В 1844 году в Санкт-Петербурге вышел единственный роман-памфлет Е. П. Лачиновой «Проделки на Кавказе», изданный под псевдонимом Е. Хамар-Дабанов (писательница использовала для создания своего псевдонима название бурятского хребта).

Военный министр князь А. К. Чернышев заявил: «Книга эта тем вреднее, что в ней что строчка, то правда».

Большая часть тиража романа была конфискована властями и уничтожена, а цензор, профессор Московского университета Н. И. Крылов, допустивший выход книги, был отстранен от должности. За Е. П. Лачиновой был установлен полицейский надзор. В 1846 году роман «Проделки на Кавказе» был издан на немецком языке в Лейпциге.


Библиотека Редакционная

ставропольской коллегия:

прозы

Л.В.Осипов


председатель


И. В. Кашпуров

зам. председателя


Т. П. Батурина


Л. Д. Бекизова


Н. В. Капиева


Л. И. Хохлова


Г. М. Шумаров


Л. И. Чеберяк


Е.Хамар-


Дабанов


Проделки


на Кавказе


Не любо — не слушай,

А лгать не мешай!

Русская пословица


Ставропольское книжное издательство


1986


Предисловие, комментарии С. П. Бойко


Оформление художника С, Ф. Бобылева


Хамар-Дабанов Е.


Проделки на Кавказе: Роман.— Ставрополь: Кн.изд-во, 1986.—256 с


В пер.: цена 1 р. 30 к. 50 ООО экз.

Роман-памфлет «Проделки на Кавказе» был опубликован в 1844 году и с тех пор не переиздавался. Почти весь тираж по распоряжению на­чальника , штаба Отдельного корпуса жандармов Л. В. Дубельта был изъят из продажи и уничтожен. Но несколько экземпляров сохранилось до наших дней.

Хамар-Дабанов — псевдоним Е. П. Лачиновой, жены генерала Н. Е. Ла­чинова, служившего в Кавказском отдельном корпусе. Описываемые события происходят в годы покорения Кавказа и присоединения его к России.


Ставропольское книжное издательство, 1986 г.


Предисловие, комментарии» оформление.


ЧИТАТЕЛЬ!


Не спеши переворачивать страницы. Перед тобой не обычная книга, а книга с секретом. Она в свое время была за­шифрована так искусно, что царские чиновники не заметили в ней крамолы и разрешили выход ее в свет. И даже после того, как жандармские ищейки от литературы смогли разглядеть в тексте ее недопустимые, дерзкие, смелые мыс­ли, увидели за псевдонимами точные портреты весьма влиятельных людей, со всеми их недостатками, все равно да­леко не все тайные шифры книги были разгаданы.

Начни с предисловия - и ты сумеешь найти ключик к загадкам этой удиви­тельной книги, так напугавшей в свое время российского императора и его приближенных


«В этой книге что строка, то правда»


1

В 1842 году в журнале «Библиотека для чтения» был напечатан под заголовком «Закубанский харамзаде» отры­вок из романа Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе». В примечании от редакции, написанном известным в ту пору писателем и критиком Осипом Сенковским, выступав­шим под псевдонимом «Барон Брамбеус», сообщалось, что этот отрывок принадлежит перу «одной даровитой русской дамы». И далее говорилось: «Эта занимательная и разно­образная картина особенных нравов, необыкновенных ха­рактеров и чудесных происшествий, освещенная лучом тон­кого, проницательного взгляда русской женщины, обещает нам черезвычайно интересный роман, который вскоре явит­ся в свет под заглавием «Кавказские проделки».'

«Закубанский харамзаде» был замечен и В. Г. Белин­ским, который в обозрении русской литературы за 1842 год нашел его «не лишенным некоторого интереса».

И вот в 1844 году роман «Проделки на Кавказе» по­явился на прилавках книжных магазинов и расходился неплохо: за полтора месяца было раскуплено около трех­сот экземпляров книги.

Роман попал на стол и к высшим сановникам империи, включая и самого Николая Первого. По свидетельству со­временников, император пришел в ужас от этой книги. Автор посвятил большую часть своего труда Кавказской войне, причем показал ее закулисные стороны. В беседе с военным министром, князем Чернышевым, император ука­зал ему: «Мы ничего не знаем о Кавказе, а эта дама от­крывает нам глаза!»

Военный министр, в свою очередь, обратил внимание начальника штаба Отдельного корпуса жандармов Л. В. Дубельта на «Проделки на Кавказе», заметив, что «книга эта тем вреднее, что в ней что строка, то правда!»

И начинает крутиться машина реакции. Л. В. Дубельт пишет министру народного просвещения С. С. Уварову:

«Милостивый государь, Сергей Семенович!

В типографии К. Жернакова отпечатана книга под названием «Проделки на Кавказе», сочинение Хамар-Дабанова. Как в этом сочинении является много сомнитель­ных мест, которые не должны бы быть передаваемы читающей публике, и как книга сия поступила уже в прода­жу, сколько известно III отделению собственной его импе­раторского величества канцелярии, в С.-Петербурге в книж­ных магазинах Ольхина и у многих книгопродавцев в Москве, то я считаю обязанностию донести о сем до све­дения Вашего высокопревосходительства с тем, что не признаете ли Вы, милостивый государь, необходимым об­ратить особенное внимание на это сочинение?»1

Министр обратил внимание и уже через три дня напра­вил официальное отношение попечителю Московского учеб­ного округа графу С. Г. Строганову, в котором потребовал изъять из продажи крамольное сочинение, которое вышло в свет по недосмотру московской цензуры.

Жандармы бросились к книгопродавцам и успели изъ­ять 906 экземпляров из 1200. Остальные, к великому сожа­лению царских чиновников, успели разойтись.

Министр народного просвещения С. С. Уваров потребо­вал от графа С. Г. Строганова прислать для объяснения в Петербург профессора Московского университета Н. И. Кры­лова, который был цензором этой книги и пропустил ее в свет. Было предписано привезти профессора под конвоем жандармов, что само по себе было глубоким унижением личного достоинства.

А. И. Герцен в дневнике за 8 августа 1844 года записал по этому поводу: «...Корш рассказывал, что по делу о книжке «Кавказские проделки» граф Строганов получил бумагу от графа Орлова с повелением прислать Крылова с жандармом в Петербург. Строганов, не показывая Крыло­ву предписания, отвечал графу Орлову, что у него (у Кры­лова) жена больна и что он не может исполнить этого предписания — буде же государь прикажет, готов выйти в отставку. Позволили Крылову приехать без жандармов! Что за нерусская черта! Честь и хвала графу»2.

Замечательный русский хирург Н. И. Пирогов, близко знавший профессора Н. И. Крылова, в «Дневнике старого врача» вспоминал: Крылов явился к Л. В. Дубельту и уже


1 Цит. по кн. Добровольский Л. М. Запрещенная книга в России (1825—1904 гг.). М., Изд-во Всесоюзной книжной палаты, 1962, с. 40— 41


2 Герцен А. И, Собрание сочинений, Том 2. М., ИздзоАНСССР, 1954, с. 371.


с ним отправился к шефу жандармов А. Ф. Орлову. «Время было сырое, холодное, мрачное. Проезжая по Исаакиевской площади, мимо монумента Петра Великого, Дубельт, заку­тавшись в шинель и прижавшись к углу коляски, как будто про себя говорит:

— Вот бы кого надо было высечь, это Петра Великого, за его глупую выходку: Петербург построить на болоте!

Крылов слушает и думает про себя: «Понимаю, пони­маю, любезный, не надуешь нашего брата, ничего не от­вечу!» И еще не раз пробовал Дубельт по дороге возоб­новить разговор, но Крылов оставался нем, яко рыба.

Приезжают, наконец, к Орлову. Прием очень любез­ный. Дубельт, повертевшись несколько, оставляет Крылова с Глазу на глаз с Орловым.

— Извините, г. Крылов,— говорит шеф жандармов,— что мы вас побеспокоили почти понапрасну. Садитесь, сде­лайте одолжение, поговорим.

— А я,— повествовал нам Крылов,—стою ни жив, ни мертв, и думаю себе, что тут делать: не сесть — нельзя, коли приглашает; а сядь у шефа жандармов, так, пожалуй, и высечен будешь. Наконец, делать нечего. Орлов снова приглашает и указывает на стоящее возле него кресло. Вот я,— рассказывал Крылов,— потихоньку и осторожно сажусь себе на самый краешек кресла. Вся душа ушла в пятки. Вот, вот, так и жду, что у меня под сиденьем по­душка опустится и —известно что... И Орлов, верно, заме­тил, слегка улыбается и уверяет, что я могу быть совер­шенно спокоен, что в цензурном промахе виноват не я.

Что уж он мне там говорил, я от страха и трепета за­был. Слава богу, однако же, дело тем и кончилось. Черт с ним, с цензорством! — это не жизнь, а ад»1.

М. Лемке в книге «Николаевские жандармы и литера­тура 1826—1855 годов», выпущенной в 1908 году, так ком­ментировал этот отрывок из воспоминаний Н. И. Пирогова: «Если принять во внимание профессорское звание Крылова, бывшего к тому же деканом, то рассказ этот, несомненно, прекрасно иллюстрирует тот ужас, какой наводило на цен­зоров III отделение, терроризировавшее их до полного иногда отупения.

По высочайшему повелению Крылов был отставлен от должности цензора и арестован при университете на восемь суток».


1 Пирогов Н. И. Севастопольские письма и воспоминания, М., Изд-во АН СССР, 1950, с. 417—418.


А между тем публикация отрывков из этой книги про­должалась. Случилось гак, что известный литературный критик и цензор А. В. Никитенко не только позволил на­печатать в июньской книжке 1844 года журнала «Отечест­венные записки» отрывки из опального романа, но пропу­стил и статью на нее, очень похвальную.

Но дадим слово самому А. В. Никитенко. В своем «Днев­нике» он писал: «Я ничего не знал ни об этой мере (изъя­тии книги из продажи —С. Б.), ни о самой книге. Между тем мне прислали на рассмотрение разбор ее для июнь­ской книжки «Отечественных записок». В разборе помещено и несколько выдержек из нее. Выдержки показались мне «подозрительными и неблагонадежными», говоря цензур­ным языком. Но делать было нечего: надо было пропу­стить то, что уже не раз было пропущено цензурою.

2 июня Владиславлев велел мне передать, что статья в «Отечественных записках» производит шум и, чего добро­го, наделает беды. Я поспешил к нему и тут только узнал, что «Проделки на Кавказе» запрещены цензурою и что, следовательно, о них ничего нельзя говорить, а еще меньше можно перепечатывать из них отрывки.

Но дело уже было сделано. Однако я сказал Краевскому, чтобы он уничтожил статью в еще не разосланных эк­земплярах»1.

Ты не замечаешь, читатель, удивительных совпадений в счастливой судьбе этой книги? Сначала один цензор не замечает крамольного ее содержания, затем другой делает вид, что не слышал об ее запрещении и дает добро на публикацию похвальной статьи и отрывков из книги в сто­личном журнале.

Случайны ли эти счастливые совпадения?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо внимательнее при­глядеться к обоим цензорам.

При чтении литературных мемуаров тех лет становится понятно, что Н. И. Крылов, профессор Московского уни­верситета, был человеком прогрессивных взглядов, остро болевшим за судьбу своей родины, за судьбу ее литерату­ры. Он вполне мог почувствовать острую политическую на­правленность романа и умышленно разрешить его выход в свет.

Еще более определенно мы можем сделать такое допу­щение в отношении Александра Васильевича Никитенко. Выпускник Московского университета, профессор, а позже


1 Никитенко А. В. Дневник. Том 1. М., Гослитиздат, 1955, с,283


академик словесности, А. В. Никитенко в молодости был крепостным графа Шереметева. Одаренный от природы большим литературным талантом, юноша остро переживал свое рабское состояние и сделал несколько попыток полу­чить вольную.

В его судьбе решающую роль сыграли будущие декаб­ристы Кондратий Рылеев, Александр Муравьев, Иван Ан­ненков, Василий Ивашев, Александр Крюков, Захар Чер­нышев и другие. За год до восстания на Сенатской площа­ди им все же удалось вырвать у графа вольную для талантливого юноши.

Мог ли забыть обо всем этом А. В. Никитенко?

Вся его дальнейшая литературная судьба дает ответ на этот вопрос. Нет, не мог он забыть ни своих вольнолюби­вых мечтаний, ни друзей-декабристов. Не случайно ведь он дважды сидел на гауптвахте за пропуск в печать недоз­воленного.

Будучи цензором, А. В. Никитенко десятилетиями влиял на практику литературного процесса в России.

Ему, очевидно, была совсем не безразлична судьба кни­ги «Проделки на Кавказе», и он постарался продлить ее литературную жизнь.

Предполагается, что статью в журнале «Отечественные записки» написал В. Г. Белинский. На его авторство, как считают литературоведы, указывает и зачин о двух родах вдохновения, и некоторые стилистические особенности, и, главное, заостренная памфлетность рецензии, имеющая цель подчеркнуть в глазах читателя памфлетные же свой­ства самого «сочинения», которое, по словам критика —«не роман, не повесть, даже не один полный рассказ, но очер­ки быта и состояния страны в настоящее время, и притом очерки с мыслию»1.

Жандармские ищейки рыскали по всем городам стра­ны, отыскивая теперь уже не только книгу, но и статью о ней в журнале «Отечественные записки». Однако как «Про­делкам на Кавказе», так и статье В. Г. Белинского о ней все же удалось уцелеть, хотя и в небольшом числе экземп­ляров.

Больше того! Из книги Н. Н. Голицына «Библиографи­ческий словарь русских писательниц» (Спб., 1899) мы уз­наем, что в 1846 году в Лейпциге был издан в переводе на немецкий язык роман Е. Хамар-Дабанова «Москвичи и


1 Цит. по кн.: Никитенко А. В. Дневник. Том 1. (Примечание № 225 в конце тома).


черкесы» в двух томах. Н. Н. Голицын предполагает, что это все тот же роман «Проделки на Кавказе». Исследова­телям книги еще предстоит разгадать тайну появления ее за рубежом.

