вместе едут в Швецию, временами они дотрагиваются друг до друга пальцами ног или кладут ладонь матери на затылок. Мать иногда оборачивается, будто желая удостовериться, что никто не вышел из машины.

Никто не выходит, никто не отстает.

Когда же мы, наконец, приедем?

Вообще-то вы уже не маленькие, чтобы хныкать. Швеция ведь не за первым перекрестком.

Вы должны радоваться, что мы вообще едем.

А мы пойдем в сауну? В Швеции у каждого есть сауна.

А лосей увидим?

После Ганновера к дорожному шуму внезапно примешивается какое-то дребезжание. Возможно, это асфальтовое покрытие автострады, или просто посторонний шум, или все же асфальт. Но потом оно не только не прекращается, но становится все громче и навязчивей, и отец останавливается на следующей площадке для отдыха. Они вылезают из машины, только мать остается внутри, опустив затылок на подголовник и закрыв глаза. Они стоят вокруг машины, отец неумело открывает капот, вытирает руки носовым платком и в растерянности склоняется над мотором. Запах горячего моторного масла струится от проводов.

Давай просто поедем дальше.

Так мы не сможем ехать дальше.

Он отправляется в мотель, чтобы позвонить. Мать спокойно сидит в машине, она как будто заснула. Дети переглядываются, после чего подставляют лица мелкому моросящему дождю.

Как в Швеции.