Проделки близнецов

Глава пятая

Мюнхен. Главный вокзал, платформа 16. Паровоз, тяжело дыша, останавливается. В потоке сошедших с поезда пассажиров образуются островки. Это девочки обнимают своих сияющих родителей. Растроганные встречей и счастливой детской трескотней, взрослые забывают, что они еще не дома, а на вокзале!

Но мало-помалу платформа пустеет.

И вот уже там остается один-единственный ребенок. Девочка с лентами в косах. До вчерашнего дня она носила локоны. До вчерашнего дня ее звали Луиза Пальфи.

В конце концов, девочка садится на свой чемодан, крепко стиснув зубы. На вокзале в чужом городе дожидаться мать, которую знаешь только по фотографиям, а она не приходит — это вам не игрушки!

Фрау Луизелотта Пальфи, урожденная Кернер, которая вот уже шесть с половиной лет (с момента своего развода) опять зовется Луизелоттой Кернер, задерживается в редакции «Мюнхенского иллюстрированного журнала», где она работает художественным редактором. Задерживается из-за вновь поступившего материала на первую полосу.

Наконец, ей удается поймать такси. Наконец, она покупает перронный билет и бегом бежит к платформе 16. Платформа пуста.

Но нет! В самом, самом конце платформы на чемодане сидит девочка! Молодая женщина вихрем несется по платформе!

У девочки, сидящей на чемодане, дрожат колени. Детская душа охвачена небывалым волнением. Эта молодая, сияющая от радости, эта живая, настоящая, сломя голову бегущая женщина — ее мама!

— Мама!

Луиза вскакивает, мчится навстречу женщине и, подпрыгнув, повисает у нее на шее.

— Хозяюшка моя! — шепчет женщина сквозь слезы. — Наконец-то, наконец-то ты опять со мной!

Детские губы страстно целуют нежное лицо матери, ее ласковые глаза, ее изящную шляпку. Да, и шляпку тоже!

В ресторане и на кухне отеля «Империал» царит радостное оживление. Любимица постоянных посетителей и персонала, дочка оперного дирижер Пальфи, снова здесь!

Лотта, пардон, Луиза, сидит на своем привычном месте, на своем излюбленном стуле с двумя высокими подушками и с отчаянной храбростью ест омлет с начинкой.

Постоянные посетители, один за другим, подходят к столику, гладят девочку по волосам, ласково похлопывают по плечу, спрашивают, как ей понравилось в пансионе, предполагают, что в Вене, у папы все-таки лучше, кладут на стол разные гостинцы: шоколадки, леденцы, конфеты, цветные карандаши, а один так даже вытащил из кармана маленький старомодный швейный прибор и смущенно признался, что это ему досталось еще от бабушки. Затем, раскланявшись с господином капельмейстером, они возвращаются к своим столикам. Сегодня этим одиноким дяденькам опять все кажется вкуснее.

Но особенно вкусно сегодня господину капельмейстеру. У него, который всегда ставил себе в заслугу пристрастие к одиночеству, свойственное всем «истинно художественным натурам», и который свой несчастливый брак всегда почитал ложным шагом, так сказать, уступкой буржуазности, у него сегодня в высшей степени «нехудожественно» тепло и уютно на сердце. И когда дочка с робкой улыбкой хватает его за руку, словно боясь, что он, чего доброго, удерет от нее, у него комок застревает в горле, хотя он ест отбивную, а вовсе не кнедлики.

А вот и кельнер Франц с новой порцией омлета! Лотта мотает кудрявой головой.

— Господин Франц, я больше не могу!

— Но Луизерль! — укоризненно произносит кельнер. — Это всего лишь пятая порция!

Огорченный господин Франц уносит омлет на кухню, а Лотта, собравшись с духом, заявляет:

— Знаешь, папа, с завтрашнего дня я буду есть то же что и ты!

— Ну и ну! — восклицает господин капельмейстер. — А если я закажу солонину? Ты же не выдержишь! Тебе же будет плохо!

— Когда ты будешь есть солонину, я могу опять съесть омлет, — подавленно соглашается Лотта. (Не так-то это просто — быть своей собственной сестрой!)

А что же дальше? А дальше появляются старый врач — надворный советник Штробль и Пеперль. Пеперль — это собака.

— Смотри, Пеперль! — с улыбкой говорит надворный советник, — Смотри, кто приехал! Беги и скажи Луизе «добрый день!».

Пеперль, виляя хвостом, усердно трусит к столику Пальфи, чтобы сказать «добрый день!» старой подружке Луизерль.

Как бы не так, собаку не проведешь, дудки! Подойдя к столу, Пеперль обнюхал девочку и не поздоровавшись побежал назад, к господину надворному советнику.

— Вот глупая скотина! — весьма неласково приветствует его хозяин. — Не узнает свою лучшую подругу! И всего только месяц ее не было. А люди вечно твердят, да еще как высокопарно, о безошибочном инстинкте животных!

Зато Лоттхен думает: «Какое счастье, что надворные советники не так умны, как Пеперль!»

Господин капельмейстер с дочкой, нагруженные подарками, с чемоданом, куклой и пляжной сумкой, добрались наконец до дома на Ротентурмштрассе. Рези, экономка Пальфи, просто сама не своя от радости. Но Лотта знает от Луизы, что Рези — натура неискренняя и все ее ахи и охи — сплошное притворство. Отец, конечно же, ничего не замечает. Мужчины вообще очень ненаблюдательны!

Господин капельмейстер достает из бумажника билет и вручает дочке:

— Сегодня вечером я дирижирую оперой Хумпердинка «Гензель и Гретель». Рези отвезет тебя в театр и после спектакля заедет за тобой!

Лотта просияла.

— О! А я со своего места тебя увижу?

— Разумеется!

— А ты хоть разок на меня глянешь?

— Безусловно.

— А когда ты посмотришь на меня, могу я чуть-чуть помахать тебе?

— Я даже помашу тебе в ответ, Луизерль!

И тут звонит телефон. В трубке женский голос. Отец отвечает как-то односложно. Но положив трубку, вдруг начинает спешить. Ему, мол, надо еще несколько часов побыть одному, да, он сочиняет музыку. Ведь он, в конце концов не только дирижер, но еще и композитор. А сочинять музыку дома он не может. Нет, для этой цели у него есть ателье на Кэрнтнерринг. Итак…

— Завтра днем встретимся в «Империале»!

— Значит, я могу помахать тебе в театре?

— Разумеется, детка! Почему бы и нет?

Поцелуй в серьезный детский лобик! Шляпу на красивую композиторскую голову! И дверь захлопывается.

Девочка медленно подходит к отцу, с грустью думая о жизни. Маме нельзя работать дома. А отец не может работать дома.

Трудно с родителями!

Но так как Лотта, не в последнюю очередь благодаря материнскому воспитанию, особа весьма решительная и практичная, то, быстро выйдя из задумчивости и вооружившись маленькой тетрадкой с Луизиными указаниями, она начинает систематически, комната за комнатой, обследовать красивую квартиру в духе старой Вены.

Закончив свой маршрут, она по старой привычке усаживается за кухонный стол и начинает проверять записи и цифры в домашней книге расходов. При этом у нее возникает странное чувство. Во-первых, Рези, экономка, почти на каждой странице ошибается в подсчетах, а во-вторых, всякий раз ошибается в свою пользу!

— Это что еще за дела? — в дверях кухни появляется Рези.

— Я проверила твои счета, — ответила Лотта тихо, но твердо.

— Это что за новая мода? — злобно интересуется Рези. — Считать надо там, где положено, в школе!

— Я теперь всегда буду тебя проверять, — мягко сообщает Лотта, вскакивая со стула. — Мы учимся в школе, но ведь не для школы — так говорит наша учительница. — И Лотта с важным видом покидает кухню.

Рези ошалело смотрит ей вслед.

Дорогие мои читательницы и читатели, большие и маленькие! Теперь, я полагаю (не без некоторого страха), что настало, наконец, время рассказать немного о родителях Лотты и Луизы, обо всем, что в свое время привело их к разводу. Должно быть, в этом месте какой-нибудь взрослый, заглянув вам через плечо, воскликнет: «Ох уж этот писатель! И как он только может, прости Господи, рассказывать подобные вещи детям!» Но вы тогда прочтите ему следующее:

Когда Ширли Темпл[1] была совсем маленькой, лет семи-восьми, она уже прославилась на весь свет как кинозвезда, и фирмы зарабатывали на ней миллионы долларов. Но когда Ширли захотелось пойти с матерью в кино на фильм с Ширли Темпл, ее туда не пустили. Она, видите ли, слишком мала. А это, видите ли, запрещено. Ей можно было только сниматься в фильмах. Это-то разрешалось. Для этого она была достаточно большой.

Если взрослый, заглянувший вам через плечо, не поймет, как этот пример с Ширли Темпл связан с родителями Луизы и Лотты и с их разводом, тогда передайте ему от меня пламенный привет и скажите от моего имени, что на свете есть очень много разведенных родителей, и очень много детей, которые от этого страдают! Однако, есть очень много и других детей, которые, наоборот, страдают от того, что их родители не разводятся! И если все-таки предположить, что дети все равно страдают, в любом случае, то надо быть какими-то уж чрезмерно деликатными, а вернее всего попросту ненормальными людьми, чтобы не говорить с детьми обо всем этом в доступной и вразумительной форме!

Итак, господин капельмейстер Людвиг Пальфи — артист, человек искусства, а люди искусства, как известно, странные существа! Он, правда, не носит ни широкополой калабрийской шляпы, ни развевающихся галстуков, напротив, он одевается весьма чинно, чисто и, можно сказать, элегантно.

Но зато его внутренняя жизнь! Она очень сложна! О! Его духовный мир это особая статья! Когда на него нисходит музыкальное вдохновение, ему, чтобы записать ноты и все как следует отделать, требуется одиночество. А уж если вдохновение посетит его в обществе! «Куда это девался Пальфи?» — спрашивает иной раз хозяин дома. И кто-нибудь отвечает: «На него опять что-то нашло!» Хозяин дома улыбается кисло-сладкой улыбкой, а про себя думает: «Вот невежа! Нельзя же удирать при каждом приступе вдохновения!» Капельмейстер Пальфи, однако, удирает. Такой уж он человек!

Он и из своей квартиры тоже убегал, еще, когда был женат, убегал совсем молодой, влюбленный, честолюбивый, счастливый и безумный одновременно!

А уж когда в его квартире появились близняшки, кричавшие дни и ночи напролет, а в Венской филармонии шли репетиции его Первого фортепьянного концерта, он в один прекрасный день просто распорядился перевезти рояль в ателье на Кэрнтнерринг, снятое им в порыве артистического отчаяния!

А поскольку в те дни вдохновение частенько посещало его, то он очень редко появлялся у своей юной жены и орущих близняшек.

Луизелотте Пальфи, урожденной Кернер, едва исполнилось двадцать лет и ей все это не больно-то нравилось. Когда же ее двадцатилетнего слуха коснулись разговоры о том, что ее уважаемый супруг в своем ателье не только пишет ноты, а еще и проходит вокальные партии с оперными певицами, считающими его весьма милым молодым человеком, она возмутилась и потребовала развода!

Для столь пекущегося о своем творческом одиночестве капельмейстера это был прекрасный выход из положения. Теперь он мог быть один, сколько ему заблагорассудится. За ребенком, доставшимся ему после развода, прекрасно ухаживала умелая няня в квартире на Ротентурмштрассе. А за ним самим в его ателье на Кэрнтнерринг ни одна собака не ухаживала, как он того и жаждал.

Но потом ему и это разонравилось. Ох уж эти художественные натуры! Сами не знают, чего хотят!

Но все же он прилежно сочинял музыку, дирижировал, и с каждым годом его имя звучало все громче. Кроме того, если его уж очень одолевала тоска или угрызения совести, он мог пойти к себе на квартиру и поиграть со своей дочуркой Луизой.

Когда в Мюнхене бывали концерты, в которых исполнялись новые произведения Людвига Пальфи, Луизелотта Кернер покупала себе билет на концерт и, слушая музыку бывшего мужа, отчетливо понимала, что он отнюдь не счастливый человек. Несмотря на свой успех. И несмотря на свое одиночество.