Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе

Уолтер Ван Тилберг Кларк СЛУЧАЙ У БРОДА

Судя по солнцу, одолели мы с Джилом восточную гряду около двух часов пополудни. Мы придержали лошадей, чтобы поглядеть на городишко, расположившийся в просторной долине, на горы по ту сторону ее и на гребень Сьерра-Мадре, смутно видневшийся вдалеке, как ободок дневной луны. Но долго любоваться видом мы на этот раз не стали — после длительного пребывания на зимних пастбищах нам не терпелось поскорее добраться до городка. Когда лошади перестали дрожать после длительного подъема на последнюю гору, Джил снял сомбреро и, той же рукой откинув назад потные волосы, снова нахлобучил — привычный жест, означавший, что ему надоело бездействие. Мы свернули вправо и стали осторожно спускаться по крутому почтовому тракту. Дорога петляла, изрытая стоками тающих снежных лавин, да еще поросла низким кустарником, который начал пробиваться здесь, после того как дилижансы перестали пользоваться этим трактом. В излучинах дороги, защищенных от ветра красноземными кучами, весеннее солнце пригревало как летом и воздух был пропитан знойным и густым сосновым духом. Ручейки блестящими струйками сбегали вниз по откосам. Сойки перекликались резкими голосами в ветвях деревьев, юркая над освещенными солнцем прогалинками. Белки и бурундуки пощелкивали то в кустах, то в возникшем из-под снега буреломе. Там же, где дорога, сделав поворот, становилась открытой ветру, он быстро высушивал наши пропотевшие рубахи и попахивал уже не нагретой смолой, а заболоченной равниной. На западе из-за горизонта высовывались края отдельных тучек — тех, что приносит с собой ранняя жара, но они словно застыли на месте, а над нами небо было ясное и глубокое.

Хорошо оказаться на воле в такой вот денек, но за время зимовки в горах в душе человека много чего успевает накопиться, и одного весеннего отгона скота мало, чтобы все это выветрилось. Мы с Джимом работали в паре уже пять лет и притерлись друг к другу, однако, долгое сидение с глазу на глаз в заваленной снегом хижине кое-чему нас научило. Мы избегали много разговаривать: нужно было заново освоиться друг с другом. Подъехав к последнему пологому спуску в долину, мы отпустили поводья и вскоре скакали по равнине меж болотами, где в камышах, гнусаво перекликаясь, прыгали краснокрылые дрозды. По обе стороны, на широких лугах, росла осока. Сгибаясь под напором ветра, она вспыхивала на солнце, распрямившись же, тотчас темнела, словно погашенная пробегавшим облаком. Северный ветер доносил мычание коров. Смягченное расстоянием, оно казалось чем-то вроде пения валторны.

Было почти три часа, когда мы въехали в Бриджерс Уэлз. По правую руку стояла заколоченная церковь, на которой наполовину облупилась белая краска, дальше — дома под сенью тополей или меж рядами осин, из которых каждая четвертая засохла и оголилась. Большинство дворов заросло бурьяном, а строения были больше бревенчатые или дощатые, некрашеные. Попадались, однако, и кирпичные, и обшитые досками, покрашенные, с резными перильцами. Вокруг таких домов трава была подстрижена, а в тенечке буйно цвела сирень. Бриджерс Уэлз уже начинал терять вид почтовой станции, превращаясь постепенно в полузаброшенный поселок, где вся настоящая работа сосредоточена на прилегающих к ней землях, а большинство дворов приходят в запустение.

Кроме домов на главной улице и на боковой, от которой на север и на юг бежали тропинки к разбросанным вокруг ранчо, Бриджерс Уэлз мало чем мог похвастаться: мелочная лавка Артура Дэвиса, контора, принимавшая заявки на земельные участки и горные разработки, питейное заведение Кэнби, вытянутый в длину, покосившийся «Бриджерский Постоялый Двор» с двухъярусным крыльцом и еще одна церковь. Квадратная и без каких-либо украшений — как молитвенный дом в Новой Англии, — она стояла на западной окраине городка, будто нарочно старалась отодвинуться от другой церкви подальше, но не настолько, чтобы очутиться в полном одиночестве.

Улица почти высохла, но колеи, оставленные колесами фургонов, затвердели, так что с первого взгляда можно было определить, где упряжки увязали и как они бились, выбираясь из грязи. Гром от копыт поднялся немалый, когда мы въехали галопом, желая появиться с шиком. После всего, что мы навоображали об этом поселении, оно выглядело мертвым, как индейское кладбище. Несколько лошадей толклось у коновязи перед постоялым двором с питейным заведением, но лишь один человек оказался в поле нашего зрения. Это был Монти Смит — чумазый мужик, пузатый, с всклоченными седоватыми волосами до плеч, с жесткой седой щетиной на щеках, сквозь которую проглядывали малиновые воспаленные пятна чесотки. Когда-то Монти тоже работал объезчиком, хоть и без большой охоты, — но теперь он превратился в обыкновенного городского босяка и с одинаковым успехом то попрошайничал, то донимал всех своими наглыми, едкими шуточками. Любить его не любили, но так к нему привыкли, что без него городок был бы уже не тот. Монти стоял, прислонившись к столбику сводчатой галерейки перед заведением Кэнби, ковырял в зубах щепкой и плевался. Маленькие красные глазки внимательно оглядели нас с ног до головы, потом он с рассеянным видом кивнул и отвернулся. Мы его игнорировали. Можно было не сомневаться, что, как только мы войдем в бар, он к нам присоседится. По-видимому, эта мысль сильно раздосадовала Джила: он так резко осадил своего коня что мне пришлось круто завернуть вбок, чтобы Пепел не наскочил на него сзади.

— Полегче! — сказал я.

Джил ничего не ответил. Мы соскочили на землю, привязали лошадей, звеня шпорами прошли по дощатому настилу и поднялись по ступенькам к высокой и узкой двустворчатой двери со вставками из матового стекла, на каждой из которых стояло в венке из листьев имя Кэнби. Мы знали, что Смит не спускает с нас глаз, и шли не оборачиваясь.

Внутри было темно и прохладно, пахло прокисшим пивом и застоявшимся табачным дымом. Пол был посыпан опилками. Вдоль одной стены тянулась стойка, у другой стояли четыре покрытых зеленым сукном стола. Знакомые картины на стенах. Над стойкой в тяжеловесной золоченой раме, представлявшей путаницу из фруктов и музыкальных инструментов, висело огромное закопченное полотно — женщина, давно уже не девочка, с большим животом, широкобедрая и грудастая, разлеглась на кушетке, притворяясь, что играет с какой-то птицей, сидевшей у нее на руке, на самом же деле завлекая мужчину, подкрадывавшегося к ней из глубины комнаты, где сгустилась такая тьма, что видна была лишь его бледная, с кулачок, физиономия. У женщины между ногами была перекинута голубая тряпка, прикрывающая одно бедро. Я заходил как-то за стойку и знал, что к раме прикреплена небольшая медная табличка, сухо уведомляющая, что картина называется «Женщина с попугаем». Кэнби же называл ее «Шлюха к услугам». На противоположной стене висела пожелтевшая литография величиной с географическую карту, изображавшая прием в гостинице «Кристалл» в городе Вирджиния. Президент Грант, сенаторы, генералы, издатели газет и прочие именитые личности расставлены так, чтоб каждого можно рассмотреть во весь рост. Все пронумерованы, а из перечня внизу можно узнать, кто они такие. Висели еще цветастая раскрашенная гравюра с роскошной индейской принцессой у водопада, потом большая картина маслом — подъезжающий к остановке дилижанс, лошади все сытые, толстобрюхие, с короткими тоненькими ножками, бегущие все в ногу, почему-то над землей, и еще овальная картина углем, изображающая три лошадиные морды, белые, с безумными глазами и развевающимися гривами.

За самым дальним столиком под лампой четверо мужчин играли в покер. Никого из них я не знал. Казалось, играют они уже очень давно, погруженные в свое занятие, не проявляя никаких признаков жизни, разве что блеснет иногда глаз, или рука протянется за стаканом, или сбросит карту. Вели они себя тихо.

Кэнби стоял за стойкой — высокий, худой, медлительный человек с редкими седоватыми волосами, зачесанными так, чтобы скрыть лысину. Все черты у Кэнби широкие и грубые, кисти рук к тому же корявы и красны. Руки у него такие длинные, что он мог свободно протирать стойку, сидя на залавке, где хранились бутылки и стаканы. Стойка была чиста и суха, тем не менее он тщательно протер ее еще раз, пока мы шли от двери к нему. Он осмотрел нас, сперва одного, потом другого, но не сказал ни слова. Глаза у него водянисто-голубые — такие бывают иногда у старых пьяниц — только не безвольные, а жесткие и равнодушные. Они вполне соответствовали его лицу, испещренному жилками, рябоватому и в то же время туго обтянутому кожей, — лицу непомерно большому: со слишком большим носом, слишком большим ртом, слишком широкими скулами и бровями. Я в который раз подумал, откуда он такой взялся. У него был вид человека, который в прошлом что-то собой представлял. А вот что именно, никто, насколько мне известно, так никогда и не выяснил. Он много пил, но никогда ни о чем не говорил, кроме как о самых пустяковых вещах, и всегда смотрел на собеседника так, будто делает ему одолжение.

— Ну-с? — сказал он, поскольку мы молча глазели то на «Шлюху», то на бутылки.

Джил сдвинул шляпу назад, открыв рыжие курчавые волосы, и сложил руки на стойке, не сводя глаз со «Шлюхи». Лицо у Джила большое, бледное, веснушчатое, не поддающееся загару и совершенно бесстрастное, если не считать глаз, которые у него иногда вспыхивают, да и то главным образом от злости. Нос ему ломали трижды, рот с толстыми губами всегда плотно закрыт. Он легко ввязывается в драку, но злопамятства в нем нет, хотя говорит он всегда так, будто чем-то недоволен. Это у него юмор такой. Впрочем, у Кэнби такой же.

— И что этот парень никак до дела не доведет? — сказал Джил, продолжая рассматривать картину.

Кэнби смотрел не на картину, а на Джила.

— Жаль мне его, — сказал он. — Ведь кажется, только руку протянуть, да куда там…

Вечно затевали они подобный разговор, стоило нам войти в бар. Просто ритуал какой-то завели: Джил всегда держал сторону женщины, а Кэнби неизменно заступался за мужчину. Кэнби мог произнести целую речь по поводу подлого нрава женщины с попугаем.

— Я так полагаю, могла и получше кого найти, — сказал Джил.

— Будет тебе хвалиться, — сказал Кэнби и снова осведомился: — Ну-с?

— Ты меня не понукай, — сказал Джил.

— Пожалуйста, я не тороплюсь.

— Что-то я не вижу, чтоб тебя очень задергали. Уж и подождать не можешь.

— Не в том дело. Просто мне противно смотреть на человека, который не знает, чего хочет.

— А тебе какая печаль?

— В зависимости оттого, что человек пьет, мне приходится или укладывать его спать, или выслушивать его жалобы, — сказал Кэнби. Говоря, он приоткрывал рот самую малость. Казалось, ему очень приятно произносить слова и в то же время выталкивать их стоит больших усилий.

— Мне не требуется ни сна, ни утешения, — сказал Джил. — А если бы и потребовались, я бы их не здесь искал.

— Спасибо, ты меня успокоил, — сказал Кэнби. — Ну, что будешь пить? Виски?

— А что у тебя есть?

— Виски.

— Видал? — Джил обратился ко мне. — Я тут время трачу, думаю, а у него всего только и есть что виски! И небось дрянное? — спросил он Кэнби.

— Дрянное, — подтвердил тот.

— Два стакана и бутылку, — распорядился Джил. Кэнби поставил перед нами стаканы и откупорил бутылку.

— А что касается всего другого, у меня просто духу не хватает откупорить, — добавил Кэнби, снимая с полки бутылку вина и протирая ее тряпкой. — Я еще мальчишкой был, когда все эти бутылки тут стояли — те же самые.

Мы взяли в руки стаканы, и Джил разлил виски, которое мы тут же хлопнули. Виски было неразбавленное и вышибло у нас слезу — что, впрочем, неудивительно, после того как мы столько времени соблюдали сухой закон. С самого Рождества к спиртному не прикасались…

— Только что вернулись? — спросил Кэнби.

— Так точно, — радостно ответил Джил. Кэнби покачал головой.

— Чего это ты? — спросил его Джил. Кэнби посмотрел на меня:

— Он что, всегда у тебя такой непутевый? — Мне часто казалось, что Кэнби говорит с ухмылкой, хотя лицо у него оставалось постным, как у старого священника.

— Это еще что, — ответил я и рассказал ему о драке, которая кончилась тем, что Джил опрокинул меня на раскаленную печку. Разговаривая, мы продолжали потихоньку отхлебывать виски, и Джил слушал с вежливым видом, будто я рассказывал скучную историю, приключившуюся с кем-то посторонним. — Это все оттого, что мы просидели вдвоем взаперти столько времени, — закончил я, вспоминая крошечную лачугу с окном, почти доверху заваленным снегом, который все сыпал и сыпал, с сухим шуршанием ударяя в стекло, тоскливое завывание ветра, и нас с Джилом в разных концах комнаты, каждый со своей лампой. Перемирия были только на время еды. — Дошло до того, что он даже не хотел в объезд ехать вместе со мной. Мы по очереди объезжали стада и задавали скоту корм.

— Такая уж у него природа подлая, — сказал Кэнби. — Сразу видно.

— Нужно ж человеку размяться, — сказал Джил. — По части драки он, конечно, не ахти что, но за неимением лучшего приходилось довольствоваться. — Он налил нам еще по стакану. — К тому же он всегда первым начинал.

— Ишь что выдумал! — возразил я. — Взгляни на него — похоже, чтобы я первым полез? — Роста-то мы с Джилом одного, только я худой и в плечах не косая сажень, тогда как Джил здоров как бык; кулаки у него вдвое больше моих, да и по лицу сразу скажешь, что он драчун: большой тяжелый подбородок, вызывающий взгляд… Я посмотрел на свое отражение в зеркале, висевшем под «Женщиной с попугаем». Лицо, загоревшее дочерна, но худое, с большими глазами.

— Ты бы знал, чего я от него наслушался, — сообщил Джил Кэнби.

— К январю он мог говорить только об одном, — вставил я. — О женщинах! Но и тут на отвлеченный разговор он был не способен. Твердил без конца одни и те же истории про себя и про одних и тех же баб!

— Так ведь он-то вообще молчал, — сказал Джил. — Кому-то надо было разговаривать. Сам сидит себе, уткнувшись в свои книжонки, будто урок зубрит, а то пишет целый день — знай пером скрипит. А мне обидно. Я иной раз петь начну, но тут уж он совсем стервенел. Как-то пошел к двери — и ведь песню я какую хорошую тогда пел — и стоит там, будто прислушивается к чему-то, а ветер воет и за окном мороз — тридцать градусов ниже нуля. Я его спрашиваю, в чем дело, а он молчит. Он, видишь ли, слушал, как быки ревут, очень оказывается, красиво у них получается.

— Голос у Джила, конечно, отличный, — сказал я, — беда только, что он знает всего три песни, да и те на один мотив.

Мы продолжали разговаривать, освобождаясь таким образом от накопившегося раздражения, а Кэнби время от времени вставлял словечко, чтобы подзавести нас, но тут явился Монти Смит. Он обратился было к Джилу, но Джил только посмотрел на него, и Монти сразу отсох; он зашел с моей стороны и пристроился рядом, пытаясь влезть в разговор. Стоял спиной к стойке, как будто ему было в высшей степени наплевать на то, что там наставлено. Я не могу убить человека взглядом, что так хорошо удается Джилу, поэтому я вовсе не смотрел на Монти и не отвечал ему. Я просто положил полдоллара на стойку, и Кэнби налил пару стаканчиков, а Смит их выпил.

Он, видно, чтобы подольститься, сказал: «Твое здоровье!». Я почувствовал себя скотиной, что так обошелся с ним, будто на бедность подал. Но Джил пихнул меня локтем в бок, и я промолчал. Смит потоптался около нас и вышел. В дверях он приостановился и подтянул ремень, наверное, чтобы восстановить чувство собственного достоинства.

Когда дверь за ним закрылась, Кэнби спросил:

— Ну, а теперь, раз мир восстановлен, скажи, что тебя гложет? — обращался он к Джилу.

— С чего это ты взял, будто меня что-то гложет?

— Уж больно много ты об одиночестве распространялся, — сказал Кэнби, наливая нам еще виски. — С того и взял.

Джил повертел стакан в руке и не ответил ни слова.

— Что это он такой стеснительный стал? — спросил Кэнби меня.

— Он интересуется, в городе ли еще его пассия? — ответил я.

— Его пассия? — сказал Кэнби, вытирая тряпкой лужицу и наклоняясь, чтобы убрать под стойку пустую бутылку.

— А ну, полегче! — Джил перестал вертеть стакан. — Если ты о Роуз Мэпин, — сказал Кэнби, выпрямляясь, — то нет, она уехала весной в Сан-Франциско с первым дилижансом.

Джил встал, не сводя с него глаз.

— Проклятие! — Джил одним глотком осушил свой стакан. — До чего же поганый городишко! — с бешенством прибавил он. В глазах у него появились слезы, так ему было обидно, что зря рвался сюда.

— Выпей! — сказал Кэнби, откупоривая новую бутылку. — Только смотри не напивайся, пока ты в таком настроении. В этом городе я знаю только одну незамужнюю женщину — ей восемьдесят два года, она слепая и ко всему еще индианка. Разве мало?

Он налил нам и себя не забыл. Ему, видно, показалось забавным, что Джил мог выдать себя подобным образом. Но Джил действительно страдал. Всю зиму он, не закрывая рта, говорил о Роуз Мэпин, так что под конец она мне совершенно осточертела. Я-то считал, что она самая заурядная шлюха, но Джил день и ночь бредил о том, как купит себе ранчо и начнет оседлый образ жизни.

— Я лично считаю, что ее не иначе как мужние жены отсюда выжили, — заметил Кэнби.

— Да? — сказал Джил.

— Ну, дегтем ее не мазали и в перьях не валяли. И скандала открытого не было. Просто они ее своей добродетелью доконали. И ведь ничего плохого не сделали, но они все боялись, что вот возьмет да и сделает, дошло до того, что мужчины стали опасаться, как бы кто не застукал их за разговором с ней. Даже неженатые. Уж больно мал городишко.

Джил по-прежнему смотрел на него в упор, но молчал, и вид у него был уж не столь обиженный. Странно даже, что такой беспечный парень, как Джил, может что-то принимать действительно близко к сердцу.

— Как насчет золота, о котором столько говорили прошлой осенью — выгорело дело? — спросил я Кэнби.

— А ты что б по моему виду сказал? — осведомился он и продолжал: — Нет, брат! Два парня из Сакраменто нашли золотоносный песок в Белчеровской протоке, в северной ее части, и добрались до гнезда. Несколько тысяч заработали, но на жилу так и не напали. Заявок было сделано много, только никто ничего не нашел, ну а потом зима уже на носу, и настоящего бума не вышло. — Он посмотрел на меня с той же ехидной ухмылочкой в глазах. — Всего-то двух-трех баб удалось под это заманить, да и те предпочли убраться подобру-поздорову, пока перевал не закрылся.

— Меня это мало трогает, — соврал я.

— А чем вообще люди в этом городишке занимаются? — спросил Джил.

— Если вы не собираетесь пополнить ряды ухажеров дочери Дрю… — начал Кэнби.

— Не собираемся, — заверил я его.

— Ну, раз нет, — произнес он, — тогда вам остается пять возможностей: есть, спать, пить, играть в покер и драться. А еще вы можете сгонять партию в бильярд. В задней комнате поставлен новый стол.

— Вот благодать, — сказал Джил.

Открылась дверь, и вошел Мур, приказчик Дрю. Муру было за сорок, а на вид и того больше; он начал толстеть, так что живот выпирал над ремнем, цвет лица имел нездоровый, лицо морщинистое, волосы с сильной проседью, а на затылке белое, будто присыпанное пеплом, пятно. Мур был чем-то серьезно болен, он не любил, когда его спрашивали о здоровье. Он уже больше не мог позволить себе никаких фокусов на лошади, и даже обычная работа в седле так утомляла его, что к концу он становился землисто-серым. Мне казалось, он страдает от сильных болей — наверное, все внутренности у него были отбиты, слишком уж долго он занимался объездкой диких лошадей. Но когда-то был мастером своего дела, одним из лучших ковбоев и даже теперь мог с молодыми потягаться. Он знал лошадей, скот и местность как самого себя, то есть отлично. Выражение глаз спокойное и уверенное, он никогда не терял головы и не впадал в рассеянность, как бы плохо себя ни чувствовал. Вот только, подозреваю, он ничего не скопил, как все мы, и потому мысль о том времени, когда не будет сил больше работать, сильно его страшила. Почему, наверное, он так и огрызался, когда к нему приставали с вопросами о здоровье.

Он подошел к стойке, поздоровался с нами, кивнул Кэнби и бросил на стойку серебряный доллар. Кэнби плеснул ему в стакан виски на хороший глоток, и он разом выпил. Кэнби налил ему еще, но он не стал пить сразу, а занялся свертыванием сигареты.

— Что-то, я вижу, Ризли еще здесь околачивается, — сказал Кэнби, и Мур кивнул.

Ризли числился шерифом всей этой территории, но, как правило, ближе, чем в Рино, его было не найти. К нам же он наезжал только в особых случаях. Я видел, Мур не хочет говорить на эту тему, недоволен тем, что Кэнби упомянул Ризли при нас. Но меня разобрало любопытство.

— Еще прошлой осенью болтали что-то про угон скота. Было такое? — спросил я Мура.

— Что-то было, — ответил он. Дважды подряд затянулся сигаретой, отпил половину своего виски и только тогда выпустил дым, совсем реденький. Мур смотрел не на меня, а на темные бутылки, выстроившиеся за спиной у Кэнби в три ряда. Кэнби снова протер сухую стойку. Ему было неловко. Ну, Мур еще куда ни шло, но вот то, что Кэнби держался с нами, как с посторонними, мне не понравилось. И Джилу тоже.

— Выяснилось что-нибудь? — спросил он Мура. — Ризли из-за этого сюда пожаловал?

Мур допил свое виски и кивнул на стакан, Кэнби налил ему в третий раз.

— Нет, ничего мы не выяснили, и приехал Ризли именно из-за этого. — Он затем положил сдачу в карман и отнес виски на столик у окна. Сел к нам спиной, так что Кэнби мог свободно разговаривать.

— Слова не скажи, — заметил Джил.

— Они об этом предпочитают помалкивать, — сказал Кэнби. — Разве что с самыми близкими друзьями пошушукаются.

— Здесь ведь поблизости никакой границы не проходит, — продолжал он через минуту. — Стоило бы появиться кому-нибудь постороннему, и все в долине моментально узнали бы об этом.

— И никто не появлялся? — спросил я.

— Никто из тех, кто соображает что-то по части скота, — сказал Кэнби, снова усаживаясь на залавок. — Кроме вас двоих.

— Не вижу тут ничего смешного! — сказал Джил и беззвучно поставил стакан на стойку.

— Кому это, выходит, слова сказать нельзя? — спросил Кэнби. На этот раз он улыбался во весь рот.

— Чем в мои дела нос совать, ты лучше свои обязанности выполняй!

— Я просто подумал, что лучше вам знать, как обстоят дела…

— Слушай, ты! — Джил убрал руки со стойки.

— Выпей воды, Джил, — сказал я и прибавил, обращаясь к Кэнби: — Он пять порций виски вылакал, а тут еще с Роуз так получилось. — Я не думал, что Джил затеет драку с Кэнби, но все-таки немного опасался — очень уж он огорчился. Когда Джил впадает в меланхолию или заходит в тупик, ему, чтоб прийти в равновесие, необходимо подраться. Победит он или нет — дело не в этом, хорошая драка всегда приводит его в отличное расположение духа. Еще бы, ведь победа остается за ним!

— А насчет Роуз помалкивай, понятно тебе? — Джил повернулся ко мне лицом, и по глазам было видно, что его уже разбирает хмель.

— Ладно, Джил, — успокоил я его. — Ладно! Пошутить с тобой нельзя, что ли? На лучших друзей кидаешься. Неужели ты шуток не понимаешь, Джил?

— Шутки-то я понимаю, — возразил он. — Кто это сказал, что я шуток не понимаю, — он продолжал в упор смотреть на нас. Мы молчали. — Шутки я понимаю, — повторил он и снова взялся за свой стакан. — Только шутка шутке рознь. — Он сделал глоток, потом еще один и резко поставил стакан.

Я посмотрел на Кэнби и сделал движение в сторону Джила. Кэнби кивнул.

— Я не хотел тебя обидеть, Картер, — он снова налил Джилу — наливал он медленно и осторожно, как-то уважительно.

Кэнби поставил на стойку две тарелки, достал из-под прилавка несколько ломтей черствого хлеба, вяленое мясо и положил в тарелки. Джил уставился на мясо.

— И объедков твоих мне тоже не надо, чтобы протрезветь!

— Как угодно. С завтрака прошло много времени, я думал, вы успели проголодаться. — Кэнби подложил на тарелки несколько кусочков острого сыра, а сам взял бутылку и сыр, и пошел к столику, за которым сидел Мур. Постоял возле Мура, и они о чем-то поговорили. Хорошо еще, что никто из них не засмеялся.

Я поел сухого хлеба с мясом и сыра. Теперь, после того как я промочил горло, еда показалась мне вкусной. Ехали мы долго, а ели в последний раз еще до рассвета. Наконец и Джил принялся за еду, сперва вроде бы машинально, с рассеянным видом отщипывая кусочки, но потом отбросил церемонии.

— Они уверены насчет угона? — спросил я Кэнби, когда тот вернулся.

— Вполне, — ответил он. — Им еще прошлой осенью показалось, что у них недочет, но поскольку пастбища окружены со всех сторон горами, счет велся кое-как и полной уверенности у них не было. Один только Бартлет не сомневался. У него скота не так уж много, и, по его подсчетам, нехватка была голов в сто. Он, как водится, стал пускать молву, от которой всем тут могло не поздоровиться. Спасибо, Дрю нашелся: предложил всем заняться пересчетом, причем, на этот раз делалось все уж на совесть. Они даже проверили поголовье стельных коров. Ну, вот, а недели три назад — нет, больше, с месяц, пожалуй, будет — у Кинкэйда, который работает зимним объездчиком у Дрю, возникли кое-какие подозрения. Ему казалось, что одно стадо, зимовавшее на южной окраине, поредело так, что уж никакой оттепелью не объяснишь. Они с Фернли установили слежку. Даже по ночам выезжали. И вот незадолго до начала отгона наткнулись на следы небольшого гурта и отпечатки подкованных копыт в южной части долины. На Антилопе они их потеряли — там незадолго до того снег прошел — но на той же Антилопе, в ложбине, в западной части долины, обнаружили небольшой шалаш и золу от нескольких костров, под выступом скалы, чтобы не видно было дыма. На их взгляд, побывало там голов тридцать скота и четверо верховых.

— И весной обнаружился недочет?

— И еще какой! Почти шестьсот голов, считая телят.

— Шестьсот? — переспросил я, не веря ушам.

— Вот именно. Дважды считали, в присутствии всех.

— Черт знает что! — сказал Джил.

— Вот потому-то никому слова и не скажи, — заметил Кэнби.

— Все внакладе? — спросил я немного погодя.

— Все, а Дрю больше всех. Но и остальным тоже досталось…

— И неудивительно, при таком положении дел, — сердито сказал Джил.

— Что и говорить, — согласился Кэнби.

Теперь мы ясно представили себе, как обстоят дела, и пожалели, что нас сюда не вовремя принесло — у всех давно уже одно на уме.

— А что Ризли здесь делает? Нашли какие-нибудь улики? — спросил Джил.

— Много хочешь знать, — сказал Кэнби. — Приехал на всякий случай: беспорядков они тут опасаются. Это судья Тайлер надумал, не скотоводы…

Я хотел еще кое о чем поспрашивать. И знал, что не надо, а все же хотел… Но тут Мур встал со своего места и снова подошел к стойке с порядком уже опустевшей бутылкой в руках. Он подтолкнул ее к Кэнби и положил рядом еще один доллар.

— Разлей на троих. А у вас потери были? — спросил он нас.

— Нет, — ответил я, — ничего сверх того, что можно списать на морозы и койотов.

— Есть какие-нибудь соображения? — спросил его Джил. Кэнби, протягивавший сдачу Муру, застыл на месте.

— Одно-единственное соображение, что лучше не иметь никаких соображений. — Мур взял сдачу и положил ее в карман. — Сыграем? — предложил он, давая понять, что на наш счет у него сомнений нет.

Кэнби достал для нас колоду карт из дальнего ящика, и мы втроем уселись за передний столик. Мур держал карты у груди и каждый раз перед сдачей смотрел, прищурившись, в потолок. Мы ограничили ставку двадцатью пятью центами, что уже достаточно высоко. Кэнби подсел и оставался у нашего стола, пока не начали приходить посетители. Тогда он опять занял свое место за стойкой, протирая ее и поглядывая на всех — первым разговор он никогда не заводил. Большинство пришедших были объездчики, все наши знакомые. Мне показалось, что они поглядывают на нас с Джилом как-то странно и внимательней обычного, а, может, я и ошибался. Входя, кто кивал, кто поднимал руку в знак приветствия, кто говорил «привет»! — все как всегда. Первым делом направлялись к стойке и выпивали одну-две порции виски. Затем несколько человек уселись за соседний столик играть в карты, а остальные устроились в ряд у стойки, опершись на нее локтями и сдвинув на затылок шляпы. Комната наполнилась глухим гулом басистых голосов. Разговор состоял главным образом из отрывистых коротких фраз и дружелюбной перебранки. Время от времени кто-нибудь закидывал голову, разражаясь громким хохотом, и осушал залпом свой стакан, прежде чем снова нагнуться над стойкой. Все было как всегда и в то же время подспудно чувствовалась какая-то разница. Хотя бы то, что никто, даже самые друзья-приятели не обзывали друг друга конокрадами, вымогателями, шулерами, старыми вралями и вообще избегали эпитетов, заключающих в себе моральные оценки.

Стали появляться и деревенские жители: старый Бартлет, который, собственно, был фермером, но имел тут дом. Владелец лавки Дэвис в сопровождении своего конторщика Джойса — высокого худого мальчишки с бледным прыщеватым лицом, с отвисшей губой, придававшей ему идиотский вид, и с огромными руками, которые он не знал куда девать. Пришел даже священник из единственной нашей церкви, Осгуд.

Правда, от выпивки он нарочито громко отказывался. Осгуд был баптист — лысый, с маленьким носиком и близко посаженными глазками; однако, сложен как борец. Говорил он очень уж восторженно и держался очень уж дружески, так что было в этом что-то фальшивое. Он расхаживал с важным видом среди посетителей, заложив одну руку с крепко сжатым кулаком за спину, — готовая статуя великого человека, погруженного в раздумье; другая рука нервно поигрывала брелоком, болтавшимся на тяжелой золотой цепочке часов. Я обратил внимание, что ребята избегают оставаться с ним наедине, при его приближении становятся или натянутыми, или чересчур развязными. Правда, пить и играть в карты они при этом не прекращали и охотно отвечали на его вопросы, однако упорно именовали его мистером Осгудом.

Бартлет подошел к столу и стал наблюдать за игрой. Это был глубокий старик высокого роста, усталый и сердитый на вид, лицо серое, нездоровое, кожа дряблая и обвисшая, даже нижние веки оттянулись вниз, обнаруживая красную, как у ищейки, изнанку. Он громко дышал через рот, непрестанно отдувая усы. На ногах сапоги, но одет в длинный черный сюртук, какие в наше время носили только старые люди, и плоское испанское сомбреро. Подошел и Джеф Фернли, Мур пригласил их обоих сесть с нами. У Фернли худое лицо покрыто кирпичным загаром, вихрастые светлые волосы, выцветшие глаза смотрят неприязненно, но жесткие губы всегда готовы улыбнуться. Он потер руки о свой рыже-пестрый жилет из коровьей кожи и сел. Наконец решился и Бартлет, медленно уселся за стол и, пошарив в кармане, достал сигару. Во время игры он сигару жевал, забывая затягиваться, так что при каждой сдаче ему приходилось заново ее раскуривать.

Осгуд стоял позади Мура и следил за нашей с Джилом игрой. Он не знал нас прежде, и по его внимательному оценивающему взгляду я с тоской понял, что он не преминет поработать над нашими душами. Такой уж он, этот Осгуд — для него не существовало понятий «вовремя» и «не вовремя». Вряд ли он займется нами прямо тут, но уходить надо будет на рысях.

А потом я начисто забыл про Осгуда — у меня появилась другая забота. Джил был уже здорово пьян — несколько раз я видел, как он зажмуривает один глаз, чтобы рассмотреть как следует свои карты, — однако, ему жутко везло. Я знал, он не мошенничает, ни в коем случае.

Да и при всем желании не с его ручищами заниматься таким делом. Даже в трезвом виде. Но он был раздражен и, выигрывая, держал себя плохо. Не радовался, не хвастал, не задирал остальных, не говорил, что им придется теперь жить впроголодь, — как это водится, когда игра идет в компании приятелей. Он просто сидел с угрюмым каменным лицом и подгребал к себе кучки денег, не спеша, с презрительным видом, словно находил, что это в порядке вещей. Он позволял себе, особенно хорошо поживившись, лишь сделать знак Кэнби, чтобы тот налил ему еще виски, и тогда одним глотком осушал стакан, не поглядев вокруг, не сказав: «Ну, желаю!», — ставил стакан и щелчком отгонял его на середину стола. Если бы в воздухе не висело что-то другое, никто не стал бы играть столько времени с человеком, который ведет себя подобным образом, тем более, что он выигрывал три сдачи из четырех. Это было просто вызывающе. Я и сам начинал злиться.

Мур, по-видимому, относился к поведению Джила спокойно. Только когда тот третий раз подряд сгреб все монеты, открыв «порядок», Мур посмотрел на него, перевел взгляд на меня и слегка покачал головой. Но и только. Двое других объездчиков, которые подсели уже после Бартлета и Фернли, начали было подковыривать Джила на этот счет, но вполне добродушно, Джил же только окинул их взглядом и хладнокровно продолжал игру. Однако, желание шутить у них тут же пропало, хотя и в амбицию они не впадали. Старый Бартлет, напротив, начал приговаривать что-то, глядя себе в карты; слов разобрать было нельзя, просто он непрерывно бормотал себе под нос. И еще пасовал со слишком уж нарочитой поспешностью, и даже бросил раскуривать свою потухшую сигару. Но по-настоящему беспокоил меня Фернли. По лицу было видно, что внутри он кипит, хотя продолжает сдерживаться, ни словом, ни взглядом, ни движением не выдавая своих чувств; он подолгу вглядывался в свои плохие карты, а затем спокойно клал их на стол, только на минуту еще задерживая на них пальцы, как будто решая, не стоит ли распорядиться с ними как-нибудь иначе.

Я надеялся, что Джилу наконец перестанет так неприлично везти и все кончится благополучно, но карта к нему все шла и шла, поэтому я сказал, что кончаю играть, поскольку он меня обобрал. Я думал, что он последует моему примеру, а даже если нет, то будет выглядеть как-то приличнее, не имея приятеля под боком. Он, конечно, не встал и продолжал выигрывать. Я не хотел оставлять его одного, поэтому решил встать за спиной, чтобы видеть только его карты и больше ничьи.

Они сыграли еще две партии, после чего Фернли сказал:

— А что, если нам сыграть с прикупом?

Он сказал это спокойно, не отводя глаз от Джила, как будто смена правил игры могла иметь существенное значение. Джил уже собирался сдавать, но Фернли нечего было соваться со своим предложением — выбрать более неудачный момент при всем желании трудно. По тому, как Джил приподнял слегка голову, я догадался, что он уставился на Фернли, словно только что заметил его и хотел раскусить. Он зажал колоду в одной руке, быстро проводя по ребру большим пальцем другой. Мур хотел что-то сказать, и я крепко сжал кулак — утихомирить Джила, если понадобится, но в это время Джил сказал:

— Отчего же… Давайте! — Я увидел, как у Фернли вздулись желваки на скулах. И Джил начал сдавать.

— Двойной прикуп. Менять так менять, — сказал Фернли.

Это уже не покер. И с прикупом-то уважающий себя игрок, как правило, играть не станет, но двойной прикуп годен только для старух, играющих на спички.

— Послушай, Джеф, — начал Мур. Фернли бросил на него быстрый взгляд: мол, еще слово, и я тебя стукну.

— С двойным так с двойным, — Джил не прервал сдачу. — Проверьте как следует, ребята, а то вдруг у кого-нибудь два туза пик в руке окажется…

Фернли пропустил замечание мимо ушей. Он собрал свои карты, и хотя лицо его осталось каменным, что-то во взгляде, когда он вторично посмотрел их, а затем сложил на стол и пощупал, прежде чем окончательно распустить веером, сказало мне, что на этот раз кое-что у него есть. Он вытянул две карты и положил их на стол рубашкой вверх, но против обыкновения, сразу убрал руку.

Я заглянул в карты Джила. У него были дамы, валет и десятка пик, десятка треф и четверка червей. Он на мгновение задержался на них взглядом, но прикупать можно было дважды. Он сбросил трефовку и червонку.

— Сколько? — спросил он.

Все по очереди сбросили и прикупили. Джил, давая прикуп Фернли, кинул карты так, что тому пришлось тянуться за ними. Фернли на этот раз рассматривал карты дольше. Затем медленно, словно в нерешительности, положил одну карту на стол. «Или блефует, делая вид, что у него четыре одинаковых, или же решил придержать одну на счастье», — подумал я.

— Поехали дальше, — сказал он.

— А ты меня не торопи, — сказал Джил, кладя на стол колоду, чтобы взять свой прикуп. Ему досталась десятка пик и дама червей. Он подумал и сбросил даму.

— Делайте ставки, — распорядился он.

Мур, сидевший слева, бросил карты на стол. Следующий за ним игрок тоже. Фернли сделал максимальную ставку. Бартлет и сидевший рядом с ним ковбой с черными, курчавыми, словно проволочными, бакенбардами, из игры не вышли, хотя Бартлет продолжал недовольно бормотать.

Джил швырнул звякнувший полтинник поверх его четвертака.

— Двадцать пять и двадцать пять, — сказал он.

— Мы же условились по двадцать пять, — сказал Мур.

— Так как? — спросил Джил у Фернли, будто двое других в игре не участвовали.

Фернли добавил четвертак и бросил вслед за ним серебряный доллар.

— И сверху доллар! — сказал он.

Бартлет заколебался. Но у него, по-видимому, тоже кое-что намечалось.

Никакого внимания на него они не обратили, но карты он все-таки не бросил. Не бросил и чернявый ковбой, хотя вид у него был опасливый.

Джил тоже поставил доллар.

— Сколько? — спросил он во второй раз.

Мур отодвинулся от стола, чтобы расправить ноги. Даже находившиеся у стойки люди заметили, что в игре произошло какое-то изменение. Человек пять подошло к столу, а остальные умолкли, опершись локтями о стойку, и повернулись к игрокам вполоборота. Кэнби тоже подошел к столу, перекинув полотенце через плечо, все с тем же сдержанно-ехидным выражением лица. Однако, и он неотрывно следил за Джилом и Фернли.

— Одну, — сказал Фернли. В комнате было совсем тихо, так что голос его прозвучал отчетливо, услышали мы и шелест отделяемой от колоды карты, и мягкий звук, когда она упала на стол.

— А вам? — спросил он Бартлета.

У старика, видимо, родился новый план. В первый раз он прикупил только одну карту, теперь же взял две.

Фернли не спеша поднял свою карту и посмотрел. Затем все также не спеша приложил ее к остальным, сложив их вместе, снова распустил веером, откинулся на стуле и стал ждать, пока Джил окончит сдачу. Человек, стоявший позади Фернли, не удержался и, приподняв брови, кинул взгляд на Кэнби, которому тоже была видна рука Фернли. Кэнби будто и не заметил ничего, но посмотрел на Джила. Джил, казалось, был углублен в исполнение своих обязанностей и бровью не повел, даже когда Бартлет, возмущенно фыркнув, бросил свои карты на стол лицом вверх.

— Переверните карты, — сказал Мур. Бартлет метнул на него сердитый взгляд, но карты перевернул.

Робкий ковбой взял две карты.

— Беру одну, — сказал Джил. Он положил колоду на стол подальше от себя, осторожно сдвинул верхнюю карту и потер ее о сукно, чтобы Фернли убедился, что карта одна. Фернли и тут никак не проявил себя. Джил приложил карту к остальным и взял их все со стола. Он прикупил короля пик.

Робкий ковбой подергал себя за ус и бросил карты.

— Ставь! — сказал Джил Фернли.

Фернли бросил еще один серебряный доллар, Джил бросил два. Фернли поднял еще на один. Зрители беспокойно задвигались, однако стараясь не шуметь. Только когда Фернли поднял ставку до пяти, Кэнби сказал:

— Ну, ладно, хорошенького понемножку! Смотри его, Картер, или я прихлопну игру.

Джил доложил доллар за то, чтоб посмотреть, и мы было вздохнули облегченно, но тут он отсчитал еще пять долларов из своей кучки и вытолкнул их на средину стола.

— И пять сверху, — сказал он.

Правда, ставки еще не Бог весть какие головокружительные, но поскольку скачала уговорились играть по маленькой — выглядело это довольно-таки некрасиво. Кучка денег, лежавшая перед Джилом, все еще была достаточно внушительна, а на зеленом сукне перед Фернли остался — после того как он отсчитал пять — всего один доллар.

— Пусть будет шесть, — сказал Джил и положил, еще доллар.

— Убери его, Джил, — сказал я, — Тебя же за пять смотрят.

В толпе тоже послышался ропот. Джил не обратил на нас никакого внимания. Он в упор глядел на Фернли. Фернли тяжело дышал, глаза его сузились, но смотрел он не на Джила, а к себе в карты.

— Хватит! — сказал Кэнби и хотел собрать карты. Его остановил взглядом Фернли, не Джил.

— Тебе же хуже, — сказал Кэнби.

— Может быть, — ответил Фернли и кинул шестой доллар.

— Смотрю, — сказал он и выложил карты на стол аккуратным полукругом, обращенным в сторону Джила. Мы все вытянули шеи — посмотреть. У него оказались тройка и пара — короли и валеты.

Джил кинул свои карты на середину стола, часть их перевернулась рубашкой кверху, и потянул руку к котлу.

— Погоди-ка! — сказал Мур. Джил откинулся назад и посмотрел на Мура со снисходительным пренебрежением: мол, стоит ли с дураком спорить. Мур перевернул карты и разложил из на всеобщее обозрение. Кто-то из зрителей свистнул.

— Устраивает тебя? — спросил Джил Мура.

Мур кивнул, и Джил подгреб к себе деньги и начал складывать их аккуратными стопками, делая это медленно и с видимым удовольствием.

Фернли с минуту не отрывал глаз от карт Джила.

— Вот проклятие! И везет же некоторым! — И вдруг, не сдержавшись, трахнул кулаком по столу с такой силой, что столбики монет, составленные Джилом, подпрыгнули и растеклись в беспорядочную кучу. Джил успел достать из кармана джинсов холщовый мешочек и собирался ссыпать деньги в него. Он вдруг остановился, и мешочек завис в воздухе. Но Фернли не думал затевать скандал. Он встал и направился к стойке. «Хорошо держится, — подумал я, — по лицу видно, что вне себя от ярости. А Джил дурак».

— Уж не намекаешь ли ты, что тут не в одном везении дело? — осведомился он, помахивая своим мешочком.

Сперва Фернли постоял к нам спиной, но потом вернулся к столу не спеша, так что Мур успел подняться прежде, чем он ответил.

— Намекать я не намекал, но раз уж ты сам заговорил…

Джил тоже встал и выпустил из руки мешочек, который упал поверх кучи монет.

— А поясней нельзя? — сказал он хриплым и радостным голосом.

Джил был выше и значительно плотней Фернли. Фернли же осатанел до того, что мне даже страшно стало. У него был вид человека, который готов драться насмерть, а не то чтобы обойтись хорошей потасовкой. Я увидел, что рука его тянется к ремню, и сам схватился за револьвер. Джил в таких случаях о револьвере не думает — ему слаще нет, чем кулаком заехать. К тому же он был пьян. Но у Фернли револьвера с собой не оказалось — забыл надеть ремень. Он и сам об этом вспомнил, еще не дотянувшись, и для отвода глаз отер об штаны руки.

— Здесь много чего неясного, — сказал он.

И тут Джил, конечно, не удержался:

— Ты, может, коров имеешь в виду?

Я решил, что пришло время стукнуть его. Хватать и держать бесполезно.

— И опять это твои слова, не мои, — ответил ему Фернли.

— Послушайте, ребята, игра кончена, — вступил Кэнби. — За выпивку платишь ты, Картер. Вот ты в каком выигрыше…

Он отвлек мое внимание и помешал сделать то, что я хотел. Я развернулся, но Джил уже успел частично обогнуть стол. Несмотря на свой вес и на поглощенный алкоголь, он был проворен, неуклюже проворен, как медведь. Кэнби кинулся вперед, но не успел. Джил сбил Мура с ног, в три прыжка оказался рядом с Фернли и, не пригнись тот, сокрушительным ударом справа переломил бы ему шею. Однако тут же последовал яростный удар слева, пришедшийся в челюсть. Фернли отлетел прочь, сшиб по пути два стула и, ударившись головой о подоконник, грохнулся на пол у окошка, выходившего на улицу. Джил стоял покачиваясь и от восторга хохотал. Затем лицо его посерьезнело и снова приобрело выражение, какое бывает у кошки, поймавшей мышь.

— Кто угонщиком меня назвал? А? — хрипло сказал он. Я знал, что сейчас он навалится на Фернли и примется молотить его. Все вокруг застыли на месте. В отдалении, у стола остался один Джил. Я заорал что-то и бросился к нему, по дороге столкнувшись с Муром, который только-только поднялся на ноги. Но я не поспел бы. Сделал это Кэнби. Хладнокровно протянул руку к стойке, взял бутылку и этак легонечко стукнул Джила у самого основания черепа. Вероятно, он проделал эту операцию не одну сотню раз, прежде чем выработать такую точность. Напряжение, владевшее Джилом, с секунду удерживало его на ногах. Затем колени подкосились, он рухнул, перевернулся на спину и остался лежать с глупой удивленной улыбкой; глаза закатились, видны были одни белки. Падая, он задел стол, стол пошатнулся, и несколько монет, а за ними стакан упали на пол; еще один стакан перевернулся, и виски из него пролилось и образовало небольшую лужицу у головы Джила. Одна из монет упала на ребро и покатилась в сторону, и кто-то, оказавшийся на пути ее следования, отскочил как от змеи. Раздались смешки.

— Что, хорош герой? — Кэнби с бутылкой в руках стоял над Джилом. — Ничего ему не сделается, — заверил он меня. — Я его только чуть тронул.

— Ловко! — Я захохотал. Захохотали и остальные. Языки снова развязались.

Я помог Кэнби поднять тяжелое, обмякшее тело Джила, и мы с трудом усадили его на стул. Затем я повернулся к столу взять виски, чтобы плеснуть ему в лицо, и опять не смог удержаться от смеха. Бартлет продолжал сидеть с недоуменным видом, будто и не понял, в чем дело, а краем сдвинутого стола ему примяло живот.

Кэнби уже плеснул водой в лицо Джилу и сейчас вынимал у него из кобуры револьвер.

— Оставь! — сказал я. — Выкинув такой фортель, он уже больше не опасен.

Кэнби внимательно посмотрел на меня, кивнул и сунул револьвер обратно в кобуру.

— А с этим-то как? — спросил я, имея в виду Фернли. Кэнби двумя руками придерживал голову Джила и осторожно двигал ее из стороны в сторону, одновременно массируя затылок. Не прекращая работы, он через плечо посмотрел на Фернли, которого Мур усадил на другой стул, у окна. Фернли еще не очухался, но понемногу оживал. Щека его начала вспухать, и из уголка рта сочилась кровь. Мне не понравилось, как он приходит в чувство — замедленно, безмолвно, даже не барахтаясь. Кэнби тоже присматривался к нему. Вот его взгляд прояснился, после чего, будто разом все вспомнив, Фернли выпрямился, оттолкнул руки отхаживавших его людей, а затем наклонился вперед и уперся локтями в колени.

Джил тоже начал оживать. Кэнби повернулся к нему.

— Да, — сказал он мне. — С тем будет посложнее. Собери-ка лучше деньги.

Я взял мешочек и ссыпал туда лежавший на столе выигрыш. Осгуд, который толокся тут же, стараясь быть полезным, подобрал с пола упавшие монеты, и даже отыскал ту, что откатилась в сторону.

Джил начал говорить, не успев толком прийти в себя, — он что-то бормотал, вроде бы даже шутил и против чего-то протестовал, ерзая на стуле. Окончательно очнувшись, он стал отталкивать нас от себя, но осторожно, избегая резких движений. Затем обхватил голову и согнулся.

— Мать честная! — Оторвав руки от головы, он развел их в стороны — показать, что башка у него как котел.

Все рассмеялись, кроме Фернли, который неторопливо повел глазами в нашу сторону и, по-видимому, не увидел ничего смешного.

Джил встал, попробовал, держат ли его ноги, и осторожно повертел головой.

— Уж не сам ли я себе врезал?

Снова послышался смех.

Фернли встал и смех оборвался. Но он всего лишь прошел к стойке и спросил себе виски. Он ни с кем не разговаривал и ни на кого не смотрел.

Джил прикрыл глаза, захлопнул рот, и на лице его появилось странное выражение, как будто его душат. Он поднес руку ко рту, повернулся и пулей выскочил в дверь, ведущую в комнаты за баром. Я последовал за ним с его холщовым мешочком в руках. Он пошатывался, налетел с размаху на закрытую дверь черного хода, но все же достаточно быстро выбрался на двор. Позади нас раздался хохот. Им нравилось, как держит себя Джил, над ним можно было без опасений посмеяться, выглядел он очень уж потешно, — огромный рыжий медведь, затрусивший прочь из комнаты, как маленький ребенок, путающийся в своих штанах.

Когда я нагнал его на расчищенном почернелом пятачке, где Кэнби сжигал мусор, Джил стоял, упершись руками в колени и склонившись над кустом зеленого перекати-поля, перезимовавшего на корню. Его уже основательно вывернуло, и он понемногу пришел в себя.

Наконец распрямился, красный, со слезящимися глазами, и через силу выговорил:

— Мать честная!.. Это, конечно, Кэнби… Теперь придется начинать все сначала.

— Повремени! — посоветовал я. — И без того, небось, башка трещит.

Джил стоял, глубоко вдыхая воздух и поглядывая по сторонам, будто и впрямь — хоть и не без сомнений — начинал жизнь заново. Тучки на западе поднялись, и то одна, то другая, оторвавшись от остальных, пробегали над долиной.

Откуда-то из боковой улочки донесся стук копыт лошади, скачущей во весь опор по отвердевшей грязи. Судя по этому стуку, седок непрестанно нахлестывал ее.

— Ишь, как спешит, окаянный! — сказал Джил.

Когда всадник сворачивал на главную улицу, мы на миг увидели его. Лошадь сделала немыслимо крутой поворот и, тяжело топоча, поскакала дальше. Белая пена клочьями падала с мундштука. Всадник сидел в седле пригнувшись, надвинув шляпу по самые брови, но в этот момент, когда он промелькнул перед нашими глазами, распрямился и стал с силой натягивать поводья; в следующий момент он исчез из поля нашего зрения за домом. Нелегко будет ему осадить лошадь. Казалось, после того как он ее так разогнал, ей уже не остановиться.

— А я вот не спешу, — сказал Джил.

Мне тоже не хотелось уходить. После затхлого полумрака питейного заведения здесь было хорошо. Первое время после долгого пребывания в горах чувствуешь себя неуютно в четырех стенах. Бодрящий ветерок доносил до нас временами пение полевого жаворонка, и откуда-то — подальше и повыше — ему отзывался другой. Я так и видел, как они выпархивают из травы, трепеща крылышками, взвиваются в поднебесье, оповещая всех-всех-всех о том, что такое для них весна, а затем снова камнем падают в траву.

Джил, однако, думал о чем-то своем.

— Он ведь не кулаком меня, а?

— Что?

— Да Кэнби. Он меня не кулаком уложил?

— Нет, бутылкой.

— Ну, тогда ладно. Я, собственно, так и думал. — Но после пары глубоких вдохов прибавил: — И все равно зря он меня остановил. Мне ничуть не полегчало.

— Тебе не угодишь. Во всяком случае, Фернли больше не задирай. Ты с ним и так обошелся по-свински.

— Ты что это раскомандовался? — сказал Джил с улыбкой. — Хотя ты, пожалуй, прав, — добавил он погодя, уже серьезно. — Может, мне деньги ему вернуть? А, кстати, где деньги? — хватился он.

— У меня. — Я отдал мешочек. Джил взвесил его на руке и провел кончиком языка по нижней губе.

— Думаешь, надо вернуть? — спросил он с сожалением.

— Не все. Большую часть ты выиграл честно. Кроме последнего котла. Это уже не покер был, а черт знает что.

Джил несколько утешился:

— Верно, последний котел… С него все пошло. — Он задержал взгляд на своем мешочке. — Может, отдашь ты? Сколько там было?

— Нет уж, лучше сам отдавай. Так скорее уладится.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— И объяснять ничего не надо — скажи просто, что был вдребезги пьян, — посоветовал я.

Это, по-видимому, показалось ему приемлемым.

— Так сколько там было? — спросил он.

— Считай, десять долларов.

— Только-то? — Он несколько воспрянул духом. Высыпал монеты на ладонь, отсчитал десять долларов, ссыпал остальные обратно, мешочек туго перевязал шнурком и сунул в карман. Карман тем не менее сильно оттопыривался. С десятью долларами в кулаке он направился к черному ходу.

— Ты поскромнее держись, бочком войди, — сказал я.

Он круто остановился и посмотрел на меня.

— Еще чего! — Он, как видно, быстро становился прежним Джилом. Главное, его вывернуло, а вообще-то голова у него на редкость крепкая. — С какой это стати? — спросил он тоном, из которого можно было заключить, что разумные требования он удовлетворить готов.

— Ты ему здорово заехал. И по твоей милости он же в дурацком положении оказался.

— Верно говоришь? — спросил он. И немного погодя: — Уложил его?

— Уложил? Я думал, ты ему шею сломал.

Джил усмехнулся:

— Ладно, постараюсь быть поласковей.

Мы вошли через кухню в заднюю комнату, где можно было пообедать и куда Кэнби теперь поставил бильярдный стол. Но едва мы приблизились к двери в бар, я сразу же понял: что-то произошло. Фернли стоял в противоположном конце комнаты у входной двери, будто еще не совсем в себе, а Мур держал его за руку и что-то ему говорил. Дэвис тоже пытался вставить слово. Как раз когда мы переступили порог, Фернли вырвался от Мура, но остался стоять на месте.

— Сволочи окаянные! — сказал он и затем повторил эти слова еще раз, медленно и раздельно.

В первый момент я решил, что надо попробовать увести Джила через тот же черный ход. Это было бы нелегко. Услышав Фернли, он вытащил свой мешочек и ссыпал туда десять долларов. И выражение, которое постепенно проступало на его лице, было вовсе не обычным воинственно-пьяным, совсем нет…

Но потом я посмотрел на остальных — они столпились у стойки, притихшие и злые, не проявляя к нам никакого интереса. Услышав шаги, некоторые обернулись, но нас словно и не увидели. Вначале все смотрели на Фернли, теперь же все взоры обратились на только что появившегося ковбоя, который возбужденно говорил, а что, я не мог разобрать. Это был совсем еще мальчишка, лет семнадцати-восемнадцати, совершенно запыхавшийся. Его явно распирало от важности, и в то же время он был страшно возбужден: тараторил без умолку, то и дело ударял себя правой рукой по бедру, где низко, словно у заправского стрелка, висел револьвер. Черное сомбреро было сдвинуто на затылок, и полы расстегнутого жилета хлопали по воздуху. Объездчики, слушая его, стали переговариваться; в конце концов голос мальчишки долетел до нас, и мы явственно расслышали его слова:

— Говорят вам, башку ему прострелили! — вскричал он, как будто кто спорил с ним.

Фернли протянул руку, схватил мальчишку за оба борта жилета, дернул к себе и начал что-то говорить ему прямо в лицо. У мальчишки сделался испуганный вид, и он что-то пробормотал в ответ. Фернли подержал его еще с секунду, затем отпустил, а сам повернулся, протиснулся к входной двери и вышел на улицу.

Кое-кто последовал за ним, но большинство продолжало толпиться вокруг мальчишки, обсуждая что-то, но уже спокойнее.

— Пошли, — сказал я Джилу. — Он не про нас.

— Его счастье. — Джил неохотно последовал за мной.

— Это тот самый парень, который так гнал коня.

Все постепенно выбирались на улицу и собирались толпой там. Один только Смит пытался пробиться в бар, чтобы добраться до забытых на стойке недопитых стаканов. А забыто было немало — семь, восемь по меньшей мере. Кэнби тоже видел Смита и тоже ничего не сказал ему, а пошел за всеми и встал в дверях. Заваривалось что-то нехорошее.

— Что это они затеяли? — спросил я Кэнби, пытаясь через его плечо увидеть, что делается на улице. Кэнби не повернул головы.

— Линчевать, насколько я понимаю, собрались, — сказал он довольно-таки равнодушным голосом.

— Тех самых угонщиков?

— Возможно, — ответил он и как-то странно поглядел на меня. — Они еще сами не знают кого. Но кто-то побывал на пастбищах Дрю и убил Кинкэйда, к тому ж кажется, еще и скот угнали…

— Убили Кинкэйда? — повторил я, быстро взвешивая его слова. Кинкэйд был приятелем Фернли. Они смолоду работали в паре, изъездили все горы от Пэнхэндла до Джексоновского перевала. Кинкэйд был ирландец, маленький, темноволосый, любил одиночество, в компании обычно помалкивал, на вопросы же отвечал коротко и так тихо, что услышать можно было только с близкого расстояния. На вид всегда грустноватый. Обладая неплохим голосом, он редко пел, если кто-то мог его услышать. Самый заурядный ковбой, без особых талантов, ничем не прославившийся, а все же было в нем что-то располагавшее к нему, — и не слова его, не поступки, а что-то доброе и настоящее, навечно заключенное в нем, как, скажем, сердце или скелет, неизменное, от чего он и казался постоянной и неотъемлемой частью нашего мирка. Его присутствие не замечалось, но отсутствие вы ощущали сразу же. Поверить, что Кинкэйд умер, было так же трудно, как, например, в то, что гора сдвинулась со своего места, оставив черную пустоту. В погоню за убийцей Кинкэйда поедут все, поедут хоть на край света. И тут я вспомнил, как прошелся Кэнби насчет нас с Джилом.

