Пробуждение

Наглухо к дереву

Шульгин поднял лицо кверху, к небу. И только теперь почувствовал, что идет дождь. Капли попали в глаза — он заморгал и опустил голову. Все та же боль в перетянутых шнуром руках. Прикрученные наглухо к дереву, они затекли. В них медленно и тяжело толкался пульс — кровь старалась пробиться дальше по телу и не могла…

Прислушался. Верхушку терзал ветер, и дерево покачивалось, вздрагивало — он чувствовал это спиной.

«Я ничего не вижу, — подумал он. — Может, они что-нибудь сделали с лицом? Ослепили меня, а я не почувствовал?.. Нет, это было бы слишком больно, и я бы знал, что ослеп… Нужно было этих гадов… по одному, пока держал в руках пистолет. Даже когда сбили с ног, нужно было ногами их в рожу, головой в глаз… Где они сейчас? Уходят, убегают, гадюки. Дурак, дурак! Ведь знал же я, кто они. И ждал, надеялся. Как же можно было?..»

Впереди в темноте что-то зашуршало, зашумело, будто кто-то пробирался сквозь густой кустарник.

Шульгин затаил дыхание. Шорох раздался ближе, и он услышал шаги.

«Все, добивать идут», — мелькнуло в его сознании.

Напрягая зрение, вглядывался в темноту и вдруг заметил двигавшуюся гору. Это был лось — Шульгин скорее понял, чем увидел его. Даже расслышал частое тяжелое дыхание. Видно, лось долго скитался по лесу и устал.

— Подойди, милый, отвяжи меня, — попросил Шульгин.

Лось остановился, наклонил голову, но тут же прыгнул в сторону и, ломая кусты, помчался дальше.

Шульгин рванулся за ним и застонал от боли. Он дергался и рвался, пока боль не наполнила тело и голову тысячами раскаленных игл, а к горлу подступила тошнота. Чтобы ослабить боль, выпрямился, прижался к стволу. Руки немного сдвинул вниз, стало легче. Он охрип от крика и решил ждать рассвета, чтобы снова звать на помощь. Верил, что кто-нибудь утром обязательно услышит и спасет.

«Как же было с самого начала не понять, чем это кончится? — подумал он. — Что ж, хоть за это спасибо, объяснили… Но все-таки я жив, потому что слышу, как падают мне на лицо капли дождя. Мне больно стоять. Я чувствую, как живет мое тело. Вот и дерево раскачивается из стороны в сторону, будто хочет сдвинуться и пойти по лесу».

Он переступил с ноги на ногу и до крови закусил губу, пытаясь справиться с рыданиями. Не получилось. Тихо застонал и захлюпал носом, как ребенок. Он слушал, как высоко над головой по верхушкам деревьев ходят волны дождя.

«А эти клопы уйдут. Может, только на границе их остановят. Но не такие они болваны, чтобы не знать, куда идти и что делать. Если уж приехали к тайнику, то все продумали. Не то, что ты, олух… Как же не заметить было, что они следят?..»

Задрожал подбородок, а к глазам подступили слезы. Несколько минут медленно покачивал головой, ни о чем не думая, впадая в забывчивость. Он не жалел себя. Он был себе противен. И не мог себе простить, что пошел один.

Захотелось пить. Поднял голову и ловил редкие капли, пока не понял, что так не напиться.

Он думал о том, что эти двое были постоянно рядом с ним — в Ленинграде, в поезде, на автобусной станции.

«Они держали меня, как снайперы, на прицеле…»

Шульгин перебирал в памяти всех, кого встретил по дороге сюда, — три старухи с эмалированными ведрами, парни в студенческих куртках с эмблемами и еще какие-то люди без особых примет. Коренастого и молчуна среди них не было.

«Да если бы я и увидел каких-то подозрительных типов, разве это бы меня остановило? Но я бы догадался кому-нибудь сказать, что за мной следят. И тогда все было бы просто… А что касается дороги в автобусе, то, кроме веселого деда с петухом, и вспомнить некого. Такой художественный образ — век не забудешь».

На коленях у деда сидел красный петух и задумчиво поглядывал в окно то левым, то правым глазом. Дед смеялся беззубым ртом и через голову петуха рассказывал байки о том, как его Петя побеждал всех деревенских дворняжек. При этом он осторожно поглаживал шею и крылья мужественной птицы.

Было видно, что Пете нравились истории, в которых главным героем был он сам, а потому петух вытягивал шею и, раскрыв желтоватый клюв, орлом смотрел на пассажиров. Иногда его раздражало радио, по которому шофер объявлял остановки, и Петя нервным жестом приподнимал ногу с острой шпорой.

Одна старушка, в панамке дачного вида, обернулась и едко спросила у деда:

— Что ж вы с им-то в жару мотаетесь? Уж-то у вашего петуха своих делов мало?

— Хулиганов боюся, — сказал дед. — Я з им до города ездив, штоб жулики не пристали.

Пассажиры автобуса посмеивались, глядя на петуха и на деда, а Шульгин, сидевший рядом, протянул руку и хотел было погладить красный гребень. Но петух больно клюнул в большой палец и с грозным видом уставился на него.

— Ты, братка, не чепай майго певня — не любит он непрошеной ласки. Хто его кормит, того он и понимает… А ну, Петя, споем добрым людям?