2

Чем же так напугала эта книга царскую администра­цию? Почему в решении ее судьбы, в ее политической каз­ни приняли участие виднейшие сановники империи?

Ответ мы находим в уже знакомой нам короткой фразе военного министра Чернышева: «Книга эта тем вреднее, что в ней что строка, то правда». А правда, как известно, глаза колет.

Автор «Проделок на Кавказе» осмелился рассказать правду о событиях на Кавказе и сделал достоянием обще­ственного мнения то, что тщательно скрывалось военным министерством.

Ни в одной из книг, написанных в эту эпоху, так от­крыто не обличались произвол и продажность царской ад­министрации, бездарность генералов, невежественность и развращенность офицерства.

К этому времени уже вышли книги А. А. Бестужева- Марлинского, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, в кото­рых были нарисованы картины Кавказской войны. Но эти книги не были памфлетами, направленными против цариз­ма. Мы знаем их как прекрасные художественные произ­ведения, которые воспевали природу Кавказа, показывали горские обычаи, пересказывали горские легенды, раскры­вали человеческие характеры.

Книга «Проделки на Кавказе», несомненно, уступает названным книгам в художественном отношении. Здесь нет прекрасных, лирических страниц описания кавказской при­роды, далеко не так ярко раскрываются характеры людей, значительно меньше говорится об обычаях горцев, их обра­зе быта. Да и по языку книга Е. Хамар-Дабанова уступает книгам классиков русской литературы.

Но это понятно. Ведь автор ставил перед собой совсем другую задачу, а именно: рассказать правду о том, что он видел своими глазами или узнал от очевидцев событий. Создать не художественное произведение, а скорее — поли­тический памфлет.

Сегодняшняя наука указывает, что Кавказская война 1817—1864 годов, решавшая задачу присоединения земель, отделявших от России Грузию и Азербайджан, которые уже приняли русское подданство, завершилась фактом присоединения к России всего Кавказа, что имело прогрессивное значение: народы Кавказа были избавлены от порабощения отсталыми восточными деспотиями (Иран и Турция), сближение с русским народом способствовало их социально-


экономическому, политическому и культурному развитию, включению в совместную революционную борьбу против царизма.

В то же время Кавказская война по своему характеру была колониальной войной царизма против горцев Северного Кавказа — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Царское правительство старалось оправдать свою колониальную политику на Кавказе тем, что оно несет народам Кавказа просвещение, покровительство и защиту. Е. Хамар-Дабанов устами главного героя Александра Пустогородова разоблачает лживость и лицемерие правительственной политики.

«...Оставляя черкесов спокойно владеть собственностью, управляться своими обычаями, поклоняться богу по своей вере —словом, уважая быт и права горских народов, мы берем их под свое покровительство и защиту: такова благодетельная цель правительства; но она встречает многие препятствия в исполнении. Первое из этих препятствий —различие веры, нравов и понятий; мы не понимаем этих людей, и они нас не понимают в самых лучших намерениях наших. Второе —при всех добрых намерениях, мы здесь должны нередко доверять ближайшее влияние на них таким людям, которые думают только о своем обогащении,


грабят их, ссорят, подкупают руку сына против отца, жены против мужа...»

Другой «благодетельной» целью колониальной политики царизма был постулат правительства о том, что Россия несет культуру темным, невежественным народам. Министр народного просвещения С. С. Уваров (с которым мы уже встречались в начале статьи) рекомендовал деятелям просвещения не скупиться на темные краски При описании отсталости «инородцев». И официальная печать распространяла о горцах самые нелепые слухи.

Классики русской литературы развенчивали эти слухи, создавая прекрасные, незабываемые образы горцев (Аммалат-бек А. А. Бестужева-Марлинского; Казбич, Бэла, Мцыри М. Ю. Лермонтова). Но автор «Проделок на Кавказе» идет дальше. Он открыто восхищается не отдельными личностями, а целым народом: «Воля ваша, я люблю их дикую честность! Возьмите черкеса, разберите его как человека — что это за семьянин! Как набожен! Он не знает отступни­чества, несмотря на тяжкие обряды своей веры. Как он трезв, целомудрен, скромен в своих потребностях и жела­ниях, как верен в дружбе, как почтителен к духовенству, к старикам, к родителям! О храбрости нечего и говорить— она слишком известна. Как слепо он повинуется обрядам старины, заменяющим у них законы! Когда же дело обще­ственное призовет его к ополчению, с какою готовностью покидает он все, забывает вражду, личности, даже месть и кровомщение!

Черкесов укоряют в невежестве; но взгляните на их са­доводство, ремесла, особенно в тех местах, где наша об­разованность не накладывала просвещенной руки своей, и вы согласитесь со мною, что они не такие звери, какими привыкли мы их почитать».

Это было счастьем русского народа того времени, что в его среде находились смелые люди, которые, подобно ав­тору разбираемой книги, раскрывали читателям глаза на истинную суть событий.

На Кавказе царизм вел жестокую войну с горцами, и русский человек не побоялся смело сказать об этом, бро­сить гневные слова обличительной правды в лицо само­державия. В книге есть примеры того, как по указанию царских генералов, желавших не славы России, нет! — а новых чинов и наград, предпринимались ненужные походы в уже замиренные аулы, лишь бы донести в Петербург о новой «грандиозной победе».

Ни в одной из книг, ранее или позднее написанных в эпоху царизма, вы не встретите столько примеров жесто­кости со стороны царских генералов.

«Два казака подъехали; один, корча горца, мастерски передразнивал звуки черкесского языка; другой, искусно коверкая русский язык, представлял переводчика.

— Здорово, Алим! Откуда явился? — спросил Алек­сандр, улыбаясь. Казак поклонился по черкесскому обы­чаю, пробормотав какие-то черкесоподобные звуки.

Мнимый толмач перевел их так:

— Алим сказал — из немецкого окопа.

...Александр, смеясь, заметил брату вполголоса:

— Какие шельмы! Ко всему приложат; в Прочном Окопе все немцы, как и по всему нашему флангу.— Потом обратился опять к переводчику: — Ну, а генерал-то здоров? Доволен ли нашим сегодняшним делом?

Толмач передал слова капитана Алиму; последний про­бормотал что-то. Переводчик сообщил это следующим об­разом:

— ...Алим говорит, генерал очень сердис на капитан, сказал — фу, черт! До сорок тел убитых черкес и башка не привозил; что бы велел казак голова руби и притрочить к седло; да еще черкес пятнадцать ранен; взял в плен, на кой черт их? Голова долой и мне прислал!»

Непосвященный человек вряд ли что-нибудь поймет из этого диалога. Но современники, особенно причастные к Кавказской войне, понимали, что речь тут идет о страш­ном обычае, который завел начальник правого фланга Кав­казской линии генерал Г. X. Засс (он был из немцев, от­того и название «немецкий окоп»). Он приказывал каза­кам отрезать у убитых черкесов головы и затем, как писал С. Голубов в книге «А. А. Бестужев-Марлинский»1, отсылал их в Берлинскую академию наук для исследований.

Осуждая колониальную политику царизма, автор, это видно из многих примеров, оправдывает героическую борь­бу горцев за свою независимость.


Сегодня читатель знает и то, что борьба эта велась под лозунгами газавата—«священной войны» мусульман про­тив «неверных», то есть имела и свою оборотную сторону: сопровождалась разжиганием непримиримой религиозной и национальной вражды, была объективно направлена на сохранение обветшавших устоев феодализма.

Стоит ли упрекать Е. Хамар-Дабанова за то, что он не разглядел этого?

Автор «Проделок на Кавказе» увидел в жизни к изо­бразил в романе другое, в том числе «храброго и честного кабардинца» Пшемафа, верой и правдой служащего Рос­сии, потому что русские для него «более чем родные» и не делают различия между ним и собою; увидел русского офи­цера Пустогородова, любовно воспитывающего двух пре­данных ему горских детей. Нет, не Россия — против горских народов, но русские и горцы — против политики царизма, против бесчеловечности: вот мысль автора.

Нельзя требовать от Е. Хамар-Дабанова такого же взгляда на описываемые им события Кавказской войны, каким владеет читатель полтора века спустя. Книга откры­вала глаза современникам на актуальные тогда вопросы. Например, о том, почему же эта война длится так долго.


1 Голубов С. Бестужев-Марлинский. М., Мол. гвардия, 1960, с. 340.


Из журналов того времени ответа на этот вопрос получить было невозможно. Все они были наводнены побед­ными реляциями с фронта и то и дело сообщали о разгроме огромных сил горцев, о покорении десятка племен.

Возникал законный вопрос: если на фронте такие успе­хи, почему же война никак не закончится?

«Приезжие на Кавказ,— пишет автор,— обыкновенно расспрашивают об образе войны с горцами; иные, зная об ежегодных потерях, поносимых войсками, вдруг очень про­сто спрашивают у вас: «Какой результат этих вечных эк­спедиций?»— и тем затрудняют даже штаб-офицера Гене­рального штаба. Впрочем, в таких случаях принята общая формула для ответа; вот она: «Слишком долго и много­сложно объяснять все блистательные результаты».

Но автор не побоялся «долго и многосложно объяснять» это. Не побоялся перед лицом всей царской цензуры прямо сказать о том, что успехи Кавказской войны далеко не такие блестящие, как пытается это представить военное министерство, что они надуманны. А победные реляции зачастую вымышлены!

В главе «Кавказский Фуше» Александр Пустогородов достает через торговца-армянина одно из уже готовых до­несений о том незначительном деле, в котором сам участ­вовал, и вслух читает друзьям, которые также были его свидетелями. Все возмущены ложью кордонного начальни­ка, и один из друзей Пустогородова, горец Пшемаф, во­склицает:

«—Делать нечего! Хотя позорно черкесу быть доносчи­ком, но на первом инспекторском смотру буду жаловаться.

— Сделаете только себе вред,—примолвил Пустого­родов.

— Каким же образом? Разве я не имею явных, неоспо­римых доказательств, что все это лишь наглое вранье?

— Оно так! Да ведь это донесение пойдет от одного начальника к другому, следственно, уважив вашу жалобу, всякий из них должен сознаться официально, что дался в обман! Притом все прикомандированные читали донесе­ние: их личная выгода поддерживать написанное. Но нако­нец— положим, вы вселите сомнение, захотят узнать исти­ну, пришлют доверенную особу: кордонный начальник в угоду ей импровизирует экспедицию, в которой доверенное лицо будет участвовать. Блистательное представление о нем, искательность кордонного начальника поработят при­знательную душу приезжего, и этот напишет: «Хотя доне­сение несколько и хвастливо, но дело, однако, было точно славное! Достоверного узнать я не мог ничего по причине различных показаний допрашиваемых». Кончится тем, что Вы останетесь в дураках, приобретете много врагов; а вы­мышленные подвиги кордонного будут по-прежнему печа­таться в «Allgemeine Zeitung».

Это даже не сатира! Это был рисунок с натуры.


Почему же офицерам и генералам пришлось сочинять надуманно-хвалебные реляции?

Потому что во главе Кавказской армии, ее отдельных полков и подразделений стояли в этот период бездарные в военном отношении генералы, которые при всем своем желаний не могли добиться успеха. И автор не один раз показывает примеры таких безуспешных попыток.

И второе. Потому что обилию реляций способствовала новая тактика ведения боя.

Советская историческая наука делит Кавказскую войну на три этапа. Действие романа «Кавказские проделки» от­носится ко второму этапу войны, когда генерала А. П. Ер­молова, связанного с декабристами, сменил на посту глав­нокомандующего генерал И. Ф. Паскевич.

Произошла смена руководства и у соперников. Во главе освободительного движения горцев Кавказа встал Ша­миль— выдающийся государственный и военный деятель, при котором антиколониальное движение в Чечне и Даге­стане приобрело особенно большой размах.

Этому способствовало и то, что И. Ф. Паскевич вместо планомерного наступления, как это делал А. П. Ермолов, перешел к тактике отдельных карательных экспедиций, ко­торая, как указывалось, была только на руку бездарному генералитету.

Военный министр князь Чернышев мог быть взбешен не только от всего перечисленного. Он был до этого уве­рен, что держит в своих руках все нити кавказских дел и направляет их к определенной цели. А автор доказал ему, что за две тысячи верст от Кавказа он ничего о нем не знает. На Кавказе творится полный беспорядок, никакого единства действий нет, каждый начальник воюет по сво­ему усмотрению.

Больше того. Е. Хамар-Дабанов показал, что вместо того, чтобы думать о лучшем укомплектовании боевых от­рядов, генералы думают о пышности собственных выходов. В романе говорится о чрезмерном развитии военной бюро­кратии на Кавказе. Вспоминая времена А. П. Ермолова, капитан Пустогородов замечает, что теперь «служба трудна тем, что не разберешь, кто начальник, кто посторонней: все распоряжаются, повелевают. В походе - два ли ба­тальона: смотришь, отрядный начальник назначает себе начальника штаба, этот в свою очередь дежурного штаб- офицера, который набирает себе адъютантов, те берут кого хотят в писаря, и так и является, сам собою, импровизиро­ванный целый штаб; ему нужны урядники и казаки на ор­динарцы и на вести; люди балуются с денщиками без всякого присмотра, так что жаль давать туда хороших каза­ков, Кончится экспедиция, выдадут награды... кому?., штаб­ным, писарям, бессменным ординарцам и вестовым, а на­стоящие молодцы, бывшие во фронте, истинно отличившие­ся, не получают ничего».

3

В отношениях к книге удивительным образом перепле­лись интересы царского правительства и частных лиц, что само по себе необычно. Когда казнили книгу А. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», то рядовым лю­дям было все равно — будет ли, в конце концов, сохранена эта книга для потомства или не будет. Интересы их она никак не затрагивала.

С книгой «Проделки на Кавказе» было гораздо сложнее. Нашлось немало людей, которые, так или иначе, оказались связанными с нею. И многие из них страстно желали, что­бы книга не попала в руки читателей.