— Когда? — спросил Джил.

Теперь Кэнби посмотрел и на него.

— Никто не знает, — ответил он. — Скорее всего около полудня. Его нашли много позже. — И снова посмотрел на меня.

Мне хотелось разделять общее настроение, но когда окружающие тебе не верят, начинаешь испытывать — неизвестно по какой причине — мучительные угрызения совести. И, когда Джил, который хотел было сказать что-то, промолчал, заметив, что Кэнби оглянулся на него, я понял, что и он поддался тому же чувству. Однако, стоять вот так за спиной Кэнби мы позволить себе тоже не могли. Я протиснулся мимо него и вышел на мостки. Джил — следом за мной.

Фернли стал усаживаться на лошадь. Движения его были неторопливы и точны, как у человека, твердо решившегося на что-то. Один из ковбоев заорал, будто Фернли находился в полумиле:

— Эй, Джеф, погоди, сейчас мы сколотим уполномоченный отряд!

— Я сам с мерзавцами разделаюсь, — сказал Фернли и завернул лошадь.

Мур изрек:

— Совсем с ума спятил, — и поспешил на улицу. Но его опередил Дэвис. Мелкими шаркающими шажками он подбежал к Фернли и схватил лошадь за уздечку. Остановленная лошадь вильнула задом, уклоняясь от Дэвиса, и махнула хвостом. Фернли так на него зыркнул, что я подумал — вот сейчас хлестнет Дэвиса плеткой прямо по лицу. Нет, обошлось. Дэвис — старик, маленький, узкоплечий и очень сутулый, почти горбун; волосы у него были совсем белые и шелковистые. Поднятое к Фернли лицо со впалыми щеками и высокими скулами было бледно от постоянного пребывания в помещении, морщины перерезали лоб, и две глубокие борозды залегли по обе стороны длинного тонкого рта. Проступавшие на впалых висках жилки придавали им голубоватый оттенок. С Дэвиса можно было бы писать старого скрягу, если бы не глаза — странно молодые, яркие и пронзительно голубые, обычно — правда, не сейчас — насмешливые. Фернли взглянул в эти глаза и сдержался.

— Зачем такая спешка, Джеф, — уговаривал Дэвис. — Все равно они сильно опередили нас.

Фернли ответил что-то, чего мы не расслышали.

— Ты же не знаешь, сколько их всего, Джеф. Может, и двадцать человек. Ларри все равно не воротишь, даже если ты и себя дашь ухлопать.

Фернли промолчал, но от него не отъехал. Лошадь пару раз мотнула головой. Дэвис отпустил уздечку и положил руку на колено Фернли.

— Мы ведь даже не уверены, в какую сторону они поскакали, Джеф, и сколько времени было в их распоряжении. Погоди немного, пока мы решим, что делать. Что до Кинкэйда — мы все с тобой заодно. Ты знаешь, сынок…

Он стоял рядом с непокрытой головой, не выпуская колено Фернли, и солнце поблескивало на его белых волосах. Волосы были длинные, закрывали воротник, Фернли, по-видимому, начал немножко соображать. Он ждал. К ним подошел Мур.

Осгуд стоял рядом со мной на мостках.

— Нельзя этого делать! — говорил он, размахивая руками и кривя лицо, будто собирался заплакать. Затем снова засунул руки в карманы.

Джил стоял за мной.

— Заткнись, бабуся, — сказал он Осгуду. — Тебя никто с собой не приглашает.

Осгуд быстро и суетливо повернулся к нему.

— А я и не боюсь. Есть другие соображения, не позволяющие…

— Прибереги свои проповеди на потом, — оборвал его Джил, не сводя глаз с Мура, говорившего что-то Фернли. — Может, они еще многим из нас понадобятся.

— Ведь у тебя и револьвера с собой нет, Джеф, — твердил Мур.

Осгуд вдруг пошел к стоявшим у лошади Муру и Дэвису. Вид у него при этом был такой, что, мол, и не хочется, а надо. Лысая голова на солнце казалась совсем бледной. Ветер трепал полы сюртука и штанины брюк. Он казался беспомощным и робким. Я понимал, он пытается сделать то, что считает правильным, но делает как-то без души. Мне стало стыдно за него и противно, так же, как и Джилу.

— Фернли, — сказал он визгливым от натуги голосом, — Фернли, если эта ужасная история действительно имела место, то тем более нам следует сохранять самообладание. При таких обстоятельствах, Фернли, мы вполне способны утратить благоразумие и чувство справедливости. Братья! — разливался он. — Давайте удержимся от необдуманных поступков, чтобы нам потом не сожалеть о них. Действовать нужно, конечно, нужно, но обдуманно и в рамках закона, а не сгоряча, как беспорядочная толпа. Ведь не просто же крови мы хотим; мы не индейцы, не дикари, с которых довольно и подленькой мести из-за угла. Мы хотим, чтобы восторжествовало правосудие, а впопыхах, в запальчивости правды не сыщешь.

Мне казалось, это еще не конец, но он вдруг смолк и обвел нас жалобным взглядом. В словах его было не больше твердости, чем в походке.

Люди, стоявшие у края мостков, переминались с ноги на ногу, поплевывали, почесывались. Собственно, не из-за Осгуда они медлили, а оттого, что каждый в глубине души побаивался, как бы схваченный преступник не оказался кем-то из знакомых. Из-за этого они так долго и не решались ни на какие действия. Дэвис понял, что Осгуд ничего не добился, и сжал губы, так что уголки рта опустились.

Фернли не обратил на слова Осгуда никакого внимания, но, согласившись ждать, сидел в седле как истукан. Лошадь его чуяла неладное, вертелась на месте и била копытом. Фернли слегка отпустил поводья. Лошадь попятилась немного и махнула хвостом в сторону священника. Осгуд отпрянул. Один из стоявших расхохотался. Очень уж смешон был растерянный Осгуд в своих развевающихся одеждах. Мур строго посмотрел на нас. Спина Фернли под жилетом из коровьей кожи совсем одеревенела. Человек, который расхохотался, надвинул шляпу на лоб и пробормотал что-то.

— Мы сейчас соберем уполномоченный отряд, Джеф, — пообещал Мур. — Если мы рассчитаем правильно, то схватим их. — Для Мура такая речь была равносильна нижайшей просьбе. Он замолчал и вопросительно посмотрел на Фернли.

Фернли медленно завернул лошадь и оказался лицом к нам.

— Ладно! Собирайте свой полномочный отряд. — Он смотрел на нас с ненавистью. Лицо у него дергалось.

Кэнби по-прежнему стоял, прислонившись к двери, у нас за спиной. Все с тем же полотенцем в руке.

— Прежде всего кому-нибудь надо сгонять за шерифом. — Судя по голосу, ему было глубоко безразлично, поедем мы за шерифом или нет.

— И за судьей Тайлером, — вставил Осгуд. Совет ему понравился. Он подошел ближе и встал перед нами. — Обязательно надо известить судью Тайлера.

— К черту Тайлера, — сказал кто-то. Тут заговорили и остальные.

— Знаем мы, что из этого выйдет! — заорал другой. И еще один подхватил:

— Прекрасно знаем, что из этого выйдет! Обойдемся без судебных разбирательств! Достаточно мы наслышаны о Тайлере с его судебными проволочками!

Волнение усиливалось. Многие начали вскакивать на лошадей.

Мальчишка Грин слишком долго оставался в тени. Он пробрался к Осгуду, размахивая крепко сжатым кулаком. Но Осгуд не отшатнулся. Грин остановился у края мостков.

— Это же не просто угон! — орал он.

— И одного угона достаточно, — возразил ему Бартлет. Затем он снял шляпу и стал размахивать ею над головой. Без шляпы голова его показалась непомерно большой. Она была обведена красным мокрым венчиком от пропотевшего ободка шляпы. Когда он так злобно говорил, верхняя губа у него задиралась кверху, открывая желтые щербатые зубы и приводя в движение усы. — Не знаю, как вы все, — начал он. Стоило ему разозлиться и начать орать, и голос его становился громовым и гулким, как из бочки. — Не знаю, как все вы, но с меня довольно угонов! Имеем мы права, как граждане и скотоводы, или нет? Что мы, Тайлера не знаем? Если мы станем дожидаться Тайлера… или кого там еще вроде Тайлера, — прибавил он, метнув свирепый взгляд в сторону Осгуда. — Если мы будем дожидаться, так, помяните мое слово, в долинах не останется ни одной головы скота к тому времени, как мы дождемся правосудия! — «Правосудие» прозвучало в его устах издевательски. — Если уж на то пошло, — где они вообще, наши права? Разве правильно, что мы трудимся в поте лица, не зная праздников, до полного изнеможения, все для того, чтобы заработать себе честным путем немного деньжат, а затем теряем за одну ночь все накопленное по вине какого-нибудь чертова мексикашки, теряем потому, что судья Тайлер, чтоб ему ни дна ни покрышки, велит нам сидеть сложа ручки и ждать, пока на земле не воцарится закон и порядок! Если этого дожидаться, все мы через год по миру пойдем. Перво-наперво, отчего угонщики к нам в долину повадились? — ревел он. — Чего они тут не видали? А я вам скажу. Правосудие судьи Тайлера — вот что их надоумило! В Техасе, небось, такого правосудия не дожидаются. Будьте уверены! Там люди знают, что могут сгрести угонщика побыстрее, чем какой-нибудь загребала-законовед. Они пускаются в погоню, хватают его и вздергивают! Может, в Сан-Франциско дожидаются? Ничего подобного! Там люди знают, что могут схватить мошенника не хуже, чем какой-нибудь заевшийся судья, у которого карманы пухнут от взяток. Комитет бдительности — тот действует, и ему не нужно полгода, чтобы раскачаться, как правосудию в иных местах. Да что же это такое, ребята? — взвыл он. — Неужели мы на своих собственных пастбищах будем сидеть, поджав хвосты, вести себя как сопливые мальчишки, пока нас до нитки не оберут, и только тогда решимся на что-то? Нет, я так не согласен, — заверил он нас хриплым решительным голосом. — Может, если мы хоть раз возьмем правосудие в свои руки, закон вынужден будет пошевелиться. Может… А, может, и нет. Но в одном уверен, — если мы это дельце провернем разом и своими руками, в наших краях никогда не будет надобности на такое дело идти. Уж будьте уверены. Но помяните мое слово, — заклинал он, — если мы будем сидеть на месте и тявкать, и скулить, и хвостиком вилять, пока судья Тайлер не погладит нас по головке, любой вор в нашем районе, будь то мексиканец, индеец или беглый конфедерат — начнет все у нас из-под носа тащить! Вешать надо мерзавцев, понятно вам? Вешать! — Пот катился с него градом. Он оглядывал нас, вращая налитыми кровью глазами. Бартлет всех взбудоражил. Мы с Джилом помалкивали, потому что ребята нас сторонились, но я тоже порядком распалился. Мне хотелось сказать что-нибудь, что обелило бы меня, только никак не мог придумать нужных слов. Но Бартлет еще не кончил. Он утер лицо рукавом и так повысил голос, что даже пустил петуха. Но мы его понимали. Лица вокруг стали непреклонными и злыми, глаза сузились и заблестели. — И это еще не все, — взвизгнул Бартлет. — Мальчишка правду сказал: если бы это только угонщик, но он к тому же еще и убийца! Кинкэйд теперь с продырявленной головой лежит, а продырявила его пуля окаянного угонщика. Запомните это! Так и знайте: отныне мы ни за что не можем быть спокойны — ни за свой скот, ни за свои дома, ни за свою жизнь, даже за наших жен и дочерей мы не можем быть спокойны! Мы должны изловить их, понятно вам! У меня есть два сына, и мы все трое умеем стрелять, и петлю на веревке тоже умеем завязывать, так, чтоб не развязалась, уж будьте покойны… Я с тобой, Джеф, — заорал он Фернли, взмахнув шляпой. — Сейчас я схожу за револьвером и веревкой и вернусь. Если никто другой не хочет, мы с тобой да мои парни вчетвером управимся. Обойдемся без чужой помощи!

Фернли небрежно поднял руку, будто отдал честь, но лицо его было напряженным и ничего не выражающим, щека продолжала подергиваться. Только он поднял руку, все загалдели. Ребята наперебой кричали, что и они с ним. Бартлет расшевелил нас, но освещенный солнцем Фернли, молчал сидевший на лошади, привел в самый настоящий раж. Правда, Кинкэйду уже ничем нельзя было помочь, но Фернли мы могли помочь камень с сердца снять. Он вдруг на наших глазах сделался героем, человеком, направлявшим нашу волю. И для этого ему было достаточно вот так сидеть на лошади.

Размышляя обо всем этом впоследствии, я удивился, как легко добился своего Бартлет. Ни у кого из людей, к которым он взывал, не было ни скота, ни земли. Единственным их имуществом были кони и револьверы. Никто из них не был даже женат, а на женщинах, с которыми сводила их судьба, вряд ли сильно отразилось бы соприкосновение с угонщиками. Кое-кто из находившихся тут ковбоев при случае и сам грешил угоном чужого скота, а один-два, возможно, имели на совести и мокрые дела. Но обо всем этом они сейчас думали не больше, чем я сам. Глядя на Бартлета, можно было только удивляться. Казалось бы, подобный припадок ярости должен был прикончить его, таким слабым и хрупким он выглядел. Ничего подобного — он приободрился и окреп на глазах.

Он повернулся и стал поспешно проталкиваться через толпу, так и не надев шляпы. Когда он поравнялся со мной, я услышал его свистящее дыхание и увидел, что нижняя губа у него выдвинулась и тянется к усам.

Осгуд обратился к оставшимся.

— Слушайте меня, люди! — воззвал он. Почти все уже сидели в седлах. — Послушайте меня, люди! — выкрикнул он вторично. Бартлет остановился на дощатом настиле, как раз за нами. Казалось, он сейчас вернется и схватит проповедника за шиворот. — Послушайте меня, люди! Такое самоуправство…

Джил подошел вплотную к Осгуду.

— Послушай-ка, апостол! Кажется мне, я тебе уже раз советовал заткнуться. — Осгуд невольно отступил от него. Пятясь, он сошел с мостков и, оступившись, чуть не упал наземь. Это ему показалось столь унизительным, что он на мгновение обхватил голову руками, будто пытаясь как-то собраться с духом, а то, может, просто защищая башку. Когда все разом загоготали сухо и презрительно, Бартлет усмехнулся и быстро зашагал прочь.

Вдруг Осгуд открыл голову и побежал к Дэвису, вытянув перед собой руки, как ребенок, который бежит просить о чем-то; заговорив, он то прижимал их к груди, то простирал перед собой.

— Они не желают меня слушать, мистер Дэвис, — лепетал он. — Не желают слушать. И никогда не послушают. Может, конечно, я слаб. Каждый будет слаб, если всем наплевать на то, что для него имеет ценность. Но вас они послушают. Вы умеете разговаривать с ними. Скажите вы им… О люди, — завопил он, снова возвращаясь к нам, — подумайте же, подумайте! А что, если вы ошибаетесь, что, если… — Он осекся и стоял теперь, не сводя с нас глаз, а руки его все так же беспомощно подергивались.

Дэвис, не отходя от Фернли, четко выговорил:. — Мистер Осгуд прав, ребята. Нужно подождать пока…

— Кто бы мог подумать! — сказал Джил. Но тут кто-то, стоявший у дверей, крикнул:

— Вся беда, что Дэвис не видит, как тут можно поживиться! Дэвиса легко не расшевелишь, если он не ждет для себя прибыли. Вот если пообещать, что веревку вы купите у него…

Это сказал Смит. По-прежнему со стаканом в руке он протиснулся мимо Кэнби и встал на верхней ступеньке, широко расставив ноги и засунув руку за ремень, поверх которого свисал живот.

Дэвис резко вскинул голову, но его опередил Мур. Он протянул руку, схватил Смита за ремень, подтянул к себе и сдернул его с крыльца, так что он очутился среди нас.

— Если мы поедем, то и ты с нами, свинячье отродье!

— Можете не сомневаться, — расхохотался Смит и оттолкнул Мура. — Чтоб я такое пропустил! Правду говоря, скорее я соберусь, разве что тебе самому галстучек на шею будут накидывать, Мур! — Несколько человек, стоявших поблизости, засмеялись, и Смит совсем осмелел. — Как знать, — прибавил он, — может, этим как раз и кончится…

Вот уже несколько месяцев они жили, боясь, что преступником окажется кто-то из своих. Это был подлый выпад. Однако Мур только вперился в лицо Смиту, пока пьянчужка не отвел взгляд, и сказал:

— Я это запомню. Попрошу, чтоб веревку на шею накинул ты.

Джил только успел порадоваться, что после того, как он нагрубил Осгуду, наши с ним акции как будто поднялись. Теперь он вдруг присмирел и протрезвел.

Кэнби сказал:

— Только время зря тратите. Пока вы тут спорили, тот, кого вы ловите, пять миль успел проскакать.

— Оружие надо при себе иметь, — пропищал Грин. — Они застрелили Кинкэйда. Они вооружены…

Револьверы были только у двоих или троих. Мы с Джилом имели свои при себе, потому что, отправляясь поразвлечься, при оружии всегда чувствуешь себя увереннее. Остальные, крикнув Фернли, что сейчас вернутся, отправились за револьверами — кто верхом, кто бегом.

Дэвис сказал, обращаясь к оставшимся:

— Вас тут теперь всего несколько человек. Может, хоть вы-то выслушаете меня?

— Уже слушали, — сказал Смит, — и ничего нового не услышали. Что касается меня, — усмехнулся он, — я б, пожалуй, пару стаканчиков опрокинул, если б мне Кэнби поднес. Мне нужно подкрепиться.

Кэнби загородил вход.

— Нет уж — здесь ты не выпьешь. Еще два стакана, и тебя придется привязывать к лошади, чтоб не свалился. Если, конечно, ты поедешь.

— Хватит уж, Дэвис, поговорили, — сказал один из ковбоев. — Сам понимаешь.

— Да, — подтвердил Дэвис. — Наверное, ты прав.

— Хочу выпить, — сказал Джил. — Полный стакан, до краев.

Я сказал, что и сам не против. Нас теперь было всего несколько человек, мы негромко переговаривались в синеватой тени крытой галерейки. Но с обоих концов улицы доносился топот тяжелых сапог по дощатому настилу, перестук лошадиных копыт. Ковбои перекликались между собой, напоминая, что ехать, возможно, придется далеко, говорили, что нужно не забыть веревку, советовали, у кого позаимствовать револьвер, потому что многие были с ферм, находившихся вдали от городка. Солнце все еще ярко освещало улицу, но день был уже на исходе. И ветер переменился. Ощущение весны прошло. Стало холодно, даже на солнце. Я вышел на улицу и посмотрел на запад. Тучи, кучившиеся над горами, поднялись повыше и сильно потемнели.

Дэвис стоял на мостках, пока я смотрел на небо. Мне показалось, что он ждет меня, и я нарочно задержался в надежде, что он зайдет в салун. Однако, сколько можно на небо смотреть? В итоге я бросил это занятие, и он вошел вместе со мной, хотя так ничего мне и не сказал. Он подошел с нами к стойке выпить. Всего нас собралось человек шесть. Кэнби оставил дверь открытой, и через нее было видно, что Фернли по-прежнему восседает на лошади, освещенный солнцем. Пока он сидел там, о том, чтоб кто-то расхотел ехать, и думать нечего. Джил тоже все время поглядывал на него. Джил чувствовал себя отчасти повинным в том, что Фернли так тяжело воспринял случившееся, а, может, думал о десяти долларах.

— С чего это тебя так на виски потянуло? — спросил я Джила, чтобы только опередить Дэвиса.

— Ни с чего, просто пить захотелось, — сказал он, допивая стакан и наливая себе следующий. — Впрочем, есть тут одно… — негромко сказал он. — Я было позабыл об этом и вспомнил, лишь когда Мур о веревке заговорил. Я в ту зиму здоровье подправлял в Монтане, жил у одной старухи, у которой жратва просто отличная. И вот, сидя как-то у нее на крылечке, я видел, как на одном суку трех человек повесили. — Он допил второй стакан. Но теперь это меня не беспокоило. В таком настроении он мог выпить двадцать порций — и ни в одном глазу. Он налил себе еще. Говорил быстро и негромко, словно не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме меня, слышал его рассказ. — Из-под ног, у каждого по очереди, выбили бочонок, и эти бедолаги пытались дотянуться до него носками. — Он посмотрел себе в стакан. — Ноги-то им не связывали, только руки. — Помолчав с минуту, он прибавил: — Все тогда было по закону, при шерифе и прочее. А все равно… — Он снова отпил виски, но немного, будто нехотя.

— Угонщики?

— Ограбили дилижанс. Кучера застрелили.

— Значит, заслужили, — сказал я.

— Один из них такой молоденький был, совсем мальчишка. Белый как простыня. Все ревел и твердил, что не виноват. Когда ему накинули петлю на шею, у него ноги подкосились. Упал с бочонка и чуть не удушился…

Я понимал, каково Джилу. Не слишком приятное воспоминание, когда тебе предстоит такого рода дело. Но я видел, что Дэвис тоже прислушивается. Он не смотрел на нас, просто потягивал свое виски и что-то очень уж притих.

— Нам нужно держать ухо востро, Джил, — сказал я еле слышно, делая вид, что разглядываю женщину с попугаем.

— А, ну их всех к черту, — ответил он. Но негромко.

— Грин совсем заврался, — сказал я тоже тихо. — Он ни в чем не уверен, кроме того, что Кинкэйду прострелили голову. Но, по его выходит, это случилось около полудня.

— Знаю. — И прибавил: — Вон, уже назад едут. Видно, невтерпеж. — По тому, как он это сказал, ясно было, что не ко времени воспоминание о случае в Монтане сильно подпортило ему настроение.

Я и не поворачиваясь мог бы сказать, кто приехал. До нас донесся не четкий, уверенный перестук лошадиных копыт по твердому грунту, а какое-то неровное цоканье. Только один человек во всей округе мог отважиться сесть на мула — во всяком случае, отправляясь на такое дело. Это был Билл Уайндер — кучер дилижанса, курсировавшего между Рино и Бриджерс Уэлзом. Мулы крепки и выносливы, все это так. Там, где две лошади падут загнанные, хороший мул только отряхнется. Но есть в муле что-то такое, отчего человек не может к нему привязаться. Надо думать, это оттого, что мул есть мул — все равно как и человек такого рода — тоже ведь чувствуется, что на нем точка поставлена. Так или иначе мул никогда в твою жизнь не войдет, как, скажем, лошадь. Будто у него ни внутренностей, ни души нет, что ли. Вместо товарища у вас оказывается какое-то приспособление для работы — в общем, тот же вол. Уайндер тоже не любил мулов, но именно потому он ездил на них. Сесть верхом на лошадь было против его убеждений — лошади существовали для того, чтобы ходить в упряжке.

— Это Уайндер. — Джил взглянул на Дэвиса и усмехнулся. — Вести не сидят на месте…

Я тоже взглянул в зеркало на Дэвиса, но он никак не проявил себя, сидел, уставившись в свой стакан, и помалкивал.

От Уайндера помощи ждать Дэвису не приходилось, в этом он мог не сомневаться. Уайндер вспыльчив, вроде Джила, к тому же зол по натуре, шуток не понимает и в чужие дела вникать не считает нужным.

В окно было видно, что он задержался возле Фернли, бросил что-то и, получив ответ, сердито потряс головой, плюнул, затем дернул своего мула к коновязи. Терпение тоже не входило в число добродетелей Уайндера. Он считал, что сперва нужно действовать, а потом уж находить объяснения своим поступкам.

Вместе с ним, тоже на муле, приехал Гэйб Харт. Гэйб работал у Уайндера конюхом — огромный, обезьяноподобный человек, непомерной силищи, но умом слабоватый: не помешанный, а придурковатый, будто ум его отстал в развитии от тела. К тому же он был очень грязен; спал всегда в конюшне вместе с лошадьми, одежда у него была подрана на коленях, локтях, а в припудренных отрубями волосах и бороде вечно путалось сено. В то же время, подобно всем глупым и очень сильным людям, Гэйб был кроток и простодушен. Из всех, кого я знал, один Гэйб был способен любить мула, а о лошадях и говорить нечего. Потому-то Уайндер и держал его. Ни на что другое Гэйб не годился, но когда он, прищелкивая языком, молол всякую чепуху слабым писклявым голоском и махал ручищами, большими даже для человека его размеров, лошади слушались его прекрасно. А Уайндер предпочитал норовистых лошадей. Помимо лошадей, у Гэйба имелись только две слабости: во-первых, он обожал Уайндера и, во-вторых, обожал сидеть сиднем. Уайндер был для него богом, а сидение сложа руки — формой богопочитания. Гэйб мог сидеть часами, если у него не было никакого дела в конюшне. Мне иногда казалось, Гэйб только и жил для тех случаев, когда Уайндер брал его с собой в дилижанс. Это случалось, если в упряжке слишком уж непокорные лошади или груз слишком уж тяжел. В такой поездке все, что представляло для Гэйба ценность, было налицо: Уайндер, возможность посидеть и лошади, и он восседал на высоких козлах, вцепившись в них, как испуганный ребенок, весь в лохмотьях, с развевающимися по ветру волосами — и с выражением сосредоточенной радости на огромном лице с маленькими бессмысленными глазками.

Уайндер привез с собой «Винчестер», но оставил его на улице, прислонив к коновязи. Войдя в сопровождении Гэйба в бар, он посмотрел на Дэвиса пустыми глазами и заказал себе виски.

Кэнби предложил налить виски и Гэйбу с единственной целью посмотреть, как тот откажется. Гэйб взглянул на Кэнби, широко улыбнулся и отрицательно помотал головой. Затем медленно огляделся по сторонам, словно никогда прежде здесь не был, хотя на деле сопровождал сюда Уайндера чуть ли не каждый вечер в течение многих лет.

Уайндер подмигнул Кэнби:

— Гэйб не пьет, не курит и бабами не интересуется. Верно я говорю, Гэйб?

Гэйб осклабился и снова помотал головой, а затем уставился в пол, словно сконфузившись. Уайндер гоготнул:

— Гэйб у нас примерный парень!

Шутка была так же стара, как перепалка Кэнби с Джилом по поводу женщины на картине.

Уайндер выпил, снова подставил Кэнби стакан и посмотрел вокруг. Он был невысок ростом и жилист, с веснушчатым лицом без усов и без бороды, но вечно поросшим рыжеватой щетиной. Бледно-голубые глазки кучера глядят недружелюбно, словно он хочет вызвать вас на драку, и не меняют выражения даже когда он смеется.

— Что-то не торопятся они, а?

— Может, оно и к лучшему, — сказал Дэвис.

— Это еще почему? — неприязненно проговорил Уайндер.

— У них пока данных маловато.

— По мне, достаточно.

— Пусть так, но недостаточно, чтобы решить, как действовать.

— То есть?

— Ну, во-первых, они же не знают, кто виновный…

— Это-то мы как раз и собираемся выяснить, разве нет?

— Еще неизвестно, кто им окажется.

— Ну и что? Я такую гадину — угонщика проклятого — вздернул бы, и никаких, — он хлопнул рукой по стойке, — хоть бы это мой брат родной!

Гэйб издал негромкий звук, словно прочистил горло.

— Смотри, Гэйба всполошишь, — сказал Кэнби.

— Верно говорите, хоть брат родной, — сказал Гэйб своим писклявым голосом. Он не сводил глаз с Дэвиса, мерно покачивая руками, свисавшими до коленей. Мы все знали, что только два обстоятельства могли привести Гэйба в ярость — вид разъяренного Уайндера или шуточки по поводу негров, которые отпускали специально, чтобы подразнить его. Уайндер мог привести Гэйба в чувство лишь тогда, когда тот свирепел из-за него — и то уже хорошо, потому что свирепел сам Уайндер часто, что же касается негров, то Гэйб был родом из Миссисипи, и большего ненавистника негров я в жизни не встречал. Он ни за что не стал бы есть там, где они ели, спать там, где они спали, или говорить с кем-нибудь из них. Все это, по-видимому, запало ему в голову еще с раннего детства и накрепко.

— Есть и другие соображения, — сказал Дэвис.

— Какие такие? — пожал плечами Уайндер.

— Какие такие? — подхватил Гэйб.

— Да замолчи, Гэйб, — сказал ему Уайндер, — не твоего ума дело. Пойди сядь!

Гэйб смотрел на него непонимающими глазами.

— Сядь, говорю! — Уайндер махнул в сторону стульев, выстроившихся вдоль задней стены.

Гэйб, шаркая, поплелся, куда ему было велено, и сел на стул, пригнувшись к коленям и уставившись в пол себе под ноги. Нам видны были лишь огромные бугры его могучих плеч, похожих на плечи моржа, и всклокоченные волосы на макушке с торчащей из них соломой, да еще громадные толстые лапищи, безжизненно свисавшие между коленями. От него исходил густой запах навоза и лошадей, которого не мог перешибить даже застарелый пивной дух.

— С этим делом надо кончать, — сказал Уайндер. — Кто бы там ни был замешан.

— Правильно, — согласился Дэвис— Но мы пока не знаем, сколько их и в каком направлении они скрылись. Какой смысл срываться с места, толком не подготовившись?

— В каком направлении? Ясное дело, в южном. Это как пить дать. Не поскакали же они обратно сюда, когда весь город их поджидает. Голову даю на отсечение, что нет!

— Нет. — Дэвис еще не допил свой стакан, тянул виски понемножку, но теперь снова долил его и спросил Уайндера: — Выпьешь со мной?

— Отчего ж не выпить?

Кэнби наполнил стакан Уайндера, затем Джила. Протянул бутылку мне, но я помотал головой.

— Можно и сесть, — сказал Дэвис. — Все равно они Бартлета дожидаются. — Приглашение его относилось и к нам с Джилом. Я был не слишком рад этому, но не знал, как увильнуть. Все мы уселись за столик, за которым прежде играли в карты. Кэнби поглядывал на нас все с той же усмешечкой в глазах.

Уайндер сдвинул шляпу на затылок:

— Тем более надо собираться.

— Но и спешить особенно нечего. Если они из этих мест, так далеко не уедут. Если же у них впереди длинный путь, несколько часов не имеют уже значения, поскольку и так они сильно нас опередили…

— Чем скорее мы выедем, тем скорее настигнем их.

— И я так думаю, — отозвался Джил.

Я осторожно пнул его под столом. У меня было чувство, что Дэвис ради нас с ним старается. Не настолько был он глуп, чтобы обольщаться насчет Уайндера.

— А ты почем знаешь, что они нас опередили? — спросил Уайндер.

— Так Грин говорит.

— Ты его больше слушай.

— Уж если он в чем уверен был, так это во времени. По его получается, что Кинкэйд был убит где-то около полудня.

— Ну, и что с того?

— Сейчас половина пятого. Значит, они тронулись в путь, опережая нас на четыре часа. Ты же не поскачешь сломя голову, чтобы наверстать эти четыре часа?

— Может, и нет, — согласился Уайндер.

— Не поскачешь, — сказал Дэвис. — При самых благоприятных обстоятельствах это займет очень много времени, да и погоня будет не из легких. А до ближайшей границы, где они могут рассчитывать следы замести, больше пятисот миль. И еще сколько времени уйдет, прежде чем мы на след нападем… То же самое, если они решат где-нибудь переждать, пока все слегка поуспокоится. Через два часа стемнеет, через три — уж точно. А за это время мы не доедем и до лощинки.

— Хоть туда добраться, и то хорошо, — сказал Уайндер.

— Все это так, но торопиться незачем. Мы можем действовать не спеша и сформировать свой уполномоченный отряд по всей форме.

— Чего? Кто это тут собирается отряд формировать?

— Вот он и предложил, — встрял Джил, — только, кажется, его не очень ласково встретили.

— Еще бы ласково!

— Ризли здесь, — сказал Дэвис.

— Ризли здесь всю весну проторчал, — сказал Уайндер, — а что толку? Кинкэйда-то все равно укокали.

— Не может человек на части разорваться, — вздумалось мне вмешаться в разговор. — Долина-то вон какая большая…

Джил ухмыльнулся, давая понять, что на этот раз пинка заслужил я.

— Ну, знаешь, можно и не разрываясь побывать, где нужно, не будь ты Ризли, — заметил Уайндер и посмотрел на меня так, что мне захотелось заехать ему в рожу.

— Ризли — хороший человек, — сказал Дэвис, — и хороший шериф.

— Вы вроде Тайлера и проповедника — все у вас хорошие! Только что мы с них имеем, с ваших хороших людей? Тысяча голов скота пропала, человек убит — вот что мы с них имеем. Нет, видно, самим действовать надо. Чтоб скоро и споро было. Расправимся без всякой там писанины, и вся недолга!

Руки Дэвиса лежали на столе перед ним, он вытянул узловатые пальцы, сложил кончиками вместе и уставился на них, ничего не ответив Уайндеру.

— Все одно, что чугунка — кровопийца ненасытная, — сказал Уайндер, яростным взглядом обводя всех нас троих: мол, только пикните что-нибудь против! — И закон на их стороне, и действуют они по закону, будьте уверены. А людей, скажете, не гробили? Да сколько угодно, будьте покойны. На каждую шпалу, которую эти гады положили под свои рельсы, почитай, по покойнику приходится. И еще ограбили народ — от Сент-Луиса до Фриско человеку не осталось возможности честным трудом деньги заработать. И ради чего? Да чтоб какие-то расфуфыренные толстозадые белоручки, которые и лошадьми-то править не умеют, могли разъезжать по всей стране и загребать в Калифорнии все, что под руку попадется! Грабить, как они грабят на Востоке уж сто с лишним лет! Вот ради чего! А ведь закон на их стороне. Еще тогда нашему брату надо было не зевать, а брать закон в свои руки. Господи, да я индейца, например, на дух не переношу, но если его с железнодорожником сравнить, так он цветок благоуханный. Чтоб у нас в стране порядочные люди могли жить, нам нужно было помогать индейцам разорять железные дороги. Ей-богу, нужно было. А закон? Да чем это не тот закон, по которому вы удерживаете нас здесь, — тот самый закон, который даст убийце достаточно времени, чтобы уйти и замести следы, а потом поможет ему найти оправдание в ваших судебных книжках. Шел бы ты, знаешь куда, со своим отрядом и всей этой канителью! Я говорю, надо выступать, пока мы не остыли, а эти недавно понаехавшие хлыщи с заячьими душонками не оробели окончательно, иначе придется нам снова сесть слушать, как судья Тайлер разливается о законе и порядке и прочем вздоре! Нет уж, хватит с меня! — Он сплюнул в сторону, прямо на пол, и свирепо посмотрел на Дэвиса.

Ненависть, которую Уайндер испытывал к железным дорогам, была единственным выношенным им самим чувством: стоило ему обозлиться, и он непременно сворачивал разговор на тех, кто эти дороги строил. Все остальные чувства возникали в нем под влиянием чужих слов, повторяемых многими — только он умел так распалить себя, что никто не усомнился бы, что речь идет о его личном убеждении. Беда в том, что он был однолюб, и единственное, что любил — это восседать на козлах дилижанса. С самого возникновения компании «Уэлз Фарго» в Санта Фе он работал в ней кондуктором и кучером, но оказалась она столь недолговечной, что к нашим дням, к 1885 году, когда Линкольна не было уже на этом свете, а Гранта в Белом доме, железные дороги завладели всей страной, оставив дилижансам несколько незначительных боковых веток, вроде той, по которой гонял свои упряжки Уайндер. Работа по-прежнему была тяжелой, но платили за нее скудно, не больше, чем ковбоям, и кучер в почете уже не был. Уайндер воспринимал это как личное оскорбление.

Дэвис знал все это и дал ему остыть. Затем, не поднимая глаз, сказал:

— Суд не всегда бывает скорым и справедливым, спорить тут не приходится.

— Вот это вы правду сказали.

— А как по-твоему, Билл, что такое вообще справедливость?

Уайндер насторожился:

— То есть, как это?

— А вот так — допустим, тебя спросят, что такое справедливость, как бы ты ответил?

Ответить на такой вопрос трудно любому. Уайндера он привел в бешенство. Он терпеть не мог, когда его припирали к стенке здравыми рассуждениями.

— Да уж, наверное, не такое положение, когда всякая сволочь, угонщик скота, может убить человека, а потом сидеть, посмеиваясь в кулак! Во всяком случае, не это, — защищался он.

— Нет, конечно, — согласился Дэвис.

— Это когда следят за тем, чтобы каждый получал по заслугам.

Дэвис обдумал его слова:

— Да, тут ты почти в точку попал.

— Уж как пить дать!

— Вот только кому же решать, что ты заслужил?

— То есть, как это кому решать? — Уайндер скривился на слове «кому», будто оно чем-то припахивало.

— А вот так, кому решать, кто что заслужил? Уайндер зыркнул на нас, мол, попробуйте только улыбнуться.

— Нам! — сказал он запальчиво.

— А кто это «мы»?

— То есть как это кто, черт подери? Все мы остальные, честные люди!

Гэйб встал и снова уставился на нас, пошевеливая руками. Уайндер взглянул на него.

— Сядь! Слышишь ты, горилла! — рявкнул он. — Сказано тебе, что это не твоего ума дело! — Гэйб опустился на стул, но продолжал тревожно следить за нами. Уайндер заметно приободрился. Беспокойство Гэйба пришлось ему маслом по сердцу. Дэвис сказал:

— Да, наверное, ты прав. Решаем мы, остальные.

— А как же иначе? — хвастливо сказал Уайндер.

— Иначе нельзя, это конечно. Хотя кое-кто и пытался…

— Но это им не удавалось.

— В конечном счете, нет, — согласился Дэвис. — Если слово «мы» расширить до того, что оно будет значить «все».

— Ясное дело.

— Но как же мы все-таки решаем? — спросил Дэвис с таким видом, будто этот вопрос его очень беспокоит.

— Что решаем?

— Кто что заслужил.

— Ну, как это вообще решают. Человек просто знает: убивать плохо, угонять скот плохо. Так ведь?

— Так-то так, но почему мы все-таки уверены, что это плохо?

— Дурацкий вопрос! — сказал Уайндер. — Это ж против закона. Всякий… — Тут он понял, что дал маху, шея начала багроветь. Но Дэвис стремился вовсе не к тому, чтобы выставить его дураком. Сказав свое слово, он оставил Уайндера в покое и стал доказывать — нам с Джилом, главным образом, — что даже если бы вся долина проголосовала за повешенье, этого недостаточно, и если уж кого вешать, то только по закону.

— Если мы самовольно отправимся в погоню и повесим двух-трех человек, — закончил он, — не исполнив того, что требует закон, то есть не сформировав по всем правилам уполномоченный отряд, и не передадим этих людей в руки правосудия, то мы — в глазах того же закона — будем вовсе не вершителями правосудия, напротив, сами окажемся кандидатами на виселицу.

— А кто это, интересно знать, нас повесит? — пожелал узнать Уайндер.

— Возможно, никто, — признался Дэвис. — И в этом случае наше преступление будет более тяжким, чем преступление убийцы. Своим проступком он ставит себя вне закона, но сам закон остается ненарушенным, наш же проступок подрывает закон.

— Что-то больно хитро, — сказал Джил. И надо было ему встревать… Дэвис тотчас повернулся к нему.

— На первый взгляд — да, но подумай хорошенько и увидишь, что вовсе это не так. — И стал горячо доказывать, что несколько ненаказанных преступников скорее всего следа не оставят, но ненаказанная произвольная расправа даром никогда не проходит. Даже из истории примеры привел. Доказывал, что его рассуждения в одинаковой мере относятся к тем случаям, когда закон попирает правитель, и к тем, когда это позволяют себе простые люди. — Это зло распространяется как заразная болезнь, — утверждал он, — и, когда закон попирается людьми, строящими из себя поборников справедливости, это куда тлетворнее случаев несовершенного правосудия и даже тех, когда выборные его исполнители корыстны.

— Ну, а если закон вообще пальцем о палец не ударяет? — спросил Джил, а Уайндер ухмыльнулся.

— Тогда мы должны заставить его действовать!

— Господи, твоя воля, — терпеливо сказал Уайндер, — так ведь это мы как раз и пытаемся сделать, — и, когда Дэвис повторил, что только если по всем правилам организовать отряд и передать преступников в руки правосудия, можно рассматривать это как такого рода попытку, он возразил: — Еще чего! Чтобы ваш закон отпустил тех на волю?

— А вдруг окажется, что их нужно отпустить? Во всяком случае, если сочтут нужным их отпустить, это будет гораздо более обоснованно, чем если решение вешать или нет будет принято шайкой линчевателей. — Потом он сказал нам, что линчевателями обычно движет страх, и чтобы заглушить его, им — прежде чем они решатся убить человека — приходится распалять в себе злость, так что обычно они вовсе не разбираются, что и как, а просто действуют согласно заранее принятому решению, причем, каждый боится оказаться несогласным с остальными. Линчеватели всегда чувствуют, — убеждал он нас, — что действия их неправедны. Все они молчат о том, что произошло, и мучаются потом угрызениями совести. — Вы когда-нибудь встречали линчевателя, который впоследствии смело говорил бы о содеянном?

— Где я мог его встретить? — возразил Уайндер. — Никогда ни одного линчевателя мы не встречали. Погодите, потом вам все расскажем, — прибавил он с усмешкой.

Я сказал, что все равно ведь отправляют закон те же люди, иногда ничем не лучше других.

— Правильно, — сказал Дэвис, — но самый ничтожный из них больше годится в судьи, чем мы. Он имеет три преимущества: время, знание прецедентов и согласие большинства на то, чтобы он действовал от их имени.

Я обдумал его слова:

— Насчет времени мне понятно.

Дэвис объяснил: знание прецедентов и согласие большинства уменьшают личную ответственность и предоставляют человеку возможность опираться на нечто большее, чем собственное мнение, почему он и становится менее подвержен стадному чувству. Он разгорячился, как истинно верующий проповедник, читающий проповедь на излюбленную тему, и под конец стал уговаривать нас не выступать линчевателями, не пятнать своей совести, не совершать преступления против общества.

— Преступление против общества, — прошепелявил Уайндер бабьим голосом.

— Вот именно, — горячо сказал Дэвис и внезапно ткнул пальцем в Уайндера, так что с губ того исчезла кривая недобрая усмешка и на лице появилось настороженное выражение. Бледное, как у всех мало бывающих на воздухе людей, не тронутое загаром лицо Дэвиса посуровело от внутреннего напряжения, молодые глаза сверкали, большой рот твердо сжался, только губы чуть вздрагивали, будто он вот-вот заплачет. Не выслушать такого человека было просто нельзя, позже можно решать, как отнестись к его словам. — Да, — повторил он. — Преступление против общества. Закон — это нечто большее, чем слова, которыми он изложен в книгах, закон — это нечто большее, чем какое бы то ни было решение, принятое на его основании, закон — это нечто большее, чем любой судебник, составленный где-то, когда-то, кем-то, нечто большее, чем любой его исполнитель: адвокат или судья, шериф или тюремщик. Истинный закон, кодекс справедливости, самая сущность наших представлений о добре и зле — это совесть общества. Она формировалась тысячелетиями, и это величайшее, самое удивительное качество, которое развивалось вместе с человечеством. Ни один храм, ни одна религия, ничто из знаний человека, его орудий, его искусства, наук, ничто из того, что окружает его, не может сравниться по своему значению со справедливостью — со стремлением людей к справедливости. Истинный закон непреложен, это основа человеческой нравственности; он, подобно Богу, существует сам по себе и, как Бог, достоин поклонения. Где, как не в глубинах сознания, можем мы соприкоснуться с Богом? И что такое отдельная человеческая душа, если не дарованный человеку крошечный осколочек целого, в котором слиты души всех людей, когда-либо живших на земле?

Дэвис вдруг замолчал. Мне показалось, он не то чтобы закончил, а вдруг осознал, что мечет бисер перед свиньями.

— Преступление перед обществом! — все так же шепеляво повторил Уайндер и встал.

Джил тоже поднялся:

— Все, что вы говорите, может, и правда, только теперь это погоды уже не делает.

— Точно, — подтвердил Уайндер. — Теперь уже мы настроились.

Джил спросил:

— Почему же вы всего этого тогда на улице не сказали?

— Вот именно, — подхватил Уайндер.

— Я пытался, — сказал Дэвис. — И Осгуд пытался. Только никто не захотел нас слушать. Сам видел.

— Видел. Зачем же тогда все это нам говорить? Кто мы такие? — Джил указал на меня. — Просто пара молодых ребят. Разве кто станет с нами считаться?

Дэвис сказал:

— Бывает, что двое-трое скорее прислушаются.

— Ладно, — сказал Джил. — Мы вас выслушали. А дальше? Что мы можем?

Уайндер усмехнулся с таким видом, будто ловко отбрил противника, и они с Джилом пошли назад к стойке.

Дэвис остался сидеть, уставившись в сложенные на столе руки. Люди уже начали возвращаться — снаружи доносился конский топот, поскрипывание седел, приглушенные голоса. Наконец он нехотя поднял голову и посмотрел на меня. На его губах застыла горькая улыбка, от которой мне стало жаль его.

— Не принимайте так близко к сердцу, — сказал я. — Ведь вы все, что могли, сделали.

Он покачал головой:

— Зря это я. Расфилософствовался зачем-то. Постоянно я этим грешу…

— Сказали-то вы много верного, — ответил я, правда, без особой уверенности. Мне нужно время, чтобы ухватить новую мысль, и я люблю обдумать ее в одиночку — хочу удостовериться, что я именно мысли поддался, а не человеку. И вот еще что — я всегда замечал, что доводы звучат совсем по-разному в доме и на воле. В четырех стенах и под крышей как-то дуреешь. Слишком ты ограничен в пространстве, лишен возможности оценить действительный масштаб происходящего, а следовательно, и выверить толком мысль. То же самое можно сказать про день и про ночь; ночь как комната — каким-то пустякам, сидящим у тебя в голове, она придает непомерное значение. Человек не может сохранять ясную голову ночью. Кое над чем из того, что говорил Дэвис, я и сам не раз задумывался, но сущность мысли, которая, по-моему, была для него самой важной, насчет того, что закон выражает совесть общества, а совесть отдельно взятого человека рождается из общего для всех понимания добра и зла — оказалась для меня новой, и в ней надлежало толком разобраться. Больно многое она затрагивала и очень уж была глубокой. Одно я понял — с такими представлениями человек станет относиться к закону столь же ревностно, как иной к вере относится…

Поскольку он ничего мне не ответил, я сказал:

— Вот только мне кажется, что иногда нужно менять законы, а иногда — людей, которые их представляют.

Дэвис посмотрел на меня, словно прикидывая, много ли я над этим думал. Решив, по-видимому, что не слишком, он только кивнул мне и сказал так, будто все это не особенно его интересует:

— Душа народа или расы развивается так же, как душа человека. А недостойных пастырей всегда хватает. — В этой идее заключался глубокий смысл, но он не дал мне времени вдуматься. — Можешь ты оказать мне услугу?

— Смотря какую.

— Мне нужно быть здесь, — сказал он. — Я должен постараться задержать их, пока они не осознают, на что идут… Лишь бы согласились действовать по закону…

— Так о чем же речь?

— Я собираюсь послать Джойса за Ризли и за судьей Тайлером. И прошу, чтобы ты пошел с ним. Сходишь?

— Вы же понимаете, как на вас с Джилом тут смотрят. Угораздило же вернуться как раз сейчас… — Мне не хотелось открыто принимать чью-либо сторону.

— Понимаю. — Он продолжал выжидательно смотреть на меня.

— Ладно, но зачем идти вдвоем?

— Ты знаешь Мэйпса?

— Это Живодера, что ли?

— Вот именно.

— Встречался.

— Ризли, уезжая, оставляет его своим заместителем. А нам Мэйпс не нужен…

— Нет, конечно, — подтвердил я. Мне было ясно почему. И ясно, почему он не хочет, чтобы Джойс шел один, раз уж дело обстояло так, что может потребоваться не допускать участия Мэйпса, хотя мне по-прежнему казалось, что главная цель — втянуть в эту историю меня. Мэйпс здоровенный мужик и отлично стреляет из своего шестизарядного револьвера, но и власть свою любит показать и, как все такие любители, постоянно играет на публику. Заставить других повиноваться он неспособен.

— От Тайлера вряд ли будет толк, — проговорил Дэвис, словно рассуждая сам с собой. — Но он должен быть здесь. Ризли — вот кто нам действительно нужен.

Мы встали. Джил посматривал на меня. Уайндер тоже.

Когда мы шли к выходу, в дверях появился Смит. Одет он был в парусиновую куртку, за поясом торчали два револьвера. В руке он нес моток веревки. При виде Дэвиса Смит ухмыльнулся.

— Скажите, пожалуйста, и Финансовый Туз тут? — сказал он. — Похоже, несмотря ни на что, поход состоится, а, Финансовый Туз? — Он поднял руку с веревкой. — Глядите-ка! Мур назначил меня обер-палачом, вот я и пришел во всеоружии! — Он поднял конец веревки у себя над ухом, подвигал им, словно затягивая узел, затем вдруг дернул его кверху и уронил голову на сторону. Скосил глаза, вывалил язык. И захохотал. — Думаете, не сумею? — Он посмотрел на Дэвиса пристально и озабоченно. Покачал головой и пощелкал языком. — Плохо выглядите, мистер Дэвис, ой, как плохо… Оставались бы вы лучше дома отдохнуть перед похоронами. — Он опять расхохотался. — А цветы сумеете раздобыть? — не унимался он. — Ребята б не возражали даже и угонщику, — торжественным голосом объяснил он. — На мертвого угонщика да поскупиться! — И снова заржал.

Вошел Осгуд, как раз поспевший на представление, которое давал Смит, остановился в дверях, бледный, с широко раскрытыми глазами, и смотрел, будто на его глазах и вправду вешают человека.

Смит поймал мой взгляд, направленный на священника, и обернулся. Увидев его, расхохотался пуще прежнего.

— Господи Ии-су-се, — гоготал он, — вы только полюбуйтесь. Им дурно! Кисейные барышни! — И дальше тоненьким голоском: — Ну, давайте, девочки, уберем этого красивенького покойничка-угонщика. — Тут он снова дико заржал.

В комнате стало совсем тихо, почти никто не смотрел на Смита.

— Вы что, отец, покойников никогда не видели? — спросил он Осгуда. — Казалось, вы должны бы по роду службы. Ну, понятно, не висельников. Этих незачем. Они с лица черные… А иной раз…

Джил грохнул стаканом по столу и подтянул ремень. Смит обернулся на стук и, увидев Джила, который шел прямо на него, перестал смеяться, заслонился рукой, попятился и сделал шаг в сторону. Но Джил, даже не взглянув на него, вышел в дверь и спустился с крыльца. Смит, однако, наглухо притих. Мы с Дэвисом тоже вышли на улицу. Осгуд неуверенными шагами затрусил следом, издавая похожие на всхлипывания звуки.

— Как же это так — давать такое представление… — крикнул он Дэвису, указывая на дверь за собой. — Такое представление давать! — все повторял он.

— Да уж, — сказал Дэвис.

Увидев Джойса, он подошел к нему и с минуту что-то ему говорил. У парня сделался испуганный вид, в ответ он судорожно дергал головой.

— Ты куда собрался? — спросил меня Джил, стоявший рядом.

Я скручивал сигарету и не спешил с ответом. Только затянувшись, сказал. Но он принял это спокойнее, чем я ожидал, и только посмотрел на меня с невысказанным вопросом — так же смотрел на нас обоих Кэнби тогда у дверей. Мне такие взгляды уже начали надоедать.

— Дэвис прав, — сказал я. — Может, и ты с нами?

— Спасибо, — ответил он. — Только надо же кому-то из нас здесь остаться, чтобы честь нашу оберегать. — Он сказал это тихонько. Мне показалось, что выходка Смита навела его на размышления.

На небе происходили быстрые перемены; если я еще не разучился читать приметы, приближалась буря. Еще недавно было солнечно, и только отдельные облака, гонимые не ощутимым на земле ветром, отбрасывали на землю свои тени, которые, ложась на почти свободные от снега восточные склоны, казались пожогами. Теперь же почти все вокруг было погружено в тень, и лишь изредка солнце, пробившись сквозь тучу, озаряло на миг людей, собравшихся на улице, и их лошадей, вспыхивало на дулах револьверов и металлических частях конской сбруи, высвечивало большую вывеску на лавке Дэвиса и покосившуюся белую веранду салуна. А ветер спустился на землю и дул непрерывно, вздувая на людях одежду и делая султаны из конских хвостов. Дым над жилищами, где уже готовился ужин, устремлялся прямо на восток и не подымался вверх, а жался к земле. Ветер был напористый и промозглый, как бывает перед снегопадом, и постоянно усиливающийся; с завыванием нырял он под своды галерейки и даже посвистывал иногда — такой ветер до сих пор еще будит во мне воспоминания о Неваде. Горы, видневшиеся в конце улицы, там, где она переходила в проселок, ведущий к перевалу, тоже совсем изменились. Прежде они стояли высокие и сияющие, так что тучи жались по сторонам. А теперь они нахохлились, отяжелели и вовсе уже не казались высокими, а на передний план вылезли толпившиеся вокруг тучи, такие разбухшие и громоздкие, что взгляд ваш невольно обращался к ним, а не к горам. Это были вовсе не плотные, резко очерченные весенние облака или тяжелые иссиня-черные тучи, готовые пролиться ливнем, а толстые, бесформенные, белесые, больше похожие на клубы густого пара и перемещавшиеся с такой быстротой и так слабо очерченные, что вы скорее чувствовали, чем видели, изменения их контуров.

Может, отчасти по причине изменений, происшедших в погоде, а отчасти из-за того, что многие только сейчас явились на место сбора и не знали о том, что мнения относительно предстоящего линчевания расходятся, но настроение людей, собравшихся на улице, тоже изменилось. Они не были возбуждены, как большинство тех, кто слышал пламенное слово Бартлета, однако разговоров и шуток почти не было слышно, и все, за исключением тех, кто находился у Кэнби в салуне, оставались сидеть верхом на лошадях. Большинство были в парусиновых куртках или же в полушубках из жестких коровьих шкур, некоторые даже обвязали головы вязаными шарфами под шляпу, как на зимовках. На всех — пояса с кобурами, к седлам прикручены витки веревок, многие имели при себе карабины, притом большинство держало их поперек седла, некоторые же сбоку, у ноги, в длинном с металлическим подбоем чехле, из которого торчал тонкий ствол. Обветренные лица, крупные и мясистые, или четкие, с тонкими чертами, лица, характерные для тех, кто много работает на воздухе, были сосредоточены, глаза прищурены, может, от ветра, а, может, и по другой причине. Я невольно вспомнил слова Дэвиса, что нужно только достаточно сильно распалить себя, и тогда совсем не страшно, даже если знаешь заранее, что творишь дурное дело. Этим как раз они теперь и занимались. Они осматривали каждого вновь прибывшего с таким выражением прищуренных глаз, что, казалось, будто они смертельно ненавидят его и находят, что дело принимает слишком широкую огласку. А подъезжали все новые и новые люди; на улице собралось уже человек двадцать. И с каждой минутой задача Дэвиса — переубедить их — становилась все неосуществимей. Они тут же забудут все доводы, высказанные им. Мне и самому было дико, что я только что выслушивал объяснения насчет истинного духа закона. Происходившее сейчас, на этом месте — вот что действительно шло в счет. Мне все меньше и меньше хотелось идти выполнять поручение Дэвиса.

Когда Джойс подошел ко мне, я глянул на Дэвиса и понял, что и он это почувствовал. Он посмотрел на стоявших вокруг людей, и у него в лице появилось что-то от Осгуда. Трудновато было ему переключиться со своей высокой теории на то, с чем предстояло встретиться на практике. Осгуд стоял поблизости, у края настила, мешковатый костюм его трепыхался на ветру, он отчаянно жестикулировал, словно убеждая кого-то в чем-то. В общем, пара была хоть куда…

Но Дэвис еще не сложил оружия. Поймав мой взгляд и увидев, что Джойс стоит, дожидаясь меня, он выдвинул вперед нижнюю челюсть и яростно махнул нам рукой, чтобы мы пошевеливались. Я пошел…

— Больно-то из кожи не лезь, блюститель закона! — сказал мне Джил. — Наше дело сторона.

Меня разбирало от досады, и я сперва даже подумал, что он все еще старается уговорить меня не путаться с компанией, у которой при любом исходе дела вряд ли найдется много сторонников. Я посмотрел на него с некоторой запальчивостью, но он только улыбнулся в ответ — не своей обычной улыбкой, а ласково как то, уголком рта — и мотнул головой, не то чтобы осуждая, а просто подтверждая, что положение пиковое. И тут я понял, что он сейчас думает вовсе не о том, к какой стороне примыкать, а только о нас с ним, как в наши лучшие времена. Я тоже мотнул головой, как он, и улыбнулся, как он. Мне стало легче.

Мы с Джойсом перешли улицу, лавируя между всадниками, что было нелегко: лошади беспокоились не только потому, что чуяли приближение бури, но и потому, что общее возбуждение передалось им. Любая лошадь, кроме самой дурной, чувствует настроение седока. Они вертелись, пятились, дергали головами, так что слышно было звяканье мундштуков и приглушенный беспокойный перестук копыт. То и дело кто-нибудь из всадников поворачивал своего коня и пускал его карьером вдоль по улице, а затем снова возвращался к остальным — как жокей перед стартом. Джойс побаивался лошадей и потому излишне много вилял, а затем трусил вдогонку за мной, как старикан какой-то. Я догадывался, что все провожают нас взглядами; к тому же было неловко оттого, что я иду куда-то пешком, вместо того, чтобы ехать верхом, но Джойс сказал, что это недалеко, и к тому же у него не было лошади, а посадить его к себе за спину было бы еще глупее. Я ни на кого не смотрел. Проходя под самой мордой у коня Фернли, я почувствовал, что деревенею, но Фернли туго натянул поводья и ничего не сказал.