И дед хрипловатым, словно простуженным голосом затянул:

Тут Петя хлопнул широкими крыльями по чешуйчатым ногам и рявкнул басом: ку-р-р-ку-у…

Шульгин уже не мог удержаться и захохотал вместе с другими пассажирами.

— Следующая остановка — Загатье, — объявил шофер.

Шульгин вздрогнул, ему нужно было выходить.

— Далеко тут до леса? — спросил он деда.

— Да с километр. Выдь за село, а там — по левой руке — пряменько по дорозе… Турыст небось, га?

— Турист, турист, — кивнул Шульгин, продвигаясь к выходу.

— Здалеку адкуль, ти близка де?

— Издалека, дедушка, из Ленинграда.

— Ой! — вскрикнул дед. — У меня ж там племянница! Болеет, бедная, так просила лекарство достать, прополис называется. А тут как раз у нашу аптеку привезли. Можа, зайдешь, милы чалавек, я бы ей с тобой и послав, га?.. Я ж во тут-ка, зусим близка… Сам збирався ехать, дык нашто тяпер?

— На обратном пути, дедушка, обязательно возьму, а то еще в лесу потеряю. А теперь я бы вас попросил, не одолжите ли мне лопату? Впопыхах забыл, а в лесу она мне пригодится.

— А когда ж ты обратно?

— Думаю, завтра.

— Ну и добра, пойдем, я табе дам хар-рошую лопату. С самай войны ховаю от племянников и внуков. Им она забава, а мне память, што усю вайну сапером быв… А вось и хата моя, справа, под ясенем…

Автобус остановился. Дед привел Шульгина к себе в дом. Из-за старой доски в сенцах достал коротенькую, удивительно чистую лопатку и протянул Шульгину:

— Так я чакать буду, придешь?

— Обязательно, дедушка. На обратном пути — я у вас. А пока до свидания, дело у меня серьезное, — махнул рукой Шульгин на прощание деду и петуху и двинулся по деревне.

«Деда подвел… Лопату взял, обещал лекарство захватить, а тут, может, и не увижу никогда этого деда… Подвел деда…»

Вскоре деревня кончилась. Было тепло, и пели жаворонки. Внизу, у крохотной то ли речки, то ли канавы, привязанные к колышкам, паслись пестрые телята. Некоторые жалобно смотрели на него, надеясь, наверно, на чудо — что он подойдет к ним и отвяжет, и они будут носиться на воле. А может, они ждали и не этого, а просто хотели, чтобы он побыл с ними, погладил их, потому что они уже давно соскучились по людям.

Ему захотелось подойти. Но невдалеке сплошной темно-синей стеной поднимался лес, и, увидев его, Шульгин поправил лямку рюкзака и быстро зашагал по дороге.

Он был свободным. Ему принадлежал весь мир: трава и цветы, земля и небо, солнце и нагретый за день, почти что видимый воздух… Он расстегнул штормовку и, придерживая за спиной рюкзак, помчался по траве. Прохладный вечерний ветер ерошил волосы, забирался под одежду и, казалось, хохотал там, охлаждая горячую кожу…

… Теперь одежда намокла и прилипла к телу. Губы и подбородок дрожали. Затекшие ноги отказывались стоять. Он почти висел на выкрученных руках.

«Надо же что-то делать, кого-то звать», — думал он и знал, что до утра все бесполезно. Теперь ночью здесь никого не могло быть.

«Они следили за мной, следили!.. А я этого не видел!.. И я околею тут, если никто не придет… Но откуда здесь эти люди? Почему столько лет они свободно разъезжают по стране? Значит, победа еще не отменяет жестокости. И остаются люди, которые только и ждут момента. Затаились и ждут, как эти двое… А что они говорили? Что следили с того дня, когда Анатолий Дмитриевич попал в больницу…»

Он приподнялся на носках — так меньше болели руки. Распрямив плечи, насколько позволял шнур, попробовал повернуться вокруг дерева. Нога нащупала корень, он встал на него — острый сучок ствола врезался в спину. Попытался вернуть прежнее положение, но это не удалось — штормовка зацепилась за сук, и теперь ко всем его болям прибавилась еще одна, самая острая.

«Ничего, я привыкну к этому, ведь я живу… Пусть глупо жил и глупо страдаю, но все-таки у меня есть надежда… А если это конец, что тогда? Если я никогда не узнаю, нашли этих бандитов или нет? Если бы нашли! Если бы только нашли!.. Я же хотел как лучше. Я же понимал, что золото не может принадлежать ни мне, ни Анатолию Дмитриевичу. И шел за ним для того, чтобы он сам рассказал о своем предательстве, сам повинился перед людьми. И тогда именно я помог бы ему выйти из тупика, в который он себя загнал… Пошел один и загубил серьезное дело… Но я еще смогу. Я еще докажу им!» — угрожал он кому-то неизвестному, и только своим врагам, тем двум гадам, он не угрожал. Потому что угрожать им было бы теперь бесполезно.