И дело было не в том, что читатели могли угадывать того или иного чиновника в образе Молчалина, или того или иного барина в образе Фамусова, как это было с пье­сой А. С. Грибоедова «Горе от ума». Нет! Е. Хамар-Дабанов на страницы книги поместил конкретные портреты кон­кретных лиц, подчас лишь изменив их фамилии.

К примеру, генерал Григорий Христофорович Засс был бы не прочь, чтобы о нем не узнали тех подробностей, ко­торые выставил на всеобщее обозрение автор «Проделок на Кавказе».

В романе он не назван по имени, а только как «кордон­ный начальник», но прозвище «черт», описание проис­хождения и наружности («пришлец от стран Запада, бело­волосый, с длинными рыжими усами») и страшный обычай отрезать черкесские головы сразу позволяли узнать в этом герое книги генерала Г. X. Засса, уже знакомого нам на­чальника правого фланга Кавказской линии. Е. Хамар-Дабанов беспощадно разоблачает его как одного из наиболее ловких составителей «победных» реляций.


Е. Вейденбаум, один из первых исследователей этой удивительной книги, в своих «Кавказских этюдах» приводит подробности биографии генерала Г.Х.Засса, которые позволяют нам ярче разглядеть в романе эту фигуру: «Он пользовался в своё время даже далеко за пределами Кавказа громкою известностью, как гроза черкесов, называвших его шайтаном, то есть чёртом. О его подвигах и военных уловках ходило множество легендарных рассказов, которые он умел поддерживать и распростарянь. Начальствуя кордонною (пограничною) линиею, он имел всегда возможность под тем или иным предлогом предпринимать набеги в неприятельские пределы. Ловко составленные реляции доставляли награды участникам этих экспедиций. Поэтому приезжая молодёжь с особенной охотою просила о прикомандировании к штабу начальника правого фланга. Засс ласкал людей со связями и давал им способы к отличию. За то благодарные «фазаны» с восторгом рассказывали во влиятельных петербургских гостиных о чудесных подвигах «шайтана».


Немецкий путешественник профессор К.Кох написал о Зассе даже целую монографию, основанную на рассказах земляков героя по Остзейскому краю».1


Заканчивает биографическую справку о «кордонном начальнике» Е.Вейденбаум характерными словами: «…Польза рыцарских подвигов Засса оказалась впоследствии очень сомнительною. В 1842 году Засс был удалён с Кавказа». Если мы вспомним, что первая публикация глав романа «Проделки на Кавказе» произошла в 1842 году, то напрашивается мысль о вольном или невольном совпадении появления романа и увольнения Засса. Не было ли громкое разоблачение «шайтана» той последней каплей, которая и решила вопрос о замене начальника правого фланга?


Очень желал бы уничтожения всего тиража романа и военный инженер Компанейский, которого знавшие его читатели-современники очень легко угадали под изменённым именем «Янкель-паша». Даже такие детали, как орден Льва и Солнца, привешенный на шее, красное, опухшее лицо, чёрные бакенбарды, растрёпанные усы и причёска – автор срисовал с натуры и сохранил в неизменности, как и его плутовские подвиги, о которых он распространяется на страницах романа.

А разве приятно было человеку прочитать о себе вот такие строки: «В комнату вошел белокурый человек ма­ленького роста. Он был в военном сюртуке, без эполет, расстегнут, и курил из длинного чубука с прекрасным ян­тарем. Черты его не имели никакого выражения: какая-то сладкая улыбка придавала ему вид притворной кротости; глаза, словно синий фарфор, были обращены на кончик носа; на темени виднелось безволосое пятно с отверстие стакана».

Эти подробности приведены с такой точностью лишь с одной целью: чтобы герой был узнан. И цель была до­стигнута. На этот раз речь шла о генерале П. Е. Коцебу (в романе его фамилия — Мешикзебу). Ни много ни мало, а он был тогда начальником штаба отдельного Кавказско­го корпуса! Но автор смело рубит сплеча и по этой влия­тельной фигуре.

Автор не боится последствий своего поступка — всена­родного осмеяния генералитета и офицерства Кавказской армии. В письме к шефу жандармов графу А. Ф. Орлову он объяснит свою смелость тем, что руководствовался «чув­ством личной мести, выводя некоторые характеры с нату­ры». Но, как мы увидим дальше, причины этого были куда сложнее.

Так или иначе, автор не жалеет черной краски для об­рисовки некоторых своих персонажей. Вряд ли был дово­лен собственной фигурой, точно срисованной с натуры, грек Найтаки, содержатель известной и единственной в Ставро­поле гостиницы, этот «маленький смуглый человечек с огромными черными бакенбардами», который так же, как Александра Пустогородова, встречал в свое время А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. С. Грибоедова, де­кабристов и размещал их в тех же номерах, так подробно описанных в романе.

Издевка над хитрым, играющим под простачка, а на деле очень изворотливым дельцом звучит в каждой строч­ке, посвященной этому человеку. Ни грамма уважения не нашлось у автора для этого персонажа. Разве он не был заинтересован в уничтожении всех книжек «Проделки на Кавказе»?

Но есть в этой книге персонаж, также жестоко развен­чанный, за которым не стоит конкретное лицо. Персонаж это необычный, ибо редко бывает, когда писатель вводит в свою книгу под тем же именем и с той же ролью чужого героя.

В 1844 году всей России был известен роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» и его герой Грушницкий. Автор «Проделок на Кавказе» вводит его в свою книгу и при этом доводит этот образ до омерзения.

Грушницких, наглых, бесстыдных, самодовольных, было достаточно в России сороковых годов девятнадцатого века. Они наводняли гостиные, театры, бильярдные, курорты, офицерские общества. Они презирали честных, порядочных людей. И автор «Проделок на Кавказе» подчеркивает все его недостатки. Так же, как в «Княжне Мери», Грушниц­кий и здесь по малейшему поводу хватается за пистолет либо за кинжал, Но, в противоположность лермонтовско­му Грушницкому, этот — трус.

«...Люди, подобные Грушницкому,—пишет автор,— не убивают; им необходимо только производить эффект: в том все их честолюбие».

Автор как бы хочет развить далее образ, созданный М. Ю. Лермонтовым, и довести его до гротеска.

За этим образом стояло так много людей с реальными фамилиями, что не стоило и усилий разгадывать лишь одного.

Но далеко не ко всем современникам автор относится с презрением и далеко не все герои «Проделок на Кавка­зе» обрисованы черной краской. Для многих из них на­шлось у, автора немало теплых слов. И, как отмечает один из исследователей книги «Проделки на Кавказе»—писа­тель А. Титов, эти люди составляли, как правило, лермон­товское окружение.

«В это мгновение вошли трое в столовую: высокий, тол­стый, видный собою полковник, низенький майор с боль­шими рыжими бакенбардами и офицер, которого Александр назвал бильярдным героем».

Первый из названных людей, по книге князь Галиц­кий,— это В. С. Голицын; как говорит автор устами Алек­сандра Пустогородова, «храбрый и умный человек. Он провел свою молодость буйно; поэтому мнение о нем раз­лично,— продолжает герой Е. Хамар-Дабанова,—но я це­ню его по уму и любезности в обществе».

Низенький майор с большими рыжими бакенбардами, который в книге носит фамилию Лев — это Лев Сергеевич Пушкин, родной брат поэта, «умный, честный, безукориз­ненный офицер, у которого страсть —казаться хуже, чем он есть, пренебрегая общим мнением; он основывается на том, что кто умеет ценить людей, тот его поймет».

В этой же компании в гостинице Найтаки встречается нам и полковник Адамс («Я мало знаю его, но считаю за хорошего человека») — это, очевидно, К. К. Данзас, лицей­ский товарищ и секундант А. С. Пушкина.

Имена некоторых своих современников автор вообще не изменяет: влиятельный темиргоевский князь Джамбот Айтеков, закубанский разбойник Али Карсиз, беглый линеец Барышников —эти имена, как указывал Е. Вейденба­ум, в свое время были хорошо известны на линии.

Исследователи этой книги, без сомнения, раскроют нам подлинные фамилии еще многих героев романа, так ярко обрисованных автором. «Вечный майор Камбула», который носит 22 года одну 'И ту же потертую фуражку с козырь­ком только потому, что ему нагадали, что лишь в ней он дослужится до генерала. Или «добрый полковник» с «на­речием, доказывавшим германское происхождение», кото­рый 14 лет служит на линии, ибо в России служить не мог: «Я там шпектакель наделал». Или горец Пшемаф, коман­дир русской казачьей сотни, и многие другие.

И уже то, что автор «Проделок на Кавказе» показывает нам галерею современников, списанных с натуры такими, какими они были в тридцатых—сороковых годах девятна­дцатого века,—делает книгу бесценным пособием для тех, кто хотел бы восстановить обстановку и типы людей той поры, обитавших на Кавказе.

4

Итак, крамола была налицо. Разоблачение колониаль­ной политики царизма в Кавказской войне, восхищение (вместо презрения) горскими народами и, наконец, резко критическое изображение царской военной администрации на Кавказе — это было неслыханно дерзко для печатной книги первой половины девятнадцатого века. Автору не могли простить такого откровенного вызова и не прости­ли.- Книгу изъяли, писателю пришлось объясняться перед шефом жандармов.

Но если бы николаевские жандармы подвергли автора допросу с пристрастием, если бы Третье отделение заста­вило его раскрыть все свои замыслы, то, возможно, автор так легко бы не отделался. Дело в том, что книга «Про­делки на Кавказе» несла в себе еще одну смысловую на­грузку, тайный смысл которой удалось открыть лишь спу­стя столетие.

Писательница унесла свою тайну в могилу, И литера­туроведам пришлось провести большую исследовательскую работу, чтобы разглядеть ту реальную фигуру, которая стояла за главным героем романа — Александром Пустогородовым.

С первого взгляда могло показаться — и именно так и показалось царским чиновникам от литературы, что глав­ный герой типичен для кавказских романов той поры. Раз­жалованный в солдаты офицер попадает на Кавказ и там храбростью возвращает себе мундир с эполетами. Живет он в казачьей станице, имеет неуживчивый характер и не в чести у начальства.

Таких фигур на Кавказе того времени было немало. Именно поэтому и оставили без внимания царские ищейки главного героя романа. И не увидели реального человека, который стоял за фигурой Александра Пустогородова. А этот человек был далеко не заурядной личностью.

Но для того, чтобы разглядеть его лицо, узнать его имя, нам сначала надо выяснить, кто же стоял за псевдо­нимом Е. Хамар-Дабанов? Кто был тем отчаянно смелым человеком, который не побоялся сказать правду о поряд­ках, царивших в России того времени?


За мужским псевдонимом стояла женщина.

Биографические данные о ней крайне скудные. Екате­рина Петровна Лачинова (1813—1896) родилась в семье богача, царского камергера Шелашникова. Получила бле­стящее воспитание. Была рано выдана замуж за генерала Н. Е. Лачинова, который в 1836 году был переведен в Кав­казский отдельный корпус. Вместе с мужем на Кавказ от­правилась и Екатерина Петровна.

Что мы можем добавить к этим коротким строкам ее биографии?

Очень немногое. Прежде всего — напомнить, что жила она в необычное время. Первая половина девятнадцатого века была наполнена незаурядными событиями. Хотя бы два из них —разгром русскими войсками наполеоновской армии и восстание декабристов — могли бы сами по себе составить целую эпоху, взорвать прежнее, заскорузлое ми­ровоззрение людей и заставить их задуматься о судьбах России.

Екатерина Петровна воспитывалась в роскоши. Но она сумела духовно порвать с миром благополучных, преуспе­вающих людей и перейти в лагерь передовой демократиче­ской интеллигенции. В то время это было не редкость, если вспомнить биографии декабристов: князей, графов, баро­нов, генералов, богачей, для которых, в конце концов, лю­бовь к Родине, боль за ее судьбу оказались выше материальных благ.

Ее глубоко взволновали события 1825 года, которые она переосмыслила позже, уже взрослой женщиной, рас­суждая о судьбе Евдокима Емельяновича Лачинова, брата мужа.

В двух номерах «Кавказского сборника» Е. Е. Лачинов напечатал свою «Исповедь», в которой, к сожалению, ни слова не писал о своем революционном прошлом, а опи­сывал участие в боях на Кавказе. Для нас важны не так его воспоминания, как биографическая справка о нем, по­мещенная в первом томе «Кавказского сборника». В ней, в частности, говорится, что «за участие в декабрьских сму­тах 1825 года Лачинов Е. Е. был разжалован в рядовые и назначен на службу в войска Кавказского корпуса; участ­вовал в войнах персидской, турецкой и в экспедициях про­тив кавказских горцев с 1826 по 1833 годы. В турецкую кампанию 1829 года был произведен в прапорщики, а в 1833 году уволен в отставку»1. Е. П. Лачинова встречалась с ним, подолгу беседовала и, как считает Е. Вейденбаум, первоначально задумала роман именно о нем, о его судьбе.

Вот как она описывает своего героя: «Достигнув возра­ста юноши, Александр обращал на себя общее внимание стройностью, красотою, живостью, богатыми дарованиями ума. Служба, как говорится, ему везла и предвещала бли­стательный карьер, как вдруг молодец попался, был предан суду и разжалован в рядовые без выслуги с лишением чи­нов и дворянства, не знаю за что, потому что я принял за правило редко верить рассказам разжалованных».

Но такова судьба и ее деверя, который не только вдох­новил автора на написание книги, но и сыграл немалую роль в создании самого романа. «Судя по содержанию кни­ги, нельзя допустить, чтобы Е. П. Лачинова могла напи­сать ее без сотрудничества или помощи лица, хорошо зна­комого как с мелочными подробностями военных действий на Кавказской линии, так и с составом ставропольского военного общества»,— писал Е. Вейденбаум2.

Советский литературовед и писатель А. Титов пришел к выводу, что за личностью главного героя действительно стоит декабрист. Но не Е. Е. Лачинов, а более значитель­ная фигура.


1 Кавказский сборник. Том 1. Тифлис, 1876; том 2. Тифлис, 1877.


2 Вейденбаум Е. Кавказские этюды, с. 319—320.