Только мы пересекли улицу, Уайндер окликнул меня по фамилии. Когда это делается нарочито, то может вывести из себя, и я приостановился было, но совладал с собой и пошел дальше.

— Крофт! — крикнул он еще раз и, видя, что я не останавливаюсь, заорал во всю глотку и со злобой: — Крофт, скажи судье, чтобы он поторапливался, если хочет проводить нас!

Джойс прерывисто, с присвистом дышал, и не только от спешки. Я понимал, каково ему. Уайндер своим окриком наложил на нас обоих клеймо. В голове у меня между прочими мыслями мелькнула и такая, что, как оказалось вдруг, никого из этих людей я не знаю, все они мне чужие и ко мне враждебны — все, кроме Джила. А ведь большинство из них я знал — в лицо, и по работе, не раз случалось и словом перекинуться, и относился всегда к ним хорошо — тихие, безобидные люди и в то же время самые независимые в мире и вовсе не из тех, которых можно подбить на что угодно, если взять каждого в отдельности. А вот теперь они остервенели, а, может, просто решили, что им следует остервенеть, и достаточно было брехнуть что-то про судью Тайлера, чтобы они стали на меня смотреть так, будто я изнасиловал всех их сестер подряд, а то и матерей. И непонятнее всего то, что, может, только два-три человека, те, что работали с нами на ранчо Дрю, действительно знали Кинкэйда; он трудно сходился с людьми. И я бы поставил десять против одного, что не два и не три из них, а куда больше грешили угоном, потихоньку перетавривая скот. И вовсе не такая это была редкость, как может показаться: горные пастбища тогда были еще широко открыты для всех, и ковбои стекались туда со всех концов коровьего края — от Рио до Тетонских гор. Да это особенно и не преследовалось — главное, знать меру и не наносить никому ощутимого ущерба. Не одно хозяйство с того и пошло — тут ухватит, там урвет…

— Не обращай внимания на этого крикуна, — сказал я Джойсу.

Однако я недооценил парня — трусить-то он, конечно, трусил, но не это было у него на уме.

— Сумеет он удержать их, как вы думаете? — спросил он.

Речь шла о Дэвисе, и слово «он» Джойс произнес будто с большой буквы.

— Конечно, сумеет. А Ризли что, тоже у судьи торчит?

— Да, когда он здесь, — ответил Джойс, не глядя на меня. — Мы должны раздобыть его… Во что бы то ни стало должны.

— Не бойся, раздобудем, — успокоил я его.

Он вывел меня на поперечную улицу, и мы зашагали быстрее. Мостков здесь не было, каблуки мои увязали в грязи. На обочине и у своих домов стояли люди и смотрели в сторону перекрестка — мужчины без курток, поеживавшиеся на ветру, женщины, которых было большинство, выскочившие на улицу в фартуках, накинув на головы платки. Они провожали нас взглядами, и видно было, что они и хотят нас спросить и побаиваются. Один человек, стоявший у себя на крылечке, попробовал пошутить:

— Что происходит — на скот облава?

— Угадали, — не остался я в долгу. — Именно облава.

Джойс покраснел, но ничего не сказал. Он по-прежнему не смотрел на меня. Вдруг я понял, что мальчишка и меня опасается. Я для него тот же ковбой, и вдобавок незнакомый…

— Все не так просто, — продолжил я наш разговор. — Они еще сами не решили, что делать.

Джойс счел нужным сказать:

— Мистер Дэвис думает, они вряд ли поедут. Особенно если кто станет их удерживать…

У меня такой уверенности не было. Большинство людей больше всего на свете боятся прослыть трусами и, если выбирать из двух зол: физическая трусость и отсутствие гражданского мужества, то первое окажется несравненно страшнее. Можно найти много громких слов, чтобы прикрыть отсутствие гражданского мужества, но даже животное безошибочно распознает, когда ты сдрейфил. Если считать, что ценность определяется редкостью, то гражданское мужество должно бы цениться куда выше, чем обычная смелость; боюсь только, что это относится лишь к бриллиантам и звонкой монете. Что до прочих редкостей, на них охотников немного. То, что произошло, близко задевало каждого и побуждало к немедленным действиям, Дэвис же пытался этим действиям помешать, выставляя доводы расплывчатые и малопонятные. Ему бы в своих речах на здравый смысл напирать или проявить дерзость, или, на худой конец, высмеять их, а я что-то не был уверен, что он на такое способен. А нет, так ему предстояло скоро убедиться, что направляют людские поступки не какие-то туманные, хоть и многочисленные «мы», а те немногие «они», которые скажутся на месте в нужный момент, а чем они потом эти поступки объяснят — дело десятое.

— Все может быть, — сказал я.

— Он говорит, им нужен вожак, кто-нибудь, на кого потом свалить вину.

— Так сказать, козел отпущения?

— Да, он говорит, без этого невозможно. Хорошее ли, плохое люди затевают, им нужен кто-то, на кого можно в случае чего свалить вину, без этого они никуда…

— Иногда без главаря дело просто не ладится.

— Это одно и то же, — возразил он. — А в опасном деле так без него вовсе не обойтись.

Мы продолжали свой путь. Чтобы не отставать от меня, Джойсу приходилось чуть ли не бежать. Наконец я спросил:

— Значит, мистер Дэвис считает, что вожака у нас нет?

— Да. Потому-то он и думает, что они будут ждать. Я поразмыслил и понял, что он прав. В этом была наша слабина: мы ждали кого-то, а кого, сами не знали. Бартлет, правда, произнес зажигательную речь, но на речах далеко не уедешь. Мур был единственным человеком, который мог повести нас за собой, но Мур никогда бы не согласился.

— В общем-то, он недалек от истины, — сказал я.

— Только бы нам разыскать Ризли, — сказал Джойс, — прежде чем они найдут кого-то.

Мы прошли дом, обнесенный белым частоколом, и еще один, где во дворе цвели четыре куста сирени. Их благоухание казалось каким-то неуместным, словно бы отвлекало нас от дела более важного.

— А знаешь, — решил я подразнить его, — по-моему, Дэвис не так уж хочет, чтобы этих угонщиков изловили. Тебе не кажется, что, по его мнению, закон тоже не без изъяна?

Тут он наконец посмотрел мне прямо в лицо, и я понял, почему Дэвис не прочь с ним поговорить. Он был прыщав, узкоплеч и нескладен, но глаза смотрели совсем не по-мальчишески.

— Может, и так, — сказал он, — и, может, он прав. Может, и лучше им уйти бы от погони, — и запальчиво прибавил: — И все оттого, что он добрый.

— Ну, еще бы. Доброта — это похвально.

— Но он не позволил бы им уйти, — с досадой продолжал Джойс, — и хотел бы, а не позволил, будь у него малейшая уверенность, что им дадут шанс оправдаться!

— Ну, еще бы, — повторил я. И спросил: — А ты как? Поедешь, если мы соберем уполномоченный отряд?

Он снова посмотрел себе под ноги и сглотнул.

— Если он захочет, чтобы я ехал, то поеду. Не хочется мне, — прибавил он внезапно, — но, наверное, это мой долг.

— Ну, еще бы! — снова произнес я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Вот здесь! — сказал Джойс, указывая на противоположную сторону улицы. Я отшвырнул сигарету.

Дом судьи Тайлера оказался кирпичным, с мезонином; крыша была из дранки, выложенной узором, со слуховыми окнами. Дом, трехэтажный, с двухъярусной верандой, с высокими узкими окнами, украшенными каменными наличниками, представлялся непропорционально высоким и узким. Таким было и крыльцо, которое вело к парадной двери. Перед домом был разбит газон и росли кусты сирени, а на заднем плане виднелся длинный белый каретник с конюшней. Дом был совсем новый, и кирпич выглядел очень красным, а веранды и оконные наличники очень белыми. И казался он еще выше и уже от того, что вокруг не было больших деревьев — только саженцы пирамидальных тополей в два человеческих роста торчали вдоль всей выездной аллеи. По замыслу он скорей всего должен был стоять на бойкой улице большого города, зажатый между двумя другими домами и вынужденный тянуться ввысь, не имея возможности развиваться вширь. От этого он выглядел еще нелепее, чем другие дома того же образца: ведь стоял-то он в сельской местности, где почти все строения в один этаж, а места сколько угодно. Поселившись на краю городка, судья мог при желании рассматривать всю долину как свой задний двор. В просветы между саженцами виднелась юго-западная часть ее и горы в снежных шапках.

Я невольно подивился, откуда у судьи взялись деньги на такой дом. Кирпич не только в наших палестинах влетал в копеечку. Хотя и то сказать, он вел дела и в других краях, а с тяжб горно-обогатительных и гидрологических компаний ему время от времени доставался хороший куш.

На веранде, заметная издалека, висела большая черная доска, на которой золотыми буквами было выведено имя судьи и его звание. У входной двери был приделан затейливый звонок с шишкой вместо кольца.

— Соскреби грязь с подошв, положи шляпу на согнутый локоть и поправь парик, — сказал я Джойсу, когда мы поднимались на крыльцо. Он болезненно усмехнулся в ответ.

Я потянул за шишку; оказалось, что звонок и правда присоединен к чему-то. Далеко в глубине дома раздалось негромкое мелодичное позвякивание, которое продолжалось и после того, как я отпустил шишку. Где-то внутри отворилась и затворилась дверь, послышались неторопливые тяжелые шаги. Затем дверь распахнулась и перед нами. За ней стояла высокая плотная женщина с длинным желтым недоверчивым лицом, в золотых очках, чепце с оборкой и лиловом платье с пышнейшими рукавами и широченной юбкой. Возможно, мы оторвали ее от какого-то занятия, во всяком случае, держала она себя так, будто мы явились с единственным намерением линчевать судью. Она стояла в дверном проеме, уперев руки в бока, чтобы не дать никому протиснуться в дом мимо нее, и уставив тяжелый взгляд на мой пояс с кобурами и кожаные штаны.

— Ну? — осведомилась она.

Я решил, что вежливость никогда не помешает, и снял шляпу.

— Скажите, хозяйка, судья дома?

— Дома.

Я ждал продолжения, но его не последовало.

— Нельзя ли нам его видеть?

— По делу?

Я начал немного раздражаться.

— Нет, мы просто заглянули на чашку чая.

— Гм, — она ничуть не смягчилась.

— Мистер Дэвис послал нас, хозяйка, — пояснил Джойс. — Очень важное дело. Судья должен об этом знать…

— Мистер Дэвис, говоришь? — сказала она. — Это другое дело. Только сейчас не приемные часы.

Я сделал было шаг.

— Здесь подождете, — сказала она. — Я спрошу судью, примет ли он вас. Как твоя фамилия? — обратилась она вдруг ко мне.

Она не спеша, торжественно даже, прошла шагов пять по темному, застланному красным ковром холлу и отрывисто постучала в дверь, все время через плечо поглядывая на нас.

— Войдите, войдите! — прозвучал оттуда густой бас, будто там только и дожидались в радостном нетерпении этого стука. Она еще раз на нас взглянула, вошла и плотно затворила за собой дверь. Никаких секретов нам знать не было положено.

— Это что, его жена? — спросил я.

— Его жена умерла еще до того, как я приехал сюда. Она его экономка, миссис Ларч.

— И давно она у него?

— Не знаю. Наверное, с тех пор, как жена умерла.

— Ну, теперь мне понятно, почему судья иной раз сам ничего решить не может.

Джойс опять словно бы нехотя усмехнулся. Все-таки я немного его приручил.

Дверь кабинета снова отворилась, и на пороге возникла миссис Ларч. Прикрыв дверь, она двинулась на нас. Однако, на этот раз, приблизившись, оставила достаточную щель, чтобы мы протиснулись в холл.

— Проходите! — распорядилась она.

— А шерифа тут нет? — спросил я.

Она закрыла входную дверь у нас за спиной, и мы оказались заключенными вместе с ней в сумраке, освещенном лишь слабым мерцанием круглой красной керосиновой лампы, свисавшей с потолка.

— Нет, нету, — сказала она и торжественно поплыла в глубь дома.

Джойс бросил на меня робкий взгляд и поспешил за ней.

— Миссис Ларч…

Она остановилась, повернулась через левое плечо и встала к нему лицом.

— Вы не знаете, миссис Ларч, где он сейчас? Я о шерифе…

— Нет, не знаю. — Она поплыла вперед.

После этого мне ничего не оставалось, как постучать в дверь кабинета. Шляпу я на всякий случай не надел.

Джойс шептал мне, что мы должны найти шерифа во что бы то ни стало.

Тот же густой бас произнес:

— Войдите, войдите! — А когда мы переступили порог комнаты, пророкотал: — А-а, Крофт! Ну, как обстоят дела в вашей лесной глуши?

— Да, пожалуй, неплохо.

Здесь же они обстояли из рук вон плохо. Судья выглядел как всегда — большой и тучный, в черном сюртуке и белой рубашке с высоким крахмальным воротничком; бледное одутловатое лицо, набегающие на воротничок складки жира, карие глаза навыкате, рот каких-то женских очертаний, с толстой и отвисшей нижней губой, как у людей, которые много говорят, не подумавши. Он поднялся из-за стоявшей в углу конторки, в которой стояли рядами на полках толстые светло-коричневые тома с красными наклейками, совсем на вид новенькие, и пошел навстречу с протянутой рукой, с таким видом, будто оказывает нам большую милость. Судья никогда не упускал случая обласкать кого-нибудь. Вот только беда: Ризли в кабинете не было, зато был Мэйпс. Сидел у самой двери, откинувшись вместе со стулом к стене. Сомбреро, пояс с кобурами и куртка висели на крючках над его головой.

Пожав мне руку, судья пригладил волосы, откинув назад густую черную шевелюру, подстриженную ровно по воротничку, как у сенатора, сунул одну руку в карман, другой поиграл многочисленными амулетами и брелоками, свисавшими с цепочки часов, раза два качнулся с пяток на носки и обратно, улыбнулся, будто мое появление доставило ему величайшую за многие годы радость, и сделал глубокий вдох, словно собрался произнести речь. Я и раньше видывал, как он проделывает все это лишь затем, чтобы в конце концов сказать: «Мое почтение!» — какой-нибудь полузнакомой даме. Судья отлично знал, как должен вести себя общественный деятель.

— Так-с, — сказал он. — Вы, я смотрю, все цветете. — К Джойсу он отнесся как к моему приложению. — Так чем же я могу быть вам полезен, джентльмены?

Скорее всего, судья не имел ни малейшего представления о том, где он мог меня раньше видеть, но я не стал в это углубляться и кивнул на Джойса, давая понять, что говорить будет он. Однако, парнишка совсем растерялся при виде Мэйпса и не знал, с чего начать.

— Мы пришли по поручению мистера Дэвиса, — сказал я.

— Да, да, миссис Ларч мне говорила. Как поживает мой добрый друг Дэвис? Надеюсь, хорошо?

— Неплохо, наверное, — сказал я. — Не могли бы вы уделить нам минутку наедине, судья?

Мэйпс опустил стул на все четыре ножки, но не затем, чтобы встать и уйти. Он продолжал сидеть, пристально глядя на нас.

Судья смешался. Откашлялся, снова вобрал в себя воздух и улыбнулся шире прежнего.

— Дело частного порядка, так сказать?

— Вот именно, сэр.

Мэйпс, однако, и не думал уходить. Джойс собрался с духом:

— Мистер Дэвис особенно упирал на то, что мы должны говорить только с вами и с мистером Ризли, сэр.

— Так, так, — судья взглянул на Мэйпса.

— Ризли тут нет, — сказал Мэйпс, — я его заместитель.

— Это правда, это действительно так, — заверил нас судья, прежде чем я успел раскрыть рот. Я попытался вновь занять отданные рубежи.

— Куда он поехал? — спросил я Мэйпса.

— На ранчо Дрю, сегодня утром.

— И когда вернется?

— Не сказал. Возможно, через пару дней. — Мэйпс ухмыльнулся, как бы говоря: «Ну, что, съел?» — Я исполняю обязанности шерифа. — Он ткнул большим пальцем в шерифскую бляху у себя на груди. — Все, о чем вы хотели говорить с Ризли, можете обсудить со мной.

Джойс хотел что-то сказать, но передумал. — Я посмотрел на судью.

— Это верно, совершенно верно, — подтвердил судья все тем же идиотско-бодреньким тоном. — Шериф вчера вечером в моем присутствии назначил мистера Мэйпса своим заместителем. То есть, совершенно официально назначил. — Он откашлялся и снова качнулся вперед и назад. Он успел убедить себя, что, барахтайся не барахтайся, а уж ничего тут не поделаешь. — Если ваше дело требует внимания мистера Ризли, вы можете говорить вполне откровенно в присутствии мистера Мэйпса.

— Я тут видал с полчаса назад, как Грин, парень с ранчо Дрю, пронесся мимо сломя голову, — сказал Мэйпс, вставая. — Я еще подумал: ради удовольствия никто так коня загонять не станет. Что там у вас стряслось?

Деваться было некуда. До ранчо Дрю отсюда десять с лишком миль. Я был согласен с Дэвисом, что от судьи проку ждать нечего, а от Мэйпса и подавно. Он просто пойдет на поводу у остальных. Но снестись с Ризли не было никакой возможности, а напортить — если смотреть на дело глазами Дэвиса — они все равно не могли. Если судья не сможет изменить ход событий, Дэвис по крайней мере не будет винить во всем одного себя. И кроме того, если Ризли находится на ранчо Дрю, это само по себе что-то означает…

Джойс, однако, продолжал упорствовать:

— Мистер Дэвис поручил нам говорить только с вами или с мистером Ризли, сэр.

— Хватит тебе канитель тянуть. — Мэйпс набычился, тяжелое красное лицо начало багроветь. — Ну, так что мистеру Дэвису понадобилось?

— Мэйпс, — сказал судья, — молодой человек приехал с поручением. Он, я полагаю, действует согласно указаниям.

— Если это дело шерифа, так шериф — я, — сказал Мэйпс.

— Еще бы, — вмешался я, решив сделать новую попытку. — Мы это знаем, Мэйпс. Но ведь вопрос не в нас. Мы пришли от мистера Дэвиса. Оставь нас на минутку одних с судьей, и мы объясним ему, а там, если он решит, что дело это по твоей части, сам тебе и расскажет.

— Безусловно, безусловно, — подтвердил судья. — Если только это дело касается вас как должностного лица, я тотчас сообщу вам.

Мэйпс стоял, широко расставив ноги, и переводил глаза с Джойса на меня. Могучая грудь и плечи, маленькая голова с красным мясистым лицом, маленькие черные глазки под густыми черными бровями, жесткие коротко подстриженные волосы и борода. Выражение лица у него всегда сердитое, как у Уайндера, даже когда он смеется, и к тому же раздраженное, будто он зол на что-то, а почему, собственно, — сам не знает.

— Ладно, — согласился он, решив, по-видимому, что все равно ничего путного мы сказать не можем. У дверей он повернулся, пуще прежнего багровый, и проговорил, обращаясь к судье: — Если это дело касается шерифа, позовете меня. Ясно?

— Непременно, непременно, — вспыхнув, ответил судья.

Когда я притворил дверь за Мэйпсом, судья сказал:

— Итак? — и потер руки, словно ему удалось уладить все наилучшим образом. — Итак, в чем дело?

Джойс с уходом Мэйпса приободрился и начал быстро рассказывать судье о происшедшем. Я подошел к окну, но сам внимательно прислушивался и к Джойсу и к судье, который, став вдруг очень деловитым, расспрашивал, что именно сказал Грин и много еще о чем. На большинство вопросов Джойс толком ответить не мог. Но я счел, что моя роль — охранника — окончена, и не встревал. В окно я видел, что Мэйпс стоит на крыльце, заложив за ремень большие пальцы. Судья не проявлял ни малейшего намерения перейти к делу и только задавал все новые вопросы. Джойс все больше волновался.

— Мистер Дэвис вовсе не хочет задерживать их, — повторил он уже не в первый раз.

— Ну, конечно, нет, — согласился судья.

— Он только не хочет, чтобы это обернулось линчеванием.

— Нет, конечно! Ни в коем случае нельзя такого допустить!

Джойс снова изложил просьбу Дэвиса, чтобы был сформирован уполномоченный отряд, действующий под присягой.

— Безусловно, — сказал судья. — Все должно быть строго по закону! Иначе неизбежно еще худшее беззаконие и насилие. Сколько уже лет я им об этом толкую, — вдруг рассердился он, усмотрев в происходящем личную обиду, — сколько лет! — Затем звучали лишь его шаги из конца в конец комнаты и сердитое пыхтение.

— Мистер Дэвис просит, чтобы вы пришли без промедления, сэр. Люди уже собираются, и его с мистером Осгудом никто слушать не станет…

Судья перестал ходить.

В окно я увидел скачущего по улице всадника. Это был один из тех, кто присутствовал при появлении Грина у Кэнби. Он увидел Мэйпса и что-то крикнул ему. Мэйпс отозвался вдогонку, и ковбой, сдержав коня, обернулся и прокричал что-то еще.

— Мистер Дэвис просит вас и мистера Ризли прийти, сэр, — в голосе Джойса была мольба.

— Что? Ну, да, конечно… Но ведь Ризли нет. И надо же, именно сегодня, — сердито пробормотал он.

— Если бы вы согласились прийти, сэр… Вы могли бы поговорить с ними.

— Положение, которое я занимаю, не позволяет… — начал судья. И продолжал еще более сердитым тоном: — Нет, нет! Ни судье, ни адвокату там не место! Это дело шерифа! У меня нет на то полномочий…

Ковбой повернул своего коня к главной улице и снова пустил его вскачь. Мэйпс входил в дом. Я повернулся к судье.

— Ризли на ранчо Дрю?

— Да, да. Ему показалось, что… — начал судья. Я перебил его:

— Не могли бы вы добиться от них обещания, что без Ризли они ничего не предпримут? Все равно же они поедут мимо.

Вошел Мэйпс, оставив за собой дверь незакрытой. Не глядя на нас и не говоря ни слова, он взял свой револьвер, вложил в кобуру и застегнул ее, затем достал другой — крошечный, умещавшийся вместе с кобурой под мышкой, и подвесил его где-то между жилетом и курткой. Короткие неповоротливые пальцы никак не могли завязать узлом ремешок.

— Вы куда собрались, Мэйпс? — заволновался судья.

— Сегодня утром угонщики убили Кинкэйда, — ответил Мэйпс, все еще не справившись с узлом. Наконец он завязал его и со злой ухмылкой оглядел нас.

— На случай, если вы еще не слышали: формируется уполномоченный отряд, — сказал он. И прибавил, доставая с крючка свою куртку: — А это входит в число обязанностей шерифа, не так ли, судья?

— Но это вовсе не уполномоченный отряд, Мэйпс! — закричал судья. — Никакой это не уполномоченный отряд! Это, Мэйпс, мятежная толпа! Толпа линчевателей…

Я подумал, что тут он загнул. Пусть эти люди и наладились повесить кого-то без суда и следствия, но между тем, как они собирались на это дело, и действиями мятежной толпы, на мой взгляд, большая разница. Однако, я промолчал.

— Как только я приду на место, эта толпа превратится в уполномоченный отряд… Разве не так, судья? — спросил Мэйпс.

— Не превратится! — заорал судья с большей злобой, чем того требовали обстоятельства, даже если принять во внимание тон, каким разговаривал с ним Мэйпс.

Джойс побледнел так, что прыщи выступили малиновыми, даже с какими-то синеватыми пятнами по всему лицу. Затем тихонько выскользнул за дверь.

— Полномочиями я их наделю по всей форме, будьте покойны. — Мэйпс уже был в куртке и сдвинутом на затылок сомбреро.

— У вас нет такого права, — сказал ему судья. — Единственный, кто в данном случае правомочен, — это Ризли.

Мэйпс начал что-то отвечать ему. При этом поставил одну ногу на стул и плюнул через всю комнату на стоявшую в углу печку. Он любил вот так раздразнить судью и, по-видимому, хотел продлить удовольствие. Предстояла хорошая перепалка, но я лично видел только один исход. Я решил последовать за Джойсом. По крайней мере мы предупредим Дэвиса, хотя что это ему даст, я просто не представлял себе.

У дверей я приостановился и сказал достаточно громко, чтобы увлеченный спором Тайлер расслышал:

— Значит, я скажу Дэвису, что вы будете, судья.

— Да, да, конечно, — сказал он, отводя на секунду взгляд от Мэйпса и улыбаясь мне широкой заученной улыбкой. На крючок я его все-таки поддел и, решив, что помочь делу чем-нибудь еще мне вряд ли удастся, побыстрее смылся и не подумал остановиться, когда он крикнул мне вслед уже совсем другим голосом, из чего можно было заключить, что смысл моих слов до него наконец дошел: — Погодите, ээ… погодите-ка…

Я прошел мимо миссис Ларч, которая стояла посреди холла, сложив руки на животе, и смотрела на меня так, будто во всем этом безобразии виноват я один. Подмигнув ей, я вышел, не потрудившись закрыть за собой входную дверь, пускай сама позаботится. Я еще не вышел на улицу, когда дверь со стуком захлопнулась, а к тому времени, как судья узнал наконец у нее мою фамилию и, открыв дверь, начал звать меня, я был уже далеко и мог свободно делать вид, что ничего не слышу.

Джойс был уже почти у перекрестка: он бежал, и полы его куртки хлопали по ветру. Можно не сомневаться, он передаст Дэвису все, что нужно, поэтому, отойдя на приличное расстояние от дома судьи, я сбавил шаг. Не так уж приятно бегать по улице в сапогах с высокими каблуками, а, кроме того, похоже, слухи о происшедшем успели распространиться по поселку. Не хотелось выставлять себя в дурацком виде. У каждого дома стояли люди и, вытягивая шеи, смотрели в сторону перекрестка. Несколько женщин бегали по улице, загоняя детей домой. Одна из них со страхом посмотрела на меня и остановилась, теребя уголок фартука и не отводя взгляда от револьвера у меня за поясом. Но испугалась она не меня.

— Лошади… — сказала она, будто я знал, что у нее на уме. — Увидишь Томми, пошли его домой, пожалуйста, — попросила она. Она даже не поняла, что я чужой здесь.

Возле следующего дома мужик в кожаных штанах садился на лошадь. На седле у него лежал «Винчестер». Женщина, по-видимому, его жена, стояла рядом, вцепившись в его ногу. Лицо ее было поднято к нему, она силилась что-то сказать, силилась удержать слезы… Муж молчал и только раздраженно качал головой. У него было прямое и злое лицо — таких лиц я повидал уже немало. Он старался высвободиться, прежде чем разгоряченная лошадь налетит на его жену, и не хотел обходиться с женой грубо, но она все не выпускала его. Маленькая девочка, двух-трех лет, стояла в кустах возле дома, опустив ручонки вниз, и горько плакала.

Посреди улицы толклось народу больше прежнего; все неотрывно следили за перекрестком, где время от времени возникал кто-нибудь из ковбоев, дающий разминку лошади. Волнение распространилось по всему городку.

Худой старик в синей рабочей блузе и в подтяжках, узколицый и носатый, с седым хохолком, делавшим его похожим на петуха, таращил глаза через очки и яростным возгласом приветствовал появление каждого ковбоя. Маленькая старушка, такая же худая и сгорбленная, и той же куриной породы, что и он, старалась, по-видимому, не дать ему отойти от дома. Когда я поравнялся с ними, он диким взглядом уставился на меня. Большие глаза, увеличенные очками, казались огромными.

— Едешь? — хрипло спросил он, потрясая палкой в сторону перекрестка.

— Джон, Джон, — кудахтала старушка, — тебе же нельзя волноваться.

— Я и не волнуюсь, — возбужденно ответил старик, стуча палкой о землю. — Не волнуюсь! Просто мне все это обрыдло!

Мне пришлось остановиться, потому что он схватил меня за рукав.

— Едешь ты или нет? — угрожающим тоном спросил он.

— Похоже на то, папаша.

Мой ответ ему не понравился.

— Похоже?! — кукарекнул он. — Похоже?.. Или не похоже?! Что за парни нынче пошли! Знаешь, сколько времени они уже там валандаются? — Он снова ткнул пальцем в направлении перекрестка.

— Им надо еще кое-что выяснить.

— С полчаса, вот оно как — с полчаса! Как я увидел, что они подняли там кутерьму, сразу же засек время! — Он с торжествующим видом вытащил из кармана огромные часы-луковицу и постучал по ним указательным пальцем руки, в которой держал палку. И снова яростно сверкнул на меня большими глазами. — А сколько до того, один Бог знает! Один Бог знает, надо полагать, — злобно прокудахтал он.

— Джон, — попыталась урезонить его старушка, — ведь мы даже незнакомы с этим молодым человеком.

— Тем лучше! Очень нужно… — отмахнулся он. Но меня по-прежнему не отпускал.

— Ты убитых знал?

— Убит всего один.

— Один?! Трое их!.. Троих с ранчо Дрю убили! Человек оттуда сам только что сказал мне. А этим все еще надо что-то выяснить! — Он сплюнул.

Кровь ударила мне в лицо. Просто взять да вырвать руку мне не хотелось, но собравшиеся на улице начали поглядывать на меня, вместо того чтобы следить, что делается на перекрестке. К тому же и слышать старика не представляло ни для кого затруднения.

— А куда спешить? — отбрил я его. — Они уже и так обставили нас часа на четыре, а то на все пять.

— Некуда спешить? — сказал он потише и даже выпустил мой рукав. — Господи Исусе! — вскипел он снова. — На пять часов опередили и спешить некуда? Интересно рассуждаешь! Значит, если бы они на десять часов вас обставили, ты бы вообще пошел домой и уселся там их поджидать? А ну, марш туда! — скомандовал он, хотя я и без того тронулся в путь. Он сделал несколько шажков вслед за мной и, прокудахтав: «Живо!» — изо всех сил огрел меня палкой.

Я не обернулся, но еще некоторое время слышал его хриплый голос, повторявший: «Куда спешить?! Господи Исусе — куда спешить?!»

И голос жены, унимавшей его.

Я порядком обозлился, как бывает, когда какой-нибудь старик, или больной человек, или шустрый ребенок, чувствуя свою безнаказанность, наговорит тебе дерзостей и выставит при всех дураком. Я скрутил на ходу сигаретку и, дойдя до перекрестка, остановился, сделал две-три затяжки, чтобы хоть немного прийти в равновесие. Но одно стало мне совершенно ясно. Если этот выживший из ума болтун мог привести меня в такое возбуждение, хотя я отлично понимал, что он порет чушь, то что же говорить о всех этих людях, многие из которых уже так настроились, что их ничем не сдержать? Пойти на попятный означало бы для них потерю лица. Женщины были возбуждены не меньше мужчин, и хотя многие из них были бы рады удержать мужей дома, никакой разницы это не делало. Когда муж состроит суровое лицо, вытащит ружье, которым, может, не пользовался уже несколько лет — разве что поохотиться на зайцев — то без всякой причины оно обратного хода не даст. К тому же повсюду на обочинах теперь стояли люди: несколько стариков, полно женщин и совершенно одуревших мальчишек; некоторые женщины держали за руки детей поменьше, чтобы те не убежали туда, где толпились лошади. Все вместе составили публику, с которой нельзя не считаться.

На обочине улицы, напротив заведения Кэнби, в самой гуще событий, я увидел маленького мальчика — не старше, чем та девчонка, которая ревела, глядя на ссору своих родителей. Он был бос, в залатанном комбинезоне, с шапкой кудрявых волос, выгоревших почти добела. Он жадно следил за происходящим, шевеля пальцами ног на засохшей грязи, забыв про все на свете. Поблизости не было ни одного ребенка без присмотра, и я решил, что это, верно, и есть Томми.

— Вот что, парень, тебя мать ищет, — сказал я ему. Он предложил мне посмотреть на лошадок и стал очень подробно, но невразумительно объяснять что-то про ружья. Жаль было портить ему удовольствие, но уж больно неподходящее было для него место, поэтому я сделал страшное лицо, наклонился к нему и сказал:

— А ну-ка, Томми, марш домой! — Повернул его спиной, подшлепнул сзади и повторил: — Марш отсюда! — Наверное, я слегка переусердствовал — он пятился до самых мостков, на сводя с меня испуганных глаз, затем остановился, сморщил личико и отчаянно заревел. Я двинулся было утешить, но он заревел пуще прежнего и пустился наутек. Добежав до угла, оглянулся разок-другой, затем помчался дальше. Оставалась надежда, что больше я никогда не встречусь с его матерью.

Когда я перешел улицу и добрался до Дэвиса, он уже успел поговорить с Джойсом и стоял, глядя пустыми глазами на толпу. Лицо у него было усталое, как после того разговора у стойки, но желваки на скулах еще выпячивались.

— Бартлет пока не вернулся? — спросил я.

Он отрицательно покачал головой.

— Интересно, чего это он задержался? Жаль, что Ризли нет. Думаю все же, что судья прибудет…

Он качнул головой, затем, сделав над собой усилие, снова поднял глаза и улыбнулся.

— Больше ты все равно сделать не мог. Вообще-то, наверное, никто из нас ничего не может сделать. Смотри, какой спектакль они тут устроили…

Я понял, что можно и не делиться с ним моими мыслями на этот счет.

— Ага, — сказал я и тоже стал смотреть на ковбоев, собравшихся на улице. Что-то здесь изменилось. Фернли сидел, как и прежде, неподвижно, только рука его крепче сжимала уздечку, да еще несколько человек — Джил в том числе — стояли у коновязи. Однако, в поведении остальных, хотя они и сохраняли суровое выражение лиц, появилась — вследствие ли затянувшегося ожидания, или под влиянием взглядов женщин, стоявших на мостках, — какая-то фальшь. Они все время что-то из себя корчили, обменивались ни к селу ни к городу довольно-таки похабными шуточками и уделяли большое внимание лошадям, больше, чем требовалось.

— Будь темно, они б охотно разъехались по домам, — сказал я.

Дэвис улыбнулся, но снова покачал головой.

— Во всяком случае, сладить с ними было бы можно, — предположил я.

— Да, вероятно, — согласился он.

— Я сказал судье, что отряд все равно будет проезжать мимо ранчо Дрю. Вы б заставили их пообещать, чтоб заехали за Ризли, и уж он будет решать, как действовать.

Он выслушал меня с вниманием и кивнул уже не так вяло. Мой совет ему показался толковым.

— Странно, самые простые вещи не приходят в голову, когда волнуешься, — сказал он. — Пустяк вроде, а ведь в нем все решение. Нужно только, чтобы сказал им судья. Меня послушать у них духа не хватит. — Сосредоточенно, словно додумывая свою мысль, он продолжил: — Да, это должно сыграть нам на руку. — И затем сказал: — Спасибо. Знаю, тебе там несладко было.

Я не понял, почему у него создалось такое представление. Но приятно было уже то, что в его глазах я чист от подозрений.

— Не стоит благодарности. Рад был помочь. Боюсь только, при сложившихся обстоятельствах должен буду этим ограничиться.

Он посмотрел на меня глазами, полными вопросов. Я подумал, он выложит их мне, но ему не удалось это сделать. Смит, пьяный, томящийся от скуки, решил воспользоваться присутствием публики и выбрал именно этот момент, чтобы снова попаясничать. Он сумел привлечь общее, достаточно к тому времени рассеянное внимание, сыграв на единственном изъяне Гэйба Харта — выйдя на крыльцо, он громко улюлюкнул.

— Поедешь с нами, Спаркс? — заорал он, и все кругом заулыбались, вспомнив с удовольствием старую шутку, что негра напугать легче легкого. До этого Спаркс не попадался мне на глаза, но теперь я увидел его на противоположной стороне улицы, со всегдашним выражением на лице — приятным, чуть удивленным и грустным в то же время.

Спаркс, слегка чудаковатый, не слишком расторопный, но старательный негр, зарабатывал на жизнь, выполняя разнообразные работы для жителей городка: колол дрова, разметал снег, сгребал опавшие листья и многое другое, вплоть до того, что нянчил детей. Спал где придется — в сараях или на чердаках, лишь бы поближе к очередной работе, — хотя в зарослях тростника, позади заколоченной церкви, стояла его собственная лачуга. Он был высокий, худой и сутулый, шоколадного цвета, с курчавыми без блеска волосами, с большими вялыми кистями рук и большими плоскими ступнями. Когда он говорил, низкий голос всегда звучал приветливо и бодро, зато когда пел — а напевал он за работой почти всегда, особенно если она требовала определенного ритма, например, когда он орудовал метлой или граблями — то это были протяжные и грустные псалмы, правда, без слов. Проворным назвать его никак нельзя, но исполнял он любую работу на совесть. Кроме того, честнейшая душа и самый чистоплотный негр, которого я в жизни встречал. Его холщовые синие штаны и синяя рубашка всегда выглядели так, будто сейчас из стирки; ладони чистого кремового цвета, оттененные таким же чистым синевато-серым там, где встречались с тыльной частью руки. Он всегда казался промытым, насухо протертым и даже каким-то припудренным. Про него говорили, что в Огайо — до переселения на Запад — он был священником, но сам Спаркс о себе никогда ничего не сообщал, за исключением дел, которыми занят в этот момент, и, хотя ничего толком о нем не знали, относились все к нему хорошо и доверяли безусловно. Над ним посмеивались, в глаза и за глаза, но всегда дружелюбно — как над безобидным городским чудаком.

Заулыбавшись, все посмотрели через улицу на Спаркса. Тот смутился.

— Да нет, мистер Смит, думаю, что нет, — покачал он головой, но с улыбкой, чтобы все видели, что он не обиделся.

— А то б поехал, Спаркс, — снова заорал Смит, — Не каждый день ведь людей вешают в таком скучном городишке, как наш!

Улыбки стерлись с лиц. То, что Смит подтрунивал над Спарксом, никого особенно не волновало, но он коснулся чувств, которые испытывал каждый.

Как-то неуместно было здесь кричать о линчевании. Я забеспокоился, не услышал бы кто, кому знать об этом незачем; (это при том, что весь городок был уже в курсе дела!)

Смит понял, что допустил ошибку. Глядя на Спаркса, который продолжал смотреть себе под ноги, улыбаться и покачивать головой, он крикнул, плохо подражая негритянскому акценту:

— Или, может, ты боишься, а, Спаркси? Такого-то пустяка? — прибавил он уже своим голосом. — Тебе и делать ничего не придется. Для настоящей работы добровольцы уже есть. Вот только я думал, хорошо бы нам иметь с собой его преподобие. Помолиться там, ну, один-другой псалом по окончании спеть, чтобы нам настроение поднять. Ты же у нас знаешь развеселые псалмы, Спаркс! — Кругом опять засмеялись, и Смит приободрился. — Это на тот случай, если мистер Осгуд не соберется…

— Я не соберусь, если хотите знать, — Осгуд сказал это непривычно резко. — Если вы избираете насилие и смерть, и, судя по вашему веселью, не желаете задуматься над своими поступками, я умываю руки. Христианину не по пути с людьми, идущими на предумышленное убийство!

Его слова уязвили, но пользы не принесли. Когда отчитает человек вроде Осгуда, это мало кому понравится.

Кое-кто еще продолжал улыбаться, по уже довольно-таки кисло.

— Я как раз и опасался, что наш пастырь, увидев, что его паства разбрелась, не рискнет собирать ее вновь, — сокрушенно сказал Смит. Это сильно задело Осгуда, и он не сумел сдержаться. Он знал, что в лучшем случае его терпят, и сознание этого — даже если удавалось убедить себя, что со стороны око незаметно — делало любую его попытку привлечь к себе людей вдвойне трудной. Временами, как сейчас, например, его становилось даже жалко. Но у него был талант обкрадывать себя — лишаться и этой жалости. В следующий момент он выкрикнул:

— Мне вас жаль, всех вас!

— Не плачьте, отец! — утешил его Смит. — Мы как-нибудь уж постараемся обойтись без вас! Дело за тобой, Спаркс! — крикнул он.

И Спаркс удивил нас.

— Пускай так, мистер Смит, — серьезно ответил он. — Пускай кому-нибудь и надо поехать с вами, кому-то, кто жизнь понимает так же, как мы с мистером Осгудом — вы меня, конечно, извините, мистер Осгуд… Если он думает, что ему не пристало ехать, похоже, кроме меня, никого не остается. — Никому не показалось смешным это скромное убеждение в святости долга и кроющееся за ним четкое разграничение добра и зла.

Смит, однако, не унимался.

— Может, мистер Осгуд свою Библию тебе одолжит, а, Спаркс? Тогда мы хоть почитаем, что там положено при погребении!

Вылазка отчасти удалась. Осгуд был откровенно обижен тем, что Смит так свободно обсуждает его а, может, еще и тем, что его ставят на одну доску со Спарксом. Кроме того, ни для кого не было секретом, что Спаркс не умеет читать.

— Вы одолжите ему свою Библию, а, отец? — спросил Смит Осгуда. Он не обладал чувством меры и не умел вовремя остановиться. У Осгуда была толстая, всегда бледная кожа — вместо того, чтобы покраснеть, он еще больше побледнел и слегка задрожал.

Спаркс медленно, волоча ноги, пошел через улицу. Он не размахивал руками при ходьбе, они тяжело свисали по бокам, будто он нес по ведру воды в каждой. Подойдя достаточно близко, чтобы говорить, не повышая голоса, он сказал:

— Благодарствуйте, мистер Осгуд, мне Библии не надо. — И, повернувшись к Смиту, пояснил: — Я, мистер Смит, Писание знаю наизусть. Только вот ходок я плохой. — Он с улыбкой обратился к Уайндеру: — Не найдется ли у вас еще одного мула для меня, как вы думаете, мистер Уайндер?

Уайндер замялся, понимая, что для всех, кроме Спаркса, это все еще остается шуткой.

— Конечно, найдется, Спаркс, — вмешался Смит. — А ну-ка, Гэйб, сгоняй на конюшню и приведи его преподобию хорошего верхового мула! Только смотри, чтобы под седлом ходить мог, а то подбит его преподобие плоховато!

Все молчали.

Наконец Уайндер сказал Смиту:

— Хватит язык-то распускать.

— Я с Гэйбом разговариваю, — буркнул тот в ответ, избегая, однако, смотреть на Уайндера.

Гэйб взглянул на Смита, но не шелохнулся. Пробормотал себе под нос что-то, чего никто не разобрал.

— А, Гэйб? — переспросил Смит. Гэйб повторил уже внятнее:

— Говорю, неграм я не прислужник.

— Довольно, Смит! — сказал Уайндер, прежде чем Смит мог развить тему.

Смит побагровел — а ведь обычно мог проглотить любое оскорбление, но под пристальным взглядом Уайндера не сумел найти достойного ответа.

— Ничего, ничего, мистер Уайндер, — сказал Спаркс, — только если у вас все-таки есть мул, которого вы могли бы мне одолжить, я был бы благодарен. Я сам мог бы привести его, если время позволит.

— Они смеются над тобой, Спаркс, — сказал Кэнби, стоявший в дверях. Он хорошо относился к негру.

— Я понимаю, мистер Кэнби, — ответил Спаркс и снова улыбнулся. — Только я думаю, может, мистер Смит ненароком правду сказал и мне лучше поехать…

— Ты и впрямь хочешь ехать? — спросил его Уайндер.

— Да, мистер Уайндер, да. Хочу.

Уайндер внимательно посмотрел на него, пожал плечами и сказал:

— В конюшне одна лошадь есть, можешь взять. Правда, без седла, но взнузданная. И в углу в стойле веревка, бери заместо уздечки. Только сходи сам. Ведь знаешь, какой Гэйб, — извинился он.

Гэйб продолжал смотреть тяжелым неприязненным взглядом на Смита, Спаркс дурных чувств в нем, по-видимому, не вызывал.

— Конечно, сэр, я же понимаю, — сказал Спаркс. Уайндер решил, что проявил излишнюю снисходительность:

— И пошевеливайся, а то опоздаешь еще. Мы ждем только Бартлета с сыновьями.

Спаркс широко улыбнулся и, кивнув, зашагал вдоль улицы к почтовому двору, для себя даже довольно быстро. По осанке видно было, что он доволен, так может быть доволен человек, исполняющий свой долг.

Смиту не удалось посмешить собрание, зато Спаркс сумел как-то оформить и сделать доступными пониманию идеалы, о которых безуспешно толковал Дэвис и которые так запутал от неуверенности в себе Осгуд. Я подумал: «Сейчас самое время Дэвису сделать еще одну попытку», — и взглянул на него. Он тоже увидел предоставленную возможность, но ему, по-видимому, было очень трудно начать говорить посреди улицы перед таким большим скоплением людей, и момент был упущен.

— Мамаша! — завопил один из ковбоев, и со всех сторон раздались громкие — насколько позволяла серьезность момента — приветственные возгласы. Наконец-то появился человек, способный стать во главе.

Мамаша была еще довольно далеко, когда заприметили ее и закричали, но уже издали стала махать в ответ широко, весело, беспечно. Я и сам сразу же почувствовал себя лучше, едва увидел Мамашу. Она ехала верхом, одетая по-мужски — в джинсы, рубаху и жилет, на шее синий платок, на голове старое сомбреро. Поперек седла у нее лежал «Винчестер», и, помахав нам, она подняла его кверху, а затем указала на притороченный к седлу моток веревки. Снова раздались крики, громче прежнего, и посыпались шутки насчет Мамаши и ее мощи, из чего можно было заключить, что все заметно приободрились. Ей удалось изменить общее настроение двумя взмахами руки, да еще когда она была в четверти мили отсюда…

Дженни Грир было имя женщины, которую мы звали Мамашей. Немолодая и грузная, с огромными пышными грудями и задом, с широченными плечами и бедрами, и с длинными вечно растрепанными седыми волосами… Глаза на широком лице большие, красивого серого цвета, но лицо толстое, с многими подбородками. Вся на вид грязная и засаленная. Сильна как борец, наверное, сильнее любого мужика во всей долине, за исключением Гэйба, и это в соединении с внешностью внушало бы страх, если бы не веселый и добрый нрав, который она постоянно проявляла. Женщины, те все боялись ее и ненавидели, но Мамашу это мало беспокоило. О ее прошлом ходили захватывающие, а иногда и довольно-таки жуткие истории, но сейчас она держала небольшой заезжий двор на поперечной улице, который содержался в абсолютной чистоте, если принять во внимание, какая она грязнуха сама. В голове у нее уживался странный набор противоречивых, но твердых понятий. Так, она враждебно настроена к Осгуду с самого его появления, хотя ограничивалась обычно шуточками. Она и к церкви, и к проповедям относилась пренебрежительно и изрядно отравляла Осгуду жизнь, распуская про него всякие истории, вроде своей любимой: проснувшись после единственной его проповеди, которую прослушала, она почувствовала ужасный голод, и вдруг выяснилось, что настало уже следующее воскресенье, проповедь длилась всю неделю без передышки, а он и тут бы не замолчал, если б не потерял голос. И еще она умела великолепно представлять его: манеру говорить, мелкие нервные движения рук, напыщенность. При встрече с ним она всегда изображала бурную радость, и он побаивался ее. С другой стороны, она была в высшей степени нетерпима к тому, что у нее называлось непотребством. Думаю, не ошибусь, предположив, что любовь Джила — бедную Роуз — изгнали из города не без ее участия. Мамаша не любила женщин, ни за что не желала допускать их в свое заведение, даже раз переночевать. По-моему, она была не вполне нормальна и слишком сосредоточена на своем прошлом — отсюда все ее привязанности и антипатии. Иногда, глядя, как она пренебрегает собственным телом, содержа его в грязи и изнуряя излишне тяжелой работой, охотой и длительными для нее поездками, не давая ему ни сна ни отдыха, тогда как во всем остальном была веселой насмешницей, чистюлей, хорошей хозяйкой, я подумывал, уж не делается ли все это во искупление каких-то прошлых грехов. И как противовес этому, имелся еще один штрих в ее характере. Она до смешного любила горы и снега, любила не только смотреть на них, но и полазить по ним, хотя, как она при своем весе ходила на снегоступах — подумать страшно. Она говорила, что поселилась в Бриджере исключительно для того, чтобы горы перед глазами иметь — посмотришь на них и вроде немного лучше становишься, А в общем, пользовалась у ребят уважением, как человек, который знает, чего хочет, и которому давно наплевать, что думают о нем другие. С нами она умела говорить нашим языком, мы хоть и посмеивались, а к ее словам прислушивались. Судья Тайлер, наверное, дорого бы за такое умение дал…

Я был уверен, что покамест сама Мамаша не увидит будущих жертв во плоти, она вместе с Уайндером и Бартлетом обязательно будет за линчевание. Вселяла в меня сомнения лишь ее благосклонность к Дэвису, перевешивавшая ее неприязнь к Осгуду. Не сказать, чтобы ей часто случалось задумываться, но некоторая чуткость у нее, безусловно, была.

Когда она подъехала к нам, приветствия посыпались со всех сторон. Она говорила с ковбоями — со мной и Джилом в том числе, — причем называла меня «парнишка», как когда я жил у нее на заезжем дворе, и уже это заметно подняло нас в глазах остальных. Затем начала задавать вопросы. Отвечали кто что знал, и поскольку версии расходились, она сразу же поняла, что далеко не все ясно. И принялась выяснять. Не то чтобы лезла в командиры. Просто, собираясь что-то предпринять, она не терпела расплывчатости, а, начав уточнять, естественно, забирала бразды правления. Когда кое-кто начал настаивать, что можно ехать и без Бартлета, она их оборвала. Когда ей рассказали про Дэвиса, она только улыбнулась ему и спросила, поедет он или нет. Дэвис ответил, что поедет, если все будет по правилам и если вообще кому-то нужно будет ехать. Мамаша снова посмотрела на него, на этот раз без улыбки, и он объявил, что Ризли уже на ранчо Дрю, у Дрю там своих людей десятка полтора и, по его, Дэвиса, мнению, благоразумней подождать распоряжений Ризли, который должен быть полностью в курсе дела. Вокруг зароптали. Я и сам удивился. Вот, значит, о чем он думал когда говорил, что пустяк может иметь решающее значение; он, значит, считал, что сумеет таким образом вообще удержать их.

Мамаша сказала ему:

— Ты, Арт, уж больно много книжек читаешь! — и принялась пытать мальчишку Грина, называя его «сынком» и обращаясь с ним так, будто его мнение не менее важно, чем известие, привезенное им. В конце концов она собрала все факты и выстроила их лучше, чем кто-либо из пытавшихся до нее. И сводилось все к следующему: Кинкэйд убит на юго-западной окраине долины, в восьми милях от ранчо. Когда, точно известно, где-то около полудня или раньше, два ковбоя наткнулись на его лошадь у дороги к ранчо сразу после двенадцати, а около двух нашли Кинкэйда, лежавшего на солнце в пересохшем русле у подошвы горы. Грин не знал, была ли новая пропажа коров; никаких следов угонщиков обнаружить не удалось. Скопилось слишком много скота на ближних пастбищах, и, кроме того, все кругом после весеннего отгона истоптано лошадьми. Она не дала ему особенно разойтись, он взял свое, только рассказывая об убийстве Кинкэйда. Единственное, в чем он был уверен безусловно, — Кинкэйду прострелили голову. Это он и нам прежде, до ее появления, твердил. Его, видно, потрясло, что Кинкэйду прострелили именно голову, будто это самое неприятнее, и было бы легче, попади пуля в живот или в спину, куда угодно, а не в голову. Когда Мамаша спросила, он признался, что сам Кинкэйда не видел, но человек, который рассказал обо всем, тот видел. Нет, шерифа там не встречал. Его самого послали в Бриджер около трех, до этого шерифа он не видел…

Мамаша посмотрела на Дэвиса:

— Ну, что, Арт, надо ехать. Как только дождемся Бартлета.

Кто-то сказал:

— Вот он.

Кто еще стоял спешившись, стали садиться на лошадей — мы с Джилом в том числе. Только Дэвис, Осгуд и Джойс остались на дорожке да еще Кэнби на крыльце. Спаркс успел вернуться на старой, хворой лошади, подложив мешок вместо седла.

— Надо хотя бы подождать судью, — Дэвис обратился к Мамаше, — Он сейчас будет. Я послал за ним. — Голос звучал упрямо, но безнадежно, почти как у Осгуда. Ковбои глядели презрительно, и некоторые стали его поругивать, но Мамаша сумела так повернуть, что все заулыбались.

— Арт, ты что ни день, то хуже, — сказала она. — Сперва ты в веру ударился, наслушавшись его преподобия, а теперь к Тайлеру в зазывалы подался! Это все книги, Арт, все книги! Лучше бы ты от них подальше. — И прибавила чуть спустя: — Его преподобие, ты, да еще Тайлер! Нет, меня уволь, Арт. Я как-никак баба и от своих бабьих дел завишу! — Кругом загоготали.

Подскакал Бартлет вместе со своим сыном Карлом, белобрысым. Второй его сын, Нэйт, был темноволос, но другой разницы между ними не было. Оба высокие, худые, молчаливые и угрюмые. Я подумал, Нэйт спьяну на лошадь забраться не смог — такое с ним случалось — и его пришлось оставить дома. Карл держался позади отца, в стороне от всех, и ни на кого не смотрел.

— Карла дома не было, — объяснил Бартлет. — Нам пришлось послать за ним. А Тетли еще не приехал? — Озираясь по сторонам, он прибавил уже громче: — Придется Тетли подождать. Нэйт поехал за ним…

— А на кой нам сдался этот ваш Тетли? — сказал Уайндер. Но негромко. Не стой я рядом, я бы и не расслышал. Людям стало не по себе, все как-то притихли. Дальнейшая задержка каждому была не по нутру, но они предпочитали помалкивать и только насупились. Для всех было новостью, что Тетли едет с нами. Это меняло дело — перед Тетли робела даже Мамаша.

Если не считать Дрю, Тетли был самым важным человеком в наших краях. Первый крупный фермер в долине, он основал свое ранчо через год после окончания гражданской войны. На Западной окраине городка поставил себе белый деревянный особняк с колоннами, как, бывало, строили плантаторы-южане, с большим парком, обнесенным белым частоколом. Газон всегда подстрижен, кругом много кустов и нарядные клумбы, каменный фонтан, где птички пьют воду, и скамейки в тени деревьев. Тетли был похож на свой дом — такой же спокойный и от всего отгороженный; человек, с которым никто не мог сойтись, но и подсмеиваться над ним избегали. Кроме слуг, в доме с ним жил только его сын Джералд, и они между собой не ладили. Тетли был кавалерийским офицером в армии конфедератов. Он сохранил с тех пор барские замашки, хладнокровие, находчивость и умение подчинять себе людей. Джералд был болезненным юношей, образ жизни вел замкнутый, больше всего любил рыться в отцовской библиотеке, и сидел в ней, сколько позволял отец. Он ненавидел фермерскую жизнь и презирал — хотя и побаивался — людей, с которыми его отцу приходилось теперь водить знакомство. Прежде, до того как умерла миссис Тетли, отношения у отца с сыном были лучше. Она служила посредником между ними и даже защитой для Джералда; такое это было прелестное существо — хорошенькая, энергичная, веселая и в то же время добрая и мягкая, — что, казалось, в ее присутствии исключены любые неприятности. Но стоило ей умереть, как в каждом из них резко проступил характер. Люди, бывавшие в доме, говорили, что, по-видимому, чехлы с мебели там больше никогда не снимаются, и Тетли, хотя никогда не позволил бы никому сказать дурное слово о сыне, в душе стыдится его и обращается с ним весьма сурово. Спаркс, который часто работал в доме, сказал как-то в редкую для себя минуту неосторожности, что был свидетелем сцен между сыном и отцом, которые заставляют думать, что Тетли убил бы мальчишку, не будь тот так похож на мать. Он и правда был очень похож на нее, если вообще может болезненный угрюмый юноша иметь сходство с энергичной, жизнерадостной женщиной.

По-видимому, Бартлет решил, что перебрал тогда на улице, и теперь, хочешь — не хочешь, надо привлекать к делу Тетли. Нет сомнения, если Тетли не появится, то решать и командовать будет он. Где бы он ни появлялся, все разом стихали — ничто не казалось важным, кроме того, что имел сказать Тетли. Отчасти, я думаю, потому, что только это и казалось важным самому Тетли. Человек, который так уверен в себе, всегда говорит внушительно. Если, конечно, он не пустомеля, а пустомелей Тетли отнюдь не был. Когда вы встречались с ним на улице, что случалось нечасто, он ограничивался кивком и никому в голову не пришло бы затеять с ним разговор. И вовсе не потому, что он был невежлив или надменен. Я таких хороших манер, как у него, не только в наших краях, а и нигде не встречал. Просто он всех держал на расстоянии. Ни для кого не делая исключения, насколько я знал. Известие, что едет Тетли, высвобождало Дэвису немного времени, хотя непонятно зачем. По-моему, это было скорее похоже на отсрочку смертнику, который знает, что рано или поздно ему все равно висеть. Тетли не поехал бы просто так, чтобы уважить Бартлета. А если он в принципе против линчевания, что маловероятно, то все равно никогда бы не приехал сюда собственной персоной, чтобы предотвратить его. На мой взгляд, интерес Тетли объяснялся лишь тем, что он за то, чтобы линчевать.

Дэвис, очевидно, пришел к тому же выводу, но все-таки решил сделать последнюю попытку. Я увидел, как он отрывисто и строго сказал что-то Джойсу, после чего Джойс перепуганно пустился бежать по улице. Дэвис с небрежным видом подошел к Бартлету. Бартлет больше не кипятился, но был раздражен; он держался как человек, сильно возмущенный, но уже слегка позабывший, что, собственно, его возмутило. Отвечал нелюбезно, но в раж не впадал. Все время посматривал то на часы, большую серебряную луковицу, то на небо, и слушал Дэвиса рассеянно, вполуха. Дэвис был достаточно умен, чтоб не вступать в обсуждение «совести общества» с Бартлетом, и даже не настаивал, что поход вообще следует отменить, только твердил, что все должно быть по закону, и старался заручиться обещанием ничего не предпринимать без ведома Ризли. Говорил дружелюбно, высказывая свою точку зрения в форме предположения, и тут же спрашивал мнения Бартлета, и Мамаши, и даже Уайндера, будто советуясь. Его не прерывали, все же несколько человек, стоявших поближе, стали к нему прислушиваться. Бартлет, однако, и слышать не хотел о передаче угонщиков суду. Он настаивал на скорой расправе. А тут еще Мамаша своими шуточками все время вставляла Дэвису палки в колеса. В общем, он ничего не сумел добиться. И тут наконец появился судья с Мэйпсом. Судя по тому, как размахивал рукой судья, он все еще ожесточенно доказывал что-то Мэйпсу, который теперь даже не трудился отвечать.

