Продолжение «Тысячи и одной ночи»

История о шахе персидском и двух завистливых сестрах^{2} доставила изрядное удовольствие царю Шахрияру^{3}, чье желание слушать всё новые и новые сказки ночь за ночью подогревалось и разгоралось с новой силой.

— Сестра, — обратилась Динарзаде^{4} к Шахразаде^{5}, — женитьба Хозрой-шаха^{6} и связанные с ней необычайные события напомнили мне, как Харун ар-Рашид^{7} женился на персидской царевне, а потом — на прекрасной Зютюльбе. Это случилось после его ночных прогулок по Багдаду^{8}, на которые он, до неузнаваемости изменив свою внешность, выходил, желая развеяться. Рассказы твои — услада для меня, я их очень хорошо помню, но с радостью послушаю еще раз.

— Сестра, — отвечала прекрасная жена Шахрияра, — приключения Харуна ар-Рашида всегда так увлекали меня, что я наизусть знаю все обстоятельства его жизни, дошедшие до нас. Я могла бы рассказывать о славном халифе^{9} день и ночь, и, если господин мой соблаговолит почтить меня вниманием, я немедля удовлетворю твою просьбу.

Царь улыбнулся в знак согласия^{10}, и Шахразада начала такими словами.

ХАЛИФ-ВОР, или ПРИКЛЮЧЕНИЯ ХАРУНА АР-РАШИДА С ПЕРСИДСКОЙ ЦАРЕВНОЙ И ПРЕКРАСНОЙ ЗЮТЮЛЬБЕ

На день Арафата[1]^{11} в Багдад ко двору Харуна ар-Рашида, дабы иметь счастье лицезреть своего повелителя и со всей торжественностью почтить это высочайшее событие, съехались визири^{12}, сановники, знатные господа и даже некоторые иноземные государи, покорные воле славного и могущественного халифа. Соблюдая традиции, ради великолепия праздника, его красочности и пышности не останавливались ни перед чем. Звучные голоса хатибов^{13} эхом отдавались под куполом главной мечети, воздух наполняли благовония, кровь нетелей струилась по жертвеннику^{14}, а рядом кружили и суетились служки: в общем, там было всё, что могло засвидетельствовать небу и земле благочестие владыки правоверных, повелителя мусульман и величайшего на свете царя. Однако церемония была долгой, и Харун, уже утомившийся от бесчисленных почестей, что ему воздавались, и от внимания, с коим он непременно обязан был их принимать, изнемогал от усталости и скуки. И обратился он к главе Бармесидов^{15}, своему великому визирю, с такими словами:

— Джафар, праздник Великого Пророка нашего должен внушать радость^{16}, но меня одолевает невольная печаль. Посреди пышности и блеска этого многолюдного собрания я чувствую неодолимое беспокойство. Мне надобно развлечься, но в такой день, как этот, я могу позволить себе лишь то, что принесет пользу моему народу. Давай переоденемся и отправимся в Багдад, станем раздавать милостыню и немного облегчим участь бедных и несчастных. К тому же я хочу собственными глазами посмотреть, как живут люди под моим началом и как справляют свои обязанности кади^{17} и те, кто обязан следить за порядком.

Джафар всегда и во всем был готов служить и потакать халифу. И вот они вошли в тайные покои, переоделись до неузнаваемости, взяли по тысяче золотых монет, покинули дворец и пошли по городским улицам и площадям, раздавая милостыню направо и налево всем нуждающимся, что попадались им по пути. В одном из кварталов они увидели девушку, которая сидела на мостовой прямо посреди улицы: она обратилась к халифу и попросила подаяния во имя Аллаха. Государь поразился красоте протянутой ему руки — формой она была совершенна, а белизной подобна алебастру. Халиф велел Джафару подать нищенке золотой, и визирь исполнил волю своего господина.

Получив монету, девушка зажала ее в ладони, но по размеру и весу догадалась, что это совсем не то, что обыкновенно подают нищим^{18}. Она раскрыла кулак, увидела золотой и что есть сил принялась звать Джафара.

— Прекрасный юноша! — молвила она, как только он снова подошел к ней. — Вы подали мне золотую монету: это просто милостыня, или у вас есть какое-то иное намерение?

— Госпожа, — отвечал Джафар, — вы обязаны благодарить за щедрость не меня, а моего спутника.

— Не откажите в любезности, — не унималась девушка, — попросите его объяснить, по какой причине он так одарил меня.

Джафар исполнил ее пожелание, и халиф велел передать нищенке, что опасаться ей нечего, ибо им руководили только милосердие и любовь к Аллаху.

— В таком случае, сделайте милость, заверьте этого доброго человека, — сказала незнакомка, — что я благодарю его от всего сердца и буду неустанно молиться, дабы Господь даровал ему долгие лета.

Халиф, узнав, как нищенка приняла подаяние и что пожелала тому, кто ее облагодетельствовал, тут же отослал Джафара назад.

— Спроси, девица она или замужем, — велел Харун, — и, если она свободна, скажи, что я предлагаю ей стать моей женой.

Джафар исполнил всё в точности, и незнакомка призналась, что она девица и готова выйти за того, кто питает столь добрые намерения, ежели он достаточно богат, чтобы уплатить подобающий выкуп^{19}.

— Что за женщина?! — возмутился визирь, передав ответ халифу. — Или она думает, что повелитель правоверных снизойдет до уплаты выкупа?

— Мой вид служит ей оправданием, — возразил Харун. — Узнай, сколько она хочет.

Великий визирь подчинился его приказанию и получил следующий ответ:

— Выкуп должен равняться ежегодной дани городов Исфахана и Хорасана^{20}.

Джафар покачал головой и поспешил догнать халифа, который уже направился во дворец. Великий визирь доложил своему господину, чем завершились переговоры с девицей, и тот, похоже, остался доволен.

— Ступай, — приказал он, — и удиви эту женщину, потому что я принимаю ее условие.

Великий визирь немедля вернулся к незнакомке и исполнил данное ему поручение.

— Кто же этот человек, — воскликнула девушка, — если он в состоянии дать за меня столь значительный выкуп? Каково его происхождение и состояние?

— Я говорю с тобой от имени Харуна ар-Рашида. — отвечал Джафар. — Одним словом, это сам повелитель правоверных.

Узнав, от кого она получила предложение, девушка поднялась, оправила свои одежды, желая выглядеть как можно более скромно и достойно в глазах великого визиря, вознесла хвалу Аллаху и молвила:

— Если халиф желает взять меня в жены, то я с радостью буду ему принадлежать. Заверь его в моем согласии.

Джафар передал всё слово в слово и при этом описал и каждое движение новой невесты, и ее тон, и манеры, и халиф тут же приказал одной из своих служанок взять несколько невольников, пойти вместе с ними к неизвестной девушке и препроводить ее в баню.

После купания незнакомку нарядили в богатые одежды, не забыв о драгоценностях и всех, какие есть, украшениях, и отвели в назначенные ей роскошнейшие покои. Когда она устроилась, главный евнух^{21} доложил Харуну об исполнении его распоряжений, и повелитель правоверных приказал привести кади, чтобы тот составил брачный договор.

Как только стемнело, Харун вошел в покои будущей жены. Увидев его, девушка в знак почтения простерлась ниц и с великим волнением выразила свою признательность. Халиф сел и усадил ее рядом с собой.

— Кто твой отец, госпожа, — спросил он, — каково происхождение твое, если ты потребовала столь большой выкуп?

— Властитель правоверных, — отвечала она, скромно потупив глаза, — я последняя из рода Хасер-Абушервана^{22}. Превратности судьбы, роковое стечение обстоятельств довели меня до того состояния, в котором ты меня нашел.

— Царевна, ты — правнучка Хасера, что печально известен тираническими деяниями, очернившими его царствование! Этот сатрап был слишком жесток со своим народом.

— Именно поэтому, — сказала царевна, — дети его оказались на улице и были вынуждены просить подаяние.

— Но меня уверяли, — возразил Харун, — что в последние годы своего правления Хасер отказался от зверств и крайностей и отправлял правосудие самым строжайшим образом.

— О халиф, — отвечала девушка, — полагаю, оттого Аллах и желает ныне вознаградить его потомков, взяв прямо с улицы одну из дочерей его, дабы возвысить до почетного положения жены властителя правоверных!

Мудрый ответ невесты взволновал Харуна ар-Рашида до слез, он сжал ее в объятиях и самыми нежными поцелуями показал, сколь ценит союз, коим он обязан небесному благоволению. Однако вскоре чары, которым поддался халиф, разрушились из-за весьма досадного обстоятельства.

— Прости меня, царевна, — воскликнул он, — но я вынужден прервать наслаждение, силу которого только что познал. Причиной тому обет, и из-за него я сейчас самый несчастный из мужчин. Этим утром, даже не подозревая, какой подарок преподнесет мне судьба, я, охваченный рвением, во имя Великого Пророка нашего дал непреложный и самый торжественный зарок целый год не прикасаться к той, которую захочу взять в жены. Нет слов, чтобы передать, как угнетает меня моя неосмотрительность, но я не мог предугадать, какого удовольствия лишусь из-за нее. Ты же, чья вера кажется крепкой, должна понять, сколь свят данный мною обет^{23}, и поддержать своего супруга, дабы ничто не омрачало его счастья.

При этом известии, какое бы впечатление оно на нее ни произвело, новая жена в знак согласия и покорности лишь склонила голову и потупилась. Халиф удалился.

Он нашел в персидской красавице немало достоинств и прелестей, общение с нею сулило ему подлинное удовольствие. Однако, крепко связанный обетом, Харун не желал нарушить его, подвергая себя слишком большому искушению, и с этого самого вечера перестал видеться с молодой женой. В то же время беспрерывными знаками внимания халиф давал ей понять, что она не позабыта и что, познакомившись с нею, он не испытывает ни малейшего сожаления.

Суровый год истек: день его окончания снова пришелся на великий праздник Арафата. Халиф, его первый визирь Джафар и главный евнух Месрур^{24} переоделись, изменив внешность, и обошли главные улицы Багдада: им показалось, что в городе всё спокойно и везде царит порядок.

На обратном пути халиф проходил мимо лавочки со сладостями, которая сияла такой чистотой, что ему захотелось как следует рассмотреть в изобилии выставленные на прилавке изделия: и не было ничего более приятного по виду и аромату.

Харун вернулся в свои покои и приказал одному из прислужников пойти в эту лавку и купить сотню катаифов[2]^{25}. Слуга всё принес, и халиф вложил в каждый катаиф золотую монетку, добавил фисташки, присыпал всё сахаром, велел отнести блюдо своей жене, персидской царевне, и предупредить ее, что год обета подошел к концу и этим вечером повелитель правоверных намерен ее навестить.

Евнух, посланный с подарком, в то же время получил приказ выяснить, не желает ли госпожа чего-нибудь такого, чем халиф мог бы ее порадовать.

— Мне ничего не нужно, — отвечала любезная правнучка Хасера, — единственное мое желание — иметь счастье видеть своего супруга.

Харун был как нельзя более доволен мудростью ее слов, но ему все-таки хотелось доставить молодой жене какое-нибудь удовольствие, и он приказал Месруру не отставать от царевны, пока она не придумает какое-нибудь пожелание.

— Раз халифу благоугодно непременно оказать мне услугу, то передай, что я хочу тысячу золотых монет и верную служанку. Пусть она проводит меня по улицам Багдада, куда я пойду переодетой и раздам милостыню бедным, к числу которых я сама принадлежала год назад.

Харун улыбнулся ее просьбе и приказал тут же всё исполнить. И царевна со служанкой ходили по Багдаду, раздавая милостыню всем и каждому, пока не истратили все золотые.

В тот день жара стояла необыкновенная. По дороге во дворец жена халифа почувствовала нестерпимую жажду и сказала сопровождавшей ее женщине, что очень хочет пить. Та, завидев продавца воды, предложила позвать его.

— Нет, — возразила ее госпожа, — я не могу пить из общей посуды, я брезгую.

Тут они приблизились к большому дому. Служанка поднялась к дверям санталового дерева и через распахнутое окно заглянула в переднюю. Она увидела золотую люстру на золотом шнуре, что свисала с потолка, и край портьеры из дорогой и покрытой изысканной вышивкой ткани. Дополняли обстановку две прекрасные мраморные софы, что стояли слева и справа от входа.

Закончив этот маленький осмотр, служанка постучала в дверь. Богато одетый и очень красивый молодой человек открыл и спросил, чем он может услужить.

— Вот это, господин, моя дочь, — женщина обернулась и указала на свою госпожу. — Ее мучает жажда, но она брезгует пить из посуды продавца воды: дайте ей напиться, мы будем вам очень обязаны.

— Сейчас, госпожа. — Молодой человек исчез, затем вновь появился с чашей, полной воды, и вручил ее служанке.

Женщина передала воду царевне, и та отвернулась к стене, чтобы никто не видел ее лица^{26}, пока она будет пить. Затем служанка вернула чашу молодому человеку, поблагодарила его от себя и от своей мнимой дочери, и обе женщины вернулись во дворец.

Когда халиф послал своей жене блюдо с катаифами, он велел сказать, что это знак и залог мира. Главный евнух, который нес пирожки, не ведал, каким образом халиф втайне от всех их приправил, и слова своего господина точь-в-точь не передал, ибо решил, что главное — предупредить о визите. Царевна, взволнованная полученным известием, поставила блюдо на столик и забыла о нем.

Вернувшись в свои покои после раздачи подаяний, она заметила катаифы, подумала, что они могут послужить хорошей платой за чашу воды, и позвала служанку:

— Отнеси сейчас же это блюдо с катаифами тому молодому человеку, которому я обязана за воду и любезность.

Служанка застала господина в прохладной передней, где тот сидел на софе, прячась от послеполуденного зноя.

— Моя дочь и я, — сказала она, — очень тебе признательны за доброту и почтительность: соблаговоли принять от нас эти пирожки как свидетельство нашей благодарности за твою обходительность.

— Коль тебе угодно, госпожа, воздать мне за такую малость, не стану перечить, чтобы никого не обидеть. Поставь тарелку вон туда. — И молодой человек указал на вторую софу, что стояла у противоположной стены передней.

После непродолжительного обмена любезностями служанка поклонилась и вернулась во дворец.

Только затворилась за нею дверь, как в дом молодого человека явился квартальный сторож, чтобы поздравить его с праздником и получить полагающийся по случаю подарок^{27}.

— Возьми блюдо с катаифами, — сказал молодой человек.

Сторож поклонился, поцеловал руку своему благодетелю и очень довольный отправился домой.

Жена сторожа, увидев его с огромным блюдом в руках, закричала:

— Откуда такое блюдо, муж мой? О, горе мне! Несчастный, ты украл его?

— Нет, жена, — ответил сторож. — Это мне подарил газеб[3]^{28}, приближенный халифа. Да хранит его Аллах! Давай утолим голод этими катаифами — они же такие вкусные!

— Чревоугодник! — возмутилась жена. — Ты не посмеешь лакомиться столь дорогим угощением: эти сладости не для нас, бедняков, надо их продать и на вырученные деньги купить другой еды.

— Жена! Жена моя! — взмолился сторож. — Бог послал нам катаифы, и я хочу их отведать.

— Ты и пальцем к ним не притронешься, — ответила разгневанная женщина. — У сына твоего нет ни шапки, ни сандалий, я почти раздета, да и сам ты ходишь в лохмотьях. Сейчас же иди и продай блюдо и пирожки, все до последней крошки, а деньги принеси домой.

Сторож не мог противиться жене: он отправился на базар и отдал блюдо зазывале. Какой-то торговец купил у него всё, как есть, заплатил, забрал товар и ушел. Потом он пригляделся, увидел, что по краю блюда начертано имя Харуна ар-Рашида, кинулся обратно на базар, подбежал к зазывале и закричал:

— Забери назад свое блюдо, или ты хочешь моей погибели, хочешь, чтобы меня заподозрили в краже царской посуды?

Зазывала увидел, что торговец говорит правду, испугался до полусмерти и скорее полетел, чем побежал, во дворец. Там он стал просить допустить его к халифу и показал катаифы и посуду, на которой они лежали.

Харун узнал подарок, который он с таким тщанием приготовил для царевны. Тут надобно сказать, что этот великий человек обладал тем недостатком, что слишком высоко ценил всё, что делал своими руками, и, украшая катаифы, он надеялся, что не только приятно поразит свою молодую жену, но и позволит ей проявить щедрость к своим невольницам. При этом всё будет выглядеть так, будто она всего-навсего угощает их пирожками.

Нарушение этого маленького, но изящного замысла не понравилось породившей его государевой голове. К этому добавилось еще одно досадное соображение: подарком, который шел из его царских рук, пренебрегли, его недооценили, несмотря на слова, переданные с евнухом, и халиф сильно разгневался на персидскую царевну.

— Говори, — мрачно приказал он зазывале, — кто дал тебе мое блюдо с катаифами?

— О всемогущий халиф, — ответил несчастный, — мне дал его сторож такого-то квартала, чтобы я выставил его на продажу.

Харун потребовал, чтобы сторожа привели к нему в цепях, с непокрытой головой и босыми ногами. Беднягу схватили и доставили во дворец, как и было приказано. Поняв, что причиной несчастья послужили катаифы, старик всю дорогу тихо проклинал жену.

— Подлая тварь, — бормотал он, — ты создана, чтобы подводить мужчину, и подводишь, даже когда хочешь услужить! Нет, нельзя тебя слушать, а особенно твоих добрых советов! Дала бы мне самому съесть катаифы, и мы бы горя не знали! Но ты строила из себя хозяйку, рачительницу: первая женщина погубила первого мужчину, и все ей подобные не успокоятся, пока не изведут мужчин всех до единого. Из-за тебя на мою голову пал гнев повелителя всей земли, ну что ж, попробуй теперь дать совет, который спасет меня, хотя уста твои лживые вряд ли могут произнести что-нибудь толковое.

Халиф оборвал глухие бормотания сторожа, спросив, кто дал ему блюдо с катаифами.

— Говори, несчастный! — раздраженно потребовал Харун. — Говори, или голова с плеч!

— О повелитель правоверных! — дрожа, ответил старик. — Не гневайся, не губи невинного! Это газеб Ималеддин, ваш приближенный, дал мне в подарок блюдо и катаифы.

Имя Ималеддина, казалось, удвоило ярость халифа: сначала он приказал привести постельничего с непокрытой головой и босыми ногами, связать ему руки и намотать муслиновую чалму ему на шею^{29}, а потом — сровнять с землей дом газеба и забрать оттуда мебель и прочее имущество.

Посланцы халифа отправились к приговоренному, окружили его дом, стали стучать в дверь. Он открыл сам и, к великому своему изумлению, услышал суровый приказ халифа, причина которого была ему неведома.

— Я подчиняюсь, — сказал он с нижайшей покорностью, — Аллаху и повелителю правоверных, его наместнику на земле.

Один из слуг схватился за чалму и сдернул тонкий муслин ему на шею.

— Неужели ты поступаешь так по велению моего господина? — спросил Ималеддин.

— А как же, — ответил слуга, — и еще я должен забрать всё твое имущество и сровнять с землей твой дом, а потом надеть на тебя цепи и отвести к халифу с непокрытой головой и босыми ногами. Но я не стану исполнять всё в точности — мы помним, что ты был добр с нами и твой дом был всегда открыт для нас.

— Раз так велит тебе сердце, — попросил газеб, — когда будете рушить мой дом, оставьте уголок для сестры моей и для нашей старушки-матери.

Ималеддина доставили к подножию царского престола, и он простерся ниц перед своим господином.

— Да благословят небеса, — молвил газеб, — и даруют счастье владыке воли их на земле! О мудрый и справедливый Харун ар-Рашид, чем прогневал тебя смиреннейший из рабов твоих? Чем заслужил он столь суровое обхождение?

— Знаешь ли ты этого человека? — Харун указал на связанного сторожа.

— Да, это сторож нашего квартала, — ответил Ималеддин.

— Знакомо ли тебе это блюдо? — продолжал халиф. — Кто дал его тебе? Как ты посмел отнестись к нему с презрением, подарив самому ничтожному из рабов моих?

— О господин мой, — отвечал Ималеддин. — Будь добр, выслушай меня. Я был у себя, услышал стук в дверь и открыл ее, там стояла старая женщина, которая сопровождала женщину молодую, и она сказала, что ее дочь измучена страшной жаждой, но она не может пить из общей посуды у разносчика воды. «Соблаговоли, молю тебя, — попросила эта женщина, — дать ей напиться». Я вошел в дом, набрал воды и вынес той, что говорила со мной. Ее спутница напилась, и они ушли. Я опять сел на софу у двери, чтобы подышать свежим воздухом, и тут старая женщина вернулась и преподнесла мне вот это самое блюдо с катаифами. «Сын мой, — сказала она, — госпожа, которой вы так любезно дали напиться, благодарит вас за услугу и просит принять этот маленький подарок в знак своей признательности». Она поставила блюдо на вторую софу и исчезла, а вскоре явился этот сторож. Он поздравил меня с праздником Арафата и, как заведено, попросил подарок: я дал ему несколько монет и это блюдо, к которому сам даже пальцем не притронулся.

Халиф, слушая рассказ своего газеба, испытывал вполне естественную для человека столь необыкновенно высокого положения досаду.

«Женщина, которую я вытащил из грязи, — думал он, — отдает незнакомцу сто катаифов, в которые я собственноручно вложил золотые монеты, добавил фисташки и сахар. Отдает за глоток воды! Неудивительно, что она запросила выкуп величиной с дань двух городов. Я посылаю ей знак любви, залог согласия — а она отдала бы его и разносчику воды, если бы не отвращение к его посуде. Вот как относится правнучка Хасера к дарам, которые от всего сердца преподносит ей Харун ар-Рашид: посмотрим, до чего она дошла в забвении своей и моей чести».

— Ималеддин, — задыхаясь от гнева, произнес халиф, — видел ли ты лицо женщины, которой дал напиться?

— Да, — не подумав, прошептал растерявшийся газеб.

Это признание, столь же ложное, сколь нечаянное, добавило к досаде Харуна ревность, и он приказал немедленно привести персидскую царевну и открыть ей лицо точно так же, как Ималеддину.

Когда правнучку Хасера подвели к престолу, халиф сказал:

— Госпожа, ты отправилась в город под предлогом раздачи милостыни бедным и несчастным, а на самом деле пошла, чтобы показать лицо свое этому человеку?

Царевна обратилась к Ималеддину:

— Разве ты видел мое лицо? Кто сочинил эту ложь, которая будет стоить нам наших голов?

— Прости меня, госпожа, — взмолился газеб, — это я, это мои губы солгали, не спросив ни сердца моего, ни рассудка. Вини роковую звезду^{30} и злосчастную нашу судьбу, это они заставили меня произнести то, что опровергает моя душа.

Объяснение газеба никак не изменило приказа, который отдал халиф. Палач завязал виновным глаза, после чего обратился к Харуну.

— Повелитель правоверных, — вопрошал он, — дозволь казнить.

— Дозволяю, — ответил халиф.

Палач обошел три раза вокруг приговоренных, каждый раз задавая халифу всё тот же вопрос^{31} и каждый раз получая один ответ.

После третьего круга он спросил Ималеддина:

— Хочешь ли ты что-нибудь сказать халифу перед смертью? Это последний раз, когда тебе еще дозволено говорить, но помни, что нет никакой надежды на жизнь.

— Снимите повязку с глаз моих, — попросил Ималеддин, — я хочу видеть моих друзей и близких.

Его желание исполнили, он оглянулся по сторонам, но понял, что никто не смеет выразить ему сочувствие.

В собрании царило гробовое молчание. Воспользовавшись им, Ималеддин воскликнул:

— Я хочу говорить с повелителем правоверных!

Ему позволили приблизиться к трону.

— Ты, в чьей власти казнить и миловать, отложи мою казнь на один месяц, и тогда в три последних дня этого срока ты увидишь нечто необычайное и очень важное для тебя самого.

Халиф поразился уверенности, с которой газеб обещал ему чудо, и повелел заточить царевну и Ималеддина, решив, что успеет расправиться с виновными, если предсказание окажется лживым.

Харун ар-Рашид слышал множество невероятных рассказов и даже видел кое-что собственными глазами, а потому сделался во многих отношениях легковерным: он каждый миг ждал чуда, предсказанного Ималеддином.

Двадцать семь дней пронеслись в череде самых обычных дел и событий. Наконец халиф сказал себе: «Чудеса не найдут меня во дворце: надо выйти им навстречу. Я сам отправлюсь в Багдад на их поиски и никого с собой не возьму».

Халиф не только решил пойти в город без сопровождения, но и облачился самым странным образом: надел огромный тюрбан, жилет из кожи буйвола, почти полностью скрытый под широким кожаным поясом, а сверху — короткое платье из самого простого сукна. Вся его одежда была изрядно потрепана, и вдобавок на ноги он натянул короткие сапоги из толстой грубой кожи.

Затем Харун вымазал сажей щеки, взлохматил брови, спутал бороду, вооружился широким дамасским мечом с самшитовой рукоятью^{32}, взял в руки лук и стрелы и вышел из дворца, являя собой образ бедуина^{33}. На поясе же у него висел кошель с тысячью золотых монет.

Не успел он пройти и двух улиц, как какой-то человек вышел из хана[4]^{34} и громко сказал:

— В жизни не видал ничего более поразительного!

Халиф приблизился к незнакомцу.

— И что это за чудо?

— Это старая женщина, с виду крайне бедная. С самого утра она читает Коран, да так бегло и чисто, словно сам Аллах, когда диктовал Мухаммаду^{35}, и при этом никто, кого бы она ни попросила, не подает ей милостыни. И всё это происходит на земле, где царит мусульманский закон — ну, можно ли найти что-нибудь более удивительное?

Харун ар-Рашид, выслушав эти слова, зашел в хан и увидел старушку, о которой ему рассказали. Она сидела на каменной скамье, читала Коран с необыкновенной чистотой и легкостью и дошла уже до последней суры^{36}. Халиф встал рядом и заметил, что старушку в самом деле окружает целая толпа слушателей, но никто не подает ей ни одной монетки. Закончив чтение, женщина захлопнула книгу, поднялась и вышла на улицу.

Харун поспешил за ней, но из-за многолюдной толпы ему никак не удавалось догнать старушку, зато он успел заметить, как та входит в лавку. Халифу любопытно было узнать, что это за женщина и зачем ей лавка, ибо при явной нищете у старухи не могло быть ни денег, ни даже намерения что-нибудь купить. Зайдя вслед за незнакомкой, он увидел, что та беседует с хозяином. Харун незаметно приблизился, прислушался и услышал такие слова:

— О юноша, ты не женат, не хочешь ли взять в жены девушку необычайной красоты?

— Возможно, — ответил торговец.

— В таком случае, — продолжала женщина, — тебе надо всего лишь пойти со мной, и я покажу тебе чудо, сотворенное самой природой.

Предложение женщины Харун истолковал по-своему.

«Проклятая старуха! — подумал он. — Я принял тебя за святую, а ты лишь орудие продажи! Нет, ты не получишь милостыни, которую я хотел тебе дать, я прослежу за тобой и узнаю, как ты губишь цвет чужой жизни! Я покинул дворец, пустился на поиски обещанных чудес и не упущу возможности увидеть то, что ты так восхваляла».

С этими мыслями халиф пошел по пятам за сводней и молодым человеком. Старуха впустила в дом того, кого привела, и закрыла за собою дверь.

Харун ар-Рашид напрасно бы утруждал свои стопы, если бы замочная скважина не оказалась огромной. Он заглянул в нее и увидел топтавшегося в ожидании торговца. Немного погодя старушка ввела за руку юную девушку столь дивной красоты, что халиф едва не ослеп. Стройный стан ее походил на тоненькое деревце, нежные черные глаза светились, словно утренняя звезда, брови изгибались двумя прекрасными дугами. Рот ее был подобен перстню Сулеймана с начертанным на нем Величайшим именем^{37}, алые губы затмевали самые яркие кораллы, восхитительно ровные зубы сверкали белее самого белого алебастра, а речи звучали волшебной музыкой и словно наполняли воздух благовонием. Дыхание ее тихонько приподнимало белые, как лилии, груди, округлые и крепкие, точно спелые гранаты. Словом, девушка была выше любых похвал, которые могли бы сочинить самые вдохновенные поэты, дабы воспеть ее совершенства, обрамленные ангельской скромностью. Внешностью своей красавица околдовала халифа — он даже не заметил, как бедно она одета.

Обнаружив, что мать выставила ее напоказ торговцу, девица залилась краской смущения, отчего стала еще прекраснее. Она хотела тут же спрятаться в той комнате, из которой вышла.

— Ах, мама! — воскликнула она. — Зачем ты привела этого человека! Аллах запрещает женщинам и девушкам показываться на глаза мужчинам^{38}.

— Успокойся, — ответила мать, — всё хорошо, что хорошо кончается. Мужчина имеет право взглянуть хотя бы раз на свою суженую, и если судьба соединит их, значит, это к лучшему, а если они не сговорятся, то больше никогда не увидятся, а значит, и нет никакого греха.

Юная красавица удалилась, а халиф прижался к замочной скважине ухом и, слушая речь старушки, понял, что зря так плохо подумал о ней, приняв за сводню.

«У этой бедной женщины, — рассудил он, — дочка на выданье, а, чтобы найти ей мужа, есть только одно средство — показать ее».

Пока Харун размышлял таким образом, мать девушки вступила в переговоры с молодым торговцем.

— Я обещала тебе чудо красоты, — сказала она, — и я не обманула, а, сверх обещанного, моя дочь не только красива, но и добра. Подходит она тебе?

— Да, госпожа, — ответил торговец, — она всем взяла, остается только спросить, какой ты хочешь выкуп и какое приданое?^{39}

— Четыре тысячи цехинов^{40} — выкуп и столько же приданого.

— Госпожа моя, ты меня по миру пустишь. Четыре тысячи — это всё, что я имею. Я предлагаю выкуп в тысячу, еще столько же — на свадебные одежды и обстановку, и у меня останется две тысячи на торговлю и жизнь, большим я пожертвовать не могу.

— Именем Аллаха, начертанном на челе Великого Пророка^{41}, — сказала женщина, — восемь тысяч, и, если недостанет хоть одной монетки, ты не получишь и волоска с головы моей дочери.

— После того как я увидел ее, это будет для меня большим несчастьем, но то, что ты просишь, выше моих возможностей. — С этими словами гость откланялся и ушел.

Один жених удалился, а на его месте тут же возник другой — халиф собственной персоной, правда, переодетый в разбойника. Увиденная им девица по красоте своей намного превосходила правнучку Хасера, ту самую, что по закону еще не стала ему женой^{42}, ту, что он приговорил к смерти и заточил в темнице до тех пор, пока предсказание Ималеддина не сбудется и не решит судьбу царевны и бывшего газеба.

Харун ар-Рашид как ни в чем не бывало зашел в дом старой женщины и поклонился.

— Кто ты? — удивилась она.

— Госпожа, меня прислал тот торговец, за которого ты хотела выдать свою дочь. Он просил передать, чтобы ты и думать о нем забыла.

— Знаю, знаю, он обещал больше никогда здесь не показываться.

— Прекрасно! Выдай дочь за меня, и ты получишь не только восемь тысяч, но и все, что захочешь, для обстановки и любой другой своей прихоти. Тебе ни в чем не будет отказа.

Старуха оглядела халифа с головы до пят.

— Вор! — воскликнула она. — И одет как вор! Или ты хочешь ограбить караван в Мекку, чтобы дать мне восемь тысяч и столько же на одежду, белье и мебель? Сначала сам оденься как подобает! Вон отсюда, разбойник, не то позову на помощь.

— Вор я или нет, госпожа, — не отступал халиф, — это не твое дело. Я немедля пришлю тебе восемь тысяч и прибавлю к ним подобающий подарок для тебя, всю обстановку…

— Ты издеваешься надо мной, негодяй, но погоди, в Багдаде добрый суд, никто не смеет безнаказанно насмехаться над бедной беззащитной женщиной. Ловлю тебя на слове, и если ты не сдержишь его, если это всё только розыгрыш, то нынче же вечером повелитель правоверных вздернет тебя на виселице.

— Согласен и готов подписаться под всеми твоими условиями, — сказал Харун. — Я женюсь на твоей дочери, и ты увидишь, как я исполню обещанное.

Тут женщина ввела его в свою комнату и усадила, а он произнес такие слова:

— Запри свою дочь, пойди к такому-то кади, он тут недалеко живет, и скажи, что человек по имени Иль Бондокани просит его прийти сюда, и притом немедленно. И не бойся, в твое отсутствие дочери твоей ничего не грозит.

— И ты полагаешь, — не верила женщина, — что кади явится сюда ради этакого разбойника? Если ты к тому же богат, то тебе же хуже. Добро твое нажито нечестным путем, ради такого негодяя кади и пальцем не пошевелит!..

— Ступай, госпожа, — усмехнулся халиф, — и ни о чем не беспокойся, только не забудь напомнить кади, чтобы он захватил пергамент и перья.

Старушка все-таки решила покориться.

«Если судья, — думала она, — явится по одному слову того, кто рвется мне в родственники, то мой будущий зять не иначе, как самый главный вор. Будь что будет: или кади сделает всё, как я скажу, или же избавит меня от этого разбойника».

Так размышляя, добралась она до дома кади. Ей очень не хотелось входить туда, где судья заседал с несколькими знатными горожанами. Сдерживала старушку не только застенчивость — следствие бедности, но и страх: женщина боялась, что ее прогонят.

«Не войдешь, — уговаривала она саму себя, — ничего не добьешься. Надо попытаться выяснить, что за человек набивается тебе в зятья, хотя бы для того, чтобы отделаться от него… Давай, не бойся…»

Женщина подошла к двери в зал и тут же быстро попятилась, опасаясь, что сделает что-то не так и разгневает кади, потом вернулась и просунула голову в дверь. Тут ее снова охватил жуткий страх, и она, лишившись всякого мужества, опять поспешно отступила.

Кади заметил странную голову, которая то показывалась, то исчезала. Он приказал узнать, чего хочет тот, кто ведет себя столь необыкновенным образом. Привели старушку.

— Чего ты хочешь, добрая женщина? — спросил судья.

— Господин, — осмелела старушка, — в моем доме находится человек, который просит тебя прийти.

— Что ты мелешь, наглая старуха? Кто это требует меня к себе! — Кади обернулся к своим подручным. — Свяжите ее и отведите в приют для умалишенных.

— Пощади! — вскричала женщина, услышав страшный приказ. — Ах, проклятый вор, ты послал меня на погибель! Говорила я, нельзя ему звать кади… Это не моя вина, господин, просто ко мне в дом пробрался вор, разбойник, висельник, это он заставил меня пойти к тебе. Я послушалась против воли, но я всего-навсего слабая одинокая женщина, а тот злодей ведет себя будто хозяин: он непременно хочет жениться на моей дочери и утверждает, что ты знаешь его и что зовут его Иль Бондокани[5].

Едва услышав это имя, кади воскликнул:

— Подайте мою фараджу[6]^{43} и не трогайте эту женщину… Уважаемая, — ласково обратился он к старушке, — так ты говоришь, молодой человек, который прислал тебя, зовется…

— Господин мой, не заставляйте меня произносить это имя, у меня от него мурашки по всему телу. Ведь оно принадлежит великому пройдохе, самому главному вору, но, если уж вам угодно, я повторю: Иль Бондокани.

Кади убедился, что речь идет о самом халифе. Он завернулся в фараджу.

— Госпожа, — сказал он, — прими тысячу извинений за мою ошибку и за грубость, я не знал, с кем имею дело.

Присутствующие очень удивились тому, как судья сменил тон и обхождение при одном упоминании неслыханного имени Иль Бондокани.

— Куда ты так спешишь, господин? — спросили кади.

— У меня дела, о которых я не могу говорить, — отвечал тот, а затем снова крайне вежливо обратился к посетительнице: — Так меня ждут у тебя дома, госпожа?

— Да, господин.

— Сделай одолжение, проводи меня.

Можно догадаться, что старушка, за которой следовал кади, шагала к дому гораздо проворнее, чем от дома. Когда она выходила, ею владел страх, поручение казалось невыполнимым, она в самом деле могла сойти за сумасшедшую и оказаться в приюте. Теперь же сам кади обращался с ней почтительно и называл госпожой.

«Да, — думала она, — этот законник весьма уважает моего будущего зятя, а может, и боится, ведь он выскочил на улицу даже без бабушей[7]^{44}. Какая перемена! Это не меня надо сдать в приют, а его, это он при одном имени, которое, по-моему, ничем не лучше других, бежит босиком в парадном платье и бормочет не зная что. Должно быть, этот судья страшно боится воров, а моего зятя — пуще всех, ибо разбойник наверняка уже сыграл с ним злую шутку».

Эти мысли занимали старушку до самого порога. Кади вошел вслед за ней и увидел повелителя правоверных. Он хотел было пасть ниц, но халиф знаком дал понять, что хочет остаться неузнанным. Тогда судья просто поклонился и сел рядом с Иль Бондокани.

— Господин мой, — сказал Иль Бондокани, — я хочу взять в жены дочь этой доброй женщины.

Мать и дочь приблизились, и кади спросил, принимают ли они предложение Иль Бондокани и согласна ли девушка выйти за него замуж.

Когда обе ответили: «Да, господин», судья потребовал, чтобы они сказали, чего хотят в качестве выкупа и приданого. Старушка ответила, что просит по четыре тысячи за то и за другое.

— А ты, Бондокани, — спросил кади у халифа, — согласен ли уплатить восемь тысяч золотых?

— Да, господин, — ответил Харун, — можешь составить договор.

Каково же было замешательство судьи, когда он понял, что в спешке забыл пергамент. Ничего не поделаешь, пришлось ему воспользоваться изнанкой своей фараджи.

Написав первые строчки в строгом согласии с обычаем^{45}, он обратился к старушке:

— Госпожа моя, надо назвать имя отца и деда вашей дочери.

«Госпожа моя, надо назвать имя отца и деда вашей дочери».

— Если бы отец мой и дед были живы, — с болью воскликнула женщина, — мне не пришлось бы отдавать дочь человеку, о котором я думаю то, что не осмеливаюсь произнести вслух.

— Пусть так, госпожа, — возразил кади, — но даже если их нет в живых, я должен вписать их имена в договор.

— Мою дочь, — сдалась женщина, — зовут Зютюльбе, а меня — Леламаина. Остальное губы мои вымолвить не в силах. Не важно, какого ты рода-племени, если выходишь замуж за вора.

Можно догадаться, как смеялся халиф про себя, видя смущение кади и отчаяние старой матери, в общем, как наслаждался он всей этой необыкновенной сценой, которая стала возможна благодаря его переодеванию. Наконец судья поставил точку, резко оторвал подол фараджи, на котором был записан договор, и передал его девушке, а затем, поскольку ему стыдно было выходить на люди в рваном платье, вручил свою фараджу матери, велев отдать ее бедным. Сделав свое дело, он поклонился и ушел.

— Значит, — сказала старушка молодому зятю, — ты обвел этого старика вокруг пальца. Сразу видно, что ты разбойник и умеешь нагнать страху. Бедняга прибежал сюда, не успев даже бабуши надеть, а ушел полураздетый, бросив здесь свою фараджу. Мало того, он даже не заикнулся о вознаграждении. Ты ничего ему не заплатил: он оказал тебе услугу и остался без денег и без платья. Неужто все воры так скупы?

— Дорогая матушка, — улыбнулся халиф, — какое тебе дело до платья и денег кади? Забудь об этом. У нас есть дела поважнее, и надо ими поскорее заняться. Я пойду, соберу подобающее приданое и ткани для моей жены, и тогда ты увидишь, что я скуп, только когда надо.

— И кто тот несчастный, — причитала старушка, — что откроет свой сундук и свою лавку перед твоей щедростью? Вот удивится он завтра, когда поймет, что его ограбили, и даже не узнает, кто это был, ибо я не сомневаюсь, что в таком городе, как наш Багдад, вы все свои проделки делаете тайком и неприметно.

Харун, ничего не ответив, вернулся во дворец, оделся в соответствующее его положению платье, вызвал своего зодчего и приказал привести в порядок дом Леламаины. Он велел взять столько рабочих, сколько нужно, чтобы срочно перестроить здание, да так, чтобы своей красотой оно сравнялось с самыми роскошными покоями его собственного дворца.

— Великий визирь, — добавил халиф, — даст тебе всё необходимое. И чтобы дом был готов до захода солнца. Бери что хочешь, но помни: ты головой отвечаешь за исполнение моего повеления. Если женщина, к которой вы придете, спросит, от кого вы пришли, отвечайте, что от ее зятя. Если она станет настаивать и интересоваться, чем занимается ее новый родственник и как его зовут, отвечайте, что вы ничего не знаете, но можете сказать, что имя его Иль Бондокани. Главное, смотри, чтобы никто не проговорился о том, кто я такой, тщательно отбери рабочих и помни: ты жизнью поплатишься за свое и их неумение держать язык за зубами.

— Владыка верующих, слушаю и повинуюсь, — вот и все, что вымолвил зодчий.

Он собрал, что было нужно, и в одно мгновение дом старой Леламаины заполнился рабочими, мебелью, коврами, тканями, вдоль стен выстроились леса, и работа закипела.

— Кто вас прислал, — спрашивала рабочих Леламаина, — и что вы туг делаете?

— Мы должны украсить ваш дом: сюда поставим двери и рамы из алоэ^{46}, здесь будет мрамор, там — картины, и еще мебель и занавески, и всё это по приказу мужа, которого ты выбрала для своей дочери.

— А как вы его называете? Чем он занимается, кто он такой? — не унималась старушка.

— Мы не знаем, кто он, а что до имени, то тут твое любопытство удовлетворить легче легкого: его зовут Иль Бондокани.

«Я слышала, — подумала добрая Леламаина, — что как-то раз один разбойник нагнал страху на целую деревню. Похоже, теперь ужас охватил весь город. Никто из работников не осмеливается назвать вора вором, и это поразительно».

Пока она так размышляла, явился еще один человек, а за ним носильщики, которые втащили во вторую комнату стальной сундук с золотыми узорами.

— Что в этом сундуке? — спросила старушка.

— Приданое новобрачной, — ответил человек. — Там восемь тысяч золотых и еще две тысячи на твои личные расходы. Вот ключ.

— Что ж, хорошо, и на том спасибо, — усмехнулась Леламаина, — значит, мой зять — человек чести, в своем роде, конечно. Но где он всё это взял? Кто он? Чем занимается?

— Не имею представления, — пожал плечами посыльный, — ни кто он, ни что делает. Тебе видней, кто муж твоей дочери, а я знаю только то, что его зовут Иль Бондокани.

Работа подошла к концу, а ночь еще не настала. Две ветхие комнаты так изменили свой вид и форму, что могли бы стать частью царских покоев.

Леламаина одну за другой рассматривала каждую мелочь, что послужила этому превращению, и не могла, несмотря на тщетность своих предыдущих попыток, удержаться. Она подходила по очереди к одному работнику, к другому, к третьему и каждому задавала всё тот же вопрос:

— Ты конечно же знаешь, кто мой зять. Чем он занимается?

И каждый раз она слышала в ответ:

— Я знаю, что зовут его Иль Бондокани.

Наконец мать и дочь остались в доме одни.

— Твой муж, — заметила Леламаина, — должно быть, человек необыкновенный, за полдня он совершил то, на что другому понадобился бы целый год. Только халиф или самый главный вор могут иметь столько людей под рукой. И все эти работники, что беспрекословно повинуются ему, не осмеливаются сказать, кто он есть на самом деле, потому что им пришлось бы краснеть и за него, и за себя. Мало того, они очень его боятся. Я пристала к самому молодому из них, надеясь, что с ним мне повезет больше, чем с остальными, и что же я услышала? «Если один из нас проговорится и откроет тебе, кто твой зять, то поплатится жизнью». Ах, дочь моя, ты вышла замуж за самого главного вора, и он всем внушает ужас! Да помогут нам Аллах и Его Пророк!

Зодчий явился к халифу, доложил, что все приказания исполнены, и тут же получил вознаграждение для себя и для всех работников. Но дом невесты пока еще оставался обставлен лишь самой необходимой мебелью, и Харун приказал Джафару доставить туда те изысканные предметы, что в изобилии украшали дворцовые покои и приумножали не столько их удобство, сколько великолепие.

Леламаина видела, как прибывают всё новые и всё более роскошные вещи, и снова пыталась выяснить, кто их прислал.

— Мы знаем, — отвечали носильщики, расставляя подарки, — что их послал муж твоей дочери, имя которого Иль Бондокани. Это он распорядился.

Едва одни посыльные уходили, как в дверь стучались другие: старушка-мать открывала и видела рулоны великолепной ткани самых разных расцветок: их разворачивали и раскладывали перед ней.

— Зачем вы принесли всё это великолепие? — удивлялась Леламаина.

— Чтобы показать тебе, госпожа…

— Напрасно трудились, такие ткани не для нас, мы не настолько богаты.

— Разве не этот дом сегодня отделывали и украшали?

— Этот.

— В таком случае, всё это для тебя и твоей дочери. Их послал тот, кто сегодня породнился с вами: укрась свой дом, приодень новобрачную и всю свою родню — у зятя твоего всего вдоволь, не стесняй себя ни в чем. Нам велено передать, что он придет этой ночью к одиннадцати часам. — С этими словами носильщики откланялись и удалились.

— Он придет в одиннадцать часов, — повторяла старушка, — а как же иначе: воры ходят только по ночам, когда все честные люди давно спят.

После этого умозаключения старушка заметила, что кое-где еще надо навести порядок, и обратилась за помощью к соседям. Те страшно удивились, увидев, как за один день ее дом преобразился и из лачуги превратился в дворец. Само собой, им до смерти захотелось узнать, как такое стало возможным и что это: колдовство, обман зрения или сон.

— Нет никакого колдовства, — разъяснила Леламаина, — просто сегодня утром ко мне пришел человек и посватался к Зютюльбе. Он заставил примчаться сюда самого кади, тот написал договор, и тут же по приказу моего зятя здесь собрались все рабочие Багдада и сотворили то чудо, которое вы видите.

— Значит, — сделали вывод соседи, — ты отдала дочь за царя или за самого богатого купца во всей Азии.

— Хорошо бы, коли так, — отвечала Леламаина. — Но, судя по всему, боюсь, я отдала дочь за вора. Больше того, ужас, который он внушает тем, кто имеет с ним дело, склоняет меня к мысли, что он самый главный из воров.

Страх охватил соседей.

— Госпожа, — принялись они умолять, — сделай одолжение, напомни своему зятю, что у таких, как он, в обычае не трогать соседей.

— Вам нечего опасаться, — успокоила их старушка. — Мой зять, конечно, вор, но я не верю, что он способен вредить своим соседям. Будьте спокойны, я заставлю его относиться к вам с уважением.

Соседи поверили ей. Мужчины расставили мебель, а женщины помогли одеться новобрачной: природа так щедро одарила Зютюльбе, что она не нуждалась в украшениях, казалось даже, что драгоценности, едва коснувшись ее, поднимались в цене.

Вся эта суета была нарушена стуком в дверь. То принесли самые вкусные и роскошные яства, а за ними — прекрасные и редкие фрукты, изысканные сладости, тончайшие вина и наливки, в общем, всё необходимое для пиршества. К этому прибавили золотую и фарфоровую посуду.

— Угощайся, госпожа, — сказали носильщики, — это для тебя и твоих соседей.

— Вас послал мой зять? — спросила Леламаина. — Будьте же добры, сделайте милость, скажите наконец, кто он, чем занимается?

— Мы знаем об этом не больше твоего, госпожа, — отвечали носильщики. — Всё, что мы можем сказать, это его имя…

— Ах, знаю, знаю! И нет нужды повторять его в сотый раз.

Посыльные оставили дом, а соседи переглянулись и всерьез уверовали, что речь идет о разбойничьем главаре. Они уселись за стол, но предварительно отложили всё самое вкусное для ужина новобрачных. Стараясь извлечь всю выгоду из происходящего, они ели с утроенным аппетитом. Закончив, соседи распрощались с матерью и дочерью, поздравили их со счастливой переменой в жизни и пожелали процветания, после чего разошлись по городским кварталам, дабы разнести весть о том, что главарь грабителей, бедуин из пустыни, женился на прелестной дочери старой Леламаины и что безо всякого чародейства и обмана в один день ее дом заполнился богатствами, равными десяти караванам.

Молодой торговец, которому Леламаина предлагала жениться на ее дочери, безумно влюбился в Зютюльбе и был крайне раздосадован тем, что ему предпочли вора. Он задумал извести соперника и завладеть той, что была у него украдена. Оставалось лишь пойти к вали^{47} и заявить на разбойника — свидетели найдутся, вор будет схвачен и повешен без суда. Он, честный торговец, получит долю конфискованного имущества и сверх того, невзирая на вредную старуху мать, дочь присудят ему, и он на ней женится: вот какой план заставили молодого человека задумать и немедля исполнить любовь, ревность и жадность. Юноша явился к вали, открыл ему глаза, расписав и приукрасив сокровища, которые так называемый вор с невообразимым бесстыдством выставил в доме Леламаины. Однако первым делом доносчик вложил в руку вали золотой.

Начальник стражи, человек весьма и весьма корыстный, получив подношение, выслушал торговца с напускным равнодушием и, дав себе время поразмыслить, суровым тоном, подобающим его положению, сказал:

— Ступай домой. Сейчас только восемь часов, приходи в десять: это время ужина и подходящий момент, чтобы застать вора врасплох. Я отдам тебе девушку и велю побить палками старуху в наказание за то, что она предпочла тебе подобного соперника, а ты пока, смотри, никому ни слова.

Молодой торговец ушел восвояси и вернулся в назначенное время. Вали, собрав триста человек, сел на лошадь и поехал к дому старухи в сопровождении доносчика. По дороге им никто не попался, ибо все разошлись по домам. Жилище Леламаины окружили, а мать и дочь спокойно сидели при свете множества огней, горящих в золотых светильниках, и ждали прибытия новоиспеченного мужа. Вдруг они услышали какой-то шум: Леламаина посмотрела в окно и увидела целую толпу стражников.

Раздался стук в дверь, старушка боялась открыть, но стук становился всё сильнее и настойчивее, а того, кто стучал, так что чуть не ломал молоток, звали Шамама. Жадный мздоимец-вали в целом свете не сыскал бы более достойного исполнителя. Этот демон во плоти говорил, что Иблис^{48} ему отец, а шайтан^{49} — брат родной.

— Надо высадить дверь, — кричал в бешенстве Шамама, — раз нам не желают открыть по доброй воле! Нельзя, чтобы сокровища уплыли из наших рук, вдруг в это самое время их закапывают — ищи их потом. Да еще, того и гляди, пройдут мимо ночные дозорные, услышат шум, явятся сюда и потребуют свой кусок пирога. Дверь крепкая, несите лом, да поживее, если не хотите остаться с носом.

Грубость Шамамы вполне соответствовала тайным наклонностям вали, но у него был и другой подчиненный, по имени Хасан, от природы добрый, мягкий, милосердный и, более того, склонный встать на сторону обиженных.

— Совет Шамамы жесток и опасен, — сказал он вали. — Этот дом никогда не слыл воровским притоном, а вдруг торговец, ослепленный ревностью, сделал ложный донос? Мы опозорим себя, если вломимся в дом, где живут только женщины, дом, который находится под особой защитой закона, и как мы оправдаем наши действия в глазах владыки верующих?

Леламаина прислушивалась ко всем разговорам.

— Ах мы несчастные! — Она подбежала к дочери. — Вали явился за вором и хочет его схватить.

— Не открывайте им, матушка, — отвечала юная Зютюльбе. — Будем надеяться, Аллах ниспошлет нам помощь и вызволит из беды.

Тем временем Шамама продолжал колотить в дверь.

— Кто там? — спросила старуха. — Кто стучит с такой силой?

— Вали, — страшным голосом кричал гадкий Шамама. — Отпирай, подлая старуха, сводня, торгующая девицами и дающая приют разбойникам, или ты не знаешь, что тебя ждет за сопротивление?

— Здесь только две женщины, — возразила Леламаина, — и вам следует соблюдать и уважать закон. Мы не хотим и не обязаны вас впускать, а вам не положено входить.

— Ах, ведьма! — в бешенстве рычал Шамама. — Открывай, или мы высадим дверь и сожжем и тебя, и твою дочь вместе с домом.

Леламаина, не отвечая ни на угрозы, ни на оскорбления, приблизилась к дочери и сказала:

— Видишь, не зря я боялась, теперь мы точно знаем: ты вышла за предводителя разбойников. Хоть бы он не пришел этой ночью! Его схватят, порвут на куски! Ах, дочь моя, был бы твой отец жив, не постигло бы брата твоего несчастье, разве пошли бы мы на союз, из-за которого эти злодеи выламывают нашу дверь!

— Ничего не поделаешь, — вздохнула Зютюльбе. — С некоторых пор рок по воле звезд, управляющих миром, преследует нас. Довольно с нас ударов судьбы, не станем терзаться и беспокоиться, это всё равно не поможет.

Пока вали и Шамама лезли из кожи вон, чтобы ворваться в дом двух женщин, а те жаловались-печалились, халиф снова взял лук и стрелы, надел сапоги и явился к своей молодой жене, дабы воспользоваться правами, данными ему брачным договором. Свет факелов, толпа вооруженных людей вокруг дома Зютюльбе и шум сразу дали ему понять, что происходит нечто подозрительное. Но вскоре халиф разглядел и вали, и того торговца, к которому днем заходила Леламаина.

Шамама продолжал колотить в дверь, сопровождая удары ужасными проклятиями: он ругался и, пытаясь запугать непокорную женщину, грозился побить ее палками и повесить, да еще и спалить дом. В то же время он требовал поскорее найти и принести ломы.

Несколько человек готовились высадить дверь. Хасан остановил их:

— Назад! Нельзя прибегать к силе, бедные женщины от страха могут умереть. И кто сказал, что человек, которого мы ищем, вор? Мы жизнью рискуем, если нарушим закон и допустим столь страшную несправедливость.

— Надо же, какая щепетильность у служителя правосудия! — закричал Шамама. — Ты не на своем месте, Хасан, преступники и их добро проплывут мимо, пока ты разбираешь тонкости закона. Женщина, торгующая чужой добродетелью, мать, отдавшая собственную дочь отъявленному мошеннику, не может пользоваться никакими привилегиями. И как можно сомневаться, что тут прячется настоящий вор, если это подтверждают соседи, которых мы допросили?

«Подлый Шамама! — возмутился халиф, который слышал весь этот разговор. — Ты мне дорого заплатишь за свою низость, и твое наказание послужит всем наукой».

Так подумав, халиф стал соображать, как ему пробраться незамеченным к Леламаине. Дом ее примыкал к саду при большом дворце, чьи ворота выходили на боковую улицу. То были владения Иламира Юмиса, первого среди багдадской знати, человека жестокого и кровожадного. Множество факелов освещало фасад его дворца, а рядом со входом на мраморной скамье сидел евнух.

При виде халифа, распахнувшего дверь, евнух вскочил и, замахнувшись саблей, ринулся навстречу незваному гостю. Повелитель правоверных отразил удар гадкого чудовища.

— Проклятый негр, выродок презренный! — вскричал халиф. — Тебе проще убить, чем спросить, кто идет!

Слова халифа и его меч произвели на негра такое впечатление, что он пустился наутек и спрятался за спину своего хозяина. Тот поразился смятению слуги и пожелал узнать, что случилось.

— Господин, — отвечал евнух, — я сидел у дверей твоего дома. Явился человек вида ужасного, я хотел прогнать его, замахнулся саблей, но он даже не дрогнул. Он выхватил свой меч, закричал, будто дикий зверь, и мне показалось, будто гром и молния разом обрушились на мою голову.

— Подлый трус, — возмутился Иламир Юмис. — Ты боишься даже собственной тени! Однако хотелось бы поглядеть на наглеца, который посмел так непочтительно вести себя с моим слугой. Говоришь, он обозвал тебя проклятым негром и презренным выродком? Он жизнью заплатит мне за оскорбление: кто унижает моего раба, тот будет иметь дело со мной.

С этими словами Иламир Юмис вооружился огромной бронзовой булавой и направился к тому, кто разгневал его.