А. Титов обратил внимание на письмо Е. П. Лачиновой шефу жандармов А. Ф. Орлову, которое она отправила в август 1844 года.

«Любезный граф!

Когда во время моего последнего пребывания в Петер­бурге, в нынешнем мае, я узнала о запрещении моего со­чинения, озаглавленного «Проделки на Кавказе», я была далека от мысли, что навлеку на себя неудовольствие его величества... Опыт прошлого доказал, что именно литера­тура прославила царствования Екатерины II и Людовика XIV. Я слышу со всех сторон о том, что современной рус­ской литературы не существует. И именно это, граф, за­ставило меня взяться за перо— без тщеславия, но испол­нившись патриотизма и национальной гордости. Мое первое сочинение было запрещено. Если оно не понрави­лось его величеству, умоляю Вас повергнуть к его стопам выражения моей глубокой скорби и исходатайствовать для меня его высочайшее прощение, чтобы его величество удо­стоило принять во внимание вдохновлявшие меня чувства, а не пристрастные толкования, которые ему могут быть представлены и содержать точку зрения, целиком чуждую моим мыслям.

Граф Строганов, которого я упросила удостоить меня разговором, высказал подозрение, что я была руководима в этом сочинении кем-то, враждебным к правительству. Я Вас уверяю, любезный граф, что никто не участвовал в моем труде, и если я частично использовала ежедневные беседы, которые имела со многими нашими кавказскими офицерами, или даже черкесами, и несколько заметок об экспедициях, данных мне двумя офицерами, один из коих позднее погиб на дуэли, а другой как храбрец на поле боя, то все-таки никто из них не участвовал моем труде... Все, что я могу еще добавить, это что я руководилась чувством личной мести, выводя некоторые характеры, списанные с натуры, но эти персонажи столь малочисленны и столь незначительны, что, конечно, они не могли привлечь к себе внимания»1.

А. Титов отметил, что это письмо, по существу, пред­ставляет собою хорошо продуманную защитительную речь, которой Е. П. Лачинова, осознавшая, конечно, всю опас­ность своего положения, пыталась вывести из-под удара не только себя, но и своего деверя, декабриста Е. Е. Лачино­ва, к тому времени «прощенного» и переселившегося с Кавказа в тамбовское имение.


1 Цит, по журн.: Русская литература, 1959, № 3, с, 133—138


Итак, Е, П. Лачинова вполне определенно ссылается в своем письме шефу жандармов А. Ф. Орлову на двух офи­церов, которые любезно предоставили ей свои записки для работы над повестью.

Кто же эти офицеры?

А. Титов убедительно доказывает, что это М. Ю. Лер­монтов и А. А. Бестужев.

В том, что Е. П. Лачинова использовала некоторые ма­териалы великого поэта, нас убеждает сама книга, кото­рая сохранила на своих страницах всю бытовую обстанов­ку «Героя нашего времени».. В той части книги, где описываются события на Кавказской линии, изображена такая же небольшая крепость, как и в «Герое нашего вре­мени», где Печорин служит под начальством Максим Максимыча. Так же, как лермонтовский герой, Александр Пу­стогородов принимает у себя своего «Казбича» (Али-Карсиса), который, конечно же, готовит похищение черкесской княжны.

Различаем мы мотивы «Героя нашего времени» и в опи­сании Ставрополя, гостиницы Найтаки и, конечно, в обри­совке пятигорского водяного общества.

Е. П. Лачинова не смущается близостью мотивов этих книг. Больше того, она смело вводит в свой роман лер­монтовский персонаж — Грушницкого, как бы узаконивая этим свое подражание Лермонтову.

Вообще, создается впечатление, что Е. П. Лачинова на­рочно старалась подчеркнуть свое подражание Лермон­тову. Зачем ей это было нужно?

Возможно, затем, чтобы обвести цензуру, отвлечь ее внимание от главного героя, сделать его похожим на од­ного из лермонтовских офицеров. И вообще, представить роман как подражание Лермонтову.

И ей это удалось. Никто из литературных критиков се­редины девятнадцатого века не заметил никаких особен­ных черт у Александра Пустогородова, которые бы указы­вали на какую-то конкретную личность и оттого придавали бы роману особый колорит.

Е. П. Лачинова нарочно уводила цензуру от главного героя и, с другой стороны, нарочно сохраняла черты, по которым легко можно было бы угадать его.

Кто же этот человек?

Очевидно, второй из названных ею офицеров в письме шефу жандармов — тот, что погиб «как храбрец на поле боя». Заметьте, и в письме графу А. Ф. Орлову его имя не названо.

Но почему? Для чего нужна была такая секретность?

Очевидно, для того, чтобы не выдать своей тайны. Ведь прототипом главного героя романа был декабрист.

Давайте же ближе познакомимся с этим человеком, имя которого—Александр Александрович Бестужев.

В восстании 1825 года он был практически одною из первых, если не первой фигурою. Трубецкой, диктатор вос­стания, трусливо отсиживался дома, Рылеев искал Трубец­кого и терзался религиозными сомнениями в разгар самого дела, а А. А. Бестужев смело шел во главе колонны Мо­сковского полка и, размахивая саблей, поощрял солдат к решимости.

И на Сенатской площади он вел себя с такой же твер­достью.

Не казнили Бестужева только потому, что он явился с повинной, но подвергли таким издевательствам и унижени­ям, что он, в конце концов, стал искать смерть на поле боя. И, конечно, нашел.

Но он был не только решительный человек с твердыми политическими убеждениями. Он был одним из талантли­вейших и образованнейших людей своего времени. Слава писателя А. А. Марлинского (псевдоним Бестужева) в три­дцатых годах не уступала славе А. С. Пушкина. Больше того. Бестужев-Марлинский стоял у истоков великой рус­ской прозы, великого русского реализма. Его повесть «Ис­пытание» написана на несколько месяцев раньше, чем «Повести Белкина», с которых официально и начинается пушкинская проза.

За неполных 150 лет, прошедших со дня смерти А. А. Бес­тужева, литературные критики нашли много совпадений мотивов, интонации и целых выражений у Бестужева-Марлинского («Испытание», «Аммалат-бек», «Страшное гада­ние» и др.) и А. С. Пушкина («Кавказский пленник», «Выстрел», «Пиковая дама», «Капитанская дочка»), М. Ю. Лермонтова («Дума», «Маскарад», «Герой нашего времени»), Н. В. Гоголя («Невский проспект», «Тарас Бульба» и др.), И. С. Тургенева («Бежин луг» и другие произведения). А ведь они написаны значительно позже книг Бестужева-Марлинского1.

Разве не удивительно, что у Бестужева-Марлинского есть стихи, где черным по белому написано: «Белеет парус одинокий», есть строки, буквально «повторяющие» мысли и почти буквально — слова знаменитой лермонтовской «Ду­мы», есть у Марлинского и мимолетное рассуждение о тройке, о быстрой езде, которую любят русские.


1 Гусев В. Судьба Александра Бестужева.— В кн.: Бестужев-Мар­линский А. А. Повести и рассказы. М., Сов. Россия, 1976, с. 11—12.


Всем нам известны знаменитые ежегодные критические статьи В. Г. Белинского «Взгляд на русскую литературу...» А знаете ли вы, что в своем журнале «Полярная звезда» (название повторено А. А. Герценом) А. А. Бестужев в 1823, 1824 и 1825 годах поместил статьи «Взгляд на рус­скую словесность» и как бы предварил этим статьи Белин­ского.

Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков испытали на себе влияние А. А. Бестужева-Марлинского.

И вот этот человек оказался в положении политического преступника, для которого были закрыты все пути в то общество, в котором он до этого жил. И уделом ему были оскорбления, унижения и полное одиночество.

Конечно, он старался его развеять во встречах с незна­комыми людьми и в балтийских крепостях, и в Якутске, и, наконец, на Кавказе.

Зимою 1837 года он познакомился с «генеральшей Лачиновой», о чем писал в письме к брату Павлу: «...Очень красива, кокетлива и писательница... Она без ума от люб­ви ко мне... Я очень доволен своей победой, эта женщина восхитительна наедине. Я провожу у нее три часа еже­дневно»1.

Хотя А. А. Бестужев к этому времени и успел вернуть себе офицерские эполеты, но вернуть себе прежнее место в обществе он не мог. Е. П. Лачинова чувствовала смяте­ние своего любимого и старалась отвлечь от тоскливых дум. Они очень часто встречались, о многом говорили, и эти беседы были чрезвычайно интересны для Е. П. Лачиновой. Она ловила каждое слово знаменитого писателя, старалась понять не только истоки его творческого таланта, но услы­шать и рассуждения декабриста.

Из этих бесед она вынесла много интересных фактов и мыслей и о Кавказской войне, о которой задумала напи­сать книгу.

В феврале 1837 года Е. П. Лачинова сообщила А. А. Бестужеву2 страшную новость, услышанную во двор­це командующего: убит А. С. Пушкин.


1 Титов А. Александр Бестужев — герой забытого романа.—Русская литература, 1959, № 3, с. 135.


2 Голубов С. Бестужев-Марлинский, с, 351—352.


Эта новость тяжело повлияла на Бестужева. Ночь он провел без сна. А утром побежал к монастырю св. Давида и, позвав священника, велел петь панихиду на могиле А. С. Грибоедова: ведь оба великих поэта были насильст­венно выброшены из жизни. Но когда священник стал тво­рить молебен «о упокоении душ убиенных боляр Александ­ра и Александра», Бестужев вдруг вспомнил, что ведь и он —«болярин Александр».

Через три месяца он был убит.

Трагическая смерть любимого человека, наверное, была той каплей, которая, упав на чашу весов, решила судьбу главного героя романа в пользу Александра Бестужева. Все ее мысли были заняты этим человеком, и она уже не мог­ла писать, не думая о Бестужеве. И. постепенно его образ затмил образ Е. Е. Лачинова. В замыслах ничего не нуж­но было менять: судьбы обоих декабристов были очень близки. Но фигура Бестужева была гораздо колоритнее, мысли его были глубже и ярче,, и Лачинова решает поста­вить в центре своего романа образ Бестужева. Это сразу придало роману иную политическую окраску, чем было за­думано ранее. Книга наполнилась декабристскими идеями и стала политическим памфлетом.

Как уже было сказано, цензура приняла образ А. Пу­стогородова как типичный для литературы того времени тип кавказского офицера. Чиновники не могли допустить такой дерзости со стороны автора, чтобы через полтора десятка лет после событий 1825 года кто-либо мог ре­шиться поставить образ декабриста в центре романа.

Конечно, напрасно искать в книге хотя бы намеки на восстание декабристов. Напрасно искать здесь автобиог­рафические черты Бестужева-писателя. Это было бы слиш­ком явно.

Нет! Образ А. Бестужева завуалирован. И в то же вре­мя он на виду. Сегодня, спустя полтора столетия, Бесту­жев говорит с нами со страниц этой книги. Говорит о кровавой сути войны, о прекрасной душе горца, о глупости царских офицеров и генералов, о своем одиночестве.

Конечно, образ А. Бестужева завуалирован, но если уж мы сделали такое допущение и нам известен прообраз, то легче становится найти близость литературного героя к его живому прототипу. Начнем с очевидного: Е. П. Лачинова сохранила у них обоих одно имя—Александр. Больше то­го, она оставила неизменным в романе и имя матери А. Бестужева — Прасковья.

Е. П. Лачинова доносит до нас в романе и одиночество опального декабриста. Оно особенно явно в отношениях между братьями, которые так же далеки друг от друга, как были далеки Александр и Павел Бестужевы. Александр был добр, великодушен, полон родственных чувств, порою даже нежен. Павел же замкнут, сух и отвечает на его письма всегда аккуратнее тогда, когда обращается с прось­бою о деньгах.

«Об этом оттенке в отношениях между братьями,— пи­шет писатель А. Титов,—Е. П. Лачинова также могла уз­нать от самого А. А. Бестужева, который, по собственному признанию, легко открывал душу перед нравившимися ему женщинами»1.

В первоначальном варианте «Проделок на Кавказе» близость образов братьев Бестужевых и братьев Пустого- родовых была видна яснее. Младший Пустогородов не при­езжает к Александру из России, а служит, как и он, в Кав­казском корпусе, подобно тому, как вместе с А. Бестуже­вым служил его брат Павел. Но затем Е. П. Лачинова постаралась убрать «мостики», которые вели к раскрытию образа Александра Бестужева.

И все же, как мы видели, некоторые из них остались. Вот еще одно совпадение. В романе «Проделки на Кавка­зе» показаны нежные отношения А. Пустогородова и двух горских детей, которых он взял из разоренного аула и привязался к ним, как к родным. Но ведь в свое время об­раз А. Бестужева окружала легенда о том, что он приютил у себя горскую девочку. Приютил все из-за того же оди­ночества, что мучает и А. Пустогородова.

Итак, совпадений много. И они не оставляют сомнений в том, что А. Бестужев,— как писал А. Титов,— был не только героем устных легенд, созданных о нем современни­ками, но и главным действующим лицом целого романа, продолжавшего ту же борьбу с режимом Николая I, кото­рой посвятил свою жизнь друг и соратник Рылеева»2,

Роман был написан русской женщиной.

Передовые русские женщины девятнадцатого века не были рабами туалетов, модных салонов, танцев, балов и прочей великосветской чепухи. Нет! Русские женщины были до глубины души преданы своей родине, ее боль была их болью.

Княжна М. Волконская, княжна Трубецкая и другие жены декабристов совершили гражданский подвиг, отпра­вившись за мужьями в Сибирь.

А Лачинова? Разве она не совершила гражданский подвиг, выпустив такую смелую книгу?


1 Титов А. Александр Бестужев — герой забытого романа, с. 137,


8 Там же.


И последняя тайна, которую открыли лишь спустя пол­тора столетия. Тайна псевдонима. Почему все-таки Е. Хамар-Дабанов, а не какой-либо другой?