Когда они подъехали вплотную к толпе ковбоев, все смолкли; даже те, кто стоял у заборов, хотели услышать, что скажет судья. Особого почтения никто к нему не питал, но судья олицетворял закон, и всем хотелось знать, какую позицию он займет. Судья почувствовал враждебное настроение собравшихся; встревожила его и наступившая тишина. Он сделал ошибку с самого начала, сняв по привычке шляпу, как будто собирался произнести речь, и больше, чем нужно, возвысив голос.

— Я все понимаю, — начал он. И пошел, пошел об их долготерпении, об их потерях, о смерти их дорогого друга — маленькое вступление к тому, что он оставил на закуску.

Мэйпс, стоявший рядом, торжественно, тем же жестом, что и судья, снял шляпу и начал выправлять на ней складку.

Ковбои заулыбались, и Смит крикнул:

— Хватит речами нас угощать, судья! — И когда судья приостановился на минуту, прибавил: — Все это мы уже раньше слышали, Тайлер! Нам только благословение ваше нужно!

Разглагольствование судьи устраивало Дэвиса не больше, чем остальных. Он подошел вплотную к лошади судьи и сказал ему что-то, прежде чем тот успел заговорить. Подошел и Осгуд.

— Конечно, конечно, мистер Дэвис, — сказал судья, но все еще голосом трибунного оратора, — именно это я и котел сказать. Выслушайте меня! — обратился он к нам. — Конечно, вы не можете уклониться от исполнения своего долга, если вы так понимаете свой долг, но ведь не захотите же вы идти по стопам тех, кто совершил поступок, который вы теперь намереваетесь покарать!

— К тому времени, как вы окончите свои напутствования, Тайлер, — заорал Смит, — угонщики будут уже по ту сторону Рио!

С этим можно согласиться. Посыпались и непристойные советы. Мамаша наклонилась в седле, так что ее лицо оказалось на уровне лица судьи, и с широкой улыбкой смотрела на него. Шея и щеки судьи начали медленно раздуваться и багроветь.

— Еще слово, Смит, — завопил он, — и я привлеку вас к ответственности за то, что вы чините препятствия делу правосудия и за попустительство беззаконию и насилию!

Это был скверный ход после неважного начала. Голоса поднялись до крика. Со всех сторон летели злые насмешки, и некоторые жестами стали показывать, как низко стоит судья в их мнении.

Мамаша все с той же улыбочкой сказала:

— Судья, а, судья, разве можно чинить препятствия тому, что топчется на месте?

— И вы туда же! С этим… — заорал на нее судья. — А еще женщина! — У него не нашлось слов, чтобы выразить, кто мы такие, он только махал рукой, указывая на нас и задыхаясь от гнева, затем резким движением снова надел шляпу, нахлобучил покрепче и обвел нас свирепым взглядом.

Сквозь этот гвалт прорвался голос Фернли, от бешенства визгливый и срывающийся:

— Сколько можно?! Эй, Живодер, давай, что ли, выбираться отсюда!

Лошади сбились в беспорядочную кучу и рвали удила, и ковбои их не осаживали. Какая-то женщина, стоявшая возле галерейки, наклонилась вперед, держась одной рукой за столбик, и начала кричать нам нечто, высокая, болезненно-бледная и какая-то закопченная; черные волосы трепались по ветру, падали на лицо, широкополая шляпа съехала назад, вид дикий… Она продолжала выкрикивать что-то, поминая Кинкэйда. Смит с сальной улыбочкой осведомился, очень ли он был ей близок.

— Да, пожалуй, поближе, чем всем вам! — выкрикнула она.

Следуя ее примеру, кое-кто из женщин тоже взялся за нас. Послышались обидные слова, ехидные замечания и злобные насмешки. Другие, чьи мужья находились на улице, держались тихо, и вид у них был напуганный. Маленький мальчик, задерганный матерью, громко ревел, напугав остальных ребятишек.

Мур, крепко держа поводья, подъехал к галерейке и заговорил с потрепанной женщиной.

— Мы с этим справимся, Фрина, — сказал он ей и, обращаясь к остальным женщинам, прибавил: — Уведите отсюда детей. Здесь детям не место.

Та, которую он назвал Фриной, выскочила на улицу и подбежала к нему вплотную, будто хотела стащить с лошади и швырнуть наземь.

— Да как же так? — кричала она. — Выходит, ничего и не будет, а? — Мур не ответил и даже не взглянул на нее. Он не двинулся с места, пока женщины не начали уводить детей. Две все-таки задержались на углу, наблюдая за происходящим.

Дэвис не обратил никакого внимания на весь этот гвалт. Он старался что-то внушить судье. Очевидно, это ему удалось — мало-помалу судья успокоился, кивнул и сказал что-то в ответ.

— А Грин где? — крикнула, обернувшись, Мамаша-Грир. Шум немного стих. — Эй, Грин! — позвала она. — Иди-ка сюда! Судья поговорить с тобой хочет!

Всем было интересно послушать, о чем пойдет речь, и мы старались придвинуться ближе, но лошади не стояли на месте, фыркали и топтались, скрипела сбруя, так что ничего мы не слышали и, только изловчившись, видели урывками Грина. Тот сидел себе на лошади лицом к судье, который тоже был верхом, и отвечал на его вопросы. Казалось, они не могут сдвинуться с мертвой точки; мальчишка ехидно улыбнулся пару раз, а судья хоть и держался надменно, снова стал заметно волноваться. Затем, по-видимому, вступил Дэвис — те двое смотрели в землю и ничего не говорили. Но вот мальчишка опять начал отвечать, и уже далеко не так самоуверенно. Кто стоял поблизости, заметно притихли. Вот большинство из них — и судья в том числе — разом подняли глаза и посмотрели на небо, а потом судья кивнул. Судья, по всей видимости, время от времени вставлял словечко в поддержку Дэвиса. Грин, казалось, готов был разреветься. Только раз, не выдержав, он громко крикнул, так что все мы услышали: «Олсен мне сказал! Я уже двадцать раз вам это говорю!» Мэйпс перестал делать скучный вид и начал вглядываться в стоящих кругом. Раз он что-то сказал, но судья, гораздо более уверенный в себе, чем прежде, быстро его осадил. Единственное слово я расслышал: «учредить», из чего заключил, что судья понес привычную ерунду. Но Мэйпс ничего не сказал в ответ, только выдвинул вперед подбородок и с угрюмым видом уставился на луку своего седла. Но, и не слыша ничего, все чувствовали, что ветер подул в другую сторону. Ковбои, стоявшие близко, начали переглядываться, обмениваться быстрыми взглядами или опускать головы. Пыл в них постепенно угасал. Когда спустя несколько минут дикая баба Фрина, не в силах больше стоять с закрытым ртом, спросила, зачем они, собственно, здесь собрались — помолиться, что ли? — один из ковбоев сердито прикрикнул на нее.

Стихло настолько, что стали различимы голоса: прерывистый, упрямый голос Грина, мягкий, ровный — Дэвиса, задававшего коротенькие вопросы или вставлявшего свои замечания, гудящий бас судьи, такой громкий, что слышны даже отдельные слова. Затем мальчишку выпустили из круга. Он был красен и ни на кого не смотрел, а когда Уайндер спросил его о чем-то, он лишь пожал плечами. Ковбои, которые слышали весь разговор, попятили своих лошадей, и нам тоже пришлось отъехать, чтобы дать дорогу. Дэвис и Осгуд прошли по образовавшемуся проходу к галерейке. У Осгуда был довольный вид, и он возбужденно тараторил что-то, идя рядом с Дэвисом. Дэвис только кивал в ответ. Подойдя к галерейке, Дэвис залез на служившие коновязью перила и встал, держась за столбик. Он не призывал нас к порядку, а просто подождал, пока все стихнет. Большинство из нас повернули лошадей, чтобы быть поближе; только Фернли и Грин держались в отдалении, словно не желали слушать. Фернли начал было поносить нас: опять, мол, с нами разговоры для слабонервных, как он выразился, завели, а мы и уши развесили, но Мур утихомирил его, сказав, что Дэвис и не думает никого останавливать и все равно надо ждать Тетли.

— Если вы за свою шкуру трясетесь, — заявил Фернли, будто и вправду так думал, — то я один поеду! Так и знайте! — Потом он замолчал, и Дэвис начал говорить. Фрина попробовала перебить его, и Смит дважды вылезал со своими замечаниями, но он не отвечал им, а замолкал и ждал, как ждут, пока прикроют дверь, через которую в комнату проникает шум, а затем продолжал говорить все так же рассудительно: — Мы ничего не знаем об этих угонщиках, ребята, не знаем, угонщики ли они вообще, не знаем, кто убил Кинкэйда. Грин вовсе не собирался мутить народ. Он поступил так, как, по его разумению, велел ему долг. Но сгоряча забыл, что его послали за шерифом, и дальше уж действовал на свой страх и риск, как ему казалось, проще и быстрее. В действительности он ничего обо всем этом не знает. Он не видел ни угонщиков, ни убийцу. Он даже не видел Кинкэйда. Он только слышал об этом от Олсена, а Олсен очень спешил. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что фактически Олсен сказал ему только, что Кинкэйда нашли мертвым в пересохшем русле, неподалеку от дороги, и чтобы Грин поехал в город за шерифом. Не такие уж исчерпывающие сведения. И еще одно… Сейчас уже поздно. Если Кинкэйд нарвался на целую шайку, то они скрылись через южный перевал, как и прежде бывало. — Дэвис напомнил нам, что до этого перевала около двадцати миль; пока мы доберемся, окончательно стемнеет; угонщики опережают нас часов на пять — на шесть; шериф на ранчо с самого утра, там есть люди, человек двенадцать, не меньше; вовсе не шериф послал за нами — никто, собственно, за нами не посылал. Грина же послали за шерифом, и если шерифу нужны еще люди, мы бы уже об этом знали. Хоть чувства наши ему понятны, он не видит смысла совершать поступки, которые могут стоить больших неприятностей, о которых мы будем потом долго сожалеть; по всей вероятности, уже приняты законные меры.

— Вот так, ребята. Впрочем, это ваше дело, — заключил он, — а лучше двинем к Кэнби и выпьем по одной за мой счет…

— Виски ставлю я, — сказал Кэнби из дверей. — Но только по одной порции на человека. Бездонные бочки наполнять не берусь.

— Наш добрый друг Кэнби выставляет по одной, — сказал Дэвис, — а я уж тогда по второй. Чтоб не остаться в долгу. А затем, думаю, всем нам лучше разойтись по домам, поужинать и завалиться спать. Если мы понадобимся, нам дадут знать. Я послал Джойса на ранчо выяснить, что думает по этому поводу шериф. Если кто-то хочет остаться в городе, миссис Грир пустит переночевать, или Кэнби, или постоялый двор, если у них найдется местечко.

— Я же говорил вам, что он только о деньгах и думает! — закричал Смит.

— И сам я могу устроить у себя двоих, — продолжал Дэвис, улыбнувшись Смиту. — И денег никаких не возьму. Я буду только рад компании.

— А я могу принять шестерых, — сказал Кэнби, — если вы согласны спать валетом. И тоже никаких денег не возьму: за ночлег на моих кроватях брать рискованно — с тех, кого я не в последний раз вижу.

— Двоих и я у себя устрою, и с радостью притом, с большой радостью, — сказал Осгуд. Впервые его голос прозвучал по-настоящему сердечно.

— Да, кстати, о выпивке, — сказал Кэнби. — Мое предложение не распространяется на тех, кто уже выпил больше пяти бесплатных порций виски. Монти, тебе я поставлю чашечку кофе. Ну, скинешь с души немного — невелика беда!

Все рассмеялись.

Мамаша поняла, что ее карта бита, и слегка помрачнела, но ей пришлось тоже предложить ночлег.

— Только знайте, — вызывающе сказала она, — я не собираюсь даром кормить всякого байбака, который надумает у меня переночевать! Я вам не благотворительное общество! — Снова раздался смех и шуточки, на этот раз повеселее, так что она приободрилась. Однако, народ не разъезжался, ни один не слез с лошади. И я не слез. Мне не хотелось, чтобы подумали, будто я рад тому, что делу конец. Верно, и другие так думали.

Сдвинул дело с мертвой точки Спаркс. Ребята еще продолжали колебаться, как вдруг раздался негромкий голос:

— И я б почел за честь, если бы кто из джентльменов согласился провести ночь в моем жилище.

Раздался смех. Кто-то спросил:

— А сам-то ты куда пойдешь спать, Спаркс?

— В кладовку к мистеру Дэвису, он не станет возражать.

— Вы же вовсе не отступаетесь, ребята, — сказал Дэвис — Это просто самое разумное, что вы можете сделать. Если погоня была короткая, то сейчас все уже кончено. Ну, а если долгая, шериф вас известит, и хватит времени собраться.

— Так я иду разливать, ребята! — крикнул Кэнби.

Ближайшие к крыльцу ковбои начали спешиваться. Чувствовали они себя скверно, избегали друг на друга смотреть и неудачно пошучивали, что старость не радость. Но, кажется мне, в глубине души испытывали те же чувства, что и я. У меня с самого начала не было ни малейшего желания участвовать в этом деле. Я тоже соскочил с коня. Джил привязал своего рядом.

— Исхитрился-таки, старый хрыч, — сказал он. — А я-то вообразил, что хоть на этот раз можно будет разгуляться. — Но сказал это беззлобно.

Раздался голос судьи:

— Вы домой, Джеф?

Обернулись и те, кто уже поднимался на крыльцо. Фернли ехал по улице, прочь от салуна. Рядом с ним ехал Уайндер и, конечно, Гэйб. Фернли сделал вид, что не слышит, и судья окликнул его снова. Дэвис посоветовал судье оставить Фернли в покое, все равно поедет мимо ранчо, но, видно, судье надоело играть вторую скрипку. На этот раз он завопил во всю глотку и уже не спрашивал Джефа о его намерениях, а приказал вернуться.

Джеф вернулся. Увидев его лицо, судья воскликнул:

— Выпейте стаканчик с нами, Джеф! А то ведь холодно будет ехать. И беспокоиться нечего. Все меры будут приняты. — Он заговорил с горячностью, не дождавшись, чтобы Фернли подъехал поближе. Фрина все еще околачивалась у салуна.

Фернли ехал по прямой, пока лошадь его чуть не столкнулась с лошадью судьи. Уайндер остался там, где их настиг окрик судьи. Гэйб — с ним рядом. Фернли сказал прямо в лицо судье, словно плюнул:

— Так-то оно так, только теперь я знаю, кто будет эти меры принимать! Вы что придумали — приволочь сюда гада, который ухлопал Ларри Кинкэйда, полгода крючкотворствовать, а там отпустить его, когда Осгуд или Дэвис, или еще какая-нибудь плаксивая баба скажет, что в глубине души он не такой уж плохой? Не выйдет! Кинкэйду, небось, не отпустили полгода решать — хочет он умереть или не хочет!

— Послушайте, Джеф… — начал судья.

Дэвис подошел и остановился, как и раньше, рядом с лошадью Джефа, но сперва не дотрагиваясь до него.

— Джеф, Джеф! — Наконец Фернли перевел глаза с судьи вниз на него. Тогда он сказал: — Джеф, ты понимаешь, никто в наших краях ничего подобного не допустит. Ризли знает свое дело, он его изловит. И на всем Западе не найдется двенадцати человек, которые откажутся его повесить! — Тут он положил руку на колено Джефа. Судя по виду, тот не понимал ничего из того, что ему говорят. Но выслушать выслушал. — Ведь ты же понимаешь, верно, Джеф?

— Нет. Когда я смотрю на вас, — он обвел нас медленным взглядом, — я ничего не понимаю. Ни черта! — Тыльной стороной ладони он стряхнул руку Дэвиса с колена и стал заворачивать коня, чуть не сбив с ног Мура, Мур тоже пытался урезонить его.

Мы, остальные, кроме Джила, предпочли не встревать. Джил же снова стал отвязывать свою лошадь.

— Черт возьми! — с явным удовольствием сказал он. — Если Джеф поедет, я с ним! Зачем вешать? Исколотим мерзавца, и дело с концом!

Видно, даже Мур побаивался Фернли в его теперешнем состоянии, хотя и бежал рядом, пытаясь уговорить его.

Мы все так поглощены были этой сценой, что прозевали появление Тетли и заметили его только когда Фернли повернулся взглянуть, куда указывает Уайндер. Но и тут мало кто придал этому значение: мы только подумали, что теперь опять пойдут объяснения и разговоры, которые и так навязли в зубах. Нас и без того достаточно дергали то в одну сторону, то в другую, кроме того все озябли на ветру; надвигалась буря — теперь уже точно. Самому мне ничего не нужно было, кроме как хлебнуть виски, поужинать, покурить. Да и большинство пребывало в том же настроении. Теперь на улице уже оказалось больше пеших, чем конных, и на Тетли поглядывали скорее всего с любопытством — у него был вид человека, выступившего в поход. Он сидел на своем высоком тонконогом арабском скакуне с подвязанным хвостом и коротко — как у цирковой лошади — подстриженной гривой, щеголяя военной выправкой, в походном сюртуке армии конфедератов со споротыми эполетами и галунами, и в офицерской шляпе; серые брюки, однако, были заправлены в короткие ковбойские сапоги. Ремень с кобурой, надетый поверх сюртука, стягивал талию. Кобура была с клапаном — таких ковбои не носят, — и из нее высовывалась перламутровая рукоятка «Кольта». И седло у него было не как у всех, а небольшое и легкое, хорошей работы.

За ним, строго в линию, как адъютанты, следовали три всадника: его сын Джералд, его работник-мексиканец Амиго и Нэйт Бартлет.

Когда он остановил коня, остановились и сопровождающие. Тетли оглядел нас, сохраняя бесстрастное выражение небольшого сероватого лица со впалыми щеками; хотя нет, точнее сказать, он произвел нам осмотр и в душе посмеялся над нами. Темные глаза Тетли, прятавшиеся под густыми черными бровями, жгучие и недобрые, никогда не теряли иронического выражения. Волосы его, даже поседев, нисколько не поредели; ровно подстриженные, они падали — по-сенаторски — до края воротника, слегка завиваясь на концах. Аккуратные узенькие бачки, тоже седые, спускались из-под офицерской шляпы и заканчивались у мочек ушей, а еще более узкие седые усы огибали верхнюю губу, тонкую, длинную и всегда натянутую. Он был невысок, изящен, даже хрупок на вид и, казалось, весь, за исключением глаз и бровей, припудрен тончайшей сероватой пудрой. Однако, сейчас, когда он спокойно и очень прямо сидел перед нами на лошади, крепко сжимая двойные поводья левой рукой в перчатке лосиной кожи с бахромой по краю и свесив правую руку, все притихли. Он обратился к Тайлеру, как к единственному достойному носителю власти:

— Расформировываетесь?

Тайлер отвел от себя обвинение:

— Дэвис убедил нас, майор Тетли.

— Да? А в чем именно, мистер Дэвис?

Даже Дэвис пришел в замешательство. Он начал пространное объяснение, больше похожее на оправдание, чем на изложение обстоятельств.

Нэйт Бартлет перебил его. Он с опаской подъехал поближе к Тетли и негромко обратился к нему:

— Они, сэр, видно, не знают, что те ушли через перевал.

Тетли кивнул. Дэвис неуверенно переводил глаза с одного на другого.

— В своих действиях вы, по-видимому, исходили из предположения, что бандиты ушли через южную закраину лощины — не так ли, мистер Дэвис?

— Да, — сказал Дэвис, не понимая, куда они гнут.

— Они поступили иначе. — Тетли улыбнулся. — Они ушли через перевал.

Мы знали, что он имеет в виду. Бриджеров перевал на западе вел к почтовому тракту в сторону Пайкс Хола — так называлось соседнее с нами горное пастбище с небольшим городком вроде Бриджерс Уэлза, Высокогорная дорога поднималась где-то около восьми тысяч футов над уровнем моря; зимой перевал становился непроезжим из-за снегов, а как только начиналось таяние, ручеек, протекавший рядом, вздуваясь, превращался в бушующий поток, который, ревя и разлетаясь брызгами, прорывался через теснину, затем сворачивал к югу на луга и полноводной рекой устремлялся к ранчо Дрю, а оттуда дальше на юг, перерезая лощину. Дорога на запад от ранчо шла по взгорью и выходила на тракт как раз там, где начинался перевал. По словам Грина, нашли Кинкэйда чуть в стороне от этой западной дороги. Если угонщики действительно ушли через перевал, это меняло дело. Тогда на ложном пути находился шериф. Отправившись в лощину по направлению к обнаруженному Кинкэйдом привалу, где, можно предположить, перетавривали угнанный скот, он промахнулся на целых двадцать миль. Мы начали прислушиваться…

— Через перевал? — сказал Дэвис. — Но ведь это было бы нелепо. — В голосе не чувствовалось убежденности, он звучал, будто у него комок застрял в горле. Дэвиса интересовало не то, какой путь избрали угонщики.

Тетли продолжал улыбаться:

— Не так уж нелепо, если взять в расчет, что решение всем покажется безумным, или если живешь в Пайкс Холе…

— Что-то уж больно вы уверены, — вступила в разговор Мамаша.

— Амиго видел их, — сказал Тетли. С десяток голосов отозвалось эхом: «Видел их?». Фернли снова подъехал к нам, а с ним Уайндер и Гэйб. — Он возвращался из Пайка и чуть не нарвался на них на перевале.

— На перевале? — многозначительно переспросил Мэйпс.

Судья еще сидел на лошади и таращил глаза на Тетли. Осгуд, по-моему, был готов расплакаться. Оно и понятно, после того как все, похоже, успокоилось. А Дэвис стоял с таким видом, будто его сильно огрели, но он все-таки удержался на ногах.

— Si! — подтвердил Амиго. Он улыбался во весь рот, сверкая белоснежными зубами; лицом он был темнее Спаркса. Ему нравилось быть центром внимания. Тетли не обернулся, но дал ему говорить. — Я думаю, они меня не видели, — объяснил Амиго. — В самом начале подъема я увидал их! Там еще можно с дороги сойти.

Я свел лошадь в овраг, чтоб их пропустить. Сначала-то я думал окликнуть, у меня курева ничего не оставалось. А потом подумал: странно, в такую пору скот гонять по перевалу…

— Скот? — рявкнул Мур.

— Ага! — Амиго ухмыльнулся. — А то с чего бы я с дороги стал съезжать?

— Говори дальше, — сказал Мур.

— Ну, вот, я так подумал — дай, думаю, притаюсь. А уж когда увидел тавра, так вовсе замер. Потихоньку завожу коня за куст, и стоим мы, не дышим. — Он счел нужным объяснить свое поведение: — Оружия у меня при себе не было — вот дело-то какое, — и хлопнул себя по боку.

— Какие были тавра? — спросил Мэйпс.

— А ты как думаешь? Те самые! Три такие маленькие… Ну, как это называется… — Можно было и не продолжать. Мы все прекрасно знали тавро, которое Дрю ставил своим коровам на подгрудок.

— Вот же прохвосты! — сказал Джил чуть не с восхищением. — Ухлопать человека и все-таки на угон пойти!

— Ну, что я вам говорил? — выкрикнул старый Бартлет. — Если им такие штуки пару раз с рук сойдут, они потом ни перед чем не остановятся!

Дэвис посмотрел на Амиго.

— Все таврены одной меткой?

— Вон вы куда! — взвился Бартлет. — Ведь скот только-только кончили сгонять, метины-то еще припухшие! А Дрю даже не всех оттаврил, он едва разделался с основным стадом. Так ведь, Мур?

— Так.

— Сколько их было? — Фернли задал вопрос Тетли.

— Голов сорок, — ответил Тетли. — Ты ведь так мне сказал, Амиго? — спросил он через плечо.

— Да! — улыбнулся Амиго.

— Я об угонщиках.

— Трое — да, Амиго?

— Да! Трое их было.

— Ты кого-нибудь из них знаешь? — спросила Мамаша.

Улыбка исчезла с лица Амиго. Но он покачал головой.

— Никого из них раньше не видел. Ни одного…

— Ну, теперь, небось, крыть нечем? — сказал Фернли, но на Дэвиса не глядел. Как бы обращался ко всем нам. Дэвис посмотрел на судью, но судья промолчал. Мне показалось, Дэвис сейчас заплачет. Он был раздавлен. Раньше я и не представлял себе, как близко он принимает это к сердцу. Я думал, здесь, так сказать, состязание между его убеждениями и нашими чувствами, а теперь понял, что чувства есть и у него. Но я этих чувств не разделял. Отвязал коня и сел в седло. Остальные тоже садились по коням. Некоторые заскакивали в салун заглотнуть обещанное Кэнби виски, но сразу же возвращались.

Дэвис без большой уверенности в голосе обратился к Тетли:

— Уже поздно, майор. Вы не поймаете их сегодня.

— Если не сегодня, то значит никогда. Погода портится. По всей вероятности, надвигается снежная буря. У нас есть время. Со скотом они идут медленно, и на перевале им свернуть некуда.

— Да, да, это верно. — С озадаченным видом Дэвис запустил пальцы в волосы.

— В котором часу Амиго видел их? — спросила Мамаша.

— Кажется, около четырех. Так, Амиго?

— Да!

— В четыре часа у перевала, — сказал Фернли. — Тогда мы наверняка их догоним!

— Вы, майор, не слишком спешили сообщить нам эти сведения, — сказал судья. Меня несколько удивило, что он по-прежнему держится сторонником Дэвиса.

Тетли посмотрел на него со всегдашней своей улыбочкой. Каждый раз, возникая на его губах, она имела другое значение.

— Мне хотелось, чтобы мой сын поехал с нами, а он был на пастбище.

Тетли-младший сидел в седле, вцепившись руками в луку. Он покраснел, однако, никак иначе не показал, что слышал эти слова. У всех у нас, наверное, мелькнула мысль, что ни на каком пастбище сын не был, но мы промолчали.

Дэвис сделал еще одну попытку.

— Шериф обязан присутствовать при этом.

— А разве его нет? — осведомился Тетли. — В этом случае мы должны будем обойтись своими силами.

— Майор Тетли, — умоляюще сказал Дэвис, — вы не должны допустить линчевания.

— Этого я меньше всего хочу. — Голос Тетли звучал сухо и брезгливо.

— Значит, вы привезете их сюда и предадите суду?

— Я хочу сказать, что я всего лишь один из потерпевших. И подчиняюсь воле большинства.

Мамаша с усмешкой посмотрела на Дэвиса.

— Вон оно, твое хваленое большинство! Тебе же и отскочило!

Дэвис обвел взглядом собравшихся, но ни в ком не нашел сочувствия. Я и сам старался не смотреть на него. Теперь мы хотя бы знали, куда едем, зачем и за кем, и нас очень воодушевило известие, что угонщиков всего трое. Раньше-то считали, что участвовать в таком дерзком налете, средь бела дня, должны были по меньшей мере человек двадцать.

Когда Дэвис попробовал еще что-то сказать, Уайндер и Фернли посоветовали ему помолчать.

Судья выпрямился и расправил плечи:

— Тетли, вы не хуже моего знаете порядок действий, предписываемых законом в подобных случаях. Дэвис просит лишь о том, о чем всякий благонамеренный гражданин догадался бы сам без специального напоминания. Он хочет, чтобы уполномоченный отряд действовал под руководством официального представителя власти и чтобы это действительно был отряд, а не банда линчевателей.

— Ризли назначил меня своим заместителем, — громко сказал Мэйпс.

Судья не сдавался.

— Такие действия незаконны, майор! — выкрикнул он. — Тетли смотрел на него без ухмылки. — Тем не менее я не могу их полностью осудить. Обстоятельства требуют от нас действий. Но линчевания я оправдать не могу и никогда не оправдаю!

— Не оправдаете? — осведомился Тетли.

— Да будет Бог мне свидетель! Я настаиваю, и Дэвис просит, и каждый бы попросил, чтобы вы привезли этих людей сюда, где они будут преданы законному суду!

— До сих пор судье приходилось иметь дело только с пьяницами да с индейцами-дебоширами. — Мамаша состроила сочувственную мину. — Ясно, такое предприятие ему не по нутру…

— Вот против таких настроений, — заорал судья, тыча пальцем в Мамашу, — против таких настроений я должен протестовать! Легкомыслие! Легкомыслие и предрассудки в вопросах жизни и закона!

— Заслуживают порицания, — сказал Тетли, улыбнувшись Мамаше. — Мы соблюдаем порядок и истинную законность, — обратился он к судье.

— Едем мы или нет? — добивался Фернли.

Тетли взглянул на него:

— Со временем, — и повернулся к Живодеру. — Мэйпс!

— Слушаю, сэр?

— Говорите. Ризли вас оставил своим полномочным заместителем? В таком случае наделяйте полномочиями нас, остальных!

— Это незаконно, — возразил Тайлер. Кажется, улыбочки и скользкие речи Тетли окончательно взбесили его.

— А по мне — так сойдет. Иди, Живодер, заводи молитву, — крикнул Смит.

Мэйпс посмотрел на Тетли. Тот ничего не сказал, даже не кивнул. Едва заметная улыбка тронула уголки губ.

— Как вы на этот счет, ребята? — спросил нас Мэйпс.

— Мэйпс, — заорал на него Тайлер, — это не может иметь законной силы! Вы сами нарушаете закон подобными действиями!

Ковбои смотрели на Мэйпса. Раздались выкрики: «Ну, давай, давай, Живодер!» «Какая разница — ты ли, другой ли?», «Не робей, шериф!»

— Поднимите правую руку, — сказал Мэйпс. Мы подняли. Он стал произносить слова присяги, в которых сам, однако, часто путался. — Скажите: «Клянусь!» — велел он нам. Мы хором сказали.

Фернли первым выехал из гущи всадников. Мы ватагой последовали за ним. Дэвис остался один посредине улицы. Он, казалось, не слышал даже судью, когда тот во внезапном приступе ярости закричал нам вдогонку:

— Тетли, вы доставите сюда этих людей живыми, иначе, Богом клянусь, вы ответите за это — вы вместе с вашей нечестивой шайкой! Все до единого ответите, это я говорю, как окружной судья!

Вдруг Дэвис бросился бегом и, нагнав Тетли, некоторое время бежал рядом, в чем-то его убеждая. Потом он начал отставать. Я спросил, поедет он с нами или нет. Он поднял на меня глаза, и, Господи, до чего же мне стало жаль его! Он был просто смешон — старик, неуклюже бегущий по дороге за вооруженными всадниками, которые и знать его не хотят… Он молча мне кивнул. Я хотел было придержать лошадь и подождать его, но он только сердито махнул рукой, чтоб я ехал.

Оглянувшись немного спустя, я увидел, что он стоит на улице с Осгудом. Судья слез с коня и разговаривал с ними, отчаянно жестикулируя. Кэнби у крыльца наблюдал за ними и за нами. Мне видно было белое полотенце, которое он так и продолжал держать в руке…

Дэвис нагнал нас, когда мы уже оставили позади большой дом Тетли, укрытый от глаз частоколом и деревьями, и выехали на дорогу, идущую через луга. Собственно говоря, это были не луга, а болота по обе стороны дороги, а сама дорога — обыкновенный проселок с глубокими колеями в зыбком грунте, поросший низкорослой травой посередине и по обочинам. Дорога была наметная, как железнодорожная насыпь — чтоб не заливало весенним паводком, — и разделялась через каждые несколько сот ярдов канавами, чтобы вода могла свободно переливаться из одной части болота в другую. Поверх канав лежали крепкие деревянные мостки, так что чавканье грязи под копытами лошадей или приглушенный стук их по дерну вдруг перемежались гулкой дробью.

Дэвис ехал на аккуратной гнедой лошадке в белых чулках и с маленькими копытцами. Седло под ним было старое, темной кожи, от времени ставшей вишневой и лоснящейся. Он надел для тепла толстую клетчатую куртку. Однако, винтовки при нем не было. Выражение лица говорило, что он остался при своем мнении. Все же что-то в нем успело измениться.

Я спросил его:

— Все еще думаете нас образумить? — А он улыбнулся и покачал головой:

— Куда уж там…

Мы с Дэвисом замыкали кавалькаду, растянувшуюся длинной лентой по одному и по двое. Прямо перед нами ехал Спаркс, напевавший себе что-то под нос про Иордан. Обрывки печального песнопения время от времени долетали до нас. Вид у него был страннейший — длинный и сгорбленный, он сидел без седла на высоченной старой кобыле с торчащими, как у коровы, мослами. Штанины у него задрались кверху, и из них высовывались коричневые ноги, похожие на потемневшие кости, которые всунули в большие плоские ботинки, на каждом ухабе хлопавшие его по голым пяткам.

Впереди него ехали рядом Тетли-младший и мексиканец. Тетли — молча, не глядя по сторонам; Амиго, довольный собой, — одной рукой, в которой была уздечка, он жестикулировал, другой скручивал сигарету, катая ее о кожаные штаны. Закурив, стал пояснять свою речь рукой, в которой держал сигарету. Запах тяжелого — покрепче сигарного — мексиканского табака доносило до нас еще не остывшим. Его лошадка, тоже рыже-пегая, как у Джила, только поменьше и поладней, успела дважды перебрать ногами, пока голенастый холеный вороной под Тетли, пританцовывая, делал один шаг.

Всего нас по счету было двадцать восемь, включая небольшой, чуть оторвавшийся от остальных, авангард, который состоял из Тетли, Мэйпса, Фернли, Уайндера, Бартлета, Мамаши и следовавших сразу за ними Гэйба и Смита.

Дощатая хибара Пита Снайдера, об одно окно и одну дверь, одиноко торчавшая на возвышении среди камней, была последним жильем на запад от города. Из ее жестяной трубы с конусообразным колпачком поднимался дым, но лошадь Пита, оседланная, паслась с западной стороны хибары, а сам Пит сидел на ступеньках, свесив между коленей могучие голые руки и попыхивая коротенькой трубкой, угнездившейся в густой седой бороде. Увидев нас, Пит поднял руку так, будто хотел нам показать, что его дело сторона и он считает все это дурацкой затеей. Когда-то у Пита была жена, но это еще до того, как он поселился здесь, и так долго он жил бобылем, что и голова у него стала работать не как у нас всех. Странно, до чего же четко мне врезалось в память, как Пит сидел на ступеньках, пропуская нас мимо, думая свою думу. Я вдруг впервые отчетливо понял, на какое дело мы идем, дыхание на миг перехватило, кровь застучала в висках…

Миновав хуторок Пита, мы пустились крупной рысью. Застоявшиеся лошади уговаривать себя не заставили, норовили перейти на галоп, толкаясь и наезжая друг на друга, и всадникам приходилось их сдерживать, чтобы не дать закидать себя грязью и раскисшим торфом, летевшим из-под копыт. Пепел, находясь среди всех этих чужих лошадей, вел себя беспокойно. К тому же он порядком устал после отгона и двухдневной скачки, да все больше по горам. Он часто оступался, но тут же, храпя и с трудом перебирая одеревеневшими ногами, выравнивал шаг, не желая отставать от других. Другим тоже было не многим легче, так что в конце концов мы осадили лошадей, снова перешли на трусцу и больше уж с нее не сбивались; кони мерно шлепали по болотистой земле, комочки грязи летели из-под копыт к обочине дороги и скатывались к воде. Дрозды, обычно гомонящие в это время дня, беззвучно носились туда и сюда среди камышей или устремлялись дальше в луга; коровы не щипали траву — разбившись на кучки, они беспокойно бродили с места на место, и примятой ими траве ветер не давал распрямиться, она стлалась по самой земле. Я поискал глазами лугового жаворонка. Обычно к закату можно видеть, как они резвятся, взмывая в небо, и, порезвившись миг в вышине, падают вдруг вниз, как подстреленные, уже на земле разражаясь трелью, чистой и нежной. Но было слишком ветрено. Возможно, они прятались в траве по всему широкому лугу перепуганные и взъерошенные. Они ведь тоже чувствуют приближение бури. Туманные громады гор, заштрихованные сверху донизу редко поставленными соснами, пятнистые от залежавшегося снега, казались на фоне непрестанно меняющегося неба выше, чем на самом деле.

— Мы до перевала не успеем добраться, как стемнеет, — сказал я Дэвису.

Он взглянул вверх, на горы, на тучи, и кивнул.

— Да, снег собирается, — сказал он. Больше мы не разговаривали: этого было достаточно, чтоб показать, что я зла на него не держу. Видно, его, как и меня, давила мысль, что все мы смертны. Здесь, в этой неоглядной долине, в виду громоздящихся гор, перед надвигающейся бурей, никто из нас не был вполне свободен от этой мысли. Даже Амиго приумолк и бросил попытки закурить на сильном ветру.

Таким манером мы проехали половину долины и тут, прямо у подошвы крутой горы, очутились у развилки: дорога здесь сворачивала вправо, к лощине, и здесь же брала начало западная тропа, ведущая к ферме Дрю.

Подтянувшись к этому месту, мы выстроили своих лошадей полукругом, тогда как Тетли проехал немного вперед по тропе и, придержав коня, задумался с таким видом, будто пристально изучает поле будущего сражения. Мэйпс остановился рядом с ним, Мамаша и Уайндер — немного позади. Тетли и Мэйпс перекинулись несколькими словами, затем Мэйпс слез с лошади и, ведя ее под уздцы, медленно пошел параллельно тропе, внимательно вглядываясь в саму тропу и в мягкую траву на обочине. Тропа была еще слабее проторена, чем дорога через долину.

Со стороны долины, шагах в пятидесяти, вилась, убегая на юг, речка, с берегами, густо заросшими ивой, осиной и черной ольхой; и только там и сям над излучистой зеленой чащей сиротливо возвышался огромный тополь с полураспустившейся листвой. По другую сторону тропы, местами почти вплотную к ней, подступали сосны того самого леса, который покрывал гору. Сквозь деревья, в тени — черные, просвечивались островки не успевшего растаять снега. Отсюда лес круто уходил ввысь, и хотя очертание отступающей вбок горы исчезало из вида, ощущение, что она вздымается все выше и выше, не покидало нас. Вершины гор у восточной части долины исчезли под покровом облаков.

Амиго вещал звонким голосом:

— Вот такие они были, эти тавра… Да как я мог не разглядеть? Во как! — И он поднял большой и указательный пальцы правой руки, средний палец выгнул так, чтоб он касался ногтя указательного, и приставил палец другой руки, соединив промежуток между большим и указательным. Таким образом получилась фигура, довольно похожая на метину Дрю. — Неужели б я не узнал? — Он презрительно сплюнул и принялся сворачивать сигарету, чтобы размять немного руки после непривычных манипуляций. Здесь гора защищала нас от ветра.

— Смотри, — сказал он, крутя сигарету, — вон всюду следы, прямо как целое войско прошло! — Он, по-видимому, думал, что остановка произошла затем, чтобы проверить его. Говорил он с Джилом, потому что Джил оказался рядом, но кто слушает, ему было совершенно безразлично.

Уж насчет следов-то он был прав; разъезжать и высматривать их надобности не было. Тропу изрыли глубокие вмятины, причем, совсем свежие, втоптанная в грязь молодая трава еще не распрямилась.

Мэйпс сделал шагов тридцать-сорок, затем пересек дорогу и пошел обратно по другой стороне. Подойдя к Тетли, что-то ему сказал и сел на лошадь. Тетли кивнул — я так и видел его улыбочку: мне, мол, с самого начала все было ясно. Они подъехали к нам, и Тетли сказал:

— Амиго прав. Следы свежие. Первые за эту весну. Сколько голов, конечно, не определишь…

— Сорок, — сказал Амиго и обвел нас взглядом.

— Вполне возможно, — сказал Тетли. — Всадников было трое. Они оставили следы в том и в другом направлении. — Мы все кивнули, словно этим вопрос исчерпывался. Тетли объехал нас, чтобы снова оказаться в голове; Мэйпс, Мамаша-Грир и Уайндер последовали за ним, и Гэйб Харт тоже. Фернли еще раньше проехал вперед по главной дороге и поджидал там в одиночестве, наблюдая, как Тетли и Мэйпс ломают из себя штаб-офицеров, но теперь он дал им себя обогнать и примкнул к нам, остальным. Я переместился ближе к центру нашей конной толпы и, когда мы растянулись цепочкой, оказался рядом с молодым Тетли.

Очутившись в тени, под горой, все почувствовали: надо спешить — час уже поздний. Мы снова перешли на рысцу и так доехали до поворота, откуда открылся в вышине перевал. Тут дорога сразу же пошла круто вверх, так что пришлось спешиться. Рыхлая луговая дорога превратилась в горную тропу, твердую и каменистую, с осыпающейся галькой, с глубокими руслами ручьев, теперь пересохшими. Лошади цокали копытами и оступались, на подъеме ритм движения был замедлен и прерывист. По краям, где дорогу развезло от просачивающейся воды, грязь уже начала застывать к ночи.

Спаркс затянул один из своих наводящих тоску псалмов; его звуки долетали до нас сквозь топот и ржание лошадей, сквозь шум потока, стремительно проносящегося внизу, справа. Я заметил, что при первых же звуках псалма молодой Тетли вздрогнул и ссутулился. Но, может, только от ветра. Дуло на перевале несусветно. Я оглянулся на Спаркса. Никого рядом с ним не было, и ехал он, схватившись за шею лошади и крепко сжимая длинными ногами ее бока, чтобы не сползти. Но он не обращал внимания на все эти неудобства — думал о чем-то своем. За ним следовали Дэвис, братья Бартлеты, Мур, Джил, да еще двое ковбоев, неизвестных мне, если не считать, что один из них играл сегодня в покер за последним столом в салуне у Кэнби. Скорее всего, обернулся я назад, чтобы не пялиться на молодого Тетли, и все же не удержался, снова посмотрел. В седле он держался уверенно, только для ковбоя как-то очень уж мешковато. Худой, очень молоденький на вид парень. При этом освещении лицо его казалось белым пятном с большими тенями вместо глаз. Черные волосы свисали сзади на ворот рубашки. Я еще раньше, пока было светло, заметил, какие они у него тяжелые и блестящие, будто маслом смазанные. Вид сиротливый и печальный. Я понял: он не знает, кто я такой.

— Ветер какой холодный, — начал я.

Он поглядел на меня, будто я сообщил что-то важное. Потом сказал:

— Ветер — пустяки! — и снова уставился вперед.

— Может, и так. — Я не знал, куда он гнет, но, если у него явилось желание поговорить, мой ответ не был тому препятствием.

— Не в ветре дело, — сказал он, будто я ему возражал. — Нельзя охотиться на людей, как волки на зайцев, и ничего при этом не чувствовать. Обязательно зверю уподобишься. Да что там зверю. Хуже!

— Не одно и то же. У нас причины есть.

— Никакой разницы, — оборвал он меня. — Разве это искупает нашу вину? Я бы сказал, усугубляет. Волки хоть не выискивают оправданий. Мы считаем себя высшими существами, а делаем то же самое: охотимся стаями, как волки, прячемся в норы, как кролики. Те же гнуснейшие повадки…

— И все-таки есть разница. Есть у нас преимущество перед волками и зайцами.

— Ты хочешь сказать, что мы имеем над ними власть? — сказал он с горечью.

— Да, власть! И над волками, и над зайцами, и над медведями, между прочим, тоже.

— Ну, конечно, в уме-то нам не откажешь, — сказал он все так же горестно. — Никакой разницы я не вижу, — вдруг выкрикнул он, — на уме у нас только одно — власть! Да, конечно, мы на них страху хорошо нагнали, на всех, кроме домашних тварей, которые вообще у нас пикнуть не смеют. Шишки мы на ровном месте, а весь шар земной под себя подмяли!

— Сегодня мы не на зайцев охотимся, — напомнил я.

— Не на зайцев, на себе подобных. Волк такого себе не позволит, даже самый шелудивый койот. К этакой вот мы охоте теперь пристрастились: на себе подобных. Ничто другое кровь нам уже не горячит.

— Охота на людей не такое уж частое дело. И большинство участия в ней никогда не принимает. Обычно люди отлично уживаются…

— Ну, конечно! Мы ж все братья, трудимся для других, страдаем друг за друга, восхищаемся друг другом. У нас действуют законы стаи, и мы мастера придумывать им достойные названия.

— Ну, ладно. Только чем уж так плохи эти, как ты говоришь, законы стаи? Они свойственны людям, никуда не денешься.

— Ошибаешься. Они нужны, только чтобы стаю вместе держать. Слишком страшно охотиться друг за дружкой в одиночку, только и всего. Охотиться можно не только с ружьем, — прибавил он.

Это мне что-то очень уж мудреным показалось. Я промолчал.

— Думаешь, я загнул? — спросил он с яростью. — Ничего подобного! Еще мягко сказал. Все мы теперь только о власти и мечтаем. Мы бы и со стаей разделались, если бы смелости хватило. Да вот не хватает. И потому мы всякими хитрыми уловками используем стаю в своих кровожадных целях. Лошадей и скот уже поработили. Теперь норовим друг друга поработить, превратить людей в домашнюю скотину. И сжирать, когда понадобится. Чем меньше стая, тем крупнее доля.

— Вообще-то люди живут тихо и мирно, а тебя послушать, так все готовы горло друг другу перегрызть.

— Тихая жизнь, говоришь? Мирная? Ладно. Возьми самую что ни на есть тихую жизнь, самую мирную. Взгляни на вещи, которые творятся вокруг изо дня в день, — мы их уже не замечаем, вроде как старую мебель — взгляни на женщин, заглянувших на чашку чая к соседке или приятельнице. О чем они говорят? Подругам кости перемывают, верно ведь? И что им как маслом по сердцу? Что они запоминают? Что, вернувшись домой, мужьям рассказывают?

— Я в женских делах не разбираюсь, — сказал я.

— А это и не нужно. Да и знаешь ты… Сплетни, грязные сплетни, вот от чего они загораются, от чего начинают взахлеб тарахтеть, друг друга перебивая, или шептаться по секрету, будто под недруга подкапываясь. Ведь нет ничего слаще, чем узнать про приятельницу такое, что повредит ее репутации: заглядывается она на кого-то, или там готовить не умеет, или дома у нее грязно, или детей иметь не может, или, еще того хуже, может, да не хочет. Тут уж им просто праздник! И знаешь, почему? — Он резко повернул ко мне бледное, с едва различимыми чертами лицо.

Мне не понравилось, что наш разговор становился уж похожим на перебранку, я попробовал повернуть его в более мирное русло.

— Не знаю, — ответил я. — Почему? — Будто мне и впрямь интересно было.

— Да потому, что это дает им чувство превосходства, уверенности, что они не зайцы, а волки. Их бы воля, — сказал он, немного помолчав, — так каждая бы выбрала остаться единственной женщиной на свете. Ну, а раз этого не дано, то они стараются хоть какое-то удовлетворение получить.

— Вот тут ты прав, — поддакнул я. — Уж если люди возьмутся слабого травить, так жестокосердия им не занимать.

Однако, и тут вышла осечка.

— И вовсе не обязательно слабых, — сказал он раздраженно. — Поверь мне, женщины хуже волков. Они не немощных изничтожают, а лучших: объединяются, чтобы заклевать тех, кто получше, тех, кто не желает сплетничать вместе с ними, кто красивее, привлекательней, независимей, чем сами они. Все это они проделали здесь, в Бриджерс Уэлзе, этой весной, — с горячностью закончил он.

— Это как же? — Я вспомнил, что Кэнби рассказывал про Роуз Мэпин.

— Девушку одну заставили из города бежать. Ославили ее шлюхой.

— Почему? Что она сделала?

— Ничего. В том-то и дело. Знаешь, чем она им не угодила? Знаешь, чем она так страшно провинилась перед бабьей сворой?

— Откуда мне?

— Она была красивей их всех и нравилась мужчинам!

— Иной раз это может довести девку до греха.

— Но она-то шлюхой не была, и они это прекрасно знали!

— Что-то ведь, наверно, было…

— Было, конечно. Когда они свое дело сделали, — сказал он. — Все было. Но не раньше. Просто они ее боялись.

— С чего бы?

— Из-за мужчин. Вся женская власть на них покоится. От них идет…

Я даже улыбнулся: этот малец рассуждал о женщинах, будто всю их породу изучил. А на деле такие для женщины готовы в лепешку разбиться, стоит ей о чем попросить или хотя бы глазом повести…

Он на минуту умолк. И сразу стал слышен шум потока далеко внизу, фырканье лошадей, чирканье их копыт о камень на крутом подъеме. Затем он спросил:

— Та знаешь Фрину Хэндель?

— Нет, — ответил я. До сих пор разговор носил общий характер, во всяком случае, мы не касались личностей.

— Та бесноватая баба, которая из себя выходила, что мы, тридцать героев, не соберемся в погоню за тремя.

— А-а? Что там насчет нее?

— Ты знаешь, почему она так закатилась?

— Откуда мне?

— Ей хотелось бы видеть этих людей мертвыми. — Опять он понес что-то невразумительное, распаляя свою ненависть.

— Еще прежде чем ты приехал, — сказал я, — она бушевала из-за того, что убили Ларри Кинкэйда. Вопила не переставая. Я думал, она о Ларри горюет, может, влюблена была в него…

— Ну, конечно, — сказал он презрительно. — Теперь, когда его нет в живых, она его любит! Она готова каждого мертвого мужика оплакивать. Это ей в собственных глазах веса придает.

— А зачем ей это надо?

— Он для нее пустым местом был, пока его не пристрелили. По сути, она даже рада, что он мертв…

Я по-прежнему ничего не мог понять. Засунул пятерню в гриву Пепла, чувствуя, как двигаются его крупные лопатки, и ждал.

— Фрина мужика себе найти не может, — пояснил он. — Ну, а раз так, пусть хоть все на тот свет отправляются. Все до единого. Она рада, что Кинкэйд убит. Людей, за которыми мы гонимся, она не знает, не знает, что это за люди такие, но она просто вне себя от желания, чтобы мы их поубивали; и нас всех хочет в такой же раж вогнать, подтолкнуть на черное дело, чтобы мы души свои, если они у нас есть, загубили; и уж, во всяком случае, чтобы людям в глаза смотреть никогда больше не смели. А все потому, что она не может найти себе мужика.

— Хорошенькое дело — столько человек укокошить, и все потому, что одного не может заполучить!

— Я не сказал, что она не может это сделать.

Я промолчал.

— Не будь на свете мужиков, уж с бабами-то она сумела бы справиться. Почти со всеми. Она б ими всласть покомандовала. Вот над мужчинами властвовать — этого ей не дано. А Фрине властвовать хочется. У Фрины самая настоящая жажда власти, такой стая не потерпит, потому что большинству это не по нутру. Да от них бы через неделю мокрое место осталось, начни они желать чего-то с той же силой, с какой Фрина желает всего на свете.

— Ты о женщинах не больно высокого мнения, а? — спросил я.

— Мужчины не лучше. Мужчины еще хуже. Правда, убивая, они так не фарисействуют, но им и не нужно. Они сильнее, они подчинили себе половину человечества. Во всяком случае, так им кажется. Они своего не хитростью, а грубой силой добиваются. А это еще отвратительней. И, притом, так же ревностно блюдут свои грошовые мужские добродетели, свою силу, свою смелость, свое чувство товарищества, — чтобы, не дай Бог, стая против них не повернула, — как женщины лелеют свою скромность, свою домовитость… И те и другие врут, прячут свои мысли и чувства, только б стая не подумала, что ты не как все.

— А так ли уж плохо быть как все? — спросил я.

— Ты когда-нибудь слышал, чтоб мужчина рассказывал другому, что ему ночью кошмар пригрезился и он весь в поту от собственного крика проснулся?

— Ишь чего захотел! Что мы, маленькие, бегать и сны друг другу рассказывать?

— Или чтоб женщина какая рассказала, как она ночью по чужому мужу томится?

— Ну, знаешь, — сказал я.

— Вот, — не унимался он. — Никогда ты не слышал и никогда не услышишь.

— И не услышу, как-нибудь переживу.

Опять его лицо забелело прямо передо мной.

— Ты такой же, как все они, — окончательно взбесился он. — И тебе снились такие сны! У всех у нас это было! И в душе мы знаем, что в них правда, больше правды, чем во всех наших словах и поступках. Но никогда и ни за что мы не станем рассказывать такие сны, не проявим слабости, не дадим стае повод схватить нас за горло…

— Даже в снах, — сказал он, помолчав, будто говорил сам с собой, но так, что мне было слышно, — даже во сне самое страшное для нас — это стая. Стаи мы никогда не видим, а только постоянно чувствуем ее близость, она как облако, как тень, как туман, в котором прячется наша смерть. Соглядатаи стаи вечно прячутся за колоннами храмов и дворцов, в которые мы забредаем во сне, прячутся и поджидают нас. Они за стволами деревьев в темных лесах, снящихся нам, за каменными уступами гор, на которые мы карабкаемся во сне, за окнами призрачных городов, в которые заводят нас сны. Все мы не раз слышали их дыхание, с криком убегали от стаи, которая вот-вот настигнет… Кто не просыпался среди ночи, дрожа и обливаясь холодным потом, не таращил глаза в темноту, ожидая, что они вот-вот снова придут? Но ведь мы об этом помалкиваем? — с издевкой спросил он меня. И тут же затараторил: — Нет, нет, мы даже от другого слушать об этом не станем! Не потому, что нам за него страшно. Вовсе нет. Боимся, выдадут глаза. Нам страшно, что, увидев, как внимательно мы слушаем его, стая тотчас поймет: и мы в душе такие же, и нам случалось в снах плутать босиком по темному бору, цепенея от страха, увязать в снегу на прогалинах, чувствуя, что стая где-то тут, за деревьями. Вот отчего мы не желаем знать о чужих страхах, или о чужих вожделениях, или даже о чужом гневе: нам тошно при мысли, что стая может счесть нас или слабыми, или опасными. — Он повернулся ко мне всем телом, и я увидел его лицо, разъяренное и вызывающее. — Вот почему тебе тошно слушать меня. Вот почему ты сидишь как пень, смотришь на меня свысока и даже словом не удостоишь. — У него сорвался голос, и я подумал, что он чего доброго заплачет. — Ты просто правде в глаза посмотреть не хочешь, — невнятно пробормотал он.

У меня руки чесались, но я сдержался. Потом он сказал уже более миролюбиво:

— Ты, верно, думаешь, что я не в своем уме? Правду говорить всегда считалось безумием. Мы этого не одобряем. Мы предпочитаем скрывать свое истинное лицо. Ладно! Пускай я не в своем уме.

Я и правда так думал. Не люблю слушать, когда люди без зазрения совести душу наизнанку выворачивают. И воображают, что все такие же. Прямо как Господь Бог, всех по своему образу и подобию творящий.

А был-то он всего лишь молоденький парнишка, слабосильный и горемычный, и, говорят, собственный отец его ненавидит…

— Каждый имеет право на свое мнение, — сказал я.

Чуть помолчав, он ответил:

— Это так…

И, будто для этого достаточно было услышать свой голос, я с удивлением осознал, что в бредовых речах мальчишки, при всей их неуместности и беспомощности, звучало что-то такое, от чего теснина будто раздвинулась и сделалась неосязаемой, так что стало возможно втиснуть весь мир, всю вселенную в окружающий нас полумрак, кишащий мириадами душ, которые, как крошечные, яркие, добела раскаленные звездочки, мерцали, высвечивая самую суть мелких, подлых чувств и поступков. На мой взгляд, то, что он нагородил, прямо противоречило словам Дэвиса. У парня получалось, будто мысли у всех дурные и подлые, и держатся люди заодно только затем, чтобы скрыть свое преступное нутро. Дэвис же считал, что если все сходятся на одной мысли, то уже это одно делает ее правильной и прекрасной, и что, действуя согласно этому общему взгляду, человек облагораживается. Я невольно испытал чувство, что мысль у обоих работает помимо них и полет ее неограничен. Особенно сильно я ощутил это во время разговора с мальчишкой, хотя сам он был мне противен. Значение его слов можно было только прочувствовать, Дэвис заставлял думать.

Юнец опять заговорил:

— Чего это ради все мы, двадцать восемь душ, карабкаемся в гору на лошадях, когда каждый из нас предпочел бы какое-нибудь другое занятие?

— Ты ведь, кажется, утверждал, что нам убивать нравится?

— Ну, не так уж буквально. Не так откровенно. Во всяком случае, далеко не всем. Мы это делаем потому, что мы в стае, потому, что нам страшно быть не в стае. Мы не осмеливаемся показать стае свою слабость. Не осмеливаемся противопоставить себя стае.

— Чего ты от нас хочешь? Чтобы мы сидели и играли на арфе да грехи свои считали, пока какой-нибудь подлый угонщик убивает человека и следы заметает?

— Да не в этом дело, — сказал он. — Как по-твоему, сколько среди нас человек, которые находятся здесь только потому, что у кого-то угнали скот, или потому, что убили Кинкэйда?

— Ты-то, как я посмотрю, тоже здесь или, может, мне это только кажется?

Тут он прикусил язык. На душе у меня стало пакостно. Мне что в этом разговоре противнее всего было — ведь понимал же я, что парень просто трусит, а вовсе не на ссору нарывается, но после всего, что он болтал, у меня просто выхода другого не было…

— Нет, — сказал он наконец. — Насчет того, что я здесь, ты не ошибаешься. — Эти слова он из себя прямо щипцами вытащил.

— И что же из этого следует? — спросил я помиролюбивей.

— Я здесь потому, что у меня нет характера. Чего про моего отца никак не скажешь.

Ну, что на это ответишь? Мне это напомнило, как однажды один ковбой при всей честной компании рассказал, как он амуры имел с одной женщиной, так сказать, раздевал ее у нас на глазах, сообщил даже, что она при этом говорила — это про женщину, которую все мы к тому же знали. Но тот хоть пьян был…

— Не больно-то убедительно, а? — не унимался Тетли-младший. — Я не претендую на то, что я лучше других. Вовсе нет… Я не гожусь для жизни. Поступая так, как не надо, я прекрасно это сознаю. Всегда прекрасно сознаю и тем не менее продолжаю делать не то… И это мучительно! — воскликнул он. — Понимаешь ты, до чего это мучительно?

— Ты, кажется, нимало не сомневаешься, что ты один умный, а кругом все дураки, а, парень?

Он пригнулся к седлу, теребя, как мне показалось, одной рукой застежку куртки. Было слишком темно, чтобы сказать наверняка. Он ответил так, словно забыл сперва, что я ему сказал, а потом вдруг вспомнил:

— Да я вовсе не то хотел сказать… — Голос звучал устало и как-то отрешенно: видно, стыдно стало, что наговорил лишнего. Будто прежде сильно пьян был, а теперь протрезвел и его мутит с похмелья. Однако, ему все было мало. — Может статься, я и сумасшедший, — сказал он очень тихо.

— Очень уж ты все болезненно воспринимаешь, сынок, ведь не тобой это задумано.

— Я одно знаю, — тихо выговорил он, — если мы этих людей изловим и повесим, я жизни себя лишу. Сам повешусь. — И прибавил уже громче: — Пойми, я не смогу жить с воспоминанием, что я такое видел, да еще сам участие в этом принимал. Нет, не смогу, тут мне в самом деле конец. — И снова понизил голос: — Лучше себя убить, чем другого. По крайней мере, проще. Куда как проще…

Мне это наконец надоело. Я и прежде не раз слышал подобные излияния от пьяных, и это бывало даже смешно, но парень-то был трезв как стеклышко.

— Мы пока что никого не повесили, — сказал я ему. — Отправляйся-ка ты домой и сиди там, чтоб ручки не замарать.

— Нет, не могу, — сказал он. — Не могу я… А если бы и смог, то это бы не имело значения. Какое я имею значение?

— Ты, как я посмотрю, даже очень большое значение себе придаешь.

— Ты, значит, такой вывод сделал? — спросил он так, будто я не прав.

Я стал напевать себе под нос «Девушку из Буффало». Он больше ничего не сказал, а потом отстал от меня и поехал рядом со Спарксом. Они не разговаривали, было слышно, что Спаркс по-прежнему распевает свои псалмы.

На первом же ровном отрезке дороги мы остановились, чтобы дать лошадям передохнуть. Совсем стемнело. Стало по-настоящему холодно, а не просто промозгло. Когда я доставал полушубок из скатки, оказалось, что она покрыта инеем. Полушубок пришелся в самый раз. Он отлично защищал от ветра. Я стал хлопать себя руками, чтобы прогреться как следует. Другие тоже разогревались. Темные призрачные фигуры то расширялись, то сужались; слышны были глухие удары кулаков по ребрам.

Ко мне подъехал Джил. В темноте он не сразу меня узнал. Потом, всмотревшись, сказал:

— Что за идиотство этим ночью заниматься. Мур тоже недоволен. — Мы сидели в седлах и прислушивались к шумному лошадиному дыханию и к пониженным голосам ковбоев. Джил все роптал на темень: — Если б небо не заволокло, было бы светло как днем, — сегодня ведь полнолуние. — Джил знал небо как свои пять пальцев. Я о солнце, о луне и о созвездиях в свое время прочел немало книжек, только в два счета у меня из головы все вылетало, Джил в жизни не прочел ни одной книги, но всегда все знал.

Когда лошади задышали наконец ровно и начали бить копытами, мы снова двинулись. Теперь Джил и я поехали рядом, и сразу же на душе стало легче. Кроме ковбоев непосредственно перед нами и непосредственно позади нас, мы никого не видели. До нас доносились лишь негромкие звуки: то звякнет стремя об стремя, то седло скрипнет, то чей-то голос раздастся. Звуки были короткие, глухие и однотонные, скорее обрывки звуков, долетающие сквозь шум потока. Джил был непривычно тих. Он не разговаривал, не напевал, не ерзал в седле, не поигрывал подвеской своей уздечки. Не глядел по сторонам. Правду сказать, и видно было мало что: ломаные тени от деревьев на фоне более бледной, но уходящей далеко ввысь, ровной тени, которая на самом деле была горой, вставшей по ту сторону потока; только это да пятна нестаявшего снега, чем выше, тем крупней и многочисленней, просматривавшиеся в смутной дали сквозь деревья, похожие на огромные, то и дело меняющие форму существа, вставшие на дыбы, следящие за нами. Обычно всадник в темноте чаще озирается по сторонам, разве что его закачало в седле или клонит в сон. Но спать Джил не хотел — сонные люди так в седле не сидят. Насколько я его знаю, он думал о чем-то особенно приятном. Мне б его в покое оставить, так нет, не оставил…

— Что, Джил, тебе всё те три парня на виселице мерещатся?

— Нет, — сказал он, очнувшись. — Я про них и думать забыл, пока ты не напомнил. Чего мне теперь о них печалиться?

— Что же тебя грызет?

Он не ответил.

— Я считал, что ты любишь всякие заварушки. Думал, станешь добиваться, чтоб тебе какое-нибудь поручение дали.

— Я не против того, чтобы повесить угонщика, — громко сказал он. Ехавшие впереди повернулись в седлах и стали всматриваться в нас. Кто-то сердито шикнул. Тут я обиделся за Джила; так всегда у нас с ним: постоянно между собой ссоримся, а чуть что, друг за друга горой. Хотя есть между нами разница. Джил и впрямь любит подраться. Обозлившись, любит дать волю рукам, схватиться с кем-нибудь, бить наотмашь, не жалея кулаков; я же дерусь потому, что Джил, если ему придет охота кого-нибудь отдубасить, становится таким несносным, таким неотвязным, что мне волей-неволей приходится принимать бой, чтобы не оказаться в трусах.

— Что за секреты, — сказал я так же громко, как Джил. — Или боитесь, что та троица нас в окружение возьмет?

Тот, который шикнул, осадил лошадь и повернул ее вполоборота. Был это старый Бартлет. Я подумал, он пошлет ее прямо на нас, но Джил ехал ему навстречу с таким видом, будто сам не прочь помериться силами, и Бартлет вернулся на свое место в строю, однако, не спеша, желая показать, что Джила не боится.

Когда все угомонились, Джил сказал:

— Я вовсе не против, чтоб с убийцей разделаться. Не нравится только, что это будет в темноте. Всегда найдется дурак, который начнет палить по любой движущейся мишени, хотя бы мальчишка Грин, или Смит, а, может, и молодой Тетли.

— Этот стрелять не станет, — сказал я.

— Может, и нет, но его напугать — раз плюнуть. Да он уже напуган. А у него револьвер. Но меня, собственно, не это сильнее всего беспокоит. Я предпочитаю командиров сам себе выбирать. А тут мы никаких командиров не выбирали, однако, вон они, тут как тут. Нас попросту втравили в дело. А кто втравил? Малец Грин, прискакавший с какой-то бредовой историей, в которой, насколько я помню, он сам запутался, и Смит с Бартлетом, которые его раздули, да еще Осгуд, потому что он нас раздражал. Ничего себе командиры…

— Никто нас не заставлял, — сказал я.

— Они и заварили, они да еще Фернли. Не то чтобы я Фернли с ними равнял. Фернли вообще-то кремень. Но уж если взбеленится, удержу нет. Такое дело лучше без него решать. Теряет власть над собой. Помню, — начал он рассказывать, — раз видел я, как Фернли в ярость впал. Мы тогда вместе у Хэзи на ранчо работали, на реке Гумбольдт. Мясной скот отгоняли. Какой-то умник для улучшения породы надумал в ту весну запустить уймищу лонгхорнов в свое стадо. А они огромные, что твой фургон, и бешеные. Некоторых гуртить просто невозможно; быстрые как кони, и в стадо ни в какую не желают идти, как волы. Приходилось вылавливать по одному, арканом, словно на таврение. Ну, вот, в самый разгар этой кутерьмы, когда пыль столбом, один из лонгхорнов, серый пятнистый бык, с сильными, как у лошади, ногами и с аршинными рогами, изловчился и поднырнул под кобылу Фернли, вспорол ей брюхо — будто рыбу выпотрошил; кишки вывалились, и хлынула черная кровь. Бык дернулся, но оказалось, что рога ушли глубже, чем мы думали. Лошадь еще стояла на негнущихся ногах, пытаясь освободиться от него, но тут вдруг захлестала красная кровь, и ноги у лошади разом подломились. Фернли успел соскочить — он ведь быстрый и ловкий, как кошка. Но затем он знаешь что сделал? Глянул на лошадь — это была его любимая, четыре года на ней ездил — и тут же как безумный кинулся за быком. Право слово, кинулся, на своих ногах, без револьвера, без ножа, словно голыми руками собирается ему шею свернуть! Слава Богу, я увидел, да еще поблизости оказался другой парень, Корнуэлл — Корни мы его звали — и я крикнул ему. Мы сумели завернуть быка, прежде чем он успел добавить еще одну дыру в придачу к той, которую он Фернли в боку проковырял. Не очень глубокую — так, только кожу и мясо пропорол. Но Фернли и этого показалось мало. Он как дикая кошка у нас из рук рвался, чтобы опять на быка кинуться. Я до того обозлился, что готов уже был отпустить его, пусть бык из него котлету делает, но Корни давно был с ним знаком и знал его норов. Так вот, Корни слез с лошади и говорит мне: «Ну-ка, отпусти его!» Я отпустил его, и он как ненормальный кинулся с кулаками на Корни. А Корни стоит себе спокойно, и только Фернли подбежал, а он его тут же аккуратненько уложил. Фернли сник, как пустой мешок, и нам пришлось добывать воду на полевой кухне, чтобы его в чувство привести. Казалось бы, уж достаточно? Корни жизнью рисковал, слезая с лошади в такой момент. Бык-то был разъярен не меньше самого Фернли, все крутился вокруг нас, норовя хоть разок еще кого-нибудь в бок боднуть. Я из сил выбивался, только б его не подпустить. Он окончательно осатанел, а мне не улыбалось потерять свою лошадь тем же манером. Думаешь, Фернли нам спасибо сказал? Ничего подобного! Лежал в тенечке у походной кухни, пока повар, как умел, ему бок перевязывал, и так на нас смотрел, будто готов обоих ножом садануть. Если б что, ей-Богу, я б так ему дал, что он у меня долго бы не опомнился! Только Корни меня урезонил. Почти до самого конца отгона Фернли нас взгляда не удостаивал. И по сей день о том случае ни слова. Надолго зло затаить умеет, ничего не скажешь. — Я думал, Джил отклонился от темы, но, оказывается, нет: — И вот такой мужик будет решать, когда до решения дойдет…

— У него будет время все обдумать, — ответил я. — Тут совсем другое дело, Тетли сумеет его остановить, если что…

— Ни Тетли и никто другой, — сказал Джил. — Да, кстати, Тетли-то кто выбирал? Не наш он вовсе, зазнавшийся южанин, черт бы его взял!

— Поднял-то нас на дело как-никак Тетли, — напомнил я.

— Не нравится мне это.

— А мы можем и назад повернуть. Нет такого закона, который бы нас обязывал к этому отряду присоединяться.

— Ну, уж нет, — поспешно возразил Джил. — Взялись так взялись. Я хуже других, что ли? Ты смотри, держи ухо востро, — прибавил он. — Не поддавайся ни Дэвису с Осгудом, ни этому пустозвону Тайлеру. Никто ничего не сможет нам пришить, пока мы все заодно, и они это прекрасно знают.

— Не я завел этот разговор.

— И не я. Я просто хочу предупредить тебя, что кое за кем из этой публики нужен глаз да глаз. За Фернли, за Бартлетом, за Уайндером и за Мамашей, да и за Тетли тоже. Я не позволю, чтобы какой-нибудь обходительный прохвост втянул меня в дело, которое я не одобряю. Только и всего…

— Тебе и карты в руки.

— Хватит с меня, заткнись! — прикрикнул он.

Дальше мы ехали молча. Джил — все еще досадуя, оттого что никак не мог прийти в равновесие, я же — посмеиваясь над ним, но про себя. Он бы меня конем растоптал, попробуй я только хихикнуть.

Подъем стал покруче — я так и чувствовал, как напрягаются под седлом мускулы Пепла, слышал его прерывистое дыхание… Затем мы въехали в теснину, и стало ясно, что мы почти на самом верху перевала. Дорога шла по краю утеса, и стена ущелья, по ту сторону потока, была всего в футах двадцати от нас. В такую ночь невозможно предположить, что темнота может сгуститься. Однако, в ущелье оказалось еще темнее. Сбоку отвесно поднималась скала футов на сорок-пятьдесят. Стук копыт с трудом одолевающих подъем лошадей отзывался, ударившись о нее, легким эхом, которое не заглушали даже ветер и ревущий поток. Ветер в ущелье был сильный.

Мы все жались поближе к скале, поскольку противоположная сторона, с обрывом, была едва различима.

Я ехал со стороны скалы. Время от времени мой сапог чиркал по камню, а иногда мы стукались стременами с Джилом, который ехал почти вплотную ко мне. Его лошадь чуяла обрыв и беспокойно вертелась, норовя заглянуть в него.

— Хорошенькое местечко для засады, — сказал Джил, давая понять, что согласен снова разговаривать.

— Тут втроем можно сто человек уложить, — поддакнул я.

— На это они не пойдут.

— Я тоже думаю, что нет. — Через минуту я сказал: — Снег будет…

Видно, и он принюхивался к ветру. Потом чертыхнулся и сказал:

— Только этого нам не хватало. Хотя, в это время года настоящей пурги, пожалуй, быть не должно.

— Как сказать. Помню, пытался я проехать Орлиным перевалом в первых числах июня… Пришлось повернуть назад. Снег лошади по брюхо, а мы и полпути до вершины не сделали. Парень, который почту разносил на снегоступах, говорил, что на вершине намело девять футов. Он там палку с зарубками поставил.

— Ну, ведь это не за один же день нападало.

— Все, до последнего дюйма! За два дня до этого дорога совсем чистая была.

— Орлиный перевал повыше.

— Так-то оно так. Но и здесь почти восемь тысяч. Тоже не низко.

— Может, и отменить придется, — высказал Джил предположение.

— Все зависит от того, насколько, по их подсчетам, угонщики нас опередили.

— Да, удовольствие ниже среднего, — сказал Джил. — Но, конечно, мы будем продвигаться вперед куда быстрее, чем они. Дураком надо быть, чтобы выбрать этот путь для перегона скота. И потом, ведь им пришлось остановиться на привал, как только стемнело. По этой дороге скот впотьмах не погонишь.

— По той же причине мы можем проехать мимо них, даже об этом не догадываясь.

Джил задумался, потом сказал:

— Лишь в том случае, если они сделали привал у брода на старице. Отсюда до самого Пайкс Хола нет другого места, куда можно согнать скот голов сорок.

Старицей называли раздол высоко в горах. Мы с Джилом раз проболтались там пару дней. В длину он мили две или три. В ширину — полмили или три четверти. Со всех сторон горные вершины, почти все лето покрытые снегом. Ручей, пробегающий посредине, делает петлю, как змея, пытающаяся сдвинуться с места на сыпучем песке. По обе стороны ручья полого поднимается луг, и тогда, поздней весной, он весь пестрел лиловыми и золотистыми фиалками величиной со сливу. За лугом начинается строевой лес, восходящий затем к самым вершинам. Чудо какой раздол, прохладный, пропахший хвоей и совершенно безлюдный. Если кто в него и сворачивал, то только в засуху. Проезжая в конце лета по дороге мимо, вы могли увидеть овчара, издали совсем маленького, со своим стадом, осликом и собаками. Остальное время здесь хозяйничают белки, бурундуки да горные сойки. Все они резвятся на опушке, галдят, ссорятся и милуются.

В разделе однажды кто-то поселился и пробовал заняться сельским хозяйством. Под сенью нескольких деревьев, отделившихся от леса с западной стороны, поставил себе бревенчатую избу под крутой крышей, чтобы не залеживался снег. И загон построил, и настоящий сарай с сеновалом. Но кто бы ни был этот человек, отказался он от своей затеи давным-давно. Дверь и окна в избе высажены, дощатый пол прогнил и пророс сеянцами сосны и полынью. От загона осталось несколько столбов, сарай сплющило снегом: стены подломились, и сверху их придавило крышей. По кружкам почернелого камня видно было, где случайные заезжие, вроде нас с Джилом, жгли костры из обломков сарая и изгороди.

Мы потолковали, остановятся ли угонщики в этом разделе. С южной стороны дорога подходит к нему почти вплотную; хорошее пастбище, и вода есть, и бурелом на топливо. Вот только проход в него всего лишь один, по крайней мере для тех, кто гонит скот. С трех остальных сторон его обступают крутые горы, поросшие у подошвы дремучим лесом. Выше непролазные заросли шиповника, еще выше растресканный от морозов, оползающий глинистый сланец; даже преодолев все эти препятствия, вы лишь заберетесь дальше в горы. Второго места на дороге, где бы они могли сделать привал, нет. Правда, есть поляна на самой вершине, но там ни травы, ни воды. И дорога вниз, по ту сторону, не лучше этой — крутая и узкая на всем протяжении; несколько небольших водомоин, только-только годных, чтобы дилижансу съехать с дороги, дать лошадям передохнуть, но не для того, чтоб вместить сорок голов скота. Сколько мы ни крутили, получалось, что им надо сделать привал на старице или идти вперед не останавливаясь.

На вершине ветер ударил в полную силу, словно мы вылезли из укрытия. Он был сырой и страх какой холодный; вроде бы я почувствовал на лице несколько снежинок, но оно успело так одеревенеть, что уверенности у меня не было. Даже лошади пригибали морды, спасаясь от ветра.

На поляне Тетли и Мэйпс остановили нас, чтобы снова дать лошадям роздых, и тут же затеяли спор как раз о том, о чем говорили мы с Джилом — о дороге и о старице; раздались голоса и за то, чтобы повернуть назад. Говорили, что, поскольку начинается снег, при таком ветре пурги не миновать. Однако, Тетли стоял на своем, мол, тем более надо погоню продолжать: если их следы снегом заметет, да еще день-два они выиграют, как раз, чтобы перетаврить, и с чем мы тогда останемся? Дэвис — на этот раз Мур его поддержал — предложил послать пару ковбоев в Пайкс Хол уговорить тамошних задержать угонщиков. Я сразу понял, куда он гнет. Для большинства жителей Пакс Хола Кинкэйд был никто, да и скот угнали не их. Порядка ради угонщиков они, конечно, задержат, но до приезда шерифа ничего предпринимать не станут. Уайндер и Мамаша взяли сторону Тетли. Уайндер обвинил Дэвиса и даже Мура в трусости: они-де готовы дать угонщикам уйти, только бы от дела увильнуть. Дэвис подтвердил, что готов скорее на волю десять душегубов отпустить, чем иметь на своей совести одного повешенного безвинно. Тетли сказал, что невинных вешать не собирается: он намерен сперва получить бесспорные доказательства, которые даже Дэвиса удовлетворят. Фернли представилось, что и Тетли собирается тянуть канитель. Он заявил, что предпочитает повесить убийцу, чем расстрелять, потому что это более постыдная смерть, но скорее сам всех троих из-за куста перестреляет, чем даст хоть одному покинуть горы безнаказанно. Я попробовал остановить Джила, когда он начал, но он только отмахнулся от меня и выложил Фернли, что никто, кроме конокрада, не станет убивать человека из-за куста — тем более троих за одного, если к тому же никто с поличным не пойман. Фернли полез было на Джила — за что я его порицать не могу, но в темноте они друг друга не сразу нашли, а потом уж их и разняли. Я попытался урезонить Джила, но он только сказал с отвращением: «А, к черту все» — и плюнул так, будто плевок всем нам предназначался, и поехал вперед один. Похоже было, что предстоит длинная новая перебранка. Сразу, как мы остановились, я стал гонять Пепла взад-вперед по краю поляны, чтобы не дать ему остыть слишком быстро, ну, и из разговоров кое-что услышать. Несмотря на мороз, Пепел сильно вспотел от подъема.

Затем я пустил его на опушку, где деревья немного защищали от ветра, нагнулся, взял пригоршню прошлогодней хвои и хорошенько протер его. Хвоя была колючая, так что он забеспокоился, но когда я еще и снежком обтер, ему это понравилось. Снег был жесткий и зернистый, и у меня в руках снова зациркулировала кровь. Уж кончали бы они свои разговоры! С другой стороны, и спешить никуда не хотелось. Я рад был постоять на ногах и размяться немного. Совсем закоченел в седле. И вдруг кто-то в толпе прокричал нараспев:

— А, ну, расступись, ребята, лошади бегут!

Тетли, кажется, команда не понравилась, во всяком случае, он быстро начал отдавать другие распоряжения, но недостаточно громко, так что я не расслышал. Всадники поспешно рассыпались во все стороны. Мне видны были лишь неясные очертания конной толпы, распадающейся веером и очищающей середину. Сквозь вой ветра я не слышал голосов, не долетало и приближающегося конского топота. Словно разметывало по сторонам тени, похожие на обрывки облака, разлезшегося на фоне луны. Средняя часть поляны опустела и посерела, готовая к чьему-то появлению. Я понял, отчего не понравилась Тетли та команда, помимо того, что незачем так орать: среди наших ребят, рассыпавшихся по опушке, не нашлось бы ни одного, кто рискнул бы выстрелить по поляне, зная, что по другую сторону стоят тоже наши. Четверо или пятеро всадников сбились в кучу и ускакали в темноту, туда, где на поляну выходила дорога. Среди них, как мне показалось, был и Тетли. Он в таких случаях не терялся. Судя по предупредительному окрику, я ждал, что лошади вот-вот будут здесь. Однако, как я ни напрягал слух, никакого топота слышно не было, только завывание ветра меж густых сосен, гул, возникавший вдруг в высоте, похожий на взрывы аплодисментов в заоблачном пространстве, да шум потока, слабо вторившего ветру. Да еще за спиной у меня постанывали сосны, что повыше.

Один из призраков двинулся в мою сторону, ведя лошадь под уздцы, и исчез под деревьями где-то совсем рядом. Я стал прислушиваться еще и к нему. Неприятно, когда поблизости хоронится кто-то тебе неизвестный, но я чувствовал за собой преимущество, как зверь, который по праву первого считает территорию своей.

Кто-то, по голосу Мэйпс, крикнул:

— Оставайтесь на своих местах, пока я голос не подам! Тогда не спеша берите их в кольцо — если это те, кто нам нужен. И чтоб без стрельбы.

У меня мелькнула мысль, что в такой темноте да при таком ветре конь перемахнет поляну и исчезнет в теснине прежде, чем мы сообразим, что произошло, если, конечно, отряд Тетли его не задержит. А на спуске, да если к тому же он скачет в одиночку — поди догоняй его… Я себе сказал, что мое дело маленькое, но мысль продолжала беспокоить.

Мой сосед приближался ко мне. Слышен был неторопливый шаг его лошади, мягко ступавшей по хвойном покрову.

— Кто это? — спросил я.

Опять все стихло.

— Да это я, Спаркс, — наконец отозвался он. — А вы, господин, кто будете?

— Арт Крофт, — сообщил я ему.

Это, как мне показалось, его озадачило. Сам не зная почему, я вдруг стал перебирать в уме свои поступки с момента, как началась эта история, и в результате пришел в раздражение, испытывая крайнее недовольство собой. Но тут он спросил:

— Ничего, если я поближе к вам придвинусь, вы не возражаете, мистер Крофт?

— Нет, конечно, мне самому как-то сиротливо.

Он приблизился почти вплотную, но я так его и не увидел: кругом было черным-черно. Он протянул руку, прикоснулся ко мне, совсем легонько, желая удостовериться, что я тут.

— Вон вы где, — сказал он и прибавил, как бы извиняясь: — Я не уверен был, что вы с нами, мистер Крофт. Куда мне за вами уследить. А дружка вашего мистера Картера я видел…

— Я больше в стороне держался, — подтвердил я.

— Холод-то какой, а?

Я вспомнил, что на нем только легкая рубаха и штаны. К тому же этот негр был родом из теплых краев и еще не привык к нашим горным холодам.

— У меня с собой плед есть, хочешь, возьми.

— Что вы, мистер Крофт, спасибо вам, — сказал он с какой-то печальной усмешкой. — Мне и так рук едва хватает, чтобы на этой кляче удержаться.

Я еще раньше замечал, что Спаркс никогда не употребляет слово «сэр», обращаясь ко мне. Не то чтобы мне так уж хотелось, чтобы меня сэром величали, и я вовсе не хочу сказать, что Спаркс когда-нибудь со мною недостаточно вежлив был, но меня немного злило, отчего он со мной не так почтителен, как с этим пьянчугой Смитом или с размазней вроде Осгуда. И ведь не хочешь, а набираешься представлений о неграх от людей, с которыми работаешь. Я однажды работал в команде, где было много южан, главным образом из Техаса. Они отворачивались от белого, который водится с неграми, еще быстрее, чем от самих негров. С неграми линия поведения у них была жесткая. Они не разговаривали с ними свысока, как некоторые из нас. Но они не стали бы ни пить, ни есть там, где пил и ел черный, или спать в постели, которой пользовался негр, или бывать в доме, где впускали негров с парадного крыльца. По-моему, они не разговаривали с ними свысока, потому что никогда не относились к негру как к себе подобному. Я понабрался этих косных понятий достаточно для того, чтобы испытывать чувство вины всякий раз, когда такие мысли приходили мне в голову. Так и теперь…

— У меня с собой и виски есть, — сказал я. — Хлебни-ка, может?

— Спасибо, мистер Крофт, пожалуй, лучше не надо.

— Давай выпей. У меня много.

— Я, мистер Крофт, не пью. — Он, видно, испугался, что напоминает даму из общества трезвости, и пояснил: — Во мне и без того черт сидит.

— На таком морозе всю флягу вылакать можно, — сказал я.

— Нет, спасибо.

Я отстал от него, и он, по-видимому, подумал, что я обиделся.

— Хорошо, если бы все это было уже позади, — сказал он.

— Каждый веселится по-своему.

— Человек в свои руки взял господне отмщение. А человек, мистер Крофт, и ошибиться может. — Он сказал это шутливо, но вовсе не ради шутки.

О Боге я думаю, наверное, не больше и не меньше, чем любой мирянин. Мне приходится много времени проводить в одиночестве. Но я видел — и сам творил — дела, после которых мне стало казаться, что если Бог и печется о людях, то лишь обо всех скопом, и слово свое не сразу скажет.

— Думаешь, Богу есть дело до того, что происходит тут у нас сегодня? — спросил я излишне резко.

Спаркс однако, отозвался вполне миролюбиво:

— Без его воли волос с головы не упадет.

— Раз так, то промаха он в нашем деле не допустит.

— Бог в нас, мистер Крофт, — не сдавался он. — Он свою волю через нас творит.

— Выходит, значит, мы орудия божественного гнева? — высказал я предположение.

— Этого мне совесть не подсказывает, мистер Крофт, — сказал он, чуть помолчав. — А вам?

— Я вообще не уверен, что у меня и совесть-то осталась.

Он попробовал зайти с другого конца:

— Мистер Крофт, если бы вам своими руками пришлось затянуть веревку на шее одного из этих людей, смогли бы вы потом об этом сразу забыть?

— Пожалуй, что нет, — признался я.

— И не мучило бы вас это еще долгое время спустя?

— Если на угонщике, то нет, — соврал я.

Когда Спаркс ничего на это не ответил, у меня возникло чувство, что я опять обманул ожидания хорошего человека, как уже было с Дэвисом.

— Я пока ничего не слышал, — сказал я. — А ты слыхал там что-нибудь?

— Нет, — ответил Спаркс таким тоном, будто его это не касалось. — Мистер Мэйпс слышал и мистер Уайндер…

— По-моему, угонщики никогда не стали бы возвращаться по собственным следам, раз тут только одна дорога.

— Не стали бы, сэр.

В слове «сэр», при всей его учтивости, мне послышалось осуждение.

— Ты больно уж близко это к сердцу принимаешь.

— Мистер Крофт, есть вещи, которые человек, один раз увидев, никогда не забудет…

Ведь не попросишь же человека о таких вещах рассказывать, и я промолчал. Возможно, оттого, что нас окружала темнота, Спаркс решил рассказать и без моей просьбы.

— Я, мистер Крофт, видал, как линчевали моего родного брата, — сказал он сдавленным голосом. — Я совсем еще мальчишкой тогда был, а до сих пор ночью просыпаюсь, когда во сне увижу.

Что мне было на это сказать?

— И отчасти по моей вине, — продолжал вспоминать Спаркс.

— По твоей?

— Я пошел разыскивать Джима там, где он прятался, и навел их.

— Сколько тебе тогда было?

— Точно не знаю. Маленький был, совсем мальчишка, лет шесть-семь, может, восемь…

— Как же тебя тогда винить?

— Я и сам себя этим утешаю, мистер Крофт, только не помогает. О том-то я и говорил…

— Ну, а он сделал то, за что его схватили?

— Не знаю я, никто из нас так никогда и не узнает. Насколько я Джима помню, не было это на него похоже.

— Зря б не линчевали, — сказал я.

Он подумал, прежде чем ответить.

— Они его признаться заставили. Но его и так, и так убили бы, — возразил он себе. — Начни он запираться, нисколько не помогло бы. А то хоть скорее. Жутко вспомнить, не дай Бог, мистер Крофт, еще раз такое увидеть…

— Да уж, — сказал я и услышал, как у него стучат зубы. — Слушай, лишняя капля виски моей душе не напортит. Ты бери мой полушубок, а я за виски возьмусь.

— Нет, спасибо, мистер Крофт. Я уже притерпелся, а вы еще, не приведи Бог, простудитесь.

Однако, надеть полушубок ему ужас как хотелось, и отказывался он через силу.

— И похолодней теперешнего было, когда я в рубахе с короткими рукавами хаживал, а сейчас-то на мне шерстяная рубаха.

Я снял полушубок. Спаркс отказывался, но я силой заставил-таки его надеть.

— Да, хороший полушубок, — сказал он с удовольствием. — Я минутку только обогреюсь, а потом вы забирайте его. У меня где-то у сердца захолодало, — сказал он серьезно. — Всегда у меня этот участок мерзнет. В такой овчине я мигом отогреюсь. Тогда заберете ее обратно.

— Мне холод нипочем, — покривил я душой. — Не снимай полушубок, преподобный отец. — Я успел замерзнуть, стоя без движения, еще до того, как скинул полушубок. К тому же и снег усилился, его заносило ветром даже под деревья. В том, что это снег, сомневаться больше не приходилось, тем не менее на душе у меня не было так весело с самого утра, теперь казавшегося далеким-далеким, будто из другой жизни.

Я нащупал фляжку и сделал два хороших глотка. Гадость была порядочная, одно слово — производство Кэнби, зато во рту стало горячо, а в желудке тепло. Меня как следует передернуло, а потом жар осел в животе и начал распространяться по всему телу, как огонь, перебегающий по низкой траве. Я постоял с минуту, чтобы дать ему разойтись, затем хлебнул еще, закупорил фляжку, опять привязал ее к седлу и стал свертывать сигарету. Протянул Спарксу табак и бумагу, но он, ко всему, оказывается, еще и не курил. Я повернулся спиной к поляне, чтобы заслонить пламя спички, однако, два или три сердитых голоса тихонько прикрикнули на меня. Все-таки я спичку не загасил, пока не раскурилась сигарета. Приятно было затянуться дымком на морозе, да еще после виски.

Я услышал, как кто-то, ведущий в поводу лошадь, остановился справа от меня.

— Болван проклятый, — сказал он тихо, неприязненным голосом, — выдать нас хочешь?

Мне показалось, что это Уайндер. Я и сам знал, что неправ, отчего еще больше обозлился.

— Кому выдать? — спросил я его громко. — Вам, ребята, просто послышалось что-то, — сказал я им все так же, не понижая голоса. — Давайте-ка двигаться дальше, пока окончательно не закоченели. Или, может, погоня отменяется?

Я услышал, как он взвел курок. От этого звука я быстро пришел в себя. Сигареты изо рта я не выпустил, но больше уже не затягивался и выхватил свой револьвер.

— А, ну, брось сигарету! — приказал он. — Или я тебя пристрелю. Ты с самого начала дрейфил, Крофт. — Вероятно, он меня разглядел, когда я закуривал.

— Только попробуй. За каждую дыру две получишь. Кто на муле разъезжает, при дневном свете по сараю промахнется, где уж ему в человека впотьмах попасть.

Однако, я струхнул. Я-то знал его нрав, а стоял он не более чем в пяти шагах от меня. К тому же во время разговора сигарета у меня во рту то и дело вспыхивала, хоть я и старался говорить, не шевеля губами. Он будет знать, куда метить. Я представлял собой отличную мишень. Когда он не ответил, у меня по спине пробежали мурашки. Думал я, холодней быть мне уже не может, но оказалось, что может. Однако, после его слов сигарету потушить я тоже не мог. Захотелось присесть на корточки, но и это мало бы помогло при наличии сигареты. Оставалось только не двигаться и ждать, пока на сигарете нарастет пепел.

Услышав у себя за спиной голос Спаркса, я вздрогнул от неожиданности, но тут же вздохнул с облегчением. Мои мысли были сосредоточены на поисках выхода из создавшегося положения, а от его голоса я очнулся, хотя больше уже не шевелился и по сторонам не смотрел.

— Похоже, вам многих пристрелить придется, мистер Бартлет, — сказал Спаркс.

Значит, по его мнению, это Бартлет. От этой мысли на душе у меня стало много легче. Я повел взглядом по опушке и понял, что имел в виду Спаркс. Человек шесть пытались закурить. Вернее всего, и они истомились ожиданием. Ближе к нам был Амиго. Он защищал спичку от ветра обеими руками, и на миг, прежде чем он успел загасить ее и глубоко затянуться, ярко вспыхнув сигаретой, я увидел его смуглое, лоснящееся жиром лицо.

— Идиоты несчастные, — сказал человек, Бартлет то был или кто другой. Затем я услышал, как он отпустил затвор и удалился, по-прежнему ведя лошадь под уздцы.

— Пошли, — сказал я Спарксу. Другие тени тоже протянулись понемножку к середине поляны.

Непроглядная темень стояла и там. Падающий снег виден не был, он лишь ощущался. Я все время забывал о нем, и каждая снежинка была неприятной неожиданностью. Удавалось разглядеть некоторые движущиеся тени только когда они оказывались на фоне сугроба, но ничего больше, разве какая-нибудь из светящихся точек рассыпалась вдруг снопом искр, когда курящий поворачивался лицом к ветру.

В общей толчее кто-то — скорей всего Мэйпс — сказал:

— Пожалуй, ребята, нам просто послышалось.

— Ничего подобного, я своими ушами слышал, — ответил ему голос — уже точно Уайндера, — и у меня мелькнула мысль, что, наверное, тогда под деревьями был все-таки Уайндер.

— Да пропади оно пропадом, — сказал кто-то. — Где это видано, в эдакую темень на такое дело пускаться! — Голос был тревожный от бесплодного ожидания.

— И то, — поддержал кто-то.

— К утру снега фута на три наметет, — сказал первый. Со всех сторон согласно загомонили. И верно, после тщетных попыток разглядеть, что делается на поляне, затея не могла не казаться идиотской. Кроме того, зима, завернувшая не ко времени, угнетает людей не меньше, чем животных. Привыкает человек к солнышку и к подвижности, а отнимут у него это, ему и хочется поскорее в свою нору заползти.

Заговорил Тетли. Уж его-то голос можно было узнать.

Вечная надменная ухмылка так и сквозила в каждом слове:

— Дело обстоит так: сейчас или никогда. Старица меньше чем в миле отсюда.

— Ну, так поехали, — сказала Мамаша с готовностью. — Что же вы, ребята? — обратилась она к нам. — Нас же засмеют, если мы домой повернем из-за маленького снежка, да еще выяснится, что были в двух шагах от тех, за кем гнались!

— Ехать, так ехать, — сказал Смит. Голос у него был громкий, гулкий и совершенно без выражения. Этого ни с кем не спутаешь. — Веревку оттаять надо, а то как мы ею пользоваться будем? — И прибавил: — Я и сам порядком закоченел. Есть у кого спиртное?

— Эге-гей! — заорал кто-то у нас за спиной. — Поберегись!

— Господи Исусе, — сказал человек, стоявший со мной рядом. Он перепугался. Да и я тоже. Голос был истошный. Сперва за лошадиной толчеей я и не сообразил, чего это он орет. Потом увидел дилижанс. Он шел не быстро, но уже совсем близко. Деревья и сугроб заслонили его, пока он чуть не наехал на нас. Мы кинулись врассыпную. Некоторые лошади заартачились.

— Остановите его, — заорал Мэйпс.

— У него можно узнать, — отозвалась Мамаша. Поднялся общий крик, и несколько человек поскакало к дилижансу, крича кучеру, чтоб остановился.

Растерявшийся от неожиданности кучер попробовал сдержать лошадей; передняя пара вздыбилась, взвизгнули тормоза. Но в следующее мгновение он передумал. К козлам был подвешен фонарь, отбрасывающий на дальний сугроб длинные, сужающиеся тени кареты и кучера; в свете его я увидел, как кучер встал во весь рост и начал нахлестывать лошадей кнутом, конец которого щелкал, как револьверный выстрел. Лошади шарахнулись в одну сторону, потом в другую, потоптались на месте и пошли. Затем они стали и снова рванули вперед, так что карета стала раскачиваться на своих ремнях, как люлька, и фонарь замотался из стороны в сторону. Кучер пригнулся к козлам насколько можно, зная, что впереди отвесный спуск. Когда фонарь взлетел вверх, я рассмотрел через голову кучера еще человека. Тот пытался вскарабкаться с прыгающих козел на крышу, чтобы, залегши там, открыть по нас огонь. Карета была запряжена четвериком, и под ударами кнута, которыми кучер не переставал что есть мочи настегивать, лошади дружно понесли прямо к крутому отрезку дороги в начале теснины. Тут мы заорали. Но слишком много нашлось крикунов. В карете оказались еще и пассажиры. Раздался женский визг, и за хлопающей занавеской погас свет. Охранник вопил с крыши.

— Ложись! — гаркнул он сидевшим внутри. — Засада! Ложись! Говорю вам, они стрелять будут!

Я увидел, что кучер тянется к фонарю, чтобы снять его и отбросить подальше, но сделать это с вожжами в руках ему никак не удавалось. Он напряженно всматривался в дорогу, стараясь не прозевать начало откоса.

Мужчина, сидевший внутри, кричал на кучера, приказывая остановить лошадей, и женщина по-прежнему взвизгивала всякий раз, как накренялась карета. Несколько всадников двинулось было вдогонку, но, увидев охранника, с руганью отступили. Один только Уайндер, казалось, не замечал его. Карета-то, которая неслась к зажатому, тесниной откосу и ревущему потоку внизу, принадлежала ему. Он только знай орал: «Эй, Алек, эй, Алек! Алек, дурак несчастный!» — но мулу его было не угнаться за каретой. Мы все теперь орали на кучера и на Билла. Я понимал, что толку от нашего крика нет никакого, и подстегнул Пепла, намереваясь хотя бы оттеснить Уайндера, пока его пулей не прошило. Дело принимало скверный оборот, но все это вместе взятое: и неожиданная суматоха, и кучер, и охранник, корчивший из себя героя, — все выглядело настолько идиотски, что я хоть и тоже кричал, а сам едва от смеха удерживался.

Пуля ударила мне в плечо так неожиданно, что меня чуть не вышибло из седла. Одновременно я услышал, как бабахнул карабин охранника, и тут же кто-то вскрикнул, а потом еще какое-то мгновение продолжал поскуливать, пока я выравнивался в седле. Звук выстрела прозвучал на поляне глухо, однако, перекрыл прочие звуки.

Крики разом прекратились, и даже, несмотря на ветер, было слышно, как выстрел отозвался слабым эхом в ущелье.

Будто откуда-то издалека, вместе с топотом четверика, скрипом кареты и воплями пассажиров, до меня донесся голос Мамаши-Грир, которая выкрикивала свое имя, обращаясь к кучеру; затем я увидел, как лошади вдруг нырнули под откос и карета исчезла вслед за ними. Только что был тут фонарь, мечущийся одуревшей кометой, и вот мигнул на прощание и пропал. Раздался протяжный жалобный визг тормозов, повторенный эхом, не разобрать, где тормоза и где эхо…

Пепел все еще рвался за другими лошадьми, которые поскакали вслед за каретой. Но по какой-то причине я его придержал и в последний момент остановил. А потом я просто сидел-посиживал, вцепившись в луку, а меня сильно мутило и всего трясло. Только когда я дотронулся рукой и пощупал плечо, которое горело и немного чесалось, и обнаружил, что рубашка у меня мокрая и противно липнет к телу, до меня дошло, что я ранен. Охранник метил в Уайндера, но промахнулся и попал в меня, хотя я был у того за спиной. Тут я к стыду своему понял: стонал-то я.

Я попробовал прикинуть, насколько это серьезно, и хотел было слезть с лошади, но не смог. После этой попытки я начал издавать какой-то дурацкий, стрекочущий, с подвыванием звук и при всем желании не мог сдержаться. «Господи, если он меня убил, — думал я, — то что же это за нелепая смерть, ну, что за нелепая смерть!»

Кучер умудрился остановить карету на ровной площадке как раз перед первым заворотом, откуда одна дорога — в поток. Фонарь, успокаиваясь, отбрасывал от кареты огромную тень, которая медленно двигалась взад-вперед по отвесной скале. Кучер извернулся на козлах посмотреть, что делается сзади, а охранник стоял рядом с ним, поглядывая на багаж, привязанный на крыше, на всадников, появившихся из темноты и снежных шквалов. Уверенности у него пока ни в чем не было, и он держал карабин на изготовку. Почти все ребята объехали меня и направились к карете. Кто не хотел больше терять времени, поколебались было, но тут же поехали потихоньку за остальными. Я чуть не заплакал, когда все покинули меня. От потрясения, наверное, боли я еще не чувствовал, а только страшную слабость, будто меня огрели большим булыжником, а не продырявили кусочком свинца. Я слышал, как Тетли спросил, кого ранило, но не мог собраться с силами и ответить. Хотелось немного очухаться, прежде чем вступать в разговор. Я держался за плечо, думая остановить кровь, но, судя по тому, что теплая щекочущая струйка продолжала сочиться вниз по ребрам, надежды мои не оправдывались.

Кто-то проехал мимо, но, придержав коня, вгляделся в меня и повернул назад. То был Джил.

— Ты, Арт? — спросил он, все еще вглядываясь.

— Похоже, что да, — сказал я, делая вид, что ничего не случилось.

Он подъехал и остановился рядом, лицом ко мне.

— В чем дело?

Я сказал ему.

— Куда?

— В плечо, кажется. В левое плечо. — Мне почему-то показалось важным, чтобы он знал, что плечо именно левое.

— Покажи-ка, — сказал он, — проклятье! Тут же ни черта не видно. Как ты?

— Да ничего.

— Сможешь добраться до кареты? Там хоть что-то можно будет рассмотреть.

На спуске он поддерживал меня в седле, но у меня уже в голове прояснилось. Плечо начало болеть так, что дурнота прошла. Я сказал, что доеду.

Вокруг кареты все галдели в один голос. Кучер, на котором лица не было и у которого до сих пор тряслись колени с перепугу и от стояния на тормозах, сидел на облучке и твердил: «Я думал, налет. Господи, да вон сколько вас тут. Думал, налет». Это оказался Алек Смол, маленький, щупленький, белобрысый, с висячими усами, хороший парень, но не орел, и как кучер не чета Уайндеру. Уайндер ругал его на чем свет стоит, приговаривал, что ему еще сильно повезло, и в промежутках между ругательствами осматривал у лошадей бабки. Лошади дрожали, — беспокойно косились туда, где начинался обрыв, и жались к скале. Гэйб вылез из седла, чтобы огладить их. Смол, казалось, и не слышал Уайндера, потому как был пьян и при виде такой толпы совсем одурел.

Я и охранника знал, Джимми Кэрнса, здоровенного, чернобородого, в большой фетровой шляпе с опущенными полями и в кожаной куртке. Он прежде был стрелком на государственной службе — охранял сначала армейские склады, а потом железнодорожные, пока дорогу строили. Не мне, так Уайндеру крупно повезло, что было темно и карету мотало. Кэрнс говорил:

— Надеюсь, я его не сильно покалечил?

— Кого покалечил? — спросила Мамаша.

— Да подстрелил я одного. Сам слышал, как он завопил. Знаете, нечего было всей ватагой вываливаться, да еще впотьмах. Счастье, что я никого не ухлопал. Зря вы так. — Он горестно покачал головой. Очевидно, он тоже выпил и с трудом ворочал языком, вид же принял озабоченный. — Я совсем было уснул, а тут Алек как заорет, — сказал он. — Я ж не мог разобрать, кто вы, гвалт такой поднялся. Я, часом, никого не прикончил?

Уайндер добивался, какого черта вообще дилижанс оказался среди ночи на перевале. На минуту мы с Джилом застряли в давке. Мне было все равно, проберемся мы или нет. Я наблюдал все откуда-то издалека, будто картину смотрел. Джил, однако, начинал сердиться, надрывал голос, стараясь, чтобы его услышали, и протискиваясь к свету.

Пассажиры вылезли из кареты. Две женщины и один мужчина. Им, судя по виду, хорошо досталось. Модные наряды помялись и сидели накось, дамы выбирались неуверенно, на нетвердых ногах, украдкой оправляя платья. Поглядывали они на всех свысока, хотя заметно перетрусили. Мужчина был молодой, высокий и худощавый, с рыжими бачками, щеголеватый. Так мог бы выглядеть молодой Тетли, интересуйся он больше такими вещами. Судя по его смеху, он воспринял происшествие как веселую шутку, хотя касторовую шляпу его порядком помяло. Глядя на него, заулыбались и остальные.

Когда дама пониже ростом обернулась, я увидел, что это не кто иной, как Роуз Мэпин. Нетрудно понять, почему молодой Тетли так кипятился из-за того, что бабье сословие выжило ее из городка и почему Джил только о ней и говорил всю зиму, как мальчишка о первой любви. Темные волосы, выбивавшиеся сейчас из-под кружевного капора, скуластое личико с большими черными глазами и полные спелые губы, которые уже начинали улыбаться, будто всем вместе, а, может, и кому-то в отдельности. Высокая грудь, полная, но крепкая, и точеная округлая фигурка, очень соблазнительная. Вырез на платье — дальше некуда. Узнав кое-кого из ковбоев, она тут же начала их чаровать — такая уж ее повадка. В данный момент я отнесся к этому равнодушно, но без труда представил, что при других обстоятельствах очень даже заинтересовался бы. Своим поведением, однако, она вовсе не давала оснований рассчитывать на легкую победу. Разве что какой-нибудь пьянчуга или ревнивая баба могли так истолковать. Или ревнивый мужчина.

Джил, увидев ее, перестал протискиваться вперед и застыл на лошади. Мужчина с рыжими бачками придерживал ее за локоток, давая понять, что она его собственность. Уайндер прекратил свою ругню, так что до нас донесся голос Роуз; именно такой, подумалось мне, был наверняка когда-то у Мамаши-Грир. Она представила мужчину Тетли, и Джералду, и Дэвису, а затем и остальным, как мистера Свэнсона из Сан-Франциско и своего супруга. Тетли умудрился даже одним махом отпустить Свэнсону комплимент и шуточку насчет того, что Роуз очень не терпелось бриджеровским бабам нос утереть. Вот ведь даже Тетли был не против задержаться, чтобы поглядеть на Роуз и поговорить с ней. Она посмеялась и, хотя вряд ли такая шутка могла прийтись ей по вкусу, вида не подала. Дэвис ей тоже был рад, поздравил ее и пожал руку Свэнсону, но вообще-то он больше к ребятам присматривался. И они все Роуз поздравляли, а кто вперед протиснуться не мог, кричали издали приветствия, и один лишь Смит позволил себе спохабничать, сказав Свэнсону, что, видно, они не далее как сегодня поженились, если тот до сих пор на ногах стоит. Остальные ограничились тем, что пеняли Роуз за то, что это дело у них за спиной обстряпали, а Свэнсону говорили, что он должен свою счастливую звезду благодарить за то, что все было решено и подписано до его приезда в Бриджерс Уэлз. Но некоторым вдруг становилось не по себе, когда посреди всех этих шуточек они вспоминали вдруг, на какое дело идут. И не знали, что ответить, когда Роуз пригласила их поехать обратно в заведение Кэнби выпить за них со Свэнсоном, и только посматривали на Тетли и на Дэвиса, и улыбались. Уж очень велик был соблазн — в такую-то ночь, да при том, что толком ничего не известно. Лишь молодой Тетли и не поздравил, и не улыбнулся даже, а только таращил на нее большие серьезные глаза и все сглатывал, будто хотел что-то сказать. Роуз старалась не замечать его, чтоб не расстраиваться. Ей любопытно было узнать, что мы делаем тут на перевале, среди ночи, но она не спрашивала, а говорить никому не хотелось.

Вторую женщину нам тоже представили, но, пробормотав приличные случаю фразы и приподняв в знак почтения шляпы, все про нее тут же забыли. Она оказалась сестрой Свэнсона — высокая и худая, на мой взгляд, старше его, в темных шелках и в пелерине. Лицо у нее было тоже худое и продолговатое, с впалыми щеками, с морщинками под глазами и с глубокими горестными складками вниз от уголков рта. В свете фонаря оно выглядело мучнисто-бледным. Прислушиваясь к разговору, она, не отпуская дверцы кареты, перебегала глазами с одной физиономии на другую, быстро и тревожно, однако, не так, как если бы ожидала от этих людей какой-нибудь пакости. Ей просто хотелось назад, в карету, спрятаться от падающего снега и от обступивших незнакомцев.

Потом Джил опамятовался настолько, что перестал сверкать глазами на Роуз и на ее рыжего супруга. Выражение обветренного лица не изменилось, но я-то видел, что его разрывает от злости. Ни на кого не глядя, он пробился на лошади к фонарю. Я за ним. Но никто из ребят слова ему не сказал: все решили, что сейчас он из-за Роуз запалит скандал. Видно, и Тетли этого опасался, потому что он перестал разговаривать с Роуз и Свэнсоном и уже не сводил глаз с Джила; он не сразу понял, когда Джил сказал:

— Арта ранило, Кэрнс ему в плечо попал.

Дэвис, однако, понял сразу и помог мне сойти с лошади, велев Джилу достать из кареты чемодан, чтобы меня усадить. Джил выполнил это, ни слова не сказав Роуз, даже не взглянув на нее, хотя прошел перед самым носом. Не будь он так поглощен своим занятием, можно было подумать, он нарочно не замечает ее. Роуз же следила за ним и даже улыбаться перестала в ожидании, что он заговорит. Но он не заговорил, и она сразу же заулыбалась и страх как забеспокоилась обо мне. Я на нее внимания не обратил. Мы с Роуз никогда не ладили, и сейчас я ее выручать не намеревался. Свэнсон отметил эту сцену. Он присматривался к Джилу, достававшему чемодан, затем перевел глаза на Роуз, затем опять на Джила. Он все еще улыбался, но уже не так, как прежде. Мне он поначалу показался человеком пустым, я даже подумал, что Роуз его заарканила потому, что такого нетрудно к рукам прибрать, но сейчас у меня уверенности больше не было.

Я сел на чемодан; Спаркс принес фонарь и держал его, а Дэвис стал стаскивать с меня рубашку, излишне нежничая там, где она начала присыхать.

— Да пустяк, — сказал я и погодя спросил: — Неужели это нужно делать на виду у женщин? — Меня опять замутило, и я начал злиться, что все глазеют.

Женщины предложили помощь. Роуз сообщила, что в таких делах она мастерица. Я сказал Дэвису, что обойдусь без их помощи, и Роуз перестала улыбаться и меня подбадривать. Они с Джилом первый раз посмотрели друг на друга, и Джил ухмыльнулся. Роуз поспешно отвернулась и полезла в карету. Свэнсон тоже перестал улыбаться и уставился на Джила, одновременно подсаживая свою сестрицу в карету к Роуз. Джил стоял, расставив ноги и заложив большие пальцы за ремень, что само по себе не предвещало ничего хорошего, и, в свою очередь, смотрел на Свэнсона, продолжая все так же ухмыляться. Он мог сейчас вскинуться от любого пустяка, но Свэнсон, закрыв дверцу кареты, просунул голову в окошко, поговорил минутку с Роуз, тем дело и кончилось.

Кэрнс слез с козел, подошел с озабоченным выражением лица и, все так же плохо ворочая языком, стал расспрашивать, как я, и объяснять, что вовсе в меня не целился и очень жалеет, просто места себе не находит, оттого что так получилось; мне надоело твердить, что тут говорить-то не о чем и откуда ему было знать, кто мы такие. А тем временем Дэвис ковырялся в ране. Когда он дошел до края раны, у меня в голове помутилось от боли, и я почувствовал, что просто не могу больше слушать Кэрнсовы излияния. Джил наконец заметил, каково мне, и сказал Кэрнсу, чтобы оставил меня в покое. Опять я подумал, что дело добром не кончится. Но Кэрнс и правда до того себя виноватым чувствовал, что прикусил язык, и вид у него был такой, что того и гляди зарыдает.

Я уже порядком крови потерял. Брюки с одной стороны под меховыми штанами тоже промокли насквозь. Но сама рана была пустяковая. Пуля попала в грудь, и, пройдя сквозь мякоть, вышла в спину где-то чуть пониже, так мне Дэвис сказал, он считал, что ребро она, может, задела, но не больше. Дэвис прощупал мне весь бок, чтобы проверить, и было здорово больно, однако, я так и не понял, задето ребро или нет. Действовал он осторожно, только очень уж медленно. Дважды мне приходилось отходить к обочине, при поддержке Джила, где меня рвало. Затем Мур дал мне выпить чего-то крепкого; а когда Дэвис кончил вытаскивать из раны ниточки от рубашки, дал еще, я почувствовал себя много крепче, хотя в голове осталась какая-то пустота. Беспокоило меня только, что трясучка моя все не проходила, будто озноб меня бил и нервы расходились, но Дэвис сказал, что скорее всего контузия и, вероятно, еще не скоро пройдет — шутка ли, из такого тяжелого ружья с короткого расстояния бабахнуть. Он взял виски и хорошенько промыл рану, но решил и прижечь, чтобы не получилось заражения. Для этого фонарь занесли в карету, чтобы ветром пламя не сбивало, и постепенно нагрели дуло чьего-то револьвера докрасна. Пока прижигали рану, Джил с Муром держали меня. С входным отверстием обошлось сравнительно благополучно — я только задерживал дыхание и потел, но когда дело дошло до спины, лишился чувств.

Когда я пришел в себя, Дэвис, оказалось, успел меня крепко перебинтовать чьей-то изорванной на ленты рубашкой. Полушубок опять был на мне, и Мур пытался влить мне в рот еще виски. Было тошно и сосало под ложечкой, и злился я, что сомлел на виду у всех.

Ребята делали вид, что ничего такого не заметили; занимались своими делами, снова садились на лошадей и выстраивались на ровном месте, чуть повыше кареты. Джил дал мне закурить, и, когда я посмотрел на строящихся ребят и потом на него, он кивнул. Я совершенно обессилел, а тут еще снежило пуще прежнего; на земле вокруг круглой тени от донышка фонаря явственно виден был тонкий покров снега. Меня больше ничто не трогало — пусть хоть так, хоть эдак; голоса долетали словно через стену. Ко мне это не относилось. Но когда я узнал от Дэвиса, что «дурачье все-таки собирается ехать дальше», а мне есть место в карете и что лучше бы я ехал назад и отдохнул у Кэнби, и поел я бы горячего, и не торчал на ветру, я сказал: ни черта подобного, со мной все в порядке, и баста. Он немного поспорил, а тут как раз Мамаша подвалила, отпустила на мой счет шутку, однако, взяла его сторону, ну, а на меня упрямство нашло: я сидел и покуривал и на все отвечал «нет», в конце концов совсем перестал отвечать и только курил. Когда мне пришлось встать, чтоб отдать чемодан, Роуз вылезла из кареты и подошла ко мне, и взяла за локоть, и попробовала улестить меня, чтобы я ехал вместе с ними. Каким-то образом из ее разговора я понял, что она догадывается о наших намерениях. Это меня в моем решении только укрепило; я не хотел ехать с ней и с незамужней сестрицей, и с рыжим супругом, чтобы они всю дорогу любопытствовали и выспрашивали. Приятно было, что она так нежно держит меня под локоть, как старого доброго друга, за которого беспокоится. Но при всем при том я еще несговорчивей становился, зная, что ей вообще-то все равно. Потом подъехал Уайндер и сказал, чтоб я не валял дурака, лез в карету и катил домой, по крайней мере, под ногами путаться не буду. Джил сказал Уайндеру, чтобы тот не в свое дело не совался, он за мной сам доглядит, если я в няньке нуждаюсь. Уайндер медленно повернул голову и уставился на Джила, будто ушам своим поверить не мог, что кто-то осмелился с ним таким тоном разговаривать. Но тут снова вмешалась Роуз, на этот раз она отпустила мой локоть и сказала Уайндеру, что пускай болван — то есть я — валяет дурака, если ему так хочется. Джил опять ухмыльнулся ей в лицо. Она сверкнула глазами, но, поразмыслив, решила промолчать, повернулась к нему спиной и влезла в карету, тряхнув пышными юбками. Она захлопнула за собой дверцу, хотя ее мужа внутри еще не было. Все это время он стоял у заднего колеса кареты, нет-нет да и отряхивал снег с лацканов и разговаривая с Тетли, Смолом и Кэрнсом. И опять он ничего не пропустил. Говорил тихо, я его и не слышал, но все время неотрывно следил за Джилом. Он не отвел от Джила глаз, даже когда Роуз захлопнула за собой дверцу, будто хотел запомнить его до мельчайшей подробности.

— Рыжие Баки с тебя мерку для гроба снимает, приятель, — сквозь зубы процедил я Джилу.

Джил перевел взгляд на Свэнсона и сам уставился на него с ухмылкой.

— Да? А что я такого сказал? Я ничего такого не говорил.

— Она теперь его жена, — напомнил я ему, — да еще новобрачная.

— Похоже на то, по-твоему? — Джил сказал это громче, чем следовало, и взгляд у Свэнсона стал на миг еще пристальней. Я догадался, что он расслышал. Но тут он отвернулся от Джила к Тетли, отвечая на какой-то его вопрос. С Джила сошла напряженность, ухмылочка изменилась, и теперь ее можно было истолковать так: мол, я-то знаю, что победа за мной.

Свэнсон и Кэрнс со Смолом рассказывали Тетли о каких-то людях, замеченных ими на пути, четверых, как показалось Кэрнсу и Свэнсону; Смол же насчитал только троих. Они сидели вокруг костра неподалеку от спуска в овраг, который находился ниже по дороге, милях в пяти от вершины. Лошадей они видели, а скот нет, но Свэнсон сказал, что в овраге было темным-темно и дальше, чем в двух шагах от костра они просто ничего не могли увидеть. Смол сказал, что если скот и был, то не в большом количестве. Он этот овраг знает, обычно останавливается там на отдых. Нет, он точно знает, сорок голов там не упрячешь, да что сорок, даже десять-пятнадцать. Да, он точно знает место. Хотел сделать там остановку, чтобы дать лошадям выстояться, но те парни так затаились, что ему это не понравилось; он передумал и проехал мимо, а упряжке дал роздых у Индейского ключа, чуть повыше.

Свэнсон подтвердил, что люди те показались ему не слишком дружелюбными: завидев карету, они поднялись на ноги, но на приветствие Алека не ответили, и только один из них приподнял руку. Он не сомневался, что четвертый человек был за костром и что он тоже встал. Алек согласился, что мог его и не заметить; у него тогда одна забота была — не дать упряжке свернуть, куда она привыкла сворачивать. Нет, ни Смол, ни Кэрнс никого из тех людей не признали. Кэрнсу показалось, что они нарочно прятали лица в тени и, кроме того, кто помахал рукой, держали оружие наготове, но Кэрнс к тому времени скорее всего был уже пьян, а теперь узнал об истории с Кинкэйдом, и у него разыгралась фантазия. Свэнсону не показалось, что они хватаются за оружие, но он подумал, что очень уж они настороженные и подозрительно тихие. Но что они вооружены, тут он согласен с Кэрнсом и Смолом. Нет, он не мог бы сказать с уверенностью, что они остановились на ночевку. Смол утверждал, что нет. Костер, по его словам, был небольшой, и лошади не были стреножены, а просто стояли у костра, нерасседланные. На вопрос Тетли Смол обстоятельно рассказал, где находится то место и как туда проехать, старался не пропустить ни одной из примет, по которым можно определить его даже в снегопад, а тут еще подошел Уайндер, который сказал Тетли, что знает, где это, и сможет предупредить заранее, даже если костер гореть не будет. Есть приметы, которые не проворонишь, сказал он и начал перечислять деревья, и валуны, и повороты дороги. Тетли был удовлетворен.

Он поблагодарил Свэнсона с таким видом, будто все подробности узнал от него, будто тех двоих там и не было. Сказал Свэнсону, что они с шерифом чрезвычайно ему признательны за проявленную наблюдательность, благодаря ему они теперь яснее представляют, чего можно ожидать; очевидно, следует предполагать четырех человек, вооруженных и начеку. Мы с Джилом переглянулись, и он улыбнулся мне, совсем чуть-чуть. Из этого разговора мы поняли, что даже Тетли предпочитает скрыть от Свэнсона то обстоятельство, что мы не уполномоченный отряд, а просто толпа линчевателей, и это нас развеселило, хотя и несколько раздражило. Потом Тетли еще раз поздравил Свэнсона, пожелал ему счастья и выразил надежду, что будет иметь удовольствие принять в своем скромном жилище Свэнсона с супругой и его сестру, если они задержатся в Бриджерс Уэлзе. Тетли сохранил полную невозмутимость — глядя на него, можно было решить, что, встретив в вестибюле гостиницы приятеля, он болтает с ним перед тем как отправиться в постель и предаться приятным сновидениям. Затем он повернулся к своей лошади, Уайндер пошел за своей, а Кэрнс и Смол полезли на козлы.

Джил как раз собирался подсадить меня в седло, когда перед ним возник Свэнсон. Мы этого никак не ждали, и Джил поспешно отпустил меня, чтобы освободить руки. И тотчас рассердился, что, захваченный врасплох, проявил суетливость.

Свэнсон слегка улыбнулся. Речь его была очень вежлива и ровна.

— Насколько я понимаю, — сказал он, — вы имели честь быть знакомы с мисс Мэпин до того, как она стала моей женой?

— Ну, — сказал Джил с расстановкой, — имел.

— И, возможно, воображали в то время, что между вами что-то есть?

— Мне воображать нужды не было.

— Да? — переспросил Свэнсон. — Допускаю, что так. Моя жена очень увлекающаяся натура, склонная всех считать своими друзьями. — Он поглядел на Джила, по-прежнему улыбаясь. Джил молчал; он туго соображает, когда к нему обращаются с подобными вещами. — Само собой разумеется, — продолжал Свэнсон, — каждый друг моей жены — мой друг. — Он улыбнулся Джилу, но руки не протянул. Джил продолжал пялить на него глаза. — Однако, — сказал Свэнсон, — нет нужды напоминать вам, что желательность этого знакомства будет зависеть отчасти от признания всеми сторонами того факта, что мисс Мэпин является теперь моей женой. Ей нужно время, — продолжал он, — чтобы привыкнуть к своему новому положению. Пока что, должен признаться, я до смешного ревнив, когда дело касается знаков ее внимания. Вы извините меня, я уверен: молодоженам свойственна некоторая излишняя щепетильность. Позднее, когда мы привыкнем к нашим новым взаимоотношениям, я буду только рад — если моя жена будет того желать — приветствовать вас и прочих друзей моей жены в нашем доме в Сан-Франциско. Итак, до будущей встречи. — Он любезно раскланялся, все еще улыбаясь, и пошел к карете, сел в нее и бесшумно закрыл за собой дверцу. Внутри он снова зажег лампу, и, когда карета тронулась под гору, мы увидели их с Роуз. Она держала его под руку и улыбалась, глядя на него снизу вверх, но он больше не улыбался.

Джил к тому времени сообразил что к чему.

— Ишь ты, барин! Сукин сын проклятый! — тихо сказал он, глядя вслед удалявшейся карете. Такого унижения он еще в жизни не испытывал. Он молча сел в седло, но повернул коня, чтобы еще раз посмотреть на карету.

Я тоже полез на лошадь, притворяясь, будто это очень трудно, чтобы он помог мне. Потом я сказал:

— Похоже, Роуз с ним еще наплачется.

Мы поехали следом за всеми, уже больше не видя, а только ощущая в потемках снег.

— Так уж и наплачется! — сказал Джил. — Ну, может, не одна она. Роуз легко не обломаешь…

Я не ответил. И тому был рад, что дело ограничилось разговором. Когда мы снова выехали на поляну, Джил сказал:

— Если этот прохвост действительно забрал ее в ежовые рукавицы, как он намекает, чего тогда их сюда принесло? Ставлю доллар против дырки от кренделя, что не он это путешествие задумал.

— Да забудь ты…

— Забуду. До времени, — сказал он. Потом прибавил: — Если тебе станет не того, труби отбой. Нам-то с тобой что до всего этого…

— Ладно.

— Надо было мне тебя в карете отослать, — посетовал он позже, — но когда все начали на тебя наседать, я, грешным делом, не захотел.

Я сказал ему, что мне совсем ничего. Отчасти так оно и было. Виски действовало отлично, будто мне всю мою кровь вернули. К тому же, после того как меня ранили, а затем починили, мне начало казаться, будто поход этот и мое кровное дело.

Мы проехали поляну, и нас снова обступили деревья. Начинался спуск. Снег бил прямо в лицо, и дальше крупа идущей впереди лошади ничего не было видно. Мы продвигались медленно, но и то приходилось постоянно останавливаться, пока Тетли и Мэйпс проверяли, не отклонились ли мы от дороги; и почти при каждой остановке Пепел тыкался мордой в идущую впереди лошадь и резко приседал на задние ноги, вскидывая при этом головой и бередя мое плечо, так что я скоро начал ругаться вполголоса. Сидя вот так впотьмах, не зная, чем голову занять, я это самое плечо начал чувствовать не на шутку. Мне казалось, что оно твердое и стянутое, словно покрытое коркой, которая растрескается, если им пошевелить. Рубашку на меня тоже снова напялили, она задубела и вызывала зуд там, где засохла кровь. Дважды я прикладывался к фляжке, чтобы остановить головокружение. Но каждый раз голова начинала кружиться еще сильнее, и такого труда стоило повернуться и достать фляжку, что я это дело бросил. Видно, от виски и от боли я совсем ополоумел, и сперва не услышал, что Джил пытается мне что-то сказать. А потом из-за ветра, гнавшего тучи снега, пришлось дважды переспросить, прежде чем он услышал меня.

— Я говорю, этот окаянный Смол со своим вольным стрелком Кэрнсом оба были пьяны. Они постоянно под мухой, я так ему и сказал. И нечего в таком виде выезжать, — продолжал Джил. — Уайндер тоже хорош: как можно таких пускать? — Несколько слов отнесло ветром. Потом слышу: — Ты можешь представить себе идиота, который пустил бы лошадей по такому откосу? Он просто не соображал, где находится. Перепугался, увидел просвет между деревьями и погнал. Да не будь лошади во сто крат умней, карета лежала б сейчас грудой обломков на дне потока, а люди бы шеи переломали.

— А тебе-то какая разница? — спросил я. — Стал бы ты убиваться из-за кого-то, кто в карете сидел? — Мне неприятно было, что меня из скорлупы моей выколупывают, как раз когда я забываться начал.

— И не подумал бы, — сказал он. И потом тут же: — А, пес с ней, пусть катится ко всем чертям и ломает себе шею! Это не моя забота. Вот только ради чего она так спешила сюда? Или их благородие ночь переждать не мог?

— Ладно, — согласился я. — Пусть себе шею ломает.

Я так и знал, что ему это не понравится, но по крайней мере он перестанет надоедать мне с Роуз Мэпин.

Мы проехали какое-то расстояние без остановок. Поскольку с обеих сторон ровным строем стояли деревья, с дорогой было все ясно. Потом опять остановились, и я понял, что задремал. Все вокруг казалось каким-то ненастоящим и жутковатым. Впереди слышались приглушенные возгласы. Я понял, в чем дело. Вправо, вдалеке, сквозь деревья и валивший снег пробивался свет костра. Отсюда он казался совсем маленьким, и временами деревья, мотавшиеся по ветру, вообще скрывали его из вида. Потом я сообразил, что мы находимся на краю старицы, а костер горит где-то ближе к середине. Я рассудил, что возникает он, когда пламя прибивает к земле, а потом решил, что костер разложен позади хижины, и мы его видим, только если огонь относит ветром назад. А костер, наверное, большой. Даже когда он пропадал, я различал какое-то свечение, вроде лунного, пробивающегося сквозь истонченные края туч. Нетрудно понять, почему его заметили с дилижанса. Мы же тем временем наладились ловить компанию, засевшую в овраге на спуске, и теперь пришли в замешательство. Потом порывом ветра до нас донесло рев быка. Конечно, полной уверенности в этом не было. Никто не сказал ни слова, не шелохнулся, и вот мы услышали рев вторично.

По цепочке было передано распоряжение сворачивать вниз, в распадок, а там всем собраться для получения последних приказаний. Я опять почувствовал, что впереди нас ждет дело, а то уж решил было, что мы с ума посходили, так и будем бесцельно слоняться по горам. До этого, в полудремоте, я вдруг вспомнил историю про Летучего Голландца, которую слыхал когда-то, и еще подумал мимоходом, не ждет ли нас подобная участь. Хорошенькая картинка получалась: двадцать восемь всадников-призраков верхом на двадцати шести лошадях и двух мулах, от которых одни кости остались, навечно обреченные рыскать сквозь метель и пургу по горам в поисках трех угонщиков, которых должны изловить, прежде чем могут успокоиться души тех всадников…

Мы уже проехали поворот на старицу, и спускаться пришлось по крутому склону. Даже сквозь завывание ветра было слышно недовольное пофыркивание лошадей, и скрип кожи, и клацанье поддергиваемых мундштуков. В потемках лошадям не больно-то нравилось. К тому времени, как подошла моя очередь, спуск превратился в длинную черную полосу, проторенную в снегу. Пепел понюхал кромку, тряхнул пару раз головой и ринулся вниз. Он спускался, присев на задние ноги, как съезжающая на заду собака, и от тряски меня опять затошнило. Когда собрались под тополями в ложбинке, Тетли отдал приказ на марш. Мы были защищены от ветра, и ему не пришлось напрягать глотку. Сперва он сказал, что ехавшие в карете, возможно, ошиблись, что это место вполне пригодно для людей со скотом, который надо прятать, и вообще нам надо все как следует разведать, прежде чем приступать к действиям. Он дал наставления: соблюдать осторожность, не поднимать зря пальбу, и чтоб никаких крайностей, пока не убедимся наверняка.

— Надо выслушать, что они имеют сказать. Разговоры берем на себя мы с Мэйпсом, и, если дело дойдет до того, что нужно будет стрелять, я назначу стрелка. Остальные от стрельбы воздерживайтесь, разве что они пойдут на прорыв. Сейчас мы разделимся, чтобы окружить их. — Где Крофт?

— Здесь, — ответил я.

— Как ты, Крофт?

— В порядке.

— Отлично. Но ты оставайся при моем отделении. Мы пойдем напрямик.

Фернли сказал:

— Не забудьте, Тетли, сукин сын, который ухлопал Кинкэйда — мой.

— Твой-то твой, но лишь после того, как мы все выясним, — сказал ему Тетли.

— Я просто напомнить хотел.

— Не забуду, — только и сказал Тетли, да и то совсем тихо.

Потом, как офицер, разрабатывающий план военных действий, который ему нравится тем, что фактор неожиданности на его стороне, он стал готовить наше наступление. Тут я отметил, что Фернли он включил в свое отделение и Джералда тоже. Он назначил Бартлета, Уайндера и Мамашу-Грир командирами остальных трех отделений. Уайндер должен был провести свое отделение лесом и выйти позади хижины, Бартлет — выйти кружным путем с той стороны ручья, Мамаша-Грир — выйти с открытой стороны. По мере приближения к костру развертываться веером, чтобы образовать круг. Хоть он этого не говорил, по обстоятельности приготовлений выходило, что, по его мнению, либо угонщики полагаются на снег, который должен был бы удержать нас, либо их вовсе не трое, а значительно больше: остальные преспокойно поджидали здесь, чтобы прийти на помощь в нужную минуту.

— Менее всего вероятен прорыв в глубь долины или на другой берег ручья, — продолжал он. — Невооруженные — если не пожелают ждать здесь — пусть тут же идут: один в отделение мистера Бартлета, другой в отделение миссис Грир.

— Раздайте им оружие, — сказал Уайндер. — У многих есть запасное.

— Вы возьмете револьвер, Дэвис? — спросил Тетли.

Дэвис, стоявший сбоку, ответил:

— Нет, спасибо. Уж лучше я с Бартлетом.

— Спаркс?

— Нет, сэр, полковник Тетли, со всей моей благодарностью.

— Тогда к миссис Грир.

— Слушаюсь.

— Держите ухо востро и глядите в оба. Они могли выставить пикеты. Наткнетесь на скотину, поезжайте тихо, старайтесь не тревожить ее. — Если какое-нибудь отделение на пикетчика напорется и тот уйдет, стреляйте в воздух один раз. Остальные, услышав выстрел, быстро идите на сближение, однако, сохраняйте развернутый строй.

— Послушайте, это же не сражение, — сказал Фернли. — Мы трех угонщиков преследуем, а не армию.

— Мы узнаем, кого мы преследуем, только когда увидим их своими глазами. Зря рисковать глупо, — сказал ему Тетли все еще спокойным голосом. — И не стреляйте, — он обратился ко всем остальным, — если они первые не начнут, разве только они попробуют прорваться. Тогда задерживайте их любыми средствами. Чем быстрее и аккуратней мы это дело проведем, тем меньше у нас будет поводов для сожалений в дальнейшем. Внезапная атака — вот что нам нужно! — и никакой стрельбы, если без нее можно обойтись. Все ясно? — спросил Тетли, будто складывая карту в полевую сумку.

Мы ответили, что да, ясно.

— Отлично, — сказал он, — мое отделение будет ждать здесь, пока, по нашим расчетам, вы не займете заданные позиции. С Богом, молодцы!

Отделение Уайндера двинулось, гуськом уходя в лес. Минуты не прошло, и уже стало невозможно отличить верхового от дерева. Снегом заволакивало все вокруг, он скрадывал звуки, погружая мир в глухое бархатистое безмолвие. Мамаша-Грир и Бартлет повели своих, расходясь под углом в указанных направлениях. Отделение Бартлета шло к ручью. Им нужен был брод с пологим спуском, без круч и выбоин, с тропинкой, протоптанной коровами и овцами, которые ходили сюда на водопой. Я видел, как являлись сюда и олени, но только ранней весной, да и то с опаской. В темную ночь такой брод не скоро найдешь.

Джил подъехал ко мне.

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо, — сказал я.

— Ты смотри, поосторожней. Помни, мы в этом деле сторона.

— Что-то непохоже.

— Пускай так, — согласился он, — а все-таки не наше это дело. — Он отъехал от меня, не больно-то поторапливая пегую лошадку вдогонку своему отделению.

Мы, остальные — отделение Тетли, — разговаривали мало. Делать нам было нечего, кроме как ждать. К тому же никого из спорщиков с нами не оставили. Мэйпс, правда, сунулся к Тетли со своей излюбленной темой — о мужестве и братстве, но поскольку Тетли не был расположен беседовать, то этот разговор скоро оборвался. Назвать нашу компанию дружной нельзя было никак; близких приятелей не замечалось. По-моему, Тетли так отшил Мэйпса потому, что вел в уме счет минутам, или, может, у него какая-то своя система была, чтобы следить за временем. Сквозь деревья виднелся костер у хижины. Раз он начал затухать, и какая-то тень прошла перед ним взад и вперед, и огонь почти загас и приник к земле. Сперва мы подумали, они что-то почуяли и забеспокоились, но постепенно костер снова разгорелся ярче прежнего. Просто кто-то подкинул в него хворосту.

Снег перестал ненадолго, но вскоре пошел снова; налетевший шквал крутил его вокруг нас минуту-другую, и деревья уже не спасали; метель спрятала костер, занавесив его пеленой из снега, который мело, вероятно, с открытого места. Затем ветер стих, а снег продолжал идти, настойчивый, косой, но уже не такой густой. Нет, не разыграться настоящей вьюге. Вокруг под порывами ветра трещали ветки. Это был болотистый край раздола, и росла тут не сосна, а осина да ива. Когда лошади переминались с ноги на ногу, чавкала грязь и вокруг копыт на снегу видно было темную каемку от проступавшей воды. Местами, однако, слякоть подмерзла, и тонкая корка льда лопалась под копытами.

Еще несколько раз мы слышали бычий рев. Ветром относило звук, и, казалось, он долетает откуда-то издалека, хотя стадо должно быть где-то здесь, поблизости.

Спустя какое-то время Тетли вывел нас на опушку осинника, где мы опять оказались на самом ветру. Мы ждали там, всматриваясь в снег, кружащий над старицей, и в черный провал раздола, но, конечно, ни всадников и вообще ничего, кроме костра, не видели. Мне казалось, что сейчас около часу, не меньше, но я давно уже понял, что, определяя время ненастной ночью, можно свободно на четыре часа промахнуться; вот если выполняешь привычную работу, которой занимаешься еженощно, например, объезжаешь стадо в одной и той же долине — тогда, конечно, другое дело…

Наконец Тетли сказал, как если бы все это время держал перед собой часы и точно рассчитал момент выступления:

— Ну, пора.

Когда мы тронулись, Мэйпс спросил:

— Рассыпаться?

— Нет, нагрянем сомкнутым строем. Разве только они заприметили нас заранее. Если костер погаснет и начнется стрельба, тогда рассыпайтесь и скачите к костру. Те, кто будет на флангах, следите за тем, чтобы не замешаться в отделение миссис Грир или Уайндера.

Итак, наше отделение выступило, пропахивая широкую полосу в подмерзшей слякоти. Тетли, и Фернли, и Мэйпс ехали в ряд, немного впереди. Ни один не хотел уступить первенства. Мы с молодым Тетли ехали за ними; замыкали строй еще двое ковбоев. Все неотрывно смотрели на костер.

Но, даже подъехав гораздо ближе, мы не увидели ничего, кроме костра, снова начавшего угасать, и слабо освещенной стены хижины да несколько стволов сосен. Я даже заподозрил, что они разожгли костер для отвода глаз, а сами дали тягу или залегли где-то, чтоб перестрелять нас по одному. В голове опять прояснилось, и плеча я почти не чувствовал. Только снег раздражал, хотя теперь он был легким и реденьким. От его мельтешения мне казалось, что у меня что-то неладное с глазами. Мы четверо, ехавшие сзади, все поглядывали по бокам, опасаясь, что наша сторона квадрата недостаточно прикрыта, но трое передних ехали все так же в ряд и вроде бы интересовались только костром и открытым местом, где он разложен, хотя по позам видно было, что начеку они не хуже нашего.

Когда мы стали подниматься на небольшой пригорок, где стояла хижина, все трое отчетливо вырисовывались на фоне костра. Видно было, как Мэйпс сунул руку под мышку и достал спрятанный там револьвер. Карабин Фернли лег поперек седла, и мне послышался щелчок затвора. Тетли по-прежнему спокойно ехал вперед.

Я тоже достал свой револьвер. Когда я шевелил правой рукой, боль сильно отдавалась в раненом плече, и мне совсем не хотелось впопыхах выхватить оружие, а то еще станет дурно, как тогда при спуске. Голова была яснее некуда, раз я мог предусматривать такие мелочи. И все чувства обострены. Даже не оборачиваясь, я мог сказать, что ребята, едущие позади, тоже готовятся. На меня напало возбуждение и непонятная радость. Мне казалось, что, если угонщики попрятались, я мог бы указать деревья, за которыми они скрываются. Только молодой Тетли портил картину. Я рискнул исподтишка посмотреть на него. Костер был так близко, что я ясно видел его лицо. Он сидел, уставившись глазами вперед, совершенно безучастный, и оружия не доставал. Теперь-то я понимаю, он просто для себя решил, зачем вообще здесь находится, но тогда сильно обозлился, что кто-то из нас не проявляет должного усердия; потом мне показалось, он до того струсил, что ничего не соображает, и я на миг пришел в совершенную ярость — так бывает, когда подумаешь, что чужое ротозейство может стоить тебе жизни. Я приблизился и тряхнул его как следует, от этого в плечо мне так кольнуло — дух занялся от боли. Он повернул голову и я увидел, что взгляд у него вовсе не отсутствующий. Он отлично понимал, где находится, только от этого радости было мало.

Мы почти въехали в круг света, отбрасываемого костром, когда Тетли остановил нас. Я твердо настроился на засаду, поэтому то, что я увидел в просвете между Тетли и Мэйпсом, сильно меня удивило: прямо на земле, завернувшись в пестрое одеяло, спал человек. Он лежал головой к костру, подложив под нее седло, лицо в тени, однако, в тот момент, когда мы посмотрели на него, он вытащил из-под одеяла руку и прикрыл ею глаза. На нем была оранжевая рубаха. Попавшая в полосу света рука была темной, как старое седло. Но не рука индейца, во всяком случае, не широкая и не короткопалая, как у уошо и пайютов, которых мне приходилось встречать, а длинная и узкая, с утолщенными суставами. Мы стояли так близко, что я рассмотрел у него на среднем пальце тяжелое серебряное кольцо с крупной овальной бирюзой, навахское. Судя по контуру, человек крупный и грузный.

У огня спали еще двое — один лежал на боку, лицом к костру и спиной ко мне, другой по ту сторону костра, ногами к огню. Мне видны были только их очертания под одинаковыми одеялами, серовато-голубыми с черной полосой по краям, какие были у северян в гражданскую войну.

Очевидно, Тетли пришел к тому же заключению, что и я, — люди эти не из наших мест, сомнений тут быть не может, в остальном разберемся. Он подождал ровно столько, сколько требовалось, чтобы убедиться, что они не прикидываются спящими, выехал на свет и остановил коня прямо у ног человека с кольцом на пальце. Мы поехали следом за ним и выстроились полукругом по другую сторону костра, как он нам жестом указал. Поглядев на спящего, он сказал громко и отрывисто:

— Встать!

Другие двое шевельнулись под своими одеялами, но не проснулись, мужчина с кольцом, однако, очнулся ото сна в ту же секунду; при виде нас он пробормотал что-то себе под нос и резким движением высвободился из-под одеяла, одной рукой нашаривая что-то в его складках.

— Брось! — прикрикнул Фернли. Прижав к боку свой карабин, он держал лежащего человека под прицелом. У того были черные тяжелые волосы и маленькие черные усики. Похож на мексиканца, хотя волосы по-индейски собраны на затылке в пучок и лицо широкое, с высокими плоскими скулами. Мне он все же показался мексиканцем, выдающим себя за навахо.

Он окинул всех нас быстрым, однако, не суетливым, оценивающим взглядом, но не шевельнул рукой, спрятанной за спину.

— Брось, тебе говорят! — Фернли для пущей ясности выставил вперед карабин.

Мексиканец вдруг улыбнулся, будто только сейчас понял, что от него хотят, и выронил на одеяло у себя за спиной длинноствольный никелированный револьвер. Человек бывалый, он, по-видимому, лихорадочно обдумывал, как себя вести.

— А теперь руки вверх, — скомандовал Фернли. Улыбка сошла с лица мексиканца; он посмотрел на Фернли и пожал плечами. — Руки вверх, сволочь ты этакая!

Мексиканец снова пожал плечами:

— Не понимай.

Теперь ухмыльнулся Фернли:

— Нет? Я сказал, руки вверх, — и раза три ткнул карабином в небо. Это мексиканец понял и не спеша поднял руки. — Так-то оно лучше… Хотя по некоторым соображениям я, пожалуй, предпочел бы, чтобы ты не понял, сукин ты сын. — Он говорил тихо, подражая Тетли, только чувствовался в нем недостаток школы. Ему, видимо, нравилось обозвать человека нехорошим словом, которое тому непонятно, не повышая голоса, как будто говорил обычные слова.

— Не понимай, — снова сказал мексиканец.

— Ничего, брат, еще поймешь…

Двое других тоже проснулись. Я держал под прицелом того, что лежал ближе к хижине. Второго взял на себя Мэйпс. Тот, что достался Мэйпсу, так и сидел завернутый в одеяло и никак не мог прийти в себя после сна, тучный такой, широколицый, пожилой человек с длинными седыми нечесаными волосами и длинными седыми висячими усами. Брови у него были такие косматые, что отбрасывали на лоб остроконечные тени. По тому, как он таращил на нас глаза, можно было подумать, что у него не все дома.

Мой поднялся достаточно расторопно, хотя немного запутался в одеяле. Сделал было шаг в нашу сторону, и я обратил внимание, что спал он при оружии, но без сапог.

— Спокойно, друг, — сказал я ему. — Стой на месте и подними руки вверх.

Он не понял и стоял, переводя взгляд с меня на Тетли. Он не выхватил револьвера, даже не потянулся за ним, и лицо у него было испуганное.

— Подними руки, — повторил я. Он поднял с таким видом, что вот-вот заплачет. — И не опускай.

Старик наконец тоже выпутался из одеяла и стоял с поднятыми руками.

— Джералд, собери их пистолеты, — сказал Тетли.

— В чем дело? Что вам надо? У нас ничего нет, — лепетал чуть не задыхаясь мой, высокий, смуглый молодой парень, черноволосый, но не индеец и не мексиканец.

— Молчать, — приказал ему Мэйпс, — пока тебя не спрашивают.

— Мы не грабители, — объяснил я, — а уполномоченный отряд, если тебе это что-нибудь говорит.

— Но мы же ничего не сделали. Что такого мы сделали?

— Молчать, — повторил Мэйпс еще выразительнее. Молодой Тетли сидел в седле, не отводя глаз от этих троих.

— Джери! — окликнул его Тетли, как из ружья выстрелил: таким голосом он, наверное, прежде будил солдат.

Джералд беззвучно слез с лошади и поднял лежавший на одеяле револьвер мексиканца. Затем, как лунатик, пошел к моему парню.

— Сзади него! — рявкнул Тетли.

Сын остановился и огляделся по сторонам.

— Что?

— Да проснись ты! Тебе сказано, обойди его сзади! Не становись между ним и Крофтом!

— Ладно, — сказал Джералд и сделал то, что от него требовали. Он долго копался, прежде чем найти револьвер старика, отыскавшийся под седлом.

— Сдай револьверы Майку, — велел Тетли, кивнув головой в сторону двух незнакомых мне ковбоев. Джералд это сделал, передав охапкой револьверы вместе с ремнями и кобурами.

Мне было неловко смотреть, как Тетли туркает парня, вроде мамаши, заставляющей трехлетнего малыша переделывать заново то, что ему не удалось с первого раза.

— Теперь обыщи всех, только со спины заходи! А потом перетряхни одеяла!

Джералд сделал все, что ему было сказано, но теперь он, кажется, начал просыпаться. Челюсти у него были стиснуты. Он нашел еще пистолет на мексиканце — маленький такой пистолетик, какие обычно носят при себе завсегдатаи игорных домов. Пистолет висел у того на шнурке под жилетом. Под одеялом у молодого парня оказался карабин. Джералду претило обхлопывать их, как велено, и когда он прошел мимо меня, чтобы передать Марку карабин и пистолет, я услышал, как он тяжело дышит.

Тетли следил за Джералдом, а сам, пока тот занимался своим делом, разговаривал с моим пленником.

— Есть тут еще кто из ваших?

Молодой парень немного успокоился. Теперь он смотрел сердито и начал было опускать руки.

— Могу я поинтересоваться, какое право…

— Молчать, — сказал Мэйпс, — и держи руки вверх!

— Теперь уже не обязательно, Мэйпс, — сказал Тетли. — Можешь опустить руки, — обернулся он к молодому человеку. — Я тебя спросил, есть с вами кто-нибудь еще?

— Нет.

По-моему, парень не врал. Тетли посмотрел на него пристально и, кажется, тоже решил, что тут все чисто. Он повернулся к Марку и второму незнакомому мне ковбою:

— Свяжите им руки, — приказал он. Молодой парень опять двинулся вперед.

— Ни с места, — сказал ему Тетли спокойно, и тот остановился. У него был большой рот с полными губами, и тем не менее столь же выразительный, как и тонкогубый рот молодого Тетли; сейчас он был плотно поджат, но даже и так был бы хорош на каком-нибудь женском лице — Роуз Мэпин, например, — пикантном и соблазнительном. И глаза большие и темные на худом лице, тоже под стать красивой девушке. Кисти рук длинные и костлявые, беспокойные, а запястья широкие и крепкие.

Он сказал хрипловатым голосом:

— Надеюсь, вы снизойдете сообщить нам, за какие провинности нас задержали.

Мэйпс все еще усердно разыгрывал из себя власть:

— А ты помалкивай, пока тебя не спрашивают!

Тетли все всматривался в молодого человека, пока те двое вязали пленных одним лассо и теснили к костру, подальше от хижины. Он продолжал смотреть на них, когда они остановились там, стоя плечом к плечу — мексиканец посередине — лицом к костру, спиной к лесу и снегу, все еще понемногу падающему. Будто думал, что может решить вопрос, виновны они или невиновны, просто так посмотрев на них и пораскинув мозгами; занятие это явно доставляло ему удовольствие. Мексиканец стоял сгорбившись, старик по-прежнему ничего не соображал, но молодой парень был возмущен и оскорблен тем, что его связали. Он повторил вопрос тоном, который плохо соответствовал его теперешнему положению. Затем Тетли сказал:

— Я бы предпочел, чтоб вы сами сознались, — и улыбнулся многозначительно.

После этого он сделал знак отделениям, притаившимся в темноте в лесу, слез с лошади, сунул уздечку сыну и подошел к костру; там остановился, расставил ноги и, протянув к огню руки, стал потирать их одну о другую с таким видом, будто греется у себя дома перед камином. Не оглядываясь, он приказал подбросить сучьев в костер. А сам, все с той же улыбочкой, продолжал смотреть поверх огня на троих выстроенных в ряд людей.

Мы все спешились и теперь с трудом передвигали ноги, одеревеневшие от долгого сидения на холоде в седле. Я выбрал себе местечко у костра и присел, приглядываясь к мексиканцу. Он стоял, повесив голову, будто знал, что виноват и что деваться некуда, однако зорко следил за всеми исподлобья. Мне он показался человеком бывалым и себе на уме. Я дал бы ему лет тридцать, хотя наверняка сказать было трудно, как всегда с индейцами. Морщины вокруг рта, в уголках глаз и на лбу глубокие и четкие, будто прорезанные острым ножом по темному дереву. Кожа лоснилась в свете костра. Лицо непроницаемо, но я догадывался, он еще обдумывает, нельзя ли как-нибудь вывернуться. И вдруг оно резко изменилось, хотя невозможно было сказать, что именно переменилось и как. По-видимому, при всей своей настороженности, он не заметил сигнала Тетли и для него было неожиданностью появление у нас за спиной Мамаши и ее отделения. Он быстро огляделся по сторонам и, когда увидел еще два приближающихся отделения, то отвел глаза и потупился. Теперь передо мной был другой человек, он как-то потух и совершенно сник.

Старик стоял, тупо глядя перед собой. Он не менял позы, с тех пор как проснулся. У него, по-видимому, никаких догадок не было, даже смутного предчувствия, только безотчетный страх. Он переводил с одного на другого бессмысленно выпученные глаза; рот все время оставался приоткрытым, щеки и подбородок заросли седой щетиной.

Увидев всю ватагу в сборе, молодой парень сказал Тетли:

— По-видимому, мы очень важные персоны или очень опасны. Что это, Комитет бдительности? — Однако, прежде чем он заговорил, его передернуло. Мне показалось, что мексиканец тихонько ткнул его локтем.

Тетли, продолжавший с улыбкой смотреть на него, ничего не ответил. Думаю, сохранять присутствие духа им было нелегко. Сзади, почти вплотную к нам, подъехала Мамаша-Грир и, еще не успев слезть с лошади, заявила:

— Нет, сынок, вовсе не такие уж вы неодолимые. Просто большинство ребят никогда прежде не видали, как разом троих вешают. — Ее слова мало кому показались смешными.

Подтянулись все, кроме братьев Бартлетов. Некоторые оставались на лошадях, рассчитывая, по-видимому, что дело это много времени не займет, радуясь, возможно, что нашлись другие, готовые принять в нем более деятельное участие. Некоторые спешились и подошли к костру, неся с собой веревки. Веревок хватило бы на двадцать висельников, да и то с большим запасом на каждого.

— Вешают? — сказал молодой парень, будто только сейчас до него дошел смысл происходящего.

— Вот именно, — сказал Фернли.

— Но почему? — спросил парень, начиная дрожать. — Что мы сделали? Мы же ничего не сделали. Я вам уже сказал, мы ничего не сделали. — Потом овладел собой и сказал Тетли более спокойно: — Может, вы все-таки скажете, какое обвинение нам предъявляется?

— Конечно. Это не самосуд какой-нибудь, мы сперва все точно выясним. Шериф, — сказал он Мэйпсу через плечо, — объясните.

— Угон.

— Угон? — эхом повторил парень.

— Да-с. Слыхал когда-нибудь про такое?

— И умышленное убийство, — сказал Фернли. — Может, и про такое слыхали?

— Умышленное убийство, — повторил парень оторопело. Я думал, он сковырнется с копыт, нет — устоял, взял себя в руки и только пару раз провел по губам языком, будто во рту и в горле у него пересохло. Обвел нас взглядом и понял: хорошего ждать нечего. Взгляд прошелся по плотному кольцу лиц, к шуткам не расположенных.

Старик тихонько ойкнул, будто собака собралась завыть, да передумала. Потом заговорил, и голос его сильно дрожал:

— Вы не убьете нас? Ведь не убьете, а? Не убьете?

Никто не ответил.

Речь у старика была невнятная, и говорил он медленно, будто слова — тяжелый груз и он сосредоточенно отвешивает их. Они не имели никакого смысла, но, раз услышав, вы уже не могли выбросить их из головы. Он так смотрел на нас, что я думал, сейчас заплачет. — Мистер Мартин, — сказал он, — что же нам делать? — Голос был умоляющий, по-видимому, старик надеялся получить ответ, который все разъяснит и его успокоит.

Парень старался говорить бодро, но голос его прозвучал глухо:

— Ничего, отец. Просто ошибка вышла.

— Какая уж тут ошибка! — Это сказал Бартлет. Он стоял рядом с Тетли, не сводя глаз с мексиканца, и бесцельно стряхивал снежинки со своего плоского сомбреро. Ветер, как дым, раздувал редкие растрепанные волосенки. Мексиканец вскинул на миг глаза и тут же опустил, однако Бартлет ухмыльнулся. Он многих зубов не досчитывался, и ухмылка получилась довольно безобразная.

— Узнаешь меня, а? — спросил он мексиканца. Тот не ответил. Фернли подступил к нему и хлопнул по животу тыльной стороной ладони.

— К тебе обращаются, — сказал он.

Мексиканец отлично изобразил озадаченность:

— Не понимай.

— Он по-английски не говорит, — сказал Мэйпс Бартлету.

— У меня на этот счет другое мнение.

— Позвольте-ка, сейчас он у меня заговорит, — предложил Фернли. У него просто руки чесались. Так чесались, что мне это отвратительным показалось и стало жаль мексиканца.

Молодой парень выглядел потерянным. Смотрел на них и слушал, но никак не мог понять, в чем дело. Он все зажмуривал глаза, а потом быстро открывал, будто надеялся, что увидит совсем иную картину. Хоть мне и не приходилось бывать в подобном положении, но я догадывался, каково ему. Мне тоже все казалось каким-то призрачным: тесный круг подавшихся вперед сосредоточенных красных рож, на которые падал отсвет костра, громадные лошадиные морды, тянущиеся из-за спин, повыше — фигуры молчаливых людей, оставшихся в седле, которые будто парят в воздухе.

Фернли еще раз ткнул мексиканца, и Тетли гаркнул:

— Довольно, Фернли!

— Послушайте-ка, — Фернли повернулся к нему, — хватит тут полководца разыгрывать! И, кстати, кто вас на эту должность выбрал? Сколько можно с ними цацкаться, или, может, Тайлеру собираетесь везти на исправление? Изловили мы мерзавцев, что же время зря терять? Вздернуть, и дело с концом!

Смит вставил свое слово:

— Вы что, Тетли, заморозить нас всех хотите? Как же, признаются они, что человека убили и гурт скота угнали! Где это вы видали дураков, которые сами голову в петлю суют?

— Вон костер. Грейся на здоровье, — сказал ему Тетли. — А вы, — прибавил он, глядя на Фернли, — держите себя в руках; так мы скорее во всем разберемся.

Фернли побелел, и лицо у него окаменело, как тогда в салуне, когда он услышал про Кинкэйда. Я думал, он кинется на Тетли, но тот на него даже не посмотрел, а наклонился выслушать нашептывающего ему Бартлета. Выслушав, кивнул и посмотрел через костер на молодого парня.

— Кто тут у вас за главного?

— Я, — ответил парень.

— И зовут тебя Мартин?

— Доналд Мартин.

— На кого работаешь?

— Сам на себя.

— Откуда ты?

— Из Пайкс Хола.

Ему не поверили. Ковбой, которого Тетли назвал Марком, сказал:

— Он не из Пайкс Хола, за это я ручаюсь.

Впервые на место сомнений и ожидания пришла настоящая неприязнь.

— Марк живет там, — сказал с улыбкой Тетли парню. — Может, еще что придумаешь?

— Я три дня назад туда перебрался.

— Мы только время зря тратим, Уиллард, — сказал Бартлет.

— Ничего: нам не к спеху, — сказал Тетли. — Пусть все будет по форме, чтобы судье не к чему было придраться.

Мало кому это замечание пришлось по вкусу. Он откровенно растягивал удовольствие, и это в таком-то деле! Большинство из нас предпочло бы провернуть его поскорее. Надо человека повесить, так вешай, зачем же стоять и смотреть, как он все еще надеется вывернуться? Нет, такое развлечение не по мне.

Тетли, может, молчание наше и заметил, однако виду не подал. Он продолжал задавать Мартину вопросы:

— А откуда ты приехал?

— Из Огайо, — сказал тот со злобой. — Из Синкинг Спринга, штат Огайо. Но не прямо. Сперва я в Лос-Анджелесе побывал. Уж это, наверное, что-нибудь доказывает…

— А какой дорогой ты ехал?

— Мимо озера Моно. Послушайте, мистер, как вас, это же все пустой разговор. По вашим словам, мы обвиняемся в убийстве и угоне скота. Ну, так мы скота не угоняли и никого не убивали! Вы схватили не тех…

— Это мы еще решим. А вопросы задаю я.

— Господи, — не выдержал парень. Он исступленно смотрел на всю нашу ораву. — Господи, неужели никто не знает, что я приехал в Пайкс Хол? Я проехал через весь город в крытом фургоне, запряженном шестериком, так прямо через весь город и проехал. И поселился в Бейкеровой усадьбе, так называемой усадьбе Фила Бейкера, на северной окраине…

Тетли обернулся к Марку.

— Фил Бейкер четыре года как уехал, — сказал Марк. — От усадьбы остались одни развалины, сараи обрушились, крыльцо полынью поросло.

Тетли посмотрел на Мартина.

— Я с ним в Лос-Анджелесе познакомился, — объяснил Мартин. — Там у него и усадьбу купил. Четыре тысячи долларов отдал…

— Считай, тебя ограбили, — сказал ему Марк. — Если бы даже усадьба и принадлежала Бейкеру, и то это грабеж, только она ему не принадлежит. Он арендаторские права получить не мог — недостаточно долго прожил там. — Тут уж мы не смогли удержать улыбок, а Марк добавил, обращаясь к Тетли: — Бейкерова усадьба теперь часть ранчо Питера Уайлда.

Мартин чуть не плакал:

— Не можете же вы меня повесить за то, что я лопухом оказался!

— Все зависит от того, каков лопух.

— У вас нет никаких доказательств. Если Бейкер меня ограбил, это еще не значит, что я убийца. Вы не можете меня повесить без всяких доказательств.

— Не беспокойся, будут, — сказал Тетли.

— Неужели до Пайкс Хола так далеко, что вы не можете съездить туда и проверить? — закричал Мартин. — Пускай усадьба Бейкера мне не принадлежит. Пускай меня оттуда скоро вытряхнут, но сейчас я там живу! И жена моя там; жена и двое детей!

— Ах ты, горе-то какое! — Смит поцокал языком, как старая дева, выражающая сочувствие. — Надо же, как не повезло…

Парень даже не взглянул на него. Он стиснул челюсти, и глаза его вспыхнули.

— Это самое настоящее убийство, то, что вы затеяли, — сказал он Тетли. — Даже в этом захолустье я имею право предстать перед судом, и вы это знаете. Я имею, и эти люди тоже имеют. Мы имеем право на то, чтобы нас судил законный судья!

— Вас и тут судят, — сказал Тетли, — двадцать восемь судей, из тех, что положены убийцам и угонщикам в этом, как ты выразился, захолустье.

— И пока что, — вставил Уайндер, — присяжным не больно-то нравятся твои показания.

Мартин медленно оглядел стольких из нас, сколько позволила ему веревка, которой он был связан. Будто раньше не замечал, что мы тут, и захотелось посмотреть, какие мы. Вероятно, он решил, что Уайндер прав.

— Я не буду больше отвечать ни на один вопрос до слушания дела в суде, — сказал он медленно.

— Как знаешь, сынок, — сказала Мамаша. — Только похоже, что в следующий раз тебе уже на Страшном суде отвечать придется.

— Есть у тебя здесь при себе скот? — спросил его Тетли.

Парень опять оглядел нас. Он тяжело дышал. Один из ребят бартлетовского отделения не удержался и хмыкнул. Мартин, который хотел было что-то сказать, прикусил язык. Мы все ждали. Тетли жестом остановил того, кто хмыкнул. Потом повторил вопрос, все так же спокойно.

Парень опустил глаза и продолжал молчать.

— Спрашиваю тебя в последний раз, — сказал Тетли. Смит вылез вперед с веревкой в руках. Он готовил петлю для виселицы, закрутив конец на полдюжины оборотов. Было так тихо, что легонький треск догоравших сучьев казался оглушительным. Мартин взглянул на веревку, громко втянул воздух и снова опустил глаза. Мгновение спустя он сказал так тихо, что мы едва расслышали:

— Да, есть.

— Сколько?.

— Пятьдесят голов.

— Просчитался, Амиго, — заметил Тетли. Амиго развел руками и пожал плечами. — И откуда они у вас, мистер Мартин?

— Я достал их у Харли Дрю, в Бриджерс Валли. — Он поднял глаза, в которых стояли слезы. Большинство присутствующих потупились на миг, разглядывая свои сапоги, кое у кого покривилось лицо. — Только я не угонщик. Я их не украл. Я купил их и деньги уплатил. — Тут вдруг у него развязался язык: — Купил сегодня утром и уплатил за них наличными. Мои собственные были такие хилые, что я побоялся перегонять их. Не знал, что представляет собой местность вокруг озера Моно. Я их продал в Салинасе. Пришлось снова обзаводиться… — Он видел, что никто ему не верит. — Неужели вы не можете подождать? — взмолился он. — Куда я денусь от такого войска, ведь не удеру же! Подождите, пока не повидаете Дрю, пока не расспросите обо мне в Пайкс Холе. Неужели это такая большая просьба — подождать немножко, прежде чем повесить человека? — Все глаза были по-прежнему обращены к нему или опущены. — Господи! — выкрикнул он вдруг. — Ведь не повесите же вы ни в чем неповинного человека, не имея ни малейших доказательств?! — Тетли едва заметно покачал головой. — Тогда почему не хотите разобраться во всем и прекратить эту отвратительную комедию?

— Только время зря потратим, — сказал Фернли. — Суд в наших краях нескорый и нерадивый.

У парня теперь, по-видимому, судорожно заработали мозги.

— Откуда вы? — спросил он.

— Из Бриджерс Валли, — ответил Фернли. Опять все кругом заулыбались.

Мартин сказал Тетли:

— Значит, вы знаете Дрю?

— Знаю, — ответил Тетли. Можно было понять, что большого удовольствия от такого знакомства он не испытывал.

— Почему же вы не повидали его? Кто вас сюда послал?

— Дрю, — ответил Тетли.

— Это не соответствует действительности, — сказал Дэвис, вышел из круга и приблизился к костру. Он представлял собой странную фигуру среди ковбоев — маленький и сгорбленный, в старой мешковатой куртке, с непокрытой головой.

— Ну, опять свою волынку заводит! Не давайте ему, — сказал Смит с отвращением в голосе. — Час ночи уже!

Дэвис не обратил на него никакого внимания.

— Это заявление не соответствует действительности, — повторил он. — Дрю нас сюда не посылал. Дрю даже не знал, что мы едем. — Тетли внимательно следил за ним, от улыбки почти ничего не осталось. — Я вам уже сто раз говорил, — сказал Дэвис, обращаясь ко всем нам. — Правосудию помешать я не пытаюсь. Но я настаиваю на истинном правосудии. А это комедия! И если вы осуществите то, что задумали, это будет преднамеренное убийство, мистер Мартин верно сказал. Он в полном праве требовать суда. И я о том же просил вас с самого начала и сейчас прошу: об обычном судебном разбирательстве. — Голос у него был непривычно резкий. — Этот молодой человек, — указывая на Мартина и обводя нас взглядом, сказал он, — неоднократно повторял, что невиновен. Я лично ему верю.

— Значит, ты у нас один такой, Артур, — тихо сказала ему Мамаша.

Тетли сделал знак Мэйпсу. Мэйпс выступил вперед, схватил Дэвиса за плечо и стал тянуть назад, в кольцо зрителей. Дэвис особо не упирался, но даже слабое сопротивление, которое он оказывал, находясь в ручищах Мэйпса, выглядело нелепо. Как бы то ни было, уходя, он со злобой крикнул:

— Если вы хотите, Тетли, чтобы ваше разбирательство этого дела хоть в какой-то мере отвечало настоящему правосудию, вы должны быть абсолютно уверены, должны иметь их признание! А они, Тетли, пока не признались. Они настаивают на том, что невиновны, и вы покамест обратного не доказали!

— Не отпускайте его, — сказал Мэйпс ребятам, окружившим Дэвиса после того, как его оттеснили назад.

— Послал нас Дрю, — сказал Тетли, будто Дэвис и не говорил ничего. — А теперь, если с этим вопросом покончено, я хотел бы задать еще пару вопросов…

Выпад Дэвиса, по всей вероятности, пробудил у Мартина какие-то надежды. Но сейчас он снова опустил голову, уставился в землю. Относительно того, как настроено большинство, сомнений быть не могло.

— Во-первых, может, у тебя есть купчая на этот скот?

Мартин с усилием сглотнул.

— Нет, нету у меня купчей.

— Нет?

— Дрю сказал, что это пустяк. Дома на ранчо его не было. Разыскал я его наконец на пастбище. Купчей при нем не оказалось. Он просто сказал, что и так сойдет, чтобы я не ждал, он потом почтой вышлет. Сказал, что все будет в порядке.

— Мур, — сказал Тетли, не отводя глаз от Мартина.

— Ну? — Муру явно не хотелось участвовать в этом разговоре.

— Ты ведь у Дрю работаешь?

— Будто вы не знаете.

— В сущности, ты у него приказчик?

— И что с того?

— Как долго ты работаешь у Дрю?

— Шесть лет.

— Знаешь ли ты случаи, чтобы Дрю продавал скот, не оформив купчей?

— Не скажу, чтоб знал. Но не могу помнить каждую корову, которую он за шесть лет продал.

— Однако обычно Дрю выдает купчую?

— Да.

— Так. И еще, Мур, случалось ли тебе когда-нибудь слышать, чтобы Дрю продавал скот после весеннего отгона?

— Нет, такого не припомню.

— Была ли какая-нибудь причина, чтобы он изменил своему обычаю этой весной?

Мур медленно покачал головой.

Грин, стоявший перед Дэвисом, крикнул:

— Я сам слыхал, как он говорил два дня назад, что самому Господу Богу не продал бы этой весной ни одной коровы!

— Итак? — обратился Тетли к Мартину.

— Я понимаю, выглядит это скверно, — сказал парень тихим усталым голосом. Надежда, что ему поверят, исчезла окончательно. — Больше ничего сказать я вам, пожалуй, не могу, разве что попросить Дрю подтвердить мои слова. Уговорить его продать и правда было непросто. Мы с ним долго разговаривали, пришлось рассказать, как меня облапошили и как никто не хочет продавать скот этой весной из-за скудного приплода. Думаю, он продал мне только потому, что хотел выручить. Вот и все, что я имею сообщить вам; больше мне сказать нечего, хотя вряд ли это может иметь для вас какое-то значение.

— Да, — сказал Тетли, — полагаю, что так.

— Вы мне не верите?

— А ты бы на моем месте поверил?

— Я б допытался, доискался правды, выяснил, — сказал Мартин посмелее, — прежде чем рискнул повесить троих человек, которые, может, и невиновны.

— Если бы только угон, то вполне возможно. Но не убийство. Тут уж я буду сперва вешать, а потом выяснять. Закон, как он представлен в уголовном кодексе, неповоротлив и содержит много лазеек.

Было слышно, как в тишине потрескивает костер и шипят, падая в огонь, снежинки. Пламя то никло, то разгоралось, отбрасывая красный отсвет на сосредоточенные лица. Мамаша повернулась к Тетли. Губы у всех были плотно сжаты, глаза горели беспокойным огнем. Наконец Мамаша сказала негромко:

— Я так считаю, Уиллард, этого будет достаточно даже для Тайлера.

— Возможно, что касается Мартина, — сказал Тетли.

— Остальные-то, кажется, при нем? — осведомился Фернли.

Стоявшие вокруг подтвердили негромкими голосами, что все ясно. Даже Мур сказал:

— Неладно как-то зря их томить…

Однако Тетли продолжал молчать, и Мамаша наконец вспылила: — Ты что это, Тетли, задумал поиграть с ними, как кошка с мышью? Ишь, разлакомился!

— Я бы предпочел получить признание, — Тетли обращался к Мартину, а не к нам.

Мартин сглотнул и провел языком по губам, но так и не смог выдавить ни слова. Кроме Смита, веревки теперь готовили и Фернли с Уайндером. Наконец Мартин простонал что-то, чего мы не разобрали, и прекратил всякие попытки сохранить достоинство. На лице у него проступил пот и потек струйками вниз; челюсть тряслась. Старик разговаривал сам с собой, время от времени покачивая головой, будто спорил с кем-то на важную тему. Мексиканец стоял твердо на слегка расставленных ногах, как боксер, ожидающий удара противника, молча, с ничего не выражающим лицом. Даже Джил не выдержал:

— Куда вы гнете, Тетли, что-то я не пойму. Если у вас какие сомнения есть, так давайте бросим эту канитель и свезем их к судье, как Дэвис хочет!

Это было первое замечание, несколько поколебавшее холодное презрение Тетли к окружающим. Он посмотрел на Джила в упор и сказал:

— Если тебя и касается здесь что-то, мой друг, то в очень небольшой степени, запомни это.

Джил вскипел:

— А по-моему, так повешенье всех касается, кто тут присутствует!

— Ты что, имеешь какое-то доказательство невиновности этих людей? — спросил его Тетли. — Или желание вершить правосудие поостыло?

— Полегче на поворотах, мистер, — Джил враскачку вышел из круга и засунул большой палец за ремень. Двое ковбоев попытались удержать его, но он стряхнул их одним нетерпеливым движением, даже не обернувшись, и уперся в Тетли взглядом, который, как я знал по опыту, не предвещал ничего хорошего. Я поднялся на ноги, еще не зная, как мне действовать. — Никому, — сказал Джил, остановившись прямо у костра напротив Тетли, — никому не позволю назвать меня трусом! Если вы это хотели сказать, так выражайтесь ясней.

Тетли сумел вывернуться:

— Вовсе нет, просто похоже, что среди нас имеются люди, которые с радостью свалили бы не особенно приятную работу на других, даже если эти другие, как всем известно, могут оставить ее несделанной. Я просто хотел бы знать, сколько у нас таких. На мой взгляд, им же будет лучше, если мы их отпустим, прежде чем продолжать. Их вмешательство начинает надоедать.

Джил остался стоять на месте.

— Ну так я не из тех, понятно вам? — сказал он.

— Вот и отлично. — Тетли кивнул с таким видом, будто рад был услышать это. — Значит, ссориться нам не о чем.

— Не о чем, — согласился Джил. — И все-таки я не вижу, куда вы гнете. Вешать — это одно. Но заставлять их ждать и трястись, пока вы тут забавляетесь, — совсем другое. Не нравится мне это…

Тетли внимательно посмотрел на него, словно хотел запомнить на будущее:

— Поспешность в таких вопросах едва ли уместна. Получилось так, что основная ответственность легла на меня, и я не собираюсь действовать опрометчиво, вот и все.

Я видел, что Джил поверил ему не больше, чем я сам, но возразить было нечего, указать, что именно смущает нас в этом деле, не мог ни он, ни я. Джил так больше ничего и не произнес. Положение для отступления у него было незавидное: Мартин с надеждой во взоре следил за ним, но Джил продолжал стоять в нерешительности, а Тетли сказал:

— Раз они не желают облегчить нам нашу задачу, будем продолжать.

И парень снова сник, закрыл глаза и принялся кусать губы.

— Наспрашивались уже, хватит, — сказал Уайндер. — Все равно они не желают говорить.

Тетли обратился к Мартину:

— Ты старика отцом назвал. Он что, твой отец?

— Нет, — сказал Мартин и опять прибавил что-то невнятное.

— Говори громче! — прикрикнул на него Тетли. — А то ведешь себя как баба!

— Что, сынок, нос повесил? Все равно ведь всем помирать придется, — вставила Мамаша. Утешение было довольно жестокосердное, но я понимал, что Мамаша заботится не столько о нем, сколько о нас. Его малодушное поведение вызывало у нас неприятное ощущение, будто мы не мужика судим, а собачонку зря обижаем.

Парень поднял голову и посмотрел на нас. Тут нам и того хуже стало. Слезы катились у него по щекам, губы тряслись пуще прежнего.

— Бог ты мой, да он никак ревет! — Уайндер с отвращением плюнул.

— Нет, — сказал Мартин хрипло и со всхлипом. — Он у меня работает.

— Как тебя зовут? — спросил Тетли, поворачиваясь к старику. Старик его не расслышал; он продолжал разговаривать сам с собой. Мэйпс подошел, встал перед ним и сказал громко, прямо ему в лицо:

— Как тебя звать?

— Я этого не делал, — убеждал старик. — Да как же я мог? Всем же ясно, что я этого не делал, разве нет? — Он остановился, обдумывая, как бы сказать повразумительнее. — У меня же и ружье заряжено не было, — пояснил он. — Мистер Мартин не дал бы мне пуль, значит, как бы я мог? Бояться-то я не боялся, да вот пуль у меня не было…

— Чего ты не делал? — снисходительно спросил его Тетли.

— Не делал я, правда, нет! — Тут его мокрое сморщенное лицо осветилось новой мыслью. — Он это, — заявил старик, — Он!

— Кто он? — спросил Тетли, все еще снисходительно, но медленно и внятно.

— Да он же, — бормотал старик. — Хуан. Он сам так сказал. То есть нет, не сказал, я сам видел. А раз я видел, — добавил он с хитрым видом, — значит, я знаю, верно? Я не мог этого сделать, раз я видел, что он это делает, как по-вашему?

Мексиканец и не шелохнулся. Фернли не отводил глаз от мексиканца, даже недобрая усмешка сошла с его лица. Он задерживал дыхание, а потом с шумом выдыхал воздух.

Заговорил Мартин:

— Хуан ничего сделать не мог. Он все время был у меня на глазах.

— А вот и сделал, мистер Мартин! Он спал, он не собирался мне рассказывать, но я-то не спал и слышал, как он про это говорил! Он во сне мне все выложил!

— Старик не в своем уме, — сказал Мартин тихо, стараясь, чтобы тот не услышал. — Мелет, сам не знает что. Наверное, приснилось ему. — Он потупился. То ли это неприятно ему было говорить, то ли уж больно хорошо роль играл, что в его положении трудно было предположить. — Ни одному его слову верить нельзя. Ему вечно что-то снится. А когда он не спит, то сам что-то выдумывает и потом ему кажется — так оно и было на самом деле. Он славный старик. Вы его напугали, вот он и начал сочинять всякие небылицы, думает жизнь свою таким образом спасти. — И вдруг вскипел: — Если вам обязательно продолжать вашу гнусную комедию, не могли бы вы хоть его-то в покое оставить?

— Ты не в свое дело не лезь, — заорал Мэйпс, быстро шагнув вперед мимо мексиканца и становясь перед Мартином. — Поговорил, и хватит!

Мартин посмотрел на него сверху вниз:

— Тогда оставьте старика в покое.

Внезапно Мэйпс размахнулся и ударил Мартина по лицу с такой силой, что тот удержался на ногах только потому, что был связан с остальными. Но и то, одно колено у него подогнулось, и он наклонил голову, то ли пытаясь справиться с болью, то ли уворачиваясь от нового удара.

— Не тронь его! — крикнул кто-то, и Мур сказал:

— Ты, Мэйпс, рукам воли не давай.

— То говорить не хотел, а то, видите ли, разговорился, — проворчал Мэйпс, однако оставил Мартина в покое.

Мы сузили круг настолько, насколько позволял костер. Тетли подошел к Мартину поближе, и Мэйпс, хоть и недовольный тем, что на него прикрикнули, отступил, давая ему место.

— Ты хочешь сказать, что он не в своем уме? — спросил Тетли.

— Да.

— Как его имя?

— Алва Хардуик.

— А тот, второй, не говорит по-английски?

Мартин промолчал.

— Как его имя?

— Хуан Мартинес.

— А вот и нет, — сказал старый Бартлет.

Тетли обернулся и посмотрел на Бартлета:

— Вы, кажется, что-то знаете об этом типе?

— Я ж с самого начала этого дурацкого допроса вам толкую… Но вам обязательно, чтоб все по правилам.

— Хорошо, хорошо, — сказал Тетли нетерпеливо. — Итак?

Бартлет вдруг заосторожничал:

— Я сперва увериться должен, — и подошел к мексиканцу. — Узнаешь меня? У Драйвера встречались, в прошлом сентябре?

Тот будто и не заметил, что к нему обращаются. Бартлет обозлился; когда он злился, его отвисшие щеки начинали трястись: — Я с тобой разговариваю, тварь ты этакая!

Мексиканец глянул на него что-то уж больно шустро и внимательно для человека, который не понимает, но больше никак не проявил себя, а только покачал головой:

— Не понимай.

— Как бы не так, — возразил ему Бартлет. — Зовут тебя Франсиско Морес, и Комитет бдительности все еще по тебе скучает. — Мексиканец упорно не понимал. — Он по-английски лучше моего говорит, — сказал Бартлет Тетли. — Он шулер, а врал, будто ранчо имеет где-то под Сонорой. Его по делу об убийстве разыскивали.

— А ты что на это скажешь? — Тетли спросил Мартина.

— Ничего не скажу, — ответил парень безнадежно.

— Говорит он по-английски?

Парень посмотрел на мексиканца и сказал:

— Да.

Мексиканец и бровью не повел.

— Как долго ты его знаешь?

— Он пристал к нам в Карсоне. — Мартин опять поднял глаза на Тетли. — Я ничего о нем не знаю. Он отрекомендовался объездчиком, сказал, что знает эти места и хотел бы объединиться со мной. Вот и все, что мне известно.

— Хорошая парочка, — вставил Смит.

— И тебе это показалось достаточным, чтобы войти с ним в компанию? — спросил Тетли Мартина.

— Что вы все вокруг да около? Зачем задавать мне эти вопросы, если все равно вы не верите ни одному моему слову?

— И из вранья можно выцедить кое-какую правду, — сказал Тетли. — Если тебе достаточно наврут. Его имя Морес? — продолжал он.

— Говорю вам, не знаю. Он отрекомендовался Мартинесом, Вот и все, что мне известно.

Тетли без предупреждения перекинул допрос на старика:

— Что он сделал? — рявкнул он.

— Он сделал, — залепетал старик. — Как же, как же, сделал он, сделал, я сам видел…

— Что он сделал?

— Он сказал, что… он сказал, — старик совсем запутался.

— Он сказал… — пытался помочь ему Тетли.

— Не знаю я. Я этого не делал. Вы же не убьете старика, мистер? Я же старенький, мистер, очень старенький. — И опять у него на лице появилось хитрое выражение. — Мне ведь так недолго жить осталось, — сказал он искательно.

— Облегчил задачу, нечего сказать, — вздохнул Бартлет.

— Да уж, — сказал Фернли, ухмыляясь в сторону Тетли. — Теперь нам все ясно.

— Что ты знаешь о старике? — спросил Тетли Мартина.

— Ничего дурного о нем сказать не могу. Он мухи зря не обидит.

— Давно он у тебя работает?

— Три года.

— Объездчиком?

— Я б предпочел здесь об этом не говорить. Может, вы меня отведете в хижину или еще куда-нибудь?

— Кстати, если они слышать друг друга не будут, легче проверить, кто что наврал в своих рассказах, — вставил Уайндер.

— Какие еще рассказы?! — вскинулся Фернли. — Один не говорит, другого не поймешь. Вот и всего рассказов!

— Ничего, сойдет и здесь, — сказал Тетли. — Значит, старик работает у тебя объездчиком?

— Всего лишь погонщиком. Он не ковбой. Когда понимает, чего от него хотят, работает хорошо, но ему нужно точно объяснить, что он должен делать.

— Словом, проку в деле от него было немного. — Тетли говорил рассеянно, будто хотел для себя решить этот вопрос, но в то же время внимательно следил за Мартином. Мартин не попался на удочку.

— Он хороший работник.

— Зачем же ты его взял, если он таков, как ты рассказываешь?

Мартин смутился. В конце концов он сказал:

— И вы бы взяли.

Тетли улыбнулся:

— Что он делал до того, как поступил к тебе?

— В армии служил. Не знаю, в какой; он и сам, кажется, на этот счет не уверен. Может, в разное время в обеих побывал. Мне иногда так казалось из его рассказов. А, может, все это просто его выдумки. У него не всегда поймешь, где быль, где небылица.

— Знаю, — сказал Тетли все с той же улыбочкой. — Ты это не раз подчеркивал. Но ты уверен, что он был в армии?

— Во всяком случае, в одной из них был. Не из пальца же он это высосал.

— Слабоумный солдат? — недоверчиво сказал Тетли, склонив голову немного набок.

Мартин снова облизнул губы.

— Должно быть, был, — упорствовал он.

— Но, говоришь, он мухи не обидит?

— Не обидит. Головой слаб, но зато кроткий. — Тетли слушал его улыбаясь и только головой покачивал. — Мне кажется, — настаивал Мартин, — что разум у него помутился после какого-то случая на войне. Он вечно о чем-то таком начинает рассказывать, только рассказ свой никогда до конца не доводит. Наверное, прежде был он нормальный, да что-то на войне на него подействовало.

Тетли присмотрелся к старику. Потом вытянулся, щелкнул каблуком и гаркнул: «Смир-рна!» — с упором на последний слог.

Старый Хардуик испуганно оглядел всех нас; еще более робко и неосмысленно, наверное, оттого, что он чувствовал устремленные на него взгляды.

Тетли снова стал самим собою.

— Сомневаюсь, — сказал он Мартину.

— Он забыл. Он все забывает.

Тетли покачал головой, улыбка так и не сходила с его губ.

— Такое не забывают. А ты по-прежнему не говоришь по-английски? — спросил он мексиканца. Мексиканец молчал.

Тетли послал двоих ковбоев помочь братьям Бартлетам пригнать скот, который они караулили. При виде костра, и людей, и лошадей стадо, и так одуревшее от длительного перегона и непогоды, выйдя на открытое место, сбилось в кучу. Но подгонять его ближе нужды не было. Стоило отблеску костра высветить чей-то бок, и сразу становилось отчетливо видно тавро Дрю и его метины.

— Может, ты хотел бы еще что-то сказать? Выскажись, — сказал Тетли Мартину.

Мартин сделал глубокий вдох, собирая остатки самообладания. Он не мог не почувствовать, что один взгляд на этих коров значил гораздо больше, чем все разговоры.

— Я уже сказал, откуда они у меня.

— Да, мы слышали, — согласился Тетли.

— Ведь скот в ваших руках? — Мартин с трудом переводил дыхание. — Значит, никто не пострадал. Так неужели вы не можете подождать вешать нас, пока не поговорите с Дрю?

— И это мы тоже слышали, — сказал Тетли. — Что ж, мы ждали, подождем еще. — Он пристально посмотрел на Мартина. — Ладно, я готов пойти на сделку, — вдруг предложил он. — Скажи нам, кто из вас убил Кинкэйда, и тогда двое других могут подождать.

Мартин глянул было в сторону мексиканца, но если он и собирался что сказать, то, видно, передумал. Покачал головой, отвечая на какую-то свою мысль. — Никто из нас никого не убивал, — сказал он устало. — Мы были все время вместе.

— Тогда, пожалуй, все, — сказал Тетли с сожалением. Он указал на самое большое дерево.

— Боже мой, — сказал Мартин хриплым голосом, — неужели вы вправду собираетесь? Вы этого не сделаете! Вы не можете! — запричитал он вдруг и начал рваться на своей привязи, мотая из стороны в сторону двух других пленников. Старик споткнулся и упал на колени, снова поднялся, будто ему непременно нужно было стоять на ногах, но из-за связанных рук сделал это неуклюже, как корова.

— Свяжите их порознь, Мэйпс, — распорядился Тетли.

Отовсюду стали протягивать веревки, Смит и Уайндер помогали Мэйпсу. Только с одним Мартином оказалось непросто справиться. Он потерял голову. Наконец все трое стояли порознь, с руками, плотно примотанными по швам несколькими оборотами веревки. Ноги оставались несвязанными, чтобы сами могли дойти до места. У каждого на шею была надета петля; к каждому был приставлен человек, чтобы придерживать конец веревки.

Несмотря на все старания, Мэйпс не смог удержать Мартина в стоячем положении — тот повалился на колени. Что он там бормотал, разобрать было невозможно. Когда Мэйпс снова поднял его на ноги, он устоял, но шатался, как деревце на переменчивом ветру. Теперь можно было разобрать отдельные фразы:

— Один ведь совсем маленький, — лепетал он, — совсем еще дитя. Им жить будет не на что, они же нищие. Никого у них нет, и жить не на что, совсем одни останутся…

— Отведите их, — велел Тетли, указывая на дерево. Это была сосна с отколотой молнией вершиной. Один сук, длинный и прямой, протянулся над поляной футах в двадцати от земли. Этот сук мы уже все приметили.

— Мексиканца беру я, — сказал Фернли. Тетли кивнул и послал кого-то из ребят за конями угонщиков.

Мартин продолжал упираться, и когда его подпихивали вперед, не закрывая рта, молил:

— Погодите немного, ведь это совсем не по-людски. Погодите немного…

Старый Хардуик споткнулся и чуть не упал, но удержался на ногах. Он молчал, только рот был приоткрыт и глаза выпучены до невозможности. Мексиканец шел твердо и только криво усмехался, будто с самого начала ничего другого не ожидал.

Когда всех троих выстроили в ряд под суком, в ожидании их лошадей, Мартин сказал:

— Я должен написать письмо. Если в вас осталось что-то человеческое, вы должны хотя бы это мне позволить. — Дыхание у него вырывалось со свистом, но голова, по-видимому, снова работала.

— Что ж нам всю ночь здесь торчать? — сказал ему Мэйпс, готовясь накинуть на сук веревку с толстым узлом на конце, специально для этого завязанным.

— Так ли уж он много просит, Тетли, — сказал Дэвис.

Старый Хардуик, по-видимому, сообразил что к чему и забормотал, что боится темноты, что де умирать в потемках не хочет, в потемках ему разное мерещится.

— Он и правда темноты боится, — сказал Мартин. — Неужели до рассвета подождать нельзя? Так ведь и принято как будто.

Ребята, приведшие трех лошадей, остановились с ними в стороне. Фернли держал конец веревки от петли на мексиканце. Он злобно сказал Тетли:

— Ну, что вы там раздумываете, Тетли? Они оттянуть стараются, вот и все! Трусят, вот и стараются оттянуть! Вы что, хотите, чтобы Тайлер с шерифом нас здесь накрыли и не дали б дело сделать? — И, словно считая вопрос решенным, перекинул конец веревки через сук.

— В такой снег они не поедут, — сказал Дэвис.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Тетли Дэвису. — Хотя я и не уверен, что вас это порадует. — Он спросил Бартлета: — Который теперь час?

Бартлет вытащил из кармана жилетки толстые серебряные часы и посмотрел на них.

— Пять минут третьего.

— Ладно, — сказал Тетли, подумав немного. — Подождем до рассвета.

Фернли стоял, держа конец веревки и испепеляя взглядом Тетли. Потом усмехнулся одной половиной лица и сдернул с ветки веревку с таким видом, что, мол, с него хватит.

— А что? — сказал он. — Пускай сукины дети как следуют прочувствуют! — Затем вяло пошел к костру и встал сбоку, в стороне от всех. Он внутри так и кипел, даже со спины было видно.

Собственно говоря, никто из нас этой отсрочки не приветствовал, поскольку предстояло пройти через все снова. Но как откажешь людям в таком положении в этих трех или четырех часах, если они им так уж нужны?

— Ну-с, ваше преподобие, — сказал Тетли Спарксу, — можешь со своими обязанностями не спешить.

Кто-то предложил запереть пленников в хижине, но Тетли сказал, что там слишком холодно и печки нет. В костер снова подбросили, и всех троих рассадили вокруг него, подальше друг от друга. Я никак не мог решить, куда мне деваться — с одной стороны, хотелось быть поближе к огню, с другой — подальше от этих людей.

Мартин попросил, чтобы ему развязали руки.

— Я так писать не могу, — объяснил он. Мексиканец тоже что-то сказал по-испански.

— Он есть просит, — Амиго ухмыльнулся. — Говорит, голодный очень, говорит, дорога была длинная и разговор очень-очень длинный. — Мексиканец улыбался нам, пока Амиго переводил его слова.

— Развяжите всех, — распорядился Тетли и назначил Смита, Мура и Уайндера держать их под прицелом.

Когда Мартина развязали, он пересел на бревно. Потирая запястья, попросил карандаш и бумагу. У Дэвиса в кармане оказалась небольшая бухгалтерская книжка в кожаном переплете и карандаш. Он передал их Мартину, указав на пустые страницы в конце книжки. Однако, у Мартина так дрожали руки, что писать он не мог. Дэвис предложил написать за него. Но тот сказал, что это скоро пройдет; он предпочитает писать сам.

— А может, и другие хотят написать? — спросил его Дэвис.

— Спросите Хуана, — сказал Мартин, взглянув на мексиканца. Каждый раз при взгляде на него лицо у Мартина становилось озадаченным, будто он хотел что-то сказать, да не решался. — А старика и спрашивать нечего, — прибавил он, подняв глаза на Дэвиса и не забыв улыбнуться в знак благодарности. — Он и знать-то не будет, что написать и как. Да и есть ли у него кто-нибудь? Он помнит только тех, кто с ним рядом.

На вопрос Амиго мексиканец ответил, что нет, писать он не хочет. Почему-то его даже развеселила мысль, что он может кому-то писать.

Мамаша собралась покормить мексиканца и теперь обследовала вьюки угонщиков, прислоненные к стене хижины. Она вытаскивала предмет за предметом, громко объявляя, что ею обнаружено. Продуктов было куда больше, чем могло понадобиться троим людям поесть два раза в пути. Например, целый куль свежей говядины — она была завернута в бумагу и сложена в мешок, а мешок наполовину закопан в старый сугроб с подветренной стороны хижины. Был и кофе.

Мамаша успела перечислить всего лишь часть обнаруженных продуктов, когда Смит заорал, чтоб она готовила ужин на всех. Он стал громко объяснять: раз уж нужно мерзнуть и лишаться сна из-за того, что кто-то боится темноты, необязательно к тому же голодным сидеть, да и хищением это никак не назовешь, потому что к тому времени, как еду мы съедим, она все равно будет уже ничьей. Он ухитрился притащить с собой бутылку и теперь, в минуты временного затишья, к ней прикладывался. Сам он был в восторге от своего остроумия.

Несколько человек оглянулись и смерили Смита недобрым взглядом, но большинство сделали вид, что заняты своими мыслями и не расслышали. Не промолчал только Мур, который сказал Мамаше, что есть ничего не будет; его поддержали и другие. Смит обозвал нас слюнтяями, но, не получив ответа, заткнулся: понял, отчего мы так. Как можно есть на глазах человека принадлежащую ему еду, а потом его же повесить?

Однако, когда Мамаша принялась с помощью Спаркса готовить, многие изменили свое решение. Нестерпимо аппетитный запах шел от жарившегося мяса, капающего жиром и подгорающего на угольях. Никто из нас с полудня толком не ел, а то и с раннего утра, воздух был морозный, со снежком, и припахивал хвоей. На таком воздухе жарящееся мясо пахнет особенно хорошо.

Джил заставил меня выпить кофе, потому что зубы у меня стучали. Я не то чтобы замерз, а просто захирел от потери крови. Кофе доставил мне большее удовольствие, чем прежде выпитое виски, после чего я украдкой взял кусочек мяса, постаравшись, чтобы Мартин не видел. Однако, пожевав немного, я понял, что все равно есть не смогу. И налил себе еще кофе.

Спаркс отнес пленникам мяса, хлеба и кофе в их собственной посуде. Мексиканец ел, понемногу накладывая в рот, не спеша и с удовольствием. Его крепкие челюсти равномерно двигались, и отблески костра играли на них. Он запивал мясо большими глотками кофе, и в знак одобрения кивал Мамаше. Покончив с едой, он глотнул виски, предложенного Джилом, скрутил и закурил сигарету и уселся, скрестив ноги, пуская дым двумя тонкими струйками через нос и одной широкой, разраставшейся в облако, изо рта. Он смотрел на костер и подчас улыбался про себя, наверное, своим воспоминаниям.

Старый Хардуик тоже поел и мяса, и хлеба, только он едва ли соображал, что делает. Он жевал с полуоткрытым ртом и при этом не переставал таращить глаза. Иногда он продолжал жевать, уже проглотив кусок. Часть хлеба раскрошил и рассыпал на землю, пока сам пережевывал мясо.

Мартин выпил кофе, а от еды и от виски отказался. Он сидел задумавшись, держа в руке записную книжку и карандаш. Нелегко было писать такое письмо. Он то смотрел остекленевшими глазами в огонь, то, встрепенувшись, оглядывался по сторонам, начинал водить карандашом по бумаге, а потом опять вперивался невидящим взглядом в огонь. Прошло немало времени, прежде чем он вплотную взялся за письмо, и то дважды выдирал странички, написав всего несколько строк, и начинал заново. В конце концов он как будто забыл, где находится и что его ждет, и стал писать ровно, не спеша, только изредка вычеркивал строчку или слово двумя твердыми прямыми линиями.

Джил заставил меня прилечь, укутавшись в несколько одеял и привалившись спиной к хижине, но в просвет между сидевшими у костра Мамашей и Тетли, которые ели, курили и лишь изредка перебрасывались словами, мне видно было лицо Мартина и его руку с карандашом.

Кто-то подменил молодых Бартлетов, они пришли к костру, но есть тоже отказались, только выпили кофе и покурили. Было очень тихо, хотя вокруг костра теперь уселись все, кроме охраны, Тетли распорядился, чтобы караульные несли службу стоя. Некоторые разговаривали пониженными голосами, временами кто-нибудь начинал смеяться, но тут же осекался. Тетли все посматривал на Джералда, который не поел и даже не стал пить кофе и курить, а только подбирал хворостинки и старательно ковырял ими землю, а потом, заметив их у себя в руке, отшвыривал прочь. Когда с новым порывом ветра снег опять понесло волнами, все стали поглядывать на небо, хотя смотреть там было решительно не на что. Ветер, однако, вскоре упал и снег поредел. Он, главным образом, сыпался с сосен. Меня клонило ко сну, и все казалось, что я смотрю издалека на какую-то картину. Поев, Гэйб Харт укутался в одеяло и улегся спать тут же, рядом со мной, но все остальные силились бодрствовать, хотя многие клевали носами и тут же, встрепенувшись, начинали озираться по сторонам, будто что-то случилось. Только молодой Тетли мешал нашему привалу превратиться в сонное царство. Временами, отложив свои хворостинки, он вскакивал, отходил быстрыми шагами на самую грань света и тьмы и останавливался там, спиной ко всем, потом внезапно поворачивался, возвращался к костру и подолгу стоял, прежде чем снова сесть. На третий или четвертый раз отец, подождав, чтобы он сел, наклонился к нему и что-то сказал. После этого парень уже больше не вставал, и только руки его были все время в движении.

Потом и у меня глаза отяжелели, я уснул. Проснулся вдруг с сильно разболевшимся плечом, с шумом в голове и с пересохшим ртом. Я чего-то испугался и хотел выскочить из своих одеял и встать, но какой-то груз удерживал меня, не давая подняться. Казалось, свались он с меня, и я взлечу, как лист, подхваченный ветром. Все стало каким-то призрачным, и только боль была явью, да еще груз.

Груз оказался Джилом. Он под мою больную руку просунул ладонь, положил мне ее на ребра и осторожно, но твердо держал меня, не давая встать.

— Что с тобой? — спросил он.

Я сказал, что ничего, и он помог мне сесть и прислониться к хижине. После сна я ослабел и совсем разнемогся. Плечо округлилось и отвердело, как речной окатыш, и боль достигала грудины впереди и позвоночника сзади. В самой середине засел маленький, но очень настырный раскаленный шарик.

— Ты околесицу какую-то нес, — сказал Джил, — бился, как рыба на суше. Я подумал, может, бредишь.

— Да нет, я ничего.

— Приснилось тебе, видно, что-нибудь.

Он немного помолчал.

— Я б тебя не стал будить, да побоялся, как бы плечо твое снова кровоточить не стало.

— И хорошо, что разбудил. — Мысль, что я могу тут во сне разговаривать, мне не понравилась. — Долго я спал?

— Час, наверное, или два.

— Час или два? — Я почувствовал себя предателем, будто, уснув сам, растратил то немногое время, которое оставалось тем троим.

— Ты ничего интересного не пропустил, — сказал Джил. — Разве только как Смит Мамашу обольщал.

Это еще продолжалось. Они сидели перед нами, и Смит обнимал ее одной рукой за неохватную талию, а другой держал бутылку, поднося ее к самому рту Мамаши. Однако, безуспешно. Мамаша была неподатлива, как пень.

Мартин закончил свое письмо и сидел, сгорбившись, сжимая ладонями лоб. Он глянул раз на Смита с Мамашей, но снова понурил голову и, сцепив на затылке руки, с силой пригнул ее вниз, будто решил размять шею и плечи. Потом напряжение слегка спало с него, и он, обхватив колени, уткнулся в них головой. Сильно, видно, маялся.

Спаркс возился со старым Хардуиком. Он сидел перед ним на корточках и что-то говорил, увещевая, трепля время от времени за плечо, чтоб привлечь к себе внимание. Но старик от страха растерял остатки мозгов и не слушал, а только таращил глаза и разговаривал сам с собой. Дэвис показывал Тетли что-то и хотел, по-видимому, поговорить с ним об этом, но тщетно. Мексиканец сидел сонный, положив локти на колени.

Только два человека оставались на ногах, один — караульный с карабином на плече, другой — Фернли, который отошел к тому самому дереву и стоял, прислонившись к нему спиной, причем, с видом куда более настороженным, чем у караульного.

Ветра не было, и снег больше не падал, но и звезды не показывались. Одна непроглядная тьма и холод.

До меня донесся резкий ответ Тетли Дэвису. Это было в первый раз, что кто-то из них повысил голос, и Дэвис стал встревоженно делать ему знаки, чтоб он говорил потише, но тот сказал достаточно отчетливо, так что мне было слышно:

— Может, это и прекрасное письмо, но если оно написано от души, я не имею права его читать, а если нет, то не желаю.

Мартин услышал. Он поднял голову и посмотрел на них.

— Это не мое ли письмо вы показываете?

— Твое, — сказал ему Тетли. Я так и видел его улыбочку при этих словах.

— Да как вы смеете… Мое письмо показываете! — вскрикнул Мартин. От его голоса встрепенулись все сидевшие вокруг костра. Мартин повторил свой вопрос еще более резким тоном.

Смит оставил свои заигрывания с Мамашей и пошел на заплетающихся ногах к Мартину, подтягивая на ходу штаны.

— Ты тут больно голос не повышай, бандюга! — прикрикнул он.

— Брось, Монти, — сказал Дэвис — Он прав. Я обещал ему сберечь это письмо.

Смит, покачиваясь, в упор смотрел на Дэвиса. Он прилагал столько усилий, чтобы изобразить на лице гадливость и неприязнь и при этом удержаться на ногах, что оно у него лишь жалко скривилось.

— Ну, знаете, если вы согласны, чтобы вам в рожу плевали…

— Сядь, Монти, а то упадешь ненароком, — посоветовала Мамаша.

— Никто и не думает падать, — успокоил ее Смит. — Да если б какой-нибудь угонщик поганый, — продолжал он, снова наступая на Мартина, — посмел голос на меня повысить за мою же доброту, да я б ему… Ишь, какой выискался! Поздновато секретничать, когда веревка, почитай, уже на шее!

На этот раз на него прикрикнул Тетли, и он замолчал. Мартин на Смита внимания не обратил. Он встал и заговорил, обращаясь к Дэвису:

— Если я не ошибаюсь, все, о чем я просил, это сберечь мое письмо и досмотреть, чтобы оно было доставлено по адресу.

— Простите меня, — сказал Дэвис. — Я просто пытался доказать…

Мартин двинулся к Дэвису. Жилы у него на шее надулись. Несколько человек вскочили на ноги. Дэвис тоже растерянно поднялся. Караульный не знал, что ему делать. Он пошел было к Мартину, но сразу же остановился, держа карабин так, будто это живая гремучая змея. Фернли покинул свой пост у дерева. Подходя к костру, он вскинул свой «Винчестер».

— Эй ты, сядь и заткнись, — приказал он. Мартин остановился, но не выказывал намерения вернуться на свое место или сесть. Он даже не обернулся к Фернли.

Мэйпс стоял за спиной у Тетли. Он тоже велел Мартину сесть и, когда тот не двинулся и даже не посмотрел на него, вытащил револьвер.

— Казалось бы, достаточно, — сказал Мартин сдавленным голосом, обращаясь к Дэвису, — быть повешенным шайкой бандитов без того, чтобы твои заветные мысли разглашались на потеху всей этой швали.

— Я же попросил прощения, — напомнил ему Дэвис необычно резковато. — Я сделал это, чтобы…

— Мне наплевать, зачем вы это делали. Я написал письмо не затем, чтобы пускать его по рукам. Я написал его — ладно, вас не касается, кому я его написал, и всех прочих, всех этих кровожадных мерзавцев тоже не касается…

— Эй ты там, полегче на поворотах, — сказал у него за спиной Фернли.

— Ведь я не давал обещания, — сказал Дэвис Мартину.

— Верно, не давали. Нетрудно было догадаться, что нужно взять с вас обещание. Только вряд ли это помогло бы. Я вообразил, что здесь один порядочный человек. Выходит, я ошибся. — Он начал нас поносить. Повел рукой, показывая, что это относится ко всем без исключения. — Что толку в клятвах, когда имеешь дело с такой сворой? Порядочный человек и без клятвы знает, как себя вести. А вы жрете у нас на глазах нашу еду и еще шутите по этому поводу! Вы занимаетесь блудом не таясь, на глазах у людей, которые должны умереть, и способны спать, пока они ждут смерти! Что толку в клятвах там, где на всю шатию не наберется столько совести, сколько есть у стоящей собаки? Дайте мне письмо, — сказал он повелительно, делая еще шаг по направлению к Дэвису.

— Я сделаю, чтоб она его получила, — сказал Дэвис сдавленным голосом.

— Я не желаю, чтобы она до него дотрагивалась!

Тетли встал.

— Ну, хватит, — произнес он. — Тебе было сказано пойти и сесть на место. Я б на твоем месте послушался. Отдайте ему письмо, Дэвис.

Не выпуская письма из рук, Дэвис заговорил:

— Твоя жена, сынок, должна получить от тебя весточку. Никто из нас не найдет в себе столько доброты, сколько есть в этом письме, и она будет обязательно хранить его всю жизнь.

Лицо Мартина изменилось, в нем потухла ярость.

— Спасибо, — сказал он. — Извините меня. Оставьте письмо у себя и проследите, чтобы она его получила.

— Смотрите, мексиканец! — заорала Мамаша. Она тыкала пальцем в сторону опушки, где мы устроили коновязь. Мексиканец отвязывал чью-то темную лошадь, стоявшую дальше всех, почти у самой дороги. Поднялся галдеж и общая суматоха. Кто-то кричал, что надо разбегаться в стороны — может, при нем есть оружие. Несколько человек закричали хором, что надо стрелять и, мгновенно рассыпавшись полукругом, бросились вперед, щелкая на бегу затворами. От мысли, что их могли так одурачить, все испытывали ярость и жгучий стыд. Тетли был обозлен не хуже остальных, однако головы не потерял.

— Мэйпс, Уайндер, — распорядился он, — стерегите тех двух! А вы, — начал он, обращаясь к Дэвису, — если вы причастны к этому трюку, — но не закончил и пошел, огибая костер, туда, откуда было видней происходящее.

Мартин остался на месте, а старый Хардуик при виде выхваченных револьверов закрыл глаза руками, как испуганный ребенок.

У мексиканца револьвер-таки оказался. Услышав крики, он стал поспешно развязывать узел, но, когда выстрелил Фернли, а затем раздалось еще два выстрела сбоку, он рывком повернул лошадь, прикрылся ею и дал ответный выстрел. В густом мраке виден был язычок пламени, вырвавшийся из дула. Я слышал, как шлепнулась пуля о стенку хижины слева от меня. Все шарахнулись от костра, и никто не спешил возвращаться в круг света. Фернли еще раз выстрелил и задел лошадь, которая истошно заржала и поднялась на дыбы, так что мексиканец ее упустил. Остальные лошади испугались и начали рваться с привязи; разглядеть за ними мексиканца, чтобы еще раз выстрелить, было невозможно. Однако, он, по-видимому, потерял надежду отвязать лошадь и пустился наутек бегом, потому что Фернли, находившийся у самой опушки, перестал хорониться, а встал во весь рост и выстрелил. Затем стремглав прибежал назад, выхватил карабин у караульного и кинулся обратно в лес, крича что-то на бегу. За ним — все так же полукругом — побежали остальные.

Прошло несколько минут. Все было тихо; мы, оставшиеся, ждали, что будет дальше. Стали стрелять где-то на склоне горы, у дороги, совсем недалеко, если судить по звучности выстрелов. Всего их было три. Два глухих выстрела, последовавших один за другим, и затем еще один, более громкий, которому, вероятно, из какого-то ущелья, откликнулось эхо и раскатилось среди деревьев. Затем опять стало тихо, и мы решили, что все кончено, и тут раздались еще два глухих выстрела и через миг еще один, отчетливый. После этого тишина уж больше не нарушалась.

Мы прямо издергались в ожидании; никто не разговаривал, все только всматривались в опушку леса, чтобы не пропустить, когда они выйдут. Ожидание показалось нескончаемым, так что некоторые из ребят, не стоявшие в карауле, начали осторожненько, бочком подвигаться к лесу, выяснить, что ж там произошло.

Наконец мы увидели, что преследователи спускаются вниз. Двое из них волокли под руки мексиканца, но он был жив. Даже в сознании. Они подтащили его к костру и усадили на бревно, на котором прежде сидел Мартин. Мексиканец был весь в поту, но не проронил ни слова, не издал ни стона.

— Свяжите тех двоих, — распорядился Тетли. — Меткая стрельба, насколько я заметил, — сказал он Фернли. — Куда он ранен?

Фернли вспыхнул.

— Достаточно меткая, — отрезал он. — Там так темно было, что временами даже ствола не видно, не то что мушки. — И потом ответил: — В ногу я ему попал.

— Для веревки сберечь хотел?

— Ничего подобного. Я хотел убить подлеца, еще как хотел! Подъем помешал, трудно целиться снизу вверх.

Они разговаривали, будто речь шла о стрельбе по мишени, а ведь мексиканец-то тут уже сидел…

Кто-то из ребят, участвовавших вместе с Фернли в погоне, подошел к Тетли.

— Вот его револьвер, — он кивнул в сторону мексиканца и передал длинный шестизарядный «Кольт» со стволом вороненой стали и рукояткой из слоновой кости. — Пустой. Видно, все патроны расстреляны.

Фернли так и впился глазами в револьвер. Потом, не спросясь, взял его у Тетли.

— Что же, — сказал он, повертев его в руках, — сомневаться больше не приходится, а? Если раньше и были какие-то неясности, то теперь все как на ладони.

Тетли следил за ним, пока он рассматривал револьвер, и ждал объяснений.

— Это же револьвер Кинкэйда. Вот, смотрите, — Фернли указал на рукоятку, а потом нам передал, чтобы мы посмотрели. Полное имя Кинкэйда «Лоуренс Лайам Кинкэйд» — было выложено золотыми буковками на рукоятке.

Тетли отобрал револьвер у Фернли и, подойдя к мексиканцу, сунул ему под нос.

— Где ты его взял? — По тону чувствовалось, что уйти от ответа Тетли не даст. Страдавший от боли мексиканец оскалился и затряс головой.

— Если кто-нибудь вытащит пулю у меня из ноги, я вам скажу, — выговорил он.

— Господи, да он никак по-нашему говорит, — воскликнула Мамаша.

— И еще на десяти других языках, — сказал мексиканец, — но на всех только то, что сам хочу. Будьте добры, займитесь моей ногой. Я желаю стоять во весь рост, когда самая потеха начнется.

— Что теперь тебе пуля — другая? — проговорил Фернли.

— Если хочет, чтоб вытащили, так надо вытащить, — сказал Мур. — Время терпит.

Мексиканец оглядел всех нас с той же перекошенной улыбкой:

— Если кто-нибудь одолжит мне нож, я сам управлюсь.

— Не вздумайте давать ему нож, — сказал Бартлет. — Он нож кидать умеет получше, чем многие стрелять.

— Да уж получше, чем эти вот орлы, что правда, то правда, — сказал мексиканец. — Но если боитесь, я даю торжественную клятву: кидать нож не стану. По-хорошему верну его владельцу, вперед черенком, как только управлюсь.

Ко всеобщему удивлению, Тетли-младший взялся вынуть пулю. Лицо его было бледно, и голос звучал сдавленно, когда он это говорил, но глаза смотрели ясно. В душе он все еще боролся за свою идею единственным теперь доступным ему способом. Воображал, наверное, что, если заставит себя сделать что-то очень трудное, это ему зачтется. Он подошел к мексиканцу и опустился на колени, но, когда взял нож, протянутый кем-то из ребят, рука его так тряслась, что он даже начать не смог. Он поднял руку, будто для того, чтобы протереть глаза, и тут мексиканец отобрал у него нож. Фернли поспешно навел на мексиканца карабин, но тот даже внимания не обратил и одним быстрым движением разрезал штанину от бедра до голенища. Нога оказалась мускулистая, здоровенная и совершенно безволосая, как у индейца. Над самым коленом виднелась ранка от пули, с неровным краем, потемневшая, но совсем маленькая; от нее шли вниз узкие, недлинные потеки запекшейся крови. Молодой Тетли, посмотрев на рану, оказавшуюся прямо у него перед носом, встал пошатываясь, — в лице ни кровинки, — и отошел. Мексиканец усмехнулся.

— Любезный юноша, — пустил он ему вслед. — Вот только вида крови, кажется, не переносит. — Потом он прощупал ногу от ранки к бедру: — Пожалуйста, может, кто-нибудь расшевелит костер? А то света мало.

Тетли распорядился, чтоб подкинули хвороста. Он не стал смотреть, выполняется ли его приказ. Он следил за Джералдом, который на нетвердых ногах прошел к опушке, где его вырвало.

Когда костер запылал, мексиканец повернулся, подставил бедро к свету и принялся за работу. Все, не отрываясь, наблюдали за ним. Трудно заставить себя не смотреть на такое, хотя это и неприятно. Мексиканец расковырял отверстие ранки так, что она снова начала кровоточить, и опять начал прощупывать ногу, выше к бедру. Потом, сжав зубы, сделал новый надрез в верхней части бедра. Усмешка застыла у него на лице и стала похожа на оскал, на лбу проступили крупные капли пота. Он немножко передохнул; рана кровоточила пуще прежнего.

— Эх вы, стрелки! — Он с трудом переводил дыхание от боли. Тем не менее, снова взявшись за работу, стал напевать сквозь зубы какой-то мексиканский танцевальный мотивчик. Прервал он пение только раз, ткнув куда-то кончиком ножа так, что нога непроизвольно выпрямилась, а сам не смог удержаться и охнул. Рука у него начала сильно трястись, но он сделал вдох и стал ковырять, обливаясь потом и напевая. Дошло до того, что я не мог больше смотреть, отвернулся и стал глазами искать молодого Тетли. И увидел, что он стоит, опершись рукой о дерево, спиной к костру. Отец тоже наблюдал за ним.

Послышались приглушенные возгласы, и я обернулся. Мексиканец вытащил окровавленную пулю и держал ее, чтобы всем было видно. Потом швырнул ее Фернли.

— Держи, может, в другой раз тебе с ней больше повезет.

Спаркс принес мексиканцу горячей воды, и тот, сунув нож лезвием в угли, начал промывать себе раны пунцовым платком, снятым с шеи. Он так тщательно это делал, будто впереди у него была целая жизнь. Когда нож раскалился, прижег им обе раны. Каждый раз он напрягался, челюсти сжимались, надувались вены на шее и на лице выступал пот, и все же мексиканец отнимал нож медленно, будто ему доставляло удовольствие делать это не спеша. Он попросил немного жира, оставшегося от жареного мяса, смазал прижженные ранки и перевязал одну пунцовым шейным платком, другую носовым платком, вынутым из кармана. Затем как ни в чем ни бывало закурил сигарету.

Медленно и со вкусом затянувшись раза два, он взял нож, которым произвел операцию, и кинул в сторону одолжившего его человека. Нож перевернулся в воздухе и, воткнувшись острием, с легким свистящим звуком ушел в землю почти по рукоятку в паре дюймов от того места, где прежде стоял сапог его владельца, только тот быстренько отпрянул. Мексиканец посмотрел на него с усмешкой.

Мартина и старого Хардуика снова связали. Тетли сказал, что мексиканца можно не связывать, все равно далеко не уйдет. Мексиканец поблагодарил, улыбнувшись сквозь сигаретный дым.

Но когда Тетли начал допрашивать его относительно револьвера, он только и сказал, что нашел его — револьвер валялся у дороги — и прихватил, чтобы позднее с кем-нибудь переслать назад. Тогда Тетли обозвал его лгуном и вторично задал свой вопрос, мексиканец сперва повторил свой рассказ, а потом вдруг обозлился, сделал упрямое лицо, обозвал Тетли безмозглым дураком, закурил новую сигарету и на все стал отвечать «не понимай», как вначале. Мартин подтвердил: револьвер лежал возле проселка, уходящего на запад, на выезде с фермы Дрю, причем, все патроны были на месте; он-де советовал мексиканцу револьвер не трогать, нет смысла увозить его к себе на ранчо, в такую даль, но мексиканец решил, что они непременно встретят по дороге кого-нибудь, кто сможет передать его по назначению. Больше ничего от них не добились.

Стойкость мексиканца, ну, и в известной степени чувство собственного достоинства, проявленное Мартином в случае с письмом, вызвали у многих симпатию. Что же касается старика, кажется, уже все поверили, что он просто жалкий идиот, и тем не менее, убеждение, что с этим делом пора наконец кончать, было почти единодушным. Револьвер решал для всех этот вопрос окончательно и бесповоротно.

Для всех, кроме Дэвиса. Дэвис пытался заставить прочитать письмо. Он твердил еще упорней, чем прежде, что Мартин невиновен, что Мартин не из тех, кто способен украсть или убить. Он уговаривал тех из нас, кто с сочувствием отнесся к его разглагольствованиям вначале, изо всех сил стараясь, чтобы Тетли не заметил, чем он занимается: ради этого усердно делал непринужденный вид, чтобы тем, кто не слышит, казалось, будто он говорит о каких-то маловажных вещах. Только он мало чего добился. Большинство ребят уже приняли решение, или же считали, что все остальные его приняли, а потому своей жалостливости стеснялись и всячески ее скрывали. Так и со мной было. Никто из нас не желал даже взглянуть на письмо. Когда он подошел к нам, требуя, чтобы мы его прочитали, Джил сказал:

— Не хочу я его письмо читать. Это меня не касается. Вы же слышали, что парень сказал; уж кто-кто, а вы могли бы запомнить.

— А ты думаешь, для его жены имеет значение, кто это письмо видал? — сказал Дэвис. — Ты на ее месте что б предпочел — живого мужа и разглашенные семейные секреты, или сохраненные секреты и мертвого мужа? Я не больше твоего люблю совать нос в чужие дела, — упорствовал он. — Но когда речь о жизни человеческой идет, тут уж не до церемоний. Я вас уверю, что, прочитав это письмо, вы убедитесь: не мог он это сделать, ничего такого не мог. Если же письмо написано только чтоб мозги нам запудрить, так надо всего лишь немножко подождать, и все выяснится, не так разве?

Приближался рассвет, и общее возбуждение уже не могло улечься. Никто не садился, все бродили с места на место, сбивались в кучки, переговаривались, курили. И все же мне показалось, что Тетли следит за нами.

— Ишь ты, какие письма люди умеют писать, — сказал Джил.

Дэвис протянул письмо Джилу.

— На вот, прочти, — упрашивал он.

— Сперва уговорите Мартина, чтоб он меня об этом попросил, — усмехнулся Джил.

— Тогда ты прочти, — обернулся Дэвис ко мне. Джил смотрел на меня все с той же усмешкой.

— Нет, — ответил я, — неохота как-то. — Вообще-то мне было интересно это письмо почитать, только неловко прямо тут, при всех.

Дэвис стоял перед нами в полном отчаянии, переводил взгляд с одного на другого.

— Вы хотите, чтоб этого парня вздернули? — в конце концов спросил он.

— От угона и от убийства никуда не денешься, — сказал Джил.

— Ты это пока оставь. Думай сейчас лишь о том, что ты сам чувствуешь — действительно ли ты хочешь, чтобы парня повесили, чтоб кого-то из них троих повесили?

— Ни при чем тут мои чувства.

Дэвис заспорил, что в таком деле чувства самый верный показатель, но тут Тетли окликнул его по имени. Все посмотрели на Тетли и на Дэвиса. Движение и разговоры прекратились.

— Неужели вы так наивны, Дэвис, что не поняли его уловок? — громко, чтобы все слышали, спросил Тетли. — Или, может, вы сами в заговоре участвуете?

Дэвис сказал, что он не наивней других и что Тетли сам прекрасно знает, где уловка, а где нет; знает и то, что он, Дэвис, ни в каких таких делах никогда не участвует. Он держался вызывающе и еще раз резко заявил, что совершенно уверен в невиновности всех троих. Но говорил как-то торопливо, точно оправдываясь, и смолк, хотя никто его не останавливал, так ничего и не доказав. Не знаю, отчего он так стушевался. Мне кажется, он непрестанно ощущал всю неприглядность разговора и сознавал, что его заступничество выглядит не многим лучше, чем курс, взятый Тетли. Кроме того, его мало кто поддерживал, и он это понимал. Так хорошо понимал, что когда Тетли спросил его: «Вы, Дэвис, один так считаете, или у вас единомышленники есть?» — он промолчал.

— Считаю, что нам вот о чем нужно уговориться, — сказал Тетли. — Все должны быть заодно. Тогда нечего опасаться, что нам могут, исходя из ошибочных представлений, поставить что-то в вину. Ну как, Дэвис, устраивает вас, если этот вопрос будет решен большинством голосов?

Дэвис посмотрел ему прямо в лицо, что, по-видимому, далось ему нелегко, но ничего не ответил.

— А остальные как? — спросил Тетли. — Проголосуем?

Послышался одобрительный гул. Никто не высказался против.

— Без этого нельзя, — заявила Мамаша. — Иначе с этим жульем единогласия никогда не добьешься.

— Значит, — голосуем, — сказал Тетли. Пусть все, кто согласен с мистером Дэвисом, что дело следует отложить и передать властям, встанут вон там. — Он указал место с южной стороны костра.

Дэвис пошел туда и встал. Поначалу больше никто не вышел, и он вспыхнул, увидев улыбочку Тетли. Но вот из толпы, с трудом волоча ноги, вышел Спаркс и тоже встал, хотя и с виноватой улыбкой. Затем к ним присоединился Джералд Тетли. Он сжал кулаки, ощущая обращенные на него взгляды, увидев, как язвительная усмешка постепенно сходит с физиономии отца, уступая место суровому, затвердевающему, как маска, выражению. Опять послышалось какое-то шевеление и гул голосов — Карл Бартлет и Мур тоже вышли и встали рядом с ними. Больше никто не выходил.

— Пятеро, — сказал Тетли. — До большинства далеко, мистер Дэвис.

Он был неприятно удивлен, что кто-то отважился поддержать Дэвиса. Я уверен, он никак не ожидал, что таких может набраться четверо. Я и сам не ожидал. И уже совсем в ярость он пришел от того, что среди этих четверых оказался Джералд. Но говорил Тетли спокойно, с иронией, как будто победа его была полной.

Дэвис кивнул и медленно положил письмо Мартина в карман рубашки, под жилет.

Начинало светать, отчетливо выступила хижина и деревья. Восход солнца видно не было, просто со всех сторон медленно просачивался свет. Костер больше не окрашивал лиц и предметов, находившихся вблизи. Лица были серые, усталые и сумрачные. Все мы понимали: теперь это неминуемо произойдет; тем не менее большинство, как мне казалось, испытывали чувство, что это немыслимо. Слишком все затянулось; слишком много спорили. Только Тетли сохранял хладнокровие; на лице его не было никаких признаков усталости или волнения.

Он спросил Мартина, нет ли у него еще каких-либо пожеланий. Мартин отрицательно покачал головой. В этом освещении лицо его выглядело обтянутым, бледным и совершенно смазанным. Губы непрестанно дрожали, и он избегал говорить. Я надеялся, ради всех нас и ради него, конечно, что он примет свой конец с достоинством; на это он явно направил сейчас всю свою волю.

Спаркс опять начал разговаривать со старым недоумком, но тот, увидев начавшиеся приготовления, снова перепугался и понес хриплым, измученным голосом, что не виноват, стар и не хочет умирать. Время от времени он начинал умолять Мартина сделать что-нибудь. Это, по-видимому, больше всего угнетало Мартина. Он упорно не смотрел в сторону старого Хардуика и делал вид, что его не слышит.

Никто не ожидал, что мексиканец пожелает исповедаться, но он пожелал. Католического священника среди нас не имелось, выслушать исповедь и донести ее при первой возможности до священника должен был Амиго. Отпущение грехов таким образом не получалось, но это было лучшее, что мы могли предложить. Они отправились на место, где стояли прежние сараи; мексиканец сильно хромал, Амиго чуть не волок его на себе. В качестве часового на почтительном расстоянии выставили Бартлета. Нам было видно, что мексиканец попытался встать на колени, но не смог и ему пришлось исповедоваться стоя, повернувшись к нам спиной. Время от времени он делал руками какие-то жесты — будто взывал о прощении, что с ним вязалось плохо. Амиго был лицом к нам; но у Амиго, когда он того захочет, лицо становилось как у индейского истукана. Если мексиканец и говорил то, что, как всем казалось, хорошо бы узнать сейчас, сделать такой вывод из выражения лица Амиго было никак невозможно. Он словно сосредоточился исключительно на том, как бы чего не забыть, чтобы все прегрешения мексиканца попали по назначению и были прощены.

Распоряжался всем Тетли, своим привычным командным тоном. Фернли завязал узлы на трех веревках, перекинул их так, чтобы три петли свисали в ряд с длинного сука. Еще трое подтянули и закрепили концы веревок. Снова подвели трех лошадей и поставили под каждой петлей по лошади.

Хлестнуть лошадей в нужный момент Тетли назначил Фернли, Гэйба Харта и Джералда. Фернли не возразил, а Гэйб отказался. Объяснять ничего не стал, а просто стоял с упрямым видом и мотал головой. Я удивился, что Тетли выбрал его.

— Гэйб не против вас, мистер Тетли, — оправдывался Уайндер. — Просто он ни одну живую тварь обидеть не способен. Он от этого ума решиться может.

Тетли вызвал добровольца, но, поскольку никто не отзывался, вперед выступила Мамаша, однако, не скрывая своей ярости. Мур посмотрел на Смита, Тетли — тоже, но Смит прикинулся более пьяным, чем был в действительности: на самом деле он с перепугу совсем протрезвел.

Когда все, казалось, было решено, молодой Тетли, чуть не задохнувшись, объявил, что тоже отказывается.

— Ты это сделаешь, — только и сказал Тетли.

— Я не смогу, поверь мне.

— Ничего, у нас сможешь. — Парень стоял бледный как мел и мотал головой. — Эту работу нужно выполнить, — сказал ему Тетли, не повышая голоса. — Если ты с поручением не справишься, выполнять придется кому-нибудь другому. Я считаю, по многим причинам это твоя прямая обязанность, как перед всеми остальными, так и перед собой.

Парень продолжал упрямо мотать головой. Мур, хоть и сам прежде отказался, подошел к Тетли и предложил заменить Джералда:

— Парень и без того насмотрелся. Зря вы так на него наседаете.

У Тетли вдруг отхлынула кровь от лица; рот оттянулся вниз и стал длинным, тонким и жестким, а глаза замерцали бешенством, которое он, однако, сдержал. Впервые на моих глазах прорвалось истинное естество, хотя о сущности я давно догадывался. Однако, заговорил он спокойным ровным голосом:

— Не в свое дело лезешь, Мур. Благодарю тебя тем не менее…

Мур пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он и сам обозлился.

Джералду Тетли сказал:

— Я не допущу, чтобы какие-то девки в штанах марали мое имя. Ты исполнишь то, что от тебя требуется, и хватит об этом. — И отошел прочь, лишив сына возможности ответить. — Видно, много успел натворить за всю жизнь, — заметил он, взглянув туда, где мексиканец все еще исповедовался.

Когда он наконец закончил и вернулся с Амиго назад, троих пленников выстроили в ряд, примотав руки по бокам. Мартин сказал:

— Наверное, бесполезно повторять, что мы невиновны?

— Совершенно бесполезно, — заверил Тетли.

— Ведь я не за себя прошу.

— И другие имели семьи, но тоже попадали на виселицу за такие дела. Очень сожалею, но это не наша вина.

— Плевать вы хотели на правосудие, — вскипел Мартин. — Вам даже нет дела, тех вы взяли или нет. Вам лишь бы поставить на своем, больше ничего не надо. Вы потерпели какие-то убытки, значит, кто-то должен быть наказан, и ничего другого вы знать не желаете. — Когда Тетли только улыбнулся в ответ, Мартин потерял самообладание. — Кто о них подумает? Все им здесь чужие. Денег у них нет, пожалеть их некому. Неужели вы этого не понимаете, вы, живодер? Вы должны пощадить меня. Если в вас хоть капля человеческого сохранилась, вы должны пощадить меня. Пошлите со мной людей, если нужно; я не прошу вас верить мне, все равно ведь не поверите; такие никому не верят, — пошлите со мной людей, только дайте уладить дела, повидаться с семьей, отослать их куда-нибудь, найти кого-то, кто им поможет…

Хардуик опять захныкал и понес околесицу. В конце концов у него подкосились колени, и он упал вперед лицом. Мексиканец, глядя прямо перед собой, с отвращением плюнул:

— В хорошенькой компании приходится умирать.

Мартин начал было орать на мексиканца, который стоял рядом с ним, но тут подошел Мэйпс и ударил его по лицу. Ударил сильно, четыре раза подряд, и звуки пощечин были как щелканье бича. Мэйпс не обращал никакого внимания на протесты, на то, что Дэвис пытался удержать его руку. После четвертого удара остановился и подождал, не скажет ли Мартин еще что-нибудь. Мартин не сказал. Он просто стоял и беспомощно плакал, не сдерживая больше рыданий, от которых распирало грудь; из-за давивших веревок ему то и дело приходилось вскидывать подбородок, чтобы продохнуть.

Старика подняли на ноги и всем троим дали по паре глотков виски. Затем подвели к лошадям. Старик совсем обессилел, и его пришлось чуть ли не волоком тащить.

Я заметил, что Дэвис остановил Амиго и, придерживая за локоть, что-то ему говорит. Лицо у Амиго сделалось злое и упрямое, и он только тряс головой. Тетли тоже это заметил, и, видно, ему пришла в голову та же догадка, что и мне. С улыбочкой он сказал Дэвису, что исповедь есть исповедь и не может быть использована как доказательство. Даже в суде.

— Не нужно ничего нам выдавать, — возразил Дэвис. — Пусть скажет только, не следует ли повременить, а там уж мы сами выясним.

Амиго, казалось, был чем-то встревожен.

Тетли сказал:

— Бывали случаи, когда люди лгали даже на исповеди, даже не в таких критических обстоятельствах.

Амиго взглянул на него, будто впервые усомнился в его непогрешимости, но все-таки сказал:

— Священника-то ведь не было, не знаю я…

— Хоть бы и был. — Тетли смерил глазами мексиканца. — Даю вам две минуты на то, чтоб помолиться, — объявил он всем троим. Их поставили рядом с лошадьми под суком, с которого свисали петли.

Мартин кусал губы, удерживая слезы. Он обвел нас быстрым взглядом. Мы стояли довольно плотным кольцом; один за другим все опускали глаза. Наконец, будто что-то душило, он уронил голову и неуклюже — мешали веревки — опустился на колени. Мексиканец все стоял, только опустил голову и часто-часто шевелил губами. Старик повалился на землю, окончательно потеряв человеческий облик, и Спаркс, встав рядом, прочел за него молитву. Мур снял шляпу, то же сделали и все остальные. Дэвис и еще кое-кто опустился на колени. Большинство из нас не могли заставить себя последовать их примеру, но все мы опустили головы и примолкли. В окружающей тишине в сероватом свете медленно наступающего утра завывания старика, монотонный голос Спаркса, читающего молитву, и частое бормотание мексиканца звучали преувеличенно громко. В то же время ясно слышно было каждое движение лошадей: поскрипывание кожи, позвякивание металла о металл…

— Ну, время вышло, — сказал Тетли, и старик взвыл, будто его ударили. Мексиканец поднял голову и быстро огляделся. На лице его появилось совершенно новое выражение. Мартин медленно поднялся на ноги и медленно посмотрел по сторонам. Минута молчания и пережитый кризис повлияли на него в обратную сторону. Он больше не проявлял отчаяния или смятения, но покоя или смирения в нем тоже не наблюдалось. Никогда в жизни я больше не видел, чтобы человеческое лицо выражало столько горечи и чтобы на нем так отчетливо отражалась ненависть. Он обратился к Дэвису; даже по голосу чувствовалось, каких усилий ему стоит подавить свою гордость и отвращение:

— Не могли бы вы найти верного человека, который взял бы на себя заботу о моей жене и детях? Со временем она возместит вам все расходы.

У Дэвиса глаза были полны слез.

— Я непременно сделаю это, — пообещал он.

— Хорошо, если бы поехала какая-нибудь пожилая женщина, — сказал Мартин. — Один вы со всем этим не управитесь…

— Не беспокойтесь, ваша семья не погибнет.

— Спасибо, — сказал Мартин, потом добавил: — Мои родители умерли, но у Мириам живы. Живут в Огайо. И вот еще — Дрю не хотел продавать скот; он охотно вернет за него деньги, и этого должно хватить, чтобы оплатить проезд.

Дэвис кивнул.

— Лучше не отдавайте ей моих вещей. Только вот это кольцо, если сумеете его снять.

Дэвис непослушными пальцами стал стаскивать кольцо. Ему мешали веревки, и у него тряслись руки, но он все-таки справился и, высоко подняв кольцо, показал Мартину. Мартин кивнул:

— Отдайте ей сперва только его и мое письмо. Не говорите ничего, до того как она прочтет письмо. — Больше, по-видимому, он ничего говорить не хотел.

— Все? — спросил Тетли.

— Благодарю, все, — ответил Мартин.

Спросили мексиканца, и он вдруг заговорил быстро-быстро. А сам озирался по сторонам, будто не мог нас толком разглядеть. Видно, и его наконец проняло. Потом он так же неожиданно замолчал и только все тряс головой. Говорил он по-испански.

Старика ни о чем спрашивать не стали. Всех троих подняли на лошадей и поставили. Понадобились двое, чтобы удержать стоймя Хардуика.

— Свяжите им щиколотки, — распорядился Мэйпс.

— Господи, — прошептал Джил, — я все боялся, что забудут. — Он, очевидно, почувствовал большое облегчение от того, что у них будут связаны щиколотки.

Фернли, сидя на лошади, надел каждому петлю на шею. Затем они с Мамашей, с плетками в руках, заняли места позади двух лошадей. Молодому Тетли пришлось дважды повторять, чтобы он становился третьим. Тогда он пошел, как лунатик, куда было сказано, и даже не заметил, что взял плетку, сунутую кем-то.

Старик, находившийся посередине, молчал, тараща остекленевшие глаза, он уже отчасти висел на веревке, несмотря на старания поддерживающих его. Мексиканец тоже совсем раскис, ноги держали его не лучше старика, и он панически тараторил что-то по-испански. Когда лошадь под ним подалась вбок, натянув веревку, он заорал. В эту решающую минуту Мартин оказался самым стойким из троих. Он высоко держал голову, не глядя ни на кого из нас, и даже горечь сошла с его лица. Теперь оно выражало лишь печаль, как бывает, когда вспоминают о давно пережитом горе.

Тетли вышел вперед и распорядился, чтобы Мэйпс подал сигнал. Мы разорвали круг, чтобы дать им простор. В последнюю секунду даже мексиканец угомонился. Стихло все, слышно было только, как беспокойно переступают три застоявшиеся лошади. Снова полетели редкие пушистые снежинки, знаменуя, однако, конец прежней бури, а не начало новой. Небо стало прозрачным. Уже окончательно рассвело.

Мэйпс нажал спуск, и выстрел отдался эхом в горах; Мамаша с Фернли стеганули с плеча лошадей по крупу, и державшие, отпустив поводья, отскочили в сторону. Лошади рванулись вперед, и внезапно отягощенный сук заскрипел. Старик и мексиканец кончились, лишь только потеряли точку опоры, и теперь покачивались, медленно крутились то в одну сторону, то в другую. А молодой Тетли так лошадь и не стеганул. Она просто вышла шагом из-под Мартина, он плавно соскользнул с нее и повис, умирая от медленного удушья, корчась, извиваясь, как червяк на булавке, с лицом, посиневшим и вздувшимся от прилившей крови. Джералд и тут не сдвинулся с места, а только стоял, дрожа всем телом, и смотрел, как Мартин бьется на веревке.

В следующую секунду Тетли стукнул сына наотмашь рукояткой револьвера, ударом свалив его с ног.

— Пристрели его, — приказал Тетли, указывая на Мартина Фернли. Фернли выстрелил. Тело Мартина подпрыгнуло в воздухе и затем безжизненно повисло, закружилось медленно в одну сторону, раскрутилось и наконец перешло на мерное, замедляющееся покачивание, в лад с остальными.

Джил с Дэвисом подошли к молодому Тетли и помогли ему подняться. Никто не разговаривал. Все избегали смотреть друг на друга, разбредались и садились на лошадей. Уайндер и Мур изловили лошадей угонщиков. Братья Бартлеты и Амиго оставались, чтобы перегнать скот, похоронив предварительно тела. Все, кроме Мэйпса и Смита, старались держаться подальше от Тетли, но он, кажется, этого не замечал. Он отвязал своего высокого буланого, вскочил в седло, повернул коня и поехал впереди всех в сторону дороги. Лицо у него было неподвижное и бледное: он ни разу не обернулся.

Мы же почти все обернулись по разу, а то и по два. Я обрадовался, когда, завершая бурю, пошел сильный снег, мягкий, отвесный, густой. И шел-то он только несколько минут, но от всего нас отгородил…

Джил нагнал нас и поехал рядом со мной, после того как они с Дэвисом помогли Джералду. Я думал было, увидев, как он грохнулся, что папаша его прикончил, но Джил сказал, что нет, удар был скользящий. Как только дали хлебнуть виски и потерли лицо снегом, он достаточно оправился для того, чтобы сесть в седло.

Мы ехали медленно, оберегая мое плечо, и остальные скоро скрылись из вида где-то впереди, а Дэвис с Джералдом нагнали нас. Мне трудно было поворачиваться в седле, но я все-таки обернулся, чтобы взглянуть на Джералда. Лицо у него заострилось и стало белым, как мрамор, а тени под глазами сгустились и увеличились; казалось, глаза у него огромные или же их вовсе нет, а зияют глазные впадины, как у черепа. Он не смотрел, куда едет, но не из-за полученного удара. По-моему, он об этом начисто забыл. Он опять душу свою терзал. Пылкий и чувствительный, как женщина, но гордый и с мужским понятием чести, этот парень одними только мыслями и чувствами довел себя до полного изнеможения.

Дэвис, ехавший рядом с ним, все время потирал вялым, несвойственным ему движением нос, трогал губы, или медленно проводил по глазам и по лбу, будто снимая приставшие паутинки. Мы все устали, даже Джил дремал в седле, так что увидели лошадей, толпившихся на поляне, только когда чуть не наехали на них. Они понуро стояли под падающим снегом.

— Это шериф, — сказал Джил. — Ризли! — И затем: — Мать честная, да это ж Кинкэйд!

И верно, с перевязанной головой, несколько осунувшийся, но в общем такой, как всегда: спокойный, дружелюбный и явно чувствующий себя неловко. С ним рядом еще трое: Тайлер, Дрю и прыщавый конторщик Дэвиса Джойс. Судья был красен как свекла и говорил, захлебываясь от негодования, но слова, долетая до нас сквозь снег, звучали отрывисто и глухо.

— Это преднамеренное убийство, иначе не назовешь! Я вас, Тетли, предупреждал неоднократно, и Дэвис предупреждал, и Осгуд! Вы все нас слышали; все были предупреждены. Правого суда вы добивались, да? Ну так, Богом клянусь, вы от него теперь не уйдете, от настоящего суда! Все вы до одного находитесь под арестом по обвинению в убийстве! Мы дадим вам возможность на собственной шкуре испытать, так ли уж медленно действует законный суд!

Ему никто не ответил, я, по крайней мере, не слышал.

— Господи, — сказал Джил. — Чувствовал я: что-то не так. Знал, надо подождать. Все эта скотина Тетли…

Теперь всякий на Тетли будет валить. Я промолчал.

Шериф глядел сурово, но не в пример Тайлеру языком не молол. Невысокий, коренастый, с седыми моржовыми усами и черными кустистыми бровями, он был в теплом овчинном полушубке с поднятым воротником. Глубоко сидящими голубыми глазами он посмотрел по очереди на каждого из нас. Никто, кроме Тетли, не пытался выдержать его взгляд, но и тому не больно-то удалось.

Заставив нас опустить глаза, он сказал что-то судье, что именно, мы не расслышали. Судья раскудахтался было, но когда Ризли и на него глянул в упор, кудахтанье тут же прекратилось. А судья снова угрожающе посмотрел на нас и принялся выпячивать и вытягивать нижнюю губу, издавая при этом какой-то неприятный чавкающий звук.

Ризли некоторое время посидел в седле молча, будто сосредоточенно обдумывал что-то, но ни на секунду не спуская с нас глаз. Наконец он поднял глаза, уставился поверх голов на падающий снег и проглядывающие сквозь него молочно-голубые тени деревьев, и сказал:

— Я никого из них не узнал. Мы разминулись в метель, а я очень спешил.

— Но это же тайный сговор, Ризли, — поднял было голос судья, еще больше наливаясь краской. — Довожу до вашего сведения, что я не…

— А вы что предполагаете делать? — перебил Ризли, в упор глядя на него.

Судья завел высокопарную речь относительно доброй славы нашего края и всего штата и о том, что подобные нарушения правовых норм могут сильно подпортить им с Ризли репутацию. У него ничего не получилось. Все только ждали, когда он замолчит. Против всех ему без Ризли было не выстоять.

Только он начал всерьез распаляться, Ризли сказал:

— Меня даже не интересуют зачинщики. Никому не было надобности ехать, если он того не хотел. — Затем продолжал уже другим тоном, будто кончил несущественное вступление и перешел к делу:

— Мне нужно девять человек для уполномоченного отряда.

Мы все вызвались. Все устали и вдоволь наохотились за людьми, и насудились, но чувствовали: он дает возможность искупить как-то свою вину. Даже Тетли вызвался, но Ризли его игнорировал, Мэйпса он тоже обошел. Однако, взял Уайндера и, значит, Гэйба Харта, взял Мура, взял он и Фернли, после того как иссверлил его взглядом, Кинкэйд при этом приободрился. Он чуть-чуть улыбнулся, приподнял руку в знак приветствия Фернли. Фернли распрямился, будто ему полжизни вернули. Фернли был хоть и злой человек, но честный. Может, в тот момент он не особенно одобрял Ризли, но себя одобрял и того меньше.

Отобрав свою десятку, Ризли велел остальным ехать по домам.

— Давайте беритесь за свои дела, — сказал он. — Не собирайтесь вместе компаниями. Если вас будут одолевать вопросами, говорите просто, что этим делом занимаюсь я со специально подобранным отрядом. Всех ртов не позатыкаешь, но будет куда меньше шума, если вы не станете встревать в разговоры. Никто этих людей знать не знал. — Он обернулся к судье и сказал умиротворяюще: — Приходится действовать так. Ничего не поделаешь…

— Может быть, может быть, — пробормотал судья. — Тем не менее… — начал он и сник. В сущности, так ему спокойнее. На счет него можно было не волноваться.

Ризли и Дрю пробились сквозь нашу толпу, избранные потрусили за ними. Остальные начали потихоньку двигаться домой. На этот раз Тетли пришлось ехать в одиночестве. Но он был человек железный; лицо не выражало ничего, даже усталости.

Дэвис остановил Ризли и Дрю. Он как-то странно мялся и мямлил, то ли от усталости, то ли оттого, что немного умом тронулся. Разговаривая с ними, он крутил поводья, иногда рывком растягивая их во всю длину, а то, вдруг запнувшись, все тем же немощным жестом тер лоб и глаза. Поспрашивав, Дрю добился наконец, что по какой-то малопонятной причине, а скорее под настроение Дэвис решил, что ему не следует отвозить письмо жене Мартина. Он хотел, чтобы отвез Дрю. И чтоб женщину в помощь жене Мартина искал тоже Дрю; по-видимому, эта просьба запала ему в душу больше всего, он ее несколько раз повторил, упирая на то, что надо искать женщину немолодую, имевшую детей, несварливую. И твердил: Дрю должен понять, почему он, Дэвис, не может сам доставить письмо.

По лицу Дрю видно было, что он этого не понимает. Большой, плотный, сероглазый, загорелый, с окладистой каштановой бородой, в сером сюртуке и испанском сомбреро с серебряными наконечниками в виде тонких витых раковин на концах шнурка, он курил тонкую мексиканскую сигару и, разговаривая, не вынимал ее изо рта. Отнесся к просьбе с некоторым нетерпением, думая лишь как бы получше со всем этим разделаться. Ну, понятно, он не видел того, что видели мы. Но вообще-то он не был совсем уж бесчувственный: когда Дэвис спросил, правда ли, что он продал коров Мартину, таким тоном, словно ответ имел существенное значение лично для него, Дрю сказал, хоть и не сразу:

— Правда. Вот бедняга. Уж лучше б не продавал. — И прибавил: — Не доводит до добра нарушать заведенный порядок. Можно иной раз кого и в заблуждение ввести. — Поведение Дэвиса явно казалось ему странным, однако, он взял письмо и кольцо, и обещал, если сам не сможет, отправить с доверенным человеком. Обещал также послать женщину, которая действительно окажет помощь, а не ограничится соболезнованиями. Поскольку Дэвис не унимался — как педант, который, находясь при смерти, никак не может вспомнить, все ли его дела приведены в порядок, — в ответах Дрю начало проскальзывать раздражение. Тем не менее он подумал и о том, о чем Дэвису не хотелось самому спрашивать.

— Я, конечно, верну его жене деньги, которые он уплатил за коров, — сказал Дрю нетерпеливо, снимая тяжелый груз с души Дэвиса. — Деньги при мне, я даже не успел домой заехать. — Он уже собрался уходить, но посмотрел в упор на Дэвиса и отважился высказать свое мнение по поводу того, что, строго говоря, его не касалось: — Вам бы отдохнуть надо. Полно себя мучить. Насколько я слышал, вы сделали все, что было в ваших силах, а теперь уж ни вы и никто другой горю не поможет…

Дэвис посмотрел на него так, будто это у Дрю, а не у него самого ум за разум зашел. Но промолчал и только кивнул.

Ризли подал своему отряду знак, поехали, мол, и они не спеша двинулись цепочкой по заваленной снегом дороге. Доехав до просеки между высокими соснами, перешли на рысцу и наконец скрылись из вида, пропали за плотной снеговой завесой. Здесь, на поляне стало уже совсем светло.

— Наверно, это все-таки та, вторая компания была, — сказал Джил.

— О чем ты? — спросил Дэвис.

— Да о тех людях, про которых Смол с Кэрнсом говорили.

— А-а. Да, надо полагать…

Когда мы повернули лошадей, Джил сказал:

— Что там у них опять происходит, будь они неладны?

На поляне оставалось не более полудюжины всадников. Все они собрались на краю обрыва, под которым ревел поток. Две лошади были без седоков, одна из них, вороная, принадлежала молодому Тетли.

Мы тоже подъехали к обрыву и заглянули вслед за остальными вниз. Снизу, по крутому откосу взбирались Джералд и Смит. Они одолели уже примерно половину подъема, с трудом карабкаясь по снегу среди обрывающихся камней, оскользаясь на прошлогодней хвое. Смит обнимал парня одной рукой, а другой хватался за кусты, за молодые деревца, за все, что попадало под руку. Парень, по-видимому, был цел и невредим, просто не желал лезть наверх сам. Спаркс сошел с лошади и спустился им на помощь. Теперь Джералда тащили вдвоем, спотыкаясь и скользя, парень же только ноги волочил и даже за спутников не хотел держаться.

Когда они выбрались наверх, оказалось, что он отлично может стоять на ногах. Спаркс не снимал руки с его плеча.

— И как вы могли такое надумать, молодой господин? — Спаркс старался хоть как-то расшевелить парня, а заодно и утешить. Намерение Джералда сильно испугало его. И другие были напуганы. Только все очень устали и восприняли это не так остро, скорее возмутились.

— Совсем спятил, — сказала Мамаша.

Джералд промолчал. Он стряхнул руку Спаркса, медленно подошел к своей лошади и с усилием сел в седло.

— Ты за ним приглядывай, — продолжала Мамаша. — Он что-то совсем не того. Револьвер у тебя? — спросила она Смита.

Смит показал револьвер.

— Оболтус несчастный! — сказал он, приосанившись. — Еще немного, и я бы опоздал. Вы, может, думаете, обрыв не такой уж крутой, — бахвалился он. — И не такой уж скользкий. Я так покатился вниз, думал, в воду угожу.

— Да никогда б он этого не сделал, — сказал один из объездчиков, худощавый мужик средних лет с длинным тонким носом и тонкими поджатыми губами, хмурый и худосочный. Я не был с ним знаком, не знал даже, откуда он.

— Что он еще затеял? — спросил Джил.

Смит был в большом возбуждении, ему хотелось, чтобы все знали, какую он проявил прыть:

— Сперва мы лошадь его увидели. Без седока. — И указал на лошадь. Если молодой Тетли что и слышал, то вида не показал.

— Ну, я, понятно, догадался, что у него на уме. Трудно не догадаться. Он и не скрывал. Я разом смекнул, что обрыв — самое подходящее для этого место, ну, конечно, там он и оказался, стоит у кромки и на воду смотрит, а у самого револьвер в руке, — Смит опять показал револьвер. — Мне достаточно было взглянуть, сразу стало ясно, что он задумал. Я как сигану вниз! Хорошо еще, он меня не слышал, пока я рядом не оказался, вода, что ли, сильно шумела. А как услышал, хотел разом все покончить, но уж тут я его сцапал! — Он посмотрел на нас с победоносным видом.

— Не сделал бы он этого, — повторил незнакомый мужик.

— Больно много ты знаешь, — повысил голос Смит.

Тетли-младший, по-прежнему не глядя на нас, послал лошадь туда, где сосны, расступившись, давали начало дороге. Смит этого не заметил; он увлеченно доказывал, что Джералд непременно пустил бы себе пулю в лоб.

— Да мы сами видели, — сказала Мамаша. Она не спускала глаз с Джералда.

Однако, Смиту непременно хотелось убедить незнакомого мужика. Он понизил голос, но продолжал размахивать револьвером. Тот беспокойно косился на револьвер. Смит объяснял, как Тетли при всех унизил сына.

— Что-то ты больно много на себя берешь, — сказал мужик.

— Кто-то должен был это сделать! — заорал на него Смит. — Сам ты не больно-то торопился, насколько я помню.

— Может, он и хотел, только все равно не смог бы.

Смит собирался возразить, но тут мы тронулись с места. Он с минуту яростно смотрел вслед мужику, затем плюнул и пошел к своей лошади.

Он нагнал нас и опять начал доказывать, что Джералд непременно застрелился бы, и все сворачивал на то, что Тетли был виной всех бед. Нам не хотелось ни разговаривать, ни слушать его болтовню.

В конце концов он махнул на нас рукой и поехал вперед искать сочувствия у Мамаши.

Когда на спуске попадалась ровная площадка, мы останавливались, чтобы дать мне немного передохнуть. Плечо совсем онемело и сильно распухло. Мы не разговаривали, разве что я время от времени просил Джила дать мне хлебнуть виски или прикурить.

К тому времени как мы добрались до развилки у подножия горы, снег перестал, и небо начало прочищаться, не то чтоб тучи прорвались, а как-то истончились повсюду сразу, пропуская бледный солнечный свет. Но было еще холодно, и горы, обступившие долину, стояли белые до самой подошвы.

На окраине городка Джил спросил:

— Ну, как тебе теперь? — Его, кажется, обрадовало, когда я сказал, что мне как будто совсем ничего. — Чем скорее мы выберемся из этого городишки, тем лучше.

Мне в тот момент не больно-то улыбался двухдневный переезд верхом по горным дорогам. Хотелось поесть, перевязать рану и в постель. Я ничего не сказал. Он, однако, понял, что у меня на уме.

— Все же я б не возражал сперва надраться в стельку и пару дней не просыхать. Давай пристанем у Кэнби. Кэнби не хуже любого доктора. И зря языком трепать не станет.

— Да я к завтрашнему дню буду здоров, — сказал я.

— Ну, конечно.

Когда мы вошли в салун, Смит был уже там. Он пил и доказывал что-то, разжигая в себе благородный гнев. Кэнби стоял за баром, слушал, но сам помалкивал и вообще себя никак не проявлял. Увидев нас, Смит притих и уставился в свой стакан, будто усиленно думает, только мысли держит при себе.

— Что прикажете? — спросил нас Кэнби так, будто мы просто заглянули к нему, вернувшись с пастбища.

— Нам бы комнату, — сказал Джил, глядя на Смита, нахохлившегося над стаканом.

Кэнби посмотрел на меня. Конечно же, он все знал.

— Идите наверх, — сказал он. — Передняя комната пустует. Уж если на то пошло, все это чертово заведение пустует, — продолжал он, глядя на Смита. — Но передняя комната для гостей готова.

Джил положил руку Смиту на плечо. Смит хотел было ее стряхнуть, но, когда Джил как следует плечо стиснул, не стал выдираться.

— Вот что, любезный, — сказал Джил. — Болтай-ка ты поменьше.

Мы поднялись в переднюю комнату, голую и чистую. Там стоял туалетный столик и на нем таз, кувшин с водой и стакан; вместо платяного шкафа отгорожен занавеской угол; стул, железная двухспальная кровать и печурка с никелевыми украшениями. Все, кроме печурки, выкрашено в белый цвет. Занавеска была тяжелой белой парусины. На кровати чистое, хотя и плохо проглаженное белье. Ковра не было и штор на окнах тоже, отчего комната казалась очень чистой и очень светлой. В окно, выходившее на восток, видны заснеженные горы, а в другое — улица и лавка Дэвиса как раз напротив. Я повалился на кровать, а Джил растопил печурку: наколотые дрова лежали под рукой. Потом он подошел к кровати и стянул с меня сапоги.

— Ты лежи тут и отдыхай пока. А я отведу коней к Уайндеру.

Он ушел, а до меня снизу стал снова доноситься голос Смита. Однако скоро все опять стихло. Я уже почти уснул, когда открылась дверь и вошел Кэнби. Он принес еще охапку дров. Сбросил их на пол и стал подкладывать в печку.

— Монти я на время заткнул, — сказал он, не оборачиваясь. — Посадил в бильярдной с полной бутылкой. Ну, а потом еще нужно будет проспаться…

— Какая разница? Все равно все знают.

— Так-то оно так. — Кэнби поднялся с корточек. — Только Смит слишком уж в подробности вдается. — Он подошел к кровати. — Как плечо-то?

— Неважно, — сознался я. — Смит и об этом тебе рассказал?

— Нет. Он главным образом рассказывал, как спас молодого Тетли и какой потрясающей скотиной сам Тетли оказался, и еще раз о том, как спас Тетли-младшего. Я по походке догадался, — пояснил он и прибавил: — Ну-ка покажи, — начал расстегивать мне рубашку.

— Ты что, доктор? — спросил я.

— В нашем деле все надо уметь. Кому-нибудь здесь постоянно достается. Приходят, чтоб храбрости набраться, а потом ее же доказывают…

Он обнажил мне плечо и сдернул повязку. Сделал это ловко и быстро, хотя повязка немного присохла. Плечо было распухшее и багровое, а ранка маленькая и темная, как головка нарыва. Мне пришлось стиснуть зубы.

— Н-да, могло бы быть лучше, — проговорил он. — Погоди, я сейчас…

Он вернулся с кувшином горячей воды, банкой какой-то мази и нарезанной лентами чистой белой материей. Расковырял ранку, промыл, смазал мазью, от которой сильно защипало. Потом крепко забинтовал.

— М-да… — сказал он, заканчивая перевязку. — Роуз Мэпин заглянула вчера вечером со своим новым обожателем и его уважаемой сестрицей. Роуз прямо не узнать — такая благопристойная. Она-то и сказала мне, что тебя подстрелили. И еще, что ты был не больно учтив, когда тебе помочь хотели.

— Я не люблю, чтоб вокруг меня бабы хлопотали, особенно когда с ахами да охами, — сказал я.

— Кто ж любит, — согласился он. — Воображаю, как Джил обрадовался. Я принесу вам поесть, когда Джил вернется.

— Я могу вниз спуститься. Ноги у меня пока что ходят.

— Незачем, — возразил он.

Я сказал ему, что Джил собирается напиться, и попросил приглядеть за ним. Кэнби пообещал и вышел, притворив за собой дверь.

Я лежал в полудреме, предоставив лекарству заживлять мою рану. Печка хорошо разгорелась, да еще в восточное окно светило солнце, и комната быстро обогрелась. От солнца и на душе становилось веселее. Я не чувствовал никакой связи между собой и всем случившимся, включая мою рану.

Видимо, я уснул и меня не стали будить. Я очнулся далеко за полдень. В комнате было еще тепло, но солнце ушло. Я забыл про плечо, потянулся и сразу же вспомнил. Снизу доносились мужские голоса. Они казались мне далекими и мало меня интересовали. А вот есть мне хотелось.

Я уже начал вставать, чтобы спуститься вниз и пообедать, и тут увидел Дэвиса. Он сидел на единственном стуле и глядел в пол. Очнувшись от сна, который освежил и немного отодвинул ночное происшествие, я удивился, до чего же плохой у Дэвиса вид. Волосы спутаны, оттого что он то и дело пропускал сквозь них пальцы, и лицо поросло короткой седой щетиной. Выглядел он усталым и совсем старым, с отвисшими щеками и большими темными мешками под глазами. Но лоб сурово нахмурен, а глаза застыли, как у пьяницы, который не хочет показать, что пьян; только они были не мутные, а такие блестящие, что казались безумными. Рядом с покрасневшими белками и воспаленными веками голубизна зрачков казалась еще пронзительней, делая взгляд еще более безумным. Он так устал, что, признав поражение, обязательно сразу свалился бы с ног, но он поражения не признавал. Еще воевал против чего-то…

Я сел быстро, как только мог себе позволить, и спросил:

— Что случилось?

Он поднял глаза, когда скрипнула кровать, но меня, кажется, не услышал.

— Как твое плечо? Лучше тебе? — Голос был хриплый и севший, будто Дэвис несколько часов подряд с кем-то спорил.

— Да ничего, — сказал я. — Кэнби приложил какую-то мазь, теперь лучше.

— Ты долго спал.

— Я не знал, что вы здесь.

— Ничего. Спешить некуда. Сейчас или в другой раз, это не имеет значения.

Он хотел что-то сказать, но никак не мог начать. Мне не хотелось больше ни во что впутываться, но не мог я отказать ему, если он хотел облегчить душу.

— Похоже, вы не больно-то выспались, — сказал я.

— А я не спал. Вовсе.

Я подождал.

Он поднялся, медленно, с трудом, и подошел к окну на улицу. Не оборачиваясь, сказал:

— Крофт, можешь ты меня выслушать?

— Конечно, — сказал я, однако без энтузиазма.

— Я должен высказаться. — Он словно оправдывался. — Должен высказаться, чтоб хоть ненадолго уснуть…

Я промолчал.

— Я перебрал всех, кто был там, — пояснил он. — И получается, что говорить я должен с тобой, Арт. Только ты один поймешь.

«Интересно, — подумал я, — с чего это все норовят взять меня в духовники?»

— Возможно, ты сочтешь меня сумасшедшим… — сказал он, глядя в окно.

— Вас послушаешь, можно подумать, вы исповедаться пришли.

Он обернулся:

— Вот именно. Именно, исповедоваться.

Я выжидал.

— Крофт, это я убил тех троих.

Я только глаза вылупил.

— Я ж говорил, ты меня за сумасшедшего сочтешь.

Что греха таить — счел. К тому же мне совсем не улыбалось, чтобы человек вдвое старше исповедовался мне.

— Все равно как если бы я петли у них на шее затянул, — выговорил он.

— Зачем кого-то винить? Теперь уж все кончено.

— Нет, ничего не кончено, а только начинается. От первого до последнего акта.

— Если обязательно кого-то винить, — начал я, — тогда я б сказал…

— Знаю, — перебил он почти сердито, — ты б сказал, что винить надо Тетли. Все это говорят. Смит об этом всюду трубит. Он уже совсем настроился Тетли линчевать.

— А разве нет?

— Нет. — И замолчал, видимо, выверяя свою мысль. — Нет, — повторил он. — Тетли поступил так потому, что таков он есть.

— Что ж тогда про других говорить. Все виноваты, а виноватых нет. Просто так получилось.

— Вот именно. Большинство из нас не могло поступить иначе. Большинство людей не отвечает за свои поступки, потому что совершает их бездумно. Без ясного представления об элементарной законности. Они…

— Все это я понимаю, — перебил я его. И как было не перебить. Мне казалось, что, пока я спал, все прекрасно отстоялось у меня в голове и теперь я с первого слова понял, что он хочет сказать.

— Ну, еще бы, — сказал Дэвис с неприятной улыбкой, игнорируя мою резкость. — Большинству людей, — продолжал он медленно, — и уж, конечно, всем, кто был там, доступно понятие «преступная деятельность», но не преступность бездействия. Теперь, когда дело сделано, они сознают свою вину, и им нужен кто-нибудь, на кого можно эту вину свалить. Вот они и избрали Тетли.

— А кого же еще?

— С тем же успехом это мог быть любой из нас. Он просто козел отпущения. Он видел преступное действие. Проверить чувством он неспособен. Понятие же греха для Тетли давно не существует…

— Это не исключает его неправоты.

— Да, — согласился Дэвис — Но и не доказывает его виновности.

— Если так смотреть, пожалуй, винить в чем-то можно только святого.

— Не лишено справедливости.

Тут я обошелся с ним довольно безжалостно. Мне нужно было заставить его замолчать, прежде чем он наговорит такого, за что потом ему самому же стыдно будет. Можно ведь возненавидеть человека, перед которым наболтал лишнего. Вроде как свидетеля того, что ты постыдно струсил.

— Выходит, вы святой?

Он взглянул на меня, но, поглощенный своими горестями, даже не задумался, в каком смысле я это сказал.

— Что-то в этом роде, — сказал он без улыбки. — Путем сравнения. Вернее, был. До этого случая. О Господи, — встрепенулся он. — Этот мальчик… всю ночь напролет… — Он крепко зажмурил глаза и опять отвернулся к окну. Схватившись за оконную раму, прижался к руке лбом и стоял, согнувшись, дрожа всем телом, как женщина, которой вдруг принесли страшную весть.

Я дождался, чтобы он перестал дрожать, и тогда спросил, осторожно, как только умел:

— Выходит, это было преступное бездействие?

Он шевельнул головой, чтобы сказать «да», но так и не отнял ее от руки.

— Вы слишком много об этом думаете, — сказал я ему. — Придумываете что-то там… — Мне было неловко, что он так откровенно выказывает свои чувства. Что-то есть в этом неестественное. Обычно у стариков чувства так притупляются, что ничем не проймешь, а если и проймешь, то привычка держать себя в руках не дает их проявлять. Он вел себя как мальчишка или как избалованная женщина. Опять шевельнул головой, чтобы сказать «нет».

Я встал с кровати.

— Ложитесь-ка вы спать, — сказал я. — Можете лечь прямо тут. Я спущусь вниз поесть и заодно скажу Кэнби, чтоб никого сюда не пускал.

Он помотал головой, но потом медленно повернулся, смотря куда-то мимо меня.

— Зря вы в такие дебри углубляетесь, — сказал я. — На мой взгляд, это было самое что ни на есть преступное действие. Мы, насколько я понимаю, повесили трех человек, так или нет? Или мне это в кошмарном сне приснилось? — Он наконец поднял на меня глаза, и я начал надеяться, что хоть немного его прошиб. Стало ужасно жалко этого сгорбленного старика — нашел из-за чего казниться. Да большинству из нас в голову б никогда не пришло, что до такого додуматься можно. — Если кто вышел из этого дела чистым, так это вы. Вы и Спаркс, а Спаркс даже не пробовал никого останавливать.

Можно подумать, что я первый поднес ему воды после двух суток в безводных горах в августе. У него голос упал почти до шепота.

— Ты так думаешь, Крофт, — прошептал он, — правда?

— Ну, конечно. Не думаю, а знаю. А теперь ложитесь-ка спать. — Я встряхнул матрац, чтобы разровнять оставшуюся после меня вмятину. — Вот выспитесь, тогда все в другом свете увидите…

Но, когда я выпрямился и посмотрел на него, оказалось, что он снова угас. «Господи, да что я такого брякнул?» — подумал я и спросил:

— В чем теперь дело?

Лицо Дэвиса опять было старое и утомленное, и даже глаза совсем помертвели. Мне показалось, что он вот-вот скопытится. Я рванулся поддержать его.

Он отмахнулся сердито и остался стоять, покачиваясь как пьяный.

— На один миг я совсем было тебе поверил. И до чего же хочется верить. Весь день я старался убедить себя, что я святой. На один миг, — сказал он с коротким безумным смешком, — я подумал, что ты действительно понимаешь…

— Если вы все о законности… — начал я.

— Да, все о законности.

— В этом-то я разобрался. Так хорошо разобрался, что мне понятен ход ваших мыслей не хуже, чем своих.

— Неужели понятен?

— Конечно. Весь ход. Послушайте, — пытался я урезонить его, — если вся преступность вашего бездействия в том, что, умом понимая, вы все же их не остановили, я виновен не менее вашего. А, может, и повиновней. Я даже не пытался ничего сделать. Почему это с вас надо больше спрашивать, чем с меня?

— Ты понимал ход моих мыслей? — не унимался он.

— С начала до конца! И, если уж на то пошло, большинство других тоже понимали.

— Этого не может быть, — сказал он с надеждой в голосе.

— И тем не менее понимали. Пусть не сумели бы высказать, но в душе-то понимали и сочувствовали. Однако, тоже ничего не сделали. Господи, да если это все, что вас мучит, — воодушевился я, в то время как он продолжал жадно вглядываться в меня, видимо, рассчитывая, что я скажу еще что-нибудь существенное. — На всех на нас больше вины, чем на вас! Вы хоть пытались, единственный, кто пытался что-то сделать… А хуже всех Тетли. Насчет Тетли они правы.

— Тетли — зверь, — сказал вдруг Дэвис с неожиданной ненавистью в голосе. — Растленный, кровожадный зверь.

— Ну вот, наконец-то вы дело говорите.

Он сразу притих, как будто я его обвинил в чем-то, и потом проговорил с расстановкой:

— Только зверь за свои действия не отвечает.

— Он просто упивался, — сказал я.

Снова он пристально посмотрел на меня, словно хотел определить, насколько основательны мои соображения, как будто достаточная обоснованность их поможет ему сбросить гнет с души.

— Да, — согласился он. — Он упивался. Он извлекал наслаждение из каждой крупицы страдания. Он растягивал удовольствие сколько мог. Ему все было едино: моральная пытка молодого человека, животный страх старика, физические страдания мексиканца. Ты видел его лицо, когда мексиканец вытаскивал пулю из раны?

— Видел. Он удовольствие от этого получал.

— Да. Ну, и с сыном тоже.

— Когда ударил?

— И это, и все остальное. Вплоть до самого конца.

— Он всегда с Джералдом нехорошо обращался.

— Тетли мерзкий человек. И это единственное, за что я могу ухватиться.

И опять я перестал что-либо понимать. Казалось, им владеет какая-то важная мысль, помогающая проникнуть в самую суть, только он боится сказать об этом прямо и ходит вокруг да около, постоянно сбивая меня с толку.

— Для Тетли просто не существует ничего, кроме власти и насилия, — сказал он. — Чувства более тонкие ему уже недоступны, и он не способен испытывать чувство жалости или вины.

— Вы знаете это. И все же судите себя так строго. Зачем?

На это Дэвис не ответил.

— Я все твержу себе, — сказал он, — что ничего изменить я не могу, что хотя Тетли и нельзя винить, но образумить его я все равно был бы не в состоянии.

— Верно.

— Убить же его у меня б рука не поднялась.

— Упаси Бог.

— А ничто другое не помогло бы.

— Да, ничего не помогло бы. Может, оттого все остальные и спасовали. Не то чтобы мы давали себе отчет, но подсознательно догадывались, что его можно только убить, иначе не остановишь. Но ведь это ж немыслимо. Он как взбесившийся зверь был. — Я вспомнил все в подробностях. — Нет, как маньяк.

— Вот именно. Самый настоящий маньяк.

С минуту мы оба молчали, я прислушивался к голосам, доносившимся из бара, и мне почудилось, что они звучат несколько иначе. Сперва я не мог понять, в чем дело. Затем услышал смех женщины, грудной, низкий, довольный, затем ее голос, и снова смех, тут же подхваченный многими мужчинами. Потом все стихло, и только один голос, мужской, долго что-то рассказывал, и опять сперва раздался женский смех, и только потом общий хохот, будто она уловила соль рассказа чуть-чуть быстрее других. Сначала, все еще думая о Дэвисе, я никак не мог сообразить, почему меня так тревожат эти разговоры и хохот. Но мужчина заговорил снова, и тут я понял. Внизу была Роуз со своим мужем. А Джил-то пообещал надраться. Я не знал, долго ли я спал и успел ли Джил за это время напиться до бесчувствия так, что Кэнби уложил его где-нибудь по соседству, чтоб не будить меня. Твердо знал я одно — Джила внизу сейчас нет, судя по хохоту и разговорам. И мне даже думать не хотелось, чем это может кончиться, если он все-таки явится пьяный, да еще не успевший подраться в свое удовольствие, да еще мучимый угрызениями совести после вчерашней ночи.

Я и сам начал раздражаться. Внизу снова захохотали. Мне было непонятно, как кто-то может сегодня над чем-то хохотать.

Дэвис сказал что-то.

— А? — переспросил я.

— И парня тоже он убил.

— Ну, понятно, — сказал я, стараясь вернуться к прежнему разговору. — Всех троих.

— Нет, Джералда.

— Джералда? — бессмысленно повторил я.

— Ты, значит, не слыхал? — спросил он так, будто и это его непонятным образом разочаровало. — Я думал, ты слышал.

— Я не выходил отсюда и к тому же спал. А что я должен был слышать?

— Что Джералд-таки покончил с собой.

— Не мог он этого сделать, — сказал я. Совсем как тот мужик. В голове не укладывалось, что Джералд способен еще на одну попытку.

Дэвис медленно опустился на стул. Он сидел, ломая руки.

— Ты не думал, что он отважится? — По голосу было слышно, что ему важно знать мое мнение.

— Нет, не думал. Слишком много он говорил об этом.

— Однако, вот отважился, — сказал Дэвис — Так-то! — И вдруг уронил голову и обхватил ее руками, видно, на него опять накатило, как тогда у окна. Потом он приподнял голову и сказал, не глядя, однако, на меня, ровным голосом: — Когда он добрался до дому, отец не впустил его. Тогда он пошел в сарай и повесился на балке. Батрак нашел его около полудня. Я был там. — Теперь он перестал ломать руки и крепко сцепил их.

— Господи, вот же бедняга.

— Да, бедняга. — И затем: — Батрак побоялся сказать Тетли. Он побежал к Спарксу, а Спаркс пришел за мной.

— И вам пришлось идти к Тетли?

— Мне не хотелось. Я за себя не мог поручиться. Но пошел. — Я не задал вопроса, однако, он и так ответил на него: — Он выслушал меня совершенно равнодушно, даже бровью не повел. Просто поблагодарил, словно я доставил ему покупку из магазина.

Меня, будто палкой по голове, оглушило это известие. Уж кто-кто, а я должен был бы понять, что к этому идет, после того как он так настойчиво открывал мне душу. Кроме того, стала ясна причина Дэвисова самобичевания. Ведь так просто было это предотвратить, побудь кто с парнем. Преступность бездействия…

Внизу опять засмеялись.

«Да цыц вы, безмозглые сукины дети!» — подумал я. Кажется, я произнес эти слова вслух, потому что Дэвис поднял глаза.

— Это не наша вина, — сказал я. — С таким отцом, как Тетли, все равно, рано или поздно, этим бы кончилось. Есть положения, когда посторонний не может вмешиваться.

— Но ты не думал, что это может случиться?

— Нет, не думал. Выходит, ошибся.

— А я думал, — прошептал он. — Я знал наверняка.

— Не могли вы знать. Я — другое дело. Он говорил со мной всю дорогу, когда мы туда ехали. Я понимал, что с ним неладное творится. Но когда у него в первый раз сорвалось, когда он позволил Смиту спуститься вниз и увести себя, я подумал, он больше пробовать не станет. Кто ж мог знать.

Он вдруг опять переключил наш разговор. Усидеть на месте при всей усталости ему было трудно. Он вскочил со стула и пошел к окну.

— Не больно-то внятная исповедь у меня получается, а?

— Послушайте, мистер Дэвис, — начал я и осекся, потому что внизу опять загоготали. Потом смех оборвался. Я прислушался, стараясь различить голос Джила. Но, вероятно, то просто был короткий раскат смеха, по ходу рассказа. Говорил кто-то один, и, хотя слов расслышать было невозможно, я узнал манеру произносить их, сглатывая окончания, и ровный спокойный тон. Муж Роуз. Его наградили дружным продолжительным смехом, и затем заговорил кто-то другой.

Дэвис, по-моему, их не слышал. Он, видимо, подумал, что мне просто сказать нечего, и снова повернулся ко мне, и в тот момент ни надежды, ни мучительного недовольства собой на его лице не отражалось. Наоборот, появилась умиротворенность, будто он наконец решил, что именно скажет, и интересует его только мой ответ. Его лицо меня вернуло к действительности, я стал только вполуха прислушиваться, нет ли внизу Джила.

— Ты утверждаешь, что мои мысли были все время известны тебе?

— Я угадывал их, — сказал я осторожно. — Мы все угадывали…

— Ты верил, что Мартин невиновен? Я хочу сказать, до того, как это выяснилось… Верил ли ты, что он невиновен, когда ему готовили веревку? — уточнил он.

Я продолжал держаться осмотрительно:

— Я чувствовал, что мы не правы, — сказал я с расстановкой, глядя прямо ему в глаза. — Я чувствовал, что его не следует вешать.

— Это едва ли одно и то же, — сказал он. — Кому хочется посылать человека на виселицу?

— Откуда мы могли знать, что он невиновен? Неужели кто-то стал бы стоять и смотреть, как его вешают, знай мы наверняка?

— Нет, конечно. Значит, вы не знали…

— Опять вы передергиваете, — сказал я ему с досадой.

— Да, вы не знали, — ответил он, — но я-то знал… Тут меня осенило, даже кровь в лицо бросилась. Он что-то знал с самого начала, но побоялся сказать при Тетли. У него было доказательство, в письме он, возможно, нашел подтверждение и вот, дрожа за свою шкуру, умолчал. Стало понятно, отчего ему так хочется увериться, что Тетли остановить было невозможно.

— Откуда вы могли знать? — попробовал я взять его на пушку, но он почуял фальшь в моем голосе.

— Да, я знал. Я ведь читал то письмо. — И опять он прочел вопрос у меня в глазах. — Нет, в письме не было ничего такого, что суд мог бы расценить как доказательство. Отражение человеческой души суд в качестве доказательства никогда не примет. Но, прочитав, я совершенно точно понял, что он собой представляет. С самого начала чувствовал, этот юноша неповинен в том, в чем его обвиняли, — даже в угоне, не говоря уже об убийстве. А когда я прочел письмо, то уверился окончательно.

Вот и опять я ошибся.

— И это все? — спросил я.

— Он обо мне говорил в письме, — начал Дэвис как-то отрешенно. — Рассказал жене, как я был добр к нему, чем рисковал, заступаясь за него. И он доверял мне, ты же сам видел. Он так старался смягчить для жены удар, не дать ей сломиться от горя или от ненависти к нам. Напомнил ей обо всем, что они испытали вместе, об их любви. — Он уронил голову в новом приступе отчаяния и прошептал: — Прекрасное письмо…

— Послушайте, все это, конечно, может вас мучить. Понятно, обошлись с ним безобразно. Но ведь в душе все понимали, что нужно отдать их под суд, как вы говорили, и сделай мы так — ничего не произошло бы.

— Полчаса, каких-нибудь полчаса сделали бы всю разницу.

— Знаю. Вы полагаете, я обо всем этом не думал? Но что можно было сделать?

— Я знал, — повторил он. Кажется, именно это мучило его больше всего.

— Вы знали не больше, чем все остальные. Говорите, узнали, что он собой представляет, из его письма. Ладно. Но у всех у нас была возможность прочитать это письмо. Такого рода доводы не тянут против чужого тавра на скотине, отсутствия купчей, револьвера убитого, да еще спутника вроде того мексиканца.

— Может, и потянули бы. Ты же сам признаешь, что только и ждал, чтоб тебя остановили. Признаешь, что то же чувство испытывало и большинство остальных.

— Но доказательств-то не было. — Я обозлился. — Нельзя же так… Настроиться всем на повешенье, а потом взять и остановиться из-за какого-то там чувства.

— Может, и можно, — сказал он, — если положиться на чувство.

— Вы пытались предотвратить линчевание неотступно и достаточно настойчиво.

— В том-то и дело. — Спокойный, рассудительный тон, каким он обличал себя, был даже хуже, чем надрыв. — Я пытался. Я взял на себя предводительство, а вместе с ним принял и ответственность. Я выступил от имени справедливости, общечеловеческого сострадания даже. Я выступил как светоч, чтобы рассеять Тетлиеву тьму. И люди в глубине души были на моей стороне, все было на моей стороне…

— Все, — напомнил я ему, — за исключением фактов, как мы их тогда понимали.

— Они не имели значения, — упорствовал он. — Тогда не имели значения.

— Господи! — не выдержал я. — Если вам доставляет удовольствие чувствовать себя повинным в смерти трех повешенных по суду Линча и одного самоубийцы…

Он зажмурил глаза, как будто я ударил его по лицу.

— Простите меня, — сказал я.

— Нет, ты прав, я действительно этим чувством упивался.

— Ложитесь-ка вы спать.

Однако, он был настроен на самоистязание, и сбить его было просто невозможно.

— Ты ведь не станешь возражать, что я взял на себя роль их защитника, оказав сопротивление Тетли?

— Ладно, не стану. Но если уж на то пошло, нас тоже никто не связывал и рта не закрывал.

Я собирался сказать еще что-то, но вдруг галдеж внизу оборвался, и заговорил кто-то один, не давая никому вставить слова; раньше этого голоса — громкого, хриплого и злого — слышно не было. Только тут я осознал, как сильно беспокоюсь за Джила. Рука моя потянулась к изножью кровати, где висел мой ремень с кобурами. И только тут я сообразил, что говорит не Джил, а Смит. Тоже, судя по речи, пьяный. С минуту его никто не перебивал, затем я услыхал спокойный, рокочущий бас Кэнби. Снова заговорил Смит, громче прежнего, и опять Кэнби, на этот раз отрывисто и резко. Общий разговор, теперь приглушенный, возобновился.

Я подошел к смотревшему на восток окну и налил себе стакан воды. Рука дрожала, и я расплескал воду на пол. Плечо болело, голова кружилась. Я выпил воды и почувствовал себя лучше, хотя холодная вода неприятно булькала в пустом животе. Я разозлился, что меня мог вывести из равновесия такой пустяк. Хотелось, чтобы Дэвис скорее кончал. Его совесть становилась мне не по плечу. К исповедям мне не привыкать, но в этой я что-то совсем запутался.

Когда я обернулся, Дэвис, оказалось, опять стоит у окна и смотрит на улицу. Я пересек комнату и снова сел на кровать, унять головокружение. Он подошел и встал у изножья.

— Я скоро перестану тебе надоедать, Арт.

— Вы мне не надоедаете.

— Нужно уметь держать свои чувства при себе, даже о своей вине лучше помалкивать, если помочь горю все равно нельзя. Исповедь хороша только для того, кто исповедуется. Но мне хочется убедиться…

— В чем?

— Арт, ты говоришь, ход моих мыслей был все время тебе понятен… — Он запнулся.

Ну вот, опять за старое, опять тот же вопрос. Я понимал, что на этот раз ответить нечего. Просто сидел и выжидал, избегая его взгляда.

— Так вот, Арт, когда собрались вешать, когда веревки были уже готовы, что я тогда думал?

— Трудно сказать. В такие минуты странные мысли в голову лезут. Может, песню какую-нибудь вспомнили… Откуда мне знать?

— Ну, а все-таки?

— То же, что и все мы, наверное. Что лучше б их не вешали, а уж если без того не обойтись, то хотя б не у вас на глазах. Или чтобы всё было позади и бедолаги не мучились.

— Ты не думал, что можно этому помешать?

— Ну, об этом раньше надо было думать.

— А за оружие взяться тебе не приходило в голову?

— Против кого? — удивился я.

— Против Тетли.

— Вы хотите сказать…

— Нет, только затем, чтобы заставить его увезти их в город и отдать под суд.

— Не приходило. Пожалуй, нет. Все было решено. В какой-то момент мне взбрело в башку, что можно бы, но это просто шальная мысль была, я на ней не задержался. Вообще-то такие мыслишки появляются иной раз ни с того ни с сего, когда делаешь что-то без большой охоты. Нет, это мне в голову не приходило…

— А было у тебя чувство, что в тот момент ты мог все в корне изменить? А не ты, так другой?

Я подумал.

— Нет. Пожалуй, я просто считал, что решение принято и точка. Я этого решения не одобрял, но никуда не денешься, коль все решено.

— Надо было это остановить. Хотя бы с оружием в руках.

— Теперь-то я вижу.

— А я и тогда видел.

— У вас и револьвера-то не было.

— Да, не было, — сказал он. Так, словно осудил себя окончательно и бесповоротно.

Чуть помолчав, я признал:

— Пожалуй, вы тут не передергиваете, скорее передергиваю я. Но не могу взять в толк, чего вы так казнитесь.

— Я все обдумал. Видишь ли, я знал, что Тетли можно воспрепятствовать, что всех вас можно повернуть, достаточно одному кому-то пригрозить Тетли револьвером. Да и револьвера не понадобилось бы, но я решил, что без оружия к нему не подступишь. Тетли не привык уступать, вдобавок во что бы то ни стало хотел видеть этих людей на виселице, да еще заставить Джералда повесить одного из них. Я решил, что остановить его можно, только основательно припугнув, как любого зверя, преследующего дичь…

— И вы были правы.

— Какая разница, прав или нет? Знаешь, Крофт, что я испытал, придя к такому решению?

Я думал, он сам ответит на свой вопрос, и потому промолчал. Однако он не ответил.

— Ну попробуй догадайся, Крофт, — почти умолял он.

— Нет, — сказал я. — Не могу. Что?

— Я порадовался, что у меня нет при себе револьвера.

Я не поднял глаз. Что-то омерзительное почудилось мне в его словах или, может, в том, что он вообще произнес их.

— Ну вот, теперь ты понимаешь, — сказал он торжествующе.

Но он не успокоился, ему обязательно было расставить все точки над «и».

— Понимаешь теперь? — понизил он голос — На моей стороне было все: справедливость, сострадание, поддержка даже — я был в ней уверен, — и я допустил, чтобы этих троих повесили, оттого что струсил. Мне не хватило одной простейшей добродетели, качества, которое в нужный момент проявляет собака, единственного, которым может похвастаться Тетли. Обыкновенного мужества — вот чего мне не хватило!

— Больно уж болезненно вы воспринимаете, — сказал я, по-прежнему глядя в пол. — Зачем все на себя валить? Почему, например…

— Прости меня, Арт.

— Бросьте, — сказал я. — Вам надо было выговориться. Теперь можете отдыхать.

Он кивнул.

У меня, по-видимому, вылетело из головы, что надо прислушиваться к голосам в баре, стихшим сейчас, с приближением ужина; во всяком случае, я пропустил момент, когда среди других голосов возник голос Джила, и услышал его только тогда, когда кто-то пробежал по мосткам под галерейкой и, ворвавшись в помещение прямо под нашим окном, так хлопнул дверью, что разговор смолк. Я быстро вскочил, продолжая прислушиваться, но доносился до нас все тот же единственный голос, молодой и возбужденный, принадлежащий, вероятно, какому-то парнишке, а затем послышались возгласы, но не негодующие, и затем приглушенный гул. Я опять убрал руку с ремня с револьверами. Для душевного равновесия мне необходимо было иметь Джила в поле зрения.

Дэвис сказал так, будто теперь это не имело значения:

— Я даже подумывал… — и замолчал так надолго, что я спросил:

— О чем?

— Я даже подумывал, — сказал он, — может, револьвер мне и не понадобится, в последний момент Тетли сам почувствует, что не прав, и тогда уговорить его будет нетрудно.

Я покачал головой:

— Нет, вы правы были. Он слишком разохотился вешать. Его в чувство привести можно было, разве что палкой по голове огрев.

— Я только этим и держусь, — сказал он так, словно и вправду держался за что-то из последних сил. — Этим только и держусь. — И прибавил погодя: — Стараюсь убедить себя, что его было не сдвинуть, что для него не существует понятия греха…

— Не существует. Его бы пришлось раньше убить.

Голоса в баре тем временем стихли, и я услышал, что кто-то поднимается по лестнице.

— Я б не смог, — медленно сказал Дэвис — И хотя так было бы лучше, то, что я не смог, говорит не только об отсутствии воли…

— Никто б не смог, — ответил я, радуясь, что он вернулся к этой спасительной мысли.

— Да, — сказал он устало и кивнул головой. — Если бы я не был убежден, что…

— Никак иначе вы его остановить не могли, — заверил я.

— Ты прав.

Дверь отворилась, в комнату вошли Кэнби и Джил.

— Приветствую вас, — сказал Кэнби, обращаясь к нам обоим, и потом мне: — Ты давно проснулся? Я зашел узнать, не хочешь ли ты поесть?

— Я спущусь вниз, — сказал я. — Спасибо, Кэнби. Теперь уже мое плечо гораздо лучше.

Джил был, естественно, пьян.

— Извиняюсь, — сказал он, — не знал, что ты не один, — как будто застал меня с женщиной.

— Ничего, ничего, — проговорил Дэвис, — я как раз собирался уходить.

— Он что, тебя разбудил? — спросил Джил воинственным тоном, глядя на нас в упор, чтоб собрать глаза в фокус.

— Я не спал, — сказал я. — Где это ты сумел так напиться, что ни шума, ни скандала слышно не было?

— Да вот, повел лошадей к Уайндеру, а ему выпить надо было. Очень уж он расстроился из-за всех этих дел.

— Это он-то? — удивился я.

— Билл неплохой парень, когда его получше узнаешь, — настаивал Джил. — Туповатый, правда. Ну, хоть вешать нам больше никого не придется, и на том спасибо, — сказал он жизнерадостно. — Тетли сам о себе позаботился!

Я был пойман врасплох.

— Ты о Джералде? — сказал я после неоправданно длинной паузы. — Да, слыхал. — И сделал ему знак замолчать. Он моей сигнализации не понял.

— Да нет, и папаша его туда же! Как услышал про парня, заперся в библиотеке и бросился на саблю. Пришлось дверь взламывать. Сам видел, как он лежит там вниз лицом, а из спины конец его длиннющей кавалерийской сабли торчит.

Кэнби заметил, как я глянул на Дэвиса, и, видимо, на лице у меня отразились все мои чувства — он быстро повернулся и тоже посмотрел на Дэвиса.

— Кто бы мог подумать, что старый прохвост таким чувствительным окажется? — сказал Джил.

Дэвис так и застыл на месте, вперив глаза в Джила. Потом в горле у него возник какой-то жалобный звук, будто щенок заскулил. Я подумал, он сейчас рухнет. Однако, устоял. Опять он издал этот звук, а потом вдруг вышел из комнаты, затворив за собой дверь. Мы слышали, как он идет по лестнице, все громче и громче поскуливая. Раз, судя по звуку, оступился и упал…

— Что это на нашего провидца накатило? — спросил Джил.

— Задержи его, — сказал я Кэнби и, поскольку он продолжал стоять на месте, не понимая, чего от него хотят, прибавил: — Нельзя его одного оставлять, понимаешь? — И уже сам было пошел, но тут Кэнби сообразил, в чем дело, и, проскочив мимо меня, кинулся вниз по лестнице, прыгая через две ступени.

Я подошел к окну и увидел Дэвиса уже на улице. У него подгибались колени, но тем не менее он пытался бежать, будто спеша уйти от чего-то. Я увидел, как Кэнби нагнал его и как он сперва вырвался, а потом смирился. Они пошли назад вместе, Дэвис — понурив голову, беспомощно мотавшуюся их стороны в сторону, Кэнби — поддерживая его, не давая упасть.

— Что с ним? — снова спросил Джил, глядя через мое плечо.

Я услышал, как Кэнби тащит его вверх по лестнице, и пошел закрыть дверь. Но нам все равно было слышно шарканье ног и теперь не прерывающееся ни на секунду Дэвисово поскуливание. Словно плакала женщина, потерявшая голову от горя. Мы прислушивались, пока шарканье и всхлипыванья не проследовали мимо нашей двери дальше по коридору и не затихли наконец, отгороженные от нас еще одной дверью.

— В чем дело? — спросил Джил с опаской.

— Да вот вообразил, что это он виноват.

— В чем?

— Во всей этой истории.

— Он? Хорошенькое дело!

— Да уж, — сказал я. Мне не хотелось на эту тему распространяться, душа за старика болела.

Мы с минуту постояли и подумали обо всем этом.

— Знаешь, — сказал Джил, — ты все-таки что-нибудь поешь. Вон сколько времени прошло, да и крови ты столько потерял.

— Мне не хочется есть, — сказал я. Мне и правда не хотелось.

— Все равно поешь. Мне тоже надо поесть. А то пить больше не смогу.

Когда мы спускались по лестнице, Джил сказал:

— Пока мы не узнали, Смит всех подбивал Тетли линчевать.

— Ему только и вешать — Смиту вашему.

— Да уж, — сказал Джил.

Мы поужинали в комнате за баром, где нам уже было накрыто, солониной, подмороженной картошкой, бобами и черным кофе. Сперва мне в горло ничего не лезло, но после того, как вылакал две чашки кофе, мне снова захотелось есть. Кэнби заглянул и сказал, чтобы за Дэвиса мы пока не беспокоились, он дал ему какого-то снотворного зелья и отправил Спаркса посидеть с ним. В баре никого не было, так что он стоял в дверях с полотенцем через плечо и смотрел, как мы насыщаемся. Рассказал, что в городе, разумеется, об этой истории только и говорят, что Смита напоить до бесчувствия оказалось труднее, чем он предполагал. Но в некотором смысле это обернулось на пользу. Организовался сбор в пользу Мартиновой жены. Набралось уже больше пятисот долларов.

— Даже старый Бартлет вошел в долю, — сказал Кэнби. — Но он на людях избегает показываться. Деньги со Спарксом прислал.

— Кстати, — спохватился Джил, будто только сейчас об этом вспомнил, — я внес за нас с тобой по четвертной с каждого.

Я достал свой мешочек и расплатился с ним.

— Момент для сбора, между прочим, выбран как нельзя удачней, — сказал Кэнби. — Отгон закончен, и вы, ребята, еще не порастратились. И цена, надо сказать, тоже неплохая. За мужа, у которого не хватило смекалки даже на то, чтобы, покупая весной скот, купчую взять. — Он вернулся в бар и заговорил там с кем-то.

Спустя некоторое время, когда разговор смолк, мы вышли из комнаты, и Джил с Кэнби привычно позубоскалили насчет «Шлюхи к услугам», и мы пропустили по паре стаканчиков и покурили. Больше пить мне не хотелось. Вот чего хотелось, так это спать. Будто и не ложился. Я заметил за собой: когда меня что-то гложет, а сделать все равно ничего нельзя, на меня нападает спячка. К тому же сюда стали сходиться люди, которые с нами в горы не ездили. Взглянув на нас, они, задержавшись в дальнем конце бара, о чем-то спрашивали пониженными голосами, поглядывая на нас исподтишка. Это начинало раздражать Джила. Подраться ему до сих пор так ни с кем и не удалось, а спиртное он продолжал лить в себя, как в бездонную бочку. Он стоял, приглядываясь и прислушиваясь к посетителям, выбирая, к кому бы прицепиться.

Когда в бар, сияя улыбками, снова вошла Роуз Мэпин с таким видом, будто возглавляет парад и следом за ней все тот же с рыжими бачками, я не на шутку испугался. Но Джил не оправдал моих опасений. Он взял нашу бутылку, пару стаканов и сказал:

— Пойдем-ка лучше отсюда. Что-то не хочется мне с этим типом сейчас драться. Убью, чего доброго.

У себя в комнате я растянулся на кровати. Джил поставил бутылку со стаканами на туалетный столик и, подойдя к окну, посмотрел на улицу. Солнце было уже на закате, небо все такое же безоблачное, и вокруг тишина. Джил распахнул окно, в комнату вошла прохлада и запах лугов. Откуда-то издалека доносилось пение луговых жаворонков. Джил налил себе в стакан и закурил сигарету. Он с силой выдохнул дым, который улетел за окно длинной стремительной струей.

— Я дал Уайндеру десятку, чтоб передал Фернли, — сказал он, будто это могло что-то искупить.

— Правильно сделал, — одобрил я.

Снизу долетел голос Роуз и ее смех, и сразу же за этим мужской гогот, как тогда днем. Что-что, а пожаловаться на недостаток внимания она сегодня не могла.

— Если бы я затеял драку с этим субчиком, у нас бы до пальбы дошло, — сказал Джил.

— Хватит с нас пальбы.

— Хватит-то хватит, но вообще-то я понятия не имею, как с таким парнем хорошую драку затеять. — И прибавил, будто всесторонне обдумывал этот вопрос: — Чудной он, понятия не имею, как с таким драться…

В небе заливался песней жаворонок, и откуда-то совсем издалека ему отвечал другой.

Потом Джил сказал, будто решил махнуть на все рукой:

— Эх, поскорее б отсюда убраться!

— Да уж…