Халиф сразу узнал главного среди своих эмиров^{50} и спросил как ни в чем не бывало:

— Юмис, так это и есть твой дом?

Едва главный эмир услышал голос халифа, как булава выскользнула из его руки, а сам он распростёрся ниц и замер.

— Владыка правоверных, твой раб у ног твоих и ждет твоих повелений.

— Сто́ишь ли ты того, чтобы получать их, бессердечный человек, небдительный сановник? Ты, эмир моих эмиров и голова этого квартала, что ты сделал, чтобы поддержать в нем порядок? Твою соседку, бедную женщину, притесняют, грозят насилием, и кто? Вали вместе со своими подручными варварами злоупотребляет своим положением, а ты и пальцем не пошевелил, чтобы поставить их на место? Ты покоишься в окружении своих жен! Евнух охраняет вас всех, и ты, будто женщина, трусливо позволяешь оскорблять равных тебе прямо у твоего порога!

— О повелитель правоверных, — оправдывался Юмис, — я понятия не имел о бесчинствах, я только от тебя узнал о них: если бы шум достиг моих ушей, я бы расправился с вали и его шайкой так, как они того заслуживают. Позволь, я немедленно покажу им, как нарушать общественный порядок.

— Хватит, не время болтать о своем рвении и отваге. Отданный на поругание дом находится прямо за оградой твоего сада, мы перелезем через нее, я хочу сам прийти на помощь бедным женщинам, и для этого мне нужны две лестницы. Прикажи сей же час принести их.

Юмис подчинился. Они пересекли сад, эмир прислонил одну лестницу к ограде, а с помощью второй лестницы халиф проник на террасу дома своей молодой жены. Юмис последовал за ним.

— Жди здесь, пока не позову, — приказал халиф.

Затем он заглянул в окно и убедился, что его зодчий превратил жалкую лачугу в рай земной: там светло как днем. В сиянии множества огней жена его в великолепном убранстве превосходила все понятия о красоте: она была подобна солнцу, восходящему над горизонтом посреди ясного неба, и даже полная луна не могла бы сиять таким ярким и мягким светом. Влюбленный Харун ар-Рашид застыл от восторга, но вздрогнул и пришел в себя, когда Леламаина воскликнула:

— Ах, дочь моя! Они стучат как бешеные, скоро наша дверь разлетится в щепки. Что станет с нами, если мы попадем в лапы этих тигров, бедные мы, несчастные женщины, один Аллах нам защита! Какой злой рок послал нам этого вора, союз с которым вверг нас в жесточайшую беду?

— Матушка, — отвечала дочь, — мне больно слушать такие речи, не называй моего мужа вором. Я не верю, что он разбойник, с твоего согласия я получила его из рук Аллаха и должна покориться закону, который соединил меня с ним. Ты упрекаешь его, а ранишь меня.

Легко догадаться, как такие речи радовали халифа, они звучали для него подобно самой нежной музыке.

— Хвала Аллаху, — воскликнула Леламаина, — что ты довольна своим выбором, дочь моя. Я тоже нахожу в твоем муже много такого, что мне нравится. Ах, как бы я хотела стать птицей, полететь к нему и предупредить, чтобы он нынче здесь не показывался: я ждала бы его на углу, лишь бы он повернул обратно. Если он явится и его схватят, он погиб. Злодеи, что ждут за порогом, разорвут его, они всё заберут, а мы с тобой, как две овечки, достанемся на съедение волкам.

Халиф, дабы прервать ее жалобы и стоны, взял камешек, бросил его в горящий рядом с Леламаиной фитиль и погасил его. Старушка снова зажгла огонь, даже не задумавшись, отчего он потух. Второй камешек угодил в тот фитиль, от которого старушка зажгла первый, и доброй женщине пришлось взять третий, чтобы засветить второй.

— Сквозняк, наверное, — предположила она, — или некий дух воздуха забавляется тем, что задувает наш огонь.

В это мгновенье третий камешек попал ей прямо в руку, старушка вскрикнула от неожиданности, обернулась и заметила за окном халифа.

— Гляди-ка, — сказала она дочери, — вот твой муж, и он пришел той самой дорогой, которой ходят все ему подобные. Вор за своим делом никогда в дверь не явится. И ты еще споришь: не вор, не вор, вот он, слава Аллаху, живой, здоровый, слов нет, как я рада, что он не попался в лапы стражников. Уноси ноги, пока не поздно, — обратилась она к халифу, — ты что, не слышишь шума? Там шайка других воров, не твоя. И они тебя не пощадят.

Пока Леламаина держала такие речи, халиф снял сапоги, халат и пояс, завернул в них лук и стрелы, а потом легко, словно птица, впорхнул в комнату. Он сердечно поклонился матери, бросился на шею дочери, нежно поцеловал ее и при этом не издал ни звука.

— Вор! — взывала к нему Леламаина. — Не время сейчас целоваться, тебя хотят схватить. Самое меньшее, ты поплатишься обеими руками^{51}. Так поступают с такими, как ты, когда хотят смилостивиться. Или ты не боишься?

— Нет, добрая матушка, — прошептал халиф, — я многих повидал и к шуму привык. Пусть себе стучат. Они уже отужинали, и, в отличие от меня, их не ждут дома приятнейшие дела. Мы сядем за стол — моя жена и я, а эта возня послужит нам вместо музыки. Подай-ка нам всё самое вкусное, мы славно угостили соседей, но у тебя наверняка что-нибудь осталось.

Старушка пододвинула стол и стала накрывать его, повторяя:

— Это настоящий демон, три сотни человек внушают ему такой же страх, как мне блоха. И что бы ни говорили о его ремесле, думаю, женщина может полюбить вора, ведь они проворны, будто серны, и храбры, будто львы.

Стол был готов. Халиф сидел рядом с молодой женой, а Леламаина — напротив, и она видела, как ее зять ест с большой охотой и при этом не сводит влюбленных глаз с дивной Зютюльбе. Время от времени он приправлял взгляды нежными и обходительными словами.

— Услада сердца моего! — говорил хмельной от любви халиф. — Дай мне этот кусочек: его коснулись твои розовые уста, его напоило благовонием твое сладкое дыхание. Ах! Если бы я мог отнять у него твой вздох!

— Вот обольститель! — цедила сквозь зубы старушка. — Интересно, у кого он украл эти колдовские речи. Он сведет мою дочь с ума, а завтра она все глаза по нему проплачет.

— Ты говоришь сама с собой, добрая матушка! Что ты хочешь сказать?

— Что ты мог бы обращаться со мною полюбезнее, а то, похоже, я для тебя пустое место.

— Нет, я уважаю и почитаю твои морщины, они говорят об опыте и зрелости.

— Чума забери эту зрелость! Раньше я заслуживала других слов.

— Ах! Я тебе верю, особенно если ты походила на свое прелестное дитя. — И Харун нежно поцеловал Зютюльбе.

Вдруг девушка вздрогнула от ужасающего крика, вырвавшегося из необъятной груди страшного Шамамы.

— Открывай! — закричал он. — Открывай, старая карга!

И снова начал колотить в дверь так, словно у него железные кулаки.

— Не бойся, моя милая голубка! — успокоил жену халиф. — Давай отдадимся чарам любви, на свете нет ничего слаще удовольствий, которым мешают, все прочие кажутся пресными. Стучи, греми, тряси, необузданный Шамама! Заставь хрупкую и дрожащую красавицу, что боится твоих ужасных угроз, искать убежища в моих объятиях, пусть ее душа найдет дорогу к моим устам и укроется в моем сердце!

— Хватит! Дерзкий вор! Палач! — вскричала старушка. — Оставь нас! Беги через окно, дом, того и гляди, рухнет. Не подливай масла в огонь, я и так уже ни жива ни мертва.

— Нет, я никуда не уйду, мне и здесь хорошо, тем более что нам пора в постель, но, раз этакая свадебная музыка тебе не по нраву, придется отослать музыкантов прочь. Возьми это кольцо и скажи через замочную скважину тем, кто стучится в дверь: здесь муж моей дочери, и он велит передать это кольцо вали, в его собственные руки. Уж вали-то поймет, что делать.

— Ты думаешь, твое кольцо вскружит им голову так же, как своими ласками и объятиями ты вскружил голову моей дочери? Пусть даже этот самый вали в сговоре с тобой, но остальные-то, само собой, нет. Но если ты сотворишь еще и это чудо, я тут же обмотаюсь широким поясом, чтобы выглядеть ловкой и проворной, как все твои собратья, и попрошу дать мне первый урок. Ты научишь меня, как снять с женщины туфли, чтобы она этого даже не заметила.

— Ты шутишь, добрая матушка! Тем лучше, это поможет тебе выполнить мое поручение. Возьми же перстень и передай, слегка приотворив дверь. И при этом скажи, да построже: «Вот кольцо моего зятя, его зовут Иль Бондокани».

— Уже иду, — согласилась старушка. — Я поняла, в этом имени есть что-то волшебное, люди от него каменеют, точно статуи.

Леламаина ушла, а халиф, пододвинув стол к окну, вылез обратно на террасу и обратился к Юмису, который ждал его приказаний.

— Возьми мой меч и лестницу, — велел ему Харун, — спустись на улицу и смотри в оба: если кто осмелится пальцем тронуть старушку или прикажет ее схватить, немедля отруби ему голову. Как только убедишься, что мое кольцо внушило им должное почтение, объявись, а потом смести вали и главным назначь Хасана. Пусть вали немедленно отдаст Хасану свое платье. Прикажи охране препроводить бесчестного начальника стражи, Шамаму и всех, кто, как ты сам видел, подстрекал на крайности или допускал их. Пусть их посадят на цепь до завтрашнего утра, но, как только рассветет, покараешь виновных.

Халиф возвратился к молодой жене, а глава эмиров помчался исполнять полученные приказания. Спрятав меч под одежду, он подошел к осаждавшим сзади как раз в тот момент, когда Леламаина вступила в пререкания с Шамамой.

— Не дави на дверь будто одержимый, — попросила она, — отойди в сторонку, дай подойти господину начальнику, мне надо с ним потолковать и передать кольцо.

— Открывай и отдавай сюда кольцо, нечистая тварь, господин вали сидит на лошади, он ради тебя и пальцем не пошевелит.

— Придется ему потрудиться, — не уступала старушка, — я должна лично вручить ему перстень моего зятя. Господин наверняка сумеет прочитать, что на нем начертано.

— Еще чего, каракули разбирать! Господин, — закричал Шамама начальнику, — у меня в руках секира, дозволь мне всего три удара, дверь рухнет, мы возьмем висельника, наложим лапу на всё, что там есть, и заодно заберем проклятую старуху и ее продажную дочь.

— Господин вали, — возразил Хасан, — думаю, твоя мудрость не позволит Шамаме учинить насилие. Посмотри, что принесла старуха. Мы же понимаем, что человек, за которым мы пришли, явился в этот окруженный со всех сторон дом неизвестно откуда и каким путем. Значит, это не просто жилище двух женщин. И если ты, после того как взглянешь на кольцо, решишь, что надо высадить дверь и нам по-прежнему будут оказывать сопротивление, я первым нанесу удар секирой. Однако позволь мне сначала задать этой женщине несколько вопросов и прикажи людям немного отступить.

Начальник нехотя согласился. Шамама, ругаясь на чем свет стоит, отошел в сторону. Хасан поднялся на порог.

— Доверься мне и открой дверь, — сказал он старушке, — дай мне кольцо. Откуда оно у тебя?

— От моего зятя, — ответила Леламаина, немного успокоившись от ласкового голоса Хасана. — И он утверждает, что его имя — Иль Бондокани.

Хасан почтительно передал кольцо и всё, что сказала старушка. Имя Иль Бондокани не произвело никакого впечатления на бесноватого Шамаму, который понятия не имел о том, кто за ним скрывался.

— Что еще за Бондокани, — возмутился он, — и с какой стати он посылает нам кольцо? Я лично награжу его сотней палочных ударов, а его перстень надену себе на палец в знак уважения к его великому имени. Я порублю его старуху на куски, я обращу ее в прах, втопчу в пыль и грязь. Открывай двери настежь, или я пущу в ход секиру!

— Замолчи, несчастный! — остановил его начальник. Он только что услышал имя Иль Бондокани и рассмотрел кольцо, которое было своего рода печатью^{52}. — Твоя гнусная, ненасытная алчность и жуткая злобность погубила нас всех.

С губ начальника сорвался еле слышный вздох, он стал передаваться из уст в уста, лишь слегка касаясь ушей, и наконец дошел до Шамамы вместе со страшными словами: «Это халиф».

Даже если бы над ухом негодяя разом зашипели все земные и морские гады, а также все ядовитые твари, он не испытал бы такого ужаса: злодей упал как подкошенный, а потом начал кататься по земле и грызть ее зубами. Нечистая совесть разом обрисовала все его преступления, и через мгновение он задергался и забился в падучей словно одержимый.

— Я уличен, уничтожен, погиб, — повторял он в отчаянии, пока по приказу эмира Иламира Юмиса на него не надели цепи и не утащили прочь.

Добрая Леламаина внимательно следила за тем, какое действие производили имя и кольцо ее зятя. Она вернулась назад успокоенная, но в еще большем недоумении.

— Да, — сказала старушка халифу, — слово и талисман свое дело сделали. Редкое у тебя имя, как подумаю, так в дрожь бросает. Негодяя Шамаму наизнанку вывернуло, а остальные словно окаменели. Должно быть, ты сильно досадил своим преследователям, раз они боятся тебя как огня… И шум стих, и на улице стало темно. Бьюсь об заклад, они убрались не мешкая. Я не против, чтобы мне служили из любви, но храни меня Бог, чтобы я внушила кому-нибудь подобный страх, ибо в конце за всё придется держать ответ.

— Да, добрая матушка, — согласился халиф, — в свое время тебе тоже придется ответить, хотя бы за болтливость, но, думаю, этот грех тебе простится. А ты, услада души моей, — обратился он к жене, — ты успокоилась?

— О, я боялась только за тебя, — призналась она.

— Ответ краток, но каждое слово на вес золота, — восхитился Харун. — Кажется, будто ангел запечатлел их в моем сердце, чтобы они остались там навек. И всё же, моя дорогая Зютюльбе — я не забыл твое прекрасное имя, — скажи, душа твоя совершенно спокойна?

— Нет, — ответила Зютюльбе, — я чувствую волнение, гораздо более сильное, чем то, что вызывается страхом, но оно мне не в тягость; и мне как будто хочется, чтобы оно стало еще сильнее, хотя в то же время мне чуточку боязно…

— Отрада жизни моей, ты когда-нибудь, — спросил халиф, — выходила в сад на заре?

— Да, мой дорогой, да.

— Так вот! Роза, раскрывшая свои лепестки в жемчужинах утренней росы, тоже и желает, и боится взгляда дневного светила. Вот она какая, моя Зютюльбе.

— И вот он какой, мой зять-вор, — заключила старуха, скрестив руки на груди и глядя на влюбленных, — он обчистил всё и вся, а теперь и здесь вознамерился поживиться: хочет похитить у меня сердце дочери. Смирись, мать, да благословят Аллах и Великий Его пророк ваш союз, ибо вы теперь женаты, а мне остается лишь загасить свет.

Харун ар-Рашид, влюбленный, как никогда, сам снял одежды с Зютюльбе, а мать опустила полог. Мы их оставим, дабы узнать, как Иламир Юмис исполнил приказания халифа. Хасан, облачившись в платье смещенного вали, сел на его лошадь и удалился с теми подчиненными, кого не в чем было упрекнуть. Шамама, бывший вали и еще четверо подобных им негодяев провели ночь в цепях во дворе эмира, на рассвете начальника бросили в темницу, а Шамама испустил дух на перекрестке, где его забили палками. Тело его разрубили на куски, а четверых его сообщников, едва живых после жестоких пыток, отправили в тюрьму. На шее у каждого висела дощечка с надписью: «Страж порядка, нарушивший свой долг и употребивший во зло свое положение».

Когда Харун и Зютюльбе наконец открыли глаза, минуло уже немало времени с тех пор, как примерное наказание было исполнено.

Халиф поднялся: он был уверен, что Юмис предупредил Джафара и Месрура о его ночных приключениях и что во дворце всё спокойно, но его призывали дела, пора было к ним возвращаться.

Добрая мать Леламаина приготовила поесть, и угощения пришлись по вкусу двум влюбленным. За столом завязалась беседа.

— Да ниспошлет нам небо покой, — пожелала Леламаина. — Пусть на этом закончатся наши горести. Не было на земле женщин беднее и несчастнее нас, хотя в свое время мы наслаждались богатством и счастьем сверх всяких пожеланий.

— Как? — удивился Харун. — Вы были богаты, и кто же всё отнял у вас?

— Горе и несправедливость, — ответила Леламаина.

— И случилось это в Багдаде? — обеспокоился Харун.

— А где же еще, если мы никогда его не покидали?

— Значит, это случилось до царствования Харуна ар-Рашида?

— А разве не он царствовал месяц назад?

— Но, говорят, он делает всё, чтобы воспрепятствовать несправедливости.

— Да, он сурово наказывает чужие преступления, но свои себе прощает, если только не предположить, что он о них не ведает.

— Ты удивляешь меня, дорогая матушка, и должна мне всё рассказать: не сомневаюсь, кто-то злоупотребил именем халифа.

— Нет, — возразила Леламаина, — никто им не злоупотребил. Это он, собственной персоной, наш мудрый Харун, царь царей, это он виновник всех моих бед. Я всё могла бы ему простить, кабы довольствовался он тем, что отнял имущество у людей нашего положения и происхождения, что вверг их в нищету и голод и в конце концов принудил отдать мою ласточку такому разбойнику, как ты; но он жестоко лишил меня дорогого сына, цены которому нет, сокровища, подобного которому ты еще не видывал, хотя и обладаешь его сестрой Зютюльбе. Нильские лодки не так изящны, как он, священные ливанские кедры не так крепки и прекрасны^{53}. Он по кротости был агнец, по чистоте — голубь, орел в делах своих и неутомимости и белка в расторопности, он был газебом, служил халифу с любовью, вниманием, усердием неподражаемым, и можно было подумать, что господин любит его. Как бы не так! Лучше поверить в доброту тигра: Харун приказал казнить сына моего и в одно мгновение пустил нас по миру. Ах! Мой бедный Ималеддин! — воскликнула старуха. — Сатрап, который произнес твой смертный приговор за одну-единственную чашку воды, не иначе как выпил три десятка стаканов вина.

Халиф, услышав эти слова, ощутил всю свою неправоту. Он извлек из жизни несколько уроков, но еще ни от кого их не получал, и ему захотелось оправдаться и очистить свою совесть.

— Я слышал, — сказал он, — что было кое-что помимо воды.

— Ах, ты про блюдо с катаифами? Вот уж глупость! Я слишком хорошо кормила своего сына, чтобы он прельстился этими отбросами. Ималеддин знать не знал, откуда это блюдо, и распорядился им так, как счел нужным, — отдал квартальному сторожу.

— Нет, было кое-что посерьезнее: он посмел поднять глаза на женщину, которая пила воду, и по закону…

— Уж не хочешь ли ты защитить халифа и его порядки? Послушай! Люди твоего сорта, то и дело нарушающие закон, не могут не понять: мой сын вовсе не глядел на ту женщину — бедный юноша не хитрее овечки, но даже если бы он ее увидел, что с того? У него что, глаза василиска, он убил ее одним взглядом?^{54} И откуда ему знать, что она чужая жена? Да если выкалывать глаза всем мужчинам, что случайно увидят женщину на улицах Багдада, то кругом останутся одни слепые.

— Но она была одной из жен халифа, а тем, кто смотрит на них, грозит смерть.

— А зачем этим женам дозволяют ходить по улицам, если тем, кто может их увидеть, грозит смерть? Пусть тогда прикрепляют табличку на лоб женам, которым дозволено гулять, и, клянусь, не найдется на их дороге ни одного мужчины, ни одного глотка воды. Но скажи мне, вор, ибо я не сомневаюсь, что таково твое ремесло, поскольку все так говорят и преследуют тебя как вора: способен ли ты на жестокость, подобную той, в которой я по справедливости упрекаю повелителя правоверных, наместника Аллаха на земле? Вы, грабители, нападаете на людей, чтобы отнять у них их добро, вы убиваете их только из самозащиты, когда они оказывают вам сопротивление, но вы оставляете им руки и ноги и позволяете им уйти подобру-поздорову. Убьете ли вы безжалостно того, кто верно вам служил? Нет, вы не государи, вы всего-навсего разбойники, и, скажу тебе прямо, я склонна верить, что сотня воров попадет в рай скорее, чем один царь, тем более раз мы полагаем, что Харун ар-Рашид — лучший из лучших на всей земле.

Но пора уже доброй Леламаине умолкнуть. Она сказала правду, и халифу стало не по себе.

— Я чувствую, что ты права, наша дорогая матушка, — признался он. — Харун заблуждался, он поддался страсти, а страсть плохая советчица. И не нашлось при дворе ни одного друга, ни одного мудрого наставника, который почел бы своим долгом остановить его, и потому, думаю, он достоин не только порицания, но и жалости. К счастью, главное зло еще не свершилось, твой сын жив, и как в одно мгновенье ты лишилась всего, так в одно мгновенье можно всё поправить. Я ухожу, у меня во дворце есть свои люди, я землю переверну, но обещаю, что сегодня же ты обнимешь своего сына.

— Зять мой, — вскричала Леламаина, — зачем ты обманываешь нас? Халиф не из тех, кого ты заставишь бегать без бабушей, и нет у тебя больше кольца, от которого бьются в судорогах подручные вали. Так не лезь в дела великого Харуна ар-Рашида, коему подвластны земля и воды, перед коим склоняются светила, как перед наместником нашего Великого Пророка^{55}. Сам первый визирь Джафар не осмелится на то, что ты задумал. Сиди здесь, с нами, живи тихо-мирно, раз уж тебя оставили в покое, будь честным человеком, раздавай милостыню — Аллах милосерден, Он простит тебе твое прошлое. Если же ты выйдешь отсюда и покажешься всем, то мы умрем от страха. Взгляни на мою милую Зютюльбе, ее глаза умоляют тебя, и пойми, что золотые безделушки, шелка и яшма, словом, все твои подарки, не стоят того, чего ты нас лишишь, если покинешь: мой Ималеддин невиновен, Бог ему защита, и, хоть я люблю тебя не так, как сына, я больше боюсь за тебя, чем за него.

Слова Леламаины, полные сердечности и веры, растрогали халифа до слез. Он направился к выходу, но Зютюльбе и ее мать удержали его, схватив за край платья.

— Именем Бога, что начертано на золотой пластине, венчающей чело иудейского первосвященника^{56}, — умоляли они, — не покидай нас!

Харун, совсем расчувствовавшись, нежно и почтительно пожал руки Леламаины.

— Дорогая моя матушка! — сказал он. — Ты подарила мне сокровище в лице любезной дочери твоей, но главный подарок — твои мудрые наставления насчет моей будущей жизни. Я отвечу тебе самой сильной привязанностью и искренней признательностью, и ты получишь тому самые веские доказательства, но позволь мне сейчас уйти и положись на меня. Я сумею за себя постоять, и меня ждут неотложные дела. Прощай, моя дорогая Зютюльбе, до скорой встречи.

С этими словами Харун вышел за дверь и тайными ходами пробрался в свои дворцовые покои.

Там он сразу надел парадное платье, поднялся на трон, повелев собрать своих визирей и эмиров, и, пока они занимали свои места, сидел, подперев голову рукой.

«Жестокий халиф, — говорил он сам себе, — ты вверг в нищету и горе выдающееся семейство, чье происхождение и служба достойны уважения, еще мгновенье — и ты обагрил бы руки кровью одного из самых верных твоих подданных. Мало того, из-за тебя томится в заключении царевна, женщина добродетельная и несчастная, ты вел себя как ненавистный сатрап, а твои придворные превозносят тебя до небес! По их словам, ты великий Харун Справедливый!»

Пока халиф предавался болезненным размышлениям, все самые значительные люди государства распростерлись ниц перед ним. С недовольством глядел правитель на лживые почести, и всеобщее поклонение показалось ему унизительным.

— Встаньте, — повелел он, — и слушайте мой приказ. Пусть освободят благородного Ималеддина и приведут сюда одетым в самые роскошные одежды. Я пересмотрел злосчастное дело, за которое его осудил, и убедился в невиновности газеба. Он не только не заслужил наказания, но, напротив, достоин награды, и сегодня я хочу воздать ему за все его страдания. Визири мои, вам известно, что я не глух к справедливости, и вы лучше меня знали человека, против которого обернулись обстоятельства; объясните, как среди вас не нашлось ни одного, кто осмелился бы выступить в его защиту и испросить милости для столь достойного и высокопоставленного человека?

— О халиф! — отвечали визири. — Почтение к тебе запечатало наши уста.

— Ненавижу всё, что скрывает от меня правду, и в будущем избавьте меня от такого почтения.

Визири поцеловали землю в знак покорности.

И вот у подножия трона явился Ималеддин и простерся ниц перед халифом. Харун ар-Рашид спустился к нему и сам надел на него самый дорогой халат, который нашелся в дворцовых гардеробных^{57}.

— Да продлит Аллах твои дни, владыка всех верующих, — поблагодарил его молодой газеб, — да будет благословен Он за то, что обратил на меня твой взор.

— Отныне ты князь и князь всех князей, а также глава всех эмиров. Ступай, утешь свою мать.

Ималеддин поспешно подчинился такому приятному приказу.

Он думал пойти пешком, как простой смертный, но у ворот дворца его ждал конь в великолепной сбруе, а визирям было велено следовать за ним кавалькадой и проводить до самого дома. Четверо всадников отправились вперед, дабы предупредить Леламаину о возвращении сына, ибо все опасались, как бы неожиданное известие не навредило ее здоровью.

Пока Ималеддин ехал к дому, Джафар и Месрур отвели персидскую царевну в ее покои. Харун нанес ей слишком жестокое оскорбление, чтобы осмелиться предстать перед ней. Она была женой ему только по договору, который можно было расторгнуть. Двое поверенных халифа сообщили царевне по его поручению, что она свободна и может всю жизнь оставаться во дворце как жена или как дочь Харуна и пользоваться всеми полагающимися почестями.

Персидская царевна в свое время согласилась отдать руку халифу. Она сочла за счастье приумножить число жен повелителя правоверных, но сердце ее оставалось свободным. С удовлетворением приняла она сделанное ей предложение.

— Вы видите во мне, — сказала она посланцам государя, — покорную, благодарную и почтительную дочь повелителя правоверных.

Халиф был счастлив узнать о таком ее ответе и тут же задумал выдать свою приемную дочь за князя всех князей и нового главу эмиров своего государства.

Леламаина и Зютюльбе выбежали навстречу любимому сыну и брату. Ималеддин едва вырвался из их объятий. Проявив ответную нежность, естественную и вполне обоснованную, долгожданный сын вошел в свой родной дом.

— Что это за дворец? — поразился он. — Наш дом был разрушен, разграблен, я ничего не узнаю, хотя помню, что с этого самого места месяц назад меня забрали. С первого взгляда видно, что здесь больше богатств, чем когда-либо было у нас.

— Увы, сын мой! — вздохнула добрая Леламаина. — Эта роскошь — доказательство крайней нашей нужды, в которой мы оказались. Когда тебя схватили, у нас отняли всё, а что осталось, порушили. Мы лишились одежды, хлеба, даже кувшинов для воды, мы не могли заработать, и пришлось мне просить милостыню для себя и твоей сестры. А вчера к нам пришел один человек и предложил восемь тысяч цехинов за руку нашей Зютюльбе. Он высок и хорошо сложен, но это всего-навсего бедуин. Не понравился мне этот жених, но у нас не было даже крошки хлеба. И он послал меня за кади, чтобы тот составил договор… Поначалу этот судья приказал отправить меня в приют для умалишенных, но потом сменил гнев на милость, тысячу раз извинился и бегом помчался сюда, не успев даже надеть бабуши… Пергамент он забыл, и ему не на чем было составить брачный договор, тогда он оторвал кусок от своей фараджи, записал на изнанке то, что полагается, и отдал мне. Вот смотри, здесь всё написано. Еще он оставил нам свое порванное платье и пустился назад без оглядки. Зять мой ушел. А чуть погодя дом заполнили строители, обойщики, каменщики, маляры, золотильщики. Яблоку негде было упасть. Я спрашивала всех, кто такой мой зять, но ни слова в ответ не добилась… Потом принесли сундук с приданым, ткани, мебель и даже ужин, подобный царскому. И всё было прекрасно, но часов в десять явился вали и с ним человек триста, да с факелами: они хотели схватить вора, а нас называли укрывательницами краденого, сыпали ужасной бранью и хотели высадить двери… И вдруг наш зять, откуда ни возьмись, оказался на террасе нашего дома, потом влез в окно, ел, пил, шутил и ухаживал за Зютюльбе так, словно снаружи ему пели хвалебные песни… После ему как будто захотелось спать: шум надоел, и он дал мне свой перстень с какими-то буквами. Я приоткрыла дверь и отдала его вали. Тут всех стражников обуял ужас, и они убежали, а мы легли спать, как ни в чем не бывало… Утром мой зять проснулся, и я рассказала ему о наших делах. Сначала он стал защищать халифа. И что он понимает, бедуин, главарь грабителей караванов? Ведь он наверняка главарь и есть. Я ему всё сказала, и он в конце концов согласился, что халиф был неправ. Но что самое удивительное, этот разбойник собрался пойти и заступиться за тебя. И защитник он оказался хороший. По-моему, дело не так уж плохо, я верю, что этот человек может стать на путь праведный, и тем не менее я очень несчастна, ведь мне пришлось отдать дочь вору, презренному вору.

Слушая мать, Ималеддин поражался всё больше и больше. Вор орудует в открытую и где? В Багдаде! Требует к себе кади, и тот является босиком! Договор, написанный на клочке фараджи, и свидетельства всех этих безумств остались здесь, в этом доме! За один день лачуга превратилась во дворец, достойный самого халифа! Разбойник ушел от городской стражи и ее преследований благодаря какому-то талисману! Было от чего расстроить даже самый светлый ум. И однако, судя по действиям вали против этого чудотворца, он не мог быть никем иным, как вором.

— Матушка, — спросил Ималеддин, — в твоем рассказе правда перемешана с невероятием, и это смущает меня, но как ты могла отдать дочь преступнику?

— Ах, нищета! Всему виной наша нищета! — воскликнула Леламаина.

— Этот хитрец воспользовался бедственным вашим положением, но, хвала небу, оно переменилось. Я — глава семьи, и, пока я жив, моя сестра не может выйти замуж без моего согласия. За меня закон и халиф, и, клянусь Каабой[8]^{58}, если ваш разбойник явится сюда, он получит по заслугам.

С этими словами Ималеддин возложил руку на рукоять своей сабли. Его глаза сверкали и заставляли дрожать от страха нежную и тихую Зютюльбе.

— Сколько несчастий! — вскричала ее мать. — И почему халиф не восстановил справедливость днем раньше, тогда нам не пришлось бы обращаться за помощью к этому разбойнику Иль Бондокани.

— Что ты сказала, матушка? — не веря собственным ушам, переспросил Ималеддин.

— Так зовут моего зятя. Не слышишь, что ли? Иль Бондокани. Иль Бондокани! Теперь понял?

— И он женился на моей сестре?

— Послушай, не веришь мне на слово, вот договор, здесь всё написано: «Согласие на брак между Зютюльбе, дочерью вдовы Леламаины, и Иль Бондокани».

Прочитав записку собственными глазами, Ималеддин бухнулся на колени и уткнулся носом в пол. Леламаина расхохоталась.

— Ну вот! И ты туда же! Ах ты, мой герой! Валяешься, как все! Где же твоя сабля? О, славное имя моего зятя! Как хорошо, что я его запомнила. Скоро прибудет караван из Мекки, я выйду ему навстречу, громко произнесу это имя и увижу, как Индия, Армения, Персия, Египет и Ромелия^{59} преклонят перед ним колена. Я не пощажу даже верблюдов. Ну что, так и будешь лежать носом в землю? Вставай, мой побежденный лев! Скидывай бабуши, рви платье, делай что только в голову взбредет. Тебе всё простится, я назвала имя, от которого у всех голова идет кругом. Жаль, кольца не хватает, от него всех так и выворачивает. Да вставай, наконец! Приказываю тебе именем Иль Бондокани.

— Встаю, матушка, встаю, — простонал Ималеддин. — Этому имени все, кто есть на земле, обязаны и почтением, и повиновением. И я возблагодарю Аллаха и благословлю Его за то, что он восполнил семью нашу, дав моей сестре в жены царя всех царей и князя всех князей, мудрого и великодушного Харуна ар-Рашида, ибо зять ваш, Иль Бондокани, и есть сам халиф.

— Ах, я бедная, ах, я несчастная! — завопила Леламаина. — Где, в какой норе мне укрыться? Ведь я ему сказала всё как есть. И о тебе, и о нем самом.

— Ты не отступила от правды? — спросил Ималеддин. — Он человек, хоть и превыше всех остальных смертных, и ему можно все сказать.

— Я ничего не придумывала, — заверила Леламаина. — И говорила только о нас.

— Тогда суди, как он разгневался, по тому, что он сделал для меня. Твоя правда принесла мне не только свободу, но и титул князя всех князей и место главы эмиров. Вот как великий человек мстит за суровую, но полезную правду.

Едва закончился их разговор, как явился Месрур и объявил о прибытии халифа. Добрая старушка хотела спрятаться, но Ималеддин и Зютюльбе удержали ее, схватив за обе руки.

— Матушка, — сказал новый князь, — почтите добродетель доверием. Халиф — человек незаурядный.

Харун вошел один во всем том великолепии, что добавляют к личным человеческим достоинствам благородное происхождение и богатая одежда. Леламаина, Зютюльбе и Ималеддин простерлись ниц перед своим государем.

Он поспешно, но ласково и добродушно поднял их всех по очереди.

— Госпожа, — обратился он к Леламаине, — надеюсь, твои страхи относительно меня уменьшились, объявляю тебе, что надо избавиться от них вовсе. Ты в моих глазах всегда будешь матерью моей Зютюльбе, повелительницы сердца моего, матерью Ималеддина, человека, достойного моего доверия, и женщиной, чьи мудрые советы открыли мне глаза на пороки, от которых я буду счастлив избавиться… Льщу себя надеждой, что ты простишь мне огорчения, которые доставил я тебе немилостью к твоему сыну. Дворец для него будет отстроен соответственно новому его положению, и поскольку я хочу приблизить его к себе всеми способами, то сегодня же отдам ему в жены благородную и любезную наследницу Хасер-Абушервана, персидского шаха. Благодаря моим последним распоряжениям, она уже не жена мне, а приемная дочь… Что до Зютюльбе, то она соблаговолила удостоить ласковым взглядом своим простого араба и проявила нежный интерес к судьбе того, кому грозила погибель. Мне показалось, она готова разделить его участь, какой бы та ни была, и потому я не предлагаю ей ничего, что было бы ее недостойно, а только прошу составить счастье мужа по имени Харун ар-Рашид.

Невозможно описать радость, которую речи халифа вселили в сердца членов его новой семьи. Леламаина потеряла дар речи, и этим всё сказано. Царь приказал подать носилки для нее и Зютюльбе, а сам поехал верхом между Джафаром и Ималеддином.

Персидская царевна в тот же день вышла замуж за нового любимца халифа. Великолепные празднества и щедрые подаяния позволили народу разделить радость, царившую при дворе. Ималеддин забрал мать и жену в свой дворец, и славная Леламаина в восхитительных носилках каждый день навещала свою дочь, чтобы поздравить ее с новым счастьем, а не выстаивала на пороге мечети, выпрашивая милостыню у тех, кто глух к любым мольбам.

И вообразите себе, что было бы, если бы один из добрых мусульман не услышал ее и не воскликнул: «О, это просто поразительно!» Халиф не пошел бы посмотреть, что там за чудо, не встретил бы Зютюльбе, и Ималеддин оказался бы плохим предсказателем.

Надо признать, что звезды управляют событиями с помощью нитей тончайших и незаметных для глаз простых смертных.

Тут Шахразада умолкла.

— Уже конец! — воскликнула Динарзаде. — Слов нет, чтобы выразить, какое удовольствие доставила мне история о том, как влюбленный халиф прыгал в окно и к чему всё это привело.

— Я рада, — отвечала прекрасная жена Шахрияра, — что одно из забавных приключений достославного царя в его молодые годы увлекло тебя. Теперь я поведаю, как он столкнулся с серьезными неприятностями, как подверг своего любимого визиря необыкновенным испытаниям, и Харун снова предстанет перед вами в выгодном свете.

Добрую Динарзаде очень обрадовала надежда услышать новый рассказ. Шахрияр признался, что тоже с удовольствием послушает его, и Шахразада начала такими словами.

ВЛАСТЬ СУДЬБЫ, или РАССКАЗ О СТРАНСТВИИ ДЖАФАРА В ДАМАСК И О ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ШЕБИБА И ЕГО БЛИЗКИХ Начало

Джафар, первый визирь халифа Харуна ар-Рашида, всегда пользовался расположением и доверием своего господина. И вдруг в один день всё словно перевернулось, и великая тревога охватила арабские земли, ибо народы весьма почитали род Бармесидов и особенно его главу Джафара за достоинства, коим не было числа.

Случилось это в месяц рамадан^{60}, когда халиф, согласно обыкновению, строго соблюдал пост. Однажды от скуки вздумалось ему наведаться в царские архивы, и взял он с собой Джафара и главного евнуха Месрура.

Харун приказал визирю отпереть сундук, в котором хранились самые ценные рукописи. Он надеялся найти среди них такую, что сумеет его развлечь, и остановил выбор свой на первой же книге, которая попалась в руки Бармесида.

Оказалось, это «Джафер»[9]^{61} — широко известная в арабском мире книга. В ней содержались точные предсказания будущего, разгадать которые можно было только с помощью особых вычислений.

Харун начал читать. Внезапно он расхохотался, потом им овладело чувство противоположное, похожее на грусть, а немного погодя халиф погрузился в такую печаль, что на глазах у него выступили слезы. Вскоре, однако, волнение повелителя улеглось и уступило место радости. Визирь с нескрываемым изумлением следил за движениями души своего господина. Ему очень захотелось спросить, что послужило их причиной, но едва он отважился открыть рот, как Харун убрал книгу на место и обратился к Джафару со странной и неожиданной речью:

— Удались с глаз моих, ступай куда хочешь, ищи как угодно ответ на свой вопрос и не показывайся, пока не найдешь. Ослушаешься — голова с плеч.

Джафара поразил и страшный приказ, и суровый тон халифа. Отчего в один миг господин лишил его своего расположения? Всего четверть часа назад он, Джафар, получал от Харуна самые лестные знаки доброго к себе отношения, он всегда был допущен ко всем развлечениям повелителя, с ним всегда советовались, и, вопреки восточным обычаям, ему даже позволялось свободно беседовать с глазу на глаз с любимой женой халифа Зобеидой^{62}.

Подавленный и растерянный, визирь вернулся домой и предался отчаянию. Удача отвернулась от него, и если он не найдет объяснения тому, о чем не имеет никакого понятия, то поплатится жизнью.

Напрасно предлагали ему поесть, когда час воздержания от пищи подошел к концу^{63}, и тщетно пытался он уснуть и забыться хотя бы на время. Возбужденность Джафара, его встревоженность и то, что он отступил от заведенного распорядка, — всё говорило о великом душевном расстройстве, которое не укрылось от внимательных и проницательных глаз его жены Фатимы. Она всеми силами пыталась выведать у мужа его тайну, но, несмотря на кровное родство^{64}, дружбу и узы брака, дававшие Фатиме неоспоримые права на сердце и мысли Джафара, ей ничего не удалось добиться.

Так, в унынии, прошло три дня, когда отец визиря, Яхья Бармекир^{65}, вернулся домой из деревни, куда он уезжал на несколько дней. Фатима поделилась с ним своим беспокойством, Яхья пошел к сыну и спросил, в чем причина его горя; Джафар не выдержал и уступил родительским мольбам.

Визирь не упустил ни одной подробности из того, что приключилось в архивах, и не утаил от отца своих горьких сомнений. Старик, мудрый и многоопытный, невозмутимо выслушал Джафара.

— Успокойся, сын мой, — молвил он. — Вспомни, сколько раз я советовал тебе не обольщаться видимостью и, главное, не доверять тому, что простаки и невежды называют счастьем. Благорасположение часто изменяет тем, кто на него уповает, и оно же порождает действия, которые как бы кладут ему конец. Что касается тебя, то либо грош цена моим познаниям, либо своего рода немилость, в которую ты впал, станет дорогой к величайшему твоему благоденствию.

Фатима, услышав такие слова от того, кто был ей и дядей, и свекром, залилась слезами радости и умиления.

— О уважаемый отец наш! — воскликнула она. — Ты сама мудрость и прозорливость! Укажи, как выпутаться сыну твоему из столь затруднительного положения.

— Увы! — вздохнул Джафар. — Откуда отцу знать, что прочитал халиф, если повелитель хранит это в тайне? Как угадать ответ? Я только видел, как его смех сменился слезами, а потом пришло довольство и радость, а теперь должен угадать, что вызвало и то, и другое, и третье. Я не в силах этого сделать, как и любой другой человек.

— Сын мой, — ответил Яхья, — государь прочитал главу всем известной книги, которую сочинил наш предок Джиафар. То, что заставило повелителя смеяться и плакать, не могло быть не чем иным, как пророчеством событий, уготованных небом. Тебе предстоит участвовать в них и тем самым получить требуемый ответ. Звезды призывают тебя покинуть Багдад, доверься им полностью и отправляйся один, под чужим именем, прямо в Дамаск^{66}. Там ты увидишь чудо из чудес, там события откроют тебе тайну, необходимую для твоего покоя, счастья и благополучия.

Джафар безгранично доверял мудрости и познаниям отца, а потому попрощался с ним и с Фатимой, сел на превосходного мула и тайком от всех, переодетый до неузнаваемости, выехал на дорогу в Дамаск.

В то время в этом славном городе жил человек по имени Шебиб. Он был богатым, щедрым, приветливым и добрым. Всем чужеземцам, прибывшим в Дамаск по делам или случайно, Шебиб оказывал гостеприимный прием. Его дом, у дверей которого каждый день раздавалась милостыня, был прибежищем всех страждущих, и этот благородный человек покидал его лишь затем, чтобы прийти на помощь людям, попавшим в беду: любой обиженный мог рассчитывать на его бескорыстное покровительство.

За стенами Дамаска у Шебиба был великолепный сад — райский уголок, полный всяческих плодов и услад. Знатные горожане пользовались им наравне с хозяином, который окружал их всевозможными почестями и при этом никогда не сталкивал с простым людом: Шебиб умел доставить богачам всякого рода увеселения, ничем не задевая их самолюбия, и в то же время даже самый бедный путник находил у него приют и отдохновение.

Чтобы коротко описать этого необыкновенного человека, скажем лишь, что он был верным мусульманином: ни бесчисленные его гости, ни множество дел не мешали ему исполнять свой долг. Как бы ни был Шебиб занят, он умел так распорядиться своим временем, что каждый день успевал и читать, и пять раз молиться, и ему всегда удавалось соблюдать пост и прочие предписанные религией установления.

Таким был Хаким-Таи-Шебиб, чьи выдающиеся добродетели и великодушие цвели в Дамаске, подобно пышной туберозе, и распространяли свое благоухание до самых отдаленных земных пределов.

Шебиб находился в своем саду, когда Джафар проезжал мимо. Поглощенный мыслями, визирь очень удивился, увидев, как к нему с поклоном подошли чисто одетые молодые невольники.

— Уважаемый странник, — сказали они, — близится полдень, скоро час обеда, до города еще далеко: твой мул, должно быть, притомился, да и тебе самому не помешало бы укрыться от зноя и палящего солнца. Господин Шебиб, наш хозяин, завидел тебя издали и просит пожаловать в дом, хотя бы ненадолго. Он сочтет небесным благоволением возможность хоть чем-то услужить тебе и милостью с твоей стороны, если ты любезно примешь его приглашение.

Столь великодушное предложение одинокому путнику удивило Джафара, но он воспринял его как предвестие чудес, которые обещал ему отец: к тому же визирь отправился в путь, дабы покориться ходу событий, и потому не счел возможным уклониться от приключения, начинавшегося столь приятным образом. Он последовал за рабами и поразился до глубины души тому, с какой любезностью, предупредительностью, услужливостью и почтительностью встретил его хозяин дома.

Джафара ввели в многочисленное общество из самых знатных людей Дамаска, для коих было приготовлено великолепное угощение. Всем поднесли прекраснейшие кувшины для омовения, но афтафу^{67} из чистого золота и полотенца с тончайшей вышивкой подали только Джафару. Шебиб усадил его на самое почетное место, и все присутствующие, не переставая, удивлялись тому, как угождал хозяин чужеземцу, с виду ничем не примечательному и, казалось, совершенно случайно затесавшемуся в их круг.

Слуги внесли триста шестьдесят блюд с самыми сытными и редкими кушаньями, и начался пир, в котором невиданная изысканность соединялась с неслыханным изобилием. Никто и нигде не предлагал более тщательно подобранного собрания вин и наливок, способных удовлетворить самых взыскательных знатоков. Нежные благоухания наполняли воздух, разнообразная музыка услаждала слух. Во время перемены блюд читались всевозможные стихи. Это развлекало гостей, пока на столе не появлялись новые, удивительные лакомства, и никто не мог устоять перед искушением их отведать. Самые высокородные и высокопоставленные дамасские жители, выросшие в роскоши и вскормленные на тонких яствах, не могли не восхититься порядком и вкусом, царившими на этом пиршестве. Но напрасно они ломали себе головы, пытаясь угадать причину беспримерной щедрости Шебиба и понять, кем был чужеземец, ради которого, как им казалось, воздавались все эти немыслимые почести.

Переодетый до неузнаваемости, первый визирь Харуна ар-Рашида, как и все остальные, пребывал в недоумении, ибо справедливо полагал, что имя его никому не ведомо. Однако, поскольку Яхья Бармекир обещал ему нечто необыкновенное, Джафар решил, что оказанный ему по дороге в Дамаск прием служит приуготовлением к чудесам будущим.

Когда пир подошел к концу, Шебиб отвел своего гостя в сторону и сказал:

— Ты, должно быть, устал с дороги. Если это место устраивает тебя, можешь тут отдохнуть, и помни, что всё здесь твое. Если же хочешь продолжить путь, то в Дамаске тебя ждет дом, и в нем ты тоже будешь полноправным хозяином, а я стану слугой твоим, дабы восполнить всё недостающее.

Джафар выразил желание повидать Дамаск, ибо никогда в нем не бывал, и Шебиб, попрощавшись с другими гостями, отправился в путь вместе с ним, проводил к себе домой и разместил в своих собственных покоях, куда приказал поставить еще одну, и притом самую роскошную, кровать.

Гостеприимство, доходящее до последних мелочей, выказываемое с таким чистосердечием, открытостью и доверием, безгранично восхищало высокородного Бармесида и крайне расположило его к великодушному и щедрому хозяину. Их беседы, поначалу касавшиеся самых общих тем, дали Джафару возможность открыть в Шебибе привитые обществом, развившиеся в учении и обогащенные опытом ум, тонкость суждений и прекрасную душу. В то же время визиря поражало, как подобный человек, находясь в расцвете лет, при всем его достатке живет как будто совсем один — без жены и детей. Джафар не понимал, почему столь законопослушный во всех прочих отношениях мусульманин нарушает закон, предписывающий брак людям его положения и порицающий тех, кто добровольно рискует уйти в мир иной, не оставив потомства^{68}. И однажды Джафар с великой осторожностью осмелился спросить Шебиба, почему тот не женат.

— Что заставило тебя так подумать? — удивился Шебиб.

— То, как ты меня привечаешь, — отвечал визирь, — и то, что ночью в твоем дворце нет никого, кроме нас. К тому же твои непрестанные заботы обо мне и других людях само собой должны лишать твою семью положенного внимания. Одним словом, ты устроил всё так, что мы не расстаемся ни на минуту.

— Это самое меньшее, что я мог сделать, — заверил визиря Шебиб, — дабы показать себя достойным милости, оказанной мне судьбой, которая позволила мне принимать такого человека, как ты. Я должен быть всегда у тебя под рукой, чтобы исполнить любое твое пожелание, и я укрыл бы тебя в мое сердце, если бы это место пришлось тебе по нраву.

Джафар, увидев, что с ним, хоть и неузнанным, обходятся столь исключительным образом, снова расценил это как одно из чудес, обещанных отцом.

В этом доме не жалели ничего, лишь бы сделать так, чтобы Джафару было и удобно, и приятно. Однако, хотя Шебиб старался всячески развлечь своего выдающегося гостя, он различал на лице его следы печали и беспокойства и очень хотел узнать их причину.

Князь Бармесид счел его достойным доверия и начал с таких слов:

— Благородный Шебиб, знай, ты принимаешь у себя несчастного визиря, изгнанного с глаз повелителя правоверных, Джафара, у которого нет никакой надежды вернуть милость халифа, ибо тот поставил ему условие невыполнимое. Знай, что я нахожусь на краю пропасти и, если не справлюсь с загадкой, мне не сносить головы.

— Мой господин, я никогда тебя не видел, — промолвил Шебиб, — но прекрасно знал, кто ты, когда пригласил в свой дом. И я знал, кому воздаю должные почести, кому служу и приказываю служить, хоть и хранил это в тайне. Я ждал тебя, когда ты явился в мой сад.

— Кто же предупредил тебя о моем странствии, ведь я и сам не ожидал, что отправлюсь в путь? — удивился Бармесид. — К тому же я покинул Багдад столь поспешно, что известие о моем прибытии не могло меня опередить.

— Призна́юсь, — отвечал Шебиб, — способ, благодаря которому я всё узнал, был необыкновенным. В моей библиотеке есть бесценная книга, ты должен знать, о чем я говорю, поскольку ее написал один из твоих предков. Так вот, «Джафер» можно открыть только в определенное время и, открыв, узнать правду. Как только наступает дозволенный час, я обращаюсь к ее страницам, дабы приготовиться к будущему. На этот раз мне в руки попался второй том, и я нашел там три буквы: «Джим», «Ба» и «Уау»^{69}, то есть твои инициалы… На следующих страницах я увидел числа, которые снова отослали меня к этим буквам, я провел вычисления по всем правилам каббалы^{70} и узнал, что Джафар Бармесид, визирь, призван в Дамаск велением судьбы, которая уготовила ему серьезные испытания, и что в такой-то день он прибудет один, переодетый до неузнаваемости… Понимая, что ты достоин особого обхождения, я возблагодарил небеса, чья милость позволила сделать мне столь чудесное открытие, и с того самого момента почитал себя орудием твоей судьбы. Я поспешил за город и стал готовить всё к твоему приему. Я нарочно пригласил на этот день всех наших придворных, и они не могли не удивляться, глядя на почести, которые я тебе воздавал, и на празднество, устроенное в твою честь, ибо ты казался обыкновенным чужеземцем, явившимся по воле случая. Впрочем, они и раньше нередко видели, как я отдавал предпочтение простым дервишам^{71}. И поскольку они знают, что больше всего на свете я ценю науку, то приняли тебя за странствующего ученого… Я не открылся тебе, мой господин, с первого же дня, ибо желал поведением своим заслужить твое доверие. Теперь, когда ты узнал меня, во имя моего рвения, дружбы и радушия, во имя самого неба, которое соединило нас с неведомой целью, я прошу, изволь посвятить меня в подоплеку твоего изгнания.

— О Шебиб, — вздохнул Джафар, — даже если бы халиф, по воле которого я отправился в путь, приказал мне держать язык за зубами, я доверился бы тому, кто осыпал меня благодеяниями, не раз доказал свою дружбу и заслужил мою величайшую привязанность. Книга «Джафер» — вот причина необъяснимой моей опалы и моего прибытия в Дамаск.

И визирь поведал обо всем, что с ним случилось в царских архивах из-за «Джафера», и о том, какой странный способ вновь обрести вдруг утраченное расположение предложил ему халиф. Джафар рассказал также, как поддержал и обнадежил его отец, Яхья Бармекир, посоветовав немедля отправиться в Дамаск.

— Мой дорогой брат, — сказал Шебиб, — не тревожься и не печалься из-за того, что приключилось с тобою. Когда речь идет о воле небесной, сам халиф становится всего лишь орудием ее исполнения. Прими безропотно всё, что тебе уготовано. Мы не в силах стереть ни одной строчки из того, что записано в Книге судеб: покорность и почтительность — в них наша сила. Я предвижу, что ничего страшного с тобой не произойдет, кроме волнений, на которые ты сам себя обречешь, если понапрасну поддашься унынию. Ты выехал из Багдада один и благополучно добрался до моего дома, ты попал в дружеские руки; я сумел немного просветить тебя насчет того, что тебе предстоит пережить в Дамаске, куда судьба привела тебя с помощью мудрейшего отца твоего. Как видишь, до сих пор не случилось ничего такого, от чего стоило бы отчаиваться.

Джафар почувствовал, как рассеялась часть его тревог и опасений. Ведь он подозревал, что стал жертвой чьих-то козней — лживых обвинений, из-за которых разом утратил и уважение, и дружбу, и доверие халифа. Невыполнимое повеление объяснить смех и слезы, вызванные чтением книги в архивах, казалось Джафару резкой и более чем необычной манерой выразить недовольство, причину которого ему не захотели открыть. Теперь, после разъяснений Шебиба и данных отцом обещаний, случившееся виделось ему в ином свете, и визирь с полным основанием предположил, что предсказанные чудеса не за горами.

После подобных размышлений Джафар вновь обрел мужество и с легким сердцем давал согласие на всё, что предлагал Шебиб, дабы его развлечь. Он отправился вместе с гостеприимным хозяином в бани, на следующий день — в Большую мечеть^{72}, а третий день посвятил прогулке верхом по городу и окрестностям. Изысканный стол в сочетании с тем, что умножает его приятность, а именно наслаждение глубокомысленной беседой, наконец, увеселения большого города — всё было в изобилии предоставлено Джафару, дабы не дать ему ощутить, сколь томительно время для тех, кого гложет нетерпение в ожидании счастья.

Однако, несмотря на всевозможные усилия Шебиба, тоска снедала Джафара. Шебиб не преминул это заметить, и его гость признался, что привык время от времени прогуливаться по Багдаду переодетым в простое платье и хотел бы получать такое же удовольствие в Дамаске. Его друг и не подумал противиться, и уже на следующий день визирь, предупредив, что не вернется к ужину, в одиночку пошел бродить по городским улицам и базарам.

В мечети, которую называют Джиамеб Илламуэ[10]^{73}, он совершил омовение и помолился. Затем, еще немного погуляв, Джафар оказался напротив трактира, с виду весьма привлекательного, и решил отдохнуть в нем и перекусить.

Такое же желание привело в это заведение еще пять или шесть человек, и в том числе ученого, который посреди общего разговора вдруг громко и очень уверенно заявил:

— Великий визирь Джафар в этот самый момент должен быть в Дамаске.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался один из присутствующих.

— Я — чтец царя нашего Абдальмалика бен Мервана^{74}, — отвечал ему тот, кто своим утверждением вызвал общий интерес. — Двадцать пять дней тому назад я по его повелению и в его присутствии открыл книгу «Джафер». Да будет вам известно, что книгу эту можно читать только два раза в год: в месяц рамадан и в праздник Арафата. На семнадцатый день рамадана благодаря вычислениям мы узнали, что высокородный Бармесид появится в Дамаске, а по какой причине — неизвестно. Однако можно быть уверенным, что визирь уже здесь, хотя до сих пор не удалось выяснить, где он скрывается. Во дворце для него приготовили великолепные покои. Ибо, как вы знаете, события, предсказанные «Джафером», сбываются неизбежно.

Услышав такой разговор, Джафар испугался, что его могут узнать, и зашел в комнату хозяина трактира, дабы расплатиться.