Склонив голову на грудь, слушал, как вдали грохотал гром. Дождь стихал, и лишь одинокие капли, сбегавшие с хвои, по-прежнему падали на голову и плечи. Он слышал их, слышал, как они позванивают, пробиваясь сквозь тяжелые лапы сосны. И видел солнце над лесом, готовое упасть за деревья, и себя, расставляющего палатку… Как это было давно. И было ли? Может быть, он всю жизнь простоял, привязанный к дереву?.. Нет, было, потому что он ел рыбные котлеты с батоном и поглядывал на часы — торопил стрелки к утру. Рядом лежали саперная лопата и завернутый в марлевую тряпку пистолет…

Двое случайных

Дождь хлынул с новой силой. Шульгину казалось, что он стоит под водопадом. Намокшая кора стала скользкой. Ему удалось сдвинуть руки вниз и согнуть колени. Попробовал шевелить затекшими пальцами и не мог. Но теперь отдыхали ноги, это принесло облегчение.

За несколько часов, которые он простоял у дерева, вспомнил всю свою жизнь. Он еще не мог толково разобраться в ней, охватить ее целиком и лишь разглядывал отдельные куски, не связанные между собой ни местом, ни временем.

Он помнил себя не только в лесу, не только дома, но, казалось, когда его, Шульгина, еще не было на свете… Он жил среди разных людей — родители, сестра, соседи, учителя, ребята по школе. С ними можно было разговаривать, шутить, смеяться. Они в любую минуту могли прийти на помощь — только попроси. Но ему не нужно было просить, потому что они делали все, чтобы он ни в чем не нуждался. И он не задумывался, не понимал, какое это счастье — быть среди них, встречаться с ними каждый день, просто смотреть на них, как они ходят, работают, думают, разговаривают, молчат… Они были вечно, эти люди. И будут вечно… Но тут же, вблизи находились другие люди. Они затаились, он их не видел, и, пока не мешал им, они не обращали на него внимания. И вот наступило время — их пути пересеклись… Как просто они сделали свое дело — оставили его на смерть.

Шульгин недоумевал и возмущался. Он думал, что как-то мы, люди, все связаны между собой. И враги и друзья. И значит, каждый из нас не может жить отдельно от других. Друзей мы ищем, а враги сами находят нас… Может быть, и для дружбы, и для вражды есть свои законы и пути и нужно сначала встать на этот путь, чтобы он привел к друзьям или к врагам?..

Глотая слезы и капли дождя, ненавидя себя, он вспоминал, словно бы там, во вчерашнем дне, пытался найти хотя бы крохотную возможность для своего спасения.

… Утром проснулся и вышел из палатки. Солнечные струи били сквозь ветки. Он потянулся, глубоко вздохнул. Намочил ладони о росу и несколько раз шлепнул себя по щекам. Запрокинул голову и медленно поворачивался на месте. Верхушки сосен упирались в небо. Иногда в голубой просвет между кронами вплывала птица, и казалось, он смотрит не вверх в небо, а в глубину, и в этой колышущейся глубине живут крылатые рыбы с медлительным полетом.

Часы показывали семь. Он приложил их к уху — послушал и, убедившись, что ходят, застегнул на запястье.

Завтракал на пеньке посреди черничной поляны. Даже медведем себя представил, так это было приятно — никто не видел. Даже позавидовал медведю — столько у него тут всякого добра. Лег вниз лицом на руки. Земля пахла яблоками, свежими досками и чем-то еще, что не имело названия.

На руку что-то упало, будто мокрый лист. Открыл глаза и увидел крохотного светло-коричневого лягушонка. Тот таращил на него глаза — удивлялся, откуда здесь это чудовище — Шульгин.

У лягушонка был такой осмысленный взгляд, так внимательно следил он за глазами Шульгина, что тот не выдержал и сказал: «Привет! Как живешь?» И даже подождал, надеясь услышать: «Привет!»

Лягушонок дернулся, будто пожал плечами, а затем, как маленький танк, повернулся вокруг своей оси и махнул на целый метр в ягодник.

Шульгин снял палатку, уложил в рюкзак и двинулся по лесу, пристально вглядываясь в деревья. Он давно понял, что схема, которую забрал Достанко и которую он, Шульгин, помнил до мельчайших черточек, мало поможет. Оставалось надеяться только на удачу.

Все, кого он теперь вспоминал, словно бы расположились по обеим сторонам пути. Они желают ему успеха и ждут домой. Тут же он вспоминал школу, и что-то кололо в груди — там его одноклассники готовились к первым экзаменам…

Лишь изредка возникали в памяти слова Анатолия Дмитриевича о двух полицаях. И тогда он приостанавливался, озирался, а рука его сама лезла под рубаху и бралась за пистолет. Не заметив ничего подозрительного, он шел дальше и успокаивал себя: «Ну, кто тут может быть? Я ночью вышел из дома, утром сел в поезд — никто меня видеть не мог. Это я от страха думаю о полицаях…»

К вечеру он вышел на знакомую уже поляну — вчера здесь ставил палатку. Шульгин понял, что весь его путь был сплошным блужданием и что он прошел по кругу много километров, а вернулся к прежнему месту. Это и удивило и разозлило его. «Если и дальше так, то я ничего не найду и вернусь с пустыми руками. Нужно ходить иначе, по солнцу».