Ответ на этот вопрос мы можем получить, читая, на­пример, такой абзац в книге С. Голубова «Бестужев-Марлинский»: «Ночь в Иркутске на 24 ноября (1827 года) бы­ла необыкновенной ночью в жизни братьев Бестужевых. Сколько рассказов, и какие рассказы! Сколько горечи, ра­дости, надежд и отчаяния, смеха и слез!.. Перед рассветом простились... Николай и Мишель выехали из Иркутска вер­хом кругоморской дорогой - переправа через Байкал была невозможна, и подоблачный хребет Хамар-Дабан стоял у них на пути»1.

Все декабристы, сосланные в Сибирь, не миновали этого хребта. И был он для них символом тяжелого, бесконечно далекого пути. И только тот, кто в снежную метель ехал на лошади или, еще хуже, шел пешком через бескрайнюю, казалось, землю, а хребет Хамар-Дабан все так же был далек, как и раньше,—только тот может понять, как нена­вистен и как долгожданно радостен был для них этот хребет.

Е. П. Лачинова узнала о нем от Александра Бестужева. А цензору он был незнаком. Да и разве обязан был лите­ратурный цензор знать все хребты и горы на карте России?

Разве мог он предполагать, что в самом псевдониме та­ился декабристский символ?


Сергей Бойко


1 Голубое С, Бестужев-Марлинский, с. 279


Часть первая


I

Москва и события предшествовавшие


О вы, почтенные супруги!


Вам предложу мои услуги;


Прошу мою заметить речь:


Я вас хочу предостеречь.

А. Пушкин


«Нет, матушка, воля ваша, я не могу продолжать служить!» Вот что говорил кавалерийский офицер лет двадцати пяти, приехавший в домовый отпуск к матушке своей, Прасковье Петровне Пустогородовой. Это было зимой, когда, как русская патриотка старого покроя, Прасковья Петровна постоянно приезжала в нашу родную Белокаменную кушать откормленных и замороженных пулярд, каплунов, индеек и свиней, привозимых длинным обозом добрых мужиков из деревни в Москву в счет зимней барщины.

Прасковья Петровна, действительно ли, или притворно, ничего не слыхала и продолжала свои канвовые вычисления для ковра, который она делала по обету во время летней засухи, грозившей всеобщим неурожаем вотчине, где она ежегодно проводила лето.

Немного погодя опять послышался голос, умильно просящий и почти отчаянный:

— Матушка! Сделайте милость, позвольте мне выйти в отставку.

— Ах, Николаша, Николаша! Ты знаешь, что отец против этого! Ну, как он откажет тебе в содержании? Ведь имение все его! У меня ровно ничего нет: чем будешь жить?


Да что тебе так не хочется служить? А в отставке что будешь делать?

— Матушка! Зависимость состояния принуждает меня стараться склонить вас к тому, чтобы вы выпросили согласие отца на мое желание. Моя служба мне в тягость; однообразие жизни и обязанностей, это товарищество без дружбы, среди противоречия страстей, чувств, склонностей и видов, все это день ото дня делается удушливее для меня. Если бы я служил во времена незабвенной Отечественной


войны, страдания бивуачной жизни, лишения в походах, гром и кровь в битвах, трупы, устланные по полю сраже­ния, пожары сел и городов, слава, венчающая счастливцев, награды, украшающие груди отличившихся, вот это усы- тило бы жажду, которая меня томит, в которой сам себе не могу дать отчета; но теперь я волочу жизнь угрюмую, неудовлетворенную. В настоящем все, что вижу, слышу, встречаю, несносно мне надоедает; от моей неудачной службы в будущем ничего не ожидаю и не предвижу. Я хо­чу обмануть тоску, развлечь ее разнообразием, и надеюсь, путешествуя по чужим краям, найти то удовольствие и развлечение, которых доселе тщетно искал.

Только что Николаша кончил эту длинную, трагическую тираду, как вошел официант просить Прасковью Петровну к ее матушке. Получив в ответ «Сейчас приду» и приказа­ние доложить, когда Петр Петрович воротится, официант вышел. Прасковья Петровна встала, обеими руками взяла Николашу за голову, поцеловала его в лоб и промолвила:

— Ну, моя беспутная головушка, поговорю с отцом, по­смотрю, что он на это скажет! Только ты ему ни слова не говори, а то разгневишь его и ничего не выпросишь.

Всегда осторожная, Прасковья Петровна пошла в де­вичью приказать своим двум пригожим субреткам, чтобы они, в случае, если она пришлет за носовым платком, ве­лели сказать, что кто-нибудь ее ждет, предоставя выбор лица их собствемной проницательности. Проходя через ка­бинет, она застала Николашу, который задумчиво сидел на том же месте; мимоходом спросила, не поедет ли он куда со двора, и, получив отрицательный ответ, отправи­лась на половину, занимаемую матерью.

Николаша привстал и из-за двери посмотрел, как уда­ляется его матушка, которая некогда славилась своим сло­жением, ростом, красотою, умом, любезностию, а теперь была шестидесятилетняя, тучная, но свежая старуха.

Когда наш угрюмый философ расчел, что матушка до­шла до бабушки, он одним скачком очутился в маменьки­ной спальне, вмиг перебежал ее, как вихрь ворвался в девичью, чмок одну субретку, чмок другую, и пошла воз­ня,— совершенно, впрочем, платоническая: описывать тут нечего. Кто не был молод? Кто маменьких субреток в де­вичьих не щипал? Кто с ними не заводил возни? Кто не видал их притворных слез, поддельного гнева? Кто не слыхал этой речи, никогда не исполняемой: «Да что это та­кое? Право, я маменьке пожалуюсь»? Кто не прятался куда попало, когда слышал, что матушка идет? Какая мамень­ка не притворялась, будто не замечает, что сынок перед ее приходом геройствовал в девичьей, или не видит, что ее пригожая субретка запыхалась, что она красна как рак вареный, что у нее измяты платье и спереди весь шейный платочек, а волосы растрепаны? Маменьки знают очень хорошо, что такая возня совершенно невинна, и потому на все проказы сынков в девичьей смотрят, как говорится, сквозь пальцы. Испытавшие все это могут догадаться, что началось в девичьей с появлением Николаши.

В другой половине дома происходила совсем другого рода беседа.

Прасковья Петровна застала свою матушку, девяносто­летнюю почтенную старушку, в больших вольтеровских креслах; развернутое письмо и серебряные очки старинно­го фасона лежали у нее на коленях; она беспрестанно ути­рала платком свои слезы и если не рыдала, то частые вздохи доказывали, что она очень расстроена.

Прасковья Петровна подошла, поцеловала руку огор­ченной старухи, спросила, что с ней, и, вероятно, тронутая слезами матери, не заметила письма. В самом деле, при­скорбно было видеть простоволосую старуху, у которой уже не волосы, а белый шелк покрывал лоб и падал на сморщенное, но небезобразное лицо, выражавшее искрен­нюю, глубокую печаль.

— Параша, ты заставляешь меня плакать у преддверия гроба: твое пристрастие, твоя несправедливость... Бог тебя прости, а право грешно тебе!

— Матушка, да что с вами? Ведь теперь только двена­дцатый час; меня задержали: простите, что опоздала прийти с вами поздороваться.

— Послушай, Параша, я немножко ворчу, когда ты поздно приходишь: ты этого не понимаешь, потому что не дожила еще до тех лет, когда всякий час думаешь — немно­го уж остается жить! Первая мысль моя поутру — благо­дарить создателя и помолиться ему; вторая — скоро ли придешь ты? Творец испытал меня, но еще милостив: взяв всех детей, он сохранил мне тебя. Когда ты долго не идешь, я начинаю думать, что я тебе в тягость и не нужна более, что пора мне умереть! Теперь бог меня тобою же наказы­вает за эту мысль, происходящую от искусительного по­мышления. Мне ли рассуждать - должно ли жить или умереть? Но я убедилась, что еще нужна здесь: авось бог даст, слезы матери смягчат твою жестокость!

— Да не мучьте меня, матушка!.. Скажите, в чем дело?

— На, читай вслух письмо, которое я сейчас получила.

Прасковья Петровна, увидев почерк, приметно смути­лась. В лице ее выразилось сильное негодование; но, повинуясь приказанию матери, она беспрекословно начала читать:

«Добрая бабушка,

Вы всегда были ко мне милостивы и снисходительны; к вам я наконец решаюсь прибегнуть как к последней моей надежде: умилостивьте отца и мать! Матушка — ваша дочь: она от вас выслушает то, чего ни от кого не захочет слышать. Я не жалуюсь, но нахожусь в отчаянном положении. Прибегая к последнему средству, надеюсь еще умилостивить ее и, через нее, смягчить отца. С этой целью вам, бабушка, открою всю истину: вы одни не изменились ко мне в продолжении пятнадцати лет испытаний, посланных на меня судьбою.

Я был виноват. Законы осудили меня; преступление мое относилось к обществу, а не к родителям; но я не оправдываю себя за горе, которое им причинил, обманув их надежды. Чувствуя это, я покорно и с благодарностью принимал от родителей скудные средства к жизни, которые далеки от того, что они могли бы уделять мне. Со всем тем сознание вины относительно к ним воспретило мне просить их быть щедрее, и я предпочел терпеть недостаток, даже нужду; льстил себя надеждою, что, достигнув производства в офицеры, и будучи прощен людьми, возвращу к себе


прежние чувства родителей. Усилия мои были вознаграждены, и, благословляя творца и милосердие правительства, я опять надел эполеты. Однако письма родителей все так же были редки, холодны и с упреками. Я получил несколько


наград, которыми грудь моя постепенно украшалась; но родители оставались в том же предубеждении против мета. Наконец, с последнею почтою я получил деньги на текущую треть с письмом отцовского приказчика, в котором он уведомляет меня, что отец и мать недовольны мною, что "поэтому ко мне не пишут и не желают более получать моих писем, а ему приказали по-прежнему присылать мне деньги.

Я понимаю, что люди могут меня преследовать, даже мстить мне: это им свойственно. Но отец и мать за что неумолимы? Порочен ли я? Пускай скажут, в чем! Пускай расспросят и узнают, какою общей любовью, каким уважением я здесь пользуюсь! Ослушен ли я их воле? Да я ее никогда не слыхал! Тем ли заслуживаю родительский гнев, что к ним не еду? Они знают, это от меня не зависит! Или они заключают, что я ничего не стою, не получив награды за последнюю экспедицию? Пускай увидят участие, принимаемое во мне всеми товарищами! Они не могут даже упрекать меня, зачем доселе я не убит: какая-то странная судьба смешно хранит меня. Словом, умилостивьте, бабушка, родителей, да узнайте, чего они хотят от меня: всякая их воля для меня священна...

Более не в состоянии вам писать: так крепко расстроен. Целую ваши ручки.

Ваш почтительный внук


Александр».

Старуха зарыдала. Прасковья Петровна, имея правилом подумать прежде обо всем и не зная теперь, что отвечать матери, позвонила и приказала официанту спросить в девичьей носовой платок.

Николаша, в пылу геройства, услышав, что кто-то идет, кинулся опрометью в противную сторону, разбил стеклянную дверь и побежал вниз по лестнице, на которой опрокинул прачку, несшую выглаженное белье. Через заднее крыльцо он отправился в конюшню, арапником заставил поплясать лошадей в стойлах и этим освежился. Субретка, та, которая последняя была в его львиных лапах, начала наскоро оправляться, а другая выбежала навстречу официанту и, услышав, зачем он прислан, начала доставать носовой платок.

Уши у официантов очень хороши, а ум наметан на догадки. Поэтому понятен был его вопрос:

— А! Николаю Петровичу надоело вас ломать, так он принялся за стеклянные двери!

— Что с вами-с?.. Кажется, бредите-с? — возразила субретка с полным самодовольством, отдавая платок.—Что Николай Петрович будет в девичьей делать?.. Прошу-с не догадываться и держать свое при себе-с! Да доложите


Прасковье Петровне, что смотрительница богадельни пришла, очень нужно ей видеть барыню, а ждать некогда; так не прикажет ли прийти в другое время?

Когда официант принес платок и исполнил данное служанкою поручение, старуха еще плакала. Прасковья Петровна приказала позвать матушкину девушку, велела ей тут быть, сама же, смущенная, встала и, поцеловав руку старухи, сказала: «Матушка, я сейчас приду; мне надо на минутку сходить к себе». Старуха пожала ей руку и сквозь слезы умильно посмотрела на нее.

Прасковья Петровна отправилась в свою половину и пошла в девичью приказать одной из субреток сидеть в кабинете, покуда она в спальне отдыхает. Увидев разби­тую стеклянную дверь, она спросила:

— Что это такое?

Субретка отвечала:

— Говоря с Машей, я отворила дверь и не видела, что сзади истопник нес дрова.

— Какая ветреница!.. Велеть вставить стекло...—был весь ответ барыни, которая пошла в спальню подумать ле­жа о двух предметах: первый, как отделаться от хлопот, наделанных старшим сыном; это было нелегко: она чувст­вовала себя виновною в несправедливости к нему; тем бо­лее самолюбие, как водится, требовало доказать, что она прекрасно поступала. Второй предмет был Николаша. По­куда она погружена в рассуждения, надо описать кое-какие подробности нрава и жизни ее. Это необходимо, чтобы по­нять быт семейства, скажем мимоходом, весьма обыкно­венный, ежедневно встречающийся, только не всеми за­мечаемый.


Прасковья Петровна, одаренная проницательным умом, красавица, богатая невеста, вышла замуж лет двадцати трех. Поэтому она успела надуматься, какого рода мужа ей лучше всего взять. Да-с, взять: богатые невесты, к тому ж красавицы и умницы, когда надевают брачный венец, имея за двадцать лет, в полном смысле берут мужей.