— Ты ничего не должен, — шепотом сказал трактирщик, — по трем причинам: во-первых, ты — глава древнего рода славных и отважных Бармесидов, во-вторых, ты — правая рука халифа Харуна ар-Рашида, и в-третьих, ты — гость Шебиба, который всему свету служит примером великодушия и гостеприимства. Грозы, сотрясающие небеса и приносящие вместе с ливнем изобилие на наши высушенные земли, лишь подражают благодеяниям гостеприимного хозяина твоего. Шебиб и я, мой господин, знаем о твоем пребывании здесь, но это не должно тебя тревожить. Порукой нашему молчанию служит сам источник этого знания. Вот он, смотри.

Трактирщик взял ключ, открыл сундук, достал из него книгу и показал ее название визирю. То была третья часть «Джафера».

— Благодаря ей мне стало известно, что в этот самый день ты должен зайти сюда, дабы поужинать.

Услышав такие слова, визирь понял, что предсказания его отца Яхьи сбываются и что чудеса уже, так сказать, теснят одно другое.

Потом случилось еще одно необыкновенное событие, которое убедило визиря, что он и вправду был приведен в Дамаск волей, перед которой склонился сам халиф, хотя ему пришлось изгнать одного из лучших своих советников и лишиться близкого человека, чье общество доставляло ему удовольствие.

В один из следующих дней стояла страшная жара, и благородный Бармесид во время прогулки по Багдаду захотел зайти в лавку, где продавались всякого рода прохладительные напитки. Он сел и попросил лахкама[11]^{75} со льдом.

Сходное желание привлекло в ту же лавку других посетителей. Хозяин взял Джафара за руку и с таинственным видом отвел его в помещение за прилавком.

— Мой господин, — сказал он, когда они остались вдвоем, — тебе там не место, изволь пройти в отдельную комнату, которая уже несколько дней как приготовлена для тебя. Там есть всё, чтобы услужить, насколько это в моих силах, представителю славного рода, великому визирю и правой руке повелителя правоверных.

Джафар не стал противиться, и хозяин усадил его на высокую софу, со всех сторон окруженную фарфоровыми вазами с цветами.

Трое прекраснейших отроков, одетых просто, но изысканно, стояли рядом.

— Дети мои, — обратился к ним лавочник, — это глава нашего рода, тот самый, чье появление было предсказано древними пророками в их книгах, дошедших до нас^{76}. Служите же нашему князю со всем вниманием, на которое вы способны, и с почтением, коего он заслуживает.

Мальчики немедля поставили перед визирем столик сандалового дерева и, опустившись на одно колено, поднесли ему лахкам. Один из них разжег курильницу, и вскоре источаемые ею душистые ароматы смешались с благоуханием цветов, наполнявшим комнату.

Джафар любовался тремя суетившимися вокруг него отпрысками своего собственного рода. Закончив, они встали рядом с отцом, как бы ища у него защиты: так три молодых побега тамарены[12], растущие в тени главного ствола, покрываются листьями и цветами и готовят украшения для юных красавиц Востока.

Наследник Бармесидов подумал вдруг о себе, об ушедшем своем счастье и тяжко вздохнул.

«Ах, — с горечью подумал он, — с каким удовольствием познакомился бы я с этим замечательным семейством и приблизил его к себе, когда был в милости и мог оказывать покровительство всему нашему роду».

Он дал по пятьдесят золотых каждому юноше, а затем захотел так же щедро расплатиться за лахкам, которым его угостили.

— Ты ничего нам не должен, мой господин, — сказал лавочник. — Этот дом и его хозяева принадлежат тебе: мы с тобой одной крови, ты — глава нашего рода, наше знамя, наш свет^{77}, друг великого халифа Харуна и гость благородного Шебиба, в честь которого столько лампад горит под куполом Куббат ан-Наср[13]^{78}. Посмотри на этот знаменитый купол и сочти светильники, горящие с тех пор, как сам великий Харун ар-Рашид подал народу пример. Каждый, кого Шебиб одарил своей милостью и гостеприимством, а среди них были даже цари, почитают за честь выказать благодарность ему таким видимым и долговременным способом. И потому, когда луна восходит, дабы своим мягким блеском утешить лишенную солнечного света землю, но из-за какого-либо затмения или облачка мы всё же остаемся в темноте, Дамаску достаточно лишь обратиться к Куббат ан-Насру: его лампады, зажженные признательностью, заменяют ночные светила и своим сиянием не дают забыть о великодушии достопочтенного Шебиба.

Джафар испытывал истинное наслаждение, слушая, как восхваляют его великодушного и добродетельного друга. В то же время он понимал, что лавочник, способный на такие похвалы, во всех отношениях стоит выше своего ремесла. Знание и добродетель вовсе не зависят от положения, однако Джафар всё же поинтересовался, каким образом хозяин заведения, в котором он находился, смог достоверно узнать о его пребывании в Дамаске и даже о том, в котором часу визирь зайдет к нему, дабы отдохнуть от зноя.

— Из четвертой книги «Джафера», — таков был ответ лавочника, который в подтверждение своих слов показал Бармесиду записи, сделанные на основе вычислений.

Джафар закончил прогулку по городу и вернулся в дом радушного хозяина с довольным видом. Шебиб счел это добрым предзнаменованием. Он помог гостю переодеться, подал кофе, наливки и всё, что помогало в ожидании ужина побороть дневное утомление.

Довершил приятные знаки внимания изысканный и обильный ужин; благовония и музыка приумножали удовольствие от еды. Поев с большей охотой, чем обычно, Джафар ласково поцеловал своего хозяина и отправился спать с твердым намерением продолжить прогулки по Дамаску, дабы отыскать пути, по которым он должен пройти, следуя велениям неба.

Визирь провел восхитительную ночь и, едва рассвело, снова надел одежду, в которой привык искать приключений, и, попрощавшись до вечера с хозяином, вышел на улицу.

Случай привел его на берег реки Абаны^{79}. Бедный рыбак раз за разом закидывал невод, и всё понапрасну: после трех-четырех попыток, свидетелем которых стал Джафар, бедняк, расправляя сеть, заговорил так громко, что визирь расслышал каждое слово:

— Что с нами будет? У меня жена, три сына, четыре дочери, а хлеба нет, и вот уже два дня, как судьба отгоняет рыбу прочь от моего невода. О Аллах, взываю к Тебе во имя Великого Пророка Твоего! Но нет, Ты далеко, зато я вижу отсюда Куббат ан-Наср, сияющий благородством Шебиба, верного Твоего слуги. Так осмелюсь же еще раз забросить сеть во имя того, кто славен добротой своей по всей земле и кто заслужил Твое благоволение.

С этими словами рыбак расправил сеть, возвел очи к небу и воскликнул:

— Я закидываю невод во имя дюжины самых ярких лампад, что горят в честь Шебиба под куполом Куббат ан-Насра, во имя Шебиба и дюжины звезд — спутниц нашего Великого Пророка, остановившихся над домом слуги Божьего в Дамаске, дабы почтить своим блеском его добродетель и благородство^{80}. О Аллах! Да придет на помощь бедняку сила имени того, кто избран Тобою^{81}, дабы стать одним из отражений Твоих на земле!^{82}

Закончив обращение к небесам, рыбак повторил еще громче: «Именем Шебиба!» — и забросил сеть в воду.

По дружеским чувствам, кои питал Джафар к Шебибу, можно представить, с каким вниманием и надеждой следил он за рыбаком и его неводом. И удача не заставила себя ждать.

Сеть стала такой тяжелой, что рыбак подумал было, что она зацепилась за затонувшую корягу, но затем увидел бьющуюся в ней рыбу и испугался, что невод не выдержит и порвется.

И тогда, не желая потерять драгоценную добычу, рыбак веревкой привязал невод к дереву, торчавшему из воды, разделся и вошел в реку.

Улов, который он вытащил на берег, привел Джафара в изумление обилием своим и разнообразием.

Переодетый визирь не отказал себе в удовольствии поздравить рыбака и помочь ему опорожнить тяжелейшую сеть. Он восхитился чудом, которое свершилось во имя Шебиба, и спросил у бедняка, кто этот человек, чье имя внушает такие надежды.

— Как можно жить на земле, — поразился рыбак, — и не знать благородного Шебиба? Ведь перелетные птицы, которых он кормил собственными руками, разнесли славу о его благодеяниях по всем городам и весям… Он — сын Шебиба и внук того Шебиба, который помог великому Умару завоевать Дамаск^{83}, а потом три дня кормил халифа и всю его армию. В благодарность за услуги Умар призвал Шебиба в Дамаск, выстроил ему великолепный дворец, а на одном из пилястров, что украшают двери этого дворца, оставил отпечаток своей победоносной руки: отпечаток этот виден до сих пор, и ему поклоняются все истинные мусульмане. Халиф Харун, когда гостил в Дамаске у Шебиба, также удостоил его сходной чести, оставив отпечаток своей ладони на втором пилястре… Открой глаза свои, взгляни на эти чудеса, время над ними не властно, ибо само Небо и наместники его на земле заботятся о том, чтобы слава сих великих людей пребывала в вечности. Нынешний халиф пошел еще дальше: он приказал на мраморе пилястра золотыми буквами высечь свое имя, и ты сам можешь его прочесть.

Хвалить Шебиба значило льстить Джафару, и визирь окончательно уверовал, что Небо, которое свело его со столь уважаемым человеком, уготовило ему счастливые события.

Однако, дабы еще раз проверить, какова природа воли, управляющей его жизнью, он придумал новый способ испытать судьбу.

Джафар обратился к рыбаку, который выкручивал и расправлял свою сеть:

— Ты убедил меня в том, что Шебибу благоволит само Небо, ибо его имя принесло тебе удачу. Меня же беспокоит судьба одного близкого человека, и я желал бы, чтобы ты доставил мне удовольствие и изволил во имя его забросить сеть еще раз.

— Брат мой, — отвечал рыбак, — нельзя докучать Небесам, это неблагоразумно. Аллах послал мне обильный улов, я и так не знаю, как дотащить эту рыбу до базара, мне ведь надо продать ее и купить хлеба, ибо дома у меня не осталось ничего, кроме воды для омовений. Мне недосуг терять время: если я впустую заброшу сеть, семья моя пострадает, а если мне повезет, как я унесу больше, чем могу?

— Ты не потеряешь время, — возразил Джафар, — потому что я тебе заплачу, и рыба твоя не пропадет: я помогу донести ее до базара.

— В таком случае, — согласился рыбак, — раз, пойдя тебе навстречу, я ничем не рискую, то с удовольствием выполню твою просьбу. Скажи, во имя кого я должен забросить сеть и еще раз испытать судьбу?

— Джим, Ба, Уау[14].

Рыбак произносит названное имя, забрасывает сеть, и на этот раз им приходится вытягивать ее вдвоем: старик, вне себя от радости, заходит в воду, а Джафар помогает с берега. И вот на песке лежит такой великолепный улов, какого никогда не видывала река Абана.

Сделав дело, рыбак, одеваясь, прошептал: «Джим, Ба, Уау», потом попросил Джафара еще раз повторить эти буквы, взял палку, начертил их на песке и принялся за расчеты^{84}. С каждым мгновением он изумлялся всё больше и больше тому, что у него выходило, и наконец обернулся к визирю.

— Чтобы опустошить реку, — сказал он, — нам остается лишь забросить сеть во имя халифа Харуна ар-Рашида. Я забросил ее во имя Шебиба, а ты уговорил меня испытать звезду великого князя Бармесида, визиря всех визирей и правой руки повелителя правоверных… И зачем ты беспокоился о судьбе благословенного Джафара? Ты мог бы утешиться, если бы знал наши книги!

Благородный Бармесид в это самое время должен быть в Дамаске, в гостях у Шебиба, если судить по совпадению звезд дома Шебиба и дома визиря Джафара. Великий Бармак^{85}, родоначальник дома Джафара, помог Великому Пророку нашему завоевать Багдад^{86}, Умар обязан деду Шебиба покорением Дамаска, и, возможно, потому две мощные ветви Бармесидов и Шебибов соединятся и переплетутся, дабы обеспечить дальнейшее существование того государства, расширению которого способствовали их предки, — вот события, которыми управляет судьба, чьи пути кажутся нам неисповедимыми. Однако человеку не следует гордиться: даже если ему чудится, будто высшие сферы движутся ради него, — он должен лишь радоваться, что является их орудием.

Джафар, обнаружив такую широту и глубину познаний в простом рыбаке, поразился еще больше, чем при встрече с трактирщиком и продавцом прохладительных напитков. Этому необыкновенному ученому небосвод служил библиотекой, а песок заменял пергамент.

Надо было распорядиться пойманной рыбой, и тут Джафар вспомнил Шебиба и его доброту ко всему живому.

— Брат мой, — сказал он рыбаку, — сам того не ведая, ты доставил мне величайшее удовольствие, ибо никто так не любит и не уважает Шебиба, как я. Ко всему прочему я больше всех на свете заинтересован в судьбе главы Бармесидов, а также люблю людей ученых и почитаю подобных тебе выходцев из народа. Мне хочется, чтобы слава о тебе заблистала ярким светом и стала примером для всех, кто верит, будто высокое происхождение или богатство освобождают их от необходимости выделиться какими-либо заслугами. Я богаче, чем можно подумать, глядя на мою одежду, так соблаговоли доставить мне еще одно удовольствие: позволь тебя отблагодарить и принести достаток твоему большому семейству. Прими эти двести золотых, выбери рыбу, что понравится твоим родным, а остальное, пойманное во имя Шебиба и Джафара, выпусти в честь одного Шебиба; и пусть именем его они обретут дар речи и разнесут хвалу этому великому человеку по всем морям до самых бездонных глубин.

— Я отпущу всех! — воскликнул старик в порыве радости. — О мой господин! Я слышал имя Джафара и знал о его высоком предназначении. Судьбе же было благоугодно, чтобы я увидел великого визиря своими глазами и убедился в его добродетели. Я припадаю к твоим стопам. Нет, в такой необыкновенный и радостный день никто не будет несчастен по моей вине! Пусть вся рыба вернется в стихию, из которой была извлечена… Плывите, — продолжал он воодушевленно, — набирайтесь жизни и сил, побывайте во всех морях с юга до севера и разнесите весть о том, что Шебиб и Джафар, объединившись на земле, являют собой образец добродетели, что они продолжают дело нашего Великого Пророка. Пусть слух о том дойдет до Левиафана[15] и заставит его содрогнуться!

Визирь оставил рыбака, пожелав ему на прощание всяческого процветания, коего заслуживает добродетель, и славы, что вознаграждает труды, несущие благо роду человеческому. Они расстались как старые друзья.

Приближалось время обеда. Почувствовав усталость, Джафар направился к знакомому трактирщику. Однако на этот раз там не случилось ничего чудесного, ничего такого, что могло бы удовлетворить его любопытство, пролив свет на поприще, уготованное ему по воле Неба.

Визирь вышел на базар. На углу площади располагалась самая большая в Дамаске кофейня, называвшаяся Иль Манаклие^{87}. Небольшой рукав реки пересекал и украшал ее сад.

Джафар углубился в одну из аллей и выбрал мраморную скамью, стоявшую в тени беседки с тремя входами, за стенкой, сплошь увитой виноградом. Едва князь Бармесид допил кофе, как в беседку с трех сторон одновременно, будто сговорившись, зашли три дервиша. Сквозь листву и решетку визирь видел, как странники, явно не знакомые друг с другом, были поражены тем, что судьба разными путями привела их в одно и то же место. Поприветствовав друг друга, они сели и какое-то время молча пили кофе, хотя всем им не терпелось узнать, чему обязаны они столь удивительным совпадением. И наконец первым заговорил самый старый дервиш:

— Братья мои, не кажется ли вам странным, что судьба собрала нас здесь в один и тот же час? Нет ли тут какой-либо тайны? Кем бы мы ни были прежде, наше положение делает нас равными и позволяет быть откровенными: расскажем, что привело сюда каждого из нас. Я поведаю вам свою историю, в ответ вы без утайки расскажете ваши… Сегодня, хвала Небу, я — мусульманин, но родился я в Китае, в городе Ханкое, в богатой семье, которая поклонялась Хахиху^{88}. Из того, что говорили родители, желая меня просветить, я заключил, что наши предки обожествили одного или нескольких человек, и мне захотелось найти того, кто на самом деле создал меня и моих близких, чтобы служить ему. К этим нелегким размышлениям вскоре прибавилась еще одна тревога: меня хотели женить. Я же был убежден, что мужчина не должен связывать себя обязательствами, не познав самого себя, и что не следует ему дозволить себе наслаждения или отказаться от них, не изучив предмета, и оттого решил я оставить отчий дом и пуститься в странствие по Китаю, чтобы добыть нужные мне знания… Я взял необходимые для путешествия драгоценности и золото и пустился в путь; переходя из одной провинции в другую, я изучал культ божеств, который там практиковался, и его истоки. Одни поклонялись идолам, созданным их собственными руками, другие — тельцу или даже чему-то вовсе смехотворному. Многие пытались склонить меня на свою сторону, хотя я ясно видел, что глупо преклоняться своему творению, что только безумцы могут верить, будто мироздание, организованное так, как я видел, вышло из головы тельца. Наконец, я повстречал тех, кто поклонялся солнцу, ибо это светило оживляет своим теплом всё и вся, но и оно казалось мне не Богом, а лишь его более или менее сносным подобием. Потом жажда путешествии привела меня в те края, где солнце теряет свое влияние, и я увидел, что для совершенства этой веры опять-таки чего-то недостает… Я пошел обратно и добрался до города Дамгада^{89}, где поселился в квартале, отведенном для чужестранцев^{90}. Там я разговорился с человеком, чей характер и убеждения показались мне любопытными. И тут к нам подошел еще один путник.

«Как? Ты здесь, в этом городе? — удивился тот, с кем я разговаривал. — И где ты остановился?»

«У Тантур-Кус-Кама, самого уважаемого человека в Китае, который славится редкой для здешних мест добродетелью — радушием невиданным. Порой он дает стол и кров целой тысяче странников, а поскольку в Дамгаде я никого не знал, то явился к Кус-Каму и сказал, что пришел от Шебиба из Дамаска. При этом имени хозяин мой, если бы только мог, осыпал бы меня градом жемчуга. Ведь именно у Шебиба из Дамаска Тантур-Кус-Кам получал уроки добра и гостеприимства».

«Так ты хорошо знаешь этого Шебиба из Дамаска?» — спросил я.

«Я гостил у него дважды, — отвечал мне незнакомец. — Кто не видел Шебиба, тот не знает, что такое радушие и добродетель. Они снискали ему уважение и приязнь всех окружающих, а слава его разнеслась так далеко, что, говорят, даже певчие птицы по всей земле возносят ему хвалу. Я сам был свидетелем их любви и признательности к этому необыкновенному человеку и своими глазами видел, с какой внимательностью он относится ко всем животным… Однажды, когда я был у него, над садовой беседкой, в которой он любил отдыхать в жаркие полуденные часы, закружился, пронзительно крича, ибис[16]. Слугам надоели эти крики, и они вознамерились застрелить птицу из лука. Шебиб, приказав им не трогать ибиса, отворил окошко беседки. Птица залетела внутрь и принялась кричать еще громче прямо напротив софы, на которой обычно отдыхал Шебиб. Тогда господин приказал осторожно сдвинуть мебель, а потом еще осторожнее приподнять ковер. Под ним обнаружилась огромная змея, которая пролезла в беседку через щель в полу. Слуги хотели изрубить незваную гостью, но Шебиб остановил их и приказал ей убраться обратно в нору. Та послушалась, а хозяин дома довольствовался тем, что велел заделать щель и тем самым преградить путь в беседку».

С величайшим вниманием выслушав эту историю, я тут же принял решение. «Такое поведение, — сказал я себе, — должно быть следствием верных убеждений, ведь добродетель не может основываться ни на чем ином, как на истине. Пойду искать ее у Шебиба». Я отправился в Дамаск и сразу нашел того, с кем жаждал познакомиться… Едва я пересек границу города, как ко мне приблизился невольник и попросил почтить своим присутствием дом его хозяина. Он проводил меня к тому самому человеку, которого я искал, и вскоре уроки его зажгли во мне желание стать мусульманином, а немного погодя я зажил жизнью дервиша… Каждые три года я возвращаюсь в Дамаск, но, поскольку люблю покой, предпочитаю останавливаться за городом, и Шебиб с радостью идет мне навстречу и находит время, чтобы повидаться со мной. Как раз сегодня я беседовал с ним.

Тут первый, и самый старый, дервиш закончил свой рассказ, и слово взял второй:

— Братья мои, вы убедитесь, что не случайно судьба, каким бы ни был промысл ее, заставила нас всех собраться сегодня здесь, потому что я — почитатель того самого Шебиба, о котором только что поведал наш собрат, и явился в этот час в Дамаск, дабы просить у него приюта. Родом я из Индии, где рос в семье богатой и влиятельной. Однако я очень рано понял, что положение наше имеет обратную сторону, что так называемые радости жизни отнимают больше, чем дают, и можно стремиться к иному: я захотел увидеть мир и оставил родительский дом… Как-то шел я по одной из улиц Сурата^{91} мимо большой пагоды: рядом с ней с самого утра один слепой тщетно просил милостыню. Не находя ни в ком сочувствия, нищий совсем было отчаялся, но нужда взяла свое, из глаз его покатились слезы, и внезапно он вскричал: «Прохожие, кем бы вы ни были, подайте несчастному, если не во имя Бога, то во имя Шебиба из Дамаска!» Я почувствовал необычайное волнение при этом имени, которое прежде никогда не слышал. И мне захотелось узнать, почему слепой прибегнул к нему как к крайнему средству. Я приблизился к нищему и, вложив два золотых в его руку, спросил:

«Брат мой, кто этот человек, чье имя ты произнес?»

«Это, — отвечал он, — образец для всех, кто хочет нести добро себе подобным: великодушие его не знает границ, оно побуждает подражать ему всех, кто смотрит на него, и не оставляет никаких оправданий тем, кто закрывает глаза и уши в ответ на слезы и крики обездоленных. Шебиб не кичится своими благодеяниями, желая облегчить бремя признательности тем, кому его пожертвования могут показаться слишком щедрыми. Доброта его распространяется на всех, кто приближается к нему».

Портрет, написанный слепцом, породил во мне неодолимое желание отправиться в Дамаск и познакомиться с человеком, о котором я узнал столь необыкновенным способом. Так я попал в этот великий город, где легко нашел Шебиба, а узнав его, отказался от безрассудной веры в Брахму, Вишну и Шиву и сделался дервишем… Свой рассказ я дополню, упомянув лишь об одном происшествии, похожем на случай со змеей, о котором мы только что услышали. У здешнего царя был лев огромных размеров, которого держали в железной клетке рядом с воротами дворца. Шебиб ни разу не прошел мимо, не уделив бедному пленнику внимания и не выказав той любви, что делает счастливой любую тварь. Однажды сторож жестоко обошелся со львом, и тот сбежал, грозя ужасными бедствиями городу и стране. К счастью, вскоре беглец столкнулся со своим покровителем и тут же успокоился. Он позволил Шебибу проводить его обратно в клетку и вел себя как самое послушное домашнее животное.

На этом второй дервиш закончил рассказ и попросил третьего так же откровенно поделиться своей историей.

Первым делом этот странник подивился, что все они явились в Дамаск из-за одного и того же человека. Рассказчик родился в мусульманской семье и стал странствующим монахом еще до того, как услышал имя Шебиба, но именно благодаря ему он приобрел знания о природе, а главное — знания об обязанностях человека по отношению к земле. Дервиш заметил, что Шебиб не только подавал богатым пример в благородном и разумном использовании своего состояния, но и учил бедных изыскивать средства для их скромной жизни.

— Братья, — продолжал он, — вы упомянули о любви Шебиба к животным, а я хочу добавить, что она распространяется и на растения. Обходя свой сад, он поливает те, что увяли, поднимает те, что упали или согнулись, ставит подпорки тем, что могут поломаться от ветра. Он никогда не накапливает воду у себя в доме или в саду, чтобы потом заставлять ее бить струей, нет, он позволяет ей следовать своему естественному течению. Одним словом, Шебиб — друг всей природе.

Когда третий дервиш умолк, первый снова взял слово:

— Звезда человека, о котором мы говорим, очень сильна, но, хотя она и привела нас к нему, думаю, исходя из моих познаний, в данный момент нами руководит созвездие еще более мощное: мы пришли в Дамаск во имя Шебиба, а соединились здесь и сейчас ради человека по имени ДБВ, о котором я, кроме этих букв, ничего не знаю.

— Братья, книги готовят нас к будущему, а события — просвещают: давайте наберемся терпения, и мы узнаем, в чем причина нашей необычной встречи.

На этом беседа окончилась, и три странника покинули кофейню и сад.

Само собой разумеется, никем не замеченный, визирь не упустил ни слова из услышанного. Беседа трех дервишей была бы бесконечно интересна ему, даже если бы не содержала ничего, кроме похвал его хозяину и другу. Однако, когда самый старый из них сказал, что он и его братья, похоже, собрались вместе во имя человека, чья звезда затмевает звезду Шебиба, внимание Джафара вдвойне обострилось, ибо не было никаких сомнений, что речь идет о нем самом.

Князь Бармесид отнюдь не возгордился — он был слишком высокого мнения о добродетели, чтобы исполниться самодовольства.

Должно быть, на небе звезда Шебиба блеском своим затмевала звезду визиря, зато на земле, где могущество и власть раздаются не за добродетель, ярче сияла звезда наместника халифа.

И потому визирь почувствовал, как возросла его уверенность. Он понял, что чудесный поворот судьбы собрал в кофейне трех дервишей и дал ему услышать рассказы, которые были напрямую связаны с его положением. Из них вытекало, что он не совсем лишился милости халифа, как ему думалось, а по-прежнему оставался его визирем, на что указывали три буквы, ДБВ, упомянутые одним из дервишей.

Джафар направился к Шебибу домой и всем своим видом показал, что доволен услышанным за день, но не стал вдаваться в подробности, чтобы не заставлять краснеть скромного друга.

Подчиняясь звезде, положение которой ему так хорошо описали, визирь решил и дальше скрывать свое имя и местонахождение, не желая каким-нибудь опрометчивым поступком нарушить предуготованный ход вещей. И поскольку улицы Дамаска способствовали его просвещению, он счел, что ему следует продолжать свои столь полезные и приятные прогулки и по-прежнему выходить на улицу только переодетым до неузнаваемости.

Однажды в нестерпимо жаркий день Джафар торопливо возвращался к Шебибу по кривым дамасским улочкам. Хотя он сделал большой круг, ему казалось, что до дома осталось не больше трех-четырех сотен шагов. Внезапно не привыкший к столь быстрой ходьбе визирь начал задыхаться. Тут он заметил удобную мраморную скамью, которая стояла под своего рода портиком: Джафар присел на нее, желая перевести дух, и достал из-за пояса платок стереть пот с лица.

И увидел он прямо перед собой величественный дворец с двадцатью шестью колоннами и двадцатью четырьмя окнами. Каждое окно украшал балкон с цветами и зеленью, и каждый из них отличался неповторимым своеобразием.

Визирь любовался этим восхитительным зрелищем, как вдруг одно из окон распахнулось, и в нем показалась шестнадцатилетняя девушка дивной красоты с фарфоровым кувшином в руках. Визирь в жизни не видел ничего прелестнее.

«Да, — подумал он, — всем известно, что луна и солнце трижды скрылись с небосвода ради Мухаммада^{92}, ибо он был истинным светочем земли нашей, но теперь я склонен верить, что летописцы обманули нас. Светила мира только дважды уступили нашему Великому Пророку право озарять этот мир, они несомненно ждали рождения этого прелестного создания, что явилось очам моим, дабы воздать ему почести своим третьим затмением».

Пока Джафар предавался первым восторгам, юная особа поливала цветы, и, казалось, они оживали от одного лишь предвкушения животворной влаги.

Но вот красавица закончила поливать, притворила окно и исчезла.

Визирь ждал, что она вот-вот захочет полить оставшиеся цветы и снова предстанет перед его глазами, но так и не дождался: вытянув шею, он сидел на одном месте с разинутым ртом, не сводя глаз с окон дворца, в котором скрылась та, что его околдовала. Ночь застала Джафара в том положении, в коем триста лет пребывал Алилкаф[17] после того, как узрел великолепную райскую птицу, возвестившую приход Мухаммада^{93}.

Страсть настолько захватила Джафара, что он, возможно, провел бы так всю ночь, если бы неожиданно появившийся Шебиб не вывел его из оцепенения.

Благородный хозяин вышел из дома, в котором жили его жены. Этот дворец и тот, в котором он обычно принимал гостей, разделяли сады. Шебиб обеспокоился тем, что его гость задерживается дольше обычного; предположив, что с Джафаром что-то случилось, он переоделся, дабы ничто не помешало ему в поисках, вышел в сад через заднюю дверь и тут же наткнулся на визиря. Тот сидел, поглощенный своими мыслями, и неотрывно глядел на окна дворца.

— Что ты здесь делаешь, друг мой? — спросил Шебиб. — Я испугался, не приключилась ли с тобой беда.

— Я много ходил сегодня и устал, — отвечал Джафар. — Мне попалась эта скамья, и я присел отдохнуть.

— Пойдем домой, там будет удобнее.

Визирь попытался встать, но некие чары словно пригвоздили его к скамье, и собственное тело показалось ему слишком тяжелым, чтобы покинуть место, к которому была прикована его душа.

Однако, собравшись с духом, он скрыл от Шебиба свое смятение и последовал за ним. Джафар не мог ни говорить, ни радоваться превосходному ужину, приготовленному для него, ни насладиться упоительным вечером, хотя Шебиб старался изо всех сил, дабы приумножить его очарование[18]. Джафар улегся в постель в совершеннейшем расстройстве, которое весьма обеспокоило его великодушного друга.

Ночь не принесла успокоения: визирь и не надеялся на то, чтобы заснуть хоть на мгновение или просто отдохнуть. От волнения он ворочался в постели, не находил себе места, и было ему неудобно так, будто он продолжал неподвижно сидеть на мраморной скамье.

Ночные тревоги отразились на лице Джафара. Войдя утром к нему в опочивальню, Шебиб нашел его в страшном волнении, с горящими глазами и бледным как смерть. Хозяин дома тут же велел привести врача, который слыл человеком весьма проницательным и не замедлил это доказать.

Врач осмотрел больного, послушал его дыхание, изучил глаза, взял за руку, несколько раз ощупал ее, а затем внимательно подсчитал пульс. Через четверть часа он попросил перо и пергамент, не говоря ни слова, написал заключение и передал его Шебибу. Тот поспешно и с опаской прочитал записку.

Шебиб передал записку Джафару, и визирь прочитал ее с нескрываемым удивлением. Благородный хозяин дома, пользуясь моментом, обратился к нему с такой речью.

— Ах, мой дорогой гость, друг мой и брат, — ласково улыбнулся он, — у тебя есть тайна такого свойства, и ты не доверил ее мне! Пришлось побеспокоить врача, чтобы узнать, в чем твоя беда! Но поскольку его искусство тебе не поможет, не медли, обратись ко мне! Кто, как не я, с моим усердием, доставит тебе предмет, отсутствие которого мешает твоему счастью! Он находится в Дамаске? Где ты увидел его?

— Вспомни, мой дорогой Шебиб, — отвечал Джафар, — где ты нашел меня вчера. Юная девушка, красоты несравненной, живая и изящная, совершенная, словно гурии^{94}, о которых мы читали, поливала цветы прямо напротив скамьи, на которую я присел, чтобы передохнуть. В жизни не видывал таких прекрасных глаз! Они излучали невыразимо мягкий свет, и от их блеска вспыхивали всеми цветами радуги водяные струи, лившиеся из кувшина. Красавица улыбалась, как заря на восходе самого прекрасного дня; округлые, гибкие, прелестной формы руки были слегка окрашены тамареной, чей порошок покрывал также и волосы ее, и ветер доносил до меня их сладковатый запах. Личико с искусно подкрашенными чертами выглядело столь очаровательным и привлекательным, словно требовало восхищения не только моего, но и всей природы, и, казалось, та сама радовалась при виде стольких совершенств!

— О мой дорогой друг, — прервал его Шебиб, — какое счастье, что я могу помочь и привнести в твою душу покой и здоровье, отнятые несчастной страстью. Я знаю, к кому ты воспылал любовью, и можешь надеяться, она станет твоей… Эта девушка прекрасна не только телом, но и душой, она сама невинность, однако муж ее, с которым она сочеталась совсем недавно, случайно нарушил закон и сам признал себя виновным, а потому вынужден отказаться от жены и дать ей развод. Это произойдет уже сегодня, и я обещаю, что она перейдет в твои руки… Предаваясь любви своей, не думай о цене, которую заплатят те, кто поспособствует твоему соединению с избранницей сердца твоего, будь счастлив, мой дорогой визирь, и верь: тебе предстоит совершить гораздо больше, чем ты думаешь.

Джафар был одновременно и удивлен, и обрадован обещанием Шебиба.

— Согласись, — сказал он, — мой отец не обманул меня, когда предвещал, что Дамаск подарит мне чудо из чудес! Мне явилось чудо красоты, а любовь совершит другое чудо, когда подарит мне это восхитительное создание при помощи самой нежной дружбы.

Шебиб тут же оставил покои визиря, пересек сады и зашел в свой второй дворец с двадцатью шестью колоннами. Именно там высокородный Бармесид пришел в восторг, увидев Негемет-иль-Супех^{95} — самую юную и младшую жену Шебиба, которую тот любил больше всего на свете.

Великодушный муж очень быстро удостоверился в том, что именно она поливала цветы, когда Джафар сидел на скамье.

Теперь надо было убедить Негемет заключить новый союз, более выгодный и для ее семьи, и для нее самой, и разорвать милый сердцу и никогда ее не тяготивший брак. Шебиб утешал себя тем, что ему не придется бороться ни с какой другой страстью, кроме собственной, однако чувствовал, что предложение, которое ему надлежит сделать жене, следует высказать с величайшими предосторожностями.

И не ему подобает разъяснять юной красавице, что ее ждет положение гораздо более выгодное, чем то, в котором она находится сейчас. Пусть честолюбивые отец и мать уговорят свою дочь, не ранив ее. Шебиб же ограничился тем, что ласково обратился к жене с такой речью:

— Моя дорогая Негемет, я тебя нежно люблю и чувствую, что мог бы сделать счастливой, однако вынужден причинить небольшое огорчение в тот самый час, когда думаю лишь об удовольствии твоем. Ради твоего будущего я готов отдать, если понадобится, свою жизнь. Соблаговоли уступить желанию моему и согласись на неделю вернуться в родительский дом. Мне очень нелегко разлучаться с тобою даже на такое короткое время, но не забывай, что я не помышляю ни о чем, кроме твоего благополучия.

Негемет-иль-Супех, воспитанная в послушании, еще никогда не поступала по своей воле. Она расценила приказание вернуться на несколько дней к родителям как милость, о которой не смела просить, и, вместо того чтобы обидеться на мужа, по чистосердечию своему стала его благодарить.

Тем временем Шебиб попросил ее отца Шеффандар-Хасана прийти к нему по важному делу. Эмир не замедлил явиться к своему зятю, и тот не стал бродить вокруг да около, а прямо и откровенно признался:

— Дочь твоя, мой дорогой Шеффандар, — жемчужина очей моих. Но я нашел способ навеки обеспечить и ее, и твое благополучие вопреки всем превратностям, коим подвержена наша жизнь. Я счастлив быть твоим зятем, но мне довелось услышать, как человек, что во всех отношениях лучше меня, очень тепло отзывался о любезной Негемет и всем сердцем восхищался ею. Ради дружбы к тебе, к твоей семье и к нему я должен пойти на жертву: забери дочь к себе домой, дай ей понять, в чем ее счастье, сделай так, чтобы она возжелала его, и я, несмотря на безмерность моей жертвы, буду более чем доволен, если сумею такой ценой подарить всем радость и процветание… Надо, чтобы Негемет не ранило то, что я отказываюсь от счастья обладать ею, поэтому не торопи события, выбери удобный час, будь с ней ласков и предупредителен… Когда добьешься желаемого, предупреди меня, я откажусь от нее перед кади таким образом, чтобы не уронить ни ее достоинство, ни честь твоей семьи, а до тех пор пусть мой замысел остается в тайне, пусть знают о нем только ты и твоя жена. Это крайне важно, ибо тот, кто женится на твоей дочери, не подозревает, что она моя супруга, хотя ему известно, что Негемет замужем. У меня есть причины, чтобы он считал меня лишь посредником, который хочет оказать ему услугу безо всякого для себя интереса или ущерба.

Шеффандар забрал дочь, решив ничем не нарушать замыслов зятя, в выгоду которых он поверил, а Шебиб поспешил вернуться к своему гостю.

— Мой господин, — сказал он, — если биение сердца твоего не обмануло врача, то сейчас ты пойдешь на поправку, ибо, заверяю тебя, через несколько дней ты получишь ту^{96}, от которой зависит твое полное выздоровление. Муж не желает ничего, кроме счастья юному созданию, он вынужден отказаться от любимой жены из-за рокового стечения обстоятельств; ее родители и она сама не станут даже пытаться помешать ему, остается только одно препятствие скорейшему осуществлению твоей мечты. Тебе нельзя жениться, не назвавшись, но ты не можешь открыть свое имя, потому что тебя привела сюда судьба и только она вправе это сделать.

Как ни был влюблен Джафар, он понял, что придется потерпеть и переждать. В то же время визирь осознал, сколь огромную услугу оказал ему друг, и в самых искренних выражениях поведал, как тронули его теплые чувства и поразительное рвение Шебиба.

— Шебиб, я буду поступать только так, — заключил он, — как посоветует мне твоя мудрость, и стану сохранять спокойствие, поскольку для этого мне достаточно лелеять надежду, которую ты вселил в мою душу. И я готов ждать до тех пор, пока благодаря бескорыстным заботам твоим не сложатся все необходимые условия для моей женитьбы.

Джафар возрадовался всей душой. Теперь ему необходимо было побыть одному, чтобы помечтать в свое удовольствие о возлюбленной Негемет, и он отправился на улицы Дамаска, где даже шумная толпа не мешала его уединению. Несмотря на всю свою задумчивость, визирь внимательно смотрел по сторонам. И вот, подойдя к Большой мечети, он услышал, как, поздоровавшись и узнав друг друга по голосу, разговорились между собою двое слепых.

— А, это ты, Бенфирос! — воскликнул тот, что был постарше. — Мне надо многое тебе сказать. Ты ведь знаешь, что жена моя из берберов^{97} и прочитала все оккультные книги, которые хранятся в Дом-Даниэле[19]^{98} в Тунисе. Она всё время что-то ищет, хотя нам от этого никакого прибытку, и находит много разных секретов. Так вот она заверяет, что великий Джафар Бармесид уже несколько месяцев находится в Дамаске. Так предсказал «Джафер»: именно его пророчество заставило Джафара прийти сюда. Халифу хочется что-то выяснить, и его первый визирь должен решить эту задачу, но здесь не стоит об этом болтать.

— Напротив, — возразил молодой слепец, — сейчас не время молитвы, и тут никого нет.

С этими словами он вытянул руку и принялся шарить вокруг своей палкой, но Джафар успел от нее увернуться.

— Сядем на эту скамью, — предложил Бенфирос, решив, что никто их не слышит, — и продолжим наш разговор. Жена твоя говорит, что великий визирь Джафар находится в Дамаске, а я говорю, что не пройдет и двух дней, как его узнают, хотя он тщательно скрывается.

— Кто это тебе сказал? — удивился старик.

— Мой отец. Он родом из Египта, книг не читал, но мог бы написать, ибо имеет дело с джиннами. История эта длинная и запутанная, так что наберись терпения и слушай… Джинн по имени Маркаф — один из тех, что хранят земные сокровища и с которым мой отец видится чуть ли не каждый день, влюбился^{99} в дочь правителя Герака^{100} и однажды ночью решил отправиться к ней, надеясь своей избраннице понравиться и взять ее в жены. Он удалился к себе в пещеру, дабы приготовиться и явиться в наилучшем виде к той, чье сердце хотел покорить. Когда, окруженный густым дымом, он несся в вихре подземных ветров, облако, проплывавшее по небу, остановило его: то была колесница, в которой восседала Тантура, царица джиннов…^{101} Несмотря на необычный вид своего подданного, она его узнала.

«Куда ты направляешься во всем этом великолепии? — спросила Тантура. — Кого мечтаешь ослепить?»

«Великая царица, — отвечал Маркаф, склонившись до самой земли, — я влюблен в самое прекрасное создание среди дочерей человеческих и хочу попытать счастья».

«Глупец, она будет тебе под стать, — возразила Тантура, — ты ведь одноглазый, где тебе судить о женской миловидности?! Наверняка эта чаровница похожа на одну из твоих соплеменниц».

«Моя царица, днем меня ослепляет солнце, но ночью при свете факелов я вижу так же хорошо, как все, а может, даже лучше. Уверяю тебя, дочь султана Герака, в которую я страстно влюблен, самая прекрасная царевна на земле».

«Какие громкие слова! — усмехнулась Тантура. — Что же ты скажешь, если увидишь юного смертного, которого я только что навестила в Дамаске? Вот когда ты поймешь, что такое чудо. Я побывала у него уже десять раз за этот месяц, но он меня не видел. Я только что от него, но горю желанием возвратиться, пойдем со мной, доверь свое тяжелое тело легкому облаку, что несет меня, оно очень упруго, выдержит нас обоих. Хочу, чтобы ты убедился: твой выбор не сравним с моим».

Раз царица приказала, Маркафу оставалось только подчиниться. Колесница Тантуры поднялась ввысь и, пролетев над Дамаском, остановилась над одной из пристроек ко дворцу Шебиба. Это его единственного сына сделала своим избранником царица джиннов. Увидев его, Маркаф согласился, что нет на земле никого прекраснее, но при этом продолжал настаивать, что Зизиале, дочь султана Герака, ничуть не уступает избраннику его госпожи. Каждый стоял на своем, и потому они решили прибегнуть к сравнению, а если и это не разрешит их спор, тогда позвать кого-нибудь в судьи. И вот облако перенесло спящего сына Шебиба, Тантуру и Маркафа прямо в покои геракской царевны.

Была полночь, все слуги уже спали. Всемогущая Тантура сделала их сон еще более крепким и пребывала в полной уверенности, что никто не устоит перед силой ее чародейства. Однако прекрасная Зизиале, которую кормилица обучила всем секретам персидских магов^{102}, из-за своих исключительных познаний подвергалась всем неприятным последствиям, с ними связанным, а потому всегда клала под подушку свою волшебную книгу и спала только вполглаза. И хотя ее правая рука небрежно свешивалась с постели, к левой была ленточкой привязана волшебная палочка.

В первый раз, когда Маркаф увидел ее, думая, что остается незамеченным, дочь султана прекрасно его разглядела и, пока джинн мечтал ее заполучить, уже придумала, как сделать его своим рабом.

Зизиале увидела, как Маркаф проник в ее спальню вместе с Тантурой, сделала вид, что крепко спит, но бдительности не потеряла.

Юного сына Шебиба уложили рядом с ней, и Зизиале поначалу приняла его за неземное создание, но вскоре из разговора между Тантурой и Маркафом поняла, что прекрасный юноша, спящий рядом с ней, перенесен сюда ради сравнения, и пала жертвой чар, против которых все принятые ею предосторожности оказались бессильны — сердце ее заполонила любовь.

Тем временем спор между царицей джиннов и ее подданным становился всё жарче, каждый настаивал на превосходстве своего избранника, и они не могли ни договориться, ни уступить один другому. Наконец Тантура решилась позвать на помощь того, кто их рассудит, топнула ногой, и появился джинн Каркафс.

Ростом он был меньше двух локтей^{103} и очень походил на зверька. Одна половина лица у него отсутствовала, а вторая была как у человека. С его страшной морщинистой щеки до самой земли свисала борода. Подбородок упирался в колено, сзади его туловище представляло собою длинный горб на одной козлиной ноге, на которой он довольно проворно передвигался при помощи двух костылей, вторая же нога была закинута за плечо. Знаю я всё это, потому что отец мне его описал. Каркафс настолько же коварен, насколько уродлив, и он часто помогает другим джиннам найти выход из затруднительного положения.

И вот Тантура обратилась к Каркафсу с такими словами:

«Старое чудище, мы с Маркафом поспорили: у каждого из нас есть свой кумир, вот они оба перед тобой. В том, что касается красоты, ты судья самый беспристрастный, поскольку тебе не на что притязать. Взгляни на тех двоих, что лежат в постели, и, не принимая во внимание их пол, скажи, кто из них прекраснее».

Каркафс подскочил к постели, распрямил свою тощую и страшную спину, и его ополовиненная голова поднялась на высоту пяти локтей. Гноящимся глазом он осмотрел оба прелестных лица, а когда решил, что готов, вернулся на середину комнаты, снова сгорбился и заговорил:

«Великая царица! И ты, Маркаф! Препирательства ваши бесполезны, я рассмотрел и девушку, и юношу: каждый из них в соответствии со своим полом наделен красотой несравненной; мало того, они созданы друг для друга, ибо я разглядел их вблизи и заметил знак звезды, которая неминуемо должна сделать их мужем и женой… Не знаю, какие у вас виды, но уверен, что с судьбой этих двух созданий не поспоришь, поскольку, как говорят в народе, колдуй не колдуй, от судьбы не уйдешь. Лучше сделайте милость, откажитесь от ваших желаний, каковы бы они ни были, предвосхитите Провидение, которого вам всё равно не одолеть, и немедленно обручите предметы вашей страсти».

Тантура подошла к юному Шебибу и Зизиале, разглядела неумолимый знак, замеченный Каркафсом, и не колебалась ни мгновения.

У нее было два великолепных перстня: один, самый красивый, она надела на палец сына Шебиба, другой — на палец Зизиале, затем соединила их правые руки и поцеловала сначала юношу, потом девушку.

Маркафу и Каркафсу очень хотелось того же, но они сдержались из почтения к царице.

Не успели молодожены обрести друг друга, как их тут же разлучили. Тантура, отослав джиннов, взяла своего прелестного подопечного и перенесла обратно в Дамаск.

Делая вид, что крепко спит, Зизиале не упустила ни слова из разговора незваных гостей и ловко воспользовалась тем, что произошло.

Она поняла, что предназначена самому прекрасному юноше на земле и при этом ему более чем безразлична; она не представляет ни кто он, ни как его имя, но может разузнать и первое, и второе. Душу ее наполнили сладкие чувства нарождающейся любви, и едва Тантура удалилась, как царевна уснула в объятиях приятнейших сновидений, идущих рука об руку с надеждой.

Утро оказалось недобрым. В Герак явился посол из Курдистана^{104}, который попросил руки Зизиале для наследника престола своей страны. Этот союз открывал такие горизонты, что султан Герака возжелал его всем сердцем и не сомневался, что и дочь возражать не станет. Каково же было его удивление, когда та заявила, что не может распоряжаться ни рукой своей, ни сердцем и что она скорее расстанется с жизнью, чем выйдет замуж за иноземного царевича.

Услышав дерзкие речи, султан, который не мог заподозрить дочь в том, что она не понимает их смысла, с большим трудом усмирил свой гнев.

«Дочь моя, — сказал он почти спокойно, — разумеется, ты знаешь, что моя наследница не вправе распоряжаться собой. Когда всё будет готово, ты последуешь за послом, который отвезет тебя в Курдистан».

Подобный ответ привел Зизиале в отчаяние, и ее мать, зайдя в покои дочери, застала ту в слезах.

«Дорогая моя, — воскликнула она, — неужели ты хочешь, чтобы мы отказали прекрасному царевичу, который возложит на голову твою корону Курдистана в придачу к той, что достанется тебе от отца? Почему ты отказываешь ему в своей руке? Откуда такой каприз?»

Если бы Зизиале знала имя своего избранника, то, будучи безумно влюбленной, ответила бы прямо: «Потому что я люблю юного Шебиба», но пришлось ей промолчать и скрыть причину своего отказа.

«Хочешь — не хочешь, — добавила мать, — а дело решенное: через три дня ты едешь в Курдистан. Не оскорбляй посла, не показывай свое настроение. Ты всегда радовала нас, теперь же сделалась невыносимой».

Когда мать оставила ее, Зизиале совсем загрустила: ей предстояло обидеть нежно любимых родителей, но противиться судьбе и любви она не могла. Довериться ей было некому. Скорый отъезд и приготовления к нему тревожили девушку лишь постольку, поскольку принуждали обратиться к магии. Только так она могла покинуть семью и узнать, куда ей направиться, чтобы соединиться со своим возлюбленным.

Она предавалась глубокой печали, как вдруг явился незваный гость: то был Маркаф, который не отказался от своих надежд так, как это сделала Тантура в отношении сына Шебиба.

В любое другое время такой визит пришелся бы царевне не по нраву.

«Кто ты такой? Что тебе нужно?» — возмутилась она.

«Я — джинн, — отвечал Маркаф, — который нынче ночью способствовал твоему обручению с очаровательным молодым человеком, чье кольцо блестит на твоем пальце. Не знаю, что тут творится, но я люблю тебя и хочу помочь».

«Раз любишь, служи, — велела Зизиале и начертила на полу круг. — Войди внутрь».

Маркаф, потеряв голову от любви, зашел в круг, и юная кудесница, о чьих познаниях джинн не догадывался, превратила его в своего покорнейшего раба.

Теперь Маркаф ни в чем не мог ей отказать.

«Ты знаешь, кто мой возлюбленный, — сказала Зизиале. — Немедля отнеси меня к воротам города, в котором он живет».

Толстый Маркаф обратился в орла, а дочь султана — в бабочку.

На исходе дня он перенес ее в один из садов, что простираются в предместьях Дамаска. Здесь белокожая Зизиале, сохранив черты лица своего, переоделась и обернулась смуглым юношей с луком и колчаном за спиной. Затем она постучалась в первый попавшийся дом и попросилась на ночлег, словно бедуин, которому надо дождаться утра, когда откроются городские ворота^{105}.

Хозяева приняли ее радушно, подали угощение из того, что бывает у людей скорее честных, чем богатых, и отвели уголок, в котором она могла прилечь. В доме были только муж с женой да еще их красавица дочка четырнадцати лет, которую тщательно прятали от молодого гостя.

Зизиале наконец спокойно выспалась, ибо предыдущие ночи глаз не смыкала от волнения. Она спала бы до полудня, если бы не раздался громкий стук в дверь ее комнаты. Дверь распахнулась, и царевна окончательно проснулась, услышав слова: «Вот соблазнитель». Указывая на Зизиале, их произнесла растрепанная хозяйка дома. И дамасские стражники схватили означенного виновника прямо в постели.

Дочь султана отвели к кади и там обвинили в непростительном преступлении, которое она совершила, грубо посягнув на честь девочки, чьи отец и мать радушно предоставили ей кров.

Так называемому преступнику было бы очень легко доказать свою невиновность, но для этого девушке пришлось бы открыть свой секрет, и потому она решила не выдавать себя, а выпутаться с помощью своей книги заклинаний, волшебной палочки и Маркафа.

Выслушав обвинение, Зизиале молча потупилась, и это молчание сочли признанием. Кади велел посадить ее в тюрьму. Не сетуя и не сопротивляясь, царевна позволила отвести себя в темницу.

Как только тюремщик запер дверь, Зизиале вызвала Маркафа и, когда верный раб явился, приказала: «Вытащи меня отсюда».

«Не так-то это просто, — отвечал джинн, — тут наши волшебные палочки бессильны, но есть и другие средства. Я знаю, в чем тебя обвиняют, дух воздуха рассказал мне, как было дело. Настоящий виновник, который знаком ему гораздо лучше, чем тебе, проник ночью в дом с помощью приставной лестницы и бежал тем же путем. Поскольку ему воспротивились, у него покусан нос и разбито лицо, и он еще не забрал свою лестницу. Я догоню его и, если тебя поведут на казнь, заставлю занять твое место. Однако нельзя терять ни минуты, мне ох как не терпится добавить мучений к его угрызениям совести».

Маркаф удалился. Зизиале, успокоившись, погрузилась в мечты о любимом, но тут вернулся ее раб.

«Только что я повстречал Тантуру, нашу царицу. Всё обстоит не так, как мы думали: насколько я понял из ее слов, тебя привела сюда судьба. Ты должна выйти к месту казни, царица же невидимой последует за тобой и скажет, что делать. Высшие силы вынуждают нас троих действовать вслепую, и от тебя требуется полное доверие».

Само собой, царевна Герака поверила джинну. Надеясь на покровительство царицы Тантуры, которой она была обязана своим счастьем, Зизиале безропотно подчинилась указаниям Маркафа и всецело положилась на волю Провидения…

Тут молодой слепец завершил свой рассказ и обратился к старику с такими словами:

— Завтра, брат мой, мы узнаем, чем всё закончится, и, если Маркаф не обманул моего отца, нас ждет какое-то чудо.

И двое слепцов разошлись в разные стороны.

Их беседа была долгой, но Джафар не упустил ни слова, ведь то, что не касалось лично его, слишком интересовало его друга Шебиба, и потому не было безразлично визирю. Зизиале — жертва любви и судьбы, невинно страдающая, взывала к его чувству справедливости и возбуждала желание помочь, а обещанное назавтра чудо подогревало любопытство. И он решил отправиться, переодевшись до неузнаваемости, туда, где будут казнить ни в чем не повинную девушку.

Вернувшись к Шебибу, он не поделился с ним открытиями прошедшего дня. До сих пор его хозяин ни словом не обмолвился о том, что у него есть сын, подающий большие надежды. Уважая чужие секреты, Джафар решил дождаться грядущих необыкновенных событий, благодаря которым он непременно удостоится доверия Шебиба.

Два друга провели вдвоем вечер столь же приятный, сколь и все предыдущие. Из них двоих Джафар казался более веселым и довольным. Шебиб иногда задумывался о чем-то, и влюбленный визирь, склонный к беспокойству в силу страсти к прекрасной садовнице, завоевавшей его сердце, вдруг испугался, что переговоры в его пользу натолкнулись на какие-то препятствия. Он поделился своими опасениями с Шебибом, но тот успокоил его, сказав:

— Нет, мой дорогой друг, не сомневайся, твоему счастью ничто не угрожает. Есть обстоятельство, которое может создать некоторые трудности, но оно касается только меня. Судьба, как видишь, здесь никого не обходит стороной: если даже Джафар является игрушкой в ее руках, то стоит ли Шебибу тревожиться, когда он становится жертвой капризов Провидения? Дело идет о моей семье, и дело это из ряда вон выходящее, но сегодня нет смысла рассказывать о нем, потому что завтра всё может развеяться словно дым. Нам не о чем тревожиться, мы — пешки в чужой игре, надо подождать, творя добро по мере сил, пока тот, кто играет нами, не расставит всё по своим местам.

Лицо Шебиба прояснилось, и друзья расстались, чтобы отдохнуть.

Едва рассвело, Джафар приготовился к приключению, живейший интерес к которому вызвал у него разговор двух слепцов. Он оделся так, что его не узнали бы даже близкие, и вышел к месту казни пораньше, надеясь встать туда, откуда ему будет всё видно.

Визирь зашел в трактир по соседству, немного поел, а затем выбрал ближайшее к позорному столбу дерево и залез на него.

Место он занял прекрасное: ничто не могло ускользнуть от его любопытного взгляда. Вскоре трое нищих разместились на других ветвях того же дерева, и Джафар рассмеялся про себя, подумав, в сколь странном обществе он оказался по воле случая. Визирь вспомнил о своей возлюбленной: «Если бы Шебиб и моя прекрасная садовница очутились поблизости и Шебиб сказал, что один из четверых, что сидят на этом дереве, ее суженый, она не была бы польщена. Хочется верить, что еще никогда я не был так хорошо переодет, как сегодня».

Пока визирь размышлял, обвиняемый в сопровождении стражи медленно приближался к месту казни.

Как только все подошли к помосту с позорным столбом, преступник воздел руки к небу и, обратясь к дереву, на котором сидел визирь, вскричал:

— О Джафар, князь Бармесидов! После халифа ты самый могущественный человек на земле! Я знаю, что ты здесь и видишь меня; тебе ведомо, что я невиновен, так огради меня от смерти безвременной и пытки унизительной! Довольно тебе прятаться от всех, еще немного — и тебя всё равно узнают, воспользуйся случаем и откройся, сделай доброе дело, достойное тебя и твоего имени.

Все взгляды обратились к дереву, но поскольку трое нищих были хорошо знакомы горожанам, за бродягу приняли и Джафара.

