Пробуждение

Давно, во время войны

Если бы можно было одним словом охарактеризовать жизнь нашего героя в последние два месяца, то, наверное, этим словом было бы «подготовка». Шульгин готовился к первым экзаменам. Готовился к первому концерту. И конечно же, не забывая о своем соседе, готовился навестить его в больнице.

От родителей он знал, что Анатолию Дмитриевичу сделали операцию, но здоровье его по-прежнему «висит на волоске» — лечиться нужно было раньше…

Итак, Шульгин постоянно к чему-то готовился и был постоянно чем-то занят. Однако, возвращаясь с Витковской и ее партнером после занятий в ансамбле, он замечал, что время не стоит на месте, что весна медленно переходит в лето, что на деревьях появились нежно-зеленые листья и что старый асфальт на тротуарах пучится, трескается от бьющей из-под него травы.

— Ты любишь, Сережа, весну? — радостно спрашивала Витковская.

— Ага, — отвечал Шульгин. — Но зиму — больше.

— Почему это?

— Комаров нет, — отвечал Шульгин. — И мухи не летают…

Витковская слушала его и смотрела на Валерия. И в глазах ее поселялись бесенята. Через секунду и Витковская и ее партнер начинали хохотать, а Шульгин молча поглядывал на них и удивлялся: в чем это они нашли столько смешного?..

В школе он по-прежнему больше всего молчал. Его не пугали ни предстоящие экзамены, ни повышенная строгость учителей. Наполеоны к нему заметно охладели. Теперь они чаще говорили о билетах и последнем звонке и совсем редко — о кактусах, мотоциклах и фотоаппаратах. Они никуда не приглашали его, не звонили, словно бы он совершенно перестал существовать.

Это не только не огорчило его, но даже обрадовало — не нужно было тратить время по пустякам.

Приходя домой, он по-прежнему с глубокой нежностью поглядывал на диван. Но теперь все реже удавалось ему нырнуть под одеяло — некогда…

Как-то вечером, когда он все-таки выбрал свободную минуту и метнулся к дивану, вошел отец. Присел рядом и сказал:

— Был у соседа. Ему полегчало. Завтра можешь и ты сходить — он просил…

— Я давно хочу, — сказал Сергей и даже разволновался.

На следующий день после занятий Шульгин приехал в больницу.

Дежурная медсестра выдала ему халат и проводила в палату.

Анатолий Дмитриевич лежал у окна. Улыбнулся и прикрыл глаза. Обрадовался. Его руки теребили розоватую крахмальную простыню. Забинтованная голова глубоко утопала в подушке.

Палата была большая. Кроме Анатолия Дмитриевича здесь лежали еще семеро.

— Сестричка, — простонал у стены толстый мужчина, — принеси, пожалуйста, воды. Меня жажда мучает.

— Никакой воды, — быстро сказала медсестра и подошла к больному. — Вы и так злоупотребляете… И вас прошу, товарищи: не поите его, это может плохо кончиться, — вот я и поильник у него заберу, — она подняла с тумбочки белую чашку с носиком, как у чайника.

— Я буду главному жаловаться, — простонал толстяк. Его руки в нетерпении полезли по одеялу на гору живота, он пытался сцепить пальцы и не мог.

— Жалуйтесь, — сказала медсестра и вышла.

Шульгин присел на табуретку рядом с Анатолием Дмитриевичем.

— Как вы себя чувствуете?

— Как на собственных похоронах… Врачи этого не говорят, а я точно знаю — долго не протяну. Я рад, что ты пришел, ты сядь поближе.

Он поморщился от боли. Прикрыл глаза и стал говорить так тихо, что Шульгин еле разбирал слова. Шевелились только губы. Его помертвевшее лицо почти не участвовало в разговоре, оставаясь восково-неподвижным.

— Пить, — попросил толстый мужчина.

— Мне очень плохо, Сережа… Помнишь, я говорил, что хочу тебе кое-что рассказать. Кроме тебя — некому. Многих в своей памяти перебрал, а ты один остался. Знаю, мой рассказ не принесет тебе радости, потому что в моей жизни этой радости не было. У тебя будет другая жизнь, но ты должен знать… Так вот, по порядку… До войны я был чуть постарше тебя — ветер в голове, туман! А началась война, одногодки мои — кто добровольцами в военкомат поехали, кто с отступающими красноармейцами ушли.

— Дайте пить…

— В деревне я жил, восемнадцать годков стукнуло. И девушка была. Кто в регулярных войсках не оказался, тот в партизаны ушел. А я будто и не вижу ничего и не слышу… Тут и немцы прикатили. Вроде просыпаться начал. А проснулся я уже не я, а полицай: в форме, с винтовкой…

— Кто? — переспросил Шульгин.

— Полицай, — повторил Анатолий Дмитриевич и вгляделся в глаза Шульгину — понимает ли? — Это те наши, которые к немцам служить пошли…

«Вот гнида! — подумал Шульгин, отодвигаясь в сторону. — И у этой гниды я подарки брал, чай пил…»

— Ты не торопись осуждать, ты слушай дальше… Батька мой до Советской власти кулаком был — раскулачили. Добро отобрали, а ненависть осталась. Вот он меня тут же и вклинил к немцам — собственными руками мстить хотел. «Ступай, ступай, — кричал, — новый порядок начинается! Надо моменту не упустить — большим человеком при немцах станешь».

Поначалу я даже обрадовался — пистолет на боку, власти много — с неделю гоголем ходил. А потом понимать начал — страшно стало. Думаю, придут партизаны, застрелят, как собаку… Пришел к своей девушке, Любой звали… Без отца выросла, семья у них большая — одних сестер шестеро. И брат на фронте. Думал, поговорю с ней, может, еще не поздно в лес уйти. А она не захотела ни разбираться, ни слушать. Как увидела: «Вон, — говорит, — немецкая сволочь…» Ну, тем решила и свою судьбу и мою…

Шульгин вздрогнул и отшатнулся. Вгляделся в лицо Анатолия Дмитриевича. Это было даже не лицо, а круглый провал в бинтах, на дне которого поместился нос, губы и глаза.

«Он сошел с ума! — пронеслось в голове. — Нужно уходить… Почему он рассказывает мне, при чем тут я?.. «Сосед наш — темная лошадка. Может, в прошлом какой-нибудь уголовник…» — вспомнил он слова отца.

Неприятный холод прошел по спине Шульгина. Стало душно.

— Долго переживал, что она со мной так поступила. И злоба обуяла, и мстить хотел, и все-таки жалел ее, потому что любил. А весной сорок второго нас партизаны густо обсели. Кончилась и власть наша беспредельная и покой. Тут мне кто-то и говорит: мол, твоя бывшая Любка с партизаном Бахтиным любовь крутит, вроде как бы связная у него… Застрелить хотел. Но не одну, а так, чтоб обоих вместе. Много ночей у ее дома простоял, все ждал, когда она с Бахтиным встретится. И вот однажды слышу: идут — трое впереди, двое сзади. И Бахтин с ними — рослый парень был, сразу узнаешь. Трое в хату вошли, двое у дома стоят — охраняют. «Ну, — думаю, — своего атамана на свидание привели». Аж зубами скрипел от злости и беспомощности…

Утром пошел к старосте и сказал, чтобы он и Бортник Любку в списки внес… Через два дня ее вместе с другими девушками села в Германию на принудиловку отправили… Под Минском, в Крупице, мемориальная доска висит. На ней имя и Бортник Любы. Сожгли ее в Освенциме…

«Он же фашист! — пронеслось в голове Шульгина. — Он убил человека, девушку… Нужно уходить… Почему он рассказывает мне, при чем тут я?.. «Может, в прошлом какой-нибудь уголовник», — снова вспомнил слова отца.