Судьба помогла ей обдумать и определить, какого рода муж всего лучше: она следила супружескую жизнь своих родителей. Ее матушка, с которой мы уже знакомы, была женщина добрая, плаксивая и хоть не дура, а весьма ог­раниченного ума и без воли. Отец, напротив, слыл чело­веком замечательным по уму, расточительности, разврату, буйному своеволию и вспыльчивости. Ему надоели слезы, ревность, упреки жены; она сделалась ему несносною; и он обходился с ней грубо: беспрестанно оскорблял, всячески старался выводить из терпения, при малейшем возражении принимался просто колотить. Этот обычай не совсем вышел из моды: еще случается, и нередко, что муж побьет жену кулаками, чубуком, иногда казачьей плетью. Плеть, одна­ко ж, не у всякого имеется; для этого надо родиться каза­ком. Арапником — другое дело: это у всякого есть и, стало быть, тут уж нет остановок. Я очень любопытен от рож­дения: поэтому на великолепных балах всегда с особым вниманием рассматриваю те части тела замужних женщин, которых не покрывают пышные наряды. Случалось видеть знаки синие, темно-желтые, зеленоватые; признаки ногтей, даже зубов. Прасковья Петровна, с которою я очень дру­жен, уверяла меня, что она часто не верила своим глазам, видя поутру свою матушку всю избитую и в синяках, а вечером, когда оденется ехать на, бал, свеженькую, как будто ни в чем не бывало. Основываясь на рассказах под- руг, она убеждена была также, что прежде дюжина, а теперь полдюжины эластических, фланелевых и всякого рода юбок придуманы женами, чтоб лучше защититься от ударов мужей.

Итак, Прасковья Петровна решилась взять мужа по­глупее, посмирнее и, разумеется, не драчуна и не кусаку. Скоро в толпе бальных полотеров Петр Петрович обратил на себя ее внимание скромностью, застенчивостью, робо­стью нрава. Его состояние не было тогда велико (после он получил значительное наследство); но на это не смотрела она, потому что сама слыла богатою невестой. Имение от­ца ее не было еще продано с аукционного торга или, по модному выражению, с молотка: так она и решилась взять Петра Петровича мужем, предупредила мать, уговорила отца и приказала теперешнему своему супругу за себя сва­таться. Вскоре запели им: «Роститеся, множитеся, наполняйте землю, и да будет плод ваш благословен!» А ска­зать попросту, по-русски, скрутили их.

Как обыкновенно водится, у них было несколько деток; одни померли, другие живут: но зачем говорить о том, что всякий день случается на всем земном шаре! Вообще тай­ны брачных ночей и супружеского быта — весьма сухая и скучная материя, нередко даже безобразная картина.

Прасковья Петровна оказалась в замужестве женщиною холодною, без желаний, без страстей: стало быть, и в физическом отношении была создана повелевать мужем. Не­даром слепое поверье вкоренилось в прелестном поле, что, возбуждая желания и страсти в муже, легко его порабо­тить. Дело в том только, что не все женщины одинаково сложены: холодная жена всегда свое возьмет, а пылкое, милое создание — бедняжка! - не выдержит своего харак­тера.

Таким-то образом наша Прасковья Петровна скоро до­стигла безотчетной власти над мужем; но, как умная жен­щина, она поняла, что выгоднее это скрывать. Вот и начер­тала она себе образ поведения, который строго воспрещал ей, в свете, при свидетелях, иметь свою волю. На всякое предложение или приглашение она отвечала: «Хорошо, ес­ли муж позволит! Хорошо, если муж согласится!» Разуме­ется, с мужем она никогда не спорила при людях, а оказывала ему совершенную покорность. Труднее всего было достигнуть, чтобы муж не имел ни одной мысли, ни одного желания, которые бы не истекали из ее воли: но есть ли невозможное Для умной женщины? Прасковья Пет­ровна и до того добилась, не могу знать какими средст­вами.

Свет решил, наконец, что в Петре Петровиче нет ничего особенного или замечательно светского, но что это пример­ный глава семейства, с волею твердой, неколебимой. Впро­чем, и сам он был того же мнения, нисколько не подозре­вая себя самым глупым и пустым созданием в поднебесной. Но что нам до этого? Как все добродушные, то есть незлые дураки, он был спокоен, счастлив и доволен судь­бою.

Много значит умная жена! Не будем, однако, обманы­вать, скажем правду: Прасковья Петровна не прошла всей супружеской жизни без камней преткновения. В 1812 году она оставила страны, наводненные неприятелем, что, впро­чем, заметим с гордостью, не она одна сделала, а все со­словия; и уехала не знаю в какой отдаленный город. Там, грустя о бедствиях родной, любезной стороны, о пожаре Белокаменной с ее святынями, она опустила бразды, кото­рыми правила Петром Петровичем. Следствием этого по­слабления было то, что он попался в круг любителей цыган и связался с одною черноокой девой,— вкус хоть и неумест­ный для женатого человека, однако ж весьма понятный для меня.

В таборе, куда он часто езжал, была шестнадцатилет­няя прелестная Ольга: она пела прекрасно, плясала оча­ровательно. Бывало, утомленная ночами, проведенными без сна в плясках и песнях вроде —

Не будите меня молоду


Раным-рано поутру!

она, на заре, уходила в свою комнату и, раздевшись, скоро засыпала. Он любил тогда входить к ней, любоваться на милое, спящее создание, тихонько поправлять черные, рас­кинутые кудри, дышать теплотой юного тела, украдкой ка­саться полунагого плеча и девственной груди. Тогда-то, как бы по тайному призыву, грудь внезапно твердела и греза сладострастия тревожила сон девы: ее руки сжимались, едва заметная дрожь пробегала по телу, губы вполовину растворялись, дыхание делалось реже, но сильнее, она как будто задыхалась. И вдруг все тело вытягивалось, выры­вался глубокий вздох, невидимая, но понятная слабость овладевала милой цыганкой. Грёза девы кончилась: немое чувство наслаждений улетело...

В Ольгу-то Петр Петрович влюбился. Прасковья Пет­ровна начала подозревать в этом мужа; потом догадываться; наконец, узнала все, притворяясь, что ничего не ведает. В самом деле, как умной женщине показать, что муж из­менил ей, что для него цыганка милее, пригожее, полнее наслаждений, чем жена? Это словно сказать, что цыганка лучше барыни: обида смертельная, вопиющая!

В это время сотнями пригоняли во внутренние города пленных французов и других немцев: положение их было жалко. Израненные, не привыкшие к суровости нашей род­ной страны, они подвергались мучительным болезням.

Сострадание, человеколюбие — чувства, которые приро­да и мода присвоили женскому полу. Прасковья Петровна свято исполняла все, что требовалось в этом отношении: посещала пленных, посылала больным хорошо изготовлен­ный суп и белье, щипала корпию для раненых.

В числе этих несчастных был один молодой тяжелора­неный генерал Великой Армии. Как наполеоновский офи­цер, Ж*** проложил себе путь к почестям отважною храб­ростью. Родясь в низшем сословии, он не получил воспи­тания и никогда не бывал в хорошем обществе: но для тяжелораненого всего этого не нужно; тем более, что гене­рал говорил на языке наших гостиных: стало быть, имел свободный вход в русские дома, всегда гостеприимные для таких иностранцев. Прасковья Петровна часто посещала этого раненого. Он обращал ее особенное внимание, потому что был генерал, тяжело ранен, страдал, говорил по-фран- цузски, и имел взор наглый, в котором женщины вообра­жают видеть энергию, храбрость. Впрочем, он был в пол­ном смысле красивый мужчина и мог очень нравиться Прасковье Петровне. Возвращаясь домой и, размышляя о поступке мужа, о раненом генерале, она начала разбирать в уме, что такое положение замужней женщины, которая возьмет себе друга. Honny soit qui mal y pensel!..* Праско­вья Петровна думала о платоническом друге! Эти размыш­ления породили любопытство, а чувство любопытства и мести всемогущи в женском сердце.

Но нельзя было скоро привести в исполнение тайных желаний: генерал был слишком тяжело ранен. Она реши­лась ожидать его выздоровления и покамест дать во всем полную волю Петру Петровичу, исключая того, что касалось до управления домом, имением, и до значительных издержек.


* Перевод иноязычных выражений, встречающихся в тексте, помещен в комментариях в конце книги.


Понимая, однако ж, что без денег не будут пу­скать в цыганский табор, она уделяла ему безотчетную сумму, которой давалось название: «Для картежной игры».

Наконец, в 1813 году, генерал совершенно оправился, сделал визит Прасковье Петровне и скоро завязалось у них нечто, чему Петр Петрович ничуть не мешал, никогда не бывая дома да и ничего не подозревая.

Скоро, однако ж, Прасковья Петровна разочаровалась насчет своего генерала: он сделался ей несносным своей грубостью, хвастливыми выходками, самонадеянностью, на­конец, наглыми и бессовестными требованиями. Она гова­ривала, что если бы спросили ее мнения, кого лучше допу­стить в свое общество, она без сомнения советовала бы предпочесть русского кучера с широкой бородою француз­скому генералу: не знаю, многие ли последовали ее советам. Наконец она решительно хотела отделаться от Ж***, но не знала как, тем более, что заметив маленькое изменение в периферии Прасковьи Петровны, его превосходительство говаривал: «Не уеду в отечество, пока не увижу резуль­тата».

Судьба ей помогла.

Однажды Александр, старший сын Прасковьи Петров­ны, заметив конфеты в ее кабинете и полагая, что она уеха­ла со двора, обманул всех и прокрался с намерением пола­комиться. Он застал маменьку с генералом. Александру запрещали отходить от своего дядьки; это было необходи­мо, потому что, хотя мальчику считалось только шесть лет, но он был самый резвый плут. В наказание Прасковья Петровна приговорила ослушника стоять во время обеда в столовой на коленях, а генерал подрал его за волосы и за уши.

Этот день Петр Петрович обедал дома. Увидев Алексан­дра на коленях, он спросил о причине. Прасковья Петров­на сухо отвечала: «За ослушание». Генерал отпустил не­сколько шуток, которые оскорбили ребенка, а этот и без того ненавидел француза. Обед кончился; Александра осво­бодили от наказания; он стал за дверью и начал горько плакать, браня про себя француза. Отец, который точно от всей души любил сына, возвращался в столовую. Ус­лышав слова дитяти, он взял Александра на колени и спросил, за что он так сердит на француза. Александру запрещали и словом и помышлением бранить кого бы то ни было. Он долго отпирался; наконец, убежденный ласка­ми Петра Петровича, рассказал, что француз в тот день выдрал ему волосы и уши в маменькином кабинете и на­стоял, чтобы его поставили на колени. На вопрос отца, кто был в кабинете, Александр отвечал: «Маменька и гене­рал».—«Что ж они делали?»—«Ссорились, маменька пла­кала».

Петр Петрович, при всем своем скудоумии, понял, что дело плохо: поцеловал дитя и пошел к себе в кабинет, а камердинера послал сказать жене, чтоб дала ему знать, когда гость уедет.

Он долго ходил по комнате и несколько раз спрашивал, уехал ли гость. Ведь мужчины, как бы мало ни были при­вязаны к женщине, когда узнают первую измену, приходят в бешенство! Зато, успокоясь, чувствуют горькую, невоз­наградимую, неизгладимую печаль.

Официант пришел, наконец, доложить Петру Петровичу, что его супруга одна. Он побежал как сумасшедший, и пер­вым его восклицанием было:

— Я все знаю! Все! Решительно все! Александр был наказан за ослушание?., а? И ты позволила врагу рвать при себе волосы, уши, моему сыну!

Час мести, час торжества, час избавления Прасковьи Петровны настал, хотя весьма неожиданно. Она воспользо­валась им, разумеется, в свою выгоду: она знала, что много говорить — значит, ничего не сказать, и хладнокровно, серь­езно спросила:

— Что знаешь? Объяснись!

Петр Петрович вне себя от ярости отвечал:

— Знаю, знаю твою связь с французом проклятым! — И пошел, как водится, городить: за упреками следовали уг­розы, проклятия и так далее. Наконец, все высказав и видя непоколебимое хладнокровие жены, он кончил вопросом:—- Что ты на это скажешь?

Прасковья Петровна, ничуть не смутившись, отвечала:

— Скажу — не вижу, чем ты так обижаешься: что я предпочла тебе изувеченного, заслуженного генерала?.. Вот уже два года, как ты покинул и променял меня на Ольгу, цыганку.

Петр Петрович остолбенел. Прасковья Петровна про­должала:

— Не отпирайся, я давно все знаю. Скажи, где ты про­живал деньги, которые брал у меня для картежной игры?

— Деньги мои! Я их издерживал где и как хотел. Но не в этом дело. Я не хочу, чтобы этот француз бывал более в моем доме. Сейчас поеду к губернатору, все расскажу и буду просить, чтоб сегодня же выслали его из города.

- Делай, как хочешь! Чего до этого времени никто не знает и не будет знать, рассказывай ты сам и давай повод прозвать себя Петром Рогоносцем. Между тем будь уверен, что тебя же обвинят: все знают твою связь с цыганкою и в один голос жалеют обо мне.

Петр Петрович стал в тупик; потом пришел в себя и уже просил жену уладить все так, чтобы никто ничего не знал. Тут объявил он свое намерение покинуть ее и уда­литься в деревню. Это было весьма кстати. После подобных супружеских гроз надо дать время успокоиться страстям. Но Прасковья Петровна чувствовала, что по некоторым причинам должно было торопиться заключением мира, и сказала:

— Еще будет время думать об отъезде; я тебе обещаю прекратить все сношения с генералом и более не прини­мать его, с тем только, чтобы ты мне обещал оставить свою цыганку. Поезжай сейчас к ней, обещай сколько хочешь, денег за то, что ее покидаешь, и раз навсегда распростись с нею.

Петр Петрович с покорною головою ушел; потом вскоре уехал со двора. Прасковья Петровна послала за генералом, рассказала ему, что муж узнал об их дружбе, и просьбами, убеждениями, наконец, самым красноречивым средством, деньгами, убедила его уехать тогда же. Впрочем, это стои­ло ей много труда, потому что генерал, родом гасконец, следовательно, хвастун в высшей степени, уверял, будто непременно вызовет Петра Петровича на поединок и рас­кроит ему череп. Однако ж, успокоившись, дал клятву и честное слово не разглашать ничего и от нее требовал только обета быть к результату ласковее и добрее, нежели как она была к Александру. На другой же день вечером его превосходительство изволил отправиться не знаю куда.