Однако речь, обращенная к главе Бармесидов, заставила судью отложить казнь: все знали, что Абдальмалик бен-Мерван, царь Дамаска, обеспокоенный появлением в городе великого визиря, а также тем, что тот упорно скрывается, приказал разыскивать его везде и всюду. Судья решил, что юный преступник, возможно, поможет найти Джафара, и велел не мешкая отвести обвиняемого к царю.

— Откуда ты знаешь, — спросил царь, — что высокородный Джафар находится в Дамаске?

— Я видел его, я обратился к нему, — отвечал тот, кого считали преступником, — он сидел на дереве вместе с тремя нищими. Я хорошо знаю его, и, если ты, государь, соизволишь устроить праздник в ближайшие три дня, Джафар непременно придет, а я укажу тебе на него, как бы он ни был одет.

Царь Дамаска отослал Зизиале обратно в тюрьму и приказал глашатаям разнести повсюду весть о предстоящем празднестве.

— Государь мой, — Шахразада прервала свой рассказ и обратилась к Шахрияру, — ты спросишь, неужели никто не заподозрил, что визирь находится в гостях у Шебиба, который принимал у себя всех приезжих, но вспомни: вся дамасская знать была свидетелем того, с каким радушием и почестями Шебиб принял Джафара в своем загородном доме. Так не поступают с теми, кто хочет скрыть свое имя и положение. Великий и благородный Шебиб ценил добродетель выше родословной, он воздавал почести султанам, но больше всего уважал ученых. Джафара он поселил в своем доме, и все приняли визиря за мудрого звездочета, с которым Шебиб по ночам изучает ход планет.

ВЛАСТЬ СУДЬБЫ, или РАССКАЗ О СТРАНСТВИИ ДЖАФАРА В ДАМАСК И О ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ШЕБИБА И ЕГО БЛИЗКИХ Окончание

Но вернемся к переодетому Бармесиду, которого мы оставили сидящим на дереве: когда Зизиале обратилась к нему, он испытал крайнее замешательство. Хотя все взоры обратились в его сторону, к нему так никто и не подошел. Джафар увидел только, что благодаря его имени Зизиале увели во дворец Абдальмалика бен-Мервана.

Бармесид догадался, что девушка, наученная Тантурой, заверит царя Дамаска в том, что обращалась к самому визирю и что тот сидел на дереве прямо напротив позорного столба. Поняв, что, пока его не узнали, следует как можно скорее покинуть площадь, Джафар слез с дерева и окольными путями поспешил к дому Шебиба.

Он рассказал другу о своем приключении, но не признался в том, что ему известно, кем на самом деле является преступник, поставивший его в столь затруднительное положение. Под конец он с сожалением добавил, что ему невозможно и дальше оставаться неузнанным.

— Дорогой мой, — отвечал Шебиб, — чудо, что тебе это удавалось целых два месяца! Неужели тебя не поражает, что Дамаск так долго пребывал в неведении относительно твоего местонахождения? Что Абдальмалик, человек в высшей степени беспокойный и подозрительный, не разыскал тебя с помощью своих бесчисленных ищеек, хотя твое упорное нежелание нанести ему визит должно тревожить его больше, чем кого бы то ни было?.. Давай признаем, что само Провидение скрывает тебя от царя с целью нам неведомой, наберемся терпения и подождем, пока тот, кто прячет тебя за завесой, не соблаговолит ее приподнять… Если есть на свете счастливый человек, так это тот, кто покоряется своей судьбе, кто ждет, веря в свою звезду, и ты не должен упрекать себя за стремление удовлетворить свое любопытство. Иди туда, куда оно тебя влечет, чтобы всё увидеть и услышать, возможно, так ты соберешь знания, полезные для тебя и халифа, знания, которые я дать не способен. А если твоя маска вдруг спадет, используй почести и уважение, которыми тебя окружат так, как подскажет тебе судьба.

— Жизнь моя удивительна, — вздохнул Джафар.

— Как и жизнь любого человека, — отвечал Шебиб. — Каждому порою кажется, что судьба насмехается над ним. Я, должно быть, выгляжу очень счастливым, и я действительно почитаю за счастье принимать такого друга, как ты, помогать тебе по воле Неба, поддерживать в горьком испытании, выпавшем на твою долю. Но горести не минуют и меня… Судьба подарила мне единственного сына. Сейчас ему шестнадцать, я люблю его так, как может и должен любить отец, и до сей поры верил, что могу похвастаться славным наследником. Он живет в деревне, вдали от своей матери и остальных моих жен, которые слишком балуют его. Там ему проще отдаваться учению под присмотром мудрого наставника. Я хотел познакомить вас перед твоим отъездом, приятно удивить тебя и попросить взять с собой мое второе «я», но прежде мне надо было принять некоторые меры… У моего близкого друга есть очаровательная дочь, и мы сговорились поженить наших детей, перед тем как сын уедет. Потом он провел бы рядом с тобой один или два года и вернулся в Дамаск взрослым мужем, достойным этого звания… Я думал, главное — подготовить его к союзу, нами задуманному. Вообрази же, мой господин, как я был огорчен, когда Хазад заявил, что не может жениться, потому что уже обручен. Он уверяет, что спал со своей восхитительной красоты женой и не хочет соединить свою судьбу ни с кем, кроме нее… Я глубоко доверял его наставнику, это настоящий мудрец, и потому заподозрил в неверности кого-то из евнухов. Однако я убедился, что и они ревностно исполняли свой долг и никогда ни одна женщина к моему мальчику не приближалась… Учитель видел очень дорогое кольцо, которое кто-то подарил Хазаду, но потом сын его спрятал и больше никому не показывал. Напрасно мать расспрашивала юношу о необычайном сне, что занимает все его мысли. Словом, сейчас он здесь, ему нездоровится, и всё это донельзя меня огорчает.

Джафар, страдавший от того же недуга, проникся большим сочувствием к юному Хазаду ибн Шебибу и его опечаленному отцу.

Визирь мог бы раскрыть другу глаза, но счел, что торопиться не следует, ибо знал о царевне Герака только со слов слепца. Джафар решил хранить свои знания в тайне и от отца, и от сына, пока не закончится история с Зизиале и он не убедится, что брак, заключенный джиннами, не обман, а воля Неба.

Глава Бармесидов потребовал, чтобы Шебиб немедленно отвел его к своему больному сыну.

— Как знать, мой добрый друг, — сказал Джафар, — быть может, слепо повинуясь своей доле, я прибыл сюда для исцеления твоего сына и для того, чтобы прозреть с помощью слепых? Сейчас я больше ничего не могу тебе сказать, но, когда ход событий позволит нам узнать что-то новое, надеюсь, ты с моей помощью поймешь, что твой сын — избранник судьбы, за которым следит само Небо, что он из тех, кто служит, так сказать, звеном в участи других людей. Мы знаем такие примеры, я говорю о Мухаммаде и наших пророках. Звезда сына твоего, несомненно, призывает его к чему-то особенному, важному для общего блага, и, возможно, я послан для того, чтобы защитить его и поддержать.

Шебиб проникся мудростью рассуждений Джафара, и на следующий день они отправились в загородный дом, куда поместили сына Шебиба для его скорейшего выздоровления.

Друзья нашли Хазада на прогулке с наставником, юноша был очень удручен и слаб, но родительские ласки, казалось, утешили и подбодрили его.

Он самым вежливым образом приветствовал близкого друга отца, о котором его предупредили наставник и мать. Шебиб отвел воспитателя в сторону, оставив Хазада наедине с Джафаром.

Визирь заговорил с юношей и мягко поинтересовался, в чем причина его печали.

— Увы, господин мой, — отвечал Хазад, — я хотел бы забыть о страсти, которая так огорчает моего отца, но она не отпускает меня ни на минуту: я обручен и так влюблен в свою жену, что думаю только о ней.

— Ты видел ее во дворце отца? — спросил Джафар. — Меня уверяли, что ты не покидал его. И знаешь ли ты, кто она?

— Я знаю только то, — признался юноша, — что она затмевает своей красотой все цветы в наших садах. Не могу сказать, где я был, но место показалось мне роскошным. Вдруг я очутился рядом с ней и как будто спал; потом она несколько раз нежно пожала мою руку, отчего я почти пробудился и, почувствовав, как огонь пробежал по всем моим жилам, сам не знаю как, тоже ласково погладил ее пальцы… Я видел только ее, хотя в спальне был кто-то еще: чей-то голос произнес, что нас обручили, и я почувствовал радость несказанную. Потом нам надели кольца. Мой перстень всегда со мной, и он мне дороже жизни… Суди сам, мой господин, как я несчастен: я не могу послушаться отца, потому что обручен с самым прелестным созданием на свете. И пусть нас разлучили, я не хочу жениться на другой! Это невозможно!.. Если бы мне не твердили постоянно про другую женщину, я мог бы тешить себя надеждой, что когда-нибудь найду свою жену. И почему бы мне не увидеть ее снова, так же, как в первый раз? Моя суженая должна страдать не меньше моего, ведь она ласково пожала мне руку, и я уверен, что она любит меня всем сердцем.

Джафара растрогали подробности этого признания.

— Дорогой юноша, — сказал он, — доверь мне кольцо ненадолго, я покажу его твоему отцу. Даю тебе слово мусульманина, что немедля верну его. И обещаю добиться, чтобы свадьбу, к которой тебя склоняют, отменили. Если эта милость будет мне оказана, я попрошу тебя кое о чем взамен: хотя ты отказываешься от еды, прикажу подать обед, и ты съешь всё, чтобы набраться сил, сесть на коня и последовать за мною в Дамаск, ибо болезнь твоя — всего лишь слабость и истощение.

Обретя надежду, Хазад доверил кольцо Джафару и дал слово исполнить всё, о чем тот просил. Визирь подошел к Шебибу и показал ему драгоценность — необычайной величины и блеска рубин-балэ^{106}, цены которому не было.

Наставник, передав приказ подать обед, присоединился к своему ученику, а Шебиб, убежденный, что человек предполагает, а судьба располагает, отказался от задуманной женитьбы сына и решил дождаться, когда тайна кольца раскроется сама собой.

Юноша с тревогой ожидал исхода переговоров между его новым другом и отцом, но сразу успокоился, завидев ласковое и добродушное лицо идущего к нему Шебиба. Потом Джафар надел ему на палец перстень, все сели за стол, и молодой человек, расставшись с частью причин для огорчения, поел с большою охотой.

Друзья провели весь день и ночь в доме Шебиба, а утром, вернувшись в Дамаск, тут же услышали, как глашатай от одного квартала к другому объявляет, что завтра состоится великолепное празднество, на которое Абдальмалик бен-Мерван приглашает всех знатных людей и иностранных гостей.

— Я пойду туда с тобой и твоим сыном, — сказал Джафар Шебибу. — Чужеземцев тоже приглашают, все подумают, что ты привел своего гостя-звездочета. Если же ты явишься без меня, это будет выглядеть неестественно. Я надену чалму и индийское платье, чтобы лучше сыграть свою роль.

Сговорившись, друзья стали готовиться к торжеству.

Мне еще очень многое предстоит рассказать, поэтому я не стану подробно описывать то, как готовилось пышное празднество, задуманное Абдальмаликом.

Этот царь, по природе скупой, хотел выглядеть щедрым и в особых случаях впадал в расточительство. Правда, он умел потом выжать из народа всё, что принес в жертву своей кичливости. Во дворах, на площадях и в переходах дворца он приказал поставить триста столов со всевозможными яствами. Две тысячи невольников суетились вокруг них под звуки разнообразных инструментов, и над каждым столом высился отдельный шатер: словом, получился целый лагерь посреди города.

Абдальмалик гордился тем, что благодаря пышному празднику в честь загадочного Джафара он докажет незваному гостю свое превосходство над хваленым гостеприимством Шебиба. В то же время ему не терпелось узнать, как в такой огромной толпе обвиняемый узнает великого визиря.

— Государь, он здесь, под одним из шатров. — С этими словами Зизиале указала на невероятных размеров белую бабочку, порхавшую над их головами. — Следи за ней, государь, и зайди в шатер, на который она опустится. Бабочка залетит внутрь и сядет на голову великого визиря.

Сделав всё так, как велела Зизиале, царь с поклоном приблизился к Джафару, которого усадили за один из первых столов между Шебибом и его сыном.

Визирь не стал отпираться и ответил Абдальмалику с подобающей почтительностью.

Правитель Дамаска пригласил Джафара и его спутников к своему царскому столу, и, когда они шли, вокруг раздавались возгласы: «Да здравствуют великий Джафар и Абдальмалик бен-Мерван!» Вскоре этот крик разнесся по всем шатрам, целая толпа собралась вокруг того места, где должен был появиться ближайший соратник халифа.

Царь был крайне предупредителен не только к Джафару, но даже к его спутникам, однако в душе испытывал чувства, противоположные своим словам и поступкам. Тиран Абдальмалик ненавидел Шебиба, завидовал его славе и был уверен, что именно Шебиб донес на него халифу, и потому Джафар получил приказ проверить тайком, правдивы ли жалобы на его правление. Этим можно было объяснить поведение Джафара, если только нет иной причины, и самый могущественный визирь империи, в самом деле утратив расположение халифа, не был вынужден покинуть Багдад на столь продолжительный срок и, скрываясь от всех, проводить время в обществе Шебиба.

Как бы то ни было, Абдальмалик жаждал погубить Шебиба, а ежели великий визирь впал в немилость, то усугубить тяжелое положение последнего.

Эти намерения внешне прикрывались услужливостью, почтением и видимым удовольствием от того, что наконец-то и ему довелось принимать гостя, являвшегося вторым после халифа правителем на земле.

Пока царь Дамаска разрывался между происходящим во дворце, своими тайными желаниями и необходимостью оказывать почести, Джафар раскрыл ладонь и обнаружил маленький клочок пергамента. Это Маркаф по приказу Зизиале превратился из бабочки в записку с такими словами: «Не забудь о судьбе той, что обратилась к тебе у подножия позорного столба». Записка тут же исчезла, но визирь запомнил ее содержание.

— Третьего дня я был очень тронут, — сказал он Абдальмалику, — когда ты оказал огромную честь имени моему, отложив казнь юного преступника, который обратился ко мне за помощью. Думаю, я знаю, кто он, и предполагаю, что этот молодой человек невиновен. Ты доставишь мне огромное удовольствие, если прикажешь привести его сюда и передашь в мои руки.

Абдальмалик надумал отказать, но не напрямую, а подготовив ловушку для Джафара: ему хотелось таким образом узнать, как визирь сам расценивает свое положение и доверие своего повелителя.

— Дело в том, — ответил царь, — что преступление, в котором обвиняют этого юношу, непростительно — только халиф может помиловать его, а потому тебе придется выступать от его имени.

Эти слова смутили Джафара, как вдруг военные фанфары возвестили о прибытии новых гостей.

То был Альмукадан-Хассан, командующий зоранов[20]^{107}. Его сопровождали военачальники со всем его войском. Альмукадан-Хассан взялся собственноручно доставить Джафару, главе своего рода, письмо халифа, который призывал его обратно в Багдад.

Пока Джафар читал, передовые отряды верных зоранов прибыли во дворец и огласили шатры военной музыкой.

Каждый воин был вне себя от счастья видеть своего господина, и каждый по мере приближения преклонял колено, дабы поцеловать ему руку. Джафар приказал им разбить лагерь за стенами города, попросив остаться только Альмукадана.

Подобное зрелище наполняло радостью сердце Шебиба и крайне тревожило Абдальмалика. С этого самого момента он перестал быть хозяином в собственном дворце и к тому же боялся, что Альмукадан-Хассан принес не только приказ Джафару возвращаться в Багдад, но и указания совсем другого рода, иначе с какой целью халиф прислал своих лучших воинов? От сомнений и страхов царь Дамаска чувствовал себя очень несчастным.

Что делать? Как предотвратить бурю? Перво-наперво царь послал за юным преступником, чтобы передать молодого человека и его дело в руки Джафара. И пока приказ его исполнялся, Абдальмалик принялся уговаривать великого визиря поселиться в своем дворце. Высокородный Бармесид весьма учтиво отказался.

— Шебиб принял меня, государь, — сказал он, — когда никто не знал, кто я, когда только любовь к ближнему могла послужить мне рекомендацией. Честь, которую я могу оказать ему сегодня как представитель халифа, лишь малое вознаграждение за его гостеприимство.

С этими словами Джафар попрощался с Абдальмаликом и вернулся в дом Шебиба вместе с Альмукадан-Хассаном.

Не успели они войти, как главный судья сам привел юного преступника и вручил Джафару все записи.

Хазад, сын Шебиба, и Зизиале увидели друг друга. Девушку охватило сильнейшее волнение, однако у нее всё же хватило сил удержаться на ногах, тогда как юноша лишился чувств.

Шебиб, отец Хазада, встревожился, но Джафар успокоил его:

— Ничего, друг мой: это легкий признак болезни, слишком хорошо мне знакомой, поскольку я до сих пор от нее страдаю, несмотря на водоворот событий, в который я вовлечен. Прикажи уложить поскорей сына, а молодому человеку, которого прислал царь, отвести отдельные покои. Но сначала мне нужно с ним поговорить. Очень скоро я снова к тебе присоединюсь.

Шебиб позаботился о сыне, потом распорядился о размещении командующего зоранов и отпущенного на свободу молодого человека.

Как только тот остался один, Джафар вошел в его комнату, закрыл за собой дверь и обратился к Зизиале:

— Царевна Герака!.. По моему обращению ты уже поняла, что я знаю, кто ты. Есть только один способ осуществить твою мечту. Я скажу всем, что ты евнух, которого я хочу препроводить к Зобеиде, жене халифа. Ты поедешь с женщиной из Дамаска, которую я намереваюсь взять в жены. Я буду хранить твою тайну, постарайся же сама себя не выдать… Главное — не попадайся на глаза Хазаду, ты убьешь его. Потерпи, не ищи с ним встреч, пока я не устрою всё так, чтобы ты стала его женой с согласия тех, кого вы оба должны слушаться. Положись на меня, я обо всем позабочусь, и перестань прибегать к магии. Успех дела зависит от твоей осторожности и осмотрительности. Хотя будущее твое, конечно, предопределено звездами, из-за разного рода ошибок ты уже едва не погибла и не разрушила свою судьбу.

Зизиале растерялась, но потом решила, что слова визиря продиктованы свыше, и обещала беспрекословно слушаться.

Покинув дочь султана, Джафар поспешил к Шебибу и нашел его рядом с сыном, который уже оправился от пережитого потрясения. Молодому человеку больше всего был нужен покой, и потому, не пожалев усилий и ласки, друзья уговорили его отдохнуть как следует и оставили одного.

— Ничего не понимаю, — недоумевал Шебиб по дороге в свою опочивальню. — Что случилось с моим сыном? Он всегда был сильнее всех, а с некоторых пор волнуется по малейшему поводу.

— Это потому, что твой сын по-настоящему влюблен.

— Но разве такое возможно? — поразился Шебиб. — Пусть из-за кольца его история и выглядит правдоподобной, я считаю, что это было всего лишь сновидение^{108}.

— Нет, это был не просто сон, друг мой, — возразил Джафар. — После того как я в первый раз встретился с твоим сыном, у нас состоялся еще один разговор, и он описал мне покои, в которых видел себя лежащим на ложе. Во всей Аравии такого не найти. Он никогда не покидал вашего дворца, ты же сам знаешь. Есть ли у кого-то из твоих женщин комната с потолком и зеркальными стенами, украшенными золотыми решетками и расписанными цветами? К тому же покои, в которых Хазад очутился, были ярко освещены, ибо он утверждает, что был ослеплен. Верь мне, я, кажется, догадываюсь, что именно твой сын пытался описать. Так вот, друг мой, столь изысканная роскошь характерна для персидских дворцов.

— Так, значит, он за одну ночь перенесся в Персию и обратно?

— Мой дорогой друг, если Небо уготовило твоему сыну брак, который послужит на благо определенной части земли, то оно способно стереть все расстояния. Помнишь, когда Умар осаждал Алеппо^{109}, его жена Фатима^{110} как-то вечером стояла в Медине^{111} на коленях и молилась. Закончив молитву, она воскликнула: «О Аллах! Если б я могла сейчас же обнять моего супруга!»

Только она произнесла эти слова, как тут же два ангела, которым она поклонилась перед молитвой[21]^{112}, перенесли ее к мужу.

Друг мой, крепись, Небо ради меня свершило здесь множество чудес, ты был главным орудием его и помогал мне чем мог. Если оно, испытывая твою веру, воздвигает препятствия на пути к счастью, верь, что звезда твоя выйдет из-за туч еще более яркой, нежели прежде. Всё говорит за это, однако я, терзаясь губительной страстью, утратил душевное равновесие…

— Страсть, о которой ты говоришь, — прервал Шебиб друга, — не должна мучить тебя: юную особу, которую ты любишь, зовут Негемет, и завтра я отведу тебя и кади к эмиру Шеффандару-Хасану, ее отцу. Ты женишься на ней, но до твоего отъезда она останется у своих родителей.

Это обещание успокоило Джафара, и друзья расстались. Шебиб пошел отдать распоряжения по приему гостей, а Джафар призвал Альмукадана-Хассана, чтобы тот доложил ему, в каком состоянии оставил он Яхью Бармекира и что думают в войсках зоранов по поводу столь долгого отсутствия великого визиря, чье общество всегда было дорого халифу.

Альмукадан ответил, что высокородный Яхья Бармекир успокоил и его, и всех зоранов насчет положения его сына Джафара. Почтенный старец оставил свой уединенный образ жизни и каждый день являлся во дворец, государь же выказывал ему великое доверие.

— Мой князь, — добавил Альмукадан, — в Багдаде все думают, что ты уехал по весьма важному поручению, содержание которого известно тебе одному, и преданные тебе зораны неустанно молились во имя твоего успеха и скорейшего возвращения.

Во всем этом Джафар узнавал руку доброго и предусмотрительного Харуна.

— Вы собирались сюда в большой спешке, — сказал он Альмукадану. — И все-таки, может быть, кто-то из твоих военачальников прибыл сюда с женой?

— Да, мой господин, — ответил Альмукадан. — Моя жена Фетне скачет на лошади, точно амазонка, ей захотелось разделить со мной подаренное халифом удовольствие отправиться за тобой. Она находится в лагере, в отдельном шатре, и ей служат два евнуха.

— Немедля отправляйся к ней, — велел Джафар, — и захвати с собой третьего евнуха, которого я хочу по возвращении в Багдад представить Зобеиде. Пусть твоя жена позаботится о юноше и обращается с ним как можно обходительнее. Думаю, однажды он окажется весьма полезным для вас обоих.

Джафар разыскал дочь геракского султана и рассказал ей о своем замысле: так она до самого отъезда сможет жить в условиях, более подходящих ее полу. Передав Зизиале в руки Альмукадана, он, довольный своими успехами, вернулся к Шебибу и его сыну. Теперь визирь мог думать только о своей прелестной будущей жене и о возвращении в Багдад.

Шебиб был более чем внимателен и предупредителен по отношению к своему гостю и потому заранее сообщил Джафару, что завтра они наконец-то сделают всё полагающееся для его женитьбы.

Шебиб вызвал кади, объяснил ему, какой договор следует составить, и направил его к Шеффандар-Хасану. Документ о разводе был подготовлен по всем правилам, и прекрасная Негемет вернулась в отчий дом со своим приданым, имуществом и полученными подарками. Она безрадостно покорилась судьбе.

Шеффандар же был счастлив. Теперь его зятем будет величайший после халифа человек на земле. И, когда кади явился к нему, он принял его с огромным удовольствием и собрал необходимых свидетелей.

Как только всё было готово, прибыл Шебиб и привел нового жениха. Договор подписали, и церемония началась.

Невеста подняла покрывало, и казалось, она вот-вот заплачет. От влажного блеска ее глаз страсть визиря разгорелась с еще большей силой. Точно так же в ненастные дни яркие и жгучие солнечные лучи вдруг пронизывают тяжелые от влаги тучи.

Наконец Негемет получила обручальное кольцо и стала женой Джафара. Но многие заботы, лежавшие на плечах высокородного Бармесида до самого его отъезда, отсутствие дома, где он мог бы достойным образом принять молодую жену, служили непреодолимым препятствием, мешавшим воссоединению молодых.

Девушка должна была остаться с матерью, пока не приготовят всё к ее путешествию в Багдад. Первым делом отдали приказание изготовить для нее самый роскошный и удобный паланкин[22]^{113}.

Тем временем весь Дамаск пришел в движение, готовясь к прощанию с великим визирем. На него же навалились многочисленные дела, о которых он забыл, пока оставался никому не известным гостем Шебиба.

Все хотели оказать ему почести, выразить уважение, услужить. Джафар устал от знаков внимания, ему хотелось избавиться от них и хоть какое-то время побыть в доме своего тестя Шеффандара, но царь Дамаска пригласил его на обед во дворец, и первому визирю халифа вновь стало не до любви.

С другой стороны, он не мог покинуть город, не выказав признательности некоторым жителям Дамаска.

Джафар призвал трактирщика, который был так внимателен к нему и при этом никому не выдал его секрета. Тот получил два кошелька, полных золота. Потом визирь отблагодарил продавца лимонада, устроив троих его сыновей в стражу халифа, а также одарив их снаряжением и конями, чтобы они могли сопровождать его самого в Багдад.

Он не смог отыскать рыбака, несмотря на то, что требовал его привести, а потому молился за него Аллаху и Великому Пророку.

Что касается двух слепцов, то царь Дамаска получил приказание выплачивать каждому из них ежегодно по сто пятьдесят золотых монет. Дервиши же как сквозь землю провалились, возможно, они намеренно скрылись, чтобы избежать благодарности и церемоний. Но вот наконец всё было готово, и настала пора трогаться в путь. Зораны, стоявшие лагерем на склоне Кубат-Нафс-иль-Сафир^{114}, ждали только прибытия визиря и приказа выступить в Багдад.

Наконец Джафар выехал из Дамаска в сторону лагеря. Прекрасная Негемет, его молодая жена, уже отправилась туда в своем паланкине. Ее разместили в отдельном шатре вместе с собственными евнухами, а вокруг на страже встали зораны.

Абдальмалик, его придворные и знатные люди Дамаска провожали наместника повелителя правоверных: для них в лагере приготовили три шатра, каждый длиною в двести пятьдесят локтей, а рядом с ними водрузили золотые мачты с развевающимися шелковыми знаменами всех цветов радуги.

Для этого многочисленного общества был приготовлен роскошный пир. Джафар сел за великолепный стол между Абдальмаликом и Шебибом. Перед этим он представил юного Хазада верному Альмукадану и велел тому не отпускать сына Шебиба от себя ни на шаг и окружить его всяческими заботами.

Громкая музыка военного оркестра приглашала гостей насладиться обильным угощением, а отряд зоранов во главе с одним из военачальников направился к Куббат ан-Насру, дабы под куполом его от имени великого визиря поместить лампаду, самую прекрасную из всех, что когда-либо зажигали выдающиеся гости Шебиба в знак своей признательности, но, разумеется, лампада эта уступала той, что в свое время повелел зажечь Харун ар-Рашид.

Со склона Куббат-Нафс-иль-Сафира, расположенного на пути в Багдад, было видно всё, что делается на вершине купола Куббат ан-Насра. Зораны объяснили людям царя Дамаска, которые находились среди них, смысл происходящего.

Те докладывали обо всем, что видели и слышали, своему господину, чья зависть и ненависть к Шебибу вспыхнули с новой силой. С сердцем, переполненным недобрыми предчувствиями, царь оставил Джафара и возвратился в город вместе со своими приближенными. Во дворце он всех отослал и удалился в свои покои, чтобы в одиночестве поразмыслить над тем, как погубить человека, завоевавшего такую славу и почет, которые ему, царю, и не снились, несмотря на блеск и могущество трона.

В лагере на Куббат-Нафс-иль-Сафире вся ночь прошла в приготовлениях к походу. Прекрасная Негемет спала в своем паланкине под охраной евнухов, так как ее шатер должны были разобрать еще до зари. Альмукадан привел туда и того евнуха, что предназначался Зобеиде, то есть Зизиале. Юного Хазада разместили там, где он мог поспать, и только Шебиб оставался неотлучно при Джафаре и во всем ему помогал.

Наконец солнце вышло из своих восточных ворот, настала пора двум друзьям расставаться, и невозможно описать сердечность их прощания. И вот Шебиб направился в Дамаск, а Джафар — в Багдад.

Великий визирь торопил свое войско. Ему не терпелось поскорее вернуться на службу к халифу, увидеть семью свою и родной дом. И они шли день и ночь, сделав только одну остановку, чтобы люди и животные смогли подкрепиться.

Через два дня после отъезда пришлось этому маленькому войску дать отдохнуть, чтобы оно могло двигаться дальше. Джафар приказал разбить шатры посреди прекрасной долины у слияния двух ручейков, чьи берега, поросшие деревьями, служили превосходными пастбищами.

Визирь выбрал самое удобное место для шатра своей молодой жены Негемет, к которой он приставил в качестве сопровождающего мнимого евнуха, якобы предназначенного жене халифа.

Джафар окинул взглядом лагерь, убедился, что никто не отстал и приняты все меры, дабы рядом с изобилием царила мудрая бережливость. Потом он вызвал Калила, первого евнуха прекрасной Негемет, и приказал передать, что намерен отобедать у нее, если она позволит. Вместе с этой просьбой Джафар послал Негемет прекрасное кольцо.

Калил исполнил приказание и возвратился от Негемет с поклоном, приглашением и благодарностью за подарок.

Джафар повелел прислужнику увести молодого евнуха в соседний шатер, чтобы тот мог отдохнуть, и опять отправил Калила к Негемет, дабы выразить ей свою признательность и предупредить о скором своем приходе.

Затем Джафар справился у Альмукадана, хорошо ли чувствует себя Хазад, и, получив положительный ответ, полетел как на крыльях туда, где ему впервые удастся побыть наедине со своей возлюбленной.

Негемет сидела на горе подушек. Завидев визиря, она поклонилась ему. Но лицо ее было укрыто покрывалом, как если бы она принимала чужого мужчину.

— Дорогая Негемет, — удивился Джафар, — я уже имел счастье видеть твое лицо, теперь ты моя жена и можешь забыть о законе, который требует прятаться от чужих взглядов.

— Мой господин, — Негемет отвечала голосом ласковым и в то же время более твердым, чем можно было ожидать при ее возрасте и неопытности, — да, по закону ты мой муж, но, когда я поведаю тебе о причинах, которые заставляют меня носить покрывало в твоем присутствии, твои благородство, великодушие и чуткость одобрят мою скромность и сдержанность.

Изумление Джафара возрастало с каждой минутой, и он попросил Негемет поскорее объяснить, в чем дело.

— Великий визирь, — продолжала Негемет, — вообрази, сколь сильны дружеские чувства, которые испытывает к тебе Шебиб, если они заставили его пойти на неслыханную жертву. Он увидел, что ты сгораешь от любви к молодой особе, поливавшей цветы на балконе дворца, напротив которого ты отдыхал. Друг обеспокоился твоим здоровьем и отказался ради тебя от благословенного союза, который заключил три месяца назад. Одним словом, во имя здоровья твоего и счастья Шебиб пожертвовал своим собственным счастьем, потому что я была его любимой женой, и тебе следовало догадаться об этом, ведь ты сидел напротив его дворца.

Джафар остолбенел, любовь в его сердце боролась с дружбой, признательностью и понятиями о чести. Удар был сокрушительным, но визирь быстро оправился. Добродетель взяла верх над страстью.

— О, чудо, — вскричал глава Бармесидов, — чудо дружбы и великодушия, диво, превосходящее всё, что мог представить себе мой отец, когда готовил меня к чудесам! Благородный, добрый Шебиб отдал мне великое сокровище, переоценить которое невозможно, лишь бы спасти меня от пагубных последствий! И я мог злоупотребить его дружбой! Нет, госпожа, ты не жена мне, ты жена моего дорогого Шебиба и, если пожелаешь, моя дорогая и уважаемая сестра.

— Мой господин, — Негемет подняла покрывало, — теперь мне нет нужды скрывать лицо от того, кто показал мне всю красоту своей души. Прошу, не упрекай меня за хвалу, которую я воздаю тебе как жена Шебиба и твоя сестра: «Да, ты достойный и добродетельный друг Шебиба!»

«Да, ты достойный и добродетельный друг Шебиба!»

— Ах, госпожа моя, — вздохнул Джафар, — если бы я всегда был достоин таких слов! И раз ты стала мне сестрой, надо подумать, как предупредить сплетни и злые толки, которые непременно возникнут, если ты сейчас же вернешься в Дамаск. В Багдаде я поселю тебя в подходящих покоях, и, если ты хочешь порадовать меня, стань для моей жены Фатимы таким же другом, как я для Шебиба. Ты увидишь двор халифа, к тебе там будут относиться с великим почтением, и оно заставит умолкнуть злые языки и послужит на пользу Шебибу, которого я люблю не меньше твоего.

— Брат мой, — отвечала Негемет, — мое счастье и счастье моего мужа в твоих руках. Я исполню всё, что ты посоветуешь.

Джафар приказал Калилу привести из шатра Альмукадана молодого путешественника.

— О ком ты говоришь? — поинтересовалась Негемет.

— О сыне твоего мужа.

— Как? — обрадовалась Негемет. — Хазад здесь? И мне дозволено увидеть его?

— Госпожа моя, его приведут сюда, и я счастлив, что его общество доставит тебе удовольствие. Я сделаю всё, чтобы оно скрасило тебе дорожные тяготы. Отныне, раз вы по сердцу друг другу, я постараюсь, чтобы вы чаще проводили время вдвоем. Я прикажу, чтобы его шатер ставили по соседству с твоим шатром. Альмукадану же скажу, что ты — жена моего друга Шебиба и хочешь позаботиться о своем пасынке. Когда Калил вернется, представь ему Хазада и веди себя со всеми как жена моего друга, чтобы никакие другие слухи не расползлись по лагерю.

В этот момент вошел Хазад. Негемет обняла его и так растрогалась, что чуть не лишилась чувств. Джафар любовался плодами добродетели своего друга, которая наложила отпечаток даже на нравы гарема: ведь обычно одна жена терпеть не может детей другой. Любовь, которую внушал Шебиб, завоевывала сердца всех его близких.

Подали ужин. Джафар, освободившись от своей страсти, как от глубокого и тревожного сна, ласково смотрел на женщину и ее пасынка, которые, казалось, любили друг друга столь же сильно, сколь и невинно. В конце концов он оставил их вдвоем, приказав евнуху Калилу сидеть у входа, и отправился в шатер Зизиале, беспокоясь о том, как бы скрыть ее от глаз Хазада. Едва визирь вошел, дочь султана приблизилась к нему, прося о милости.

— Мой господин, — сказала она, — жара и дорога наложили отпечаток на лицо Хазада, который отправился в путь, едва оправившись от болезни. Я видела его сквозь занавеси паланкина. У меня есть особые способы уберечься от жары, а у него — нет. Позволь мне скакать верхом рядом с Альмукаданом, это мне больше подходит, чем сидеть взаперти, пусть даже напротив прекраснейшего создания на земле — твоей жены.

— Она не моя жена, а моего друга Шебиба, и едет в Багдад в гости к моей любимой Фатиме. Шебиб присоединится к нам позже, и я окажу ему такой же прием, какой он оказал мне в Дамаске. Я согласен, пусть будет так, как ты хочешь, пусть Хазад поедет в паланкине со своей мачехой Негемет.

Джафар отдал необходимые указания и прилег отдохнуть. Душа его пережила ужасную бурю, но благодаря победе, которую он одержал над собой, она не утратила силу, а обрела. Теперь визирь мог восхищаться непревзойденным благородством своего друга и не краснеть за самого себя, поскольку одолел одну из самых сильных страстей, которые когда-либо испытывал.

Как только наступила ночь, многочисленный и блестящий караван снова тронулся в путь.

Зизиале гарцевала сбоку от жены Альмукадана, не чувствуя никаких неудобств. Любезный Маркаф парил над нею в виде облака и весь день размещался между всадницей и палящими лучами солнца.

Хазад, сидя в паланкине напротив Негемет, рассказал ей без утайки историю своей необыкновенной любви, даже не подозревая о том, что до предмета его страсти рукой подать.

Что до Джафара, то, чем дальше он продвигался, тем больше радовался тому, что к нему снова вернулось расположение халифа.

Если бы он, Джафар, вернулся в Багдад женатым на юной Негемет, чувствительная Фатима была бы огорчена^{115}, да и Яхья Бармекир, возможно, испытал бы неудовольствие. Приятно было думать Джафару, что своим возвращением он принесет родным только радость.

В таком настроении пребывали наши путешественники, когда, завидев с вершины холма крыши Багдада, они в то же время заметили группы всадников, выезжавших из города навстречу великому визирю: это зораны, ускакавшие вперед, предупредили о его скором прибытии.

Халиф позаботился о том, чтобы въезд Джафара в Багдад выглядел как триумф. Тем самым он стремился восстановить доверие к своему любимцу, которому вознамерился предоставить еще более широкие полномочия, чем прежде.

Джафар не поехал в свой дворец, Альмукадан проводил туда только Негемет и Хазада, а визирь первым делом направился на поклон к Харуну и взял с собой дочь султана Герака, по-прежнему переодетую евнухом.

Халиф увидел Джафара и, не дав тому вымолвить ни слова, при всех выказал ему знаки самой искренней дружбы, после чего государь и его наместник удалились, дабы поговорить наедине.

Харун потребовал, чтобы Джафар не опустил ни малейшей подробности жизни своей после отъезда из Багдада, и визирь рассказал ему всё без утайки.

Когда он дошел до истории своей любви к Негемет, халиф не выдержал и рассмеялся.

— О, продолжай, друг мой, продолжай, — повелел царь. — Ты потом узнаешь, почему это приключение заставляет меня смеяться.

Джафар продолжил и перешел к рассказу о Зизиале.

— Где она? — поинтересовался Харун.

— Приехав в город, я отдал ее под присмотр одного из евнухов твоей жены Зобеиды.

— А где ее возлюбленный?

— В моем дворце. — И Джафар поведал халифу обо всем, что случилось, вплоть до последней минуты.

Харун с нескрываемым удовольствием слушал о благородстве Шебиба, отдавшего высокому гостю любимую жену. Джафар читал в глазах своего господина и друга, как высоко тот оценил его силу воли и отказ от своих чувств к прекрасной Негемет.

И вот, когда рассказ высокородного Бармесида закончился, заговорил халиф.

— Мой дорогой визирь, — сказал он, — если бы книга «Джафер» всегда задавала нам столько загадок, как в этом году, чтение ее не оставило бы нам времени на отдых. Тебе во всех отношениях пришлось нелегко, но это еще не конец — мы с тобой еще не квиты. Однако остальное касается больше меня, нежели тебя: теперь я должен отправиться в Дамаск по первому знаку, который мне подадут, и, к счастью, в нем не будет никаких загадок. Но, прежде чем я объясню, в чем дело, я требую, чтобы ты сказал, почему во время того памятного чтения книги «Джафер», которое предшествовало твоему отъезду, я рассмеялся.

— Ты был так добр, отправив меня в путь, — ответил Джафар, — ведь книга дала тебе понять, что я буду влюблен, как мальчишка.

— Потом я загрустил, — продолжал Харун. — Ты должен объяснить и это.

— Ты узнал, что мой друг откажется ради меня от своего счастья.

— А ты знаешь, почему я заплакал?

— Нет, — признался визирь.

— Всё верно. Зато я знаю: из-за тебя самый добрый человек на свете жестоко оклеветан. Не тревожься, Небо не даст его в обиду, но как только солнечный диск окрасится багрянцем, я двинусь на Дамаск. Держи наготове наших самых быстроходных верблюдов, и пусть никто не заподозрит, что они предназначены для меня. Пусть Альмукадан-Хассан и его зораны думают, что им вот-вот предстоит выступить в небольшой поход. И пока я отдам дань своей судьбе, ты будешь делать то, что делал я во время твоего отсутствия, — править. Прости, что вынудил тебя странствовать, подобно дервишу, но так было нужно: ты не смог бы ничего сделать и узнать, если бы не ушел один, никем не узнаваемый и не ведающий, что именно тебя ждет.

Уже светало, когда закончился этот долгий разговор. Джафар ушел отдыхать в свой дворец, где, к счастью, все понимали, что халифу и визирю будет трудно расстаться друг с другом после столь продолжительной разлуки.

Зобеида взяла под свою опеку юную персидскую царевну, приставила к ней евнухов, служанок и отвела удобные покои.

Зизиале отпустила Маркафа, решив больше никогда не прибегать к науке своей кормилицы.

Негемет расположилась как нельзя лучше у жены Джафара: та уговорила гостью разместиться в своей опочивальне. При дворе халифа Негемет встретили с большим почтением и выказали всевозможные знаки внимания.

Хазад-ибн-Шебиб получил в наставники самого Джафара, который делился с ним знанием людей и событий. В общем, всё было к лучшему в городе Багдаде, и потому мы перенесемся обратно в Дамаск, где дела обстояли хуже некуда.

Абдальмалик бен-Мерван вернулся в столицу в бешенстве. Этому тайному тирану (а других и быть не могло в царствование славного Харуна ар-Рашида) было в чем упрекнуть себя.

Неподкупность и честность Шебиба всегда казались ему отвратительными, он смотрел на него как на соглядатая, приставленного к нему халифом, и был убежден, что визирь явился в Дамаск с целью разузнать настроение народа.

Джафар уехал как будто довольный, но можно ли доверять видимости?

Царь заметил, что Шебиб принимал гостя с необыкновенным даже для него радушием и щедростью. Мало того, дабы полностью покорить сердце второго человека в государстве, он не только отдал ему в заложники своего единственного сына, но и пожертвовал своей женой, о чьих прелестях ходили легенды.

Все знали, что Шебиб нежно любил сына и пылал непритворной страстью к красавице жене. Подобные жертвы ради чужеземца казались правителю Дамаска неестественными, а внезапную дружбу, которая якобы связала Шебиба и Джафара, он считал вымыслом и обманом.

Сатрап изводил себя сомнениями и завистью, днем и ночью думал, как погубить своего врага. И, вспомнив, что Шебиб — большой ценитель женской красоты, решил воспользоваться этим, чтобы обвинить его в преступлении.

В квартале по соседству с домом Шебиба жил плотник по имени Хуссейн, и жена его слыла самой красивой женщиной в Дамаске. Однако достоинства ее души не соответствовали достоинствам внешности. Абдальмалик велел распространить слух о том, что Шебиб влюблен в нее и намерен взять в жены вместо дочери Шеффандар-Хасана, которую он уступил Джафару. Потом царь приказал своим подручным убить мужа-плотника и обвинить в убийстве Шебиба. Но сначала следовало заготовить неопровержимые улики, чтобы обвиняемый неизбежно был казнен и никоим образом не выглядел жертвой чьей-то ненависти.

Эти улики должны были лишить Джафара всякой возможности выступить в защиту Шебиба. Следовало изобличить благородного жителя Дамаска так, чтобы он выглядел преступником даже в глазах своего друга-визиря.

Некогда царь Дамаска в порыве мнимой щедрости подарил Шебибу перстень. И, хотя у того имелись другие, более дорогие и красивые, украшения, он, не желая показаться невежливым, всегда приходил во дворец с царским подарком на пальце.

Коварный правитель решил похитить этот перстень. Один евнух, ловкий фигляр, взялся за дело. Однажды после ужина, затянувшегося далеко за полночь, он подал Шебибу чашу для омовения рук и стянул кольцо, так что гость ничего не заметил и вернулся домой не только без перстня, но и без кинжала: ловкач, исполняя приказание Абдальмалика, заодно стащил у него и оружие.

Когда тиран заполучил кольцо и кинжал, отвратительная интрига продолжилась.

Плотник был зарезан на пороге собственного дома оружием Шебиба, да так, что никто ничего не видел.

У Абдальмалика во дворце служил один писец, такой же порочный, как его господин, и к тому же продажный. Он был любовником вдовы плотника и убедил ее обвинить Шебиба в том, что еще при жизни мужа сосед уговаривал ее уйти от Хуссейна или принудить его развестись с ней. Кроме того, вдова заявила, что сразу после убийства Шебиб прислал ей кольцо и обещал жениться на ней.

Четыре свидетеля^{116} уверяли, что видели Шебиба на месте преступления. Вдове обещали, что всё имущество убийцы перейдет к ней, а писцу достанется его великолепный дворец, из которого Абдальмалик заберет себе только мебель.

Царь Дамаска созвал диван. Главным же в этом собрании самых крупных сановников был не кто иной, как Шебиб.

Абдальмалику доложили, что некая женщина со спрятанным под покрывалом лицом взывает к справедливости и заявляет о страшном преступлении, совершенном влиятельным лицом государства. Царь невозмутимо приказал впустить ее.

Вдова плотника, рыдая, простерлась ниц и стала просить суда над убийцей ее мужа. Все присутствующие согласились с тем, что если она может назвать злодея и предъявить доказательства, то преступника следует немедленно судить.

Тогда вдова изложила историю так, как научил ее царский писец, но не назвала имени виновного. Она предъявила кольцо, которое прислал ей убийца мужа, и стала умолять хорошенько эту улику спрятать, а затем назвала имена четырех свидетелей, подобравших кинжал злоумышленника.

Абдальмалик приказал писцу дивана забрать кольцо и записать имена очевидцев, а вдову отослал домой.

Когда она ушла, царь взял слово.

— Это ужасное злодеяние, — сказал он, — и я спрашиваю вас, мои советники и визири, какая кара полагается за него по закону?

— Государь, — ответил муфтий^{117}, — за такое преступление полагается смертная казнь. Так говорится в трех книгах: в книге Мусы, книге Исы бен-Марьям и, наконец, в книге нашего Великого Пророка^{118}. Нельзя простить убийство мусульманина^{119}.

Весь диван, и Шебиб в том числе, согласился с мнением муфтия. Шебиб говорил последним, он добавил, что виновный должен быть наказан, но приговор не может основываться на предположениях, следует серьезным образом изучить дело и улики.

— Справедливые слова, — заметил Абдальмалик. — И поскольку посягательство на священные узы брака задевает основы нашей веры, я поручаю муфтию собрать всех кади и без промедления расследовать дело. Преступник не должен уйти от наказания, а потому я повелеваю судить его завтра же.

Шебиб, сам того не подозревая, находился в страшной опасности. Однако ровно в тот день, когда был убит плотник Хуссейн, в Багдаде случилось знамение, предсказанное «Джафером»: солнце окрасилось кровавым багрянцем и Харун отправился в путь.

Тем временем в Дамаске всё пришло в волнение: дом Шебиба был окружен, ему приказали назавтра явиться в диван по обвинению в убийстве Хуссейна и попытке соблазнить его жену.

Добродетельный Шебиб поужинал, помолился и, доверив судьбу свою воле Великого Пророка, лег спать.

Жители города пребывали в крайнем замешательстве, не понимая, как может столь добрый и порядочный человек подозреваться в преступлениях такого рода. Бедняки, которым он помогал, испугавшись, что лишатся его помощи, оплакивали его и свою участь. Немногочисленные завистники радовались, а царские прислужники говорили на всех углах, что безудержная страсть к женщинам даже самого стойкого мужчину заставляет отступить от своих правил. Ночь накануне суда прошла в смятении, от возбуждения многие не смогли сомкнуть глаз.

На рассвете два слепца встретились у входа в мечеть, куда они пришли помолиться за Шебиба.

— Этой ночью, — сказал старик, — моей жене приснился странный сон. Она видела, что все лампады под куполом Куббат ан-Насра стали гаснуть, но вдруг налетел порыв ветра и разжег их снова, да так ярко, что глазам было больно смотреть.

— А мой отец, — тихо отвечал молодой Бенфирос, — видел во сне Маркафа, и тот обещал ему на прощание броситься в воды Абаны и пойматься на удочку ради Шебиба. И что этот великий человек в его положении будет делать с жареной рыбой? Джинн Каркафс, его старый приятель, перед уходом стал таким маленьким, что и разглядеть было нельзя, и прошептал, что ему надо укрыться там, куда смогут проникнуть только воздух и он. Это Тантура приказала им поступить таким образом для спасения Шебиба. Брат мой, у этого достойнейшего человека оказалось немало врагов, но с позволения Аллаха у него есть и друзья, необыкновенные и могущественные.

— Вы говорите о Шебибе? — спросил один из трех дервишей, подошедших к мечети. — Если вы любите того, о ком толкуете, примите подаяние во имя этого поистине благородного человека и помолитесь с нами, дабы Аллах просветил судей и защитил невинного от клеветников.

— Мы войдем в мечеть вместе с вами, — сказали еще три человека, подойдя к ним с трех разных сторон, — ибо пришли сюда за тем же.

У одного из них на руке сидел попугай, другой нес в корзине огромную рыбу, а третий, с тощим кошелем на поясе, вел за руку мальчика. Эти трое обратились к дервишам:

— Раз вы пришли, чтобы помолиться за Шебиба, то позвольте и нам присоединиться к вашим молитвам.

— Охотно, — согласились странники. — Вот только птицу и рыбу нельзя будет взять в мечеть^{120}.

— Я послежу за ними, — пообещал мальчик.

Все вошли в молельный зал, и молитвы смешались с рыданиями и стенаниями. Закончив молиться, эти, казалось, случайно встретившиеся люди (то были рыбак, трактирщик и продавец прохладительных напитков, которые уже упоминались в рассказе о приключениях Джафара, так же как и трое дервишей и двое слепцов) заговорили о причинах, что заставили их спозаранку поспешить в мечеть, и о том, с какой целью они хотят пойти на площадь, где состоится суд над Шебибом.

Диван собрался под открытым небом. Абдальмалик заранее приказал глашатаям объявить во всеуслышание, что любой желающий может стать свидетелем важного события.

Друзья Шебиба вышли из мечети и увидели большое скопление народа. Вокруг мальчика, который сторожил попугая и рыбу, собралась целая толпа, ибо попугай без умолку кричал: «Шебиб невиновен».

Сама Тантура, царица джиннов, обратившись попугаем, заняла место той птицы, что жила в доме продавца прохладительных напитков, и с утра оглушала весь дом своими криками. Поэтому хозяин попугая решил предъявить необыкновенную птицу дивану.

Рыбак с раннего утра хотел забросить в реку сеть, но увидел у самой поверхности большую рыбину и закинул удочку, громко сказав: «Во имя Шебиба, которого преследует людское коварство». Рыба тут же выпрыгнула из воды и на лету заглотила крючок. Вот бедняк и прихватил ее с собой, рассудив, что она, хоть и немая, послужит защите Шебиба, ибо пожелала попасться, едва заслышав его имя.

Трактирщик же рассказал, что несколько дней назад у него ужинали четыре очень подозрительных человека. Наевшись и напившись, они поссорились из-за огромного кошеля с золотом, которое делили между собой. Один из них кричал, что ему причитается львиная доля, потому как он сделал больше всех. Затем спорщики стали бросаться посудой, и пришлось их разнять. Тут один из них пожаловался, что ничего не видит и не может идти, ибо ему выбили его единственный зрячий глаз. Другой его глаз с виду был вполне здоровым, но слепым.

— Я уговорил одного из них проводить беднягу домой, — продолжал трактирщик, — и все они вышли на улицу в таком разгоряченном состоянии, что забыли на столе кошель, в котором остались две золотые монеты. Я подумал, что в толпе, которая соберется на суд Шебиба, этот кошель, может быть, найдет своего хозяина, и потому повесил его себе на пояс.

— Что касается нас, — сказали три дервиша, — то мы — гости и друзья Шебиба. Помолившись за него, мы хотим пойти на площадь, чтобы посмотреть, до чего может дойти людская злоба в ненависти своей к этому образцу благородства и добродетели.

Маленький отряд дружно направился к месту суда. Всякий раз, когда толпа мешала его проходу, прекрасный попугай, сидевший на руке мальчика, кричал громко и отчетливо: «Дорогу! Дорогу!», и люди расступались, даже не задумываясь о том, сколь необыкновенному приказу они подчиняются.

Наконец добровольные защитники Шебиба добрались до площади, на которой предполагаемый преступник должен был предстать перед своими обвинителями, что уже ждали начала суда. Последние оказались совсем рядом с друзьями Шебиба, потому как их разделяла лишь невысокая загородка.

Вскоре скамьи, приготовленные для судей всех рангов, заполнились. Ждали только Абдальмалика, и вот он наконец занял свое место и приказал ввести обвиняемого.

Шебиб встал в центре, а подавшая жалобу вдова, одетая в черное и с покрывалом до самой земли, осталась снаружи, за загородкой.

Ей подали знак, и она уже приготовилась повторить свое обвинение против предполагаемого убийцы мужа, как вдруг попугай затрубил, словно трубач, да так похоже, что привлек всеобщее внимание и не дал вдове Хуссейна рта раскрыть.

Только все немного оправились от изумления, вызванного выходкой птицы, как затрубили настоящие трубы, им ответили другие инструменты военных музыкантов, и все они возвестили прибытие халифа, который уже сошел со своего верблюда и направился прямо к царю вместе со своими главными евнухами.

Абдальмалик спустился с трона и поспешил навстречу повелителю, который приближался к нему легким уверенным шагом.

— Царь Дамаска, — молвил Харун, — мой приезд не должен тебя удивлять. На меня возложена обязанность заботиться о счастье мусульман, во главе которых меня поставило Небо, и всем им я должен давать равное доказательство своей неусыпной бдительности. Я прибыл, дабы убедиться в том, что ты даруешь нашим подданным благоденствие, и воздать тебе по заслугам… Меня известили, что ты готовишься свершить акт правосудия и пригласил в свидетели народ, ибо из щепетильности своей желаешь отмести всякие подозрения в предвзятости судей… Я поддерживаю такую предусмотрительность, а также то, что ты приказал окружить место сего многолюдного собрания войсками, дабы поддержать порядок и обеспечить торжество закона… Поскольку в этот час ты исполняешь самую сложную задачу, налагаемую короной, я рад, что прибыл вовремя и смогу помочь тебе нести это бремя. Я присоединюсь к тебе, чтобы мы вдвоем возглавили этот суд.

Заявление халифа сразило Абдальмалика, он отвечал лишь обрывками нечленораздельных фраз. И вот халиф поднялся на трон, а трясущийся от страха царь Дамаска сел по его левую руку.

Харун увидел перед собой подательницу жалобы и, величественно и в то же время мягко обратившись к ней, велел женщине повторить свои показания.

Вдова Хуссейна не решилась даже глаз поднять на преемника Мухаммада. Она попыталась что-то выговорить, но ложь замерла на ее губах, а потом женщину охватила такая слабость, что она вовсе лишилась дара речи.

Тогда велено было главному писарю зачитать жалобу так, как она была записана, потом показать суду кинжал, которым был убит бедный плотник, а также кольцо, служившее доказательством намерения обвиняемого соблазнить честную женщину.

Перстень передали судьям, и большая их часть узнала кольцо Шебиба. Абдальмалик подтвердил, что сам подарил его обвиняемому три года назад.

Халиф взял кольцо, рассмотрел его и приказал передать Шебибу, чтобы тот сказал, узнает ли он свой перстень.

— Да, это кольцо принадлежало мне, — ответил Шебиб, — но я потерял его и никогда никому не давал и не дарил.

— Знаешь ли ты женщину, которая обвиняет тебя? — спросил Харун. — Посылал ли ты к ней кого-нибудь?

— Я только слышал о ней, о несравненный халиф! Я никому не поручал говорить с этой женщиной от моего имени, зато знал ее мужа и давал ему работу. Я всегда благоволил ему и никогда не желал зла.

— Есть четыре свидетеля, — продолжал Харун, — которые утверждают, что видели, как ты зарезал Хуссейна в нескольких шагах от своего дома, а потом ушел к себе.

— Защитник правоверных! — воскликнул Шебиб. — Не я, жертва наветов, а Аллах поразит лжецов, я же вижу здесь трех дервишей, которые были моими гостями, с ними я был как раз в то время, когда произошло убийство.

Халиф приказал выслушать четырех обвинителей, и показания их были единодушны.

