Продавец мечты. Книга первая

Глава 14

Наверное, все началось существенно раньше, когда я вышел из очередного запоя и окончательно расплевался с первой женой. Точнее, это она меня навсегда выплюнула из своей нарисованной барби-жизни, выставив при помощи папы-генерала за бронированную дверь. До нее, этой механической куклы, кривляющейся «sexy anime 3D», известной клубной тусовщицы, обожающей «экстазик», дошло в конце концов, какого беспонтового прощелыгу она приютила в своей генеральской квартире на проспекте Мира и в своем инфантильном сердце.

Я со всеми своими смехотворными пожитками оказался на мокром асфальте в продуваемой насквозь куртчонке и с парой крепких проклятий на устах. Пахло поздней осенью, густо надвигался мрачный вечер, а желудок так громогласно и мелодично урчал, что ему хотелось подпевать. Все мои жизненные индикаторы повисли на нуле, в мозгах — полная декомпрессия. Я уже было решил прицепиться к какой-нибудь мясистой жабе и — клянусь! — в два счета, с моей внешностью, обаянием и расторопностью, получил бы ночлег, хлебосол с пивком и, возможно, кое-что средневозрастное и желеобразное на десерт. Однако здесь к подошве моего скособоченного ботинка самым судьбоносным образом прилип паршивый газетный огрызок, в котором меня скучновато впечатлило типичное для тех лет объявление: зарплата от $5’000 в месяц, свободный график… Так меня забрили в рекламные агенты. Но это отдельная песня…

А скорее всего, все началось еще раньше, когда я приехал в Москву из… По честноку, я не из каких-то там Парижей и тем более никогда не похлопывал по бронзовым попкам brazilian sexy girls на развратных пляжах Рио-де-Жанейро. Я также не работал гондольером в Венеции, тореадором в Барселоне, инструктором по погружению на Сейшелах и даже не имел своей прогулочной яхты на острове Крит, как любил с пикаперской перфорацией внушать сплошь доверчивым девушкам у метро «Пушкинская». Увы, скажу по секрету: я персонаж самый заурядный, родился и вырос в одном чудесном и наитухлейшем российском городе — Дзержинске. Оставь надежды всяк здесь живущий.

Отец нас бросил, когда я еще сопли на горшке жевал, — смылся в Москву из-за женщины-разведенки, с которой повадился в Крыму хавать цыпленка табака, цедить кофе по-восточному на набережной и делать, так сказать, шпили-вили в арендованной на полдня моторной лодке. Он даже прихватил с собой нашу семейную заначку, надежно спрятанную под грудой постельного белья.

Зато мама — бывший партаппаратчик, принципиальный коммунист, начальник отдела загранпоездок, прежде чем ее разрезал пополам стальной трос, при помощи которого (и посредством тягача) по распоряжению нового мэра-демократа пытались завалить памятник Ленину у здания администрации города, — сделала из меня изнеженного соню-эгоиста, обожающего в зеркале свой симпатичный фейс, также более-менее сносно обучила английскому и испанскому, но главное — отмазала от армии, вывалив на стол районному военкому все, что накопила за годы «принципиальной» работы.

А потом я взял билет до Москвы, сел в «боковой» плацкарт напротив икающей челночницы с заячьей губой и спустя пару сотен километров уже входил в громадное здание «Соверо» («Sovero», бывшая Внешторгреклама), Малая Пироговская, дом 14, строение 1, — в прошлом самого крутого рекламного монстра на всем советском «материке».

Отца я нашел в четвертом корпусе, в занюханном подвале с подтекающими стенами, где он, тесно соседствуя с троицей совершенно бухих гамадрилов, делал легкими, этакими эксклюзивно-манерными движениями набросок макета нового алкогольного напитка в пластиковой банке. Пикантный слоган беззастенчиво искушал:

На облезлых столах дружно толпились опустошенные «образцы» того же «настоящего кайфа».

— Не, а что? Вполне концептуально! — кивал грушеобразным подбородком один из сотрудников этой странной шарашки, оценивая то ли лозунг, то ли рисунок в целом.

— Вы все — пьяные укурки! — визжал Xm/50/2 с высохшей трясущейся рукой. — Заказчик никогда не согласится с этой паршивой халтурой!