Петр Петрович, покорный приказанию жены, поехал сделать прощальный визит своей Ольге: грустно было рас­ставаться!.. Он засиделся, заговорился, занежился и воз­вратился домой уже на другой день в первом часу днем, всю ночь не сомкнув глаз.

Прасковья Петровна между тем обласкала Александра, надавала ему конфет, совершенно вкралась в его душу. Перед обедом она повезла его в лавки, дала выбрать и купить игрушку и, приехав домой, подарила ее будто в награду за то, что он исполнил ее приказание, рассказал отцу историю о кабинете. Она примолвила с весьма стро­гим видом: «Ведь ты помнишь, когда я тебе это велела?» Ребенок, привыкший бояться матери, теперь, осчастливленный ее ласками, был в восхищении от своей игрушки и, опасаясь, чтобы ее не отняли, отвечал: «Как же, помню, маменька!» Прасковья Петровна поцеловала его, прибавив: «Смотри, никогда не забывай, что мать тебе говорит или приказывает! Ведь я именно тебе сказала: расскажи отцу историю о кабинете».

Вечером Прасковья Петровна поехала со двора, покуда муж еще спал.

Петр Петрович, проснувшись, пошел в детскую, где Александр, на это время счастливейшее создание в свете, забавлялся своею игрушкою. Ребенок едва обратил внимание на приход отца, который, видя радость сына, заметил: «Какая славная игрушка! Кто тебе ее подарил?»—«Маменька!»—«Когда?»—«Сегодня».—«За что? Верно, хорошо учился и был послушен!»—«Нет, за то, что исполнил ма-менькино приказание, рассказал вам историю о кабинете». Тут пошли вопросы и ответы, которые, впрочем, весьма надоедали Александру, занятому игрушкою.

Воспоминание происшествия в кабинете погрузило Петра Петровича в грустную задумчивость. Он пошел в свой кабинет, походил вдоль и поперек, и наконец, чтоб развлечь себя, отправился в гости, где всю ночь проиграл в карты.

Прасковье Петровна приехала домой рано и, приказав разбудить себя к обедне, легла; но долго не могла сомкнуть глаз: мятежные думы отгоняли от нее сон. Она помышляла, что необходимо скорее помириться с мужем: участь результата зависела от этого. Потом она оправдывала себя в своем поступке, рассчитывая, что если бы иначе поступила, то навсегда потеряла бы мужа; понимала, сколько


слезы, упреки, ревность покинутой жены унизительны; понимала, что это значило бы сознать всю необходимость в муже, узаконить всю привязанность женщины к супругу. «Подобные чувства благоразумно скрывать,—думала она,—ревнивая жена делается, наконец, бременем в домашнем быту!» По всему этому Прасковья Петровна была очень довольна своей местью, которая доказала мужу, что она не есть создание слабое, безоружное, что она рассердила его, но не надоела ему. Вот вам философия: до каких софизмов не может довести самооправдание!

Между тем, еще при объяснении, которое Прасковья Петровна имела с мужем, сообразила она необходимость разуверить его в своей слабости к французу. Теперь эта мысль внушила ей целый ряд аксиом: первая состояла в том, что, хоть она совершенно бесстрастна, не менее того любит своего мужа. Сознаюсь, я подозреваю — не было ли это сознанием безотчетной привычки, или скорее то отсут­ствие отвращения, которое она принимала за любовь. Вто­рая аксиома была: если оставить мужа убежденным в чем- то таком между нею и генералом, то как бы ни была со­гласна их будущая жизнь, память этого происшествия будет всегда отравлять чувства Петра Петровича грустью. Ничто на свете не может изгладить того, что однажды было. Третья аксиома та, что люди, в особенности мужья, всегда готовы убедиться в том, чего желают. Заключением всего: надо непременно удостоверить Петра Петровича и притом единственно для его же спокойствия, что у ней не было ничего такого с генералом.

Рано поутру Прасковья Петровна поехала к обедне, от­туда в монастырь отслужить молебен, потом сделала не­сколько визитов, потом отобедала у своей матушки, потом приехала домой и легла уснуть, не приказывая себя будить.

Петр Петрович с нетерпением желал видеться с женою, постараться еще повыведать кое-какие подробности о том, что он грубо называл «связью», похвастать, что покинул цыганку, и, если найдет, к чему придраться, побраниться и опять объявить свое намерение расстаться. Несколько раз он приходил на ее половину, но получал в ответ, то — дома нет, то изволят почивать.

Прасковья Петровна слышала, как в последний раз он спрашивал у субретки, можно ли видеть барыню, и полу­чил отказ. Она была очень довольна и сказала про себя: «Слава богу!» И правда: дело уже слажено, коль скоро муж сам идет к жене. Но еще было светло: подождать ве­чера выгоднее. Смерклось. Прасковья Петровна встала, приказала никого не пускать и отправилась в уборную. С удивительным кокетством примеряла она разные фаль­шивые букли; наконец надела одни, почти распущенные, которые всего более придавали вид грусти, тоски, нездо­ровья.

Затем надела самый простой чепчик с маленькою кружевною оборочкой и широкими распущенными лентами. Это было необходимо, чтобы виделись сережки, подарен­ные мужем на другое утро замужества, при словах: «Вот тебе, в память твоей покойной невинности». В заключение Прасковья Петровна обулась с большим вниманием; на полукорсет надела ослепительной белизны юбку, весьма невысоко покрывавшую грудь и обшитую вверху узеньким кружевцем; сверху надела белый пеньюар с широкими рукавами и расходящимися полами; подошла к зеркалу и улыбнулась с самодовольством: в самом деле, она была восхитительна, так и растравливала желания при помощи прелестного, изящного кокетства.

Приказав зажечь лампу с матовым стеклом, висевшую посередине будуара, она пошла в этот полусвет, легла на кушетку, обитую темным бархатом, и поправила платье, так, чтобы ножки едва проглядывали из-под юбки и мани­ли желание видеть еще более прекрасную обувь. Разуме­ется, платок, непременная принадлежность женщины, гото­вящейся разыграть семейную драму, не был забыт. Пра­сковья Петровна взяла книгу, не знаю какую. Ручаюсь, однако ж, что это не был ни Жилблаз, ни Фоблас и ни­что подобное. Но она не читала: она ждала. Кого? Разу­меется, мужа. Какой вздор!— скажете вы: оскорбленный супруг, целый день, не достучавшись у дверей жены, когда пора ему по обыкновению ехать со двора, придет ли вы­слушивать, как субретка выпроваживает его словами: «Изволят почивать»?

Ну, а я буду иметь честь вам доложить, что вы не зна­ете Петра Петровича и ему подобных. Да-с! Придет, уве­ряю вас, придет!.. И в самом деле, послышались шаги. Прасковья Петровна вздрогнула. Всякий из нас испытал, что такое ждать и опасаться, что ждешь, быть может, тщетно. Как прислушиваешься к малейшему шороху, не переводишь духу, от нетерпения досадуешь, и вдруг поне­воле вздрогнешь, когда ясно послышится, что ожидаемое лицо идет. Таковы были чувства, волновавшие Прасковью Петровну когда за дверью раздался голос, который спра­шивал, можно ли войти. На ответ—«Можно»—Петр Пет­рович явился во фраке со шляпою в руках. Прасковья Пет­ровна позвонила, приказала вошедшему официанту подать кресло, сделала мужу знак сесть и спросила, не хочет ли он чаю... Вслед за тем отправила официанта за чаем.

Петр Петрович с удивлением смотрел на жену: он не помнил, чтобы когда-нибудь она была так увлекательна, так прелестна. И неудивительно: тогда в первый раз она старалась увлечь, прельстить его! Все враждебные замыс­лы пропали, и он начал:

— Ну, Прасковья Петровна, я исполнил твою волю, разошелся с Ольгой,

— Надолго ли? —печально и лениво спросила его жена.

— Навсегда.

— А кто ее заменит?

— Никто на свете, поверь мне.

— Нет, не верю.

Петр Петрович поспешно возразил:

— Ты на меня сердишься?, прости меня! — И хотел взять милую ручку. Но Прасковья Петровна презрительно оторвала ее и сказала:

— Я прошу вас не дотрагиваться до меня; вам, верно, очень забавно, проведя ночь в оскверненных объятиях цы­ганки, приехать домой и пожать руку жены. Но знайте, что это не по моему вкусу... я этого не позволю!

Послышались шаги официанта, несшего чай. Оба за­молкли. Покуда слуга был тут, Прасковья Петровна жало­валась на головную боль, на бессонницу, на усталость и так далее. Петр Петрович имел время обдумать и вспомнил, что у него есть оружие, которым может принудить жену заключить мир. Только он не вдруг решился, как начать нападение. Наконец, когда понесли пустые чашки и офи­циант удалился, он начал:

— Какую славную игрушку ты подарила Александру! Он от нее в восхищении. Что тебе вздумалось сделать ему этот подарок?

Прасковья Петровна с явным негодованием и нетерпе­нием отвечала:

— Оттого, что я была им довольна.

— Я не понял, что он мне сказал!

Бросив сердитый взор на мужа, Прасковья Петровна спросила:

— А что он тебе говорил?

— Александр пробормотал мне, что он получил игруш­ку за исполнение маменькиного приказания, то есть за то, что рассказал мне историю о кабинете.

— И он это тебе смел пересказать! — вскричала гневно Прасковья Петровна, протягивая руку к колокольчику, но Петр Петрович успел его взять и спросил: '

— Что ты хочешь?

— Велеть позвать Александра и перед тобою же его наказать, чтобы он знал исполнять и хранить поверенную себе тайну! Я должна быть еще строже с ним, потому что ты, распутный муж, покинувший свою жену, хочешь развратить еще и сына. - Тут слезы полились, и пошла работа платком. Между тем она продолжала: - Поручая ему надзор за мною, ты не понимаешь, что через твои глупые расспросы отымаешь первую добродетель у твоего сына - уважение к матери! За этим, разумеется, последует презрение, потом ненависть к самому тебе. Отдай колокольчик или сам по­звони!

— Нет, Прасковья Петровна, прости, на коленях тебя прошу, прости Александра!

Тут Пётр Петрович стал на колени.

— Верно, цыганка и выучила тебя так унижаться. Знай же, что я твоя жена и подобный образ мольбы меня ос­корбляет.

Пристыженный Петр Петрович встал; на уме его было уйти, но.... невозможно!.. Жена так хороша! Надо хоть по­целовать ее. Он уселся и, подумав, спросил:

— Сделай милость! Объясни мне причину твоего по­дарка Александру.

— Ступай к своей цыганке!.. Она должна быть ворожея, тебе всю правду скажет.

Петр Петрович стал молить прощения, клянясь, что никогда не впадет опять в искушение. Наконец он опять решился взять ту же ручку. Ему не дали, но без гнева и ничего не сказав. Ободренный этим, он возобновил свои обещания и просьбы, в третий раз потянулся за рукою, поймал ее и в восторге спросил:

— Ты прощаешь мне? Ты более не сердишься?

Прасковья Петровна с недоверчивостью возразила:

— Могу ли верить твоим словам? Ты раз уже клялся перед алтарем сохранить мне свою верность. Хорошо ис­полнил свой обет!

— Право, не изменю более! Буду верен! Испытай раз еще, в последний раз!

— А сына будешь ли развращать?

— Никогда, право, никогда!

— Будешь ли у него расспрашивать о матери?., а?

— Никогда, ни слова, поверь мне!.. Право, прости меня!.. Прошу, прости!..—говорил тронутый Петр Петро­вич.

Прасковья Петровна отвечала важно:

— Успокойся и выслушай! Прежде чем простить, я все выскажу, чтобы ты видел, сколько виноват передо мной. Знай же, все, что рассказал тебе Александр, было нарочно сочинено мною. В самом деле, если бы я действительно имела, как ты по-цыгански говоришь, связь, как можно думать, чтобы я была до того глупа и неосторожна, чтоб мой сын, ребенок, ее открыл? Правда, генерал за мною очень ухаживал, но я тебе ничего не говорила, потому что он объявил мне: если ему откажут от дома, он тебя вызо­вет на поединок. Третьего дня он уже решился ехать: по­этому я приказала Александру рассказать тебе все, что ты от него слышал. А был он наказан за ослушание: генерал выдрал ему уши за то, что он ударил его, думая засту­паться за меня, горемычную: связей у меня с французами и ни с кем на свете не было и не будет. Я употребила этот вымысел, чтобы возвратить тебя к супружеской жизни, зная, что ни слезы, ни упреки на тебя бы не подействова­ли; мне же становилось невмочь терпеть твою измену. Вот тебе вся правда.

Петр Петрович, кажется, поверил этой поэме. Да, впро­чем, не тому еще поверишь, когда чему любо верить. Мир был заключен. Петр Петрович не поехал со двора. Когда потушили огни, в девичьей первая горничная, ложась спать, заметила: «Завтра Прасковья Петровна будет весела, ни­кого из нас не побранит, да и поздно встанет!»

Вскоре после этих происшествий Петр Петрович полу­чил большое наследство. Отец Прасковьи Петровны умер, оставив кучу долгов. Все имение продали. Прасковья Пет­ровна перевезла мать к себе и отдала ей во владение свое приданое имение.

Месяцев семь спустя Прасковья Петровна начала ночью ужасно кричать, стонать: муж перепугался; она не хотела ничего понимать, что у нее ни спрашивали, послали за лекарем, за бабкою... На другой день у Прасковьи Петров­ны и Петра Петровича родился сын, названный Николаем.

Петр Петрович был в восторге, что имеет сына, но опа­сался его недолговечности. Он ясно видел, что это был недоносок. Мать, как уверял он после, изволила плотно поужинать накануне, видела во сне страшное привидение, которое давило ее, и с испугу родила прежде времени. От­того добрый Петр Петрович с особым усердием всегда уго­варивал беременных женщин не ужинать.


С Николаем Петровичем мы уже знакомы: теперь не­сколько ясна страстная любовь матери к нему и первая причина предубеждения против Александра.

Но вина Александра была еще другая и гораздо силь­нейшая: он обманул надежды матери, оскорбил ее гор­дость.