— И понял: теперь у меня только одна дорога — с немцами. Так и шел по этой дороге, пока не увидел, что приходит конец. Они проиграли войну, а я — свою жизнь. Хотел за границу податься — не вышло. Жил и дрожал: вот дознаются, вот схватят. За это, браток, по головке не гладят. Может, и не расстреляли бы, потому что я у немцев не особенно старательным был — только на побегушках…

«При чем тут «они»?. При чем тут заграница?. Разве там нужны такие подонки?.»

Анатолий Дмитриевич замолчал и несколько секунд лежал с закрытыми глазами. Шульгину даже показалось, что сосед больше не заговорит, и обрадовался, что можно будет уйти. Он повернулся к двери, чтобы позвать медсестру, и увидел там высокого человека — тот стоял в сером плаще и без халата.

— Вам кого, гражданин? — спросил кто-то из угла.

Мужчина не ответил. Внимательно оглядел Шульгина и вышел в коридор.

«Может, ищет кого?» — подумал Шульгин и повернулся к соседу.

Анатолий Дмитриевич открыл глаза, прошептал:

— Хоть бы досказать… Когда война уже к концу шла, уговорили трое моих сослуживцев на одно дело. Видели, не слепые были, что скоро и немцам и нам — каюк. Сначала я не хотел: все трое такие головорезы были, столько народу постреляли, что если ты всю войну в Красной Армии воевал, а потом только один день с этими — все равно бы повесили… Но тут как раз случай выпал: узнали мы, что немцы везут золото в Берлин. Собирались отправить самому фюреру для расходов на армию…

— Пить, кто-нибудь… пить…

— Про это золото разное говорили: и что у партизан отобрали, и что нашли место, куда часть Золотого запаса Белоруссии была припрятана. Говорили, что это золото в начале войны увозили с другими ценностями из Минска. Одну машину разбомбили немцы. В спешке собрали, что могли, а тут — танки. Ну, эти, что сопровождали, не подбирали мелочь, основное бы схватить. Один ящик с золотом спрятал какой-то колхозник… Не знаю, как там они нашли у него, только того колхозника повесили под крышей собственного дома, а к золоту приставили своих, нас не подпускали…

— Прошу вас, дайте воды…

— Нельзя вам, Константин, думайте о чем-нибудь другом, — сказал пожилой мужчина, приподнимаясь на локте и роняя на пол газету.

— Вот мы и порешили их. Забрали золото и — в лес. Подумали о партизанах — за такое дело они могли бы и простить. Да не все этого хотели, боялись. Тронулись по лесу. Надеялись к вечеру выйти на аэродром — там у одного из наших знакомый немец летчик был. Думали, подговорим его захватить самолет и махнем в какую-нибудь дальнюю страну. Да не тут-то было — у самого аэродрома на партизана нарвались. И как мы не заметили его в кустах? Мальчишка, совсем пацаненок. «Стой, — кричит, — стрелять буду!» Ну, один из нас пальнул из пистолета и положил пацана. Бежать бросились. А следом — партизаны…

— Что вы там шепчетесь? — веселым голосом спросил бородач из своего угла. Видно, соскучился и теперь искал собеседников. Он держал у лица наушник и смотрел на Шульгина.

— Мы не шепчемся, — сказал Шульгин. — Просто разговариваем.

— Ладно, ваше дело. Тут все можно. Правильно я говорю?

— Правильно, — поторопился кивнуть Шульгин. Он видел желтое, заросшее короткой седой щетиной лицо Анатолия Дмитриевича и чувствовал, что становится жутко рядом с этим человеком. То ли в бреду, то ли, наоборот, в ясном сознании рассказывал он страшную историю своей жизни. Что-то похожее Шульгин видел в кинофильмах, но там все было в прошлом, а не наяву, лицом к лицу, как сейчас.

— Не обращай внимания, слушай. Мне уже ничего не страшно. Хватит, отбоялся… Все прочь… Прочь! — вскрикнул он. Лицо его сморщилось, будто он собирался плакать. — Столько выпало! И на одного… За что?

— Тише, Анатолий Дмитриевич, — попросил Шульгин. Он думал о том, что все, кто находились в палате, слышат Анатолия Дмитриевича. Он стыдился признания бывшего полицая, стыдился быть здесь, у постели убийцы…

— Ты иди, пацан, а то он устал от разговоров. Зайдешь в другой раз, когда ему полегчает, — сказал бородатый и кивнул на дверь.

— Я пойду, Анатолий Дмитриевич. Может, врача позвать?

— Мне уже никогда не полегчает. Останься, я не буду, — как ребенок, вдруг произнес Анатолий Дмитриевич. — Я тебе главного Не сказал. Никому не говорил, даже этим бандюгам, когда они пришли ко мне домой и чуть не убили. Это они тогда, помнишь, перед больницей?.. А если и тебе не сказать, то уж больше и некому… Бежали мы, бежали из последних сил. Золото на мне было, они сперва и держались рядом. А партизаны все ближе, ближе. Стрелять начали. Я видел, как одному нашему, кто первый бежал, разрывная пуля в затылок попала — почти весь череп снесло, так что он и остался там лежать. Тут кинулись от меня те двое в разные стороны — не до золота, когда земля под ногами горит. Кусты пошли, и, чувствую, потеряли меня и мои и партизаны. Опустился возле дуба — яму кинжалом выкопал — решил спрятать золото. А потом вернуться, если придет пора. Закопал и только отошел с километр, вижу, снова бегут. Не стреляют, живьем хотят взять. Хлопец я здоровый был, кинулся, как лось, так что не догнали…

— Пить, прошу, кто-нибудь воды…

— Удалось уйти… Пошатался после войны по городам. Фамилию, имя поменял. Потом переехал сюда, на работу определился и остался жить. Город большой, спрятаться легко… Лет двадцать даже думать не хотел о том, что в лесу оставил. И наконец решился. Поехал под Минск — там это было. Туристом оделся, пошатался по лесу, да не нашел того места. Мои ноги там будто деревянные от страха становились, каждый шаг с мукой делал.

Вернулся. Думал, следующий раз дольше пробуду, но и потом все так же. Несколько раз ездил, а ничего не выходило — с годами трусом сделался… Да и был трусом… Ты посиди, я передохну малость?

Глаза его, желтые, с покрасневшими белками, слезились и дрожали, будто просили пощады. Он словно бы завидовал своему молодому соседу, который, полуоткрыв пухлые губы, нервно слушал его признание.

— Потом нашел. Откопал. Даже достал, в руках держал. И, помню, тупость мной овладела — ни двигаться не хочется, ни думать. Потому что никакого права я на это золото не имел и не буду иметь. И даже если заберу его, оно не сделает меня ни на грамм свободнее, а только еще больше закрепостит и душу сильнее стиснет… Бросил обратно в яму и ушел.

— Зачем же было оставлять, если оно вам не принадлежит? — спросил Шульгин. — Нужно было привезти и…

— Что «и»?.. Прийти с повинной и признаться, кем был во время войны? Никакое золото не спасет, все равно расстреляют. А я молодым был, на будущее надеялся. Не так просто, Сережа, умирать человеку, не видевшему счастья… Открой тумбочку и возьми листок. Я утром план нарисовал, где приблизительно закопал. Автобус из Минска «Товарная станция — деревня Паздерки». Я тут все, что мог, написал. Только ты не особенно доверяй. Ищи дуб, а невдалеке колодец. Он уже почти зарос. Еще рядом была сосна с обломанной верхушкой… Я убил не только Любу Бортник, я убил и самого себя…

Шульгин, не совсем понимая, что делает, открыл тумбочку и достал узенькую полоску бумаги — то ли из блокнота, то ли из записной книжки. На ней черными чернилами были написаны кривые слова, а на поле, очерченном неровной дрожащей линией, стояли знаки. Шульгин не разглядывал. Сложил листок вчетверо и сунул в карман.

— Я тебе рассказал, теперь это твоя тайна. Я выхожу из игры. Кончилась моя жизнь. Отмучился. Все без утайки рассказал. Распорядись тайной, как можешь. Расскажи, кому тебе покажется нужным. Никогда только не оставайся один, пропадешь. Все тебе завещаю. Это все, что у меня есть — моя тайна и моя правда…

Он замолчал и медленно закрыл глаза. И тут же снова открыл. Теперь его взгляд казался более решительным.