Они случайно встретились под портиком, где хотели укрыться от грозы, встали за колоннами, защищавшими их от дождя и ветра, и оттуда увидели, как Шебиб, которого они сразу узнали, убил Хуссейна двумя ударами в спину. Потом кинжал выпал из рук злодея, они подобрали оружие и на следующий день принесли вдове.

Халиф рассмотрел кинжал, а затем передал Шебибу.

— Да, это мой нож, — прямодушно признался тот. — Я узнаю его по рукоятке и лезвию, на котором высечены мои инициалы. Он пропал у меня тогда же, когда и кольцо, но я вижу, что драгоценные камни, которые украшали рукоять, кто-то заменил на фальшивые. Да, у меня украли этот кинжал вместе с перстнем.

— Весьма подозрительный факт, — сказал халиф Абдальмалику. — В самом деле, камни-то ненастоящие! Но их вставил золотых дел мастер, значит, мы его найдем, если только он не заодно с вором, похитившим кинжал. Не может быть, чтобы Шебиб, великолепный во всем, согласился носить кинжал с подделкой!

Переговорив таким образом с царем Дамаска, Харун обратился к первому из четырех свидетелей:

— Значит, ты видел, как Шебиб убивал Хуссейна?

— Клянусь Великим Пророком нашим, я видел это собственными глазами.

— Ложь! — раздался вдруг громкий пронзительный голос. — Он видит только одним глазом!

То был попугай, сидевший на руке мальчика. По толпе разнесся шепот, все спрашивали, кто кричал, а халиф задал свой вопрос второму свидетелю.

— Да, я видел, как Шебиб убил Хуссейна, — прозвучал ответ, — и это так же верно, как то, что я — мусульманин.

— Ложь! — раздался тот же пронзительный голос. — Он даже не обрезан^{121}.

Тут все наконец заметили, что кричит попугай. Ахмад-Балан, судебный распорядитель царя Дамаска, хотел забрать птицу, но та прокусила ему палец до крови, а потом клювом выбила из его перстня камень, и тот подкатился к ногам обвиняемого. Шебиб поднял его и сказал:

— Вот камень с рукояти моего кинжала, государь узна́ет его, ведь он собственноручно даровал его мне.

Когда ропот толпы утих, халиф продолжил допрос, обратившись к третьему свидетелю убийства.

Этот «очевидец» стоял рядом с рыбаком и, прежде чем ответить, положил руку на огромную рыбу с разорванным рыболовным крючком ртом.

— Клянусь! — воскликнул он. — Я говорю правду, и это так же верно, как то, что моя рука лежит на мертвой рыбине.

Не успел он договорить, как рыба выскочила из корзины, ударила лгуна хвостом так, что у того из носа брызнула кровь, взметнулась над головами и плюхнулась в канал рядом с площадью.

Халиф скорее порадовался, чем удивился этому чуду, и перешел к последнему свидетелю, который заметил на поясе трактирщика кошель, узнал его и, не ведая, что сам забыл его на столе в трактире, воскликнул:

— Клянусь, обвинение мое так же верно, как то, что на поясе этого человека висит мой кошель.

— Ложь! — снова вскричал попугай. — Это кошель Ахмад-Балана, царского распорядителя, его имя вышито на дне.

После стольких доказательств проницательности птицы Харун обратился к Абдальмалику:

— Брат мой, ты только что наглядно убедился в том, что мы слышали множество раз: доброта Шебиба вызывает любовь к нему всего живого. Ты сам видел, как старались и птица, и рыба защитить его от жесточайшей клеветы. Я не впервые сталкиваюсь с преступлениями и потому уже знаю почти всех, кто был вовлечен в ужасающий заговор против добродетели. Остается лишь выяснить, кто был главным в этом деле, но я доберусь и до него.

Тут повелитель правоверных повернулся к птице и сказал:

— Милый дружок Шебиба! Назови нам имя убийцы Хуссейна, желавшего погубить Шебиба.

— Его имя в перстне, что украли у Шебиба, — ответил попугай и улетел.

Халиф попросил передать ему кольцо и безо всяких усилий вынул камень из оправы — Каркафс, прятавшийся под ним, выдавил адамант в нужный момент. Харун прочел имя Абдальмалика.

Невозможно описать, что чувствовал царь Дамаска во время допроса свидетелей: чудо следовало за чудом, дабы уличить его в совершенном злодеянии, и, когда всё открылось, он оцепенел.

— Абдальмалик, — молвил халиф с тем величественным видом, который он умел принимать, — сойди с оскверненного тобою трона, немедленно сними все знаки отличия, коих я лишаю тебя, встань на место этого невинного человека, которого ты намеревался погубить, отняв у него не только жизнь, но и честь. Ты собрал народ, якобы желал явить ему памятный образчик правосудия, что ж, Небо послало меня, чтобы правосудие свершилось над тобою и твоими сообщниками.

Царь Дамаска сидел неподвижно, точно статуя. Тогда Харун так грозно глянул на него, что скорее из страха, чем из повиновения, несчастный тиран скатился к подножию трона.

— Хватайте его, — приказал халиф своим евнухам. — И пусть он умрет, но не раньше, чем собственными глазами увидит, как казнят тех, кого он втянул в злодейский свой заговор… Вы, благородные жители Дамаска, собравшиеся здесь, и вы, чужестранцы, прибывшие сюда по разным причинам, если какие-нибудь опасения удерживали вас до сих пор, чтобы выступить в защиту невинного и раскрыть правду о преступлении, говорите теперь без стеснения и утайки, помогите мне найти всех виновников ужасного злодеяния.

— Государь, — выступил вперед один из дервишей, — я и мои братья видели, как те четверо, что выступали против Шебиба, вместе вышли от Ахмад-Балана на следующий день после убийства плотника Хуссейна. Они пошли в трактир, хозяин которого стоит рядом со мною, и там поссорились, когда делили золото. Один из них забыл кошель, на дне которого действительно вышито имя Ахмад-Балана, как сказала птица.

— Снимите с Ахмад-Балана платье распорядителя, — повелел халиф, — отберите у него жезл, и пусть он и четверо сообщников его будут казнены сразу после того, как у них вырвут признание в содеянном, а также имена всех пособников. Пусть вдову Хуссейна бросят в темницу, и пусть она там дожидается решения своей участи.

Приказания повелителя правоверных были немедленно исполнены, всех виновных схватили и увели. Им предстояли пытки и казнь, Абдальмалику же выпала жестокая честь: умереть последним.

Когда все неприятные дела остались позади, лицо халифа снова прояснилось, и он обратился к Шебибу:

— Друг мой, радушный хозяин и брат, сядь рядом со мной. Я не увенчаю твою голову короной, которую осквернил твой предшественник, но отныне ты — царь Дамаска. Вижу, вижу, ты станешь противиться, однако, обрати внимание, я не прошу твоего согласия. Именем Аллаха всемогущего, именем Великого Пророка нашего я приказываю тебе взойти на трон, а всем знатным людям, здесь присутствующим, повелеваю признать тебя своим царем.

Шебиб, несмотря на нежелание и скромность свою, был вынужден подчиниться, и его поддержали возгласы одобрения, которые разнеслись по всему Дамаску.

После этой церемонии Харун во второй раз стал гостем Шебиба, и они долго говорили об интересах государства, а потом халиф сообщил ему новости о Джафаре, прекрасной Негемет и юном Хазаде.

Посланец великого визиря уже принес новому царю Дамаска известие о благородном решении Джафара в отношении Негемет, и Шебиб радовался не только счастью вновь обрести любимую жену, но и тому, что он обязан им добродетели своего друга.

Когда они исчерпали эту тему, Харун поведал Шебибу о предстоящей женитьбе Хазада на царевне Герака и рассказал историю о двух кольцах, которую утаил от него Джафар.

Халиф решил сам просить для Хазада руки Зизиале у ее отца и сообщить тому, что его дочь находится в Багдаде при Зобеиде. Посланцы государя тут же поспешили к султану Герака.

Покончив со всеми делами, Харун ар-Рашид без промедления оставил Дамаск и тронулся в обратный путь.

В Багдаде он заставил содрогнуться своего друга Джафара, рассказав об опасностях, которым подвергался Шебиб, и о том, как разъяснились предсказания «Джафера».

Тем временем новый царь Дамаска, который почти против воли оказался на троне, использовал кладезь знаний своих не так, как он рассчитывал, когда приобретал их, а самым достойнейшим образом, ибо разве есть такое благое дело, которое невозможно осуществить, будучи государем образованным и добродетельным?

Первое испытание величия души своей он прошел, придя на помощь семье Абдальмалика. Новый правитель не только вернул ей всё имущество, но и повел себя не как царь, а как отец. После того как он взошел на трон, великодушие его блистало уже не столь ярко, ибо раздробилось; теперь он считал себя рачительным экономом государственной казны, к которой присовокупил всё свое состояние.

После внезапного исчезновения дочери султан Герака и его жена пребывали в глубочайшей печали.

Посланники халифа и царя Дамаска принесли им радость великую, ибо сообщили, что Зизиале живет у Зобеиды. Подробности, которые они узнали из писем, полученных в то же время, дали им понять, что женитьба Хазада подготовлена самой судьбой, и они охотно покорились ей, ибо благородство Шебиба снискало ему уважение во всей Персии, да к тому же теперь он стал царем.

Султан Герака без промедления выехал в Багдад.

Государственные интересы призвали туда и царя Дамаска. Двор халифа весьма разросся из-за прибытия двух властителей.

Харун с большими почестями принял султана, а новый царь Дамаска стал гостем визиря Джафара.

Свадьбу Хазада и Зизиале отпраздновали, как только собрались все те, чье согласие было необходимым.

Прекрасная Негемет вернулась к мужу своему с новыми правами на его сердце, и в честь этих счастливых союзов устроили великолепные торжества.

Благородный Шебиб, обласканный милостивой судьбой, нежной любовью и дружбой, воротился в свою столицу, а султан Герака увез молодого зятя, которого назначил своим преемником.

Халиф, Джафар, Зобеида и Фатима загрустили в миг расставания с теми, кто стал им очень дорог. Женщины привязались к Зизиале и Негемет столь же сильно, как их мужья — к Шебибу и его сыну. Но судьба повелела, чтобы две супружеские пары посвятили себя счастью своих народов, и потому Харун, его визирь и их жены согласились на эту жертву, дабы дело, орудиями которого они служили, не осталось незавершенным.

Закончив историю приключений Джафара и Шебиба, Шахразада обратилась к Шахрияру.

— Господин мой, — сказала она, — бесспорно, Харун ар-Рашид проявил в этих событиях решимость, предусмотрительность и проницательность, которую мы всегда ждем от великих людей. О выдающихся достоинствах этого прославленного халифа можно говорить бесконечно, и, если мои рассказы не наскучили тебе, я поведаю историю Галешальбе и неизвестной госпоже, историю, в которой прозорливость и справедливость халифа снова проявились достойным его образом.

Султан Шахрияр всегда с великим удовольствием слушал Шахразаду — он попросил ее не медлить, и она начала такими словами.

РАССКАЗ О ГАЛЕШАЛЬБЕ И НЕИЗВЕСТНОЙ ГОСПОЖЕ^{122}

Однажды Харун ар-Рашид призвал к себе великого визиря Джафара и главного евнуха Месрура.

— Я желаю, — сказал халиф, — пройтись по Багдаду, посетить лечебницы и проверить, хорошо ли там налажено дело и, главное, получают ли больные помощь и облегчение, в коих нуждаются^{123}. Я наряжусь дервишем, вы пойдете со мной. Оденьтесь так, чтобы вас не узнали.

Всё было исполнено, и Харун отправился в путь вместе с подданными. Они обошли заведения, которые правитель вознамерился осмотреть, и везде обнаружили надлежащий порядок. Но вот они оказались у ворот, за которыми лежал просторный двор. Услышав громкие голоса и крики, Харун спросил Джафара, отчего такой шум.

— Здесь, — пояснил визирь, — содержат душевнобольных. Тех, чей недуг не опасен для других, выпускают гулять во двор, а по краям двора располагаются каморки, в которых больные живут.

— Что ж, любопытно. Давайте зайдем, — предложил халиф. — Хочу убедиться, что все, кто тут находится, имеют на то основания. На свободе разгуливает множество слабоумных, кои заслуживают, чтобы их заперли. Потому полагаю вполне вероятным, что здесь найдутся те, кого можно выпустить с пользой как для них самих, так и для общества. Давайте каждый из нас проверит по одному обитателю этой лечебницы. Бросим жребий, определим, кто за кем пойдет, и приступим.

Сказано — сделано, и первым выпало идти Месруру.

Вся троица проникла во двор, и главный евнух не долго думая направился к ближайшей каморке. Там, за столом, заваленным свитками, подперев голову рукой, сидел человек лет сорока и с самым глубокомысленным видом попыхивал трубкой. Месрур поприветствовал курильщика, и тот ответил вежливым поклоном.

— Думаю, — предположил Месрур, — именно тебе приходится следить за теми, кто шумит во дворе.

— Следить — слишком тяжкое бремя, не мне его носить. Я обязан следить за собой и только за собой.

— Но я уверен, — настаивал Месрур, — что тебя здесь держат не как сумасшедшего.

— Это еще почему? С чего ты взял, что я умнее других? Со мной поступили по справедливости, так же, как должны поступать со всеми жителями Багдада. Мне не на что пенять, меня судили мне подобные, и они столь добры, что каждый день навещают меня.

— Понимаю, — согласился евнух, — в каждом из нас есть крупица безумия, и всё же, если не переходить определенных границ, нас не трогают, и только особые мании…

— Ах, ты прав, — оборвал его курильщик, — люди позволяют себе быть глупыми и даже смешными, но стоит кому-то выделиться умом, образованностью или наблюдательностью, как эти же люди чувствуют себя в его обществе униженными и даже оскорбленными и стараются избавиться от того, кто лишает их покоя. Так случилось и со мною: я знал больше других, и меня убрали с глаз подальше.

— В какой же области ты отличился? — продолжал любопытствовать Месрур.

— В царице всех наук — астрологии.

— И ты постиг ее?

— Почти. Мне не дали достичь совершенства.

— Ты говорил со звездами?

— Именно так.

— И которая из них оказывала тебе особое покровительство?

— Луна.

— А теперь она отвернулась от тебя?

— С тех пор как меня лишили свободы, она ведет себя как ей заблагорассудится. Раньше она обещала мне многое, а сейчас, похоже, обо всем забыла. У нее на носу была огромная бородавка, я ее вылечил, именно мне она обязана своим прекрасным ликом. Более того, я сделал так, что Луна отклонилась от обычного пути, и тем самым помог ей избежать затмения, которого ждали все звездочеты мира. Поначалу моя благодетельница выразила кое-какую признательность, но, с тех пор как меня упрятали сюда, всё изменилось. В начале месяца она еще слишком ущербна, чтобы мне посодействовать, в полнолуние ее разбирает охота прятаться за облаками и туманами, зато в конце месяца — коварная к моим услугам со всей своей зловредностью. На меня обрушиваются флюсы, лихорадки, катары. Как раз сейчас я пытаюсь избавиться от последнего ее подарочка. Эх, поймать бы мне эту изменщицу! Уж я бы ее отблагодарил!

— И как ты собираешься это сделать? — не унимался Месрур.

— Нет ничего проще, если кто-нибудь вроде тебя согласится мне помочь. Сегодня вечером в девять часов Луна выйдет, чтобы поглядеться вон в тот колодец посреди двора. Она очень любит в нем купаться. Бери этот стол и жди в засаде. Обидчица моя тебя не знает и ничего не заподозрит. И пока она будет нежиться и плескаться, ты накроешь колодец столом. Всё, наша взяла, и посмотрим, как ей удастся оправдать свое поведение.

— Неужели она заговорит и мы ее услышим?

— Не скажу, что ты всё хорошенько расслышишь, — пояснил курильщик, — зато я привык внимать музыке небесных тел и потому не упущу ни слова. Что до тебя, то надо посмотреть, как устроено твое ухо.

С этими словами астролог отложил трубку и стал пристально разглядывать Месрура. Вдруг он схватил евнуха за ухо и начал тянуть изо всех сил, крича:

— У тебя оно слишком короткое!

Месрур завопил от боли, на крики прибежал сторож и заставил больного выпустить добычу, а евнух вышел к халифу, держась за ухо, и поведал о своем печальном приключении.

— Я всегда говорил, — рассмеялся Харун, — что среди сумасшедших самый опасный тот, кто выглядит как мудрец. Так вот, Джафар, — обратился он к своему первому визирю, — теперь ты знаешь, что здесь надо прежде всего беречь уши. Ступай, теперь твоя очередь. Мы с Месруром будем поблизости и в случае чего придем на помощь.

Великий визирь уже присмотрел каморку, у порога которой сидел человек почтенной наружности с внушительных размеров бородой. Подойдя поближе, визирь начал с того, что подал милостыню, а затем поздоровался. Бородача, казалось, взволновало не столько подаяние, сколько вежливость. Он поприветствовал Джафара и жестом пригласил сесть на стоявшую у входа скамью.

— Юноша, ты, без сомнения, пришел за знаниями. Хвала Небу, ты сделал правильный выбор. Какую главу моей книги тебе прочитать? Или ты хочешь, чтобы я разъяснил тебе какой-нибудь отрывок?

Книга, о которой говорил бородач, представляла собой квадратную кедровую дощечку, на которой не было ни одной буквы.

— А что это за книга? — спросил Джафар.

— Как? Ты не видишь в этих письменах руку Аллаха и то, что продиктовал ангел Джабраил? Мусульманин не узнаёт божественного Корана?^{124} Не узнаёт в том, кто держит в руках священную книгу, что была внушена ему свыше, Великого Пророка Мухаммада?

При этих словах визирь поднялся и удалился.

— Повелитель правоверных, — обратился он к халифу, — я вынужден выйти из игры: человек, с которым я говорил, кощунствует так, что я весь дрожу! Он уверяет, будто он — Великий Пророк.

— Это еще не означает, что он святотатствует, — возразил халиф, — всякий может объявить себя пророком, как только докажет это, совершив нечто небывалое. Вернись к нему и попроси явить чудо^{125}.

Джафар подчинился.

— Если ты Мухаммад, — сказал он старику, — то кто посмел поместить тебя сюда?

— Мой неблагодарный народ не поверил мне, — отвечал мнимый пророк. — Это опечалило меня, но не удивило, ведь он и в Аллаха почти не верит.

— Народ поверил бы, если бы ты явил ему чудо. Почему ты ничего не сделал?

— Потому что надо было меня попросить, но люди боялись убедиться в правдивости моих слов, ибо не хотят ни во что верить.

— Так ты можешь совершить чудо? — спросил Джафар.

— Ты сомневаешься в силе Мухаммада?

— Ну так сделай что-нибудь прямо сейчас.

— Не откажусь. Поднимись на вершину этого минарета вон по той наружной лестнице. И прыгай вниз не раздумывая. Когда ты окажешься на земле, даже если ты разобьешься на тысячу частей, я одним словом поставлю тебя на ноги, и ты станешь еще здоровее и крепче, чем теперь.

— Ну нет, — молвил Джафар, удаляясь, — лучше я поверю тебе безо всяких доказательств.

Визирь поведал о своем разговоре халифу.

— Так дело не пойдет, — сказал Харун. — Без проверки ничего не узнаешь.

— Если кто-то желает проверить, — отвечал Джафар, — милости прошу: минарет и этот якобы пророк рядом. Я уступлю сей опыт любому и в обиде не буду.

В эту минуту их беседу прервали двое больных. Первый заявил, что он не кто иной, как повелитель правоверных, и предложил Харуну место визиря. Затем он захотел сорвать с халифа платье дервиша и нарядить в великолепный халат — в старую рваную тряпку, которая к тому же была грязной и вшивой. Второй, протягивая корзину, полную ореховых скорлупок, предлагал купить у него сладости.

Эти маленькие сценки никак не отвечали намерениям государя. Оба его спутника выполнили уговор, теперь настал его черед зайти в какую-нибудь каморку и поговорить с глазу на глаз с ее обитателем.

Он выбрал ту, что на первый взгляд была и больше других, и лучше обставлена. Там на софе с Кораном в руках сидел молодой человек приятной наружности. Он казался очень печальным и задумчивым.

Халиф подошел поближе, поздоровался с юношей и обратился к нему тем ласковым и дружелюбным тоном, который позволителен всякому дервишу.

— Прекрасный юноша, — спросил он, — по какой причине ты, с виду столь рассудительный, находишься среди умалишенных?

Услышав этот вопрос, молодой человек захлопнул книгу и смиренно взглянул на дервиша.

— Не все мои поступки были разумными, я допустил страшную ошибку, за которую сегодня расплачиваюсь.

— Не мог бы я, — попросил Харун, — услышать твою историю? Кажется, ты вполне в состоянии ее поведать.

— Благочестивый дервиш, — отвечал юноша, — будь ты халифом, я потребовал бы, чтобы ты сел и выслушал меня. Каждый день я молю Аллаха послать мне нашего справедливого царя, ибо никто, кроме него, мне не поможет. Перед тобой — жертва великого визиря Джафара. Это по его приказу меня заперли здесь, и все сочли его решение обоснованным. Могу лишь добавить, что теперь уже нет причины, чтобы держать меня взаперти, и, если бы не вера, которая поддерживает меня, я не вынес бы ужаса моего горестного положения.

Удивлению халифа не было границ, ибо он никак не ожидал услышать столь связную и разумную речь. Он подозвал Джафара и Месрура и передал им слова юноши. Великий визирь всмотрелся в лицо молодого человека и заверил халифа, что понятия не имеет, кто этот юноша и что с ним приключилось.

Любопытство царя разгорелось с такой силой, что он не удержался и без спроса вошел в каморку так, как это делают обыкновенно все дервиши. Он сел рядом с предполагаемой жертвой визиря Джафара и сказал:

— Бедный юноша, знай, что таким, как я, многое дозволяется. Мы имеем право обратиться к кому угодно и сказать всю правду. Повелитель правоверных привечает нас, как никто другой, я смогу услужить тебе. Положись на меня и доверься, я умею хранить тайны и сочувствовать чужому горю.

Молодой человек вздохнул, задумался на мгновенье, а затем, уронив несколько слезинок, начал свой рассказ такими словами:

— Имя мое Галешальбе, и отец мой — глава всех багдадских купцов. Однажды вечером он пригласил на ужин самых крупных торговцев города, и каждый из них привел с собой своего старшего сына. Когда обильная и веселая трапеза подошла к концу, гости стали рассказывать о планах на будущее своих детей… Один собирался отправить сына в свою заморскую лавку, другой доверял первенцу сопроводить корабль с товарами, третий — выделял часть своей торговли, словом, все мои ровесники извлекали пользу из отцовского дела и становились на ноги. Обсудив всё в подробностях, гости разошлись… Оставшись вдвоем с отцом, я указал ему на то, что, будучи сыном первого в Багдаде купца, я один остаюсь без места и занятия. Отец признал справедливость моих слов и предложил мне открыть лавку в любом квартале, на выбор… Предложение его отвечало и склонности моей к торговле, и стремлению к самостоятельности. Я согласился и уже на следующий день стал владельцем богатого собрания прекраснейших персидских и индийских тканей. Мне дали также опытных в купеческом деле слуг, которые помогали мне во всем и поддерживали… Днем меня окружали самые знатные люди Багдада, ибо я получил возможность знакомиться с ними, стоя за прилавком, а вечером я возвращался в дом отца. Ткани хорошо продавались, жизнь моя стала деятельной и разнообразной, и она мне нравилась. Отец часто наведывался в мою лавку и с удовольствием убеждался, что у меня нет недостатка ни в случайных, ни в постоянных покупателях и покупательницах. Получая редкий товар из-за границы, он тут же присылал его мне: такое указание получил его собственный управляющий… Однажды, когда меня окружала целая толпа посетителей, в лавку вошли две богато одетые незнакомки. Все прочие вежливо откланялись, и одна из женщин приоткрыла вуаль так, что я смог увидеть ее лицо, красота которого меня ослепила… Обе покупательницы присели на софу, попросили показать им лучший товар и выбрали тканей на три тысячи динариев^{126}. На этой сделке я получал пятьсот динариев прибыли. Ткани сложили, и госпожа, что казалась мне хозяйкой, приказала слугам унести их. Я, можно сказать, уже протянул руку, чтобы получить плату, как вдруг услышал:

«Галешальбе, — молвила красавица госпожа, — у меня с собой нет денег, но не волнуйся, через несколько дней я снова приду и отдам тебе долг. Я намерена купить еще много разных тканей».

Тут вмешалась ее спутница.

«Госпожа, — сказала она, — ты говоришь с сыном главы всей багдадской торговли, человека состоятельного, чьи достоинства ценит сам халиф. Неужели ты сомневаешься, что он не почтет за честь отпустить товар в долг такой знатной особе, как ты!»

Слова прислужницы, впечатление, которое произвели на меня благодаря приспущенному покрывалу прекрасные глаза ее хозяйки, и моя природная застенчивость привели к тому, что я не только не потребовал плату, но даже не посмел спросить имя задолжавшей мне госпожи. Она же вежливо попрощалась со мной и ушла, а я остался стоять столбом, даже не подумав о том, чтобы послать слугу проследить за ней.

Опомнившись, я понял, как неосмотрительно поступил: кому я отдал товар? Как мог забыть наставления отца? Ведь он не раз предупреждал, что Багдад кишит проходимцами, которые умеют принимать самые разные обличья и любого обвести вокруг пальца! И тут всё, даже прекрасные глаза, которые мне позволили увидеть, показалось подозрительным. Я понял, что меня обокрали, и вернулся домой, дрожа от страха в ожидании упреков, которые посыплются на мою голову.

Мать сразу заметила, как я расстроен, очень ловко выведала у меня причину и принялась утешать как могла.

«Грош цена торговцу, который не умеет терпеть убытки, — сказала она. — Если ты не сможешь рассчитаться с отцом, я помогу тебе».

На следующий день я пришел в лавку очень раздосадованный тем, что свалял дурака и потерял столько денег. В то же время во мне еще теплилась надежда, что все-таки моя покупательница вернется. Однако наступил вечер, а она так и не появилась. За этим злосчастным днем последовали еще два таких же. Мать видела, как мне плохо, но ничем не могла облегчить мои терзания.

Напрасно она повторяла, что покроет убытки из своих денег, что я должен смотреть на случившееся как на поучительный урок, потому что только так мужчина учится жить. Слова и уговоры были бессильны, я страдал от того, что дал провести себя из-за прекрасных глаз, богатых нарядов и сладких речей. Меня всё сильнее мучило мое уязвленное самолюбие.

На четвертый день неизвестная госпожа вдруг явилась в сопровождении своих слуг и положила на прилавок толстый кошель.

«Прекрасный юноша, — сказала она, — вот твои деньги, пересчитай их».

Я к тому времени уже потерял всякую надежду, но тут будто снова родился на свет и все свои страхи и страдания позабыл, как страшный сон.

Моя прекрасная незнакомка попросила показать ей новые ткани и выбрала товара на триста золотых. От счастья я готов был отдать ей и на две тысячи. Как только она ушла, я поспешил к матери и поделился с ней радостью так же, как делился печалью. Я рассказал ей о моей удаче и наконец понял слова, которые она повторяла все эти дни, безуспешно пытаясь меня утешить: «Кто не рискует, тот не выигрывает».

И так, мой добрый дервиш, я заключал всё новые и новые сделки с моей неизвестной покупательницей до тех пор, пока она, забрав у меня товар, который стоил больше, чем принесенная ею сумма денег, не оказалась должна мне десять тысяч динариев. Эта сумма равнялась всей моей прибыли от проданных ей тканей.

В один прекрасный день, не успел я открыть лавку и сесть на софу, как к прилавку приблизилась незнакомая старая женщина. Я подумал, что она пришла за покупками, и предложил свои услуги.

«Нет, сынок, я здесь по другому делу, — возразила она. — Меня прислала моя хозяйка, которая должна тебе десять тысяч динариев. Она не передала тебе денег, но велела сказать, что покупает ткани у тебя, и ни у кого другого во всем Багдаде, только потому, что ее сердце отдает тебе предпочтение особого рода. Одним словом, сын мой, она прекрасна, молода, богата и желает стать твоей женой. Если эта сделка тебя устраивает, то выкупом послужат те десять тысяч золотых, которые она тебе задолжала, если нет — она вернет тебе деньги, а чтобы ты понял, подходит ли тебе такой уговор, я провожу тебя к ней».

Пока старуха говорила, неведомый доныне огонь побежал по всем моим жилам. Жар его возрастал с каждым словом, дарившим мне надежду: я понял, что сгораю от любви.

С того самого мгновения, как неизвестная госпожа позволила мне увидеть свои прекрасные глаза, они ослепили меня и заставили забыть обо всем, даже о собственной выгоде. Я отдавал ей всё, что она хотела, не думая, как получу плату, а потом, когда она снова и снова, пряча лицо под покрывалом, приходила в лавку, угадал под просторными одеяниями и стройность ее стана, и изящество движений, и прелесть ножки, и тонкость рук.

Она торговалась со мной столь прямодушно и таким ангельским голоском, что никогда не покидала лавку, не захватив нечто большее, чем мой товар. Я не понимал, что со мною творится, но стоило ей уйти, как я становился сам не свой. Я только повторял про себя: «Как она мила!» — и надолго погружался в глубокую задумчивость.

Услышав от старухи, что эта девушка отдает мне свое сердце, я почувствовал себя самым влюбленным мужчиной на свете. Приказав слугам закрыть лавку и предупредить родителей, что не вернусь домой, поскольку отправляюсь с друзьями в загородный дом, я поспешил за старухой.

«Ты не пожалеешь, что доверился мне, — сказала она по дороге. — Но ты должен дать мне еще одно доказательство своего доверия: если дама тебе не подойдет и предложения, которые она сделает, будут тебе не по нраву, вы расстанетесь, и ты не станешь спрашивать ее имя. Так нужно, и осторожности ради мне приказано завязать тебе глаза, чтобы ты не смог узнать дом, в который скоро войдешь».

Я, не раздумывая, согласился. Мы зашли в подворотню, и старуха завязала мне глаза очень плотным шелковым платком. Затем попросила покружиться на месте, взяла за руку и повела. Мы шли больше четверти часа, потом вдруг остановились, и я услышал, как раздался стук в дверь и та распахнулась. Я вошел, и дверь снова закрылась.

С глаз моих тут же сняли повязку, и две очень красивые, изысканно одетые служанки пригласили меня следовать за ними. Мы миновали семь комнат, а в восьмой, великолепной зале, сплошь покрытой мрамором, яшмой и золотом, нас поджидали еще четырнадцать прислужниц, которые поражали своей необыкновенной красотой и роскошными одеяниями. Я смотрел во все глаза, пытаясь убедиться, что это не сон, поскольку наяву такого быть не могло. И тут старуха, которая не отставала от меня ни на шаг, отлучилась куда-то ненадолго и вернулась с рабом. Он внес большое позолоченное блюдо с яствами, и меня усадили, предложив подкрепиться.

Пока я утолял голод, старуха выложила на стол десять тысяч золотых и принялась их пересчитывать.

«Вот вся сумма, — сказала она, — и не тревожьтесь из-за того, что хозяйка до сих пор не показалась. Вы не должны видеться, пока не подпишете договор. Этого требуют и закон, и приличия».

Едва она умолкла, как в сопровождении десяти человек появился кади. Я поднялся, чтобы поприветствовать его, а женщина обратилась к нему с такими словами:

«Юная особа, которая хочет выйти замуж за этого торговца, выбрала тебя в свои опекуны^{127}. Согласен ли ты на это?»

Кади поблагодарил за оказанную честь, тут же составил договор по всем правилам и попросил подписать, в качестве свидетелей, тех, кого привел с собою. Всем подали обильное угощение, а судье поднесли роскошное одеяние и триста динариев, после чего он удалился, попросив старуху поблагодарить хозяйку от его имени.

Я был ошеломлен всем, что видел, и, забыв о деньгах, что лежали на столе, двинулся вслед за кади. Старуха схватила меня за руку и усадила на место.

«Ты с ума сошел? — воскликнула она. — Неужто не знаешь, что после подписания договора тебя ждет первая брачная ночь? Ну же! Будь умницей, успокойся и жди, пока приготовят всё для окончания церемонии».

Я сидел в гостиной. Многочисленные слуги, готовые исполнить любую прихоть, следили за малейшим моим движением. Положение было из ряда вон выходящим, и я уже не ощущал, так сказать, власти того чувства, что заставило меня столь легкомысленно согласиться пойти неизвестно куда с завязанными глазами. Любовь замерла на самом донышке души, пораженной окружающей роскошью и странной женитьбой.

Ближе к вечеру мне принесли великолепное угощение: разные сладости и изысканные вина. Но я почти ничего не ел, и, как только подал знак, что закончил, старуха отвела меня в баню.

Там меня встретили восемь прекрасных прислужниц в шелковых простынях. Девушки завернули меня в такую же ткань и тоже вошли в купальню. Они обращались со мной с вниманием и почтением, достойными самого халифа.

Вообрази, почтенный дервиш, каково было мое изумление. Я словно оцепенел, когда явились другие двадцать невольниц, еще красивее и наряднее, чем все те, что окружали меня до той поры.

Одни из них держали в руках светильники, другие — чаши с изысканными курениями: их благоухание, смешавшись с паром и ароматом алоэ, которым топили баню, заполнило помещение до самого потолка.

Вскоре это удовольствие прервали, чтобы дать насладиться другим. Двадцать рабынь провели меня в великолепную комнату и усадили на обитую золотой парчой софу. Послышалась приятная музыка. Она была такой веселой, живой и мелодичной, что я тут же взбодрился. И тогда прислужницы пригласили меня пройти в спальню.

Я поднялся, открылась большая дверь, и появилась та, что выбрала меня в мужья. Впереди шли двадцать девушек, превзойти которых красотою могла только их госпожа.

Увидев свою жену, я почти лишился чувств, но уже через мгновение любовь вспыхнула во мне с новой силой, и только ее неодолимая власть позволяет мне сегодня, каждый миг жизни моей, терпеть смертельные страдания.

Двадцать прислужниц шли передо мною и столько же — перед неизвестной красавицей. Они отвели нас в просторную спальню, приготовленную к первой брачной ночи, и усадили рядом на софу.

Вошла старуха с четырьмя невольниками: они внесли золотые блюда с разными яствами, сладостями и всевозможными фруктами. Мы с женой стали угощать друг друга, и слуги удалились, оставив нас одних.

Я был взволнован до дрожи. Прелестная незнакомка успокоила меня и, взяв за руку, молвила:

«Галешальбе, ты приглянулся мне в тот день, когда любопытство привело меня в твою лавку. Меня тянуло к тебе, и я снова и снова приходила под предлогом покупки тканей. Наши сделки дали мне возможность узнать тебя, и чем больше я узнавала, тем сильнее любила. Наконец я поняла, что хочу соединиться с тобою навеки. Отдашь ли ты мне свою свободу?»

«Госпожа, — ответил я, — чары твои околдовали меня с первого же мгновения. Всякий раз, глядя на тебя, я испытывал непередаваемое смущение и радость, а стоило двери закрыться за тобою, как меня охватывало уныние. Я ждал тебя каждый день, и твой образ всё время стоял у меня перед глазами. Я не осмеливался признаться в своей страсти даже самому себе, ты опередила меня, и, клянусь, ничто не сравнится с силой моих чувств. Пожертвовать ради тебя свободой — это слишком мало для того, кто готов отдать тебе свою жизнь».

«Ах, Галешальбе, — улыбнулась моя красавица, — кажется, сама правда говорит твоими устами! Не отдавай жизни своей, она нужна мне для счастья, но, если ты готов соединиться со мною навеки, прими мои условия. Только так я смогу доверить тебе душу свою и тело… Ты не узнаешь ни моего имени, ни кто я такая, пока обстоятельства не позволят мне объявить тебя во всеуслышание своим мужем, и не станешь делать никаких попыток, чтобы разгадать мой секрет. Двери этого дома распахнутся для тебя не раньше, чем через год».

«Ах, госпожа! — вскричал я. — Я буду молчать, я не хочу ничего знать, я остаюсь!»

«Погоди, это еще не всё. Есть еще одно строжайшее условие. Поскольку я буду принадлежать лишь тебе, то хочу, чтобы и ты принадлежал мне одной… Мои невольницы станут твоими, они будут слушаться тебя во всем, но ты должен говорить с ними о делах и только о делах. Скажешь кому-нибудь хоть слово, которое не будет простым свидетельством твоей благодарности, позволишь себе… Должна признаться, я ревнива, и коли стану жертвой этой пагубной страсти по твоей вине, то не знаю, до чего доведет меня обида».

«Не бойся, моя обожаемая жена! — отвечал я. — Сила моей любви послужит тебе защитой от подобных неприятностей. Я умру с горя, если оскорблю тебя изменой, но твердо знаю, что это несчастье нам не грозит».

Убежденность моя и искренность вызвали слезы на глазах красавицы.

«Галешальбе, — попросила она, — прижми руку к сердцу моему, послушай, как сильно оно бьется. Я боялась, что ты откажешься принять мои условия. Ведь мы соединяем судьбы до скончания наших дней, малейшее колебание с твоей стороны — и я пожертвовала бы своим счастьем, но не отступилась бы от требований. И тогда мы разлучились бы на веки вечные».

Волнение сердца ее передалось и мне. Я заключил мою любезную в нежные объятья, и вдруг она лишилась чувств. Я позвал на помощь прислужницу: ей не пришлось долго хлопотать, поскольку причина обморока была несерьезной. Моя жена, кумир сердца моего, открыла свои прекрасные глаза и с любовью обратила их на меня…

Не стану утомлять тебя, почтенный дервиш, подробной повестью о моей женитьбе. Тебе она неинтересна, хотя воспоминания мучают меня беспрестанно.

Страсть околдовала меня, и на целых две недели я думать забыл обо всем на свете и даже, к стыду своему признаюсь, о родителях, которые, разумеется, не знали, что и подумать.

Однако мало-помалу рассудок начал брать свое, и я с печалью задумался о той боли, что причинил тем, кому обязан был жизнью и от кого не видел ничего, кроме любви и заботы. Из груди моей вырывались тяжкие вздохи, и муки совести отражались на моем лице. Эта перемена не прошла незамеченной, моя внимательная жена выпытала у меня ее причину и сама предложила, как избавиться от печалей.

«Галешальбе, — промолвила она, — твоя привязанность к отцу и матери похвальна, через твои чувства они и мне стали дороги. Уговор уговором, но нельзя, чтобы он ранил вполне естественные чувства. Навести своих родителей, проведи с ними неделю и начни снова торговать. Есть веские причины, по которым тебе надо продолжать работать… Во-первых, торговля поможет сохранить нашу связь в тайне. Ты сможешь показываться на людях и исчезать, когда захочешь, не вызывая никаких подозрений. Во-вторых, ты честно, открыто и законно завоюешь уважение общества, чье мнение в один прекрасный день сослужит нам добрую службу. Здесь правит Харун, у него повсюду глаза и уши, не говоря о том, что он и своими собственными часто пользуется. Ступай же, сердце мое будет с тобою, куда бы ты ни направился. Стань оно зримым, ты видел бы, как оно порхает вокруг тебя. Не печалься, я всё время буду рядом: наша старая наперсница принесет тебе весточку от меня, а я через нее справлюсь о тебе и передам мои просьбы. И самое главное: когда скажешь родителям о нашей женитьбе, умоли их никому о ней не говорить».

Наступил вечер, и жена приказала старухе завязать мне глаза, вывести за ворота и проводить в ту же самую подворотню. Не успела служанка снять с меня повязку, как я полетел в дом отца. У дверей я столкнулся с соседкой.

«Галешальбе! — Она узнала меня, когда я проходил мимо освещенной лавки. — Как? Это ты! Во имя Неба, побереги мать, не показывайся вот так вдруг ей на глаза! Побудь у меня, пока мой муж не предупредит ее о твоем возвращении. Горе отца твоего приводит ее в отчаяние, радость же от неожиданного появления сына может убить! Где ты пропадал, бессердечный? — спросила женщина, едва мы присели. — Как ты мог оставить добрых своих родителей в неведении и страхе?»

Соседка застигла меня врасплох. Мне надо было скрывать ото всех мою женитьбу, а ничего другого я еще не придумал. И я сказал первое, что пришло в голову.

«Госпожа, о каком таком горе ты говоришь? Я ни в чем не виноват. Мне подвернулась возможность отправиться в Бальсору^{128}, где меня ждали срочные и важные сведения об одном из самых крупных должников. У меня не было ни минуты, чтобы известить отца об отъезде, и потому с первой же оказией я послал гонца, с которым, верно, что-то приключилось, раз родители, как ты говоришь, ничего не знают».

Соседка принесла свои извинения.

«Как бы там ни было, а ты не только мертв для всего Багдада, но и погребен честь по чести. Сейчас я попрошу мужа подготовить соседей к тому, что их сын-„покойник“ находится в добром здравии, а потом расскажу тебе, как было дело».

Муж с радостью согласился выполнить поручение, и соседка продолжила:

«Когда ты исчез, ваш раб сообщил твоей матери, что остаток дня и ночь ты проведешь в компании друзей в загородном доме. На следующий день никто не беспокоился, но затем все багдадские торговцы бросились тебя разыскивать. Они объездили окрестные сады, леса ближние и дальние — нигде тебя не было, никто тебя не видел. И тогда предположили, что ты по неосмотрительности, свойственной юности, попал в одну из многочисленных ловушек Багдада, где порочные или неопытные молодые люди, стремясь к удовольствиям, находят свою погибель… Отец и мать твои в горе рвали на себе волосы. Семья и друзья надели траурные одежды и сообща решили, что мнимые похороны послужат своего рода утешением. Все багдадские плакальщицы оплакивали тебя, но лились и настоящие слезы, ибо каждого трогала печаль твоих родителей».

Ты и представить себе не можешь, дорогой дервиш, как мне было плохо! Я осознал ужасные последствия того, что натворил. Как мог я забыться до такой степени, что пренебрег своим долгом! С тех пор все невзгоды и безумие мое я считал возмездием, карой небесной за то, что в объятиях любви не вспомнил о самых святых и естественных обязанностях.

Соседка наша, рассказав ту часть истории, которую мне следовало знать, поднялась.

«Пора тебе показаться. Мой муж наверняка уже подготовил твоих родителей. Ступай, подтверди его слова».

Я не смогу описать радость отца и тем более матери, которая лишилась чувств, едва мы обнялись.

«Ты побывал в Бальсоре? — воскликнул отец. — Бедный мальчик! На мой взгляд, никакие убытки не стоят опасностей, которым ты подверг себя, и треволнений, что выпали на твою долю».

Поскольку вокруг собрались соседи, я продолжал лгать.

«Отец, — сказал я, — не думаю, что ответчик может нас обмануть, но передаю тебе залог, который уничтожит все твои опасения на его счет. Вот адамант для твоего тюрбана, еще один — для рукояти твоего кинжала и третий — для твоей сабли. И вот браслет для матери. Думаю, это вполне подходящий заклад для суммы, которую он нам должен».

Меня снова стали обнимать и целовать, не требуя больше никаких объяснений. В один миг все сменили траурные одежды на праздничные. Дом озарился сиянием тысячи огней, его заполнили музыканты и наши с отцом друзья. Вечер и ночь промелькнули, будто сон, за развлечениями и обильной трапезой.

Наутро я счел своим первейшим долгом рассказать родителям правду и разрушить картину, которую накануне сам же нарисовал для отвода глаз. Я подробно описал им свою женитьбу и умолял сохранить ее в тайне, ибо от этого зависело мое счастье. Удивление их возрастало с каждой новой подробностью, и мне очень помогли подарки, которые я преподнес им от имени жены — они говорили сами за себя.

«Не иначе, — восклицала мать, — как он женился на дочери джинна!»

«На такие свадьбы кади не зовут», — возражал отец.

Оба не знали, что и подумать, но несказанно радовались, глядя на мое счастье.

Я выказал желание вновь взяться за работу, и родители опять-таки пришли в восторг от того, что их сын, несмотря на то, что разбогател, не утратил ни хозяйского духа, ни предприимчивости. И уже на следующий день я вновь появился в своей лавке.

Весь квартал радовался моему возвращению. Поскольку я уже не гнался за наживой так, как прежде, то торговался легко, без особого рвения, и весь Багдад потянулся ко мне. Вечером, как обычно, я возвращался домой.

Накануне седьмого дня я предупредил отца, что снова исчезну. Он подыскал на мое место опытного приказчика, который обещал в моих порядках ничего не менять. Что до моей новой отлучки, то ее легко объяснили поездкой по торговой надобности.

Следующим вечером за мной пришла старуха.

«Твоя любезная ждет тебя с нетерпением», — сказала она.

Я и сам сгорал от желания поскорее ее обнять, а потому поспешил за своей провожатой в таинственный дворец, где меня так не хватало. Старуха опять закрыла мне платком глаза, а жена, поджидавшая у входа, сама сняла его с меня.

И еще две недели блаженства, более сладостные, чем первые, прошли в радостях взаимной любви посреди удовольствий, забав и утех, которые окружали нас благодаря богатству жены моей.

Дни пробежали незаметно, и я снова вернулся в дом отца и к своим делам. Родители были как нельзя более ласковы, но меня мало трогали их чувства, я подгонял время, чтобы поскорее пришел седьмой день и старуха, как обычно, завязала мне глаза и отвела туда, где я познал рай на земле.

Жена моя, казалось, страдала от нашей разлуки не меньше меня. Едва я покидал ее дворец, как она звала музыкантов, чтобы они ей подыграли, и пела песни, которые нашептывала ей любовь. Когда я возвращался, она показывала мне свои стихи. Я запомнил их и перескажу тебе, хотя бы для доказательства того, что эта женщина любила меня так же сильно, как я ее.

Я поведал тебе, как был счастлив. Теперь остается лишь рассказать об ужасных невзгодах, что обрушились на мою бедную голову. Причиной всему послужила страсть, которой воспылала ко мне любимая прислужница моей жены по имени Зализа. Она тщательно скрывала чувства свои и от госпожи, и от других рабынь, зато мне призналась без утайки. Дабы избавиться от навязчивости Зализы, мне пришлось пригрозить ей — я обещал всё открыть жене. Тогда обида и желание отомстить завладели сердцем коварной невольницы.

Однажды во время отсутствия моего ее хозяйка, как обычно, воспевала меня и нашу любовь. Зализа подыгрывала ей вместе с другими прислужницами, но едва зазвучал куплет о моей верности, с раздражением отбросила лютню^{129} и оставила ее лежать на полу.

«Отчего ты бросила лютню?» — изумилась моя жена.

«Оттого, что я слышать не могу о верности мужчин. Я в нее не верю. Галешальбе, разумеется, любит тебя, а кто бы не любил на его месте? Но разве нежность его сравнится с твоей? Не думаю. Он не лучше других, и я докажу это, только прикажи».

Вероломные слова эти заронили в душу госпожи зерно пагубной ревности. Но она ничем себя не выдала. В условленное время я возвращался к отцу и к делам своим, а когда приходил к жене, она встречала меня так же любезно и ласково, как и прежде.

Однажды я сидел в лавке. Через два часа должна была прийти старуха, чтобы отвести меня во дворец. В это время раздался крик уличного зазывалы, который предлагал золотую курильницу с адамантами за две тысячи золотых. Я послал за ним раба.

«Кому принадлежит эта курильница?» — спросил я.

«Вот этой молодой госпоже». — И он указал на стройную и хорошо одетую женщину.

«Пригласи ее в мою лавку».

Женщина забрала курильницу у зазывалы, заплатила ему за услуги и вошла в лавку.

«Госпожа, — молвил я с поклоном, — я знаю, как распорядиться твоей вещью. Не согласишься ли уступить ее мне?»

«Как тебе угодно, Галешальбе, — отвечала женщина. — Она твоя, и никакой платы мне не надо».

«Я не привык к подобным сделкам».

«А я не возьму денег за подарок, который хочу сделать лучшему и любимейшему из мужчин. Галешальбе, — продолжила она, — я уже много раз бывала в твоей лавке. Увы! Ты не замечал меня, а я была очарована лицом твоим и обхождением. И я счастлива преподнести тебе эту курильницу, раз она тебе подходит».

«Я приму ее за ту сумму, которую ты назначила».

«Что значат деньги и золото для того, кто покой потерял от любви? Не отталкивай меня. И не думай, что тебя унизит расположение ко мне; хвала Небу, я имею право гордиться своим происхождением. Коли я не по сердцу тебе и не могу питать надежду на последние доказательства нежности твоей, позволь мне лишь один поцелуй, и курильница будет твоя».

«Нет, госпожа, — возразил я, — я не могу пойти на столь невыгодную для тебя сделку. Возьми деньги или оставь курильницу себе. Поцелуй — это слишком мало».

«Ему нет цены для того, кто умирает от любви, — не сдавалась незнакомка. — Я пришла сюда вовсе не для того, чтобы продать эту вещицу, я хочу отдать ее тебе. Согласись на мое условие, и ты спасешь мне жизнь».

О достопочтенный дервиш! Признаюсь в своей слабости: эта женщина вскружила мне голову словами любви и лести. Ни малейших подозрений не зародилось в моей душе, а черт незнакомки под покрывалом я не разглядел. Самолюбие вкупе с похвалами сломили меня. Я скрылся в глубине лавки и подставил щеку. Но она не поцеловала меня, а укусила, да так сильно, что я взвыл от боли и остался один с курильницей в руках, с окровавленной щекой и изуродованным лицом.

Мне удалось остановить кровь, но скрыть страшный след от укуса и припухлость я был не в силах.

Тут появилась старуха и очень удивилась моему виду.

Я объяснил рану тем, что упал на битое стекло, и хотел точно так же обмануть жену, но коварная Зализа меня опередила. Это она сыграла со мной злую шутку и рассказала госпоже о моем предательстве, представив гораздо более виновным, чем я был на самом деле. Когда я добрался до дворца, меня ждала не ласковая и любезная жена, а злой и неумолимый судия.

«Откуда эта рана?» — услышал я с порога.

Едва я забормотал что-то об осколках стекла, как она оборвала меня:

«Что за курильница у тебя в руках?»

«Я заплатил за нее две тысячи золотых», — отвечал я, заикаясь.

«Лжец! Она стоила гораздо дороже. — Глаза жены запылали от гнева. — Цена написана у тебя на щеке. Подлый, низкий обманщик! Ты продал свои ласки, но это тебе даром не пройдет. Морижан, — обратилась она к своему евнуху. — Отруби ему голову».

Морижан схватил меня, но старуха, наперсница наша, бросилась к ногам своей хозяйки.

«Госпожа! Остановись! — умоляла она. — Ведь это убийство ты потом никогда себе не простишь!»

Слова ее образумили мою жену. Она одумалась и приказала побить меня. И пока евнух Морижан нещадно бил меня палкой, а я сдерживался изо всех сил, чтобы не застонать, ревнивица схватила рабоб^{130} и заиграла мелодию, в которой слышалась не только ревность, но и злорадство. Сочинив слова, она запела:

Больше я ничего не слышал, потому что от боли потерял сознание, а пришел в себя уже в своей постели. Вокруг собралась вся моя семья и суетились лекари, которые пытались облегчить мои страдания. После жестокой расправы меня отнесли на порог родного дома и постучали в дверь.

Только через сорок дней силы вернулись ко мне. И когда я начал вставать, отец попытался поговорить со мною по душам, но я скрыл от него подробности своего злоключения.

«О Небо! Сын мой, ты связал свою жизнь с ужасным, несправедливым извергом».

«Нет, отец, — воскликнул я. — Признаю́, жена моя поступила жестоко, но она верила, что я виноват. Я был непочтителен к ней, в то время как она одаривала меня своею нежностью и добротой. И я по-прежнему люблю ее, и чувство мое лишь крепнет от сознания вины и от отчаяния, поскольку я никогда больше не увижу ее. Ах, как бы я хотел стать одним из ее рабов!»

«Мужчина ты или нет? Где твое самолюбие? С кем ты вступил в брак, с кем заключил договор? Не представь ты доказательств, и в особенности последнего, я решил бы, что ты всё выдумал. Стыдно тебе, человеку высокого происхождения, который мог бы жениться на одной из самых знатных дочерей Багдада, покориться страсти слепой и безумной, связать себя узами столь странными и неравными. Забудь это злобное чудовище».

Каждое слово отца о моем браке и жене кинжалом вонзалось мне в сердце.

«Я непременно выясню, кто она, — добавил отец. — Пожалуюсь на нее халифу, чтобы больше никто не попался в ее сети».

Вместо того чтобы поблагодарить отца за желание отомстить, я всей душой восставал против подобных помыслов и метался между любовью к нему и к моей жестокосердной, но прекрасной возлюбленной.

Вскоре, несмотря на помощь врачевателей, от душевных переживаний здоровье мое пошатнулось, и я повредился рассудком: сделался задумчивым, печальным, желчным, грубил, отталкивал мать, которая желала меня утешить. Я вымещал свое недовольство на слугах и поварах — никто не мог мне угодить.

Однажды один из поваров пришел ко мне, чтобы оправдаться.

«Вот что значат твои усердие и сноровка», — сказал я и опрокинул стол вместе со всеми тарелками.

Бедняга хотел возразить, и я набросился на него с кулаками. На его крики и стоны прибежала мать. Она хотела вырвать несчастного из моих рук и к упрекам своим добавила несколько пощечин. В ослеплении я ударил ее. Тут подоспел отец и без лишних слов приказал меня связать. Помню, как я провел рукой по губам и почувствовал, что они покрыты пеной, затем я лишился чувств, а очнулся здесь, в этом самом месте. Тогда я и узнал, что меня отправили сюда по приказу великого визиря Джафара.

Много месяцев прошло с тех пор, как я влачу жалкое существование в этом унизительном заточении. Одиночество, а главное, возможность отдаваться страсти, какой бы несчастливой она ни была, и не слышать при этом проклятий в адрес той, кого я полюбил на всю жизнь, вернули мне ясность мыслей.

Здесь, о досточтимый дервиш, надо мною довлеет печаль и ни разу не ощутил я гнева. И сейчас мое нахождение здесь ничем не оправдано. Увы! Похоже, родные оставили меня. Но великий визирь, который дает указания, полагаю, должен проверять, как они исполняются. И я надеюсь, он вернет мне родителей, ибо я оскорбил их в приступе безумия, но теперь вполне владею собой.

Вот и вся моя история, многоуважаемый дервиш. А утешение мое — Коран и надежда на то, что повелитель правоверных, который стремится на всё смотреть своими глазами, когда-нибудь заглянет в эту грустную обитель. Я прошу об этом Аллаха по сто раз на дню, но, увы! Молитвы мои до Него не доходят.

— Молись, дитя мое, — утешил юношу халиф, — твои молитвы будут услышаны, а просьбы исполнены.

Харун вернулся во дворец с Месруром и Джафаром.

— Что вы думаете об истории Галешальбе? — спросил их государь. — Ведь вы стояли достаточно близко, чтобы расслышать каждое слово.

— Я думаю, — ответил Джафар, — что этот молодой человек лжет. Он обвиняет меня в своем нынешнем бедственном положении, а я о нем никогда даже не слышал. И всё, что он рассказал, — выдумка или бред.

— Сомневаюсь, что так уж всё было неправдой, — возразил халиф. — Повелеваю тебе придумать, каким способом можно в этом удостовериться, и жду тебя завтра.

На следующий день визирь предстал перед своим господином и сказал, что именно, по его разумению, надлежит сделать, дабы проверить жалобы Галешальбе.

— Люди с помутившимся рассудком всегда путаются в своих рассказах. Если государь соизволит призвать к себе юношу, и тот повторит слово в слово и в той же последовательности событий свою историю и все обстоятельства ее, тогда мы будем иметь основания для выяснения ее подоплеки.

Слова визиря показались халифу мудрыми, и он тотчас велел привести Галешальбе. Приказание исполнили незамедлительно, и Харун ар-Рашид обратился к юноше с такими словами:

— Галешальбе, меня заверили, что ты оказался в доме для умалишенных вследствие весьма необыкновенных приключений. Соберись с мыслями, поведай мне всё по порядку и помни, что я желаю воздать по справедливости всем моим подданным. Однако требую, чтобы ты в своем рассказе не упустил ни одной подробности, отнесись с уважением к правде и к своему повелителю.