— Спорим на сто баксов, что согласится? — кинул в оппонента комок бумаги гамадрил с грушеобразным подбородком. — И вообще, сколько платят, на то и сочиняем! Десять лимонов американских пусть отслюнявливают, я им такое отмазерфачу — Канны содрогнутся!

Заметив меня, отец пугливо цыкнул глазами по сторонам (впрочем, гамадрилы лишь безразлично повели носами), схватил меня за шиворот и утащил в еще более мрачный подвал.

Здесь моему взору предстали трубы водоснабжения, промятый топчанчик, пропахший плесенью и мочой, и пустой цветочный горшок с утрамбованными окурками. В облаке синеватого технического освещения обстановка показалось мне этакой художественной прелюдией к головокружительной тарантиновской интриге. Я скромно присел на шаткий табурет и приготовился услышать страшную тайну — например, о холсте с нарисованным очагом, за которым прячется дверь, ведущая к несметным богатствам…

У него были неизлечимо гнилые зубы, трехдневная щетина, а из рыхлых ноздрей мерзко торчали пучки волос. Густые нечесаные брови нависали над заплывшими глазами, старательно избегавшими встречного взгляда. Он был безнадежно стар и немощен, он был испит почти до дна, как та банка с «кайфом» у него на столе, — я это вдруг понял со всей очевидностью. Вот это нахер-бахер: ехал к отцу — по слухам, модному рекламисту с квартирой в центре Москвы и двумя любовницами-фотомоделями, набивающему брюхо исключительно черной икрой; приперся, блин, в надежде на работу, жилье и, конечно, безбедное прожитье, — а застал…

Рафаэль:

— Папа!

Отец:

— Какой я тебе папа? Называй меня просто Миша.

— Миша, почему ты не приехал на похороны матери?

— Я болел… очень сильно болел…

С этими словами он извлек откуда-то из-под трубы запечатанную бутыль явно паленого коньяка и сделал пугающе внушительный глоток. После этого он протянул пузырь мне, но я брезгливо отвернулся.

Разговор был долгим, тихим, вязким; млели в полумраке дрожащие огоньки сигарет. Один за другим отец Миша срывал с меня покровы моих надежд, которыми я еще с утра был укутан с головы до ног, — словно женщину раздевал — и в конце концов оставил меня морально абсолютно голым. Я поежился от холода…

Отец изначально был профессиональным художником. Кстати, отсюда и мое редкое и для некоторых смешное имя — Рафаэль. Его повсеместно считали разносторонней, одаренной личностью, любое застолье почитало за честь иметь Мишу в числе приглашенных. Он много читал, особенно о рекламе и маркетинге, скупая у спекулянтов редчайшие переводные книжки американских авторов — Огилви, Хопкинса, Ривза… даже пытался написать какую-то там диссертацию. Новая жена (с которой он делал шпили-вили в Крыму, в моторной лодке) поселила его в собственной трехкомнатной берлоге и стала называть его «мой капитан». Благодаря своим торгашеским связям она устроила его сразу аж в «Соверо». Это был единственный на весь Союз рекламный концерн, разгонявший внутри страны маховик потребления («покупайте», «пейте», «ешьте», «курите», «храните», «пользуйтесь», «летайте»…) и представлявший «за бугром», то есть на Западе, все передовые достижения развитого социализма. Тамошний генеральный директор ездил на охоту с министрами.

— Но времена Советского Союза давно канули в лету. Сегодня «Соверо» — это ни о чем, — грустно пожал плечами отец. — Лучшие специалисты разбежались, структуры развалились или были мелкими кусками приватизированы. Все растащили подчистую, как вандалы Рим в 455 году, а 9/10 здания сдали в долгосрочную аренду. Банки, страховые общества, иностранные представительства… Впрочем, в то время подобный вандализм царил на всем постсоветском пространстве.

Группка друзей-собутыльников во главе с Мишей зарегистрировала свое рекламное ООО, арендовала дешевенькое техническое помещение и пыталась изначально творить рекламную «нетленку» за огромные бабки, а потом просто-напросто выжить. Делали макеты постеров, календарей, буклетов, не гнушались визитками… рисовали логотипы, создавали фирменный стиль… сочиняли слоганы, тексты, сценарии к радио- и телерекламным роликам… Зарабатывали от случая к случаю, иногда раз в полгода…

С той «крымской» москвичкой Миша расстался по причине затяжного безденежья и хронического пьянства — был «списан на берег», то есть со скандалом спущен с лестницы. Теперь он являлся не только директором РА, но и отчаянным бездомным — собственно, здесь, среди этих труб, он и обитал…

Вот она — страшная тайна папы Карло! Нарисованный очаг, может, и существовал — у каждого рекламщика есть свой нарисованный очаг, без этого клиента не нахлобучить, но за ним никакой волшебной двери, никакого двадцать пятого кадра не оказалось…

Его речуга меня окончательно разозлила.

— Зачем ты всех обманывал? — возмутился я, чувствуя, как по скулам разливается краска. — Я потратил все деньги на билет до Москвы!

Миша пошарил по карманам:

— Извини Рафаэль, ни копейки… А знаешь чего? У нас тут ресторан есть крутой, там все боссы жрут. Иногда олигархи захаживают с бабами. Чаевыми швыряются, как из брандспойта. Туда сейчас официантов набирают. Знаешь сколько сейчас самый обычный официант заколачивает? У-ух!

Он закатил хмельные глаза и завистливо щелкнул языком.

— Да иди ты к черту!

Я вскочил и бросился к железной двери, ведущей наверх.

— Постой! — растерялся Миша.

— Козел ты! — ответил я ему, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не вернуться и не пересчитать ему последние зубы. — Мать бросил без копейки, свою жизнь просрал! ТЫ ДОВОЛЕН, СТАРЫЙ ПЕРДУН?!

— Подожди секундочку! Умоляю! — Миша зачем-то поднял тяжелый люк в полу и сунулся в открывшийся подпол с головой.

Я нехотя задержался у двери, переминаясь с ноги на ногу. От голода кишки слиплись: ранее я наивно рассчитывал, что отец перво-наперво меня накормит.

Наконец он с одышкой извлек зачуханный полиэтиленовый пакет и с грохотом захлопнул люк, из-за чего в ногах заструилась вздыбившаяся многолетняя пыль.

— Рафаэль… — Миша извлек из пакета толстую заляпанную тетрадь. — Возьми вот это, пригодится!

Рафаэль:

— Что это? Записки неудачника? Оставь себе — задницу подтирать!

Миша:

— Послушай меня, мальчик мой! — В глазах у него появились пьяные, с отеческой грустинкой, слезы. — Ты думаешь, я ни о чем не жалею? Я любил твою мать! Охапками ей розы носил — по крайней мере, первые пять лет супружеской жизни. Я тысячу, миллион раз проклял себя за тот свой поступок! Но жизнь не карточная игра — по новой не раздать! Иди сюда, садись, я сейчас тебе все объясню!

Вся эта канитель мне порядком надоела. На зубах хрустела пыль, я даже сплюнул. И все же я вернулся и сел на прежнее место. Подлый табурет попытался брякнуться на бок, но я ловко удержал равновесие при помощи своей вертлявой задницы. Отец опять протянул мне бутылку, и на этот раз я сгоряча намертво к ней присосался.

Миша допил остатки и сунул пустую посудину под топчан — из-под него звякнуло целое братство уже складированной там тары.

— Рафаэль, давай оставим в стороне все наши жизненные перипетии. Что произошло, то произошло. Вот тетрадь, держи, открой ее. Над этим я работал тридцать лет. Это тебе!

Я безучастно зашелестел пожелтевшими страницами: убористый неразборчивый почерк, странные таблицы, формулы, рисунки…

Рафаэль (возвращая тетрадь):

— Что мне с этим делать? Мне дадут за это хотя бы пару кусков?

— Ты не понимаешь! — подбросило Мишу, и он кругами забегал по подвалу, поднимая клубы пыли. Его психомоторика уже не внушала мне доверия. — Это ФАВ!

— ФАВ?

— Да, Формула Абсолютного Внедрения. На этом ты можешь сделать не то что пару кусков — миллионы, миллиарды! Ты можешь управлять всем миром! Пойми, Рафаэль, в твоих руках оружие самой разрушительной силы на свете! Никакие ядерно-водородные бомбы и новейшие лазерные системы не сравнятся с моим изобретением!

Давненько я не слыхивал подобной отморозовщины!

— Миша, ну и что мне с этим делать? — криво усмехнулся я, чувствуя на языке дрянной привкус спиртовой коньячной смеси. И всего за несколько секунд коктейль готов! — Податься к военным?

Миша:

— Не дури, Рафаэль! Я вижу, ты неглупый мальчик. Ты знаешь, что я всю жизнь занимался рекламой. Да, я рисовал в Дзержинске плакаты для новогоднего вечера в клубе «Солнышко» и театральные афишки для гастролирующего Пермского академического театра, но я любил рекламу, я постоянно думал о ней. Как сделать так, чтобы каждое мое рекламное обращение, написанное или произнесенное, не просто о чем-то сообщало, не просто вызывало вялый интерес у одного-двух процентов аудитории, а являлось для всех, едва прочитавших или увидевших его, прямым руководством к действию, приказом, который невозможно не исполнить? Когда я попал в Москву, в «Соверо», я получил доступ к таким данным, которые не снились и американцам — родоначальникам рекламы. Я читал, я прочитал все книги до последней точки, я выдирал страницы из секретных документов, я изучал НЛП, слушал, вникал, размышлял. Я сотрудничал с военными из отдела массового информационного воздействия… Прошли годы, я давно отчаялся. Но однажды — клац-бац! — я вывел эту формулу. Совершенно случайно! Это было нечто! Помню, в тот день я напился так, что явился домой в пять утра совершенно голый…

— Очень интересно, — заскучал я, подперев руками внезапно отяжелевшую голову. — А почему ты решил, что оно работает, это твое изобретение?

— Когда я вывел свою формулу, я сразу понял что это оно. Это было для меня столь же очевидным, как день и ночь, земля и вода, водка или пиво. Нет, конечно, я жаждал практического применения, и долго ждать мне не пришлось. Одна компания завезла в страну пятьдесят тысяч китайских компьютеров устаревшей модели. Требовалось их распродать хотя бы за год. Воспользовавшись своими новыми знаниями, я сочинил короткое рекламное радиообращение, и мы прогнали его всего-то раз сто по разным радиоканалам. Затраты — ни о чем по сравнению с партией товара на пятьдесят миллионов долларов. Они продали все компы до единого за неделю! Представляешь? За неделю! Правда, мне так и не заплатили, но разве в этом дело? Формула работала, она оказалась проста и надежна, как теорема Пифагора, как автомат Калашникова. Нажимаешь на спусковой крючок — и вот уже миллионы слушают тебя, открыв рты, готовы по первому твоему зову купить все, что угодно, за любые деньги, хоть прошлогодний снег…

Рафаэль:

— Почему же ты не нагрел на этом деле хотя бы квартиру?

Миша был уже пьян, он развалился на своем топчанчике, раскинув в стороны ноги, и уронил на пол свою заветную тетрадь.

— Я запил, чертовски запил… — он почти бредил. — Потом остался без жилья… Посмотри на меня! Кто меня сейчас будет слушать, кто доверит мне более-менее достойный рекламный проект? А вот ты… В тебе бьется мое сердце! Ты — часть меня, моих мозгов, души. Рано или поздно ты станешь рекламщиком, какие бы планы ты ни строил, и вот тогда-то эта тетрадь тебе пригодится…

Миша засыпа́л: армянская коньячная бурда очень быстро оборвала его связь с действительностью. Он что-то говорил во сне, вроде про «настоящий кайф»…

В конце концов он повернулся ко мне спиной и захрапел — прерывисто, со стонами. В заднем кармане его брюк я заметил выглядывающую тысячерублевку. Я незамедлительно присвоил ее и двинулся было к выходу, но тут вспомнил про тетрадь…

На улице я опомнился и вдруг окончательно уразумел, что отца — рекламного олигарха с роскошной квартирой в Москве и фотомоделями в постельке — у меня больше нет, но есть алкоголик Миша с навязчивой шизоидеей покорения мира силой рекламной мысли. И мне вдруг стало так беззащитно и душно, так сперто в горле, что я расплакался, как самый последний ботан. Слава богу, пацаны с Нижней Гороховской не видели! По пути встретилась урна — и я не задумываясь швырнул в нее отцовскую тетрадь…

Такая позорная непруха! Что мне теперь оставалось делать? Повеситься на рее? © Когда дерзкие ослепительные мечты в мгновение ока превращаются в растворяющийся призрак, на сердце навсегда остается глубокий рубец.

Впрочем, мне было всего семнадцать, я был заносчив, жаден, самовлюблен, завистлив, честолюбив и приветствовал только один жизненный принцип: «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил», Юлий Цезарь (100 или 102 до н. э. — 44 до н. э.)).