— И последнее: в кладовке, в рюкзаке, лежит ключ от шкафа. В шкафу под бельем мой пистолет. Достань его и принеси мне. Принесешь?

— Я постараюсь.

— Пить хочу, дайте пить…

— Вот, будто живой воды просит, а мне и она не поможет… Или можно спастись, а, Сережа? — дернул он головой, и глаза его осветились каким-то желтым, словно бы потухающим светом.

«Не поздно ли спохватился, гад? — подумал Шульгин. — И что тебе даст теперь это спасение?..»

— Принеси золото, и я признаюсь… Хоть поздно, хоть в конце повинюсь, а? Хоть помру свободным… Ты послушай меня… В шкафу, в кармане пальто — деньги. Много денег, тебе хватит на дорогу. Ты возьми их и съезди в лес. И поищи. Найдешь — привези мне. И я признаюсь. Я могу и так признаться, но с золотом будет лучше. Для меня лучше… А пистолет возьми с собой. На всякий случай, мало ли что?.. Я буду ждать тебя. И ты спасешь меня, голубчик, я знаю, что спасешь, — говорил он, медленно закрывая глаза и словно бы проваливаясь еще глубже в свои бинты.

Шульгин машинально повернулся к двери, где несколько минут назад стоял высокий мужчина. Но там теперь никого не было.

В палату вошла медсестра, и бородач показал ей на Анатолия Дмитриевича.

— Ему опять хуже. Прогоните пацана, что он ему покоя не дает?

Медсестра посмотрела на Шульгина и подошла ближе. Поправила Анатолию Дмитриевичу подушку, послушала пульс и, спрятав его руку под одеяло, повернулась к Шульгину.

— Все, молодой человек. На сегодня достаточно.

Шульгин встал. Не глядя на медсестру, тихо сказал:

— Я к вам приду.

Услышав голос медсестры, толстый мужчина сдвинул свою большую голову на край подушки и особенно ясно и вежливо проговорил:

— Сестричка, как я рад, что ты пришла. Меня жажда мучает…

Шульгин вышел из палаты. Быстро сбежал по лестнице. В гардеробе сдал халат и надел куртку.

«Ну, гад, ну, скотина!. Хотя при чем тут гад? Он — полицай, и ничего не может быть хуже этого!.. Но почему же он рассказал это мне? Почему не попросил врачей, чтобы они позвали милицию или кого-нибудь еще, у кого и возможностей больше, чем у меня, и сил? Но ясно, что есть люди, которые знают о золоте и подбираются к нему. Это его дружки-полицаи…»

Как поступить?

Шульгин свернул на свою улицу и неожиданно встретил Достанко и Зимичева. Они что-то несли в бумажных пакетах и громко разговаривали. Шульгин хотел пропустить их, чтобы не останавливаться, но они сами его заметили.

— Привет, снежный человек! — сказал Достанко.

— Кактусы? — поинтересовался Шульгин.

— Нет, ангелочков с крылышками завернули, — сказал Достанко. — Хочешь, тебе парочку преподнесем?

— С миру по нитке собираете?

— Ага. По нитке. Чтобы оставить миру целую рубаху! А ты откуда, житель тундры?

— Сосед болеет, в больницу ездил.

— Доктор нашелся, — хмыкнул Зимичев.

— При чем тут доктор? — спросил Шульгин, чувствуя, как его тайна уже вертится на языке, а рука пробирается в карман, где лежит вчетверо сложенный листок.

— Где Поярков? — спросил Шульгин.

— Мы не знаем… Кажется, пошел на свидание к Ладыниной. В последнее время он о ней только и думает. Может, скоро во Дворец бракосочетания позовет… Впрочем, нас он теперь не интересует, — сказал Достанко.

— Ни он, ни Дворец бракосочетания, — подтвердил Зимичев.

— Так что, если хочешь, можешь занять место в нашей обойме.

— Повременю, — сказал Шульгин, твердо решив пока не рассказывать им о своей тайне.

— Будь здоров, — сказал Достанко. — Не унывай! А завтра, если хочешь, заглянем ко мне, поработаем над билетами по геометрии — скоро экзамен!..

Они пошли, довольные и беспечные, а Шульгин поглядел им в спины, хотел побежать за ними, но тут же передумал и бросился домой.

«Скорей, — торопил он себя, — скорей же! Если дома — никого, я найду пистолет!..»

Открыл дверь и увидел маму. Понял, что поиск откладывается. Снял куртку и направился в свою комнату. Но мама остановила:

— Сынок, ты был у соседа? Как он себя чувствует?

Шульгин опустил глаза. Медленно произнес:

— Плохо ему. Не надеется, что выздоровеет. Нужно было раньше думать о своем здоровье.

— Может быть, просил что-нибудь из еды? Может, фруктов ему?

— Нет, мама, не просил. Ему ничего не надо.

— Он, наверно, выглядит ужасно? Похудел?

— Не знаю, лица почти не видно из-за бинтов.

— В следующий раз обязательно спроси, что ему нужно.

— Спрошу, — сказал Шульгин.

Мама села шить. Он понял, что это надолго. Вышел в коридор, постоял у кладовки, не решаясь открыть ее и поискать в рюкзаке ключ. Подходил к двери, брался за ручку и снова отходил. Садился в кухне на табуретку, смотрел в окно и ничего не видел, потому что думал об Анатолии Дмитриевиче, о ключе и о том, что в шкафу под бельем спрятан пистолет.

«Принеси пистолет», — вспомнил Шульгин. — А что ему теперь остается? — подумал он. — По его словам можно понять, что никогда в жизни он не был самостоятельным, взрослым. Будто от него ничего уж совсем не зависело… Вечно за него решали, кем ему быть. Не сам к немцам пришел, а «батька вклинил». Немцы должны были сделать или не сделать его «большим человеком». Партизаны должны были его прощать или не прощать… А сам он что? Даже дорогу к партизанам должна была указать ему девушка… И даже теперь он не сам распоряжается своей страшной тайной, а перекладывает ее на мои плечи».

Но что-то же он делал и сам?.. Пустяки, если не считать, что он сам не поехал добровольцем в военкомат. Сам не ушел в партизаны. Сам отправил девушку на смерть…

«Я принесу ему пистолет!» — Шульгин встал и решительно направился к кладовке. Открыл дверь, поднял рюкзак и вытащил из кармана ключ — маленький, с квадратным ушком. Повесил рюкзак на гвоздь, вышел из кладовки и открыл дверь в комнату соседа.

Комната прибрана — мама Шульгина навела порядок. Он закрыл дверь и повернул ключ. Быстро отомкнул дверцу шкафа и сунул руку под белье. И тут же пальцы прикоснулись к холодному металлу.

Шульгин вытащил пистолет. Несколько секунд смотрел на него, боясь что-нибудь тронуть. Эта вещь мгновенно соединила его с прошедшим временем, с войной — он представил себя бегущим в атаку на врагов…

Ему показалось, что за дверью раздался какой-то стук. Он сунул пистолет обратно, закрыл шкаф и вышел из комнаты. Вернулся к себе и стал учить историю. Но в голове все так перепуталось, что он не мог прочитать ни строчки. Взгляд блуждал по тексту, и перед ним снова и снова вставала больничная палата, Анатолий Дмитриевич, пистолет…

«Проще всего — принести ему пистолет. И пусть застрелится, раз прожил такую подлую жизнь. Но ведь он попросил, чтобы я принес и золото? Зачем ему золото? Нужны ходули, чтобы казаться выше? И существует ли оно на самом деле? А если существует, как его найти?..»

Он закрыл учебник и снова вышел в коридор. Мысль о пистолете не давала покоя. И тут появилась мама.

— Сынок, что ты в темноте делаешь?

— Я… повторяю про себя.

— Пойди, сядь к учебнику и сосредоточься. Придет отец — будем обедать.

«Скорей бы уж. Я бы позвал его к себе и рассказал. Доверить такое можно только отцу. Он посоветует, подскажет, как поступить. Может, даже предложит отправиться вместе и найти золото… А вдруг — нет? Вдруг он поступит иначе? Сразу же пойдет в милицию и передаст им все, что скажу ему я? А заодно обрадуется, что не зря всю жизнь подозревал соседа… Нет, с отцом пока рано, пусть подождет. Ему сказать никогда не поздно, а тут нужно пошевелить мозгами самому…»

Отец и мамина знакомая, кучерявая блондинка Надежда Яковлевна, появились почти в одно и то же время.

— О-о, какие вы молодцы, что успели к ужину, — сказала мама.

Снимая плащ, Надежда Яковлевна посмотрела на Шульгина и восхитилась:

— А мы все растем и растем?! Сколько уже сантиметров?

— Не знаю, зимой сто восемьдесят девять было.

Шульгин-старший разделся и сказал:

— Заезжал к нашему соседу, но поговорить не удалось. Сказали, что у него уже сегодня был посетитель. Передал апельсины… Врач говорит, что ему теперь лучше, но поручиться за его здоровье пока не может.

— Это кто? Отсюда? — показала Надежда Яковлевна на дверь соседа. — Значит, срочно подайте на расширение жилплощади… Как на это посмотрит исполком?

— Надя, — укоризненно посмотрела на нее мама Шульгина. — Человек болен, а ты…

— Когда умрет, будет поздно. У вас же пять человек, если считать и Витю. А скоро и шестой появится, куда вы всех денете?

— Мы эту проблему решили — дали молодоженам на кооператив, — сказал отец.

Надежда Яковлевна посмотрела на него, как на чудака. Покрутила головой и сказала нараспев:

— Не говорите об этом так, будто заранее опускаете крылья. Нужно попробовать, походить, авось и оставят. У многих давно уже больше нормы, а ничего, не отбирают.

Она часто поглядывала на маму Шульгина — искала поддержки. Но та молча разливала щи, будто этот разговор ее совершенно не трогал.

«Интересно, — подумал Шульгин, — если бы мама знала то, что знаю я, поддержала бы она Надежду Яковлевну? А папа?.. Вряд ли. Одно другого не касается…»

Зазвонил телефон. Шульгин быстро выскочил в коридор и снял трубку.

— Сережа? Это Лариса… Ты не забыл, что завтра у нас генеральная репетиция?. А после репетиции зайдем ко мне, ладно? Ты ведь у меня еще не был?

— Зачем? — спросил Шульгин, испугавшись этого приглашения.

— Я тебя познакомлю с мамой и старшей сестрой. Они уже давно хотят тебя видеть. Договорились? Ну, отлично. До завтра в школе.

В трубке раздались гудки, и только теперь он вспомнил, что завтра нужно быть у соседа. Телефона Витковской он не знал, а потому положил руку на аппарат и задумался. Можно было позвонить кому-нибудь из одноклассников и узнать. Но он не стал. Решил, что не поздно будет и завтра сказать ей, что у него неотложное дело…

Направляясь в школу, Шульгин почувствовал, что сегодня он стал другим. Уже не только высокий рост отличал его от большинства учеников. Неожиданное признание соседа совершенно сковало его — он только и думал о том, как поступить.

«По сути, для меня Анатолий Дмитриевич был неплохим человеком. И относился ко мне нормально. В любую минуту к нему зайди — он и слова найдет, и вопросы задаст такие, что отвечать интересно. Разве можно было подумать, что это — полицай?.. Но понимает же он, что наделал! И мучается, страдает… А если все-таки помочь ему теперь? Он достаточно наказал сам себя…»

От этой мысли Шульгин даже приостановился. Даже вытер платком лицо, будто проделал тяжелую работу и вспотел. И тут же двинулся дальше.

«Ужасно это, — думал он. — Один из моих самых близких людей оказался предателем. И мне нужно решать, как поступить… Скорее в школу, и я посоветуюсь с друзьями!»

Но тут он встал, будто перед пропастью, — Шульгин понял, что друзей у него нет. Может быть, только Витковская? Но друг ли она? И притом девочка, разве расскажешь? Она так любит свою хореографию, что даже не подумает всерьез о тайнике… Ну, посоветует рассказать взрослым. И тогда взрослые сначала арестуют Устинова, а затем снарядят экспедицию — грузовики, фургоны, людей, — поедут, отыщут, и все. Часть золота, что украла у народа война, будет возвращена народу, бывший предатель наказан — чего лучше?!.

«Нет, донести на него — последнее дело, — подумал Шульгин. — Нужно попробовать самому освободиться от груза, который перевалил на мои плечи сосед. Понял же он, что прятаться всю жизнь нельзя… Не выдал же он тайну бывшим полицаям? Значит, уже сделал один шаг к своему освобождению. Остался еще один, самый главный!»

Шульгин понимал, что сама жизнь дала ему возможность разобраться в трудном деле.

«Разбирайся, пока Анатолий Дмитриевич в больнице, — думал он. — Но что будет, если не сегодня-завтра он вернется домой? Как жить дальше с таким соседом?»

Он вышел на последнюю прямую перед школой, и тут его осенило. Шульгин понял, что прежде всего нужно отыскать золото.

«Правильно! — думал он. — Золото я привезу Анатолию Дмитриевичу и скажу: «Вот все, что я мог сделать для вас. Теперь вы должны во всем признаться. И назвать имена оставшихся полицаев. И даже если вас осудят, все равно это будет вашим спасением…»

Окрыленный этой идеей, Шульгин подумал о наполеонах — они могли бы оказаться хорошими помощниками. И тут же сказал себе: «Спокойно, Шульгин. Пока тайну знаешь только ты, она твоя. Сначала поговори еще раз с Анатолием Дмитриевичем. Может быть, он признается еще до того, как я отправлюсь в лес?..

Вот мама говорила, что у меня есть еще два-три свободных года, в которые можно решать, думать, сомневаться… Какие там годы, когда нужно решать уже сегодня, сию минуту, — потом, может быть, и для меня, и для всех будет поздно…»

Только на ступеньках школы, встретившись с Витковской, он вспомнил о генеральной репетиции.

«Может быть, я расскажу о своей тайне Ларисе. Но не теперь, вечером…»

Один в магазине

После генеральной репетиции они вышли вдвоем, потому что Валерий убежал раньше — ему нужно было успеть за сестренкой в детский сад. Витковская и Шульгин остались одни. Медленно шли по городу, разговаривали. То есть говорила Витковская, Шульгин как всегда молчал.

— Вот видишь, как быстро ты нас догнал? А послезавтра — твой первый концерт! Скажи честно, волнуешься?

— Было бы из-за чего?

— Значит, ты плохой артист. Хорошие артисты всегда волнуются. Даже ночи не спят!

Шульгин смотрел на Витковскую, как на ребенка, и постепенно заражался ее весельем. И хотя ему казалось противоестественным говорить сегодня о таком незначительном событии, как предстоящий концерт, все же сказал:

— Ты не переживай, не подведу.

— Я в этом абсолютно уверена. Потому что ты, когда захочешь, можешь быть замечательным парнем, Сережа. И это я поняла совсем недавно.

Шульгин не ожидал таких слов. Он даже пошел медленнее. И ему захотелось тут же рассказать Витковской об Анатолии Дмитриевиче, о разговоре с ним, о золоте. Но Витковская, взглянув на широкие витрины ювелирного магазина, продолжала:

— Давай зайдем? Если бы у меня было много денег, я бы купила колечко с вишневым камешком. Я уже видела его, но очень дорого стоит, — она вздохнула, — сорок рублей!..

— Ты любишь золото? — спросил Шульгин.

— Я люблю красивое… А вообще в моем представлении, настоящее богатство — это книги. Вот входишь в дом, а там по всем стенам — стеллажи с самыми лучшими книгами. Весь дом из книг!

Она поднялась по каменным ступенькам и скрылась в магазине. Шульгин медленно пошел за ней.

Народу в зале было не так уж много — лишь у одного прилавка теснился женский люд. Там же была и Витковская. Она вглядывалась в витрину, и Шульгин остановился недалеко, прислонившись к стенке.

Витковская подозвала продавщицу. Постучала пальцем в стекло, что-то сказала. Продавщица наклонилась, а затем выдвинула широченный ящик и подала Витковской овальную коробочку. Две толстые высокие женщины тут же склонились над Витковской, и все трое стали разглядывать, что было в коробочке.

Ему теперь не было видно, чем там занималась Витковская — может быть, примеряла. И поэтому он с любопытством разглядывал серого длиннохвостого кота, который возлежал на пластмассовом столике за продавщицей. Кот был тощий, совсем не такой, каких видел Шульгин в своем продовольственном магазине. Там котищи выглядели не хуже продавцов из мясного отдела.

Одна из толстух наконец отошла. Теперь было видно, что Витковская любуется надетым на палец колечком. И, кроме пальца, для нее в эту минуту больше ничего не существовало.

Шульгин зевнул и поежился от скуки — он понял, что Витковская забыла о нем. А если и не забыла, то все равно не могла бы теперь повернуться, чтобы взглянуть в его сторону.

Он опустил глаза — непривычно было смотреть на согнутую спину Витковской. И тут же спохватился — на мгновение показалось, что он попал в беду… Тогда он перенес Витковскую в своем воображении над каменными кварталами города и осторожно опустил на пол танцевального зала… И вот уже Витковская, радостная и красивая, пляшет «Сукцинис». «Тут ты на месте, — подумал он. — А я что делаю в этом магазине? Надо уходить отсюда, уходить…»

Кот вытянул вперед лапы и зевнул. Встал, повернулся задом наперед и снова лег. От Витковской отошла и вторая толстуха, а она все еще не снимала колечка.

«Жаль, нету сорока рублей, я бы подарил…»

— Вы посмотрели, девушка? — спросила продавщица.

— Сейчас, сейчас, — говорила Витковская.

Шульгин не мог это видеть. Он медленно пошел к выходу. Спустился по каменным ступенькам и стал ждать на улице.

Тут же вышла и Витковская.

— Где ты? — весело спросила она. — Я думала, что ты в магазин зайдешь, чего стоять под дождем?

— Душно там, — сказал Шульгин и поднял лицо к дождю…

Нет, поделиться тайной с Витковской он не мог…

Разрыв

Шульгин совершенно растерялся, когда его не пропустили к Анатолию Дмитриевичу. Отошел от окна, за которым сидела седая девушка, и остановился перед большими электрическими часами с прыгающей стрелкой.

«Вот как бешено скачет время, а я все еще не сдвинулся с места… Надо упросить ее, чтобы пропустила, хотя бы на несколько минут».

Он повернулся и тихо сказал:

— Мне очень нужно, всего на три минуты?

Седая девушка подняла на него глаза, покачала головой и так же тихо произнесла:

— Я понимаю. Но он без сознания…

Весь долгий вечер он думал: что делать, кому рассказать о своей тайне? Мысленно он повторял и повторял слова соседа: «Принеси золото, и я признаюсь…» И тут же перед глазами вставала девушка, которую он предал и которую сожгли в Освенциме. Она не оставалась одинаковой, часто менялась: то маленькая и темноволосая, как Витковская, то высокая и беленькая, как его сестра Тоня.

«Ты и так признаешься, — закусив до боли губу, сказал он Устинову. И тут же спохватился: — А если сосед пролежит без сознания несколько дней? Если меня к нему не пустят и завтра, и послезавтра? А бывшие полицаи разгуливают по городу или подбираются к золоту?. Или он сам передумает и скажет им, где нужно искать?.. Нужно срочно ехать. И я найду с кем. А если и не найду, то у меня есть пистолет, который поможет в трудную минуту!..»

Уснул он с головной болью. Утром, даже не позавтракав, помчался в школу…

Когда умолк самый последний в году школьный звонок, восьмой «А» закричал: «Ура-а!» Раздались аплодисменты, кто-то даже свистнул. Все понимали: сдать экзамены — и свобода!

Громче всех кричали наполеоны. Шульгин посмотрел на них и решил: «Сейчас или никогда!»

Он подошел к ним и, дождавшись, когда они набирали воздух для нового рева, сказал:

— Хватит орать.

Наполеоны раскрыли рты и переглянулись. Они не ожидали этого визита и теперь молча уставились на Шульгина.

— Поговорить надо.

— О чем это? — спросил Достанко.

Шульгин вывел их в коридор и, остановившись у окна, медленно произнес:

— Мне нужны трое помощников.

— Зачем это? — спросил Достанко.

— Чтобы отправиться за тайником. Недалеко от Минска, в лесу, закопано золото. Нужно его найти и привезти сюда.

— Докажи, — сказал Достанко.

— Что-то новенькое, — медленно проговорил Поярков и встал ближе к Шульгину.

— Итак, ждем доказательства? — торопил Достанко.

— Идемте, — качнул головой Шульгин и первым направился к выходу.

Шли быстро. Кое-где припускали бегом, словно догадываясь, что сегодня — особенный день.

Вошли в квартиру — никого. Шульгин привел их в свою комнату. Вытащил из кармана листок. Расправил на столе.

— Вот… Нарисовал Анатолий Дмитриевич, мой сосед.

Все трое посмотрели на кривые линии и чернильные каракули, покрутили бумажку и уставились на одноклассника.

— И за этим ты нас привел? — поморщился Достанко.

— Да, — сказал Шульгин. — Здесь тайник, который остался в лесу еще с войны… — Он рассказал им все, что знал сам.

Ребята молча слушали, изредка поглядывая на полуизмятый листок на столе. Когда рассказ подошел к концу, Достанко сказал:

— Скотина твой сосед, всю жизнь о собственной шкуре думает.

— Что же он сам не нашел? — спросил Поярков.

— Он нашел, да боялся…

— Что о нем теперь говорить — он в конце концов получит свое, — сказал Достанко. — А мы, если найдем, — поживем на славу!

— Я ничего не утверждаю, — сказал Шульгин. — Но с войны кроме него остались еще двое полицаев. Они разыскали Анатолия Дмитриевича и теперь следят за ним и требуют, чтобы он сказал, где оставлено золото. Они даже били его.

— Послушай, Серый, не морочь голову, — произнес Поярков. — Или представь более веские доказательства.

Шульгин махнул рукой, приглашая их следовать за ним. Открыл кладовку и достал из рюкзака ключ. Вчетвером вошли в комнату Анатолия Дмитриевича.

Пустая клетка у открытой форточки чуть покачивалась от ветра. Со шкафа свесился угол старой пожелтевшей газеты.

Шульгин открыл шкаф. Попросил Достанко приподнять белье. Осторожно достал пистолет и сказал:

— Вот…

— Настоящий, — то ли спросил, то ли уточнил Поярков.

— Ты что, не видишь? — сказал Достанко почему-то шепотом. — Интересно, заряжен?.. Дай-ка, Серый, я когда-то из мелкокалиберного бахал.

Он взял пистолет, отвернул в сторону. Что-то поделал пальцем — послышался щелчок — сдвинул предохранитель. Направил в пол и медленно нажал курок. В комнате грохнуло. Поярков мгновенно побледнел, а Зимичев сделал шаг назад, будто пошатнулся.

— Сила! — сказал Поярков и стал разглядывать в паркете круглую дырочку. — Дай попробовать. Только не в паркет, вот, в табуретку.

— Я сам, — сказал Шульгин и забрал пистолет. Прицелился и спустил курок.

— Хватит, не губите патроны, — сказал Достанко. А Зимичев даже восхитился, чего с ним никогда не было:

— Вот это пуха — первый раз такую вижу!.. Надо ехать!

Закрыли шкаф. Быстро вышли из комнаты. Долго разглядывали пистолет.

Достанко вытащил обойму, и в ней оказалось еще пять патронов.

— Для себя оставлял, — сказал Шульгин.

— Зачем? — спросил Достанко.

— А что ему оставалось, если бы узнали, кто он?

— Для этого семь патронов не нужно, — сказал Поярков. — Достаточно одного.

— Он просил, чтобы я принес пистолет ему в больницу.

— Зачем?

— Не знаю. Но потом передумал и стал просить, чтобы я принес золото.

— Все правильно: сидеть на скамье подсудимых не в одиночестве, а рядом с мешком, набитым золотом, — больше веса. А там, глядишь, и снимут что-нибудь, по крайней мере, «вышку» не дадут, — сказал Поярков.

— Надо ехать, — сказал Зимичев.

— Верно, — подтвердил Достанко. — Сегодня разыщем денег, а завтра отправимся. Медлить нельзя.

— Деньги есть, — сказал Шульгин. — Устинов говорил, что у него в пальто много денег… Вот, — вытащил он пачку пятерок и рублей из кармана. Когда посчитали, оказалось девяносто два рубля. Решили, что на дорогу этого хватит, а на еду они достанут у родителей.

— Зря ты, Зима, своему брату послал, теперь бы денежки пригодились, — сказал Достанко.

— Найдем еще, если надо, — быстро проговорил Зимичев.

— Захватим перед самым отъездом, — сказал Шульгин и опустил деньги обратно в карман пальто.

— Только не забудь, — предупредил Достанко. — Этот листок-план я беру себе, так надежней будет. А то Шульгин у нас такой деятель, что и потерять может, — вон как измял.

Он расправил листок на столе, а затем аккуратно сложил и опустил во внутренний карман пиджака.

Шульгин задумался. Выходило, что завтра он не явится на концерт. Но дело, которое он задумал, было важнее. И он сказал:

— Решено. Только мне нужно предупредить Витковскую, что завтра я не приду на концерт.

— Дался тебе этот концерт, — сказал Достанко. — Что ты нашел?

— Не что, а кого, — поправил Поярков. — Витковскую!

— А ты знаешь, что она затащила тебя туда, поспорив с Достанко? — бухнул Зимичев.

— Не может быть… Ты врешь! — проговорил Шульгин.

Он думал, остальные наполеоны тут же подтвердят, что Зимичев врет. Но этого не случилось. Более того, Поярков медленно обошел вокруг стола и, усмехнувшись, сказал:

— Извини, Серый, но ты чудак… Я думал, знаешь… Она же с Колькой поспорила, что сумеет расшевелить тебя. Сначала и мы пробовали, но видим, она тебя к рукам прибрала, и отступили… А ты не знал? Спроси, — кивнул он на Достанко. — С какой стати нам врать? Или можешь спросить кого угодно из класса — перед Восьмым марта было… Так что скоро наш уважаемый Коля будет с ней рассчитываться.

Поярков говорил это спокойно и насмешливо. Он то близко подходил к Шульгину, то удалялся от него и смотрел в окно.

Шульгин засопел, опустил голову и мрачно спросил:

— Зачем вы мне об этом сказали?

— Чтобы знал, кто твои истинные друзья. И чтобы тебя не дурачили, как последнего дурака. И вообще я бы давно плюнул на этот ансамбль. Особенно теперь, когда у нас есть тайник, — сказал Достанко и по-братски положил Шульгину на плечо руку.

— Да при чем тут тайник? — спросил Шульгин.

— При том, что плюнь ты на этого полицая. Он и пикнуть не посмеет. Ему и пистолет не нужен, и так подохнет… А мы, если отыщем, знаешь, как заживем! Купим по мотоциклу, по кожаной куртке. Каждому — «Соню». Поселимся где-нибудь в пригороде, в палатке — знаешь, как поживем? На всю жизнь — память!

— А я бы нет, — проговорил Зимичев. — Если б много денег получил, к брату бы в армию съездил. Аж в Забайкалье!..

Поярков тихонько хихикнул и сказал:

— Вы рассуждаете, как дети. Неужели не ясно, что это золото нужно сдать государству? Так поступил бы любой нормальный человек.

— Ну, часть государству, а часть себе, — возразил Достанко. — Так было бы еще нормальнее…

Шульгин собирался иначе распорядиться тайником. И теперь, услышав от Достанко о мотоциклах и кожаных куртках, понял, что постучался не в ту дверь.

— Да, — произнес он. — Конечно. И все-таки, зачем вы мне об этом сказали?

— Чтобы не спал, снежный ты человек, — сказал Достанко. — Чтобы, наконец, был с нами. Особенно теперь, когда нужно срочно искать тайник. Стоит тебе сказать Витковской, что ты не явишься на концерт, и она с тебя шкуру спустит. Так что и ехать будет не в чем.

Шульгину не нравился этот тон. С ним разговаривали свысока, словно он был ребенком или не совсем нормальным человеком. Он походил по комнате, скомкал лист, где был обозначен тайник, и сунул его под книгу. Смерил взглядом Достанко и спросил:

— И вы спорили из-за меня?

— Ну, спорили. Человеком хотели сделать.

— Меня? Человеком?! — захохотал Шульгин. — Как сами?

— Ну, хотя бы.

— Значит, вы лучше меня, да? На каждого из вас можно хоть сейчас пришлепнуть знак качества?. Да ведь я пошутил, ребята. А вы и правда подумали? — снова захохотал Шульгин и пустился в пляс. — А пистолет я туда нарочно подложил, его отец с работы принес. У железнодорожного охранника испортился. А батя когда-то работал на оружейном заводе. Вот охранник и дал ему починить.

Он тут же увидел, что они поверили. И уже негодующе смотрят на него, уже на шее Достанко появились красные пятна.

— За такие шуточки можно и схлопотать, — сказал он и пошел к двери. — Идем, ребята. А на будущее знай, Серый, — мы тебе не друзья. И даже если Дрон наточит на тебя зуб, — помощи не жди.

Шульгин захохотал пуще прежнего. Он смотрел, как они друг за дружкой покидали квартиру. Только Поярков приостановился и внимательно взглянул на Шульгина. Он словно не хотел уходить, словно понимал, что оставлять Шульгина одного нельзя.

— Стойте, парни, — громко сказал он. — По-моему, заврался Шульгин. По-моему, он теперь врет…

— Ну и плевать, если он себя ведет, как разобиженная девица, — сказал Достанко. — Подумаешь, из-за него поспорили! Черт с ним и с его тайником. И вообще, я смотреть на этого дылду не могу, у меня он уже три месяца в печенках сидит… Зря спорил!

— Да погоди ты, — сморщился Поярков. — Можно вместе в школу махнуть, поговорить для начала с Викторией Сергеевной, она толковая, поможет…

Достанко дернул его за рукав и вытащил на лестницу. Дверь захлопнулась. Несколько секунд оттуда доносились возня и шум. И сразу стало тихо.

Шульгина охватила тревога. Он почувствовал, что теряет что-то важное и нужное для себя. Сел на стул и тупо уставился в пистолет. Он думал о Витковской. Мысленно он поздравлял ее с победой в споре. Нет, он больше никогда не пойдет в ансамбль, и это совершенно ясно. Хватит. И ни о чем не спрашивать Витковскую. Просто не замечать ее, может быть, даже обходить стороной. И все. И точка…

Раздался телефонный звонок — Шульгин вздрогнул. Быстро вышел в прихожую и снял трубку.

— Сереженька, это я, Лариса!.. Ты не представляешь, что сейчас было!.. Такие прелести мы с Валеркой, такие молодцы!.. Только что звонила Евгения Викентьевна. Оказывается, к нам на генеральную репетицию приходил руководитель хореографического ансамбля «Голос юности». Мы ему понравились. И он нас приглашает в свой ансамбль, меня и Валерку. А это знаешь, какая высота?! Это уже международный уровень!

— Поздравляю, — сказал Шульгин.

— Что значит «поздравляю»? Это же не так говорится. Или ты ничего не понимаешь, или не умеешь радоваться за других… Какие все кругом молодцы, какие все замечательные!.. Через десять минут я буду у сквера. Так что жди меня!

«Все, хватит. Сегодня с ней поговорю», — решительно подумал Шульгин и вышел из дома.

Витковскую ждать не пришлось. Они пошли мимо размокшего от дождя садика, мимо гастронома с разноцветной подсветкой в витринах. Вышли на площадь.

— Хочешь мороженого? — спросил Шульгин, не решаясь заговорить о главном.

— Боюсь ангины. У меня уже два раза была ангина, и оба раза я падала в обморок.

— Закаляться надо.

— Вот еще! Чем мучиться всю жизнь, окунаясь в ледяную воду, лучше купаться в тепленькой и раз в три года переболеть ангиной… У меня сегодня такой день, такой счастливый день!. Мне кажется, ты этого не понимаешь.

— А что тут понимать? Тебя пригласили в знаменитый ансамбль.

— Просто нужно работать и работать, — сказала она очень серьезно. — И тогда все получится. Если бы мне четыре года назад сказали, что со мной случится такое, я бы не поверила. Ох, сказала бы, ох-ох, такое не бывает, я уже не маленькая, чтобы верить в сказки. А тут!

— Не все ли равно, где танцевать?

— Эх, Сережа. Я и говорю, что ты не понимаешь. Тут признание. Значит, я могу! А это очень важно, в любом деле очень важно! Без этого ничего не бывает… Чудно! Может случиться, что стану настоящей танцовщицей. И все это я сама, сама. Без хореографического училища!.. Давай прогуляемся по набережной! Я так люблю вечернюю Неву.

У парапета стояли рыболовы. Курили и молча смотрели на поплавки — думали о своем. Посреди реки шел маленький белый теплоход. На его палубе сидели две женщины. И встречный ветер разбрасывал по плечам их волосы.

Погуляли по набережной, свернули в тихую улицу недалеко от дома Витковской, и тут Шульгин сказал:

— В ансамбль я больше не пойду.

— А что случилось?

— Этот твой вечный партнер Головко… Все время кажется, что я мешаю. Такое чувство, что, когда я пришел в ансамбль, у вас что-то нарушилось…

«Что я говорю? — думал он. — Я с ума сошел, я же хотел совсем не это».

— Ты дурак, — сказала Витковская. — Дурак, дурак…

— Может быть, — сказал он и свернул в другую улицу.

— Сережа, ты не прав… Постой, Шульгин, — крикнула она.

Ему было стыдно, и он даже не оглянулся. Медленно шел вперед, не обращая внимания на слова Витковской. Она сделала несколько шагов за ним. Остановилась. Потом побежала к своему дому. Она меньше всего понимала, что произошло. Она уже давно забыла о споре с Достанко…

А Шульгин шел и думал: «Зачем же так, Витковская, получилось? Я же хотел совсем не это».

Еще можно было вернуться и догнать ее. Можно было объяснить, что получилось не так, как хотелось. Он даже остановился и посмотрел назад. Но Витковской уже не было.

Решение

Шульгин долго ходил по своей улице, но домой так и не зашел. Вспомнил о сестре, о Вите, вскочил в троллейбус и поехал к ним.

Он радовался, что наконец нашел людей, которым он может рассказать все, что знает об Анатолии Дмитриевиче и тайнике, и которые поедут с ним и помогут найти золото.

«Конечно же они, только они! Как это я раньше о них не подумал?.. То есть вряд ли Тонечка сможет — она ждет ребенка, ей не до путешествий. Но Виктор — тот прирожденный искатель! Ого-го!.. Тот сразу согласится! А с ним бы я пошел!..»

Он взбежал по деревянной лестнице на второй этаж и постучал в дверь.

— Открыто! — крикнул Витя.

Он вошел.

— Ба, кто к нам прибыл! Входи, мой дорогой, я сейчас кофе поставлю.

Он вскочил из-за стола, где читал книгу, поздоровался за руку.

— Скоро и Тонечка придет… Занятия в школе кончились?

— Кончились. Завтра — консультация по математике.

— Отлично! И сразу — к нам. Отметим знаменательное событие — три года со дня нашего с Тонечкой знакомства.

— Вряд ли, — сказал Шульгин. — У меня теперь мало времени — экзамены на носу, и вообще некогда.

— Все лежишь на диване и думаешь, думаешь, как лучше спину почесать?

— Не только, — улыбнулся Шульгин. — Бывает, что и другая славная мысль случайно забредет.

— Например?

Шульгин вспомнил, как обрадовались наполеоны, узнав о тайнике.

— Например: куда бы потратить миллион?

— Ну, уж это действительно славная мысль. Особенно когда этого миллиона и в помине нет.

Они рассмеялись.

— Я слышал, ты в хореографию пошел, — улыбнулся Витя, поглаживая пятерней бороду. — Знатное дело — пластика, ритм, движение. Нравится?

— Ничего, ребята у них подготовленные. Двоих в «Голос юности» взяли.

— А тебя?

— Меня в цирк возьмут, там на моей голове дрова колоть будут.

— Подожди, расскажешь. Я только пойду кофе заварю.

Шульгин пересел на диван и стал разглядывать комнату. Маленькая, с одним окном, с наклоненным, будто катальная горка полом, с книгами на широкой самодельной полке — Достоевский, Блок, Лесков, Твен, Гончаров, Есенин… Портрет Тони — чуть наклонила голову, смотрит внимательно и будто сказать что-то хочет.

На стуле — ее платье, голубое с белым воротничком. На металлической спинке кровати — ее кофта с заштопанными локтями. Шульгин прикоснулся к ней, погладил.

Вошел Виктор.

— Экзаменов не боишься?

— Нет, любопытно только, ведь ни разу не сдавал.

— А потом?

— Не знаю. Мне техника не нравится. Я бы после десятого — снова в первый. Интересно?

— По-моему, не очень. Какой смысл? Надо что-нибудь попробовать самому, а не вечно учить то, что придумали до тебя.

— Что придумали?

— Ну, все: законы вывели, романы написали, картины нарисовали.

— Ты счастлив?

Витя посмотрел на Шульгина и наклонил голову точно так же, как сестра на портрете.

— По крайней мере, я имею все для того, чтобы быть счастливым.

— А деньги?

— Ну, и деньги. Может быть, не в той мере, сколько хотелось бы, но все же… А почему ты об этом спросил? Впрочем, теперь у нас и деньги есть. Твои родители дали нам три тысячи на кооператив. Так что, как видишь, мы с твоей сестрой богатые люди.

— Это не деньги, это мелочь, — сказал Шульгин, уже чувствуя, что снова начинает говорить не о том, но продолжая двигаться в разговоре по инерции.

— Ох ты! Ну и дал! Что же для тебя деньги?

Шульгин не ответил. Потрогал корешок Твена и сам спросил:

— А вот если бы у тебя было громадное количество денег, что бы ты с ними делал? Например, сто тысяч?

«Какую чепуху я несу! Ведь я знаю, что делать, — подумал Шульгин. — Нужно ехать в лес, нужно кому-то рассказать, нужно помочь Анатолию Дмитриевичу освободиться от той жути, в которую он сам себя загнал. Но как это сделать?.. Очень просто — начать и все. Начать!..»

Витя захохотал, откинул голову.

— Такого быть пока не может. То есть я не хочу сказать, что таких денег у меня никогда не будет. Говорят, я способный, так что черт знает — у кого-то же они оседают?! Но вот если бы теперь столько — ох ты, даже не знаю… Наверное, помогал бы молодым художникам. Выделил бы им стипендии. Платит же государство стипендии спортсменам? А почему и художникам не платить?.. Нет, пожалуй, обиделись бы, если бы я им стипендию. Лучше всего купить у них картины. Ну, по хорошей цене, чтобы поддержать их. Правда, все не скупишь — слишком много написано. Да все и не надо. И организовал бы «Музей молодой живописи», а?.. Давай, а там посмотрим, может, и с толком потратим?

Шульгин опустил голову и произнес:

— Нет у меня таких денег, это я сбился в разговоре… Зато можно поехать в лес и найти тайник. Во-первых, спасти золото, а во-вторых, помочь одному человеку…

И он рассказал Вите все, что знал сам. Он думал, Витя загорится желанием поехать с ним. Но Шульгин ошибся.

— Нет, — сказал как-то очень легко Виктор, будто речь шла о том, покупать эскимо или нет. — Меня такого рода имущество не интересует. Это все бред больного человека. За доверие спасибо, но у меня много работы. Думаю, у тебя найдется немало желающих.

— Я думал, ты нормально отнесешься…

Витя походил по комнате, поднял со стола чашку с кофе. Что-то изменилось в нем, он весь будто напрягся. Но по его улыбке можно было понять, что он не принимает всерьез предложение отправиться в лес.

— А я нормально отношусь. В твоем возрасте каждый ищет клад. Я тоже мечтал найти горшок с монетами. Что ты! Каждую ночь во сне видел, как достаю этот горшок из какой-нибудь старой стены. Но горшок и ныне там… Чуть позднее — другой крен — стал искать неизвестную картину гениального мастера. К любой подделке приглядывался — а вдруг?! Но и тут промах. Думаешь, успокоился? Нет. Остаюсь вечным кладоискателем. Только теперь я — умный. Ищу не чужие тайники, которых остается все меньше и меньше, а свой собственный, в самом себе. Это труднее, но результативнее. Вот-вот выйду на него, осталось несколько шагов. И тогда, может быть, стану художником. Мне теперь каждый день — во как нужен, — провел он рукой у шеи. — А ты сбиваешь на неверный путь…

— Отказаться можно было бы и короче…

Витя захохотал и взял себя за бороду. Веселыми глазами посмотрел на Шульгина. Лукаво подмигнул и пригласил к столу:

— Садись ближе, старина, выпей кофе.

Шульгина это обидело. Он поднялся и пошел к двери.

— Постой, Сережа, — тихо произнес Виктор. — Ведь это серьезное дело, и тут надо принимать какие-то срочные меры.

— Ну? — почти выкрикнул Шульгин.

— Тут, недалеко от нас — отделение милиции. Давай сходим, — расскажем? По-моему, с такими людьми, как этот ваш Анатолий Устинов, нужно поступать значительно проще.

— Да как же проще?! Неужели ты не понимаешь, что это не подходит? Милиция кинется к Устинову, арестует, и что? Золото — в лесу, полицаи — на свободе, а сам Устинов только расхохочется и скажет: «Докажите!»

— Вот тогда и надо ехать в лес.

— В том-то и дело, что надо ехать сейчас, немедленно, пока он не передумал. И не рассказал бывшим полицаям… Все-таки он не остался гадом, пытается хоть в конце жизни что-то поправить. Вот и пистолет просил в больницу — для чего?.. И вообще он всю жизнь ко мне нормально относился, а если просит помощи…

— И значит, ты хочешь найти золото и отдать его бывшему полицаю?

— Да…

— Подожди! А потом бывший полицай передаст это золото властям, признается, кем был во время войны, и тем самым придет с повинной?

— Вот именно, — кивнул Шульгин. — И он будет свободным.

— Ну уж дудки. За его прошлое посадят!

— Пусть так. Но и тогда он будет свободнее, чем сейчас. Пойми, он привык к своему одиночеству и страху. И ему теперь не сдвинуться с места. Мы только поможем ему, поможем не совершить подлость, а, наоборот, освободиться от нее. Кроме того, только он один знает о тех полицаях… Давай, Витек, поедем, а? Я знаю, нужно с Витебского вокзала.

— И никому ничего не сказав?

— Да. Мы с тобой. У нас и пистолет есть!

Виктор задумался. Он поглядывал на Шульгина так, как будто впервые видел. И все же, несмотря на то, что он поверил в существование тайника, все же не принял идеи отправиться вдвоем. Это он считал глупостью.

— Знаешь что, — наконец сказал он, — чем больше я об этом думаю, тем яснее понимаю, насколько опасное это дело… Где, ты сказал, этот лес?

— Я не говорил. Скажу, когда отправимся…

— Гм… Не доверяешь?.. Давай подождем до утра. Придет Тоня, я должен ей объяснить, что уеду на несколько дней. Я бы поступил некрасиво — сорвался из дома и не предупредил. Кстати, а почему бы нам не рассказать твоему отцу?

Шульгин помотал головой.

— Он всю жизнь подозревал в нем бывшего уголовника. А если узнает, то и разговаривать не станет — сразу в милицию…

— Нет, Сергей, по-моему, ты все страшно запутал. Нужно к этому подойти проще и серьезнее. Я понимаю, что такие вопросы решаются не каждый день, но все же можем и мы что-нибудь решать… В общем так, утром — я у вас. А ты расскажи отцу. Если сам не расскажешь, то придется это сделать мне. Тут не до шуток. Ты рассуждаешь, как ребенок, — раз ко мне хорошо относился, значит, я должен ему помогать. Убийца он, Сережа. Предатель и убийца. А ты решил о нем заботиться. Да его и теперь в самый раз — к стенке!

— Ему, когда началась война, было восемнадцать лет. А во-вторых, он сам себя уже давно поставил к стенке. Я знаю его всю жизнь. И знаю, как он жил все эти годы. Ему нужно помочь спастись, и я помогу.

Виктор понял, что у Шульгина действительно созрел план спасения и золота и Анатолия Дмитриевича, и теперь переубедить его было невозможно.

— Итак, утром я у вас. Часов в семь.

— Я буду ждать…

Шульгин ушел. Но чем ближе подходил к дому, тем яснее становилось ему, что нужно срочно предпринимать какие-то меры. Он и так потерял слишком много времени. Уже рассказал о тайне четверым, и безрезультатно…

После ужина Шульгин отправился к себе и лег на диван. В соседней комнате засмеялись родители — отец рассказывал что-то веселое.

«Сейчас они там закончат, и я позову его. Он разберется, что делать. Мы с ним придумаем… Что придумаем? Поедем в лес? Или все-таки пойдем в милицию?.. Нет, не то, не то…»

Думать о будущем он еще не умел. Легче было вспоминать прошлое, когда он, не обремененный заботами и тайнами, жил наедине с собой. И всегда рядом были эти двое таких разных мужчин — Анатолий Дмитриевич и отец.

Анатолий Дмитриевич интересовался жизнью Шульгина: спрашивал о школе, об учителях, о товарищах. Отец же призывал сына разделить его собственную жизнь, его заботы, удачи и неудачи. Он щедро делился своей жизнью с сыном, тогда как Анатолий Дмитриевич, обрекший себя на существование узника, только наблюдал жизнь других…

«Нет, отец и слушать не станет, чтобы ему помогать… В блокаду погибла его мать, моя бабушка Марья. И его старший брат, дядя Саша, — на фронте. И сам он вырос в детдоме… Не будет, не будет он ему помогать…»

Перед рассветом Шульгин встал с дивана и оделся. Подумал было зайти в комнату соседа и взять из пальто деньги. Но тут же махнул рукой, подошел к столу и взял из ящика двадцатипятирублевую бумажку — мама дала на пиджак к выпускному вечеру. Сунул в карман. Прислушался — в комнате родителей было тихо. Осторожно вышел в коридор и направился в кладовку. Снял рюкзак, надел соседову штормовку, взял фонарик и тихо вышел на лестницу.

«Утром явится Виктор. Конечно, он расскажет отцу, о чем мы с ним говорили. Но я буду уже далеко».

Шульгин вышел на улицу — темно, накрапывает дождь. Людей не видно, лишь в узком переулке застыл черный кузов легковой машины…