Но как ходить по солнцу, он не знал. А потому продолжал путь, пока не стемнело. Наконец остановился. Сзади, будто под чьей-то ногой, хрустнула ветка. Он присел, внимательно оглядывая кусты и деревья. Вытащил пистолет и медленно пошел туда. Остановившись у дерева, долго ждал еще какого-нибудь шороха или звука. Нет, там никого не было, и он, метнувшись в кусты, лег на землю и затаил дыхание. Сердце с гулом стучало в груди. Ему казалось, что эти удары слышны на много километров вокруг. Ему еще казалось, что в этом сумеречном лесу за ним следят чьи-то глаза, много глаз, но сам он их не видит и оттого дрожит теперь, как в лихорадке.

«Спокойно, Шульгин, если тут кто-нибудь есть, — объявится. Не поднимайся и жди…»

Вскоре рука его, державшая пистолет, легла на землю. Веки от усталости слипались, а рюкзак, который даже теперь почему-то давил на плечи, хотя лежал на земле, все тяжелел и тяжелел.

Когда в лесу стало совсем темно и уже трудно было различить, где земля, где небо, Шульгин поднялся и пошел дальше.

«Уходить отсюда, уходить, — подгонял он себя. — Там кто-то есть, я это чувствую».

Но уже недоставало сил. Он даже палатку не смог поставить — просто влез в нее с рюкзаком и уснул.

Рано утром он снова был на ногах. И снова пробирался сквозь кусты, обжигая руки о крапиву, спотыкался о пни и корни.

То слева, то справа иногда поднимались дубы. Но ни один не был похож на тот, к которому стремился Шульгин. В двух или трех местах начинал копать. И вскоре убеждался, что опять бесполезно. Лишь однажды удалось найти дуб, совершенно не похожий на другие. А невдалеке стояла сломанная пополам сосна.

«А вдруг! — подумал он. Снял рюкзак и подошел к могучему дереву. Огляделся по сторонам — никого. Подкопал дерн и углубился в землю. — Если здесь, то через несколько минут откопаю. Вот корень, возьму влево, сейчас лопата скребнет по металлу — мешок ведь тонкий, услышу звук. А может, он давно истлел…»

Он сел на край ямы и вытер пот. И здесь было пусто. Отдохнув, закопал ее снова и даже положил на место куски дерна. Бросил в траву лопату и впервые подумал о том, что нужно возвращаться. Но он тут же взял себя в руки.

«Не расслабляйся, Шульгин, не будь дураком. Иди дальше…»

— Иди дальше, — сказал он вслух, — и тогда…

После этого «тогда» все началось сначала — придуманные события следовали одно за другим. Он подхлестывал себя картиной будущего успеха: вот он находит золото, вот входит в палату к Анатолию Дмитриевичу, вот рассказывает ему о своих приключениях в лесу, вот Анатолий Дмитриевич, уже совершенно здоровый, берет золото и уходит туда, где можно рассказать все о своей жизни и где, конечно же, разберутся… А если он никуда не пойдет и захочет оставить золото себе?.. Нет, зачем ему золото? Он и так «владел» им тридцать лет, а был ничтожеством. И может ли это золото сделать кого-нибудь счастливым?.. Это же не лекарство, что принес — и рак отныне излечен. Даже не зерна нового сорта пшеницы — посеял — и человечеству не грозит голод. И даже не книга — прочитали все люди и на веки веков отменили предательство!.. Так с чего быть счастливым? Выходит, что и не с чего. Но что-то же и с тобой случится, если ты поможешь другому человеку… «Эх, Шульгин, кому ты нужен?» — горестно подумал он о себе.

… Ему не хотелось подниматься, чтобы идти дальше. Хотелось в одно мгновение перенестись на родимый зеленый диван и, глядя в потолок с такими знакомыми трещинками, вспоминать события этих дней. Но Шульгин пересилил себя и забросил рюкзак за спину…

Он начал уставать, а подняться после того, как сел, было труднее и труднее. В промежутках между приступами сомнений стало вспоминаться детство: мама, сестра, отец. Все они были там, в его детстве, точно такими же, как сейчас, и только он, маленький и капризный, совсем не похож на теперешнего.

Однажды к ним из-под Новгорода приехал мамин брат — дядя Женя. Он привез дымчатого котенка. Его так и назвали — Дымок. И что за дружба началась у Сережи с этим животным! Он гладил его и кормил, хохотал, когда котенок с разгона повисал на скатерти и стаскивал ее на пол. И в конце концов так полюбил Дымка, что и сам захотел стать котенком. Бегал вместе с ним на четвереньках, гонял по комнате катушку ниток, ронял стулья и врезался лбом то в шкаф, то в стену. А если хотел есть, то громко мяукал и терся о мамину ногу.

Родители испугались, что слишком близкое общение сына с котенком может плохо подействовать на ребенка, а потому отдали Дымка знакомым.

Долго скучал и горевал Сережа, не представляя себе жизни без Дымка. Но потом стал забывать его. Присмотревшись к собакам, понял, что нет на свете животных лучше них… И когда приезжал дядя Женя, дергал его за руку и просил: «Привези мне, пожалуйста, собаку… Ну, пожалуйста, любую дворнягу, только привези…»

— Я не люблю собак, — однажды сказал дядя Женя.

— Почему?

— Потому что они нас чуть не загрызли, когда мы бежали из немецкого плена.

— Ты был в плену?

— Да. В сорок первом меня ранили под Смоленском. И раненого взяли в плен. Увезли в Германию, чтобы я там работал. Я работал. Однажды ночью мы подрезали проволоку и бежали. Нас не заметили. А утром мы услыхали, что нас догоняют собаки… Видишь, как они меня ели? Вот, посмотри на руки. — Сережа видел белые полосы на руках и розовые точки. — И здесь… — Он показал плечо, испещренное белыми полосами и розовыми точками. — И здесь!.. — Он расстегнул воротник, и на шее было то же самое. — Я их ненавижу, — сказал дядя Женя, застегивая рубаху. — Это, может быть, одно из немногих животных, которое можно натравить на человека. Если не единственное.

— Они не виноваты, — сказала мама Сережи. — Они ничего не понимают и думают, что так надо. Даже гордятся, что служат своему хозяину. Виноваты хозяева, которые не стыдятся учить собак рвать людей.

— Дядя Женя, ты все-таки привези мне собаку. Я ее так научу, чтобы только защищала людей, а не кусала. Чтобы только спасала тех, кто в речке тонет… Я знаю собак, они добрые.

«И все-таки у меня была собака. Недолго, всего один день, но она была моей и ничьей больше».

Шульгин вспомнил, как однажды весной родители взяли его с собой за город. Погуляли по лесу и вышли к Неве. По реке шли последние льдинки с Ладоги. И тут на одной из них он увидел собачонку. Сбежал к воде и свистнул. Собачонка медленно подняла голову, посмотрела на берег и вновь уронила ее на передние лапы.

Шульгин медленно пошел по берегу. Потом побежал у самой воды, на ходу сбрасывая пальто, шарф, шапку. Вслед ему что-то кричали родители, но он даже не обернулся. Бросился в воду и быстро поплыл к льдине. Оказавшись рядом с собачонкой, протянул руку и быстро стащил ее в воду. К счастью, до берега было недалеко. Он благополучно выплыл на мелкое и вынес собачонку из воды.

Родители тут же повели его в ближайший дом. Шульгина переодели в сухую одежду, которую дал хозяин дома, и заставили парить ноги в тазу. Щенка вытерли насухо полотенцем и положили к печке. Налили теплого молока, но оно так и осталось нетронутым.

К вечеру одежда Шульгина высохла, и он вместе с родителями отправился домой.

Щенку было хуже и хуже. Он и дома не взял еды. Весь вечер лежал с закрытыми глазами, дрожал и тихонько скулил. А ночью, когда все уснули, щенок умер. Говорили, что от переохлаждения…

После этого Шульгин уже не хотел заводить собаку. Правда, когда смотрел на чужих собак, в груди возникало холодеющее пространство. Он отворачивался и шел домой. Хотелось чем-то занять себя. Нередко, увидев склонившуюся над учебниками сестру, он чистил кремом ее сапоги или чинил замок в ее портфеле. Она всегда радовалась этому. А когда получала стипендию в университете, приносила ему апельсины, от которых квартира наполнялась радостным запахом. И говорила: «Ты и представить себе не можешь, как я счастлива, что у меня есть брат. Именно такой — длинный и добрый. И дан ты мне на всю жизнь, представляешь? А я — тебе…»

«Говорить — говорила, а сама замуж вышла… Не раскисай, Шульгин, не время», — сказал он себе и поднялся. И тут — будто мороз по коже. И сразу в жар бросило: он увидел раскидистое дерево — дуб. За дубом стояла сосна с обломанной верхушкой.

«Вот они! И дуб и сосна… Да, но где-то здесь, он говорил, должен быть колодец. Даже если зарос, все равно его можно отыскать». Он пошел вокруг дуба и чуть в стороне увидел густой клок травы. Здесь она была темнее и выше. Подошел ближе — трава росла по краю круглой ямы. Раздвинув ее, фонариком посветил на глубокое дно — там лежали сгнившие сучья, а на истлевших листьях сидел черный жук.

Еще не веря, что нашел, еще не надеясь, что это именно тот дуб, о котором говорил Анатолий Дмитриевич, отошел от ямы, бывшей когда-то колодцем, и опустился на землю. Кусал травинку и с любопытством смотрел на могучее дерево. Толстая кора покрывала ствол. У самой земли она обросла зеленым мхом. Широкие ветви густо росли в стороны. Ни один лист на них не задрожит, не шевельнется…

«Так вот ты какой, хранитель тайны! — восхищенно подумал Шульгин и встал. Он подошел к дереву и положил ладони на ребристую кору. — Но если даже я ошибся, то все — на этом конец моего пути. И пусть на мою голову посыплются упреки, что отправился один и вернулся с пустыми руками, но это точка. Зайду к деду с петухом, возьму лекарство, а потом — домой. Пора думать об экзаменах…»

И тут он вздрогнул от неожиданного голоса:

— Не пойму, как это получилось?..

— Я сам не пойму, — глухо добавил другой. — Искать надо, давай скорей.

— Куда скорей? Выскочишь в открытую — считай все пропало.

— И тогда не пропало. Только бы выскочить. А там — хватит церемониться.

— Нет, пацана я не трону, мы шли только за золотом.

— Тише! Давай скорей…

Голоса затихли. Шульгин выглянул из-за дерева. Впервые в жизни он испугался людей. Он понял, что эти двое ищут его. Постоял. Подождал. Послушал. Освободился от рюкзака и, крадучись, направился в ту сторону, откуда совсем недавно доносились голоса. Остановился, не зная, куда идти… Вот снова заговорили, теперь уже вдали, и разобрать Шульгин ничего не мог.

«За мной следят! — мелькнуло в сознании. — Тише, тише, — приказывал он не только себе, но и своему сердцу, которое с гулом стучало в груди. — Они приехали за мной, они следят!. И хотят выскочить на меня, потому что и так валандались! Бежать отсюда, скрыться, пока они здесь, и бежать!..»

Пригибаясь к земле, он осторожно пошел на звуки, доносившиеся справа от дуба. И вдруг из-за толстой березы увидел двоих. Один — высокий, другой — маленький. Оба в темных брезентовых куртках, в узких зеленых брюках, заправленных в низкие сапожки. На обоих — темные шапочки с желтыми козырьками, над которыми что-то написано красными буквами. У коренастого в руке был топор с черной ручкой, а высокий опирался на толстую березовую палку. Он стоял спиной, и поэтому лица его Шульгин не видел.

Шульгин присел. Он не спускал глаз с незнакомцев. Те пристально оглядывались по сторонам и тихо переговаривались.

«Меня ищут, точно меня. Кого они еще могут искать, не корова же у них заблудилась?.. Какие они оба здоровенные и ладно скроенные. Попробуй справиться с ними…»

Он был уверен, что приход этих людей в лес связан с ним. Но думать об этом было страшно — проще представить, что это случайные люди и что их присутствие в лесу не связано с тайником… «Конечно случайные! Просто туристы, которые даже оделись абсолютно одинаково… Нет, Шульгин, не лги себе. Это полицаи! Это о них говорил Анатолий Дмитриевич. Уходи из леса. Или дождись, когда уйдут они. Если это бандиты, они закопают тебя тут же, в лесу…»

… Теперь, привязанный к дереву, под ливнем он думал о том, что даже тогда, в ту минуту, был счастлив, потому что свободен. Тогда он и представить не мог, что его ждет…

Тайник

До самого вечера Шульгин пролежал под кустом. Поднялся, лишь когда стемнело. Теперь он знал, что всякую минуту здесь могли появиться его преследователи.

Можно было использовать темноту и выбраться из леса. Отказаться от затеи — найти тайник самому, — войти в деревню, рассказать, зачем он здесь, и привести людей. На худой конец, можно было выйти на шоссе, сесть в автобус и сразу же позабыть о лесе, об этих брезентовых куртках и в том числе о тайнике, к которому он так стремился и который теперь грозил ему опасностью.

«Нет! — сказал он и укусил себя за руку. — Нет, ты не сделаешь этого! Ты не выйдешь на шоссе!»

Шульгин понял, что им пыталась овладеть трусость. И если бы он не поборол ее, вышел из леса, этот его поступок вырос бы в постоянную боль, в боль за прошлое, в котором уже ничего нельзя исправить. «Такое себе потом не прощают», — решил он и стал думать, как быстрее подкопать у дуба и, если тайник окажется здесь, как незаметно выйти с ним из леса.

Появилась луна, сгустились тени. Возвышающийся невдалеке дуб стал походить на стог сена. В стороне от него не могла угомониться какая-то птица. Ее суховатый голос хрипел, как заигранная пластинка.

Над лесом, раскалывая тишину ревом двигателей, пролетел реактивный самолет. И хотя Шульгин никогда не был в его кабине, теперь обостренным сознанием увидел ее всю в приборах, стрелках, лампочках и увидел пилота со штурвалом в руках. Пилот даже подмигнул ему, даже сказал: «Спокойно, парень, если что — рассчитывай только на самого себя!»

Это ободрило Шульгина. Несколько раз он подходил к дубу. Слушал тишину. При каждом шорохе или посвисте сонной птицы на голове шевелились волосы. Сбоку на высокой ели что-то поскрипывало и шуршало, будто кривое колесо терлось о ржавый обод. Лес жил своей суровой ночной жизнью, сложной и не всегда понятной даже привычному человеку. Но Шульгин догадывался, что каждый шорох и посвист торопят время к утру, к солнцу, чтобы каждая травинка, каждая веточка и листок обрели свое зримое существование и наполнились звуками дня.

Все еще не решаясь начать работу, он сидел шагах в пятидесяти от дерева — ждал, когда пройдет страх. Но страх не проходил, потому что питали его одиночество и тревога.

Шульгин долго не мог понять, что его тревожит. Наконец понял: он неожиданно для себя приблизился к тому времени, которое называлось коротко: «ВОЙНА». Никто не стрелял, не мчался в танке, не бросался на дзот… Лишь по деревянной дороге, привязав себя ремнем к ящику-коляске, ехал безногий человек. Он отталкивался от земли деревянными колодками, похожими на пресс-папье, и небольшие колеса, утопая на треть в песке, двигали человека дальше и дальше. Только на мгновение остановился он, вытер пот с облысевшей головы и повернулся туда, где рядом с дорогой прервали свой бег вишни и березы и где лежит каменный солдат в расстегнутой гимнастерке с медалью на груди и автоматом в руке. Ноги в каменных сапогах подогнуты, будто подломлены… А рядом — каменный четырехугольный столб, и наверху — четыре каменных журавля. Звезда. И надпись:

«Светлая память героям, отдавшим свою жизнь борьбе с немецко-фашистскими захватчиками».

И столбик фамилий:

ГУЩА Л. А.

ЮШКЕВИЧ С. А.

ЗВАРИКО И. И.

КОЛОША Ю. И.

ЛОГАЦКИЙ В. И…

Этого человека в ящике-коляске и этот обелиск он видел на остановке из окна автобуса по дороге сюда.

«… Анатолий Дмитриевич называл ее Любой Бортник… Может быть, и она там?. Все они не вернулись, но они есть! Это меня нет, потому что я трус. А если не трус, встань и подойди к дубу».

Перед лицом роились комары, но не кусали — от нечего делать он часто мазался отвратительно пахнущей «Дэтой», которую нашел в кармане рюкзака. Они лишь пронзительно звенели и, подлетев, тормозили, а затем уносились прочь.

Нет, не только страх теперь владел им. Еще была надежда, что он больше никогда в жизни не встретится со своими преследователями. Потеряв его, они выйдут из леса…

Шульгин достал лопату. Поднялся и решительно пошел к дереву…

Копать в темноте было трудно и страшно. Стараясь не шуметь, он медленно срезал дерн и подумал, что сейчас похож на могильщика. Из-за облака вышла луна, осветив чистым голубым светом деревья, кусты и небольшие темные пятна травы между ними. Взглянув в сторону, под деревья, почувствовал, как зашевелились волосы: там кто-то стоял, высокий и черный, и, словно бы расставив руки, ловил его.

Шульгин передвинулся в тень и отсюда увидел, что это молодая ель, похожая издали на человека.

Стал копать дальше. Углубившись, тут же услышал, как лопата звякнула о что-то твердое. Встал на колени и начал разгребать землю руками. Долго ничего не мог найти. Но вот под пальцами оказался какой-то продолговатый плоский предмет. Шульгин нащупал края и попытался его поднять. Не удалось — он был словно привинчен к чему-то еще более тяжелому. Тогда поддел лопатой и сдвинул с места. Взял двумя руками и наконец поднял его из ямы. При лунном свете увидел блестящий прямоугольник, меньше кирпича, но такой тяжелый, что он тут же опустил его на землю.

«Значит, вот оно, золото! Значит, Анатолий Дмитриевич говорил все это не в бреду. Значит, и бывшие полицаи — тоже правда, и они здесь, рядом». Он дрожал от напряжения и страха и поглядывал по сторонам.

Шульгин сгреб землю, и руки снова прикоснулись к холодному и словно мокрому металлу. Теперь нужно было сходить за рюкзаком. Несколько секунд он не решался встать и пойти — ему было страшно хотя бы на время оставить тайник. Но вот он бросил лопату, принес рюкзак и, вытряхнув все, что там было, встал на колени перед ямой.

Золото было трудно брать. Оно вываливалось из рук, словно не желая расставаться с землей. Выскальзывая, падало обратно в яму — раздавался глухой стон, будто удар отдаленного колокола.

Шульгин торопился. Он не очищал золотые кирпичи от приставшей к ним влажной земли, а вместе с землей перекладывал в рюкзак. Наконец-то им овладел восторг. «Нашел! — думал он. — Я пришел и нашел! И какой же молодец Анатолий Дмитриевич, что рассказал именно мне о тайнике. Он доверил мне, и я нашел! Если бы раньше он сам это сделал и привез золото домой, у него и тогда не хватило бы смелости сказать кому-нибудь об этом. Тем более — признаться, кем он был. Сидел бы на своем золоте до самой смерти, лишь изредка воруя из него, как мышь…»

На седьмом кирпиче яма опустела. Он посветил фонариком, покопал глубже — ничего нет. Засыпал яму. Нарвал травы и набросал на свежую землю. Он думал о том, что, если эти двое появятся утром здесь, может, и не заметят, что кто-то копал.

Сунул в рюкзак палатку, лопату и фонарик — с трудом поднял на спину и двинулся по лесу. Он надеялся быстро выйти на опушку.

Луна спряталась. В темноте он натыкался на ветки, а когда лицом попадал в паутину, старался как можно скорее освободиться от нее. Казалось, что лес теперь видит его и помогает надежней укрыться от постороннего глаза.

«Спасибо, лес, только уж не перестарайся, пожалуйста. Выведи на дорогу, чтобы знать, куда идти. Теперь нужно быть втрое осторожней. Давай, старик, помоги найти твой край!..»

Он долго шел. Вспотел и устал. На рассвете остановился и огляделся. Вокруг, вечные и неподвижные, стояли сосны и ели. Между ними, будто первый этаж, густел кустарник.

Шульгин понял, что не знает, в какую сторону идти.

«Ничего, теперь это мелочь. Главное — сделано, а выйти отсюда — пара пустяков, — успокаивал он себя. — Вот отдохну, лучше соображать стану, а там двину в нужную сторону и выйду».

Прислонился к дереву, сел на землю. Закрыл глаза и подумал, что ему нельзя здесь оставаться, нужно идти дальше…

«Так, наверное, замерзают… Понимают, что спать нельзя, но ничего уже с собой поделать не могут…»

Самый нежный звук

Лес поредел. Стали попадаться невысокие редкие кусты, похожие на пышные однообразные клумбы. Они были такие ровные, такие аккуратные, словно постриженные заботливым садовником. На их ветках набухли пушистые сережки — золотисто-белые гирлянды.

Земля становилась мягче и мягче. Ботинки утопали во мху. Вот уже толстые подошвы шлепают по воде. Дальше начались кочки.

Он остановился и посмотрел кругом. Впереди слышалось кряхтение лягушек. Туда путь был закрыт — болото.

Шульгин поправил рюкзак и повернул обратно. Встревоженные птицы суетились рядом, перелетали с ветки на ветку — уводили от гнезд. Одна из них, маленькая и самая бойкая, вилась почти у лица, что-то трещала на своем языке, и было видно по всему — недовольна.

— Кыш! — махнул он рукой. Но птица не унималась. Лишь на мгновение садилась на ветку и нахально глядела в упор, словно готовилась к драке.

— Не ругайся, малявка, лучше выведи на дорогу, — попросил он.

Но птица уже достаточно увела его от гнезда, а потому особенно громко свистнула напоследок и тут же пропала.

Он пожалел, что остался один — хоть птица, а все же попутчик.

«Дикие птицы — не то, что домашние, — думал он, вспоминая соседских Орла и Решку. — Домашние общительные, веселые и пели звонкие песни. Правда, из этих песен нельзя было понять — радостно им или грустно».

Часто сосед выпускал их. Они долго летали, а если и садились, то почти всегда на металлический карниз, который держал шторы.

— Не бойтесь, крохи, — говорил Анатолий Дмитриевич, насыпая корм. — Хоть вы и в неволе, а все ж свободнее, чем я. Вас-то я могу выпустить в любое время. А вот меня уж выпустить невозможно…

Шульгин не понимал, о чем говорил Анатолий Дмитриевич, а потому лишь улыбался…

«Что с ним теперь? Может быть, он уже пошел на поправку и жалеет о том, что рассказал мне? А вдруг Витя и наполеоны, узнав, что я исчез, ударили во все колокола, и там уже ищут меня? Уже добрались до Анатолия Дмитриевича и требуют, чтобы он рассказал?.. Скорее из этого леса. Домой! Там родители сойдут с ума!..»

Наконец Шульгин вышел из болота снова в лес. Под ногами была твердая земля. Он нашел кусты погуще, сел и привалился к молоденькой елке.

«Хоть бы один человек, — подумал он. — Хоть бы домик лесника. Можно было бы позвать на помощь… Но где-то здесь ходят эти ублюдки. Крикнешь, а они тут как тут!. Наполеонов бы теперь. С ними все просто, отличные парни! Поярков рассказал бы о своих фотографиях. Или о том, как купил вспышку «Чайка» и пошел в Эрмитаж снимать американскую выставку. Вспышка там стала пищать, а служители Эрмитажа чуть не выставили его вместе с «Чайкой». Пришлось прекратить «безобразие» и отправиться в магазин, где он ее приобрел. Там ему популярно объяснили, что все правильно, «Чайка» и должна иметь такой дефект: когда работает на маломощных батареях — всегда пищит…

Да, с наполеонами совсем не то, что без них. Мучайся теперь и проклинай себя… Ну, нет, все было не напрасно! Надо уважать свои поступки. И не ныть при первых трудностях. Подумаешь, блуждаю по лесу. Да ведь не бесконечный же он, этот лес. К тому же редкий пошел, весь истоптанный — вон сколько тропинок. Значит, скоро найду путь и выйду. Зато главное уже сделано — я нашел золото, и теперь остается лишь выйти с ним на дорогу!»

Солнце пошло к закату. Потянуло сыростью и холодом, а он все никак не мог подняться, не мог превозмочь усталости, чтобы идти дальше. Хотелось лечь на спину, вытянуть ноги и слушать, как медленно затихают птичьи голоса. И среди этих угасающих звуков особенно громко и тоскливо раздается голос одинокой кукушки…

Он превозмог себя и встал. Поднял рюкзак на спину и пошел. Ему стали чаще попадаться поляны с одинокими березами и осинами, густые заросли малинника и ежевики.

И вдруг…

Откуда-то сбоку доносился еле слышный гул. Он остановился. Сначала было не понять, что это. Шульгин осторожно пошел на звук и — о радость! — увидел широкую просеку, а на ней — столбы электрической линии. «Играют, голубчики! — щурился он, разглядывая провода. — Играйте, мои прекрасные! Это самый нежный звук из всех, которые я когда-либо слышал. Какие вы молодцы! И те, кто вас тут протянул, — тоже молодцы!»

Он подбежал к столбу, обнял его и даже чмокнул в старую, потемневшую древесину. «Спасен! — грохотало в голове. — Неаполь чудный мой… Спас-сен!..»

Шульгин вприпрыжку, насколько ему позволял тяжелый рюкзак, помчался по просеке. Над головой у него тихо и ясно гудели провода…