Достигнув возраста юноши, Александр обращал на себя общее внимание стройностью, красотою, живостью, бога­тыми дарованиями ума. Служба, как говорится, ему везла и предвещала блистательный карьер, как вдруг молодец попался, был предан суду и разжалован в рядовые без выслуги с лишением чинов и дворянства, не знаю за что, потому что я принял за правило редко верить рассказам разжалованных. Между тем у нас на родной Руси законы наказуют, а святая милость прощает. Александр испытал то и другое.

Но Прасковья Петровна судила по-своему. Она не оз­лобилась на своего старшего сына за то, что впал в про­ступок, который предал его правосудию законов; но, на­пыщенная аристократической спесью, она не могла ему простить того, что потеряла надежду видеть сына в гене­ральских эполетах, со звездами на груди, с крестами на шее. Словом, Прасковья Петровна была подобна многим матерям на свете и почти всем родственникам, всегдашним, поклонникам счастья, никогда личных достоинств.

В оправдание чувств Прасковьи Петровны должно за­метить, что уже пятнадцать лет как она не видала Алек­сандра: это очень много значит! В столь долговременной разлуке привыкнешь не видеть, не нуждаться друг в друге, не знаешь взаимных привычек, взаимного образа мыслей: стало быть, вспоминаешь о человеке почти так же, как о произведении художества, которое некогда, быть может, пленяло нас, но о котором одно осталось воспоминание.

Глубокие размышления Прасковьи Петровны были пре­рваны входом субретки с известием, что Петр Петрович возвратился домой.

— Просить его ко мне! — было ответом, который полу­чила субретка.

Прасковья Петровна прервала размышление о старшем сыне, чтобы подумать о меньшом. Скоро она раскаялась согласию, изъявленному на его желание выйти в отставку и ехать в чужие края. «Ну, как он встретится с француз­ским генералом! — подумала она.— Эти французы такие хвастуны!..» Он, пожалуй, скажет Николаше, что она была, ему друг, а может быть, и что-нибудь ужаснее? Прасковья Петровна понимала, что страшно положение матери, когда сын станет подозревать, да еще умолять, чтобы она ему все рассказала: каково тогда ей! Как она унижена! Оста­нется одно — со слезами молить сына не верить вралям французам и не отказывать ей в том уважении, которого недавно она требовала по праву, данному ей богом и людьми.

Так, решено: Николаша не едет во Францию, чтобы не встретиться с генералом Ж***, не едет и в Англию, Герма­нию, Италию: чего доброго, он сосвоевольничает, отправит­ся в Париж. С этим твердым намерением Прасковья Пет­ровна встала и пошла в кабинет шить свой ковер.

На другой половине дома почтенная старушка, матушка Прасковьи Петровны, в туфлях на огромных каблуках тихонько ходила в гостиной, переваливаясь с ноги на ногу. Обе ее руки были запрятаны в боковых карманах: в левой, судя по бряцанию, она держала связку ключей, а правою по временам вынимала носовой платок и утирала слезы. По задумчивости ее можно было заключить, что она умст­венно творит молитву, с утешительным убеждением быть услышанной творцом.

Вдруг вошел Петр Петрович. Читатель знаком с его молодостью. Теперь, когда Николаша уже был избалован­ным корнетом, а Александр храбрым воином, он приметно постарел, равнодушно глядел на цыганок, не прельщался нежной ручкой жены, а полюбил херес, стерляжью уху и свежие щечки пятнадцатилетних девушек; Он уже был более чем сутуловат, чуть не сгорблен. С приметной, радостной улыбкой на лице он подошел к старухе, не замечая ее за­плаканных глаз, поцеловал руку и сказал:

— Ну, матушка, как раз вовремя попал в охотный ряд! Первый купил навагу, корюшку и ряпушку. Что за пре­лесть!.. И как свежи: только что привезли! Оттуда заехал в рыбный ряд, застал много знакомых, однако успел ку­пить пять желтобрюхих стерлядей: животрепещут, матуш­ка! Две из них —в аршин длиною: одну отвез к преосвя­щенному, но его не видал; он нездоров. В передней застал Катерину Павловну и Катерину Сергеевну: они привезли какой-то потогонной травы; обе в одно время, одна заика­ясь, другая гоня слова на курьерских, рассказывали эко­ному, как приготовлять и пить эту траву; у меня спросили о вашем здоровье, хотели завтра побывать. Как же, ма­тушка, прикажете изготовить стрелядок-то, отварить или уху сделать?

Почтенная старуха, пережившая все радости, все же­лания, имела еще слабость хорошо покушать и особенно любила лакомую рыбу; зять делал ей всегда удовольствие, по крайней мере, столько же, сколько самому себе, заботясь об отыскании хорошей рыбы. Она посмотрела на часы и отвечала:

— Спасибо, Петр Петрович! Вряд ли успеют сварить уху; лучше отварить стерлядку.

Петр Петрович позвонил, передал это приказание офи­цианту и уселся в кресла с надеждою, что старуха, имея в виду полакомиться, будет в хорошем расположении духа и доброхотнее послушает все сплетни и новости, которыми он запасся в английском клубе, у своих приятелей, как и он, непременных ежеутренних посетителей охотного и рыбного рядов.

Он систематически высморкался, понюхал табаку и уже собирался раскрыть свой короб новостей и насмешливых сплетней, когда старуха, сев против него, со слезами ска­зала:

— А я, Петр Петрович, получила письмо сегодня от Александра. Как тебе и Параше не грешно так гнать сына? Ужели недостаточно: судьба и люди преследуют его? Чем он вновь провинился, что вы оба запрещаете ему писать к вам?

Петр Петрович искренно любил Александра и часто старался умилостивить к нему свою жену, но всегда тщет­но. Несколько раз решался он выйти из ее повиновения в этом отношении: но что значит решиться для человека сла­бого нрава?.. Ничего! Привычка всегда покорствовать жене превозмогала, и Петр Петрович, послушный воле Праско­вьи Петровны, каждый раз оставался при своем неиспол­ненном намерении. Теперь Петр Петрович был в весьма затруднительном положении. Из опасения жены, он не смел открыть старухе своих чувств к сыну, а между тем надо было что-нибудь отвечать. Подумав, он сказал:

— Матушка, я и Прасковья Петровна, мы решились прекратить переписку с Александром, желая ему добра и надеясь тем принудить его выйти из настоящего располо­жения духа. Вот в чем дело. Месяца полтора тому назад я встретил в английском клубе какого-то полковника, при­ехавшего с Кавказа, где он провел несколько лет. Я спро­сил, не встречал ли он Пустогородова. А тот сказал в ответ: «Как же! Я с ним очень знаком и даже не раз делал вместе экспедиции». Тогда я объявил, что это мой сын и просил описать его подробно. «Весьма приятна мне эта встреча,—сказал полковник,—надеюсь, что вы вместе со мною убедите Александра Петровича приняться за преж­нюю свою неутомимость и оставить план, который он себе начертал и пунктуально исполняет; мне он мог не поверить, потому что годами я моложе его, а опытностью гожусь ему во внуки; но я вижу дело беспристрастно, хладнокровно, а он, как человек огорченный, обманутый в своих надеждах, односторонен во всем, что касается до него самого; должен вам доложить, между своими одночинцами Александр Пет­рович нелюбим — это понятно: ни годами, ни склонностями, ни мнениями он не может им быть товарищем; даже это было бы неприлично; но все они его уважают за правила, за безукоризненное поведение, за ум и большую опытность. Начальники отдают ему справедливость: его рвение было истинно примерное; он исполнил отлично многие поруче­ния, сопряженные с опасностью и весьма трудные, требую­щие твердой воли, ума, неутомимости и всей его опытно­сти. Им были совершенно довольны, громко хвалили, но он ничего не получил, тогда как другие, отличившиеся чем-нибудь, были щедро награждены. Это очень огорчало вашего сына, однако он надеялся еще, что судьба переста­нет, наконец, его преследовать. Вдруг, видя, что гонение рока не прекращается, он совершенно переменил образ поведения и стал отдаляться от службы. Однажды случи­лось мне его представить к награде; начальник призвал меня и, возвращая представление, сказал: —Ты забыл, Пу­стогородов был разжалован... нельзя покровительствовать подобных офицеров! — На мое возражение, что таким офи­цером можно дорожить, что служба в нем много потеряет, мой начальник отвечал: — Зато его ласкают!.. Но куда же денется он с Кавказа? —Я рассказал это Александру Пет­ровичу, присовокупляя, что ему легче было бы достигнуть генерал-майорского чина, если б он не был пятнадцать лет тому назад разжалован, чем дослужиться до капитана те­перь, как он сделал проступок. Ваш сын улыбнулся и от­вечал:— Если так, то с этого дня не стану брать на себя обязанностей, не подлежащих моей части, буду только ис­полнять необходимое по роду моей службы и по чину, сделаюсь боевым офицером. Пускай употребляют кого хо­тят на другое. Я почитаю, что исполнил долг подданного, и я уж расплатился с лихвою за свой проступок.— Тщетно представлял я ему, что без него обойдутся и он только на­влечет на себя новые неприятности. Александр Петрович отвечал:— По крайней мере, я сохраню здоровье, спокойст­вие и свои деньги.— Как сказал, так и делает: его способ­ности, богатая опытность потеряны для службы и, стало быть, без пользы для него. Начальники недовольны им; на всякое предложение о командировке он говорит: — Служа и считаясь во фронте, я не могу иметь нужных познаний для исполнения этого поручения.— За такой ответ его раз от­правили в укрепление, лежащее в ужасной глуши, а ему и горя мало! Всему смеется! Нечего было делать. Не хоте­лось скучать, он взял переводчика и давай учиться тузем­ному языку. Около двух месяцев пробыл он там, занемог: его привезли на линию; наконец выздоровел; хотели дать поручение, он опять свое. Это надоело, и его отпустили в свой полк, где я сына вашего и оставил». Вот, матушка, за что мы недовольны Александром и решились не писать к нему! Авось ли бог даст, он в угоду нашу покинет упрям­ство, вредное для него же самого.

Камердинер Петра Петровича вошел доложить, что Пра­сковья Петровна уже три раза за ним присылала: он встал поспешно, хотел идти, но старуха удержала его и сама с ним отправилась к дочери,

Петр Петрович рассказал всю истинную правду, только выдал женино заключение и решение за свое. Это был пунктуальный приговор Прасковьи Петровны, давно уже искавшей благовидной причины прервать все сношения с Александром.

Когда все три лица собрались вместе, умная Прасковья Петровна, разумеется, со всевозможною почтительностью к старухе, доказала, что она примерная мать и готова с пер­вой почтою написать к Александру, хотя полагает, что было б лучше, если б бабушка взяла на себя уведомить его о причине гнева родительского. Ей кстати баловать внука; родители же должны всегда и во всем быть в полном смыс­ле отцом и матерью для своих детей, а отец и подавно, как глава семейства. Петр Петрович подтвердил это мне­ние, не из убеждения и не по чувствам, а потому что не смел противоречить жене. Добрая, почтенная старуха раде­хонька была, что нашлась на что-нибудь полезною, и охот­но приняла предложение.

— Беда с детьми!— сказала несколько времени спустя Прасковья Петровна.— Александр, кажется, довольно стоит нам слез и хлопот: пора бы дать старикам отдохнуть, а тут Николаша начинает. Он умоляет меня выпросить, Петр Петрович, твое позволение выйти в отставку и поехать в чужие края. Я долго отказывала ему в этом, но, убедясь, что это в нем не ветреная мысль, а обдуманный план, рас­судила: не будет толку его принуждать служить!.. Он сде­лается нерадивым, пожалуй, еще наделает глупостей и попадет в беду. Поэтому я и решилась поговорить с тобой и спросить твоего согласия. Надеюсь, однако ж, что ты не позволишь ему ехать в Европу. В самом деле, что ему там делать? Все любопытное описано сто раз, нарисовано еще более. На иностранцев всех наций он довольно может насмотреться и в России, от сапожника до аристократа. Я полагаю даже опасным молодому человеку ехать путе­шествовать по Европе: во Франции, того и смотри, попадет в круг либералов, наговорит или наделает на свою шею глупостей. В Германии боюсь философов, а пуще всего пантеистов. В Италии он как раз влюбится, женится, пе­рекрестится, и не видать нам Николаши; сверх того, опа­саюсь вообще нравственного разврата: он заживется в Европе, не скоро его оттуда выживешь, а возвратится — что толку из его путешествия? Будет с ума сходить по чужим краям, не из убеждения, а потому только, что все это де­лают; будет осуждать отечественное, тогда как он русский и в России должен жить: здесь прах его предков, его име­ние, его обязанности. Пожалуй, еще воротится развращен­ным чудаком, причесанным a la moujik, или арапом! Где его молодой голове перенимать что-нибудь полезное, истин­но хорошее!.. А причуды, пороки, странности как раз пе­реймет и поработит ими себя. Поэтому, мое мнение, если Николаша будет у тебя просить позволение путешество­вать, назначить ему содержание приличное и отпустить в Персию, в Турцию, даже в Египет, но ни под каким видом не соглашаться на его желание видеть Европу.

Только что Прасковья Петровна окончила речь, которая ужасно надоела ее мужу, почтенная старуха сказала:

— Правда твоя, Параша, истинная правда! Только на­долго ли поедет Николай? Ведь ты и отец его немолоды; ужель никому из ваших детей не достанется закрыть вам глаз? Я не говорю о себе!

Прасковья Петровна не любила вспоминать, что ей должно когда-нибудь умереть; она боялась смерти и. даже встречи с похоронами: ее люди объезжали улицы, где за­метали приготовления к погребению. Впрочем, эта стран­ность не ее изобретение: найдете много подобных москвитянок; Замечание старухи не очень понравилось дочери, которая возразила:

— Матушка, я и об этом думала; не беспокойтесь, Ни­колаша там не заживется, скоро соскучится» особливо при воспоминании, что на родине гораздо лучше и веселее. Петр Петрович, если ты согласен на просьбу сына и одобряешь мое мнение, так сам ему объяви о том, а я пойду одеться к столу: уже пора.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги