Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго

1. Много тьмы и свет

Двенадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого года родился Георг. Его мать лежала в подсобном помещении больницы Святого Антония, потому что все родильные залы были заняты, и ждала, когда за ней кто-нибудь придет. Она ждала всю ночь, ее дважды рвало в какое-то ведро, наконец, когда схватки стали невыносимыми, она на четвереньках выползла в коридор. Там ее, скорчившуюся на линолеуме, нашла уборщица, которая шла за чистящим средством и мыльным раствором, чтобы оттереть следы ночных родов. Вместе с ночной медсестрой Дорис, которая уже собиралась переодеваться и с явной неохотой снова надела белый халат, она погрузила Биргит Н. на каталку и привезла ее в родильный зал.

Оказалось, там уже были свободные места, и Биргит Н. давно могла бы улечься на свежезастеленную койку, но схватки были такими сильными, что ей было не до того, к тому же завотделением доктор Монат и все дежурные медсестры совершенно забыли про нее. Дежурная сестра Дорис торопилась обратно в ординаторскую по уважительной причине, ее больная мать лежала дома одна в ожидании Дорис и окончания ночи. Я скажу врачу, пообещала Дорис, уже на ходу снова расстегивая халат.

Уборщица, которая сама произвела на свет четверых детей, чувствовала себя ответственной за Биргит Н. Она села на край кровати, хотя ей нельзя было находиться в родильном зале во время родов, взяла Биргит Н. за руку и пробормотала: ах ты, бедняжка. Биргит Н. стонала сдавленно и монотонно, сжимая чужие пальцы, ее ночная рубашка насквозь пропиталась потом. Когда она стала тяжело дышать и метаться по узкой койке, уборщица быстро поискала глазами доктора и, к своему удовлетворению, убедилась, что он не мог ее слышать.

Давай, бедняжка, мы справимся, сказала она, ты только поднатужься хорошенько, и при первом утреннем обходе родильных залов дежурная сестра Фрида увидела Биргит Н. в лужице крови, под спиной подушка, голова склонилась на плечо уборщицы, в руках крохотный ребенок с головой баклажанного цвета.

Этот цвет удивил его отца, Руди Н., когда он впервые увидел ребенка через стеклянную перегородку отделения для грудничков. Он так удивился, что забыл рассмотреть лицо ребенка. Он увидел маленькое тельце в белых пеленках, которое медленно изгибалось в руках медсестры, увидел голову в чепчике, сквозь который была видна фиолетовая кожа, и подумал, не ушибся ли ребенок, а медсестра, кивнув напоследок, уже скрылась за дверью. Руди Н., который почти не спал в ту ночь и не позавтракал, почувствовал нарастающий страх и постучал в стекло, сначала осторожно, потом кулаком, но двери за стеклом так и не открылись, а в коридоре было пусто. Руди Н. посмотрел на свои покрасневшие кулаки и решил выпить кофе перед работой, а в обеденный перерыв посмотреть на лицо ребенка.

Пока он стоял у вокзального киоска и размешивал в кофе четыре кусочка сахара, чтобы успокоить нервы и отметить рождение ребенка с фиолетовой головой, у которого еще не было имени, Биргит Н. лежала на свежезастеленной больничной койке и плакала. Перед этим она пожевала булочку с повидлом и приняла витамины, она тоже не могла вспомнить лицо ребенка, она помнила только сильную руку уборщицы. Доктор Монат зашил ее, хотя никаких разрывов не было.

Мы всегда так делаем, сказал он ей, чтобы ничего не воспалилось.

Биргит Н. чувствовала себя израненной и пустой. Она высморкалась и села, чтобы спросить кого-нибудь о ребенке, заметив при этом, как сморщился ее опустевший живот.

Вам надо лежать и восстанавливать силы, отрезала сестра Фрида, она повторила это несколько раз, и действительно, у Биргит Н. закружилась голова, ей пришлось снова опуститься на подушки.

Рядом с ней, прямо за клеенчатой занавеской, лежала еще одна женщина, она едва слышно, но непрерывно выла: Фридрих, Фридрих. Лишь когда Биргит Н. спросила через занавеску: вам помочь, этот вой прекратился, но уже через несколько минут, как раз когда Биргит Н. погрузилась в беспокойный сон, послышался опять. И все же сон подарил имя ее ребенку. Вздрогнув, она проснулась и испуганно огляделась вокруг, потому что ей приснилось, будто они с Руди на парусной яхте под названием «Георг», где-то в Адриатике, безжалостно палило солнце, была качка, и Биргит Н. страдала от морской болезни. Георг, тихо произнесла она, это имя понравилось ей, хотя она не знала, подойдет ли оно ребенку, она не знала даже, как он выглядит, — но это был мальчик, в этом ее заверила уборщица, молодец, умничка, воскликнула она тогда, мальчишка, и положила ей на руки вялого ребенка — она вовсе не была уверена, жив ли он, но ведь если бы он был мертв, ей бы наверняка сказали.

Пока уборщица у себя дома радовалась — она вспоминала искаженное усилиями лицо роженицы, ее белые губы, тихий писк новорожденного и его скользкую кожу, к которой она прикоснулась первой, — и, застелив детские постели и причесавшись, варила себе очень крепкий кофе, чтобы отпраздновать начало нового дня; и пока ночная медсестра Дорис сидела у кровати своей матери, раздвинув гардины и распахнув окно, чтобы прогнать кисловатый запах, и наливала ей в розовый поильник кофе, обильно разбавленный молоком; и пока завотделением доктор Монат у себя в кабинете массировал виски и думал о своей невесте, которая совсем не хотела детей, но после свадьбы обязательно хотела в круиз по южным морям; пока Руди Н. в большом конторском помещении городской сберкассы обрабатывал заявки на предоставление займа, между делом поглядывая на фарфоровых свинок, которыми кто-то украсил стойку в честь всемирного дня экономии, и пытался забыть кисловатый привкус кофе и фиолетовую голову ребенка; пока медленно утекало утро, пропитанное кофе, Георг, еще не зная своего имени, лежал в решетчатой кроватке в отделении для новорожденных, на запястье у него был пластиковый ярлык, на котором значилась его фамилия, глаза его были плотно закрыты, он прислушивался ко всему, что его окружало: к скрипу резиновых подошв медсестер, к гудению потолочных ламп, к ветру за окном, к дыханию, визгу, кашлю и икоте других детей и к шуму, который был его собственным дыханием.

2. С гвоздиками

Когда Руди Н. дошел с гвоздиками от вокзала до больницы, как раз ко времени посещений в отделении для рожениц, Биргит Н. уже успела причесаться и сесть, подложив под спину подушку. Сестра Дорис, или сестра Фрида, или еще какая-то из множества тех, чьих имен Биргит Н. не могла запомнить — она и не старалась, ведь когда она рожала, ее бросили в подсобке, так с какой стати она должна была запоминать чьи-то имена, — но Руди Н. помнил, ведь он привык запоминать имена, поскольку должен был обращаться к своим клиентам по имени, как бы там ни было, одна из сестер принесла Георга и передала его в руки Биргит Н. Руди Н. тут же снова встал и принес вазу для цветов и минералку без газа для жены, прошло какое-то время, пока он справился с этим, и тут оказалось, что до конца свидания осталось всего полчасика.

У него исчезла эта фиолетовая ерунда, сказал Руди.

Он спит, сказала Биргит, и оба они склонились над лицом Георга. Но Георг не спал. Под закрытыми веками глаза его медленно двигались, он прислушивался. Он видел приглушенный фиолетовый свет, который смешивался с бульканьем минералки в стакане, с громким журчанием речи, с ветром за окном, с пульсацией его крови и давлением сгиба руки, на котором лежала его голова.

Я не знаю, как быть с именем, сказал Руди.

Хочешь подержать его, спросила Биргит.

Нет-нет, он же спит, быстро ответил Руди, успею еще, у меня же вся жизнь впереди, и негромко засмеялся.

Без фиолетовой ерунды он милый, сказала Биргит, и вдруг на глаза у нее навернулись слезы, и она попыталась высморкаться одной рукой, чтобы не разбудить Георга. Слезы капали на его пальцы, выглядывавшие из белых вязаных рукавов, и ему было немного щекотно.

Ну что ты, сказал Руди, и, надеясь, что это ее утешит, добавил скорее бы ты домой вернулась, я глазунью уже видеть не могу, а Биргит заплакала еще сильнее и задрожала. Сестра Дорис, не выносившая дрожащих женщин, потому что ее мать всегда дрожала, если дочь слишком поздно приходила домой после ночной смены, принесла успокоительное и унесла Георга на кормление, ведь было уже четыре — время дневной бутылочки, если б он только открыл глазки, маленький ленивец, до свидания, господин Н., до завтра, дорогая.

Вечером, когда убрали серый хлеб и ливерную колбасу, а за окном, рассевшись на антеннах, пели дрозды, Биргит Н. ждала, хотя и знала, что совершенно бессмысленно ждать кого-то, кто пожелал бы ей спокойной ночи, разве что уборщицу, но та больше не появлялась, она была приписана к родильному залу и не заходила к родильницам. Она попыталась встать, ведь Руди принес ей тапочки, она могла бы выйти на балкон, где курили медсестры, и вдохнуть летнего воздуха, и, может быть, ей даже удалось бы увидеть Георга. Она медленно вышла в коридор. Перед каждой палатой аккуратными рядами были расставлены вазы с цветами, в воздухе висел сладкий запах, от которого у Биргит Н. сразу же закружилась голова. Она прислонилась к стене, а к ней уже спешила одна из сестер, чьих имен она не хотела запоминать, и крепко ухватила ее за плечо: вам что, не говорили, что нельзя вставать, у вас давление ниже плинтуса.

Я хотела только пойти попить, прошептала Биргит Н. и дала отвести себя обратно к кровати. Медсестра укрыла ее и с укором взглянула на две непочатых бутылки минералки, стоявших на тумбочке фрау Н.

Ночью Георг открыл глаза. Он увидел много тьмы и свет. Он пошевелил языком во рту.

3. Головой о прутья

Когда Георг оказался дома, все было уже готово. В его комнате стояла решетчатая кроватка, устланная голубой тканью, чтобы он не ударился головой о прутья, а прямо над ним висел махровый полумесяц, на котором можно было завести мелодию: «Спи, увидишься во сне с человеком на луне».

Он такой крошечный, сказала Биргит Н., впервые положив его в кроватку.

Ох, ну он же вырастет, возразил Руди Н. и склонился над Георгом, который медленно шевелился у изголовья, ну ладно, пойдем. Он взял Биргит Н. под локоть и повел ее в спальню, тебе надо отдохнуть.

Не знаю, сказала Биргит Н., начиная скучать, еще в больнице время для нее замедлилось, от чего мне отдыхать. Там ее почти никто не навещал, нет, Руди, конечно, приходил каждый день, один раз зашла соседка, у которой никогда не было детей, а однажды пришла мать Руди, она притащила Георгу огромный железный подъемный кран, а как только медсестра принесла ребенка, свекровь стала его довольно сильно трясти, ну давай, маленький соня, дай на тебя хоть посмотреть-то, мальчуган.

Когда Георг просыпался по ночам, Биргит Н. тихо выскальзывала из постели и давала ему бутылочку. А еще Георг хныкал. В первую ночь Биргит Н. еще не знала, что положено делать, и лежала рядом с Руди, не смыкая глаз и втянув голову в плечи, поначалу она его вообще не услышала, она ждала, что он будет кричать, крик означал бы что-то определенное — есть хочет, или живот болит, она читала об этом. Но этот высокий жалобный писк, еле доносившийся из темной детской, можно было принять за отдаленный вой собаки или крик ночной птицы, пока он не становился немного громче, хотя и не требовательнее. Все же Биргит Н. пошла к нему, она заранее приготовила молочную смесь, ведь это был ее дебют, и она не хотела его пропустить. Георг лежал неподвижно, в той же позе, как она его уложила, сжав кулачки перед лицом, смотрел вверх и хныкал. Она склонилась над ним и попробовала посмотреть ему в глаза, которые обычно были закрыты, но не смогла уловить его взгляд. Он видел много тьмы, видел снизу темный полумесяц, медленно вращавшийся в ночном воздухе, видел голод и слышал голод в своем животе. Он шевелил ступнями и упирался в шов спального конверта. Он чувствовал, как по языку струится воздух.

В первые недели Биргит Н. не выходила из дому. Вместо этого она медленно бродила по квартире, пока Георг спал, останавливалась у этажерки, смотрела на лакированное ребро полки и забывала моргать. Корешки книг плотно прилегали друг к другу, просветов не было, лишь немного пыли, которую Биргит Н. стирала указательным пальцем. В ванной комнате она сидела на краю ванны и проводила взглядом по швам между плитками. Кафель был розовый и такой чистый, что Биргит Н. видела, как в нем отражается ее силуэт. Она слегка покачивалась взад-вперед и смотрела на свою голову и плечи в розовом сиянии. Когда Георг начинал хныкать, она медленно вставала, стараясь не смотреть в зеркало.

Сходи к парикмахеру, что ли, сказал Руди Н., тебе не помешало бы, и положил купюру на буфет. Биргит Н. кивнула и спрятала деньги за открытками и ключами, отросшие волосы лезли ей в глаза, а сзади касались воротника блузки и загибались наружу. Нужно что-то делать, следить за собой, в конце концов сказал Руди и сам пошел стричься под машинку. Он выглядел, как мальчик: короткие волосы торчали надо лбом, не тронутым морщинами, а щеки с каждым днем округлялись, Биргит Н. сытно готовила. Тут надо отдать тебе должное, говорил Руди Н. и подмигивал ей, но она только опускала голову и двигала мясо в тарелке из стороны в сторону, а волосы были слишком длинные и закрывали ее лицо тоненькой занавеской. Руди Н. видел, что она слишком мало ест и слишком мало смеется, но что он мог поделать, в конце концов, она взрослый человек и может сама о себе позаботиться, но вот почему Георг оставался худым, как щепка, у него в голове не укладывалось.

Ты вообще его нормально кормишь.

Однажды Руди Н. пришел домой пораньше, что случалось нечасто, потому что всегда хватало причин задержаться на рабочем месте подольше, и застал Биргит Н. перед зеркалом, а Георг тихо пищал в детской. До этого она кормила его из бутылочки и смотрела на крепко сжимавший соску ротик, вдруг у нее в груди что-то зачесалось и разбухло, с болью хлынуло по венам, и она почувствовала себя так, будто ее накачали жидкостью, кожа под лифчиком натянулась, неожиданно и неприлично желтоватые капли выступили из сосков, потекли из розовых пор и влажными пятнами растеклись по блузке Биргит Н. Она задрала блузку и прижала к груди, источавшей молоко, один из глаженых платков Руди, но оно не останавливалось. Тогда она отложила Георга и, держа руки ковшиком под грудью, побежала в ванную, там она разделась. Она беспомощно ощупывала горячие груди, как же это прекратить, но прекратить было нельзя, капли на голубом умывальнике были, как пролитые сливки. Она обтерла груди холодной губкой, потом подняла глаза и уставилась на свое отражение. Колготки сборились на щиколотках, промокший лифчик топорщился на бедрах, круглый живот нависал над резинкой колготок, она наклонилась вперед и стала изучать свое лицо: новые тоненькие морщинки в уголках рта извещали о новом отсчете времени, бледная кожа вокруг глаз. Писк Георга стал настойчивее. Она раздула ноздри и щеки, чтобы морщины исчезли.

Вдруг она почувствовала взгляд Руди Н. и обернулась. Он сразу отвернулся, говорю же тебе, пробормотал он, визит к парикмахеру творит чудеса, можешь заодно и маникюр сделать, и нагнулся развязать шнурки. Биргит заметила, что он покраснел до самой шеи.

Если Георг долго не просыпался, Биргит Н. охватывало какое-то нехорошее чувство. Она присаживалась на корточки перед кроваткой, прижималась лбом к прутьям решетки и, не отрываясь, смотрела на его крошечную грудку, которая быстро поднималась и опускалась. Как птица, подумала она, не больше, и совсем не растет. Во сне он вытягивал губы, глаза бегали из стороны в сторону под веками, никогда не закрывавшимися до конца. Через щелку она видела, как его глаза сияют чистым голубым цветом, и почти испугалась, когда он посмотрел прямо на нее, таким светлым и серьезным был этот взгляд, но чаще всего он ни на кого не смотрел. Он еще слишком мал для этого, говорила она Руди Н., он еще не умеет, скоро научится. Биргит Н. продолжала сидеть у кроватки до боли в коленях и изучала его лицо, которое было не больше яблока, даже меньше, пушок на кромках ушей, пальцы постоянно шевелились и блуждали в воздухе, словно постоянно подавали кому-то знаки, что же они означают, думала Биргит Н., никому не понять.

Почему он все время дергает руками, нервно спросил Руди Н., это же странно, у него же глаза закрыты.

Ты тоже дергаешь, когда спишь, сказала Биргит Н.

Ну и дальше что.

Когда Биргит Н. оторвалась от прутьев решетки, у нее на лбу осталось две красных бороздки, в этом не было ничего удивительного, ведь Биргит Н. провела перед кроваткой почти целый час на корточках в махровом халате тем светлым утром.

Другие мамаши, с которыми Биргит Н. познакомилась на детской площадке, докладывали о первом агуканье и проникновенных взглядах при кормлении, как будто он хотел меня отблагодарить, рассказывала мама Томаса, всегда первая занимавшая место на скамейке у песочницы, хотя Томас был младше Георга и до игр в песочнице ему было еще далеко, но ее это не заботило, как и других мамаш, все равно детки должны дышать свежим воздухом, а на детской площадке воздух был чистый, деревья отбрасывали приятную тень, к этому месту было легко привыкнуть. Мамаши сидели на скамейках, покачивая коляски, и как-то рассеянно смотрели на деревья и таблички «Выгул собак запрещен», потом они начинали болтать, чтобы скоротать время. Биргит Н. тоже говорила, но ей мало что приходило в голову, руки и ноги у нее тяжелели от усталости. Когда мама Томаса рассказывала, как Томас ухватился своей маленькой ручкой за ее указательный палец и умилительно зачмокал губками, конечно же потому, что он вкусно поел, Биргит Н. кивала и старалась делать вид, что ей интересно. Георг тоже чмокал, но только очень тихо, а когда другие мамаши заглядывали в его коляску и удивлялись, какой он тихий, такой беспроблемный, но все же слишком тихий, ведь первые звуки — это самое прекрасное, тогда Биргит Н. просто кивала и отодвигалась на край скамейки.

Однажды утром — тем самым утром, когда медсестра Дорис накричала на свою мать, за то что та не удержала кофе во рту и облила одеяло, Господи, ты что, не можешь быть поаккуратнее, а мать посмотрела на нее растерянно и задрожала, тогда она, глубоко раскаиваясь, быстро принесла тряпку, взяла мать за руку и держала, пока та не перестала дрожать; это было то самое утро, когда завотделением доктор Монат так торопливо заштопал двух женщин, что они чувствовали швы годы спустя; этим утром Биргит Н. тоже кричала, на Георга.

Георг, как обычно, лежал в своей кроватке и смотрел вверх спокойными, широко открытыми глазами, а Биргит Н., как обычно, уже отнесла коляску вниз, поставила на стол вареную картошку к обеду и теперь стояла над ним. Георг, птенчик мой, сказала она, а когда он даже не повернул головы, хотя давно уже должен был этому научиться, ведь Томас вертел головой с трех недель, она вдруг закричала: да посмотри же на меня еще раз, черт тебя дери, ты что, думаешь, я тебе кто вообще, она сорвала луну, нагнулась над его лицом, чтобы он ее видел, и кричала: ну давай, смотри на меня. Георг запищал в своей обычной манере, но Биргит Н. ни в чем не раскаивалась. Она пошла в другую комнату, достала из ящика свои сигареты и быстро, как только могла, выкурила две до самого фильтра. Дым она выдыхала в свежепостиранные занавески. Потом она умылась холодной водой и вернулась к Георгу. Она взяла его на руки, встала с ним у окна и тихо сказала, это никогда не повторится. Она смотрела, как вывозят мусор, и нюхала затылок Георга. Он ничем не пах.

После крика Биргит Н. стало легче с Георгом. Она привыкла к его спокойствию и к мысли, что Георг был не такой, как Томас, и не такой, как Таня, которая с четырех месяцев садилась, подтягиваясь на маминых пальцах, мы так каждый день делаем, говорила ее мама, и не таким, как маленькая Карина, у которой было много волос. У Георга тоже было много волос, но они выглядели скорее как растрепанная бахрома. Его лицо оставалось худым и вытянутым, не всем же таких маленьких зануд растить, сказала Танина мама и гордо ущипнула Таню за ручки-колбаски. В то время как Таня, Карина и Томас мусолили булочки и уже делали первые шаги в ходунках, Георг лежал на спине и смотрел вверх. Биргит Н. тоже смотрела вверх сквозь ветви деревьев, или курила под укоряющими взорами других мамаш, после крика это стало ее постоянной привычкой, и выдыхала дым высоко в воздух, чтобы Георг мог наблюдать за этими облачками.

Руди Н., наоборот, никак не мог потеплеть к Георгу, как он сам это называл. Я не знаю, говорил он, какая-то маленькая немая рыбешка, когда он брал Георга на руки, тот напряженно замирал и никогда не приникал головой к мягкому месту на его шее между подбородком и плечом, тогда Руди Н. разочарованно опускал онемевшего ребенка в кроватку, так не пойдет, молодой человек.

Дай ему время, говорила Биргит Н., ты так редко бываешь с ним, он еще не привык к тебе.

Что значит, редко бываю с ним, ведь кто-то должен зарабатывать на хлеб с маслом, обиделся Руди Н., ему хотелось маленького ласкового сынишку, который дергал бы его за подбородок, кусал за нос и, может, даже говорил бы «папа», нет, конечно, он не требовал этого прямо сейчас и даже не послезавтра, но хотелось бы когда-нибудь увидеть хоть какие-то подвижки. Он хотел быть хорошим папой, хотел пинать мячик, играть с миниатюрной железной дорогой и собирать авиамодели, и все это после работы, мальчику даже можно было бы ложиться попозже, правда, он был совсем не такой, но ему нужно было дать шанс.

Георг видит над собой картинку из коричневого и зеленого, светло-зеленое и коричневое, коричневое и зеленое, в промежутках много света, коричневое и зеленое. Тихо разговаривает мама, воздух обтекает его и проникает в нос, он чувствует запах воздуха, запах зелени и зеленого воздуха.

4. Ничего невозможного

Хотя после крика Биргит Н. и стало легче с Георгом, она просыпалась по утрам с чувством тревоги, которая сдавливала ей живот. Она не могла нормально поесть, лишь откусывала кусочек смоченной в кофе булки с повидлом и мяла его языком. Сладковатая каша во рту направляла ее взгляд на баночки из-под детского питания, которые она ставила в ряд на буфете, каждый день по три кормления, три щелчка открывающихся крышек, трижды звон стекла в водяной бане, трижды запах подслащенного молочного риса и вареных овощей, трижды медленный чавк пластиковой ложки, проникавшей в пюре, трижды серьезное равнодушие Георга, сомкнутые губы.

В этом же не было ничего невозможного, просто увидеть, как он смеется, ведь человек отличается от животного тем, что умеет смеяться, как однажды прочитала Биргит Н., она редко читала, а теперь и вовсе бросила, как только она ложилась в постель, выстирав последние пеленки и приготовив бутылочку на ночь, ее тело проваливалось в матрас так глубоко, что она уже не могла поднять головы. Ни руками, ни ногами она пошевелить тоже не могла, и, когда Руди Н. придвигался через щель между матрасами и прижимался к ней, она лежала неподвижно, изнывая от усталости, и совсем тихо, пока он какое-то время терся об ее спину и наконец засыпал, обхватив рукой ее грудь. Лишь тогда она могла провалиться в сон, чтобы ровно через четыре часа очнуться и застыть в рассеивающемся сумраке, пока писк Георга не заставлял ее вздрогнуть. Тогда она просыпалась окончательно.

Руди Н. не шевелился. Иногда он слышал шорох, возню Биргит Н. на кухне и упорное чмоканье, она не говорила с Георгом, когда кормила его, она и днем мало говорила с ним, но ему это вроде бы не мешало, впрочем, как и ей. В семье Руди Н. царило единогласное молчание, которое оставалось для него необъяснимым, он представлял себе смех и гомон, такой заливистый смех, который звучит почти как рыдание, вот что он хотел слышать. Приходя домой, он ставил портфель под вешалку и сразу подходил к Георгу, по крайней мере, в первые недели, вставал рядом с кроваткой и указательным пальцем щекотал ему живот.

Ну что, маленький зануда. Георг был тогда размером с воробья.

Я же могу называть его, как мне хочется, подумал Руди Н., малышок, исправился он, папа пришел. Эти слова были для него чужими и звучали непривычно, он не мог подобрать правильного тона для этого шепота, но он не отступал, на протяжении многих недель он пробовал снова и снова, пока Биргит Н. возилась на кухне или у стиральной машины. Как только она подходила, он сразу же замолкал, но однажды она вошла в комнату и увидела, что Руди Н. сидит, прижавшись лицом к прутьям кроватки, что-то мурлычет и шепчет, а потом он тихо сказал: ну же, маленький засранец, хоть посмотри на меня.

Послушай, крикнула Биргит Н., ты что такое говоришь. Ему всего пять недель, он еще не видит тебя.

Да если бы даже и видел, он просто не смотрит, сказал Руди Н. и почувствовал, что вот-вот зарыдает, а этого он никак не мог допустить, поэтому вскочил, задев махровую луну, на лбу у него остались розовые следы от прутьев. Ведь кто-то должен с ним разговаривать.

Так возьми его на руки, детям это нравится. И вообще-то я с ним разговариваю.

Ты, ты, Георг и ты, ну и парочка вы у меня, проревел Руди Н., тогда Георг наконец-то повернул голову и посмотрел на них.

5. Приглашение

Ведь уже прошло много времени, сказала Танина мама, мы уже давно знакомы, пусть и шапочно. Можно было бы общаться поближе. Не то чтобы я чего-то ждала, но все же. Другие мамаши одобрительно поддакивали.

Не хочется сплетничать у нее за спиной, говорила Танина мама, но все-таки.

Иногда можно излить душу, успокаивала ее мама Карины. Ну, так как все прошло.

Некоторые думают, что могут плыть по житейскому морю в одиночку, воскликнула Танина мама, и слишком высоко задирают нос, она зажмурилась и задрала нос, чтобы показать, насколько высоко.

Но она же вас пригласила, в конце концов, сказала мама Карины и нетерпеливо наклонила голову набок.

Пригласила, воскликнула Танина мама, приглашение приглашению рознь. Я думала, это я ей одолжение делаю. Она же все время сидит тут такая одинокая, да еще с этим странным ребенком. Ей, должно быть, невесело. В общем, сначала я подсела к ней и стала расспрашивать, ходит ли уже ее малыш, и какое первое слово он сказал, и к какому педиатру они ходят, и кем работает ее муж. Она мало что рассказала. Я сказала, что Таня очень хочет поиграть с Георгом, правда, Таня, золотко мое.

Таня, не поднимая глаз, подцепила указательным пальцем песчинку и разглядывала ее.

Брось, золотко, это кака.

И тогда она вас пригласила.

Тогда мы сказали, что зайдем в четверг. А в четверг она открывает дверь с мокрой головой, а в квартире воняет дымом. Все прокурено. И говорит: ах да, как будто еле вспомнила нас. Нам пришлось буквально протиснуться внутрь мимо нее. Посреди комнаты, там все в порядке, надо признать, но эта вонь, как в кабаке, так вот, посреди комнаты на одеяле сидит Георг, будто аршин проглотил. Моя Таня сразу к нему, такая уж она у меня, маленькая, да удаленькая, сразу к Георгу, пьивет-пьивет, это она у меня давно уже говорит. А Георг сидит как истукан и рта не раскроет. Яблочко от яблони не далеко падает, скажу я вам. Фрау Н. садится на краешек стула, ни кофе, ничего, не могла же я сама попросить, мне как-то неудобно кофе заказывать, ну то есть обычно ведь гостям что-то предлагают, так ведь.

Таня дергала свою шерстяную кофточку, пока не оторвались пуговицы.

Не надо, золотко, слишком холодно, давай-ка вылезай из грязи. Если вам интересно, что я думаю, эта женщина больная, по-другому это никак не назовешь.

Почему это, испуганно спросила мама Карины.

Если кто-то сидит на краешке стула в прокуренной комнате, уставившись перед собой, и если тут же сидит ребенок с неестественно прямой спиной, совершенно худой и бледный, и никто не говорит ни слова, это что, нормально, что ли. Это, конечно, было ненормально, и она сделала все, что могла, чтобы разрядить обстановку, она рассказала про Таню, про ее успехи, про игрушку, которую ей подарил пасхальный заяц, у них-то, у Н., игрушек почти нет, так, пара кубиков и кукла, которую Таня сразу схватила, видно же сразу, что у девочек свои интересы. А Георг любит играть в машинки, спросила она фрау Н., но та лишь рассеянно пожала плечами.

Таня прижала к себе куклу, очень крепко, она хотела ее полюбить. Вдруг фрау Н. вскакивает, то сидела, с места не двигалась, а тут ни с того ни с сего вырывает куклу у Тани из рук, Таня в слезы, понятное дело, и пихает ее своему маленькому постнолицему, но ему-то она совсем не нужна, понимаете? Он же вообще не играет, просто сидит и глазеет.

И что потом.

Потом мы ушли, сказала Танина мама.

6. Очаровательно

Очаровательное платье, сказал Руди Н. теплым осенним утром фройляйн Ю., которая, как всегда, сидела за письменным столом наискосок от него и десятью пальцами печатала сложную статистическую таблицу. Ночь, как обычно, была беспокойной: крик Георга разбудил его и поднял Биргит Н. с постели, и потом она все время вставала, хотя в детской все было тихо, может, у нее недержание, Руди Н. не знал этого и не хотел спрашивать, так как, скорее всего, не получил бы ответа, ведь она не делилась женскими проблемами, да и большинством других проблем тоже, это было нелегко, а этим утром фройляйн Ю., на которую он никогда не обращал внимания в нормальном состоянии, выглядела особенно свежей, и платье у нее было очень цветастое с весенними рукавами-буф. Фройляйн Ю., для которой комплименты от Руди Н., как и от других мужчин, стали редким удовольствием после одной некрасивой истории, случившейся несколько лет назад, радостно наклонила голову и посмотрела в сторону Руди Н.

Несколько лет назад она едва не обручилась, ее жених Гарри Ф. даже преподнес ей красивое и массивное золотое кольцо, но потом вдруг ни с того ни с сего буквально испарился, даже серьезное расследование ее отца не дало никаких результатов.

Тем вечером они уютно посидели вдвоем в ресторане «Золотой якорь», правда, во время ужина Гарри Ф. выпил несколько кружек пива подряд, а точнее, напился так, что от него разило даже через стол. Хотя обычно они хорошо общались и находили множество общих тем для разговора, на этот раз Гарри Ф. не знал, что сказать. Зато весь вечер он пялился на нее и пытался положить руку ей на бедро, чего она решительно не допускала. После нескольких предупреждений она потребовала отвезти ее домой. Когда они вышли из ресторана, он покачиваясь, она уверенно и сердито, он прямо у крыльца прижал ее к стене, грубая штукатурка впилась ей в локти, он рванул блузку так, что оторвались три верхних пуговицы, и обеими руками облапил ее грудь. Она была так ошеломлена, что ей даже не пришло в голову что-нибудь сказать, чтобы притормозить его, все равно он ничего не услышал бы, а он, громко дыша, прижал ее к себе с такой силой, что она чуть не испустила дух.

Гарри, все же выдавила она, сейчас же отвези меня домой, но его глаза были прикрыты, с волос капал пот, он и не думал слушать ее. В конце концов, она закричала и изо всех сил оттолкнула его, он отвернулся, все еще пыхтя, как паровоз, сел в машину и умчался прочь. Добравшись до родительского дома, в разодранной одежде и с мозолями на ступнях, она все еще не могла поверить в то, что было и уже прошло, и не хотела говорить ни слова, но родители потребовали подробного доклада, и пока мать готовила ей ванну для ног, отец громыхал, что этого озабоченного маньяка посадят. Кольцо она сняла, но еще несколько дней надеялась, что Гарри Ф. раскается и вернется к ней, конечно же с большим букетом цветов и убедительным объяснением для родителей, тогда она смогла бы опять надеть его. Но Гарри Ф. как сквозь землю провалился, кольцо же забрал отец, сказав, что отнесет его на оценку ювелиру, и с тех пор фройляйн Ю. стала осторожной с мужчинами, как и советовала ее матушка.

Еще матушка говорила, что все-таки нужно соблюдать верный баланс, в конце концов, она не молодеет, а не познакомившись с мужчиной, замуж не выйдешь. В этом и заключается высокое искусство, которым должна овладеть каждая женщина, говорила мать.

Фройляйн Ю. не очень-то владела этим искусством, ей было уже двадцать три, и, конечно, господин Н. для нее был тоже не вариант: женат, отец семейства, ее начальник, даже и думать нечего. Но утро было теплое, почти летнее, стеклянный фасад сберкассы только что помыли, помещение конторы заливал солнечный свет, и взгляды господина Н. доставляли ей удовольствие. Кроме того, было неразумно совсем уж отвыкать от мужского внимания. За это время она повзрослела, кое-что прочитала, и теперь, уж в этом она не сомневалась, ее было не так-то просто сбить с толку.

Когда фройляйн Ю. прошла мимо стола господина Н., направляясь в подвал за писчей бумагой, он глянул по сторонам, все коллеги были заняты своими делами, и проводил ее взглядом. Ткань застегнутого на все пуговицы платья обтягивала ее грудь. Походка, цветистое покачивание бедрами, наклон головы — все это, несомненно, было приглашением ему, и, хотя Руди Н. верил в супружескую верность, он верил также, что заслужил право развеяться, награду за множество ночей без всего того, что полагается мужчине, в конце концов, его сверстники мотаются по кемпингам и трахаются, с кем хотят, это называется свободной любовью, и, если он вовремя принял разумное решение и обзавелся семьей, это еще не значит, что у него нет права получить немного любви. Поэтому, выждав минутку, он встал и пошел за ней вниз по винтовой лестнице в подвал, где хранились расходные материалы.

Спустившись, он застал ее у дальнего стеллажа с почтовой бумагой. Она повернулась к нему и сказала: ах, господин Н., но удивления в ее голосе не было, ведь она сама пригласила его и решила на этот раз взять дело в свои руки. Вы очаровательны, выпалил Руди Н., чтобы продолжить разговор, но он мог бы ничего и не говорить, потому что она уже расстегивала платье, когда он только открыл рот. Он толкнул ногой тяжелую дверь подвала, а она уже свернула платье и аккуратно положила его на полку рядом с пачкой бумаги. Конечно, могло случиться так, что спустился бы еще кто-нибудь из коллег, ведь бумага быстро кончается, подушки для печатей и ручки тоже хранились здесь, и их сразу уволили бы, это уж точно, если бы застали в этот момент: на фройляйн Ю. остался только пояс для чулок и огромный бюстгальтер телесного цвета, из чашечек которого выпирала пышная грудь, ему навстречу, подумал Руди, но опасность лишь усиливала желание. Все же она немного испугалась, когда он с легкой дрожью снял запонки и расстегнул брюки, ведь то, что торчало оттуда, нацеленное на нее, большое и багровое, вряд ли могло в нее поместиться. Однако, несмотря на страх, она одним похотливым, великолепным движением, которое понравилось ей, хоть она и не видела себя со стороны, вытянулась на спине на двух ящиках, чтобы предоставить все в полное распоряжение господина Н. Он тут же проник в нее и сразу порвал что-то внутри, и, хотя ей было известно, что иначе никак, на секунду у нее перехватило дыхание. Но потом толчки и удары, которые устроил в ней Руди Н., показались ей совсем не лишенными приятности. Наконец, когда он успокоился и улегся на нее, громко отдуваясь, что мгновенно, но не слишком болезненно, напомнило ей о Гарри, она даже ласково потрепала его за волосы и поблагодарила. Вскоре они оторвались друг от друга и оделись, фройляйн Ю. поправила прическу, Руди Н. незаметно обтерся, но перед тем как вернуться наверх, они кивнули друг другу и почувствовали удовлетворение от своей маленькой тайны, которое оба не прочь были испытать снова.

На своем рабочем месте Руди Н. не мог удержаться от вороватых взглядов в сторону фройляйн Ю., он хотел посмотреть, как она со всем этим справляется, но по ней было совершенно ничего не заметно, она сидела прямо, как всегда, и казалось, ничто ее не тревожит. Да у нее и не было причин тревожиться, вдруг осенило Руди Н., она была молода и свободна, ей можно было делать все что угодно, хоть кувыркаться с патлатыми лодырями где-нибудь на лужайке, не то чтобы он думал, что она на это способна, иначе она его не интересовала бы. Но вообще-то, он должен был признать, фройляйн Ю. его и не интересовала — ему бы и во сне не приснилось, о чем они могли бы побеседовать, собственно, он даже не слышал еще, как звучит ее голос, она и в подвале была до странности молчалива, он не был уверен даже насчет ее имени, не то Карин, не то Кирстен — его интересовали ее упругие, безмолочные груди и влажная дырочка, которой он мог пользоваться, не спрашивая разрешения, потому что она хотела того же, в отличие от Биргит, и опять у него на душе заскребли кошки, он уставился на фройляйн Ю., чтобы посмотреть, не изменилось ли ее поведение, а в это время тревога у него в животе билась из стороны в сторону, мысль о Биргит, о доме, обо всем, что он сделал, и хотел сделать опять, и не имел права делать.

Вечером у Георга начался понос, который мучил его всю ночь, так что Биргит Н. и Руди Н. в эту ночь суетились и поочередно нарезали сонные круги с бутылочкой молока и грелкой между кухней, ванной и детской под аккомпанемент тихого настырного нытья Георга.

Биргит Н. не замечала тревожного нетерпения Руди Н., которое всю неделю гнало его на работу ни свет ни заря, чтобы еще до прихода фройляйн Ю. уладить все дела и обработать документы, потому что как только она появлялась, контора превращалась в лабиринт возможностей.

Их встречи с каждым днем становились все более рискованными, но в то же время страх был эффективным анальгетиком, который нейтрализовал все иные сомнения. Ни фройляйн Ю., ни Руди Н. не думали ни о том, что в белом, слегка лоснящемся животике фройляйн Ю. мог появиться еще один ребенок, ни о том, что волосы и салфетки «клинекс» в карманах пиджака Руди Н. могли их выдать, и действительно Биргит Н. иногда доставала эти влажные комки из костюмов Руди Н., не думая при этом ничего такого, пока Георг спал и видел сны в размытых красках, пушистые зеленые равнины, пурпурные пейзажи из лиц и голосов, замкнутые в рамке из прутьев его зарешеченной кроватки.

Я не знаю, сказала мать Биргит Н., которая нечасто решалась на далекое путешествие из Брауншвейга и лишь по серьезному поводу. Лицезрение нового внука было чрезвычайно серьезным поводом, к тому же здесь была налицо острая необходимость в добром совете. Мальчонка: худой как щепка, волос почти нет, нем как рыба, от годовалого ребенка можно было ожидать большего. Ходить он умел, но неуверенно.

Дочь: тоже худая как щепка, волосы не ухожены, кожа плохая от курева, отвратительная привычка, которой просто не могло быть у ее дочери, она же с отличием окончила лицей, такого еще можно было ожидать от простой девушки, но не от нее же.

Зять: потолще щепки, похоже, она хоть готовила прилично, но невнимательный и колготной, наверное, из-за недосыпа, от которого жена непременно должна его избавить, в конце концов, он рано встает, нельзя опаздывать на работу.

Она приехала вскоре после родов, когда Биргит Н. только вернулась домой, подарила ей охапку фуксий и кусок жареной говядины, которую надо было всего лишь разогреть в духовке, вообще-то это было кстати, и наклонилась над Георгом, крошечным и съежившимся в своей решетчатой кроватке. Он лежал так тихо, так кротко, и она его вынула, он вяло повис на ее сильных руках и не шевелился, голову он немного запрокинул назад, птенчик.

Я не знаю, сказала она еще тогда и повторила теперь, это могло означать что угодно, растерянное умиление, диагноз, оценку, нерешительность, ее мужу было бы проще вжиться в новую роль, он строил бы из себя хорошего деда, он был упитан и ворчлив, как положено, еще когда Биргит была маленькая, он вел себя уже по-дедовски, у него было любимое кресло, он оберегал свой послеобеденный отдых, а вернее, наслаждался им, потому что никто ему не перечил, и в ноге у него был осколок гранаты с Восточного фронта, что всегда обеспечивало ему покой и почтение, Биргит нельзя было играть с отцом и шуметь при нем, тогда было так принято, вот бы и Руди Н. так, а то ему после работы вообще-то отдыхать положено, а он возится на полу с годовалым немым Георгом, собирает башню из пластмассовых кубиков, называя их по цветам, тогда он не был бы таким неуравновешенным. И еще, по ее мнению, ужин мог бы стоять на столе уже к возвращению Руди, тогда бы он чувствовал то, что так важно для мужчины, что о нем заботятся, ведь он весь день заботился о жене и ребенке.

Как это, сказала Биргит Н., о ребенке забочусь я. Он ходит на работу.

Не важно, сказала мать, а теперь уже бабушка, с непривычной строгостью, которую в ней пробудило прибавление в семействе, он ходит на работу, ты же не думаешь, что он делает это ради собственного удовольствия.

Биргит Н. ничего не ответила, она вообще стала еще тише, чем раньше, и плаксивее, иногда, когда Георг наконец засыпал, она неподвижно стояла у окна и смотрела сквозь просвет между занавесками в сумрак летнего вечера.

В этой квартире царила тишина, и ее можно было сносить, пока оставалась уверенность в том, что малыш когда-нибудь откроет рот. Мать Биргит Н. предложила купить телевизор, Руди сразу же поддержал ее, это была неплохая идея, он подвинулся на край стула, активно закивал и воскликнул, что он уже предлагал, нужно идти в ногу со временем и быть в курсе событий, и, если есть такая возможность, почему бы не обзавестись окном в мир. Биргит Н. лишь покачала головой, упрямая башка, нет, чтобы порадоваться, когда тебе же лучше хотят сделать.

7. На двух ногах

Когда Георг поднялся, держась за журнальный столик, мир для него соскользнул вниз. Он посмотрел на край столика, где-то далеко внизу маячили его ступни в красных носках. Он покачнулся, руки сорвались с гладкой пластиковой поверхности, и он плюхнулся на пол, когда Руди Н. в подвале высвободил из чашечек лифчика белые груди фройляйн Ю., которые стали, казалось, еще крупнее и своей невероятной мягкостью напоминали чуть ли не моццареллу. Руди Н. неожиданно яростно набросился на фройляйн Ю., и фройляйн Ю., которая к тому времени успела осознать, что ей грозит, поскольку уже пять дней ждала месячных, взвилась ему навстречу, оба стонали, чего обычно не делали, боясь поднимать шум, тем более стоны не были для них формой выражения чувств, но теперь они стонали, стонали, называя друг друга по имени, к тому времени Руди Н. уже знал, что фройляйн Ю. зовут Штефани, поэтому они стонали «Руди» и «Штефани», и Руди стонал даже хриплым, грубым голосом, который сам совершенно не мог узнать, «ну давай», а Штефани все время стонала только «да», оба не думали ни о чем другом и были больше, чем когда-либо смели надеяться, раскрепощены.

Начальник отделения пришел, когда они уже оделись. Он торопливо спускался по лестнице, чтобы взять бумагу и копирку, почему об этом не позаботилась секретарша, было для него загадкой, такой же загадкой было для него и то, что происходило внизу. Фройляйн Ю. как раз надевала туфли, а господин Н. завязывал галстук, прошло несколько секунд, прежде чем начальник отделения собрался с мыслями и нашел объяснение увиденному, — заминка объяснялась лишь тем, что в этот момент он думал только о бумаге и копирке и ни о чем ином, ведь вообще-то ситуация была для него не такой уж непонятной, ведь и ему доводилось или, скорее, приходилось заниматься в подвале примерно теми же вещами, но это было, конечно, уже довольно давно.

Что здесь происходит, спросил он с надлежащей строгостью.

Да, сказал Руди Н., нам нужно было кое-что выяснить.

Начальник отделения оценил эту не лишенную элегантности фразу, которой он, собственно, не ожидал от Н., это не было ни ложью, ни извинением, и в принципе Н. был абсолютно прав, каждый раз, занимаясь сексом, ты пытаешься что-то выяснить: способен ли ты на что-то, а чего делать нельзя, и сладко ли будет или отравишься. Этой парочке, подумал начальник отделения, похоже, скорее сладко. Фройляйн Ю. смахнула прилипшие пряди волос с разгоряченного лица, ему никогда не приходило в голову, что она может быть довольно соблазнительной, и он почувствовал легкую зависть к Н., но тут же запретил ее себе: ведь у него все это уже было, какое-то время это придавало жизни сладость и тонус, а потом его фрау фон Эйндховен переселилась со своим мужем на север Германии, и он должен был, иначе это не назовешь, тосковать по ней, лежа в постели со своей собственной женой. Иногда он представлял, что обнимает фрау фон Эйндховен, лежа рядом с женой, в настоящей постели, а не в подвале, с тех пор он желал всем любовникам оказаться в настоящей постели, где можно наброситься друг на друга с чувством и с толком, а не полустоя, кое-как взгромоздившись на стеллаж для бумаги, на дрожащих ногах, или вообще стоя, так уж никуда не годилось, но все равно рядом была его жена, а не фрау фон Эйндховен, и ему приходилось следить за тем, чтобы их шеи, и груди, и складки на животах не совсем взаимопроникали, а то он не смог бы их разделить и не знал бы, с кем он на самом деле завтракает. Осталась нить тоски, которая иногда вплеталась в ткань из дней и ночей, рабочих будней и поездок на новой машине, глотков кофе, и теперь эта нить связала ему руки, настроила на благосклонный и немного ностальгический лад и заставила мягко поинтересоваться: а вы, фройляйн Ю., у вас все в порядке.

Фройляйн Ю. ничего не ответила, ее лицо застыло, а рот остался приоткрытым, как будто она увидела нечто ужасное, хотя это был всего лишь он, и он сразу отступил: ну ладно, коллеги, вам, наверное, стоит закончить перерыв, и поднялся по лестнице обратно, поздравив себя со своей тактичностью и великодушием, в этот момент нить тоски слегка стянула ему горло, но не сильно, ему пришлось сглотнуть.

И Руди Н., и фройляйн Ю. прекрасно понимали, что с этого момента подвал для них закрыт. Они могли туда спускаться, но только врозь и только чтобы принести бумагу, или копирку, или конверты, и только под внимательным, хотя и не враждебным, взглядом начальника отделения. Это означало, что ситуация изменилась. Теперь они могли либо держаться друг от друга подальше, либо нужно было договариваться, как положено. Договариваться о супружеской измене, подумал Руди Н. Раньше все это было как-то иначе, эпизод, случай в подвале, в жизни такое бывает. Но свидание, да еще в гостинице, а в какой, здесь их знают, городок маленький, значит, в другом городе, во что это обойдется, как это объяснить, что скажет фройляйн Ю., впервые он подумал о жизни фройляйн Ю., как она это объяснит, это же наказуемо. Одна мысль о наказании так сильно возбудила Руди, что он под столом украдкой схватился за штаны, но в конторе любое продолжение было немыслимо, ему нужно было выбросить фройляйн Ю. из головы, нужно было снова привыкнуть к Биргит, к ее худому телу, к волосам, которые уже несколько месяцев пахли дымом, он ведь хотел хранить ей верность, но теперь еще и теща приехала, и телевизор скоро покупать, он вскочил и подошел к фройляйн Ю.

Позвольте пригласить вас на ужин, выпалил он, сугубо официально, завтра вечером. Она кивнула и покраснела, но не легким девичьим румянцем, а залилась сочной багровой краской до самого выреза, ее брови казались очень светлыми на красном лице, и все было решено.

Он объяснил ситуацию Биргит, деловой ужин, совершенно необычно и невероятно, какие дела могли быть в восемь вечера в маленьком городке, но она ни о чем не спросила, она была занята собой или чем-то еще, но уж конечно не им, подумал Руди и придумал себе дерзкое оправдание: если она ничего не заметила, значит, ей все равно. Если она еще ни разу ни о чем не спросила, значит, для нее все в порядке. Она могла бы усесться с мамой перед телевизором, три канала, а Георг спал бы рядом, это было не так уж плохо, и все действительно складывалось не так уж плохо. Мать принесла из недавно открывшегося гастрономического отдела универмага виноград без косточек, нарезала кубиками сыр и воткнула в него соленую соломку. Все это она уложила на фарфоровую тарелку и укрыла салфеткой, будто собиралась устроить вечеринку. Георг не хотел засыпать, он лежал тихо, пока Биргит гладила его, и открытыми глазами смотрел в темноту. Как только она выходила из комнаты, он начинал хныкать. Биргит Н. все время бегала в его комнату, пока мать не положила этому конец: это что за цирк, так ребенок никогда не успокоится, закрой дверь, и пускай кричит, скоро устанет. Биргит Н. сидела на краешке стула и прислушивалась, каждый раз, когда она собиралась встать, потому что хныканье Георга перерастало в крик, проникая ей в кровь и учащая пульс, мать усаживала ее на место, пока она наконец не закурила сигарету. Мать помахала, разгоняя дым, и напомнила о гардинах, которые быстро впитывают не только грязь, но и дым, потом будет вонять, как в притоне, но Биргит Н. было все равно, либо ее пустят к Георгу, либо она будет курить.

Тем вечером, когда бесчисленные орущие младенцы, любовники, а также Руди Каррелл[2], приступы лихорадки, семейные ссоры и другие сердечные драмы способствовали учащенному пульсу, Руди Н. и Штефани Ю. сидели, напряженно и неловко, в итальянском ресторанчике и ели пиццу. Впервые они общались по-настоящему, нелегкое это дело, ведь они ничего не знали друг о друге и куда охотнее лежали бы без одежды в подвале конторы, но он был закрыт для них, да и разговор был затруднен, потому что они не привыкли разговаривать, а Руди прижал ногу к икре Штефани, к тому же они уже выпили вина, красного, отчего на верхней губе Штефани осталась темная полоска. Чокнувшись, они перешли на «ты», постоянно оговаривались, но это было даже приятно, за обмолвками таилась еще большая близость, как будто и в самом деле начиналось что-то новое.

Теперь мы узнаем друг друга.

Но так не пойдет, нам нельзя.

Штефани, сказал Руди, никто об этом не знает. Штефани напомнила о начальнике отделения, но он не в счет, он свой, они могли бы убежать, мои родители, сказала Штефани, если б они только знали. Они смущенно посмотрели друг другу в глаза, винную полоску Руди непременно хотел слизнуть сегодня же, все к тому и шло, вдруг Штефани перегнулась через стол и сказала кое-что снова спутавшее все карты. Вино, нога Руди, прижатая к ее щиколотке, а теперь еще и рука, которую он протянул к ней под столом, и неудержимое желание чего-то громкого, свежего, настоящего заставили их забыть об осторожности.

Об этом никто не знает, сказала она, но у меня задержка, возможно, я в положении, она густо покраснела и хихикнула, так как на мгновение ей показалось, что положение это завидное. Мгновение закончилось, как только она взглянула в лицо Руди.

Нет, сказал он, этого не может быть. Она не поняла, как он мог быть так уверен в этом, она и сама точно не знала, но их подвальных перерывчиков вполне могло хватить, чтобы сделать ей ребенка. Я же не знаю, зашептала она, пытаясь успокоить его, может, ничего и не будет, я хотела вам, я же хотела просто сказать, тебе сказать. Руди замер над остатками пиццы. По телу у него пробежал холодок, он уже знал, хоть и не сказал еще, что на этом их развлечения закончились.

Так не пойдет. Я женатый человек.

Да я знаю, сдавленно произнесла она, свернула салфетку и положила ее рядом с тарелкой, им больше не хотелось есть. Лучше бы она ничего не говорила. И тут что-то подступило у нее к горлу, жалкое одиночество, она увидела прощание, прежде чем он сказал о нем, более того: она предчувствовала боль, и одинокие месяцы, и неприятности, которые невозможно было представить.

Значит, так, сказал Руди и удивился внезапной холодности и решимости, с которой он теперь обратился к фройляйн Ю., никто никогда ни о чем не должен узнать. Никогда, понимаете. Он вдруг сразу понял, что нужно делать, необычное и не лишенное удовольствия состояние. Он вынул из кармана пиджака бумажник, махнул официанту и под столом сунул в руку фройляйн Ю. две сотни марок.

Вы должны решить этот вопрос, сказал он тихо и настойчиво, вы все решите. Пойдемте, и они встали, плата за ужин осталась между большими тарелками для пиццы, они вышли так, будто торопились. На улице перед пиццерией стояли кованые железные столики и узорчатые арки, оставшиеся с лета. Он повез ее домой, в машине можно было бы дать ей денег, не привлекая внимания, но это было уже не важно, по крайней мере, теперь все улажено. За три квартала до дома она затряслась и сказала: здесь, остановите здесь. Он сразу остановился, она обхватила руками свои плечи и посмотрела на него. Он поднял руки от руля, как будто хотел извиниться, и смотрел вперед на дорогу и пригородные газоны. Потом он все же взглянул на нее, наклонился и взял за подбородок, хотя она тряслась так, словно ее знобило. Он с удовольствием потрогал бы ее еще, но с беременной женщиной это неприлично, к тому же он не знал, что сказать. Секунду они молча смотрели друг другу в глаза, а потом он кивнул, и она кивнула, вышла из машины и кивнула опять, когда вошла в дом и услышала смех матери в гостиной.

Когда он вошел в квартиру, кругом было темно, дверь в гостиную, где теща заняла диван, была плотно закрыта. Он разделся в ванной комнате и повесил вещи на край ванны рядом с лифчиком и домашними брюками Биргит. Его согрело почти нежное чувство, когда он увидел ее одежду, рядом со своей, как и должно быть, он вернулся, изменник, вернулся домой. Он хотел бы тихо лечь рядом с ней и не приставать к ней, и через некоторое время все стало бы по-прежнему, и нить тоски, которая вплеталась теперь уже в его мысли, придала бы этому прежнему блеск, которого он раньше не замечал.

Нам стоит подумать, не пора ли построить собственный дом, сказал Руди Н. на следующее утро Биргит Н., потому что было разумно и правильно начать новую главу, ведь есть же ссуды для молодых семей, и это заняло бы его, годами держало бы его в тонусе, так было со всеми, кто сам строил себе жилье. Нужно будет принимать решения, проект, пол, отопление, будут проблемы, неправильные чертежи, могут быть даже судебные разбирательства, он знал об этом, он постоянно слышал об этом от своих клиентов, но это его не пугало. Вместе они справятся.

И тогда у Георга будет своя комната.

У него вообще-то уже есть своя комната.

Да, но когда у нас будет еще пополнение, таинственно сказал Руди. Теща, которая всегда рано вставала, чтобы ничего не пропустить, перевела взгляд с одного на другую, теперь и она могла озвучить свое решение, вообще-то я тоже думала о том, чтобы переселиться в эти края, так что комнату для гостей в проект включать не обязательно. Она ожидала, что предприимчивый зять клюнет на это и тут же предложит ей скромные апартаменты в новом доме. Но он уставился на Биргит, как будто все зависело только от нее.

Биргит Н. жевала и смотрела в тарелку. Она не хотела строить дом. Она хотела лежать вдвоем с Георгом в теплой солнечной комнате, в гамаке, сыто и сонно, молча. Чтобы Георг лежал у нее на руках, прижавшись к ней своим маленьким теплым лицом, закрыв глаза, ее глаза тоже были бы закрыты, чтобы солнце окутывало их лица, словно платок, покачивание гамака, крепкую ткань которого она держала бы, как руку, и они могли бы спать.

Может быть, мы даже могли бы разбить сад, сказал Руди.

Вам обязательно нужно подумать о подвале для стирки, сказала мать Биргит и встала, чтобы посмотреть на Георга, который все еще спал, и, поскольку она уже знала, когда нужно отступить, добавила, что такие дела муж и жена должны обсуждать между собой, так они всегда делали с мужем. Биргит подняла глаза.

Как прошел деловой ужин.

Он навел меня на эту мысль, правдиво ответил Руди, он вообще мало что соврал во всей этой истории, умолчал — да, но не соврал. Не то чтобы он этим гордился, просто испытывал большое облегчение, что снова избежал этого, сегодня утром от тоски ни следа, зато планы, идеи, жизнь бьет ключом, бьет по Биргит Н., застав ее врасплох. За последние несколько месяцев она привыкла проходить мимо Руди Н., не удостаиваясь даже его взгляда, на Георга он тоже едва смотрел, а тут вдруг вот так сразу она должна была строить с ним дом. Она внимательно посмотрела на него, на его мягкое мальчишеское лицо, усики, которые он отпускал, с тех пор как родился Георг, у него еще не было морщин, он выглядел, как школьник, который нашел что-то интересное по дороге домой, вроде ножика или пятака. Она чувствовала его напор, его мольбу о прощении, за что, она не знала, и вдруг она потянулась над тарелкой с завтраком к его руке, которая тоже была мягкая и, как всегда, немного влажная, и сжала ее.

Мы могли бы подвесить гамак, сказала она.

8. Это птицы

У него развился какой-то нездоровый интерес к птицам, сказал Руди Н. Он сказал это деловито и спокойно, но детский психолог доктор Кольк заметил скрытую дрожь в его голосе.

Нет, ты не можешь говорить так, перебила Биргит Н., почему нездоровый, просто ему нравится играть с птицами.

Биргит, мы из-за этого сюда и пришли.

Георг спокойно играл с деревянными фигурками за маленьким столиком. Доктор Кольк что-то записал и попросил рассказать поподробнее.

Разве это нормально, что ребенок замирает столбом перед каждым голубем или жалким воробьем, сказал Руди Н. Он стоит как вкопанный, уставившись на этих птиц, облезлых городских птиц, гаже всего голуби, они какие-то распухшие, меня прямо воротит от них. Часто он берет с собой хлебные крошки после завтрака, набивает ими карманы, понимаете, ему это запрещено, моя жена не успевает стирать ему штаны.

Да мне не трудно, воскликнула Биргит Н., как будто я тебе жаловалась хоть раз. Он бросает им крошки, продолжал Руди Н., но не просто бросает, нет, он специально раскладывает их на земле, вы бы только посмотрели на это, а когда они набьют себе брюхо, они же сразу все сметают, как пылесос, тогда на его лице появляется такая улыбка, очень странная, я даже не знаю, как вам ее описать.

Господин Н., сказал доктор Кольк, вы все очень хорошо описали, но я пока что не понимаю, в чем, собственно, ваша проблема.

Это не моя проблема, воскликнул Руди Н., этот ребенок не делает ничего из того, что делают его друзья, да какие там друзья, у него их вообще нет. Они играют в мяч, бегают, иногда уже вздорят, они выплескивают энергию. Я говорю ему, чтобы он пошел поиграл с ними, но бесполезно. Они его больше и не зовут уже.

А у вас есть друзья, спросил доктор Кольк.

Прошу прощения, воскликнул Руди Н., мы вообще о ком сейчас говорим. Я закончу, если позволите.

Но Георг тоже выплескивает энергию, сказала Биргит Н., во всяком случае, он целыми днями на улице.

И сидит там, как чурбан, ни слова не скажет, ничего не слышит и наблюдает за воробьями, воскликнул Руди Н. Недавно один сдох, лежал там в сквере, видели бы вы это зрелище. Он уже окоченел, лапки кверху, и наверняка ядовитый, они же выделяют этот трупный яд. Георг присел рядом с ним и битый час что-то бормотал себе под нос, а потом понес его на вытянутых руках в кусты, что он там делал, мне было не видно, знаю только, что длилось это целую вечность, и, когда я вынужден был настоять, что мы идем домой, он вышел из крапивы, обливаясь слезами, без птицы. То место на дороге, где она лежала, он еще украсил одуванчиком. Доктор Кольк улыбнулся и посмотрел на Георга, тот сложил деревянные фигурки вместе и смотрел на свои руки.

Ты не хочешь к нам подойти, спросил доктор Кольк, но Георг помотал головой.

Я не знаю, сказала Биргит Н., не думаю, что все это плохо, только вот насчет друзей я, конечно, переживаю, я хочу сказать, разве может ребенок всегда быть один. Еще он очень мало разговаривает, не потому, что не умеет, а просто не говорит, и все. Поначалу мы думали, может у него задержка речи, он заговорил только в два с половиной, все вокруг него болтали без умолку, а он при этом всегда стоял, наклонив голову, и думал о чем-то своем.

Это птицы, в них все дело, воскликнул Руди Н., со всем остальным у него полный порядок, мы все проверили.

Господин Н., сказал доктор Кольк, вам не следует торопить его. Выраженный интерес к животным как таковой не является поводом для беспокойства, а усвоение языка обычно происходит в период от первого до третьего года жизни, то есть с вашим сыном все в пределах нормы.

Я хотела купить ему волнистого попугайчика, сказала Биргит Н., ко дню рождения. Мы были в зоомагазине, он должен был выбрать, какой ему больше нравится, и красивую клетку. Мы с ним были в птичьем отделе, там у них и попугаи есть и майны[3]. Какая-то птица издавала звук капающего крана, поразительно похоже. Георг подошел к клеткам вплотную, ему приглянулся один попугайчик, такой небесно-голубой. Он держался маленькими лапками за решетку, как будто хотел, чтобы его погладили, и урчал. Можешь его взять, сказала я Георгу, тогда он потянулся наверх, открыл дверцу и протянул руку к этому попугайчика. Он хотел вытащить попугая из клетки, но тот забился в дальний угол и съежился. Георг крикнул: пусть вылетает на волю, а продавец заворчал: это еще что такое, сейчас же закрой клетку, и мне не оставалось ничего другого, кроме как побыстрее вывести Георга из магазина.

Ты хотел освободить его, сказал доктор Кольк Георгу.

Так мы далеко не уйдем, сказал Руди Н., который все время беспокойно поглядывал на часы. Доктор Кольк пожал плечами. Георг улыбнулся и пошел к двери.

9. Средняя высота

Десятого августа тысяча девятьсот семьдесят первого года, за два дня до своего шестого дня рождения, Георг пошел в школу. Третьего июня тысяча девятьсот семьдесят третьего ему удалили миндалины и полипы. С двенадцатого по восемнадцатое октября тысяча девятьсот семьдесят четвертого он ездил с 4 «Б» в школу-интернат Вик-на-Фёре[4]. Пятнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят пятого он поступил в гимназию имени Отто Лилиенталя[5]. Восемнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят пятого он решил уйти оттуда и ушел.

Биргит и Руди Н. обзвонили больницы всего округа и дали объявление о пропаже ребенка. Соседка, которая навещала Биргит Н. после родов, но больше не интересовалась Георгом, после того как он во время одного из ее визитов недвусмысленно закрыл глаза, как раз когда она хотела поиграть с ним в «идет-коза-рогатая», теперь принесла свежие цветы и сказала, что видела его на привокзальной площади с каким-то сбродом. Биргит Н. бросила цветы в мойку и вытолкала соседку за дверь.

Учительница начальной школы якобы видела Георга на школьном дворе, такое иногда бывает, пояснила она, как раз у трудных, необщительных детей может возникать интенсивная, можно сказать, симбиотическая связь с опекающими их людьми, которую потом очень сложно разорвать, значит, переход в другую школу нелегко дался Георгу, она это чувствовала. Биргит Н. без особой надежды пошла на школьный двор, посмотрела за стойками для велосипедов и на спортплощадке, но, поскольку взгляд ее блуждал на уровне детского роста, она нигде не увидела и следа Георга.

Новая учительница гимназии Отто Лилиенталя рассказала ученикам 5 «В» об отсутствии Георга и спросила, не видел ли его кто, но ни один из них не успел познакомиться с Георгом за эти три дня, даже сосед по парте припомнил его лишь в общих чертах, такой с острым носом, задумчиво сказал он, сам удивленный тем, что так мало запомнил, и все захихикали, остроносый, клюворылый, и предвкушали возвращение Георга, чтобы опробовать новую кличку. Даже учительнице пришлось задуматься, чтобы вспомнить Георга, он ни разу не отвечал за эти три дня, но и не мешал, остается только надеяться, что с мальчиком не случилось ничего серьезного. Биргит Н. нашла в себе силы ответить: конечно, ничего серьезного.

Пока она блуждала по школьному двору, Георг сидел в каких-то двадцати метрах от нее, на второй снизу ветке липы, которая уже шестьдесят лет давала тень дальнему углу двора. Он слышал, как быстро бьется его сердце. Он слышал, как она зовет его, видел, как она задумчиво прислонилась к шведской стенке, курит и смотрит по сторонам. Если она увидит меня, подумал он, я пойду с ней, и он до боли желал, чтобы она подняла голову, всего на несколько сантиметров выше, и в то же время пригибался и опускал голову, когда она смотрела в его направлении. Он прижимался к стволу, по которому бегали красные плоские жучки, и видел на листьях тонкий мучнистый налет, а сквозь листву турник, классики и свою мать.