Галешальбе, надеясь, что предсказание дервиша начинает сбываться, преисполнился доверием к халифу. И, поскольку ему нечего было скрывать, изложил свою историю, повторив ее почти слово в слово.

Джафар вынужден был признать, что этот дважды услышанный рассказ, без всякого сомнения, похож на правду. Оставалось только разыскать столь дорогую сердцу юноши жену и наказать ее за жестокость, как того требует закон. И вскоре проницательный визирь понял, что для этого можно предпринять.

Допросить всех багдадских кади, чтобы узнать, кто из них составил столь необычный брачный договор, было бы неразумно: во-первых, дело могло получить огласку, во-вторых, тот, кто преступил закон, ни за что не сознается, а в-третьих, роль кади мог сыграть мошенник.

Надо помирить Галешальбе с родителями: пусть он снова займется торговлей и появится в своей лавке. Наверняка старуха начнет кружить неподалеку, хотя бы из простого любопытства. Ее подкараулят и схватят, а потом заставят назвать имя хозяйки.

Халиф этот план одобрил. Позвали главного багдадского купца.

Несчастный отец, уверенный, что Галешальбе заперт в сумасшедшем доме, весьма удивился, завидев того у подножия трона. И не было границ его изумлению, когда он заметил, сколь ласков с его любимцем сам Харун.

Едва великий визирь заикнулся о примирении, как отец протянул руки к сыну, а тот бросился к нему в объятия. Потом все вместе договорились, что делать, дабы довести эту историю до развязки, и отец Галешальбе поклялся в точности всё исполнить.

Великодушный Харун приказал одарить богатым платьем и отца, и сына. И уже на утро следующего дня Галешальбе хозяйничал в своей лавке, которая, как и прежде, ломилась от товара.

Само собой разумеется, юноша сделал всё, чтобы родители забыли обиды и огорчения, которые он им причинил. Галешальбе был послушен, предупредителен, ласков. Страсть его не угасла, но он старался скрыть ее, выглядел всем довольным и предавался печали только в минуты досуга и когда оставался совсем один.

Жена Галешальбе, удовлетворив жажду мщения, недолго торжествовала. Очень скоро она принялась упрекать себя за жестокость и несдержанность, а потом забеспокоилась: как чувствует себя возлюбленный ее, с которым, даже если признать его неблагодарным изменником, она обошлась чересчур сурово.

Спустя еще немного времени любовь снова завладела всем ее существом, но, боясь кому-либо открыться, несчастная боролась с собою. Однако долго молчать не смогла и, якобы из сострадания, приказала старухе пойти разузнать, что сталось с ее бедным мужем.

— Ах, госпожа! Увы! Мне его было так жалко, что я уже давно повидалась с соседскими слугами и узнала, что Галешальбе при смерти.

— При смерти? — вскричала хозяйка. — Горе мне, горе! Я погубила свою любовь, единственного мужчину, которого любила и могу любить! Как дать ему знать, что нить жизни моей связана с его жизнью? Нет, это невозможно… И все-таки ступай, узнай, что там нового, но, только будь осторожна, не выдай меня, не погуби чести моей…

Добрая женщина с радостью кинулась исполнять поручение и уже через несколько дней обнадежила хозяйку, сказав, что здоровью ее мужа теперь ничто не угрожает. Потом соседи Галешальбе будто онемели, и что только старуха ни делала, пытаясь выяснить, куда он подевался, всё было напрасно. Это случилось после того, как обезумевшего Галешальбе тайком отправили в лечебницу.

Тогда возлюбленная его впала в отчаяние: она заперлась со своею наперсницей, лила слезы и убивалась. И тот самый рабоб, что ранее помог ей выразить обиду и злость, теперь вторил ее слезам и стенаниям.

Безутешная женщина уже не могла слагать стихи, как в ту пору, когда ее вдохновляла счастливая любовь или жажда мщения. Лишь отдельные слова вперемежку со вздохами и всхлипами слетали с ее уст.

— Увы! Он бежал, — повторяла она. — Он отрекся от меня! Да, любовь моя, беги! Ищи тигров в лесу, они не так страшны, как жена твоя!.. Ты забыл меня? Хорошо, ты прав, а мне такое утешенье не дано.

И вот однажды добрая наперсница ее бродила по городу, ломая голову, чем бы порадовать свою любимую госпожу, как вдруг обнаружила, что лавка Галешальбе открыта. Осторожно заглянув внутрь, она увидела его самого́: в глубокой задумчивости тот сидел на софе.

Старуха решила войти, а войдя, чуть не бросилась своему любимцу на шею. Галешальбе тоже устремился к ней, но сыщики великого визиря были начеку. Они кинулись старухе наперерез, схватили ее и отвели прямо к Джафару.

Каково же было изумление визиря, когда он узнал в старухе Неману — няньку его любимой дочери Зераиды.

— Как же так? — воскликнул он. — Дочь моя почитала тебя как родную мать, а ты замешана в женитьбе Галешальбе? И на ком ты его женила?

— Ах, господин мой, — Немана голову потеряла от страха, — да кому ж я могла служить, как не дочери твоей?

Поняв, что Зераида вышла замуж без ведома его и согласия, и зная, какой интерес питает к этой истории халиф, Джафар растерялся и, вместо того чтобы пойти домой и объясниться с дочерью, поспешил к повелителю правоверных вместе с Неманой и своими подручными.

— Мы поймали ее, — сказал он халифу. — О мудрейший государь, старуха, которая способствовала женитьбе Галешальбе, ждет у дверей, я допросил ее. Жена Галешальбе, покарав мужа своего, уличенного в измене, лишь воспользовалась законом, данным Кораном. Он понес заслуженное наказание, ибо супруги равны в своих правах, а неверный муж поддался чарам посторонней женщины.

— Сдается мне, ты искажаешь закон. Он далеко не так жесток и не дает права на убийство. Много голов полетело бы в Багдаде, если бы все и каждый, кто считает себя оскорбленным, судил по своему разумению^{131}.

— Не все браки требуют строжайшего исполнения сего закона, — не сдавался Джафар. — Но если, выйдя замуж, женщина соблюдает его во всей полноте, то ей позволительно требовать того же от мужа. Эта госпожа честно предупредила Галешальбе, что не потерпит измены, он согласился на ее условия, а потому, будучи оскорбленной, супруга всего лишь воспользовалась своими законными правами.

— Несмотря на доводы твои, — ответил Харун, — я всё же склоняюсь на сторону пострадавшего. Остается лишь узнать имя женщины, которую ты так усердно защищаешь.

— Это моя дочь, — смутился визирь.

— Что ж, вижу, ты слишком занят государственными делами и пренебрегаешь делами личными, раз не знаешь, что творится в твоем собственном доме. У тебя там замуж выходят, распоряжаются чужими жизнями, а ты ни о чем не имеешь понятия. Подумай, к каким последствиям приведет буквальное исполнение закона и что будет, если каждый станет руководствоваться только страстью. Я знаю, какие права присваивают себе жены в неравных браках. И, если государственные интересы порой вынуждают их отдать руку свою человеку низкого происхождения, они могут в некоторой степени своим положением злоупотребить, ибо видят в том своего рода вознаграждение за принесенную жертву. Но твоя дочь Зераида сама сделала выбор, и в любом случае сын моего первого купца ей ровня: он любит ее и боготворит, несмотря на жестокое обхождение. И не будет ли счастьем для нее, если он снова станет ее мужем? Ты знаешь, я могу одним взглядом возвысить самого последнего из моих подданных. И ради торжества справедливости я возвышу отца Галешальбе и позабочусь о сыне в его и в твоих интересах. Отыщи кади, который поженил их, выясни, как посмел он без твоего согласия подписать договор, зная, что в подобном случае его можно признать недействительным. И проследи, чтобы всё было исполнено как положено.

Дав указания визирю, халиф призвал Галешальбе.

— Я приказал, — сказал Харун, — вернуть тебе жену, и ты сам решишь, простить ее или нет. Она — дочь моего великого визиря, но это не должно повлиять на твое решение. Слушай свое сердце, пойми, чего хочет твоя душа.

— О повелитель правоверных! — вскричал Галешальбе. — Я не могу питать злобу к той, кого люблю больше жизни! Видеть ее — вот единственное счастье, о котором я мечтаю. И если отец моей ненаглядной согласится и мне удастся вновь завоевать ее сердце, то их обоих я буду любить и почитать до самой смерти.

— Джафар, — обратился халиф к визирю. — Вручаю тебе судьбу дочери и зятя. С сего часа считайте Галешальбе моим приближенным, на которого я имею особые виды.

Великий визирь отправился к себе домой вместе с Галешальбе и старухой нянькой. Та, почувствовав себя на свободе, тут же ускользнула, чтобы предупредить любимую хозяйку.

Джафар вошел во дворец. Зераида поднялась ему навстречу, выказывая обычные знаки привязанности и почтения. Но отец остановил ее суровым взглядом и взмахом руки.

— Оставь свои лживые речи. Там, где нет послушания, нет ни любви, ни уважения. Ты вышла замуж без моего дозволения. В порыве безумия ты злоупотребила властью своей над слугами, которую я тебе предоставил, и совершила преступное злодеяние по отношению к своему мужу. Наш повелитель гневается на нас.

Неужели, отдав свою руку сыну всеми уважаемого и высокопоставленного человека, главного багдадского купца, которого ценит сам халиф, ты думала, что купила себе раба? И решила, что с его жизнью можно делать всё, что тебе в голову взбредет? Я привел Галешальбе с собой: он твой господин и теперь вправе распорядиться твоей судьбой. На коленях моли его о прощении и помни: ты можешь завоевать мое расположение, только если покорностью и лаской заставишь несчастного забыть о твоем жестоком обращении.

Пока визирь произносил эти слова, Зераида тряслась от страха. Она непременно лишилась бы чувств, если бы не увидела в глазах Галешальбе гораздо больше, чем просто сочувствие. Ей не составило труда припасть к его ногам и с наслаждением их поцеловать. Муж, не помня себя от счастья, поднял любимую жену, обнял, поцеловал, и слезы смешались на их щеках. Столь трогательная сцена умилила даже Джафара, который беззаветно любил свою дочь. Отец и визирь был обезоружен. Оставалось лишь позвать кади, чтобы составить брачный договор по всем правилам. Узнав, что его зовут Иаледдин, Джафар тут же послал за ним.

Иаледдин прибыл и, не дав Джафару спросить, почему он согласился тайком, без отцовского согласия, выдать Зераиду замуж и отчего уступил желанию девушки, сказал:

— Твоя дочь вызвала меня и рассказала о своей страстной любви. Я счел своим долгом подчиниться ее воле и нарушить закон, лишь бы она не совершила чего-нибудь еще более неподобающего и непоправимого. Зераида попросила меня стать ее опекуном. Я согласился и в этом качестве не стал ей препятствовать, ибо мне казалось, что я оказываю услугу этой паре и что однажды ты непременно одобришь их союз.

Джафар не только не выказал неудовольствия, но, напротив, от души поблагодарил кади. Затем он приказал привести Зализу. Вырвав у невольницы признание в гнусном коварстве и в стремлении разлучить супругов, он сурово наказал ее. Визирь заверил Галешальбе, что отныне тот дорог ему как родной сын, и оставил молодых наедине друг с другом.

Затем Джафар устроил для всех жителей Багдада великолепный праздник, дабы отметить как положено союз, заключенный с благословения самого халифа.

Таким образом, благодаря Харуну ар-Рашиду Галешальбе в одночасье перенесся из дома для умалишенных на вершину блаженства и сменил самую жалкую участь на счастье завидное.

Поняв, что история Галешальбе подошла к концу, Шахрияр признался, что получил большое удовольствие от рассказа, и воздал хвалу мудрости халифа. Потом он разразился гневной речью в адрес женщин, злоупотребляющих своей властью, едва она оказывается в их руках. Хитроумная Шахразада, будучи слишком осторожной, чтобы открыто перечить царю, попыталась успокоить его, заметив, что не все женщины одинаковы и не стоит делать обобщения на основе одного частного случая.

— Государь мой, — продолжила она, — я знаю еще много историй о достопамятных приключениях халифа Харуна и его семейства. Среди них есть и те, что случились с Харуном на склоне его лет, они дают прекрасное представление о благословенном царствовании светоча справедливости и прозорливости. Но это очень длинные истории — мне нужно время, чтобы восстановить в памяти все подробности, любопытные и неожиданные. А пока, если господин мой дозволит, я развлеку его забавной народной сказкой, которая испокон веков доставляла удовольствие простым людям. Это история о Гзайлуне по прозвищу Дурак. Она до сих пор ходит по Багдаду, где ее передают из уст в уста.

Царь не сомневался, что в изложении его прекрасной жены даже самый незатейливый рассказ прозвучит увлекательно, а потому велел ей не медлить. И Шахразада начала такими словами.

ДУРАК, или РАССКАЗ О ГЗАЙЛУНЕ^{132}

Жил-был в Багдаде юноша по имени Гзайлун. Родители его, люди простые и честные, умерли рано, почти ничего не оставив сиротке. Ростом Гзайлун не вышел, зато был коренаст и крепок. Черты его лица были бы приятны, кабы обладали хоть малейшей изюминкой. Взглядов своих мальчик не имел с самого детства, нрава был добродушного, и сверстники безнаказанно подшучивали над ним. Едва только Гзайлун подрос, родственники решили отдать племянника в хорошие руки, дабы сделать из него человека. Одним словом, подыскали пареньку подходящую невесту из хорошей простой семьи. Звали ее Уатба, она была старше жениха на два года, рассудительная и предусмотрительная.

Жена Гзайлуна очень скоро обнаружила в муже недостатки. Лежебока засыпал, едва насытившись, а проснувшись, опять усаживался за стол. Выходил он только для того, чтобы бродить по городу и, смешавшись с толпой, тупо глазеть по сторонам. Порой это глупое любопытство навлекало на него неприятности, и Гзайлун возвращался домой с разбитой челюстью и синяком под глазом. Уатба страдала: она любила мужа, ведь при всем его обжорстве, лени и простоте Гзайлун был человеком хорошим и незлобивым.

День за днем жизнь разлаживалась, Гзайлун проедал свое маленькое наследство в безделье и праздношатании и потихоньку-полегоньку делался дурак дураком.

Уатба испробовала все средства: и ласку, и таску, и упреки, и уговоры — Гзайлуну всё было нипочем. Жена хотела пристроить его к какой-нибудь работенке, чтобы муж начал хоть что-то в дом приносить, но он по-прежнему бил баклуши.

Однажды она уж так упрашивала, так уговаривала, что Гзайлун хоть и нехотя, а согласился развесить на солнышке белье. Через какое-то время пришла Уатба проверить, как он справился, и видит: сидит себе Гзайлун на корточках и беседует с гардуном[24]^{133}, который вылез погреться на камушках. Гзайлун что-то говорил, ящерица словно отвечала ему, кивая, как обычно, своей головкой, а корзина с бельем валялась на земле.

— Что ты делаешь, Гзайлун? — спросила Уатба.

— Болтаю с моим братцем.

— Этот гардун твой брат?

— А то как же. — И Гзайлун обратился к ящерице: — Гардун, ты мой брат?

«Этот гардун твой брат?»

Ящерица кивнула, ибо это ей свойственно. Терпение Уатбы лопнуло, схватила она ветку терпентина^{134}, какая под руку подвернулась, и в сердцах раза три-четыре хлестнула мужа, а тот только глянул на нее ошалело и тут же всё белье развесил.

«Что же будет с нашей семьей? — подумала Уатба. — Я одна не в силах прокормить и себя, и детей, и этого лентяя. Но раз я могу его запугать, значит, избавлю и от греха праздности. Сил у него много, будет зарабатывать, никуда не денется».

Так рассудив, жена дождалась мужа, вооружилась розгой и прошлась по его бокам, заставив сдвинуть всё немногое, что было у них в доме, а потом вернуть на место. И только Гзайлун приостанавливался, как на него сыпался град ударов.

Муженек, так и быть, подчинился, но, едва закончил, немедля улизнул из дома, пошел бродить по Багдаду, вернулся домой поздно и весь избитый. Опять он по глупости своей ввязался в какую-то свару, и опять его поколотили.

Поняла Уатба, что терпентиновой ветки мало будет, дабы одержать верх над таким лодырем, и взяла палку.

— Ты где был? — закричала она. — Я тебе покажу, как уходить без моего разрешения и являться домой с синяками!

С этими словами жена раз двадцать ударила его палкой, потом усадила, промыла раны на лице и руках и уложила в постель.

— Отдыхай, — сказала она, — и чтобы завтра, дурак ты эдакий, всё было по-другому. Ты должен перемениться, иначе мы все умрем с голоду и с горя. Чтобы жить, надо трудиться, у тебя получится: чего-чего, а сил тебе не занимать. Пойдешь в город, будешь искать работу, а вернешься с пустыми руками — я опять возьмусь за палку.

Опечалился Гзайлун и перед сном призадумался: «Побьет ведь, коли не переменюсь, а как мне перестать быть Гзайлуном?»

Наутро видит Уатба, что лицо у мужа черное от вчерашних синяков. Она опять их смазала и говорит:

— Думай, недоумок, соображай! Ищи способ перемениться.

Когда все следы от побоев на лице лентяя исчезли, жена заставила его подняться.

— Отправляйся, — велела она, — наймись к кому-нибудь на весь день. Дома нет ни крошки хлеба, вернешься с пустыми руками — пеняй на себя. Палка будет встречать тебя каждый вечер, пока не станешь другим человеком.

У Гзайлуна же голова была так устроена, что в ней задерживались только самые последние слова. И он усвоил, что надо раздобыть хлеба и вернуться другим человеком, иначе ему несдобровать.

И вот подошел он к дому пекаря, а там только-только хлеб достали из печки и выставили на улицу под навес. От цвета его, вида и запаха приятного у дурака сразу слюнки потекли. Стояла зима, на улице было холодно, а в пекарне тепло, и плохо одетому Гзайлуну страсть как захотелось зайти и погреться.

Пекарь, дородный и румяный, казался добродушным и довольным жизнью, да и чистенькие мальчишки, месившие тесто, выглядели веселыми, здоровыми и счастливыми.

«Эх, — вздохнул Гзайлун, — вот бы мне попасть в эту пекарню! Уатба хлеба велела достать, а тут его полным-полно. Коли я каждый день буду есть эти вкусные лепешки, то стану такой же толстый и краснощекий, как все эти люди, переменюсь, и даже жена меня не узнает».

Вошел дурак внутрь. Хозяин посмотрел на него, увидел, какой тот здоровяк, и принял за поденщика, ищущего работу.

— Друг мой, — обратился он к Гзайлуну. — Чего тебе? Хочешь подсобить?

— Да, очень хочу, — признался дурак.

— Тогда бери вот этот тесак и настрогай щепы, чтобы мне было чем поддержать огонь.

Гзайлун уселся на пол и занялся работой. В обед ему дали целую питу^{135}. Пекарь узнал, что у нового работника есть жена и дети, и вечером наградил его еще тремя лепешками. Гзайлун, довольный, пошел домой. Узнав, где он был и что делал, Уатба ласково молвила:

— Вот видишь, стоило тебе чуть-чуть постараться, и ты уже вернулся с хлебом. Запомни, что надо каждый день работать, и тогда станешь другим человеком.

Наутро лежебоке очень хотелось поспать подольше, но Уатба пощекотала его кончиком палки.

— Вставай, иди к пекарю, или я пройдусь по твоим бокам.

Гзайлун оделся без разговоров и выскочил во двор.

— Эх! Когда же я переменюсь, чтобы мне не напоминали больше про палку?

Так он проработал целую неделю, но его дом по-прежнему был лишен самого необходимого, и всякое утро Уатба уговаривала мужа подняться, а если он упрямился, колотила его.

Гзайлуну лепешки уже не казались такими вкусными, как в первый день. К тому же он не переменился, потому что жена бранилась и била его каждое утро. Дурак привык бродить целыми днями по Багдаду, а теперь чувствовал себя узником, прикованным к пышущей жаром печке. Да еще ему не давали выспаться и в постели поваляться.

И решил Гзайлун, что такая перемена ему не подходит и надо найти иной способ стать другим человеком.

Утром жена разбудила его как обычно.

— Быстро поднимайся, пора уже, ступай зарабатывай, принеси что-нибудь в дом, или я тебя отлуплю. И мы не будет жить как муж и жена, пока ты не переменишься.

— Ладно, — проворчал сквозь зубы Гзайлун. — Я превратился в узника, но это меня не устраивает, пойду, попытаю счастья в другом месте.

И дурак обошел весь Багдад, сам толком не зная, чего ищет.

Добрался он наконец до реки Диялы^{136}, на берегу которой расположилось заведение Сейди-Хассана из Дамаска, самого известного багдадского трактирщика.

Во дворе под навесом стоял большой казан с горой риса и красиво нарезанными кусочками мяса. Соблазнительный запах этого благоухающего самыми дорогими приправами плова донесся до Гзайлуна.

Он заметил также шестерых на зависть миловидных и одетых как нельзя лучше юношей, которые сновали между столами, и ему показалось, что они не только веселы, но и полны сил. Гзайлун ничуть не удивился, что люди, у которых под боком такой великолепный плов[25], столь превосходно себя чувствуют, и заключил, что при такой жизни он тоже станет на них похож. Но надо было подойти к хозяину, дабы тот взял его к себе. Голод и желание перемениться добавили Гзайлуну красноречия.

— Не найдется ли здесь, — обратился он к Сейди-Хассану, — какого-нибудь дела для меня?

— Тут этого всегда хватает, — отвечал трактирщик, — подойди к моим ребятам, они тебя тут же пристроят.

И Гзайлун тотчас приступил к работе. Его накормили остатками самых разных кушаний, дурак наелся до отвала, и это окончательно убедило его, что он нашел тот единственный способ, который сделает его другим человеком.

Насытившись, он снова взялся за работу, которая оказалась вовсе не тяжелой: ему надо было накрывать столы, разносить тарелки с едой и убирать грязную посуду.

Вечером Гзайлун вернулся домой с огромным блюдом, на котором высилась пирамида из остатков кушаний. Пришел он поздно, Уатба уже забеспокоилась, а когда увидела мужа, нагруженного всяческой едой, но без привычных лепешек, решила, что он опять бродил по городу и украл блюдо со всем его содержимым.

— Где ты шлялся, бродяга? Где взял это блюдо, вор? — приветствовала жена мужа и добавила к словам несколько ударов палкой.

Гзайлун, как смог, объяснил жене, что ему надоело быть узником печки, но он хотел перемениться и потому пошел работать к Сейди-Хассану.

— Никто не дает столько за работу, а уж тебе особенно, — возразила Уатба. — Пошли, не хватало еще, чтобы нас посчитали ворами.

Она накинула покрывало и бегом потащила Гзайлуна вместе с блюдом к трактирщику.

Сейди-Хассан пришел в восторг от подобной совестливости, надавал им еще еды и отправил добрых людей восвояси.

Какое-то время Гзайлун радовался жизни. Каждый день он являлся к Сейди-Хассану, ел досыта и домой приносил столько, что всем хватало в избытке. Если утром кормилец вставал как полагается, никто его не колотил и не бранил, однако стоило ему залежаться — на него снова сыпались удары. И дурак вбил себе в голову, что ему надо измениться до неузнаваемости, тогда жена от него отстанет. Он ел, ел и ел в надежде стать таким же толстощеким и румяным, как все, кто работал в трактире, и то и дело разглядывал себя в зеркале, желая убедиться, что хоть чуточку располнел.

Однажды Сейди-Хассан спросил Гзайлуна, почему тот крутится перед зеркалом.

— Смотрю, не переменился ли я. — Дурак ощупал свое лицо и бока, а потом недовольно пожал плечами.

— Ты в самом деле хочешь стать другим? — заинтересовался Сейди-Хассан.

— Очень, — отвечал Гзайлун.

— Коли так, можно сделать это прямо сейчас. Один мой работник умер, я могу поставить тебя на его место.

— И ты отдашь мне его одежду?

— Разумеется, — улыбнулся Сейди-Хассан, — а как же иначе?

Весь трактир веселился, одевая нового посудомойщика в его рабочую одежду. А Гзайлун радовался от всего сердца, что теперь переменится и станет таким же, как остальные работники Сейди-Хассана.

Один только запах, который исходил от нового платья, должен был предупредить его, что тут что-то не так. Но две мысли сразу в голове дурака не помещались, и вот грязного, в огромном сальном переднике его отвели на мойку, показали гору посуды и вручили казаны, которые надо было отчистить. Опыта и сноровки у Гзайлуна не было никаких, а потому половина грязи оказалась у него на лице и руках.

Ему принесли поесть, и он рассыпался в благодарностях. Потом дали еще работу, и Гзайлун постарался поскорее ее закончить, чтобы посмотреть в зеркало на свое счастливое преображение. Взглянув наконец на себя, он испугался, выскочил из трактира и побежал, повторяя: «Боже! Боже! Я молил о перемене, но не хотел становиться ни узником, ни грязным посудомойщиком. Хотя, может, жена не узнает меня в таком виде и не поколотит? Пойду-ка домой».

И бедняга с пустыми руками поспешил к дому. Уатба, увидев, какое чудище ввалилось в дверь, схватила палку, чтобы его прогнать. Но после, признав Гзайлуна по голосу и бороде, принялась колотить его почем зря, тем более что к ужину у нее ничего не было, а дурак пришел с пустыми руками.

Уатба уложила мужа в постель и отнесла всю его одежду к Сейди-Хассану; тот рассказал, каким образом его работник так преобразился. Явилась она домой не в духе. Ведь если Гзайлун не вернется к трактирщику, ему придется искать себе другого хозяина, и никто не знает, как с ним будут обращаться и дадут ли за работу хотя бы пучок соломы.

И вот дурак снова рыщет по Багдаду в поисках заработка и способа перемениться.

Рядом с одной из самых больших мечетей увидел он лавку пирожника. Там было еще чище, чем в трактире Сейди-Хассана, и у работников, которые месили тесто, засучив рукава до локтей, руки были гладкие, белые и пухлые, точь-в-точь такие, какие виделись Гзайлуну в его мечтах.

Вкусные пироги, придававшие им такую гладкость, были выставлены под навесом у двери: от их сладчайшего запаха рот сам собой наполнялся слюною даже у тех, кто не был голоден так, как Гзайлун. И дурак подумал, что, коли сможет какое-то время набивать ими желудок и запускать руки в столь превосходное тесто, то непременно сделается неузнаваемым.

Зашёл он в лавку и без обиняков предложил пирожнику свои услуги. А пирожник его не столько слушал, сколько разглядывал, и решил, что человек при таком крепком телосложении должен быть очень силен и от него будет толк. И потому он сразу велел Гзайлуну приниматься за дело.

Новый подручный чуть не запрыгал от радости. Работа ему досталась легкая, он и сам наелся до отвала, и жене вечером принес вкусные и сладкие пироги.

Уатба удивилась, что муж опять пришел не с пустыми руками.

— Это потому, что я переменился. — И Гзайлун рассказал ей, что занялся новым ремеслом.

Уатба, видя, что он начал работать, была очень довольна. Зато муж ее еще не достиг желаемого: ему пока не позволили месить тесто и погружать в него свои руки по локоть, ведь дело было в месяц рамадан, и Гзайлуну поручили торговать пирогами вразнос на площадях и улицах города.

Новичку показали мелкие монетки, объяснили, что он должен приносить их столько же, сколько продаст кусков пирога, и Гзайлун честно исполнял всё, что ему велели. Справившись со столь непростой задачей, он превзошел самого себя, и до поры до времени пирожник не требовал от него большего, пока не настал час, когда понадобилась ему другая услуга.

В праздничные дни пироги пеклись без передышки, а тут сдох осел, который крутил мельничные жернова, и пирожник мог вот-вот остаться без муки.

Гзайлун никогда не видел, как работает осел на мельнице. И хозяин сказал ему:

— Мука заканчивается, еще немного — и пирогов не будет. Я потерял моего работника, и, пока не найду другого, придется тебе, Гзайлун, сменить ремесло и поработать за него. И покуда ты будешь делать муку, я о тебе позабочусь.

— Мне только и надо, что перемениться, — обрадовался дурак, — я для этого сюда и пришел. Ведь ты дашь мне другую одежду?

— А как же! — заверил его пирожник. — Тот, кто берет на себя работу умершего, получает его одежду.

Гзайлун был вне себя от счастья. «Наконец-то, — подумал он, — я переменюсь по-настоящему».

Его отвели в стойло, покрыли глаза платком, а потом связали руки и запрягли.

— Давай шагай, — приказал пирожник. — Вперед! Потяни хомут, и всё!

Гзайлун поднатужился, жернова закрутились, но приходилось бедняге несладко.

— Довольно уже? — спрашивал он пирожника.

— Нет, нет! — кричал тот в ответ. — Шагай, шагай! У тебя хорошо получается, мука выходит белая, потом мы дадим тебе ее просеять.

— Просеять! Похоже, меня ждет еще одна перемена? Тем лучше, потому что эта мне совсем не по душе.

Он задыхался, пот лил с него градом. Пирожник без устали подбадривал его и подгонял, и так продолжалось до самого обеда.

Тут Гзайлуна развязали, отъели в сторону от мельницы и сняли платок. Пора ему было поесть, но вместо пирогов бедолага увидел перед собой миску бобов с луком и льняным маслом. А всё потому, что при столь тяжелой работе он нуждался в особой пище.

В целом перемены Гзайлуну нравились, ибо он не расставался с надеждой выиграть от них, хотя бобы оказались слишком жесткими, а от льняного масла его тошнило. Но не умирать же с голоду — хочешь не хочешь, а надо есть. И едва дурак закончил, как ему предложили лучший на свете способ переваривания.

— Пошли, Гзайлун, — сказал пирожник, — время не ждет, надо смолоть оставшееся зерно, а то завтра мы все по миру пойдем.

И снова недотепу подхватили под руки, один завязал ему глаза, другой надел упряжь и поставил крутить ворот.

На этот раз, устав от утренней работы, при полном желудке и животе, вздувшемся от бобов, бедный дурак обливался потом и время от времени останавливался.

— Давай шевелись! — кричал пирожник. — Тебе, видать, прыти не хватает, так я тебе добавлю! Твоему предшественнику очень помогало.

«Прыть! Что еще за прыть такая? — недоумевал Гзайлун. — Наверняка хорошая штука».

И он остановился, сдернул с глаз платок и увидел хозяина: тот стоял с кнутом в руке и уже пощелкивал им в воздухе. Гзайлун опустил платок и, ни слова не говоря, опять пошел по кругу, потому как прыть ему совсем не понравилась и он даже пробовать ее не хотел.

День подошел к концу. Гзайлуна отвязали от ворота, он поспешно сдернул с себя платок, заглянул в лавку пирожника и, найдя дверь открытой, на всех парах помчался, как был в муке и упряжи, домой, боясь, что его снова поставят к жерновам и добавят прыти.

Вообразите себе человека с большой бородой, покрытого мукой с ног до головы так, что даже подпруги не были заметны и как бы составляли одно целое с его одеждой.

Когда Уатба увидела призрак, который смело уселся за стол, то поначалу испугалась, а потом по осанке и манерам узнала своего мужа.

— Как? Это ты, недоумок? Где ты был, откуда эта упряжь, почему ты не работал как подобает на своего хозяина и ничего нам не принес? — И, не дожидаясь ответов, славная женщина опять пустила в ход палку и выбила из одежды несчастного всю муку.

Гзайлун попытался ее остановить.

— Ты же сама сказала, чтобы я попросил Аллаха помочь мне перемениться: я так и сделал. Я был узником, мойщиком посуды, а теперь стал ослом на мельнице.

— Ох, дурак ты, дурак! — Уатбе жалко стало недотепу, она опустила палку, распутала ремни, потом заперла Гзайлуна дома и пошла к пирожнику.

Вернув упряжь, она упрекнула его за то, что он злоупотребил простодушием бедного человека, забрала одежду мужа, а также его дневной заработок и вернулась домой.

Из-за переутомления, ушибов и несварения желудка, вызванного бобами с льняным маслом, весь следующий день Гзайлун провалялся в постели, и жена не трогала его, но на третий день волей-неволей пришлось ей опять отправлять своего глупого мужа на заработки.

— Иди, может, кто-то из твоих прежних хозяев согласится взять тебя, — сказала она. — С пустыми руками не возвращайся, а то спать будешь на улице. Веди себя по-другому, потому что я буду стоять на своем.

«Вести себя по-другому! — задумался Гзайлун. — Хотел бы я знать, что это значит. Вот, к примеру, по дороге к реке я могу вести себя по этой улице, а могу — по другой, и всё равно приду на берег… А может, мне повести себя не в город, а за город? Да, наверное, так будет лучше. Я каждый день молю Аллаха, чтобы Он помог мне перемениться, но в городе до того шумно, что Господь не может меня услышать. Когда же я выйду в чистое поле, мои просьбы, коли Он не глухой, до Него прямиком дойдут».

И Гзайлун чуть ли не бегом поспешил за город, в полной уверенности, что там его молитвы будут услышаны, ибо никакие дома не заслонят от него юг[26]^{137}.

Отойдя на небольшое расстояние от заставы, он заметил распахнутые настежь ворота, а за ними — огромный сад. И чего там только не было: и яблони, и груши, и гранаты — в общем, всевозможных видов деревья, ветви которых сгибались под тяжестью плодов. Гзайлуну показалось, что это рай земной. Муж Уатбы страсть как любил фрукты, но никогда не ел их вволю. Картина привела его в восторг.

«Вот пастбище, нужное каждому человеку, — думал он. — Помню, наша ослица, когда жена ее купила, была тощая и облезлая. Жена сказала: „Пойду, отведу ее на хороший выгон“, — и через две недели скотинка наша так переменилась, что ее было не узнать. Я, подобно ослице, состою из плоти и крови, вот поживу в этом саду и со мною произойдет то же самое… Человек, которому принадлежит этот сад, не сможет съесть такое огромное количество плодов. Он даст мне, сколько захочу, и я переменюсь, точь-в-точь, как наша ослица. Я и сам себя не признаю, потому как, думаю, если б наша ослица могла посмотреть на себя в зеркало, решила бы, что это не она».

После этаких умозаключений Гзайлун пошел дальше и добрался до дерева, сидя на котором хозяин рвал гранаты. Он передавал плоды своей жене, а та укладывала их в корзину.

Гзайлун, не долго думая, предложил свои услуги. Садовник взглянул на жену, та кивнула, и предложение было принято. Новому работнику велели забраться на высокую яблоню с неимоверным количеством яблок, и он принялся рвать плоды: одно яблоко в рот, другое в корзину. Хозяин не возражал.

Они договорились, что платить ему будут каждый месяц, а он будет делать всё, что ему скажут. Что до платы, то в этом дурак ничего не смыслил, а что до работы — понял, что ему надобно будет собирать груши, абрикосы, сливы и прочие фрукты, и при этом ему позволят есть их вдоволь. В общем, Гзайлун сказал, что согласен на всё.

Ему поручили кое-какие работы по дому, с которыми он справился, потому что усвоил уроки трактирщика и пирожника. На обед и ужин хозяин угощал его пловом, и целый день Гзайлун поглощал фрукты, не сомневаясь, что в скором времени преобразится так же, как его ослица.

Время от времени ему доверяли проводить в Багдад двух нагруженных фруктами ослов: животные сами знали дорогу, и потому Гзайлун просто следовал за ними, не задумываясь.

В это время Уатбе пришел срок рожать, и она ничего не могла сделать, чтобы разыскать пропавшего мужа. Гзайлун не забыл о ней, но ждал счастливого изменения от найденного им пастбища, дабы явиться к жене другим человеком. Жаль только, в доме его хозяина не было зеркала, в котором дурак мог бы наблюдать перемены в собственной внешности.

Но довольству и надеждам Гзайлуна скоро пришел конец. Хозяину вздумалось распахать новый участок, и он купил для этого двух быков. Гзайлун каждый день водил их на водопой, и животные так привыкли к нему, что он называл их своими дружками. И однажды — то ли судьба была тому виной, то ли проводник — один из быков свалился в овраг и сломал ногу.

Садовник от досады места себе не находил. Пахоту откладывать он никак не мог, а чтобы приобрести еще одного быка, следовало дождаться новой ярмарки.

— Что ж, — сказал он Гзайлуну, — из-за тебя я лишился работника. Мне сейчас негде взять другого, а дело надо довести до конца. Придется тебе сменить ремесло.

— Сменить! — обрадовался Гзайлун. — Я каждый день молю об этом Аллаха, думаю, это Он направил к тебе мои ноги.

— В таком случае, раз ты столь покладист, помоги твоему второму дружку вспахать землю на том поле, что осталось незаконченным.

Гзайлун из сада никогда не выходил и ведать не ведывал, что такое пахота, но волновало глупца другое: ему не нравилась его потрепанная одежда.

— Ты дашь мне другое платье? — с надеждой спросил он хозяина.

— Я одену тебя с головы до ног, друг мой, лишь бы тебе было удобно.

— Тогда я сниму то, что на мне.

— Нет, — остановил его садовник. — Ту одежду, которую я тебе дам, лучше надеть поверх твоей.

Одно платье на другом — это показалось Гзайлуну решительной переменой, и ему не терпелось поскорее вернуться к жене, чтобы показаться в новом виде. Солнце в тот час палило нещадно, мухи и особенно слепни страшно досаждали скотине. Садовник собрал полдюжины козьих шкур и укутал ими своего работника, оставив лишь отверстия для глаз и носа.

Дурак на всё соглашался, до того ему хотелось поскорее преобразиться, а хозяин поставил его под ярмо и угрожающе щелкнул кнутом.

Заслышав знакомый звук, Гзайлун тут же потянул своего дружка, хотя и не был силен, как бык. Но слепни не давали покоя, они находили малейшие прорехи в его доспехах и жалили нещадно.

Перед обедом дурака распрягли, и, если бы ему хватило смелости, он сбежал бы, но беднягу страшил кнут, лежавший под боком у хозяина. Ему велели поесть, да и голод давал о себе знать, но, как только Гзайлун насытился, его без разговоров опять запрягли.

Наступил вечер, работа закончилась, и садовник повел своего быка в хлев. Гзайлун, недолго думая, выскочил за дверь и был таков. В козьих шкурах, которые держались на нем благодаря упряжи, он мчался к Багдаду и не оглядывался, потому что боялся погони и кнута.

Уже стемнело, и городские ворота оказались заперты. Несчастному ничего не оставалось, как укрыться на кладбище, что находилось под стенами Багдада. Он спрятался в первой попавшейся яме и от изнеможения тут же заснул глубоким сном. Около шести часов утра раздался шум. Как раз туда, где спал дурак, пришли могильщики с лопатами. Земля вокруг оказалась разрыта хищниками, которые выкопали недавно захороненный труп^{138} и оставили от него лишь несколько обглоданных костей.

Могильщики принялись обсуждать то, что натворили звери, и один из них сказал, что животные не могут разрыть землю глубже, чем на два локтя, и потому то, что они видят, сделали гули — злые духи, которые пожирают человеческие останки. И тут второй могильщик заметил лежавшего поблизости бедного Гзайлуна. В козьих шкурах, покрывавших его с ног до головы, тот выглядел столь безобразно, что могильщик в страхе закричал:

— Гуль!^{139} Шайтан! Вот он! Смотрите!

Окончательно пробудившись, Гзайлун сел. Ему повезло: от испуга противники остолбенели и позволили ему встать на ноги. Если бы заметили могильщики, как перекосилось лицо бедняги и каким ужасом наполнились его глаза при виде трех острых, наставленных на него лопат, тут бы ему пришел конец. Но козьи шкуры не позволяли разглядеть движения чужой души, могильщики застыли с угрожающе поднятыми лопатами, тогда как дураку страх придал сил, и он стрелой пустился наутек.

Противники Гзайлуна опомнились, едва завидев, какого тот труса отпраздновал. Они метнули ему вслед лопаты, а потом и сами бросились вдогонку.

— Это злой гуль, он пожирает трупы на кладбищах! — кричали могильщики во всю глотку. — Держи его! Бей! Смерть злодею!

На шум выбежал народ. Люди, едва завидев Гзайлуна, выскакивали ему наперерез и, дрожа от страха, кричали:

— Вот злой гуль! Он пожирает трупы!

К людям присоединились собаки. Они с лаем преследовали его, но, опасаясь неведомого зверя, держались на расстоянии.

Толпа разрасталась и мешала бежать могильщикам, которые пытались подбодрить собак и людей:

— Бросайте в него камни! Швыряйте палки!

Однако вера в злобность гуля лишала народ отваги. Дети так и вовсе боялись, что злой дух, пожирающий мертвецов, проглотит их целиком.

Беспорядок и шум достигли уже границ огромного города, а Гзайлун под защитой ужасного своего наряда добрался до дома. Он захлопнул дверь прямо перед носом толпы.

Дома его ждал неизбежный град ударов. Завидев чудовище, Уатба, как кормящая мать, преисполнилась отваги, вооружилась палкой, которой владела уже в совершенстве, и, пока ее запыхавшийся муж пытался вымолвить хоть слово, вытолкала его обратно на улицу.

Там он угодил в руки могильщиков. Они схватили его за шкуры и повели в тюрьму посреди ликующей толпы. Люди передавали из уст в уста новость о том, что поймали злого гуля, грозу кладбищ, который явился к Уатбе, дабы сожрать ее младенца.

Молва дошла до тюремщика, и тот затрясся от ужаса, узнав, какого к нему ведут узника, ибо каждый описывал гуля на свой лад и прибавлял всё более и более страшные подробности.

Наконец злой дух предстал перед ним. Тут один из могильщиков случайно сдернул с Гзайлуна кусок козьей шкуры, и все увидели, что тот, кого они с таким ожесточением преследовали, всего-навсего человек, завернутый в козлину. Тогда его обвинили в том, что он посмел нарядиться в животное, дабы поедать трупы и маленьких детей.

— Нечестивец! — вскричал один из тюремщиков. — Тобой овладел демон! Ты питаешься останками верных мусульман, ты насыщаешься плотью правоверных?

— Нет, — возразил Гзайлун, с которого сняли все шкуры. — Я пришел на кладбище не для того, чтобы есть, я хотел поспать. В темноте я наступал на кости, но никак иначе к ним не притрагивался.

Глупость речей и поведения задержанного привела всех в замешательство и немного остудила страсти, но остался еще один вопрос:

— Разве ты явился к Уатбе не для того, чтобы сожрать ее младенца?

— Сожрать моего ребенка? Нет! Я просто пришел к себе домой!

У тюремных ворот среди любопытных нашлось трое или четверо соседей Уатбы. Им передали слова мнимого гуля. Попросив дозволения, люди вошли в здание и опознали дурака. Мало того, они столь убедительно поведали о его доброте и глупости, что вызванный в тюрьму судья приказал отвести бедолагу к жене, а заодно прихватить все козьи шкуры.

Уатбу предупредили о возвращении ее пропавшего мужа, и она очень опечалилась от того, что, не узнав его, встретила столь неласково и тем самым обрекла на еще большие неприятности. Женщину беспокоила не столько огласка, которая была неизбежна, — назавтра весь Багдад всё равно узнал бы, что так называемым злым гулем, пожирающим трупы, был Гзайлун. Она сокрушалась, что так крепко избила его, ибо по ошибке обошлась с ним как со злоумышленником.

Когда она увидела мужа, ей стало его жалко. Она поблагодарила соседей за то, что те привели несчастного домой, и попыталась разузнать у Гзайлуна, где он так долго пропадал и кто его так вырядил.

Гзайлун врать не умел, поэтому честно рассказал, что пошел за город, желая перемениться более выгодным для себя образом, но в конце концов превратился в быка, а потом — и тут уж он не знает, как так получилось, — в злого гуля.

Уатба поверила каждому его слову. Она уложила беднягу, тщательно обработала ушибы, ссадины и волдыри от укусов слепней, потом накормила его и обдумала, как теперь поступить.

На рассвете следующего дня женщина положила младенца, которого не могла оставить без присмотра, в одну корзину, в другую спрятала козьи шкуры и упряжь, принадлежавшие садовнику, и попросила добрых людей, что накануне доставили Гзайлуна домой, проводить ее за город, к хозяину, у которого работал ее муж. Спрятав лицо под покрывалом, она вместе с соседями отправилась в путь.

Разыскав садовника, Уатба сурово отчитала его за то, что он злоупотребил простодушием мусульманина и низвел его до положения скотины. Она рассказала, какие беды приключились с Гзайлуном, отдала шкуры и упряжь и потребовала то, что заработал ее незадачливый муж.

— Мне жаль моего недотепу, а не то тебе пришлось бы отвечать перед кади. На твое счастье, я не хочу раздувать это дело, хватит с бедного глупца и того, что он уже претерпел.

Садовник смутился и достал из кармана два золотых: это было в четыре раза больше того, что он обещал Гзайлуну. Уатба хотела было отказаться, ибо понимала, что это слишком много, а чужого она отродясь не брала. Но рядом стояли соседи, и ей захотелось, чтобы они поверили, будто ее муж смог заработать за месяц целых два золотых. В общем, женщина забрала деньги и одежду Гзайлуна и вернулась домой.

Пять дней прошли тихо и спокойно, раненый полностью пришел в себя, и Уатба снова принялась увещевать его и учить, что надо перемениться, но не превращаться в узника, посудомойщика, осла, быка и злого гуля, а жить как труженик, который приносит пользу своей семье.

Она решила, что раз Гзайлун сумел торговать пирогами вразнос, то сможет стать продавцом детской глины[27]. Велев мужу накопать глины, она наполнила ею две корзины, повесила их на ослицу, разъяснила Гзайлуну, что теперь он — уличный разносчик и должен зазывать покупателей, громко крича на каждом углу: «Глина для детей! Детская глина!»

Закончив краткие наставления, Уатба подстегнула ослицу, и та поплелась по улицам. Гзайлун, сидя верхом, вопил во всю глотку, повторяя то, что ему велели, но через какое-то время голос его стал слабеть, зазывала начал зевать, а потом и вовсе задремал. Ослица побродила по улицам, вышла на берег Евфрата, напилась вволю, а потом, повинуясь зову природы, направилась в свое стойло, где ее поджидал осленок. Когда она попыталась пройти в низкую дверь, Гзайлун ударился головой о косяк и чуть не свалился. Он тут же очнулся и принялся кричать: «Глина! Детская глина!» Из носа у него потекла кровь, а на лбу вскочила огромная шишка.

Уатба, завидев мужа, сразу поняла, что случилось. Она промыла ему нос соленой водой, а потом наградила оплеухой.

— Лодырь! Лентяй и осел! Тебе, как скотине, нужен кнут, чтобы пошевеливаться? О, ты переменишься, или я тебя так отделаю, что прежние побои покажутся тебе сладким сном. Иди к пекарю, пирожнику, трактирщику и даже к садовнику, попроси работу у твоих прежних хозяев, любой из них возьмет тебя, дурня этакого, но не вздумай возвращаться домой с пустыми руками. Бездельник не найдет у меня приюта, так и знай.

Снова Гзайлуна выставили за дверь. И он решил, что в прошлый раз ушел от города недостаточно далеко и потому Аллах не услышал его молитвы.

Дурак двинулся куда глаза глядят и через какое-то время набрел на развалины старинного дворца, в котором когда-то, видимо, жил человек очень могущественный.

Гзайлун с интересом разглядывал руины и вдруг на беспорядочной груде камней заметил гардуна, который смотрел как будто прямо на него.

— Ах, ах! Братец мой! — воскликнул Гзайлун. — Я-то думал, ты в городе живешь, а ты, оказывается, здесь!

Маленький зверек, как обычно, кивнул, словно соглашаясь.

— Так ты меня узнал? — обрадовался дурак. — Ты меня понимаешь? А что тебе мешает говорить?

Гардун еще раз качнул головой.

— Ох, ты испытываешь мое терпение! Говори, не то худо будет!

Зверек, словно дразнясь, опять кивнул, и Гзайлун, не выдержав, кинул в него камень. Ящерица тут же скрылась в руинах.

Дурак увлекся, точно ребенок. Он подумал, что гардун играет с ним в прятки, и решил отыскать его во что бы то ни стало и заставить говорить. Через четверть часа от кучи камней ничего не осталось, Гзайлун всё разбросал, а ящерица опять где-то укрылась. Но от дальнейших поисков ее преследователя отвлек новый интересный предмет.

Гзайлун увидел в земле квадратную плиту из черного мрамора с приделанным к ней кольцом. Недолго думая, растяпа ухватился за него и, поднатужившись, откинул плиту и обнаружил под ней лестницу, ведущую в подземелье.

— А-а, вот где живет мой братец! Надо посмотреть, как он там устроился!

Гзайлун спустился вниз и у подножья лестницы при свете, что падал сверху, увидел несколько ваз.

— Похоже, здесь мой гардун держит свои запасы.

Дурак запустил руку в один из сосудов и вытащил полную горсть золотых.

Гзайлун выбрался на свет и стал рассматривать находку. Он в жизни не видал таких монет, а потому не обратил внимания ни на твердость, ни на вес найденных кружочков и решил, что это порезанная морковка, вроде той, что его жена сушит на солнце, и что принадлежит она его братцу, который спрятался в глубине темного подземелья.

— Эй, дружок! — позвал он. — Выходи, потолкуй со мной, а не то я отнесу твою морковку нашей ослице!

Гардун не соизволил ни ответить, ни показаться, и Гзайлун стал размышлять, как же отнести находку домой.

Он вспомнил, что однажды был с женой у соседей, и те угостили их сливами. Уатба взяла мужнин тюрбан, выстелила изнутри листьями и сверху положила сливы.

Оглянувшись вокруг, Гзайлун заметил лопух, сорвал несколько листьев, уложил их на дно своей шапки, как это делала его жена, и наполнил доверху так называемой морковью.

Поступив, как он полагал, столь разумным образом, муж Уатбы попрощался с братцем и, довольный собой, направился в Багдад.

Уже на ходу он захотел погрызть кусочек ослиной морковки, но она оказалась слишком жесткой. «Наверное, у братца моего очень крепкие зубы, — решил Гзайлун, — раз он ест ее сырой». И, размахнувшись, дурак швырнул монету куда подальше.

Когда он добрался домой, Уатба очень удивилась, что ее муж заявился так рано.

— Где ты был? И что ты там принес в этих листьях?

— Я навещал своего братца в его загородном доме, — отвечал Гзайлун. — Он не захотел со мною говорить, но я нашел дверь, заглянул к нему, запустил руку в его горшок с запасами и взял немного, чтобы угостить нашу ослицу. Правда, сначала надо бы эту морковку сварить, а то она твердая, не укусишь.

Пока муж говорил, Уатба взяла тюрбан и увидела золото. Она понимала, что дурак не мог украсть его, поскольку не ведал, что это такое, но ей надо было узнать, где он взял столько монет.

— Хорошо, хорошо, — сказала женщина и спрятала деньги подальше от чужих глаз.

Потом она осторожно, чтобы никоим образом не смутить Гзайлуна, расспросила его и догадалась, что муж нашел клад.

С его слов выходило, что развалины находятся неподалеку от Багдада, и, поскольку день был в самом разгаре, Уатба испугалась, что оставшийся на виду вход в подземелье может привлечь чье-либо внимание и сокровище попадет в чужие руки.

Женщина медлить не стала. Она вывела ослицу, взяла два мешка, засунула их в корзины, купила две лепешки, чтобы было чем перекусить в дороге, и приказала мужу ехать к дому его братца.

Вход в подземелье, как и сказал Гзайлун, был открыт, ваза, из которой он взял монеты, стояла без крышки. Уатба велела подать ей мешки, наполнила их золотом, так чтобы ослица не надорвалась, и муж вытащил оба куля наверх, заметив, что они очень тяжелые.

Пока жена занималась делом, Гзайлун громко звал своего братца. Женщине это не нравилось, но ей не хотелось терять ни минуты. Наконец Уатба вылезла наружу и, будучи предусмотрительной, велела мужу закрыть вход в подземелье и забросать его камнями. И только после этого они пешком вернулись домой, ведя за собой тяжело нагруженную ослицу.

Дома Уатба спрятала мешки с золотом подальше, а то, что было в тюрбане, стала тратить понемногу, дабы не вызвать никаких подозрений. И если раньше она гнала мужа из дома, то теперь, наоборот, требовала, чтобы он никуда не выходил. Она стала его хорошо кормить и поить, купила ему новую одежду. Но, поскольку эти обновки были из той же ткани, что и прежние его вещи, Гзайлуну казалось, что он совсем не переменился, и в глубине души дурак продолжал мечтать о том, чтобы стать другим человеком, дабы его никто и никогда больше не бил и не ругал.

Однажды Уатба задумала накормить мужа пловом. Прислуги у нее еще не было, и она послала Гзайлуна в город, чтобы он принес мясо, рис и турецкий горох нут. Деньги она разложила по трем разным сверткам. Гзайлун зашел к мяснику, отдал ему один сверток с монетками, затем точно так же купил рис и вернулся домой. Про горох он совсем забыл, а потому принес домой две покупки и один сверток с деньгами.

— Я тебе велела купить еще нут, — сказала жена. — Иди скорей обратно и не забудь: ты должен купить горох нут.

— Горох нут, горох нут, — повторил дурак и пошел обратно в город.

По дороге ему попался старый знакомый. Тот заметил, что Гзайлун хорошо выглядит и одет лучше, чем раньше, и захотел над ним подшутить.

— Эй, Гзайлун, до чего же ты нарядный! Не то, что прежде, когда носился злым гулем! И щеки круглые — не сравнить с теми, что были у тебя, когда ты ночевал на кладбище.

Воспоминание о самом страшном его злоключении смутило беднягу.

— Даже если бы жена не говорила мне каждый день, что я должен перемениться, я и сам молил бы об этом Аллаха, чтобы никто меня не узнавал и не напоминал, как я был ослом, быком и гулем. А зачем это я шел? Это… как бишь его…

Но как он ни старался, а припомнить «горох нут» не смог.

Гзайлуну стыдно было идти опять домой и спрашивать у Уатбы слово, которое не желало укладываться в его голове, но очень уж хотелось недотепе отведать плова, и пришлось ему возвращаться.

Когда Уатба увидела, что дурак опять явился с пустыми руками, терпение ее чуть не лопнуло. Прежде, когда ей надо было, чтобы муж работал, Уатба пеняла ему за лень, однако эта мудрая женщина никогда ни словом не упрекнула его за глупость.

— Я просила принести нут, понимаешь? Повторяй без передышки: «Нут, горох нут», пока не окажешься на рынке. Не сделаешь, как я говорю, вспомнишь про палку.

Гзайлуна напугала ее угроза, и он ушел, твердя: «Нут, горох нут, нут, горох нут».

На перекрестке торговец продавал жемчуг и громко зазывал покупателей:

— Именем Аллаха, жемчуг! Жемчуг, именем Аллаха![28]

Заинтересованные прохожие останавливались, подходили и ощупывали жемчужины. Гзайлун услышал новое слово и тоже запустил руку в коробку, но, помня о данном ему поручении, вслух продолжал твердить:

— Нут, горох нут.

Продавец решил, что Гзайлун насмехается над его товаром, более того, хочет всех уверить в том, что жемчуг поддельный[29], и, не долго думая, наотмашь ударил беднягу.

— За что? — изумился Гзайлун.

— Ты меня оскорбил, — отвечал разгневанный торговец. — Как ты посмел сказать, что я обманываю народ?

— Вовсе нет, я говорил… А что я должен был говорить?

— Если хочешь, говори как я: «Именем Аллаха, жемчуг!»

— Ладно, по-моему, именно это мне велела жена. — И Гзайлун пошел дальше, повторяя вполголоса: «Именем Аллаха, жемчуг!»

По дороге ему попалась лавка торговца, у которого только что украли жемчуг, и тому показалось подозрительным, что кто-то полушепотом зазывает покупателей.

— Не иначе, как вор, который обокрал мою лавку, узнал меня и стал нахваливать свой товар потише, чтобы я не вмешался. — Лавочник догнал Гзайлуна. — Ну-ка, покажи свой жемчуг!

Дурак смешался, а торговец решил, что поймал грабителя, грубо схватил бедолагу за шиворот и принялся звать на помощь. Собралась толпа, и лавочник очень скоро понял, что задержал не мошенника, а недоумка.

— Зачем же ты кричал, что продаешь жемчуг?

— А что я должен был говорить?

— Что угодно, но только не это!

— Что угодно, но только не это! Надо запомнить! — И Гзайлун пошел дальше, во всеуслышание повторяя на все лады новые слова.

Дорога вывела его на площадь, где сидел торговец, кричавший:

— Именем Аллаха, бобы!

Гзайлун, подстрекаемый своим обычным любопытством, подошел и, как все, запустил руку в мешок со словами:

— Что угодно, но только не это!

Суровый крестьянин так оттолкнул Гзайлуна, что тот полетел вверх тормашками.

— Нечего порочить мой товар! Я своими руками его сеял и собирал.

— Я порочу твой товар?! Нет, я просто пытаюсь говорить то, что надо.

— Ладно! Тогда повторяй за мной: «Именем Аллаха, бобы!»

Мужу Уатбы страсть как хотелось добраться до дома и не попасть в еще какую-нибудь переделку, поэтому он старательно твердил новый клич. И так случилось, что вышел он на берег Евфрата, где один рыбак уже два часа мерз, тщетно забрасывая сеть. Бедняга переходил с места на место, но всё было напрасно: ему не удавалось выловить ни одной рыбки. Гзайлуна, как всегда, разобрало любопытство: пристроившись за спиной неудачливого рыболова, он принялся подглядывать, что и как тот делает. При этом Гзайлун без передышки бормотал: «Именем Аллаха, бобы!»

Рыбак вытащил сеть на берег, потом сделал вид, что сворачивает ее, в три-четыре приема сложил веревку, за которую эта сеть была привязана, и внезапно, ни с того ни с сего, ухватил недотепу и начал стегать изо всех сил, приговаривая:

— Гнусный колдун! Именем Аллаха, не смей проклинать мою рыбалку!

Гзайлун поднапрягся и вырвался из рук обидчика.

— Колдун?! — воскликнул бедный дурак и заплакал. — Ну почему мне так не везет?!

— Если ты добрый человек, — изумился рыбак, — зачем говоришь под руку и вредишь мне?

— Я не хочу никому вредить, я только говорю то, что мне велено.

Тут рыбаку пришло в голову, что это какой-то недоброжелатель подговорил простака, дабы тот испортил ему ловлю.

— Прости меня, брат, за побои, — поклонился он Гзайлуну, — но ты был неправ. Не следовало произносить слова, которые приносят беду, ведь я тебе ничего плохого не делал.

— У меня и в мыслях не было принести тебе беду, — отвечал дурак. — Я искал слова, которые мне велела говорить жена.

— Нашел?

— Не знаю.

— Тогда становись рядом со мной и, когда я заброшу сеть, повторяй: «Именем Аллаха, да попадутся семь самых больших и толстых».

— Сдается мне, ее слова были короче.

— Нет, всё верно, и смотри, не пропусти ничего, тогда и тебе кое-что перепадет. Только запомни всё слово в слово. — И рыбак еще раз повторил то, что хотел услышать от Гзайлуна. — «Именем Аллаха, да попадутся семь самых больших и толстых».

Дурак старался ничего не позабыть, но уж очень опасался веревки.

«Кое-что перепадет, — думал он. — И зачем мне это надо?»

И только рыбак начал вытягивать сеть, Гзайлун со всех ног пустился наутек, твердя на бегу: «Именем Аллаха, да попадутся семь самых больших и толстых».

Бормоча эти слова, он оказался посреди большого скопления народа, ибо толпа почему-то всегда притягивала его. Люди собрались, чтобы проводить в последний путь кади, чье тело везли на кладбище^{140}. Муллы^{141} ужаснулись, услышав речи Гзайлуна, и возмутились до глубины души.

— Несчастный, — накинулись они на дурака, — как ты осмелился нарушить нашу церемонию, во всеуслышание призывая смерть на головы самых великих особ Багдада? Или тебе мало, что она уже поразила того, кого мы провожаем?

Гзайлун, добрый мусульманин, был воспитан в почтении к муллам — для него их вид, строгий тон и упреки были страшнее любых побоев.

— Ох, ох, — задрожал бедолага. — О, Аллах! Что же мне надо было говорить?

Старая прислужница, провожавшая покойника, потянула его за рукав и сказала:

— Надо было говорить так: «Да сохранит Аллах тело его, да упасет его душу!»^{142}

— Эх, кабы мне раньше знать! — вздохнул Гзайлун и поспешил удалиться, твердя новые слова.

На одной из улиц он нагнал телегу, на которой везли мертвого осла. Повозка перегородила проход, и дурак поплелся за ней, громко повторяя:

— «Да сохранит Аллах тело его, да упасет его душу».

— Нечестивец! — вскричали люди, сопровождавшие повозку. — Пес неверный! Как ты смеешь кощунствовать!

И на Гзайлуна со всех сторон посыпались удары. Дурак кое-как проскочил мимо тележки и помчался во всю прыть.

«Бедный ты, несчастный, — весь в слезах причитал он. — Теперь ты еще хуже осла, быка и гуля! Теперь ты — колдун, больше того — пес неверный!»

Так он рыдал, боясь возвратиться домой, потому что Уатба обещала его побить, если он явится без покупки. Нужные слова он позабыл и не знал, куда деваться.

Жалкий и растерянный, он брел не разбирая дороги, и случай привел его к дому матери Уатбы. Там у постели его больной свояченицы собралось много народу. Гзайлун же смело ходил только по улицам, а зайти куда-нибудь всегда стеснялся. Он заглянул в дом, увидел, что там люди, и остался у дверей. Теща заметила его и сказала:

— Гзайлун пришел. — Потом обратилась к зятю: — Гзайлун, хочешь мяса?

— Нет.

— Риса?

— Нет.

— Что-нибудь попить?

— Нет.

И вот все, кто там был, стали думать и по очереди предлагать ему что-нибудь съесть или выпить, а дурак от всего отказывался.

— А-а, — догадалась больная. — Он хочет нут.

Услышав заветные слова, Гзайлун вне себя от радости бросился к софе, на которой лежала свояченица, и, желая выразить свою благодарность, стиснул ее в объятьях, да так сильно, что та от удивления и боли лишилась чувств.

Все захлопотали вокруг больной, а теща обратилась к Гзайлуну:

— Недоумок! Баран! Чуть дочь мою не погубил! Зачем ты заявился сюда?

— Нут!

— Разве я продаю нут?

— Нут, — отвечал Гзайлун, а про себя думал: «Я ведь был ослом и быком, почему она зовет меня бараном?»

— Что ты хочешь этим сказать?

— Нут. Жена мне сказала: «Нут». — И Гзайлун показал теще сверточек с монетами, что дала ему Уатба: несмотря на все свои злоключения, он бережно сжимал его в ладони.

Тут мать Уатбы поняла, что дочь послала мужа за покупкой. Напротив ее дома была лавка. Теща указала на нее Гзайлуну и велела купить горох.

Торговец принял деньги и выдал фунтик нута. Довольный Гзайлун побежал восвояси и радостно повторял «нут», пока не положил покупку на стол. Она так дорого ему обошлась, что он решил зарубить ужасное слово себе на носу и не забывать до конца своих дней.

Уатбе было уже не до гороха, ей хотелось знать, где муж пропадал целый день. Кое-как Гзайлун поведал обо всем, особенно сетуя на то, что его приняли за колдуна и за пса неверного, когда он всего-навсего искал нут.

Единственное, что разобрала жена в его сбивчивом рассказе, так это то, что ее сестра больна и что Гзайлун побывал у их матери.

Женщина досадовала, что не в силах избавить мужа от неприятностей, пустив в ход найденный им клад. Однако делать было нечего, следовало терпеть, а до поры до времени по мере сил постараться избавить его от новых напастей.

На следующий день Уатба собралась навестить свою больную сестру. Она покормила младенца и велела Гзайлуну покачать его, если он проснется и закричит. Кроме того, она поручила мужу напоить ослицу, когда та захочет пить, и покормить курицу, которая сидела на яйцах.

— Закрой дверь на все запоры, — велела она напоследок. — А то, не ровен час, уснешь, а к нам воры залезут.

Дав подробнейшие наставления, Уатба ушла, оставив мужу сытный обед.

Гзайлун безупречно справился с едой и уснул. Его разбудил плач ребенка, отец взял его на руки и покачал. Всё шло как по маслу.

Делать было нечего, и дурак начал глазеть по сторонам. И вот он заметил, что наседка беспокоится, то и дело подносит лапку к голове и чешется.

«У бедной птицы завелись вши, — сделал вывод Гзайлун. — Когда со мною такое случается, жена меня вычесывает. Надо мне вычесать нашу клушу».

Он взял гребенку и стал выискивать и вылавливать мелких насекомых в куриной голове. Но птица вырывалась, и голова ее выскальзывала из-под гребня. И Гзайлун сообразил, что ему будет легче расправиться с врагами с помощью толстой иглы. Короче говоря, вонзил он иголку, и бедная наседка испустила дух.

Гзайлун огорчился донельзя, но еще больше его взволновало то, что яйца, того и гляди, остынут.

И в довершение всех бед заревела ослица.

— Ну уж нет, — воскликнул дурак, — мне некогда бежать за водой. В тот раз ты сама довезла меня до реки, дойдешь и нынче без моей указки.

Он распахнул двери, и вот ослица вместе с осленком уже трусят по улицам Багдада.

Заперев дверь, наш славный муж придвинул к люльке с младенцем глиняную плошку с куриными яйцами и осторожно, чтобы не раздавить, уселся сверху, стараясь не терять равновесие.

Ребенок проснулся и захныкал. Гзайлун, не меняя положения, принялся качать люльку. Но младенец никак не засыпал, и баюкать его было бесполезно: он плакал оттого, что хотел есть.

Гзайлун, человек по сути своей очень добрый, ничего страшнее голода не знал.

— Бедный малыш, — говорил он, — ты умрешь, если не дать тебе молока, а твоя мать еще не вернулась. Ладно, я сам тебя покормлю, у меня тоже есть грудь.

Всё так же сидя на яйцах, он обнажился до пояса, взял ребенка на руки, приложил к груди, подобно тому, как это делают кормилицы, и почти полностью укрыл его своей бородой.

Обманутый младенец притих, ухватившись губами за пустой сосок, а счастливый Гзайлун баюкал его и даже пытался напеть колыбельную.

«Жена моя хочет, чтобы я изменился. Вот она удивится, когда увидит, что я превратился в кормилицу и наседку», — радовался счастливый отец.

Однако ребенок, не получив того, что искал, снова заплакал во весь голос.

Гзайлун пришел в полное замешательство. Да тут еще Уатба сердито постучала в дверь. Она повстречала ослицу с осленком и решила, что Гзайлун пренебрег ее наставлениями.

— Открой! Открой немедленно! — кричала Уатба.

— Не могу, — отвечал Гзайлун.

Мать слышала, что ребенок надрывается от плача.

— Отпирай, недоумок! — снова закричала она.

— Не могу! — послышалось в ответ. — Я кормлю грудью. Я высиживаю яйца.

Уатба рассвирепела, взяла камень и одним ударом вышибла запор.

И вот увидела она Гзайлуна в его смехотворном положении. Но какие бы чувства в ней ни взыграли, материнская любовь была сильнее всего, и потому она первым делом выхватила ребенка и приложила его к своей груди. Потом, оглядевшись, заметила на полу мертвую курицу.

— Что случилось с нашей наседкой?

— Я ее вычесывал.

— А где яйца?

— Я их высиживаю.

Очередные глупости вывели Уатбу из себя, и свободной рукой она наградила мужа оплеухой.

— Вставай, дурак! — велела она. — А если бы кто-нибудь из соседей вошел сюда вместе со мною, что бы он подумал? И так о тебе уже весь город болтает.

Хотя пощечина была не слишком сильной, Гзайлун потерял равновесие и раздавил всю кладку. Боясь, что ему опять попадет, он, чуть не плача, завалился на бок.

— Ах, чтоб тебя! Встанешь ты когда-нибудь или нет, обормот несчастный? — грозно прикрикнула на мужа Уатба.

Гзайлун покорно поднялся на ноги. Уатба с одного взгляда поняла, что еще натворил этот недотепа.

Ни курицы, ни яиц было не жаль. Но женщина снова задумалась над тем, как сделать так, чтобы муж и отец ее детей не выглядел круглым дураком. Благодаря Гзайлуну в ее руках оказалось целое состояние, но без участия супруга она не могла им распорядиться. Словом, Уатбе хватало причин, чтобы заботиться о муже и стараться избавить его от переделок, в которые он попадал из-за своего любопытства и простодушия. Но прежде всего следовало заставить его сидеть дома.

Она не отпускала от себя Гзайлуна ни на шаг, кормила его, поила и прибегала то к ласке, то к угрозам, лишь бы помешать ему, но всё было напрасно: его бродяжья натура неизменно одерживала верх.

Гзайлун же думал только об одном: как ему перемениться. И стоило Уатбе отвлечься, как он ускользнул из дома, желая найти способ осуществления своего заветного желания.

Он приводил себе те же доводы, что и раньше: «Я просил Аллаха изменить меня, но Он не услышал мои молитвы ни в городе, ни за городом. Наверное, это не Его вина, а моя^{143}. Сколько раз мне говорили, что мусульманин должен молиться, обратившись лицом к югу^{144}. Значит, Аллах на юге, и мне надо искать его там, тогда Он обязательно мне поможет».

Рассуждая таким образом и двигаясь к своей новой цели, он ушел подальше от города и спустя какое-то время увидел лес.

«Пойду-ка я в этот сад, — решил Гзайлун, — наемся там до отвала. Он гораздо больше, чем тот, в котором я работал, так что плодов там наверняка вдоволь. А чем больше я их съем, тем скорее переменюсь, я хоть и не осёл, а всё же из плоти и крови, совсем как наша ослица».

Гзайлуну пришлось изо всех сил поворочать мозгами, чтобы прийти к такому умозаключению, и, подойдя к опушке, он очень удивился, увидев высокие деревья, да к тому же без плодов. Углубившись в лес, он услышал чьи-то голоса, по обыкновению своему побежал посмотреть, что там за шум, и прямиком наткнулся на шайку воров, которые делили добычу. Разбойники окружили его, схватили и принялись совещаться, что ему отрубить: голову или ноги.

— О, Аллах! — закричал Гзайлун. — Неужели вы хотите, чтобы я превратился в мертвеца?

Но разбойники не успели перейти от слов к делу: их сообщник прискакал на лошади и крикнул, что к лесу приближается конный отряд. Все тут же позабыли и о Гзайлуне, и о награбленном, вскочили на лошадей и умчались прочь.

Дуралей мало-помалу пришел в себя, и в нем опять взыграло любопытство. И только он начал развязывать мешки, желая поглядеть, что там внутри, как на поляну выехала часть стражников, посланных на поимку воров. Само собой, Гзайлуна приняли за одного из членов шайки, ему связали руки и, осыпая бранью, препроводили в багдадскую тюрьму.

И вот дурак, как один из грабителей, оказывается в руках тюремщика и слышит, что скоро доставят и остальных разбойников.

«Пойти на юг и превратиться в вора! — думал Гзайлун. — Значит, что бы мне ни говорили, Аллах где-то в другом месте. Однако я недолго оставался ослом, быком и гулем, недолго буду и вором».

Пока он размышлял, его сосед по камере, задержанный не в силу злосчастья, а за преступление, очень заинтересовался Гзайлуном. То был Фетах, вор знаменитый и опасный, которого взяли накануне с поличным за крупную кражу.

Фетаха уже давно осудили: его брали много раз, но плуту всегда удавалось сбежать из-под стражи. Когда привели Гзайлуна, вор обдумывал новый план побега.

Фетах рассмотрел своего товарища по несчастью при тусклом свете лампы, а потом начал расспрашивать. Гзайлуну нужен был только повод, чтобы поговорить, и он выложил без утайки, как пошел на юг, как просил Аллаха о том, чтобы перемениться и чтобы жена не могла ни бить его, ни держать взаперти, и как внезапно превратился в вора.

Фетах сразу сообразил, что может воспользоваться первым же сделанным им открытием: он увидел, что сосед его — дурак и обвести его вокруг пальца будет проще простого. Через час злодей уже хорошо понял, что представляет собой Гзайлун, узнал, что и когда в жизни тот делал и думал и какую власть над ним имеет желание перемениться. И вор решил, что сбежит, всего лишь изменив внешность.

Перед последней кражей Фетах постарался сделать себя неузнаваемым на тот случай, если его застанут на месте преступления. Он выкрасил в черный цвет свои светлые волосы и бороду, а также пририсовал себе густые брови. Кожу он тоже не пощадил и сейчас походил скорее на негра, чем на араба. Гзайлун оказался таким же светловолосым и краснощеким, каким Фетах был от природы. Оставалось лишь умыться как следует, перекрасить Гзайлуна и поменяться с ним одеждой. Превращение не составит труда — так задумал вор.

— Брат мой, — сказал он Гзайлуну, — ты напрасно искал Аллаха на юге. Аллах повсюду. По моему разумению, если я захочу поменяться с тобою, а ты — со мною, и мы вдвоем помолимся прямо здесь, наше желание исполнится безо всяких хлопот. Ты больше не будешь собой, ты будешь мной. Посмотрим тогда, примут ли тебя за вора и посмеет ли твоя жена поднять на тебя руку.

— Ты черен, — отвечал Гзайлун, — почти так же, как я, когда превратился в посудомойщика. И жена меня тогда всё одно поколотила.

— Так этот цвет тебе не нравится?

— Не нравится.

— Нет ничего проще, можно выбрать другой, надо только помолиться. Давай повернемся спиной друг к другу. Ты молись Аллаху, обратившись на юг, а я — лицом на север, так Ему от нас не уйти. Давай тихонько попросим о том, чтобы нам перемениться. Я скажу тебе, когда дело пойдет на лад.

Гзайлун охотно послушался и повернулся спиной к Фетаху, а тот смочил платок в кувшине с водой и быстро смыл черную краску с волос, бороды и лица. Потом он закоптил над лампой оловянную плошку, в которой ему приносили еду, и вымазал в черной копоти свои ладони. После этого обернулся к Гзайлуну.

— Взгляни на меня, — сказал он. — Я уже изменился?

Дурак пришел в восторг, потому что хитрый Фетах был хорош собой.

— О, неужели мне тоже удастся так перемениться?

— Да, — заверил его вор, — если ты позволишь нарисовать мои черты на твоем лице.

Гзайлун согласился, и в мгновенье ока Фетах вычернил ему лицо.

— Это еще не всё. Теперь нам надо поменяться одеждой. Смотри, моя совсем новая.

И вот Гзайлун преобразился.

— Теперь увидишь, — продолжил Фетах, желая убедить дурака, что тот не останется внакладе, — как все тебя будут слушаться. Слышишь? Уже двери открывают, тюремщик идет, дай ему эту монету и потребуй строгим голосом, чтобы тебе принесли на ужин плов и плечо барашка.

Гзайлун, который привык делать всё, что ему велят, отдал деньги, даже не взглянув на них, и приказал принести поесть. Тюремщик приблизился к лампе и рассмотрел монету. Увидев, что она золотая, он почтительно поклонился Гзайлуну и поспешил исполнить поручение.

Пока дурак радовался тому, что переменился и стал внушать уважение, а Фетах лелеял надежду на побег, решалась судьба обоих заключенных. Халиф, узнав, что знаменитый преступник попался, приказал вывести его за стены города и покарать в соответствии с приговором.

Кроме того, удалось схватить часть разбойников, в шайку которых случайно затесался Гзайлун. Их спросили, кто тот человек, которого обнаружили на поляне, и все как один заявили, что это какой-то недотепа, над которым потешались, заставляя дрожать от страха. В конце концов судьи решили, что беднягу можно отпустить.

Один из кади явился в тюрьму и приказал привести взятого в лесу дурака. Тюремщик вошел в камеру и хлопнул Фетаха по плечу.

— Шевелись, дурак, пора платить по счетам, — сказал он и увел вора.

— Иди домой, бедолага, — велел Фетаху судья, — и постарайся в будущем вести себя умнее. А теперь, — обратился он к тюремщику, — приведи Фетаха.

Тюремщик пришел к Гзайлуну.

— Господин мой, нет времени доедать плечо барашка, тебя спрашивает кади. Я не возвращаю тебе сдачу, потому как она тебе всё равно не понадобится. И если у тебя есть еще такие же монеты, отдай их мне: дело твое будет недолгим, и скоро ты уже ни в чем не будешь нуждаться.

Гзайлун слушал. Он был уверен, что совершенно переменился, видел, что с его соседом обращались как с дураком, а с ним ведут себя иначе. Кроме того, насколько он уразумел, его уверяли, что скоро он ни в чем не будет испытывать недостатка. При всем том Гзайлун не сдвинулся с места.

— Идем же! — поторопил его тюремщик. — Не вынуждай тащить тебя силой, поверь мне, лучше пойти по доброй воле.

— Я никого не хочу утруждать, я уже иду, — отвечал Гзайлун.

— Следуй за мной.

Дурак пошел, словно послушный ребенок, и вскоре предстал перед судьей.

— Фетах, слушай, — сказал судья. — Сейчас тебе зачитают приговор.

Судебный писарь прочел длинный перечень доказанных злодеяний, за которые преступник приговаривался к повешению за стенами Багдада, на обычном месте для казни.

— И кто всё это натворил? — удивился Гзайлун. — И почему вы ничего не сказали о том, что я переменился? И всё же это так, смотрите сами.

Судья, который никогда не видел Фетаха, предположил, что тот изображает дурака, дабы избежать наказания, и велел препроводить его на казнь.

Уатба заволновалась, когда обнаружила, что муж опять пропал. Она воображала всевозможные переделки, в которые мог попасть человек такого склада, как Гзайлун. Но ей и в голову не приходило, что он осмелился покинуть Багдад. Женщина предположила, что он мог утонуть в Евфрате, ввязаться в какую-нибудь ссору, получить увечье и угодить в лечебницу, словом, она обежала весь город, пытаясь напасть на след мужа.

Наконец кто-то ей сказал, что только что освободили из-под стражи какого-то дурачка, и женщина поспешила домой, но Гзайлуна там не нашла. Тогда Уатба еще больше встревожилась и побежала в тюрьму.

Как раз в это время из ворот вывели к месту казни знаменитого, как сказали Уатбе, преступника Фетаха. Злодей шел с непокрытой головой, но она тем не менее не узнала в нем собственного мужа. Черные волосы, лицо и борода, да еще и чужая одежда ввели Уатбу в заблуждение^{145}. И всё же осанка, походка и простоватая манера замедлять шаг, чтобы поглазеть по сторонам, настолько напоминали Гзайлуна, что женщина не могла не последовать за ним, и скоро случай не оставил ей никаких сомнений.

Выйдя за стены Багдада, Гзайлун заметил рядом с дорогой гревшегося на камешках гардуна, тут же остановился как вкопанный и воскликнул:

— Ах, здравствуй, братец!

Гзайлуна стали подталкивать, дескать, надо идти, а он ответил, что никуда не пойдет, пока не узнает у своего дружка, насколько он переменился.

Судья и стражник удивились такой глупости, подлинной или мнимой, но тут Уатба, подняв покрывало, бросилась к ногам судьи.

— Господин мой, это не Фетах, которого хотят казнить, это невинный человек, он никогда никому не делал зла. Это мой бедный муж, недотепа Гзайлун, он по крайней простоте своей дал, уж не знаю кому, изменить ему внешность. Позвольте мне почистить его, и наверняка здесь найдутся люди, которые узнают моего мужа… Иди сюда, несчастный! — обратилась она к Гзайлуну тем властным тоном, которым умела с ним разговаривать. — Где ты так перемазался? И кто тебя так отделал?

— Тот второй, что был со мною в камере.

— И тебе не стыдно? После всех твоих дурацких превращений ты позволил сделать из себя разбойника, злодея и чуть не погиб на виселице!

Гзайлун ничего не отвечал и смирно стоял, пока жена оттирала платком копоть с его лица и волос. Ребятишки, жившие по соседству с тюрьмой, тут же принялись кричать:

— Это злой гуль, пожирающий мертвецов!

Тут один из стражников приблизился к судье и заверил его, что перед ними вовсе не разбойник Фетах.

— Господин, я знаю этого человека, три дня назад я сам поймал его. Это тот самый простофиля, которого мы нашли в лесу и которого ты велел отпустить. А Фетах ухитрился занять его место.

Судья не мог не поверить стольким свидетельствам, но он был вправе лишь отложить казнь, дабы довести случившееся до сведения начальников и халифа. И он приказал отвести Гзайлуна обратно в тюрьму.

Уатба пошла следом. Но первым делом она купила подходящую одежду, чтобы муж сменил ту, что опозорила его и чуть не погубила. Она заранее щедро заплатила тюремщику, чтобы тот хорошенько заботился о Гзайлуне до тех пор, пока не придет приказ об освобождении. И вся тюрьма вздыхала:

— Повезло же этому дураку с женой!

Что до самого Гзайлуна, то он всегда был рад-радешенек переодеться, но теперь, когда Уатба его узнала и ему опять грозили побои, бедняга уже не испытывал ни малейшего удовольствия от нового платья.

Приказ об освобождении не заставил себя ждать, и Уатба забрала Гзайлуна. Не подумайте, что она обращалась с ним ласково по дороге домой и дома. Она решила застращать мужа так, чтобы у него навсегда пропало всякое желание искать приключений, но, как женщина ни старалась, ей не удавалось ни отбить охоту к ним, ни заставить выбросить прочно засевшую в голове Гзайлуна мысль о том, что ему, дабы избежать попреков и побоев, надо сделаться другим человеком и для этого выйти на улицу.

Дурак по-прежнему верил, что ему поможет только Аллах, которого он везде искал, но так и не нашел^{146}.

«Аллах, — рассуждал Гзайлун, — не меньше визиря. У визиря есть дворец, куда люди ходят со своими просьбами. Вот найду дворец Аллаха и там поговорю с ним».

В один прекрасный день ему вновь удалось вырваться из дома. Он шел и спрашивал у каждого встречного, где дворец Бога. Его отвели в мечеть.

— Нет, это не то, — заявил дурак. — Здесь мусульмане молятся Мухаммаду^{147}.

И Гзайлун пошел дальше, задавая прохожим всё тот же вопрос, пока не очутился поблизости от дворца халифа. Один из стражников выслушал его, расспросил и, поняв, что за человек перед ним и чего он хочет, решил, что может позабавить своего господина.

— Заходи, — пригласил он Гзайлуна. — Я отведу тебя туда, куда ты стремишься.

— И я поговорю с Богом? — обрадовался бедный дурак.

— Да, не сомневайся.

С этими словами стражник усадил чудака и велел подождать.

Гзайлун оказался всего-навсего в караульне, но ему и там всё показалось великолепным, а когда его вели по коридорам в диван^{148}, он то и дело восклицал:

— Ах! Дворец Бога! Ах, до чего красиво!

Завидев халифа на троне, ошеломленный Гзайлун остолбенел. Стражник взял его за руку и подвел поближе.

— Вот тот, с кем ты хотел говорить. Пади ниц, а потом обратись к нему со своею просьбой.

— А что говорить? — растерялся дурак.

— Скажи, что хочешь измениться, и объясни зачем.

Нет слов, чтобы передать речь Гзайлуна. Он был так поражен и смущен, что утратил даже свою обычную долю здравомыслия. Жена, дом, улица, палки, превращение в посудомойщика, осла, быка, злого гуля, колдуна, кормилицу, наседку и вора-висельника — всё смешалось в его рассказе благодаря стражнику, который задавал всё новые и новые вопросы.

— Бог мой! — воскликнул наконец Гзайлун. — Раз уж ты меня слышишь, измени меня, но так, чтоб жена меня не узнала и я сам себя не узнал. Измени меня лучше, чем ты изменил нашу ослицу, потому что ей до сих пор иногда достается.

Харуну ар-Рашиду и его придворным с большим трудом удавалось не рассмеяться, однако халиф сдержался и приказал стражнику проводить Гзайлуна туда, где ему помогут тут же перемениться. Хорошо, что дурак стоял за загородкой, не то он бросился бы целовать ноги халифу и наверняка раздавил бы его в своих объятьях.

Евнухи увели Гзайлуна и сначала усадили за стол. Принесли еду. Все кушанья были дураку незнакомы, но, как всё новое, этим они ему нравились и казались очень вкусными. Он ел с удвоенным рвением, ибо утвердился в мысли, что человек может измениться только благодаря пище, раз даже Бог в своем дворце прибегает к этому способу.

Ему подали вино. Дурак не знал, что это такое, но пил с удовольствием. Однако в его чашу подмешали сильный сонный порошок, и вскоре он подействовал: не успев выйти из-за стола, Гзайлун заснул глубоким сном.

Рабы только этого и дожидались. Они вымыли Гзайлуна, вычистили, а потом обрили с головы до ног. Позвали из сераля рабыню, мастерицу по изготовлению румян, помады и всего, что касается красоты: она могла и мертвого сделать как живого. Гзайлун вышел из ее рук свежим, словно роза. Белокурый, слегка завитый парик сменил его жесткую и курчавую светло-каштановую шевелюру, а на месте выщипанных бровей изогнулись прекрасные дуги того же цвета, что и волосы. Туловище заключили в небесно-голубой корсаж с глубоким вырезом, который оставлял на виду шею и грудь. Искусно нанесенными жилками подчеркнули белизну кожи. Живот украсили солнцем из драгоценных каменьев, и с его адамантами счастливо сочетались жемчужные бусы на груди, которая выглядела очень привлекательно. На ноги надели необычайно богатые полусапожки. Тело опоясали великолепным шарфом, а плечи окутали газовой шалью с серебряными нитями на изящной рубиновой пряжке. Хотели приделать крылья, но побоялись, что они станут сковывать движения, и это испортит общее впечатление.

Когда старая рабыня закончила превращение толстого и неуклюжего Гзайлуна в ангела, его перенесли в роскошную залу и уложили на софу под балдахином. Отражение новорожденного ангела повторялось и множилось в четырех больших зеркалах, что висели с разных сторон: именно там и в таком виде мужу Уатбы предстояло проснуться.

Во дворце тем временем готовились к Дню цветов[30], и халифу пришла в голову мысль, что преображение Гзайлуна послужит общему увеселению и украсит праздник.

Евнухи глаз не спускали со спящего, дабы не пропустить первых признаков его пробуждения и подать знак музыкантам, которые расположились на скрытом за газовыми занавесями балконе. Там же устроился халиф, желая получить от зрелища наслаждение, коему музыка должна была поспособствовать.

Наступила ночь, а муж Уатбы всё еще спал: средствам, к которым прибегли, дабы его усыпить, помогало его здоровое естество. Наконец он зашевелился и потянулся. Музыка заиграла сначала совсем тихо, но затем вступили трубы и рожки, и громкая задорная мелодия разбудила преображенного Гзайлуна.

Двести факелов освещали помещение, в котором он находился. Дурак посмотрел перед собой и увидел в зеркале ангела. Затем обернулся: зеркало, которое стояло позади софы, показало ему другого ангела. Посмотрел направо, налево — опять ангелы. И тут он догадался взглянуть на собственные руки, ноги, тело. Ослепленный своей красотой, счастливец с нечленораздельными криками обежал всю залу, останавливаясь перед каждым зеркалом и чуть ли не тыкаясь в них носом. Ему казалось, что ангелы подходят к нему и целуют.

— О! О! — восклицал изумленный Гзайлун, не в силах вымолвить ни слова.

Но вот он немного успокоился и сказал:

— Я всё это хорошо вижу, но где я? Что со мною сталось? О Гзайлун, Гзайлун! Приди, посмотри на это, расскажи обо всем моей жене! — Он опять приблизился к зеркалу. — Скажите мне, прекрасные создания, где бедный муж Уатбы? Послушайте, при всей моей красоте я заплачу, если не увижу этого милого бедняги.

— Не ищи того Гзайлуна, которого ты знал и которого била жена, — раздался мягкий и звучный голос с балкона. — Ты и есть Гзайлун. Ты просил перемениться, и твое желание исполнилось.

— А кто эти прекрасные юноши, что стоят вокруг и идут мне навстречу, когда я приближаюсь к ним, целуют меня и касаются холодными носами? Почему я не слышу их голосов?

— Это твои отражения в зеркалах. Ты что, никогда не видел себя в зеркале?

— Видел, видел! Но там было только одно изображение, а здесь их очень много, и некоторые стоят ко мне спиной!

— Всё это ты и только ты.

— Ну, ладно. Тогда ты, что говоришь со мною, скажи Богу, столь щедро одарившему меня этими портретами, чтобы Он позволил мне подарить их моей жене.

— Ты хочешь вернуться к жене, которая тебя бьет?

— Да, потому что она больше меня не тронет, ведь я изменился.

— Гзайлун, неужели ты не хочешь остаться здесь, у Бога?

— Хочу. Но я хочу быть и рядом с моей Уатбой. У нас есть ребенок, и она ждет еще одного. А сюда я буду приходить пять раз на дню и молиться.

Халифа забавлял этот разговор, но пора было разделить удовольствие с женами и гостями, приглашенными на День цветов.

К Гзайлуну явились прислужники и предупредили, что его ждут в царском саду. Дурак попрощался со всеми своими отражениями, которые в свою очередь сделали то же самое, и, поскольку он привык повиноваться, последовал за теми, кто его позвал.

Праздник, свидетелем которого стал Гзайлун, привел его в восторг: под каждым цветком стояло зеркало, и он видел, что ангелы, с которыми он расстался в зале, следуют за ним по пятам. Четыре тысячи факелов, стоявших прямо на земле, освещали это чудо, и десять тысяч разноцветных ламп украшали стены дворца.

Гзайлун подумал, что очутился в раю.

— Нет, — сказал ему один из сопровождавших его евнухов. — Это не совсем так. Не хочу тебя обманывать, здесь только земной рай, ты в гостях у наместника Божьего. Сейчас мы отведем тебя к нему.

Слова «наместник Божий» в голове у Гзайлуна не укладывались, так как, согласно его вере, на свете существует только один Бог. Однако не успел он вступить в спор, как увидел роскошный шатер, а в нем халифа во всем его царском великолепии и в окружении красавиц гарема.

— О! Сколько отражений! — вскричал Гзайлун.

Женщины наперебой стали заигрывать с ним, и он захотел подойти к ним поближе.

— Поцелуйте же меня! — просил он. — У вас такие же холодные носики, как у тех юношей? Ах, вы разговариваете? Вы меня узнали? Согласитесь, я очень изменился! О, наша ослица и я, мы очень удивим соседей, во всем квартале нет никого, кто переменился бы лучше нас!

Жены халифа задыхались от смеха, но им очень хотелось испытать верность Гзайлуна и заставить его остаться с ними.

— Ладно, ладно, будет вам, — отвечал он, — я понимаю, что вы гурии^{149}, но я еще не умер, и у меня есть жена.

— Неужели ты любишь женщину, которая тебя бьет? — спросила одна из красавиц.

— Что значит любить? Я должен жить с Уатбой, она моя жена. Любить — это значит жить?

Халиф понял, что они получили от Гзайлуна всё, что можно, и приказал подать ему сытный ужин, а потом опять усыпить до утра, чтобы назавтра позвать Уатбу и отдать ей мужа.

Гзайлун поел с огромным удовольствием. Чудеса не вскружили ему голову: он был счастлив, что наконец переменился и теперь может смело вернуться домой.

Тем временем евнухи и прислужницы гарема задумали позабавиться над простофилей без ведома халифа. Как только Гзайлун уснул, они сняли с него ангельские одежды и завернули в козью шкуру. На руки ему натянули меховые рукавицы, но не с раздвоенным копытцем, а с когтями грифа. Голову же спрятали под огромной маской козла с вытаращенными красными глазами из хрусталя.

Вырядив несчастного так, чтобы он сам себя не узнал, невольницы перетащили его в дворцовый подвал, туда, куда отправляли слуг в наказанье за мелкие проступки. Уложив беднягу на циновку, они жестокости ради зажгли в подвале две лампы и повесили на стены несколько зеркал, чтобы, проснувшись, Гзайлун увидел себя.

Завершив задуманное, прислужницы и евнухи вернулись в сад, где продолжалось празднество, и позволили себе до утра любоваться развлечениями, предназначенными для халифа и его жен.

Утром главный евнух обнаружил, что слуги куда-то пропали. Наконец он нашел их. Они забавлялись, видя, как страдает и ревет от страха Гзайлун. Начальник стражи немедленно наказал бы виновных в этой дикой проделке, если бы издевательствами и насмешками над несчастным простофилей не заправляла любимая служанка одной из жен халифа.

Вспомните, что Гзайлун за каких-то четырнадцать часов дважды принял сонный порошок, побывал в раю, наслаждался вкусной едой, а также грубоватыми ласками целой толпы нескромных красавиц, а потом перенесся в преисподнюю и увидел ее сквозь красные стекла, из-за которых всё вокруг казалось ему в огне, и вам станет ясно, что даже неглупый человек на его месте потерял бы рассудок.

Увы! Гзайлун чувствовал себя точно так же, когда был ослом на мельнице и быком на пашне. Одно его утешало: судя по опыту, перемены, как хорошие, так и дурные, длятся недолго. Но когда он из ангела превратился в дьявола, то вспомнил, как накануне в саду ему сказали, что он находится у наместника Божьего. И дурак решил, что попал не к настоящему Богу и именно потому так страшно преобразился.

— О Аллах! О Всемогущий! — взмолился он. — Измени бедного Гзайлуна, потому что наместник твой поступил с ним очень дурно!

В тот же миг его желание исполнилось. Главный евнух, который обнаружил пропажу Гзайлуна и слуг, застал их всех в подвале, велел невольникам браться за работу и освободил беднягу от его ужасного наряда. Потом он приказал его одеть во всё новое и соответствующее его положению, а на бритую голову повязать красивую чалму. Гзайлуна проводили в одну из беседок и подали ему прекрасный завтрак, который он уплетал, рассуждая в своей обычной манере.

Вот он снова переменился, он видит это в зеркале, и, хотя теперь он без бороды, а голова завернута в большую чалму, он всё равно себя узнаёт.

— Ах, я снова превратился в молодого мусульманина. Жена твердила, что я хуже малого ребенка, посмотрим, что она теперь скажет. И все-таки я себе нравлюсь, пусть только борода отрастет, а в остальном я не прочь остаться таким.

Беседуя так с самим собой перед зеркалом, Гзайлун не терял времени: он ел и пил с большой охотой до тех пор, пока не опустошил все тарелки.

Тем временем халиф проснулся, и главный евнух доложил своему господину, сколь жестоко слуги обошлись с его вчерашним гостем.

Вместо того чтобы рассердиться, царь обвинил во всем самого себя.

— Это я подал им пример, — сказал Харун. — Неудивительно, что слуги пошли дальше меня в насмешках и издевках. Я наблюдал за этим человеком: ума у него нет, зато есть сердце. Мне любопытно посмотреть на его жену: ведь ей удалось укротить, похоже, лишь побоями и запугиванием, этого неразумного медведя, и она приручила его, поскольку он упорно желает к ней вернуться. Я хочу испытать эту женщину так же, как испытал ее мужа, и, если она мне понравится, сумею загладить допущенную по отношению к ним несправедливость.

Халиф приказал стражнику, который привел Гзайлуна, сходить за Уатбой и рассказать ей обо всем, что случилось минувшей ночью.

— Если, как я предвижу, эта женщина достойна уважения, я незамедлительно вознагражу ее за все обиды и унижения, — добавил наместник Аллаха.

Стражник исполнил приказание, и Уатба, обеспокоенная пропажей мужа, узнала, что он находится во дворце халифа. Ей рассказали обо всем, что произошло накануне и ночью, и передали, что повелитель правоверных ждет ее.

Уатба всегда отличалась сообразительностью и потому сразу поняла, как извлечь выгоду из всего, что сотворили с ее глупым мужем.

До сей поры женщина позволяла себе содержать дом в приемлемом достатке, ловко скрывая добытое Гзайлуном золото. Теперь она могла безбоязненно показать его часть халифу, не дожидаясь, пока один из кади что-нибудь заподозрит. Уатба оделась, как подобает, взяла два кошеля с двумя тысячами золотых в каждом, прикрепила их к поясу, потом надела новое покрывало и вместе со стражником отправилась во дворец.

Халиф сидел на троне. Уатба простерлась перед ним ниц, и он повелел ей встать. Тогда женщина открыла лицо и сказала:

— Слушаю и повинуюсь, повелитель правоверных, что изволишь приказать Уатбе, презренной своей рабе?

— Уатба, — ответил халиф, — вчера мужа твоего привели в мой дворец. Буду откровенен: его крайняя простота послужила развлечением для моих приближенных. Из его слов и из сведений, которые мне предоставили, я понял, что нрав и недостаток рассудительности едва не стоили Гзайлуну жизни. Несправедливо, что такая молодая женщина, как ты, неразрывно связана с обделенным умом мужчиной. Я предлагаю тебе расторгнуть ваш брак. Я сам позабочусь о твоем муже, он будет помещен в один из домов, где содержатся те, кого надо защитить от последствий их поведения, и те, кто опасен для общества.

— О мудрейший! — возразила Уатба. — Бедный Гзайлун — муж мой перед Богом и будет им всегда. Закон не должен противоречить воле Господней. Я буду очень несчастна, если его запрут там, где я не смогу ухаживать за ним так, как положено. Он отец моих детей, и в глазах Неба он — мой венец, блеск которого целиком зависит от меня. Мой муж никому не причиняет зла, но, поскольку ума ему не хватает, мне приходится думать за двоих. Из-за лени, к коей он склонен, он впадал в полное слабоумие, и это приводило к досадным злоключениям. Я использовала и брань, и угрозы, и даже побои, ибо только страх удерживал его от глупостей. Когда мне удалось добиться послушания, я решила вести себя по-другому и попробовать заставить его занять, так сказать, иное положение. Я держала его при себе, освободив от всякой работы, когда, на беду, он снова сбежал из дома и явился сюда. Как получилось, что он не нашел защиты в царском дворце, там, где ее ищет всякий мусульманин? Такова, видно, его судьба и моя тоже. Я прошу тебя о милости: верни мне мужа! О мудрый халиф! Гзайлун дорог мне, мой долг его любить и беречь. Да, мой муж глуп, но он верный мусульманин, он простодушен, как ребенок, но очень добр. Если он нечаянно кого-то в Багдаде обидел, вот четыре тысячи золотых, это всё, что у нас есть. Я принесла их в качестве платы, и, коли этого мало, я готова пойти в тюрьму, лишь бы его отпустили.

Уатба не отличалась красотой, но была молода, свежа и непосредственна, а движения ее были исполнены благородства. Халиф устыдился того, что лукавил с ней ради минутного развлечения и посмеялся над глупостью ее мужа, но у него под рукой всегда были средства, позволявшие избавиться от угрызений. Он что-то прошептал на ухо своему главному евнуху, и вскоре тот вернулся с ларцом в руках и привел Гзайлуна.

— Уатба, — молвил Харун, — вот твой муж. Я одарил его дорогой одеждой за жалость и верность, которые он сумел тебе внушить, несмотря ни на что. По тому, какую необычайную привязанность к тебе выказал этот человек, хотя с виду он кажется совершенно не способным на какие-либо чувства, я заключил, что ты женщина достойная, и был прав. Я беру вас обоих под мое покровительство и не требую никакой платы за освобождение Гзайлуна. Прими эти четыре тысячи золотых, которые я добавляю к той сумме, что ты хотела пожертвовать ради него.

Первым, что увидел Гзайлун, войдя в тронный зал, была его жена. Прежде всего он попросил у нее прощения за то, что ушел из дома, а потом указал на свой новый наряд:

— Переменился! Я переменился! — Тут он заметил халифа. — Ах! Когти! Ах! Рога! Наместник! Господин наместник!

И Гзайлун спрятался за спину жены.

Уатба, почтительно поклонившись, приняла из рук евнуха ларец с царским подарком, тут же положила в него свои кошели и передала Гзайлуну. Оба еще раз поклонились и покинули дворец.

Четыре тысячи золотых — это капля в море по сравнению с кладом, который нашел Гзайлун, но они давали Уатбе возможность пользоваться деньгами в открытую. Халиф дал четыре тысячи: и уже через час весь Багдад знал, что он подарил ей целый сундук золота.

По дороге во дворец Уатба заметила, что на главной площади продается приличный с виду дом. Она заглянула туда на обратном пути и не вышла, пока не купила его и не получила ключи.

Вернувшись к себе, женщина первым делом погрузила два мешка с золотом, что хранились у нее в тайнике, на ослицу и вдвоем с Гзайлуном, который служил ей подручным во всяких секретных делах, отвела ее в новый дом. Для перевозки остальных вещей она наняла обычных носильщиков, и уже к вечеру вся семья переехала. Раньше дом принадлежал богатому торговцу. Он продал его вместе с обстановкой, и потому там было всё, что нужно для жизни. Весь квартал провожал Уатбу, и каждый знал про подарок халифа.

Уатба не намеревалась транжирить свое состояние, но на следующий же день купила очень хорошую мулицу и два мешка.

Потом она попросила Гзайлуна сесть верхом на новую скотинку и поехать вместе с ней навестить его братца. Само собой, дурак был очень рад прогулке. Уатба села на ослицу, муж поехал следом.

Они добрались до развалин. Гардун, названый братец Гзайлуна, сидел прямо на груде камней, которая прикрывала ход в подземелье. Завидев гостей, зверек спрятался, но Гзайлун успел его заметить.

— А, вот он, наш братец! — воскликнул дурак.

— Надо к нему зайти, — сказала Уатба. — Теперь у нас две скотины, им надо вдвое больше корма. Давай-ка, Гзайлун, разбросай камни и открой вход.

Муж не заставил себя упрашивать, и вскоре показалась черная плита с кольцом. Уатба зажгла лампу, спустилась вниз, прошлась по подземелью и осмотрела великолепные вазы.

— Что ты ищешь? — поинтересовался Гзайлун.

— Я ищу твоего братца, но его нигде нет, придется нам без спросу взять у него морковку.

И женщина подошла к вазам с монетами, наполнила золотом четыре мешка и отдала мужу, чтобы он погрузил их на ослицу и мулицу.

— Теперь закроем вход и поедем домой, — сказала Уатба. — Вернемся сюда вечером, посмотрим, может, тогда твой дружок окажет нам честь.

Она заложила ход в подземелье несколькими камнями и вместе с мужем пешком вернулась в город.

После обеда они еще раз проделали тот же путь. Уатба опустошила все вазы, велела Гзайлуну закрыть вход и забросать камнями так, чтобы его не было видно, а потом вернулась в Багдад. В подземелье остались драгоценные вазы, но женщина решила, что когда-нибудь расскажет об этом кладе своим детям, а сейчас лучше поостеречься и оставить его на месте.

Когда Уатба устроилась в новом доме и убедилась, что богатство ее уже никого не удивит, ибо все верят в покровительство и щедрость халифа по отношению к ее семье, она занялась Гзайлуном.

Мудрая женщина боялась, что, когда дети подрастут, они устыдятся своего глупого отца. Надо было оградить его от дурацких поступков и приукрасить те, что от посторонних скрыть не удастся.

Сначала она обзавелась рабами для себя и детей, а потом с особым тщанием стала искать таких, что можно было бы приставить к Гзайлуну.

Много времени Уатба потратила на то, чтобы найти подходящих слуг. Наконец она купила двух умных немолодых рабов, одним словом, таких, которым могла доверять.

Им поручили гулять с Гзайлуном везде, где он только пожелает. Уатба предупредила слуг, что ее муж любит ходить к развалинам, чтобы поговорить с первым встречным гардуном. Провожатым было велено ему не мешать, и только если он примется разбрасывать камни, чтобы попасть в дом так называемого братца, они должны были остановить его, сказав: «Уатба не велит».

Получив свободу, Гзайлун в первый же день сел на мулицу и отправился к развалинам, где хотел навестить своего дружка и набрать у него морковки. Но, заслышав: «Уатба не велит», тут же отступился.

Верные слуги оберегали Гзайлуна, не давая попасть в переделки. Если он проявлял интерес к какому-нибудь предмету, они отправлялись на поиски, разъясняли, как этой вещью пользоваться, и покупали, когда ему в голову приходила такая блажь. Если же он хотел чего-то невозможного, всё заканчивалось на словах: «Уатба не велит».

Потом всякие прогулки по Багдаду прекратились. Уатба убедила Гзайлуна, что он совершенно переменился и больше ему ничего не надо, а нужно лишь быть послушным.

Тем временем у одного из самых крупных багдадских торговцев, соседа Уатбы, случилась беда: один из его кораблей пропал, никто не хотел дать ему взаймы, и он испытывал острую нужду в деньгах. Уатба прослышала про это и пришла прямо к нему домой.

— Ты по-доброму обращался с мужем моим Гзайлуном всякий раз, когда встречался с ним. Я весьма признательна тебе за это. Ты честный человек. Я узнала про твое несчастье и предлагаю десять тысяч золотых, за которыми ты можешь прислать, как только пожелаешь. Я бескорыстно даю их тебе в долг, мне не нужна никакая плата. Единственный мой интерес — иметь удовольствие помочь такому человеку, как ты.

Торговец с благодарностью согласился на столь любезное предложение, поправил свои дела и приумножил состояние. Всем своим друзьям он рассказал о великодушии Уатбы, и вскоре об этой истории знал уже весь город.

Всякий мало-мальски сообразительный человек понял, что, если расточать ласки ее мужу, то в случае надобности можно получить от Уатбы помощь.

Рабы, сопровождавшие Гзайлуна, отныне с трудом ограждали его от знаков внимания, которые оказывали ему все встречные во время прогулок, и не разрешали принимать никаких подарков.

Уатба получила назад деньги, которыми она ссудила первого торговца, и одолжила денег еще троим купцам. Один из них долга не вернул, но женщина ничуть о том не сожалела. На улицах Багдада ее приветствовали с почтением, все считали, что она извлекает большую выгоду, пуская деньги в рост. Отныне Уатба получила возможность открыто пользоваться своим состоянием, и ради этого стоило пойти на некоторые потери.

Кормили Гзайлуна как нельзя лучше. Даже приближенные халифа иногда обедали у него. Он уже почти не говорил глупостей, потому что двое прислужников подсказывали ему нужные слова или отвечали за него.

Наконец дурак научился не выставлять себя на смех, пользуясь чужим умом (что не так трудно, как считается, если, конечно, самомнение не заставляет лезть со своими собственными суждениями).

Уатба счастливо жила со своим мужем. Она дала блестящее образование детям и обеспечила им высокое положение в Багдаде. Все, кто знал Уатбу, любили и уважали ее за добрые дела и оплакивали ее кончину, которая не заставила себя ждать, после того как Господь забрал у нее Гзайлуна.

— Что ж, сестра, — сказала Динарзаде прекрасной жене царя Шахрияра, когда та закончила историю Гзайлуна, — мы выслушали твой рассказ, ни разу не прервав его, хотя местами он был скучноват. Но вот что интересно: получается, если бы муж Уатбы был чуточку умнее, он никогда не нашел бы клада и его жена не смогла бы обеспечить ему благоденствие, которым они были обязаны воле случая. Это обстоятельство заставляет нас думать, что хорошее есть во всем, даже в глупости. Но мы вместе с тобою так долго бродили по Багдаду, что утомились и чуть не задохнулись в толпе. По-моему, нам не помешает своего рода вознаграждение, да и Харуну ар-Рашиду, герою твоего и моего сердца, тоже. Ты показала его в невыгодном свете, и пока память не подскажет тебе какую-нибудь другую историю о его молодых или зрелых годах, поведай нам, пожалуйста, о приключениях его дочери царевны Ильсетильсоны и Симустафы. В этом рассказе мы увидим светоч справедливости в дни его заката, полного лучезарного величия, надежду на которое он подавал уже на восходе своем и коим отличался всю жизнь.

— Сестра, — ответила Шахразада, — это очень длинная история, и я осмелюсь испытать терпение моего повелителя и господина, только если он соблаговолит приказать мне.

Царь с удовольствием велел ей продолжать, и прекрасная Шахразада начала такими словами.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ СИМУСТАФЫ И ЦАРЕВНЫ ИЛЬСЕТИЛЬСОНЫ

В царствование халифа Харуна ар-Рашида поселился в Багдаде молодой человек, чье лицо отличалось привлекательностью, а великолепный стан — изяществом. Он приобрел большое здание, которое выставили на продажу после смерти одного очень знатного горожанина, переделал и благоустроил в соответствии со своими намерениями внутренние помещения и сад, одним словом, превратил дворец в роскошный трактир, подобного которому не было не только в Багдаде, но и во всей Азии.

Рабы в чистейшей изысканной одежде разносили еду в фарфоровой посуде, а приборы подавали серебряные. Все блюда приправлялись с тонкостью, какой не могли достичь даже повара халифа. А звали этого необыкновенного трактирщика Симустафой.

Его красота, обходительность, любезность и конечно же необыкновенная кухня очень скоро привлекли в заведение целую толпу ценителей. Самые высокопоставленные люди Багдада проявили интерес к его дарованию, ибо приправами своими он умел пробудить их уже давно притупившийся вкус. Словом, Симустафа стал любимым поваром всех самых богатых и знатных жителей города. Его трактир и сад всегда были полны теми, кто живет, чтобы есть, а не наоборот.

Приближенные халифа, что ни день, расхваливали изысканные блюда, которые они отведали у прекрасного трактирщика, но царь никак не отзывался на подобные разговоры — то ли из-за занятости делами более важными, то ли потому, что желал, как это было ему свойственно, убедиться в искусстве Симустафы, когда ему самому того захочется.

Рабы, и в особенности рабыни халифа, выходя в город, непременно заглядывали к Симустафе и никогда не уходили от него с пустыми руками.

Самой большой его поклонницей стала Намуна. Старушка с колыбели нянчила царевну Ильсетильсону — любимую дочь халифа и единственного его ребенка от Зобеиды, самой любимой жены, с которой он не расставался до последнего часа своей жизни.

Как и все женщины ее возраста, Намуна пользовалась свободой и каждый день гуляла по улицам Багдада. Детишки сразу узнавали ее, несмотря на покрывало, и здоровались, окликая по имени.

Симустафа, чье заведение она посещала, со всеми был приветлив, но с нею обращался особенно ласково. Он усаживал гостью, сам подавал кушанья, развлекал беседою и окружал тем легким вниманием и почтением, что согревают душу не смущая.

Добрая женщина, довольная столь приятным обхождением, возвращалась во дворец, повторяя всякий раз: «Ах! Прекрасный юноша! Да благословит тебя Небо, ибо ты уважаешь старость!» Рассказывая царевне о том, что она видела и слышала в городе, Намуна всегда заканчивала похвалой в адрес очаровательного Симустафы.

Он с великой любезностью показал ей свой сад и обращался с нею вежливо и предусмотрительно, хотя совсем ее не знал. Всё это трактирщик делал по доброте душевной и из глубокого уважения к женскому полу.

— Говорит он столь учтиво и голосом столь ласковым, что ты оказываешься сыта одними разговорами. Манеры Симустафы благородны не менее поступков его, и он до того красив, что затмевает даже прекрасного Юсуфа египетского, сына Якуба^{150}. Упаси Аллах ту, что попытается завладеть им, схватив за рубашку!^{151} Впрочем, это не поможет, ибо он скромен, словно голубка.

Ильсетильсону забавляла нескончаемая болтовня старой наперсницы. Она встречала няню, когда та возвращалась из города, и спрашивала, удалось ли ей повидать прекрасного трактирщика.

— Уж я такого случая ни за что не упущу, — ответила однажды Намуна. — Я еще в своем уме и влюбляться в него не собираюсь, но позволяю себе насладиться творениями его рук. Что до него самого, то, поверь, это лакомый кусочек, достойный царицы. Он прекраснее всех царевичей на свете, та, кто не поймет этого, окажется большой привередой. С какой стати я стану отказываться от его доброты и от удовольствия полюбоваться им? Один взгляд этого юноши — и я молодею. Думаю, он все блюда приправляет чарами глаз своих, ибо ничто не сравнится с его пирогами. Я принесла один на пробу Месруру, нашему главному евнуху. Вот увидишь, нынче же пойдут разговоры.

Намуна не ошиблась. Месрур отнес пирог, полученный от доброй служанки, любимой жене халифа, а та подала его мужу, не сказав, откуда это новое кушанье взялось.

Харуну угощение пришлось по вкусу, и он узнал, что испек его тот самый трактирщик Симустафа, о котором ему не раз рассказывали.

Зобеида предложила назавтра же устроить обед исключительно из блюд, приготовленных выдающимся трактирщиком, и Месруру велели пойти и обо всем договориться.

Вот к чему привело восхищение старой няньки трактирщиком Симустафой. Но это было лишь начало. Всё играло ему на руку: и дарование его, и красота, и поистине превосходный вкус кушаний. И хотя весь Багдад говорил о нем уже целый год, только теперь интерес к Симустафе перерос во дворце в благосклонность.

Харун поел у своей любимой жены с необычайным аппетитом и удовольствием. На следующий день он приказал подать ему кушанья из того же заведения, а его жены обедали с ним за одним столом^{152}, и мало-помалу увлечение кухней Симустафы привело к тому, что во дворце плохо ели, если на столе не было одного-двух блюд, приготовленных руками молодого трактирщика.

Намуна торжествовала, видя, как растет доверие к ее кумиру. Халиф уже прислал на стол своей дочери Ильсетильсоны несколько полюбившихся ему блюд. Царевна отведала их, но, вопреки ожиданиям няньки, ничего не сказала. Девушку гораздо больше занимали рассказы о Симустафе, нежели его кушанья.

— Посмотри, — призывала ее старушка, — как это всё радует глаз, понюхай, как пахнет! А видела бы ты его кухню: она блестит так, словно стены у нее зеркальные, на полу — гладкий мрамор, а утварь просто ослепляет. Семь прекрасных юношей, одетых будто женихи, жарят и парят, а Симустафа следит за всем, что делается вокруг. Голова его возвышается над склоненными затылками поваров и напоминает луну посреди созвездия из семи звезд. Каждое блюдо он собственноручно доводит до готовности, придавая ему тот неведомый и непревзойденный вкус, которым отличается всё, к чему он притрагивается.

Расточая похвалы, Намуна не замечала, какое действие они оказывают на царевну. А между тем слова няньки разжигали в дочери халифа чувства столь же пламенные, сколь небезопасные.

Царевне не хотелось признаваться ни самой себе, ни другим в склонности к трактирщику, но, пытаясь победить свою страсть, она потеряла аппетит, сон и душевный покой. Девушка впала в такую тоску, что нежно любящий ее Харун встревожился не на шутку.

Бедная нянька места себе не находила из-за печали ненаглядной госпожи, пока вздохи, вырывавшиеся из юной груди, не навели старушку на смутные подозрения. И однажды утром она получила приказание, которое при всей своей незначительности подтвердило ее догадки.

Вот уже два дня, как Ильсетильсона не пила и не ела.

— Вижу, — сказала Намуна, — надобно что-нибудь принести тебе от моего друга Симустафы.

Царевна только улыбнулась в ответ, и старушка, никому не сказав ни слова, поспешила к трактирщику.

— Услужи мне, любезный юноша, — попросила она. — Есть у меня дочка, чья жизнь мне дороже моей собственной. Уж ты постарайся, сделай такое кушанье, чтоб вернуло ей аппетит: уже два дня у бедняжки маковой росинки во рту не было, боюсь, как бы она не умерла. Сумеешь сделать то, что придется ей по вкусу, я и ста золотых не пожалею тебе в награду.

Симустафа пристально взглянул на старушку. Намуну он знал давно, и ему было известно, что у нее нет никакой дочери. Впрочем, услышав про сто золотых, трактирщик сразу догадался, о ком идет речь.

— Значит, она плохо себя чувствует, — забеспокоился юноша.

— Не то слово, — ответила Намуна. — Иначе зачем бы я к тебе пришла? Всё, что исходит из твоих рук, обладает волшебным вкусом, надеюсь, дочери моей станет лучше, едва ее уста коснутся твоего кушанья.

— Первый раз в жизни я дрожу от волнения, — признался Симустафа. — А вдруг у меня не получится?!

Тем не менее он взялся за дело, велев своим подручным не мешать, и уже скоро старая прислужница могла возвратиться во дворец. Перед уходом она хотела расплатиться, но Симустафа не желал и слышать о деньгах.

— Съест твоя дочь это кушанье — вот и будет мне вознаграждение. А откажется, — значит, мне ничего не причитается.

Намуна отнесла угощение царевне, та попробовала, нашла его восхитительным и съела всё без остатка. Нянька до того обрадовалась успеху своему, что глаза ее засияли, и она опять принялась превозносить до небес любезность, услужливость и мастерство Симустафы.

— Он думал, что готовит для моей дочери, и немедля принялся за работу. Я хотела дать ему сто золотых, но он ничего не взял, сказав, что ему приятно услужить мне.

— И где гнездятся душа и благородство, достойные царевича?^{153} — вздохнула Ильсетильсона.

— Где? В теле, от которого не отказался бы сам Сулейман^{154}, если бы вновь очутился на земле, но и ему на троне его было бы нелегко сравниться в великодушии с Симустафой, что царствует у себя на кухне.

Царевна отодвинула пустую тарелку и вновь погрузилась в мечты.

— Что такое! — воскликнула Намуна. — Ты наелась и опять за свое? Вместо того, чтобы отвлечься от печали и принять халифа с улыбкою так, чтобы порадовать его и утешить?

— Дорогая Намуна, — ответила девушка, — я ничего не могу с собою поделать. У меня сердце щемит.

— Верно, верно. А всё потому, что на сердце у тебя тайна, она душит тебя, а ты скрываешь ее от меня. От меня, которая любит тебя больше жизни!

— Тайна моя не делает мне чести и потому умрет вместе со мною. И если я сама ее не сохраню, как можно надеяться на кого-то другого?

— С такими рассуждениями и умереть недолго, — возразила мудрая Намуна. — Царевна моя прекрасная! Душа моя — колодец, тайна твоя погрузится на самое дно его и уже никогда не всплывет. К тому же я знаю средство, которое тебе поможет.

— Ах, Намуна! — прервала ее речи дочь халифа. — Моли Всевышнего вместе со мною. Чтобы мне выздороветь, нужно чудо.

— Ладно, когда я узна́ю, о чем речь, мы помолимся о чуде. Всевышний не раз являл чудеса в этих краях: именно сюда пришел первый избранный Им народ, который Он вырвал из рук Фараона египетского^{155}. Однако для тебя, царевна, Аллаху не потребуется осушать море и не понадобится такой великий человек, как Муса^{156}, Ему достанет и такого скромного орудия, как я, готовая исполнять всё, что Он повелит. Доверься мне, не бойся, я не предам тебя, не разболтаю твою тайну и пойду на любые жертвы ради счастья твоего. Я стара и многое повидала на своем веку, могу дать полезный совет, придумать то, о чем ты в неискушенности своей и помыслить не можешь. Одним словом, я не отстану, пока ты не вложишь в грудь мою причину печали, что губит тебя во цвете лет.

— Ох, Намуна моя, Намуна, — вздохнула царевна. — Смущение не дает мне разомкнуть уста, а доверие к тебе заставляет открыться. Ты не хуже меня знаешь настоящую причину недуга моего. Я могла бы даже сказать, что ты сама ему виной, если бы не понимала, что за ним стоит моя неумолимая судьба. Я влюблена, влюблена безумно. Всё способствовало моему чувству: ты, Намуна, жены отца моего, сам халиф и даже мои сны, в которых дважды являлся мне он… А теперь сама скажи, коли осмелишься, кого я люблю? Скажи, кто тот единственный мужчина, ради которого дочь повелителя правоверных и царя всех царей хочет жить, без которого белый свет ей немил? Прости, коли сможешь, мое умопомрачение и проси прощения за то, что довела меня до него своими бесконечными рассказами и похвалами.

— Ты видела его во сне? — встревожилась Намуна. — Надо удостовериться, что то был именно он. Он походил на ангела, который угостил шербетом Великого Пророка нашего, когда Мухаммад достиг Седьмого Неба?^{157} Ты помнишь, как он выглядел?

— Да, но я не могу его описать, — призналась Ильсетильсона. — Я была восхищена его чарующим ликом и очень смущена. Ведь он склонился к ногам моим, клялся в любви, уверял, что никого, кроме меня, не любит. Но я точно знаю, что мне дважды приснился один и тот же человек. Я его узнаю, если увижу, но не в силах ни описать, ни забыть. Одним словом, Намуна, в то время как многие государи Востока один за другим домогаются моей руки и получают отказ из уст отца моего халифа, предмет поклонения и честолюбия стольких властителей видит счастье свое в том, чтобы соединиться на всю жизнь с…

— Симустафой, — произнесла старушка. — Называй смело его имя, оно само звучит как похвала. На свете много корон, но, даже если все они увенчают голову Симустафы, каждая из них будет на подобающем месте. Царей на земле сотни, а Симустафа один.

— Берегись, Намуна, кончится тем, что ты вовсе меня погубишь.

— Я? Моя дорогая царевна, я люблю тебя больше жизни и не позволю Ангелу смерти закрыть глаза мои, пока они не полюбуются на твое счастье. Давай вместе пойдем к Симустафе, и если ты узнаешь в нем того, кто дважды являлся тебе во сне, значит, ты предназначена ему самой судьбой и приговор ее бесповоротен, а я немедленно стану орудием в ее руках.

— Как же я встречусь с ним, не выдав себя? — засомневалась Ильсетильсона.

— Положись на меня, — ответила старушка. — Спи спокойно нынче ночью, пусть сон освежит розы твоих щечек, окрасит уста твои алым цветом. Завтра, и ни минутой позже, ты увидишь своего возлюбленного и поймешь, его ли обещали тебе чарующие сны. У меня есть всё, чтобы услужить тебе и устроить вашу встречу так, чтобы ты не испытала ни смущения, ни стыда.

Ильсетильсона, немного успокоившись, легла в постель.

Рано утром нянька поспешила в трактир.

— Я пришла вознаградить тебя за вчерашнее кушанье: от него не осталось ни крошки, так что ты должен быть доволен. Однако, прекрасный юноша, что ты дашь мне, если узнаешь самую желанную для мужчины твоих лет новость?

— Проси что угодно, я на всё готов, — ответил Симустафа.

— Так слушай, — тихо продолжала Намуна. — Женщина, которую ты угостил, хочет сегодня отобедать, но так, чтобы все кушанья были приготовлены только твоими руками.

— Ты просишь о том, что я исполню с величайшей радостью.

— Коли так, ты должен мне один поцелуй. И сдается мне, он будет не единственным. Потому что ты будешь угощать самую прекрасную на свете царевну, несравненную Ильсетильсону.

— Я знаю, — покраснел Симустафа.

— Как? Откуда? — изумилась старушка.

— Сердце подсказало.

— Сердце? Что это значит? Ты любишь мою госпожу?

— Все государи азиатские сгорают от любви к ней и могут открыто в этом признаться. Ее красота и добродетели покоряют каждого, кто слышит о ней, я же довольствуюсь ролью ее раба.

— Раз душа твоя склоняется перед нею, значит, всё, что я сделала, — к лучшему. И скажу по правде: тебе не терпится увидеть царевну так же, как ей — тебя.

— Раб готов припасть к ее стопам.

— Коли так, то лучше тебе самому явиться за платой. Ручаюсь, она будет щедрой. Приготовь все блюда своими руками. Пусть слуги твои принесут их к главным воротам дворца. Когда час обеда истечет, подойди к потайной дверце — я объясню, где она находится. Теперь согласись, Симустафа, что с тебя еще один поцелуй.

— Да хоть тысяча! — И юноша горячо расцеловал старушку, после чего они расстались.

Симустафа взялся за приготовление обеда, вкладывая в работу всю свою душу, и поручил отнести его во дворец десяти опрятно одетым отрокам, светловолосым, румяным и прекрасным, словно ангелы.

Ильсетильсону приятно удивила подобная обходительность. Старая наперсница прислуживала ей за столом, и царевна, поглощая одно за другим блюда, приготовленные тем, кто ее любит, испытывала новое, ни с чем не сравнимое наслаждение и никак не могла нахвалиться.

— Ешь, ешь, — приговаривала старушка. — То, что исходит от любящего сердца, вреда не принесет.

— Симустафа любит меня? Он же никогда меня не видел!

— А ты его видела? Ты, которая потеряла из-за него покой? Что предначертано Небом, мое дорогое дитя, исполняется на земле самым неожиданным образом. Только я сказала ему, что женщина, довольная присланным кушаньем, желает получить целый обед, как он сразу догадался, что речь о тебе. Сердце подсказало ему, что это ты. Узнав, что ему надо потрудиться ради тебя, он был вне себя от счастья, а надежда увидеться с тобою заставила от всей души расцеловать меня, старуху. Ты уж прости, доченька, за то, что я первая приняла ласки твоего возлюбленного, но ведь я принесла добрую весть о том, что он страстно любит тебя, и кроме того, всё, что я получила, я готова отдать. — С этими словами старушка обняла свою хозяйку и горячо расцеловала.

— Ты с ума сошла, добрая Намуна! — засмеялась Ильсетильсона.

— Как и все женщины Багдада! — отвечала нянька. — Если бы поцелуи прекрасного трактирщика выставили на торгах, цены взлетели бы до небес, а зазывала сколотил бы целое состояние!

Пока они так беседовали, юные рабы Симустафы, которые принесли кушанья для царевны, возвращались довольные ее ласковым приемом. Каждый получил из собственных рук прекрасной Ильсетильсоны по пять золотых монет.

Симустафа счел всё это добрым предзнаменованием, передал дела своим подручным и направился в баню. Там велел натереть свое тело благовониями, оделся в свой лучший наряд и пошел во дворец по пути, подсказанному Намуной.

Старуха уже ждала его у дверей. Царевна смотрела с балкона на человека, которого вела к ней наперсница, и ее переполняли любовь, надежда и страх.

«Это он. Его я дважды видела во сне, и первый раз он появился именно в этой одежде. Во второй раз платье его было столь блестящим, что я чуть не ослепла».

Тем временем Симустафа достиг комнаты, предназначенной для свидания; Ильсетильсона вошла в нее с другой стороны. Завидев ее, юноша склонился в глубоком поклоне. Скрестив руки на груди, опустив глаза, он ждал, когда царевна обратится к нему.

— Ты и есть тот самый трактирщик Симустафа, которого все расхваливают?

— Да, мне оказывают большую честь, но я не заслуживаю ее.

— Трудно с этим согласиться, — возразила дочь халифа. — Без сомнения, ты достиг совершенства в своем ремесле, но всё в тебе говорит, что ты заслуживаешь положения более высокого. Ты вкладываешь великое благородство в свое дело, но при этом кажется, что, хотя оно создано для тебя, ты для него не создан. И по какой причине ты выбрал Багдад?

— О царевна, тобою восхищается весь свет, но если ты хочешь, чтобы раб твой говорил прямо и искренне, подними покрывало. Оно мешает доверию. Убери преграду на пути правды, которая готова сорваться с моих уст. Я слишком долго терпел, это препятствие лишало меня счастья любоваться твоей красотой.

— Ты живешь в Багдаде только год, — задумчиво промолвила девушка, — и со мною говоришь впервые. Мое покрывало мешает тебе всего мгновение, о каких же долгих страданиях ты говоришь? Когда они начались?

— С той самой минуты, как я полюбил тебя раз и навсегда.

— Закон строжайше запрещает мне приподнимать покрывало.

— Почтение и скромность не позволят мне открыть твою тайну.

— Из-за вашего ребячества вы теряете время! — вскричала добрая Намуна. — Того и гляди, явится главный евнух, он не любит делать большие перерывы между обходами.

«Из-за вашего ребячества вы теряете время!.. Того и гляди, явится главный евнух…»

С этими словами нянька приблизилась к царевне и сорвала с нее покрывало.

Сдержанность и даже холодность, казалось, улетучились вместе с легким куском ткани. Как только досадное препятствие исчезло, Ильсетильсона сделала шаг навстречу Симустафе. Повинуясь естественному порыву, они нежно обнялись и поцеловались.

На столе их ждало угощение. Влюбленные, а они оба признались в своих чувствах, присели и, не сводя друг с друга глаз и то и дело вздыхая, рассеянно начали есть. Тем временем счастливая четверть часа истекла.

Намуна сказала, что пора прощаться. Они расстались со слезами на глазах и так, словно любили друг друга всю жизнь и им приходится рвать одновременно узы наслаждения и привычки.

Ильсетильсона спустилась с радужных небес и очень скоро опять впала в тоску. Напрасно ей каждый день подавали кушанья, приготовленные ее возлюбленным, тонким яствам уже не удавалось обмануть душу. Она изведала слишком сладкое удовольствие, чтобы всё остальное не утратило всякий вкус. Девушка чахла и погибала на глазах.

Намуна хлопотала вокруг любимой хозяйки.

— Образумься, — говорила она, — наслаждайся счастьем любить и быть любимой. Ты хочешь видеть своего избранника и быть с ним. Но осторожность прежде всего! Ты потеряешь всё, если проявишь нетерпение. Хватит и того, что румянец, цвет юности твоей и главное украшение, уже поблек. Придется мне взять дело в свои руки. Счастья впопыхах да второпях не добьешься, опрометчивость до добра не доведет. Взгляни на прекрасное небо: там есть звезда, что ускоряет свой бег. Она сбивается с пути, падает и пропадает навек. Та, что направляет твое счастье, идет вровень с другими, захочешь изменить ее ход — погибнешь.

— Я слышу голос рассудка, моя дорогая Намуна, — отвечала Ильсетильсона, — но не могу ему следовать. Хочешь, чтобы я поела, — обещай, что я увижу Симустафу.

— Так и быть. Садись за стол и ешь. А я расскажу тебе, что придумала.

Царевна велела накрыть на стол, положила в рот кусочек и тут же потребовала награды.

— Раз уж тебе не терпится всё узнать, слушай. Уже несколько дней ты не встаешь с постели и не навещаешь, как обычно, халифа. Вот-вот явится главный евнух, чтобы понять, какая такая причина удерживает тебя в твоих покоях. Вслед за ним придут государь и Зобеида, им захочется посмотреть, чем ты больна. Готовься ответить на вопросы, которые возникнут у них в силу родительской любви. Вот представь, что они спрашивают: «Что у тебя болит? Что не так? Что тебе не по нраву? Кто тебя обижает? Чем тебе помочь?» Как ты станешь отвечать? Не вздумай объявить, что ты чем-то больна. Пришлют лекаря, он начнет пичкать тебя снадобьями, а тебе нужно совсем другое. Скажи, что тоскуешь и маешься от скуки и что тебе надобно немного развеяться. Потребуй дозволения развлечься в Багдаде, пусть тебе разрешат дважды выйти в город и отпустят на целый день. Только проси, чтобы перерыв между этими прогулками был небольшим, тогда ты не успеешь заскучать и в то же время не нарушишь жизнь города. Ибо глашатай должен возвестить о твоем выходе, дабы никто неподобающий не попался тебе на глаза и не поплатился головой, тебя увидев… В первый день попросишься в баню, а во второй — осмотреть багдадские лавки. Может статься, в будущем вера твоя потребует посещения мечетей, и я устрою так, чтобы ты могла как следует воспользоваться дозволением выходить из дворца.

Не успела Намуна изложить свой замысел, как появился главный евнух Месрур. Его прислал халиф, и случившееся потом полностью подтвердило прозорливость старушки.

Харун и Зобеида пришли проведать дочь и дали ей дозволение прогуляться по Багдаду в точности так, как задумала ее нянька.

Вернувшись в свои покои, государь приказал Джафару принять все меры предосторожности, дабы царевна Ильсетильсона начиная со следующего дня могла гулять по улицам города в сопровождении слуг и осматривать всё, что там есть примечательного, так, чтобы ее саму никто не видел.

Великий визирь отдал распоряжения начальнику городской стражи, и в тот же вечер уличные глашатаи передали жителям Багдада высочайшее повеление выставить в лавках лучшие свои товары, а после часа молитвы не показываться на улицах и даже в окнах своих домов, дабы не помешать прогулке и интересам царевны Ильсетильсоны, которая ровно в это время выйдет в город. То, что она захочет взять, ее слуги заберут и тут же оплатят, равно как и возместят любой случайный или умышленный ущерб. Тем, кто, вопреки приказаниям, ослушается и выкажет беспокойство или любопытство, грозили самыми суровыми наказаниями.

Когда всё устроилось, Намуна, радуясь успеху своей затеи, пришла к Ильсетильсоне.

— Свет мой, ты довольна? Все твои желания исполнены, завтра улицы Багдада будут свободны!

— Слишком свободны! Что же хорошего в том, что все уедут?

— Ты неверно поняла указы, дитя мое. Люди должны спрятаться так, чтобы ни в лавках, ни в домах, окна которых выходят на улицу, не было ни души. Ведь, если все жители Багдада завтра отправятся за город да еще и без шатров, они сгорят на солнце. На самом деле каждый должен укрыться в той части дома, откуда он не сможет ни видеть, ни слышать то, что творится на улице, и сидеть тихо, пока не пройдет условленный час. Люди богатые могут выехать в свои загородные дома, а бедняки попрячутся, и город вымрет, словно пустыня, как раз это нам и нужно. Ты станешь делать что твоей душеньке угодно, а прислужницы с их любопытством и жадностью разбредутся по лавкам. Евнухи от них не отстанут, дабы надзирать и подсчитывать вещи, что те нахватают, а заодно и своими делами заняться. А мы времени терять не станем. Успокойся, иди искупайся, поужинай в свое удовольствие, выспись как следует: тебе надо хорошо выглядеть. Я хочу, чтобы завтра глазам моим выпало счастье любоваться прекраснейшей парой на свете.

Ильсетильсона послушно исполнила наказы своей старой няньки, а та поспешила предупредить Симустафу.

Прекрасный трактирщик с отчаяньем слушал, как глашатаи объявляют о прогулке царевны и требуют, чтобы жители города скрылись и не показывались ей на глаза под угрозой смертной казни.

Намуна нашла его в великой печали и спросила, в чем ее причина.

— Ты грустишь из-за приказа, которого я нарочно добивалась, дабы устроить тебе свидание с твоей любезной?! Завтра отошли слуг своих за город и сделай вид, что уезжаешь вместе с ними. Потом вернись через заднюю дверь и жди в глубине сада, а мы войдем через главные ворота. Войдем с шумом, чтобы дать о себе знать. В общем, не показывайся, я знаю, где тебя найти, а пока приготовь угощение. Скупость тебе не свойственна, и ручаюсь, ты мне это докажешь.

— Разве ты не знаешь, как я к тебе отношусь?

— А вот сейчас и проверим. Всё, что я сказала тебе о завтрашней встрече, должно было весьма обрадовать тебя. Вспомни, как ты заплатил за первую добрую весточку, которую я тебе принесла. Найдется ли у тебя еще такая же монетка?

— Дорогая, мне понятно, о чем речь, и всё, что здесь есть, — твое. Но я не могу дать тебе ту монету, которую ты просишь, я отдал ее в залог.

— Немыслимая скупость! — засмеялась Намуна. — Ну, погоди, вот расскажу твоей милой, что обнаружила в тебе редкий для молодого мужчины недостаток, и поквитаюсь с тобой… Впрочем, не хочу ее огорчать, она, бедняжка, и так покоя не знает после вашей встречи. Только и делает, что вздыхает. И она погибла бы, не придумай я, как устроить вам свидание посреди бела дня и сделать так, чтобы Багдад ослеп и оглох. Хочу передать моей голубке какое-нибудь ласковое словечко от тебя. Что мне сказать царевне?

— Что я счастлив, восхищен, что мне не хватает слов, что я сгораю от нетерпения и жду не дождусь того мгновенья, когда мы будем вместе. Я тоже не знал ни минуты покоя после нашей встречи, образ ее чарующий заполняет все мои мысли, сердце мое охвачено любовью, и я боюсь раскрыть рот, ибо имя ее готово сорваться с моих уст.

— Да уж, вряд ли мне удастся это повторить, однако, могу заверить, ухожу я с набитыми карманами. Однако это всего лишь слова… ты ничего мне больше не дашь? Обещаю передать всё твоей любезной. — Старушка подставила юноше щеку, но напрасно. — Ладно, прощай, скупой Симустафа!

Намуна поспешила во дворец, где почти слово в слово пересказала царевне свой разговор с прекрасным трактирщиком.

— Няня, неужели ты всерьез хотела получить от него поцелуй? — изумилась Ильсетильсона. — Или ты в самом деле влюбилась в него?

— Влюбилась — не влюбилась, не скажу, но, невзирая на мои морщины, в груди моей бьется сердце двадцатилетней девушки, и, даже когда мне будет сто лет, я буду любить мужчин, похожих на прекрасного Симустафу. Мне немного надо, так — поболтать, и всё, но эта мелочь доставляет огромное удовольствие. Если же я вовсе перестану влюбляться, то сделаюсь злобной и вредной. А теперь спи, спи крепко, тебя ждет великий день.

Назавтра, сразу после часа намаза, Ильсетильсона в сопровождении шестидесяти прислужниц вышла в город.

Старая нянька повела ее к баням, которые находились неподалеку от трактира Симустафы. Царевна зашла внутрь и сказала своему первому евнуху:

— Я хочу, чтобы мне служили здешние рабыни, а мои пусть развлекаются. Покажи им весь Багдад, пусть воспользуются случаем.

Евнух подчинился и ушел, а девушка, немного погодя, направилась туда, куда звала ее любовь, с одной лишь Намуной.

Симустафа с нетерпением ждал в уединенном уголке сада, в каменном гроте с источником, где обычно охлаждались наливки. Юноша готовил завтрак и напевал песни, подсказанные ему любовью, желанием и надеждой на счастье. При нем находился один-единственный немой раб, очень красивый и ловкий мальчик. Внезапно в саду раздался шум.

То была она, Ильсетильсона, та, о ком он мечтал и пел. Симустафа не знал, что несколько минут назад царевна незаметно приблизилась к гроту и услышала, как поет ее возлюбленный. С величайшим удовольствием внимала она словам и нежному голосу его, но девушке не хотелось, чтобы он догадался, что его подслушивают, и потому удалилась, дабы затем с шумом возвестить о своем приходе.

Нет, они не бросились друг к другу в порыве страсти, обыкновенно рождающейся от неожиданного прилива чувств. Нет, они покорились взаимной нежности и притяжению, оба словно верили, что их соединяет сама судьба. Влюбленные стояли и смотрели друг на друга с любопытством, живейшей радостью и восхищением, а потом, будто сговорившись, в первый раз обнялись и тут же лишились чувств.

На счастье, земля вокруг была покрыта мягким мхом, а у предусмотрительной Намуны с собой всегда на всякий случай были нужные снадобья.

Но пора было оставить это неудобное для столь важного свидания место. Симустафа взял возлюбленную за руку и проводил в зеленую беседку, непроницаемую для солнечных лучей. Там стояла прекрасная софа и стол с дивными яствами. Здесь было всё, чтобы успокоить взволнованную царевну. Беседка дышала прохладой благодаря прозрачной, словно хрусталь, воде: она лилась в глубокую чашу из ноздрей и пастей каменных животных, чьи изваяния радовали глаз.

Ильсетильсона и Симустафа сели рядом к столу, Намуна и немой прислуживали им. Но влюбленные мало ели, а говорили еще меньше — им хватало языка большой любви, языка взглядов.

Вдруг царевна прервала их выразительное молчание.

— О Симустафа, — воскликнула она ангельским голоском, — я люблю тебя и знаю, что не смогу полюбить никого другого! Но я не понимаю, как уничтожить ужасающую пропасть, что пролегла между нами по воле Провидения. Если б я могла отказаться от положения своего, то сделала бы это не раздумывая. Моя душа ничего не потеряет от союза с твоей, чье благородство выше любых титулов. Сама судьба, пожелавшая принизить тебя, краснеет, для меня лишь честью будет возвысить тебя и пристыдить ее за несправедливость.

— Госпожа моя, благодаря твоему чувству я вознесся выше всех, — возразил Симустафа. — В твоей любви мое богатство, слава и счастье, и большего мне не надо. Была бы у меня корона, я с величайшим наслаждением сложил бы ее к твоим ногам и сделался твоим рабом.

— Давай поклянемся, — ответила царевна, — жить друг для друга, что бы ни случилось, и не связывать себя ни с кем, дабы не создавать препятствии для нашего союза.

— На коленях клянусь именем Великого Пророка! — вскричал Симустафа.

Ильсетильсона подняла его, самые нежные поцелуи скрепили их обет, и слезы то появлялись, то высыхали на глазах влюбленных.

Намуне не дано было понять, сколь дороги эти слезы, и ей захотелось прервать их поток.

— Что же это такое? — возмутилась старушка. — Зачем вы тратите время зря, зачем плачете вместо того, чтобы радоваться? Терпеть не могу томных влюбленных! Пейте, ешьте, и чтоб никакой тоски-печали!

Она принялась потчевать их разными кушаньями и подавать питье из одного кубка.

— Симустафа, нет ли у тебя музыкальных инструментов? — спросила вдруг Намуна. — Прикажи их принести. Мы далеко от чужих глаз и ушей, и я хочу показать вам, как надо веселиться.

По знаку хозяина немой немедленно принес инструменты. Намуна взяла один из них и уже хотела было заиграть веселую мелодию под стать своему настроению, как Ильсетильсона запела высоким проникновенным голоском, тихонько перебирая изящными пальчиками струны рабоба. Симустафа тут же подхватил ее песню, и стихи, которые он слагал, отличались не только подлинным чувством, но и умом, а музыка — тонким вкусом. Казалось, влюбленные соревнуются между собою в нежности и трогательности.

Намуна облегченно вздохнула, видя, что ее подопечные перестали лить слезы, но вскоре ей пришлось прервать песню, ибо подошла минута расставания. Евнухи и прислужницы не должны были ничего заподозрить, и Симустафа с Ильсетильсоной скрепя сердце подчинились необходимости, сопроводив прощальные объятия новыми слезами.

— О Аллах! Некогда стенать и жаловаться, пойдем, доченька, пора.

Влюбленные разомкнули руки. Царевна постаралась успокоиться, чтобы и следа волнений не осталось на ее лице, и присоединилась к своим рабыням. Она возвращалась во дворец, поддерживая себя мечтой о новой встрече с дорогим ее сердцу Симустафой.

Халиф с нетерпением ждал дочь, и, как только главный евнух доложил, что царевна во дворце, государь поспешил ей навстречу, дабы узнать из ее собственных уст, как ей понравились город и баня.

Ильсетильсона заверила отца, что прогулка и разнообразие товаров, которые она видела в лавках, доставили ей огромное удовольствие. Халиф нашел, что глаза девушки заблестели, а щеки окрасились румянцем и выглядит она гораздо лучше, чем накануне. Царь остался доволен собственной покладистостью и тем, что позволил дочери развлечься на улицах Багдада. Жена его Зобеида также порадовалась тому, что дочь избавилась от тоски, губившей и душу девушки, и тело.

Они решили, что Ильсетильсона отдохнет два дня, а затем снова отправится в Багдад на поиски развлечений и для поправки здоровья. Глашатаям приказали предупредить народ о намерениях халифа.

— Ах, Намуна, целых два дня — это мучительно долго, — посетовала царевна. — Вообрази, до чего тяжело мне жить вдали от Симустафы!

— Отдай их мне, и они промчатся незаметно! — ответила Намуна.

— И как бы ты убила это время?

— Одну половину я бы проспала, а вторую — ела, пила и радовалась мечтам о скором свидании с моим прекрасным возлюбленным. Хотя какой толк в ваших свиданиях, если вы только и делаете, что хнычете, точно дети малые, или же ведете друг с другом такие серьезные разговоры, что мне то и дело кажется, будто я слышу муфтия. Я не всегда была старухой и, пусть сейчас в это трудно поверить, в свое время знавала любовь. Но вела себя совсем не так. Мы люди веселые, и, глядя на нас, многие считают, что мы ни о чем не думаем, потому как смеемся над тем, над чем другие размышляют. Но, если бы мне когда-нибудь выпало такое счастье, как тебе, уж я бы плакать не стала.

— Ты, Намуна, не была дочерью халифа. Слава отца моего, его положение и любовь ко мне — всё против моей страсти. А мой возлюбленный, который, на мой взгляд, достоин сидеть на троне, всего-навсего…

— Ну что же ты? Договаривай. Да, он всего-навсего трактирщик, но милее его нет на всем белом свете. Люди всех сословий наслаждаются счастьем. Я презираю чванство и самомнение знати и была бы счастлива с прекрасным трактирщиком больше, чем с любым из властителей Востока.

— Намуна, ты сошла с ума.

— Пусть хоть одна из нас смеется, а то этот дворец превратится в дом скорби. Займись собою, иначе будешь плестись по Багдаду словно мертвец ходячий.

Веселая нянька развлекала царевну и сдерживала ее нетерпение. Симустафа скрашивал часы одиночества приготовлениями к новому свиданию, он хотел поразить избранницу своего сердца: серебро и фарфор заменил на золото и драгоценную посуду, придумал самые тонкие угощения, наполнил дом запахом благовоний, приказал навести везде чистоту и порядок. Рабы трудились не покладая рук, и, если бы юноша не опасался вызвать чрезмерное их любопытство, они суетились и хлопотали бы день и ночь.

Два дня миновали. Ильсетильсона вышла из бани во всем блеске своей красоты, которую подчеркивал роскошный и изысканный наряд, и направилась в Багдад в сопровождении всех своих прислужниц.

По пути к дому возлюбленного она заглядывала в каждую лавку. Служанки разбежались кто куда, желая всё рассмотреть и потрогать. И когда царевна сочла, что все ее провожатые увлеклись покупками, она вошла к Симустафе, где, как и прежде, не осталось никого, кроме немого мальчика.

Ранним утром трактирщик сообщил своим слугам, что сегодня дочь халифа выходит в город, и велел им уехать подальше от Багдада, взяв с собой всё, что нужно для обеда. Такой приказ, к которому добавились несколько золотых монет, пришелся его рабам по нраву.

Ильсетильсона проникла через трактир в сад, немой подал знак, и вот уже влюбленные сжимают друг друга в объятьях.

Симустафа собирался угостить дорогую гостью фруктами и прохладительными напитками, но той захотелось осмотреть сад и дом, и каждая комната, в которую она входила, поражала ее своим убранством, ибо отличалась не только роскошью, но и вкусом и изысканностью.

— Сейчас, моя госпожа, я покажу тебе покои, которых еще никто не видел. Я никогда не захожу в них, ибо они предназначены только для той единственной, о которой я мечтаю, хотя даже не смею надеяться, что она когда-нибудь украсит их своим присутствием.

Речи эти взволновали царевну до глубины души. Она никак не могла взять в толк, откуда у трактирщика такое богатство, а эти покои просто потрясли ее своим великолепием, равно как и тем, что они приготовлены именно для нее.

Сразу за дверями открывался зал, пышность которого превосходила всё, что она видела в Багдаде, зал, словно созданный для того, чтобы принять величайшего из царей. В следующей комнате, не менее восхитительной, стояли софы с парчовыми подушками. Ильсетильсона не удержалась от возгласа изумления, а Намуна вытаращила глаза и оглядывалась вокруг разинув рот. От удивления старушка потеряла дар речи и застыла посреди комнаты, боясь к чему-либо прикоснуться.

— Скажи, для кого предназначены эти покои? — промолвила наконец дочь халифа.

— Для самой прекрасной и самой милой царевны на свете, — ответил влюбленный юноша.

— Ах! Пусть Небо и Великий Пророк позволят ей стать их хозяйкой! — воскликнула Ильсетильсона и от волнения лишилась чувств.

Симустафа подхватил ее на руки и отнес на парчовую софу. Вскоре девушка пришла в себя.

— Кто положил меня сюда? — спросила она.

— Я, — ответил Симустафа.

— Он, он, — подтвердила Намуна. — Потому что всё здесь твое, повелевай, ты здесь хозяйка.

— И ты всегда будешь со мною, Симустафа?

— Да, ибо моя жизнь принадлежит тебе.

— Опять церемонии, опять слова! — Намуна направилась к двери. — Пойду-ка я лучше к немому и приготовлю вам угощение.

Влюбленные остались одни, страсть охватила обоих, но они не забыли о долге. Речи их перемежались нежными ласками, обещаниями и уверениями, мечтами и страхами перед непреодолимыми препятствиями, а также слезами, на смену которым вновь приходила надежда. Так протекало их время в отсутствие Намуны.

— Симустафа, дорогой мой! — ласково спросила Ильсетильсона. — У тебя столько сокровищ, ты словно создан для того, чтобы наслаждаться ими. Что же вынуждает тебя оставаться в низком звании трактирщика?

— О царевна, я покоряюсь неодолимой силе, которой принадлежит моя жизнь. Я дал клятву слепо подчиняться ей, но давай не будем сейчас говорить о прошлом, лучше подумаем о будущем, ведь я могу жить только надеждой на то, что ты станешь моею.

— А я — лишь мечтой о свидании с тобой. Но как нам осуществить наше желание?

— Не печалься об этом, моя милая госпожа, положись на меня. Твое сердце принадлежит мне, и я сделаю всё, чтобы оно было спокойно. Я преодолею любые препятствия, и только смерть разлучит нас.

В этот миг вошла Намуна.

— Пойдемте, дети мои, — весело сказала она. — Стол готов, часы летят быстро, не станем тратить их понапрасну.

Симустафа, сидя рядом со своей возлюбленной, покрывал ее руку слезами и поцелуями.

— Неужто вы всё время только и делали, что плакали? Вижу, вы неисправимы! Идем, прекрасный Селадон!^{158} Ты утопил свой разум в слезах, может, еда вернет тебе рассудок!

Влюбленные перешли в беседку. Их глаза светились любовью, ласковые речи вторили ласковым взглядам, а взаимные заботы и знаки внимания были пронизаны самой нежной и искренней страстью.

— Вот это уже лучше, — радовалась Намуна. — Слезы высохли, настала пора наслаждаться и восхищаться. Ну же, любуйтесь друг дружкой, ахайте, беседуйте! Сколько бы вы ни болтали, вы никогда не наговоритесь.

Прекрасная Ильсетильсона улыбнулась няньке, и влюбленные удалились в сад.

— Милый, — молвила царевна, — приближается час расставанья. Я твоя на всю жизнь, поклянись и ты еще раз, что будешь принадлежать мне одной.

— Клянусь, пусть Небо и Великий Пророк услышат меня! Возьми это кольцо, оно станет залогом моей верности! Скорее этот алмаз станет мягким, чем мое сердце изменит тебе!

Блеск и красота камня восхитили Ильсетильсону и снова возбудили ее любопытство.

— Я не уйду, — сказала дочь халифа, — пока ты не расскажешь мне о своей жизни, ибо теперь она навек соединена с моею. Твое богатство всё больше и больше поражает меня. Благородство манер, ум, дарования, изящество говорят о редком воспитании и не могут не удивлять. Провидение к тебе благосклонно: ты еще молод, но богат и окружен толпою рабов. Скажи, кто твой покровитель? И какие превратности судьбы заставили тебя заниматься чуждым тебе ремеслом? Развей мои сомнения, счастье мое будет неполным, пока ты не объяснишься.

— Сейчас я один, что правда, то правда, — отвечал Симустафа. — Но прежде у меня был наставник, он учил меня наукам и искусствам, благодаря ему я начал думать и понимать. Этот почтенный мудрец посеял семена добродетелей, которыми я сегодня могу гордиться. Пусть не тревожат тебя ни положение мое, ни поведение. Я родился далеко от Багдада, у меня есть родители, но не спрашивай, что заставило меня их покинуть, скоро эта тайна раскроется: я ничего не утаю от той, кого люблю больше жизни, от женщины, с которой меня навеки соединят священные узы.

— Ах, когда же настанет этот благословенный день! — взволнованно и ласково молвила царевна.

— Есть у меня одно средство, — заверил ее Симустафа. — Но я должен быть очень осторожен, ибо может случиться непоправимое.

— Симустафа, я на всё согласна!

Так воскликнула Ильсетильсона, когда в беседку вошла Намуна.

— Пора, моя госпожа, пора присоединиться к твоим прислужницам. Здесь есть потайная дверца, немой дал мне ключ, и мы выйдем через нее. Сделаем круг, и никто не догадается, откуда мы пришли и где были.

Влюбленным ничего не оставалось, как подчиниться. Немного погодя царевна наткнулась на стайку своих молоденьких рабынь.

— Что это вы тут делаете одни, без евнухов, которые должны с вас глаз не спускать? — гневно накинулась на них Намуна. — А если бы с вами что-то случилось! Права была моя госпожа, нельзя таких озорниц никуда отпускать!

Пристыженные невольницы окружили царевну и вскоре вместе с нею присоединились к остальным, не смея во всеуслышание признаться в том, что какое-то время гуляли неизвестно где и без присмотра.

Харун и Зобеида в великом нетерпении дожидались возвращения любимой дочери. И как только халифа предупредили, что царевна вот-вот будет дома, он поспешил в ее покои, желая поскорее убедиться, что дозволенные им развлечения пошли Ильсетильсоне на пользу.

Государь обнял дочь и поздравил себя с переменой, которая, как ему казалось, была его несомненной заслугой. Радость охватила его, ибо Ильсетильсона, чья душа исполнилась надежды, словно стала другим человеком. И счастливый отец поспешил с доброй вестью к Зобеиде.

— Я не подозревала такой горячности в моем дорогом родителе, его нежность трогает меня, — призналась Ильсетильсона, оставшись наедине с Намуной. — Ах, если бы он знал, кто всему причиной!

— Прошу тебя, не печалься, — ответила старуха. — Живи ради своего ненаглядного и положись на меня. Я принесу тебе весточку от него, а ему передам всё, что захочешь, и не надо слез, хватит уже.

— Я сделаю так, как ты скажешь, моя голубка, лишь бы знать, что скоро снова увижу любимого. Я буду послушной, только бы ты говорила мне о нем беспрестанно. Эти сладкие слезы, цену которых ты не понимаешь, высохнут, когда исчезнут мои сомнения. О, если он изменит мне, я погибну!

Царевна изобретала то одну, то другую причину, чтобы помучить себя, но она плохо знала сердце своего возлюбленного. Симустафа же, едва они расстались, немедля устремился в комнату, где хранил бесценные дары мудреца — наставника своего: ученые книги, записи, руководства по составлению разных смесей и среди прочего — таинственный ларчик из цельного камня. Юноше было велено не открывать эту шкатулку, пока не возникнет надобность, от которой будет зависеть счастье всей его жизни и которую он не сможет удовлетворить собственными силами.

Ларчик был завернут в пергамент, на котором рукою учителя были написаны следующие наставления:

— О мой дорогой Беналаб! — воскликнул Симустафа. — Ученик твой, прочитав внимательно эти наставления, сполна оценил доброту и щедрость мудрого наставника. Ты обо всем позаботился, всё предусмотрел. Когда пламя любви охватило мою душу, когда ценою жизни своей я готов преодолеть все препятствия, ты пришел на помощь, о мой досточтимый учитель! Тебе я обязан счастьем, ты приблизил меня к моей желанной, без твоих великодушных забот между нами до сих пор стояли бы непреодолимые стены. Я нарушил бы повеления Пророка нашего, если бы захотел взять их приступом, и потерял бы навеки не только любимую, но даже надежду на счастье.

До сей поры, мой дорогой Беналаб, ты направлял меня во всем, я неукоснительно следовал советам твоим, поддержи меня, укрепи в грядущем испытании. Пусть оно будет грозным, о мой мудрый друг, но тот, кто в пылу страсти к самому прекрасному созданию природы сумел обуздать свои чувства, достоин доверия. Его рассудительность и победа над самим собою — это твоя заслуга, и ты доведешь то, что начал, до успешного конца.

С этими словами Симустафа смело взял ларец, сломал печать и громко произнес заклинание, указанное в записке учителя.

Вдруг пламя фитилей вспыхнуло и заискрилось, раздался шум, подобный величественным и глухим раскатам грома, шкатулка раскрылась сама собою, густое облако взметнулось от пола до потолка, и вся комната наполнилась черным дымом.

Когда дым рассеялся, перед юношей возникло нечто огромное и бесформенное, уродливое и устрашающее.

Отважный Симустафа не стал ждать, пока дух примет какое-то обличье, и обратился к нему с расспросами:

— Кто ты? Кто тебя прислал?

— Моя повелительница, — ответило чудовище. — Я должен служить Беналабу и тому, кто находится под его покровительством.

— Кто твоя госпожа? Приказываю тебе назвать ее имя.

— Я не могу его назвать без ее дозволения.

— Тогда поспеши к ней и скажи, что друг мудрого Беналаба желает пойти по стопам своего учителя, надеется заслужить своим поведением высокое покровительство, коим она его удостоила, и желает узнать имя той могущественной силы, что намерена поддержать его, дабы воздать ей почести, коих она заслуживает.

Джинн исчез и вернулся в мгновение ока.

— Просьба твоя услышана, — сказал он, — ты единственный ученик Беналаба, он поручился за тебя, как за самого себя. Повелительница моя — царица джиннов, чье имя — Сетель Педур Джинатиль — означает Звезда Семи Морей^{159}. Она прислала меня к тебе, дав всё необходимое для исполнения твоих пожеланий. Поскольку вид мой может показаться отталкивающим, госпожа приказала мне принять тот облик, который тебе понравится.

— Стань таким, как мой первый раб Джемаль, — приказал Симустафа, — с которым, к несчастью, мы давно расстались.

— Повинуюсь с радостью, — ответил джинн.

Он удалился в угол комнаты, растворился в дыме и превратился в облако, из которого вышел молодой человек приятной наружности.

— Чего изволишь? — спросил преображенный джинн. — Я буду служить тебе преданно, лучше твоего любимого Джемаля. Как только я понадоблюсь тебе, дотронься до ларца и позови меня. Я тотчас же явлюсь.

— Я люблю прекрасную Ильсетильсону, дочь халифа, и она отвечает мне взаимностью. Но нам нельзя соединиться без согласия родителей. Только могущественная царица джиннов может мне помочь. Ступай, Джемаль, и помни, что мое счастье зависит от ответа, который ты принесешь.

Джинн исчез, а Симустафа вспомнил мудрые советы своего наставника.

«Твоя любовь, — говорил Беналаб, — возможно, вынудит тебя прибегнуть к содействию джиннов. Но не забывай, что сам ты тоже должен трудиться ради своего счастья. Силы потусторонние окажутся бесполезными, если ты не будешь помогать им всеми доступными средствами. Я же наделю тебя богатствами неисчерпаемыми».

И он одарил Симустафу всеми сокровищами, что производит арабская земля. Теперь не хватало только женщин, которые могли бы служить царевне, а как найти в Багдаде таких, что будут повиноваться в мгновенье ока, не спать по ночам и быть невидимыми при свете солнца, — прислужниц слепых, немых и глухих? Тут не обойтись без помощи ларца, Джемаля и царицы джиннов.

Пока юноша размышлял, вернулся Джемаль.

— Наша повелительница, — сказал он, — узнаёт в поступках ученика мудрость его наставника Беналаба. Она обдумала твой замысел. Ты можешь жениться на царевне Ильсетильсоне завтра вечером, взяв в свидетели звезды. Мне приказано на закате похитить дочь халифа из дворца и доставить ее сюда, усыпив бдительных стражников и евнухов.

— Прежде я хочу, чтобы ты познакомился с моими слугами. Я представлю тебя как Джемаля, они много раз слышали, как я сожалел о том, что его нет рядом. Ты возьмешь себе четверых самых молодых из тех, что знали Джемаля. Они окружат тебя лаской и вниманием, прими их дружбу с открытым сердцем. Здесь на столе ты найдешь указания по подготовке главных покоев моего дома, вот ключ от кладовой. Распоряжайся всем, что там хранится, я доверяю расторопности твоей и уму, а четверо моих рабов будут исполнять твои приказы. Когда ты всё исполнишь, я попрошу тебя достать невольниц для моей любимой.

— Хочешь сотню самых прекрасных из тех, что прислуживают самой Сетель Педур Джинатиль? Они исполнят любую твою волю.

— Ее доброта безгранична, она приводит меня в смущение. Хватит и шести женщин.

— Слушаю и повинуюсь.

Новый Джемаль представился слугам Симустафы, и они приняли его ласково, ибо почувствовали, что этот раб займет в доме особое положение. Все слушались его, а он объявил, что господин вскоре займет новые покои, куда никто из них еще не входил, и ему, Джемалю, предстоит вместе с четырьмя юными рабами привести эти комнаты в надлежащий вид.

На следующий день Симустафа поднялся ни свет ни заря и принялся за работу. Он хотел приготовить собственными руками все кушанья, которые подадут вечером, и как никогда придирчиво колдовал над их вкусом, желая угодить своей невесте.

Время пролетело незаметно, солнце завершало свой путь. Симустафа отправился в баню, потом надел великолепный наряд, подчеркивавший его природные достоинства. Любовь и желание светились в его глазах — одним словом, в нем соединилось всё, что нужно для счастья самой нежной и робкой возлюбленной.

Ночь уже накрыла тенью Багдад, и Симустафа приказал зажечь светильники и подавать на стол. Великолепное угощенье манило и запахом своим, и видом. Четыре раба отправились исполнять указания Джемаля, а сам он, сделав вид, что следует за ними, занялся другим делом: полетел во дворец Харуна.

Ильсетильсона печалилась, не дождавшись вестей от Симустафы, Намуна, ворча и хмурясь, улеглась спать, а слуги и евнухи собирались весело провести ночь, как вдруг их обуяла немощь: языки начали заплетаться, ноги подогнулись, и они повалились на подстилки и подушки. Стражников тоже одолела сонливость. Царица джиннов погрузила весь дворец в сладкий сон.

Как только Морфей осенил всех своим маковым цветом^{160}, посланник воли Сетель Педур, поставленный на службу Симустафе, бесшумно подхватил царевну и перенес в приготовленные для нее покои.

Пламя в лампах заколыхалось от страшного дуновения ветра, возвестившего появление джинна. Он уложил Ильсетильсону на брачное ложе и, став видимым, обратился к Симустафе:

— Повелитель! Все ли приказания твои я исполнил?

— Где женщины-прислужницы для царевны?

— Не беспокойся, — ответил джинн. — Изволь пройти в соседнюю залу, и они не замедлят предстать перед тобою.

Симустафа вышел за дверь, и тут же его ослепил пылающий и переливающийся шар. Мало-помалу сияние угасло, и на его месте возникли шесть девушек, чья красота не уступала богатству их одеяний. Каждая держала в руках музыкальный инструмент. Не успел юноша рассмотреть невольниц, как все они склонились перед ним с глубоким почтением. Он приказал Джемалю заняться новыми рабынями царевны, а сам вернулся в опочивальню и закрыл за собою дверь.

Прекрасный трактирщик приблизился к той, обладать которой желал всем сердцем, и она показалась ему более чем достойной тех жертв, что он принес ради нее! Симустафа сгорал от страсти и хотел было разбудить свою возлюбленную, но она спала так мирно и блаженно, что юноша не осмелился нарушить ее сладкий сон.

— Увы! Кто знает, может, я никогда не сумею сделать ее такой же счастливой, как теперь, когда она видит чудесные сны!

Он всё же не удержался и нежно поцеловал розу ее уст: магия любви разрушила чары джинна, и Ильсетильсона открыла глаза.

— Ах, какой прекрасный сон! — воскликнула она.

— Это не сон, — заверил ее Симустафа. — Ты здесь у того, кто вот-вот станет твоим мужем.

— Моим мужем! — Ильсетильсона не знала, что и подумать о таком чуде. — Но как же это возможно?

— Не тревожься, царица души моей. Волей Неба мы предназначены друг другу. Сегодня нас соединит неведомая тебе и почти неведомая мне сила, она свяжет нас на всю жизнь. Но прежде чем дать торжественную клятву, узнай о судьбе Симустафы, ибо ты видишь перед собою наследника великого Гильмара, царя Индии^{161}.

С этими словами юноша снял чалму: на лбу его сверкал ослепительный адамант, голову охватывал тонкий венец, усыпанный жемчугом и драгоценными каменьями, а на нем были начертаны такие слова: «Дар халифа Харуна ар-Рашида дорогому Симустафе, сыну его брата Гильмара, великого царя Индии».

Какое открытие для нежной Ильсетильсоны! Ее страсть не могла стать больше, но теперь к ней добавилась гордость. Удовлетворенные честь и самолюбие сделали полным счастье, которое, казалось, зависело только от любви.

Симустафа, со своей стороны, радовался, что может избавить царевну от сомнений и угрызений, вызванных тем, что она выбрала простого трактирщика.

— Но что заставило тебя, — спросила дочь халифа, немного придя в себя, — опуститься до ремесла, которым ты занимаешься?

— Всему причиной моя любовь, — ответил царевич. — И теперь нам остается лишь взять в свидетели нашего союза небесные создания, не дожидаясь, пока родители наши скрепят его своим согласием.

— Пусть Мухаммад, все светила небесные и Звезда Семи Морей, — хором сказали влюбленные, скрестив руки на груди и низко поклонившись, — станут свидетелями наших клятв! Лишите нас вашего божественного покровительства, если мы нарушим священные обеты, что приносим в этот день и час!

Небо ответило на это воззвание громом, невидимая рука погрузила всё в темноту, лампы погасли, и влюбленные остались одни.

Тишина и темнота царили довольно долго, но в конце концов Ильсетильсона, которой не терпелось узнать в подробностях историю своего возлюбленного, спросила, зачем он скрывал свое высокое происхождение, ведь родителей их связывала давняя дружба и государственные интересы, и все обстоятельства эти должны были, как ей казалось, благоприятствовать весьма выгодному союзу персидской царевны и наследника индийского престола.

— Положение наше, — ответил Симустафа, — отдаляло нас друг от друга гораздо больше, чем можно вообразить. Среди всех царевичей, претендовавших на руку твою, я был, пожалуй, первым, ибо наш брак не только подходил халифу во всех отношениях, но и был подготовлен давней и прочной дружбой его с моею семьей. Когда-то мы были язычниками, но благодаря упорству и дальновидности Харуна, наместника Божьего и правой руки Великого Пророка на земле, мы изучили и поняли божественный Коран и познали истину…^{162} Мудрый повелитель правоверных направлял нас, словно добрый отец, и Гильмар, родитель мой, беспрестанно говорил с моей матерью о благодеяниях Харуна и о своей привязанности к нему… «У халифа такая прекрасная дочь, — повторял он. — Ах, если бы он согласился отдать нам в невестки прекрасную Ильсетильсону! Многие цари напрасно просили ее руки, он любит дочь столь нежно, что никогда не захочет с нею разлучиться». Разговоры эти взволновали мою душу, я думал только о тебе. Отец пригласил ко двору персидского мудреца по имени Беналаб. Обладая редкими познаниями, он занимался моим образованием и в то же время, развивая ум, взрастил в моем сердце ростки добродетели… Порою Беналаб покидал меня ради изысканий, связанных с наукой, которой он себя посвятил. Он собирал травы в горах Армении, а родители мои продолжали восхвалять твою красоту и таланты, сожалея о том, что их мечте о прекрасном нашем союзе не суждено сбыться. Они уже начали склоняться к тому, что надо присмотреть мне другую жену. Я удалялся в свои покои в неописуемом волнении. И однажды, едва я уснул, ты явилась мне совсем такой, какой я увидел тебя в первый раз наяву. Потом видение исчезло, я проснулся, но успел услышать голос, который отчетливо произнес твое имя… Суди сама, какую власть возымела надо мною любовь, по тому, до какого состояния я дошел и на что решился ради нее. Не осмеливаясь признаться в своей страсти, я отдавался ей целиком, без остатка, и вскоре она поглотила меня. Напрасно лекари трудились, я погибал от пожиравшего меня недуга… Беналаб вернулся из Армении, осмотрел меня и, поразмыслив о причинах моей болезни, сказал мне на ухо: «Мой дорогой царевич, я знаю, отчего ты занемог. Всему виной Ильсетильсона». При этих словах краска мгновенно залила мое лицо. «Не волнуйся, — продолжал учитель, — твоя болезнь излечима. Наберись мужества. Вы созданы друг для друга, изволь слушаться меня, и ты не только увидишь дочь халифа, но и станешь ее мужем». Надежда вернула мне силы и здоровье, я как будто заново родился. Беналаб сказал, что для моего полного выздоровления необходимо морское путешествие. Мудрец велел приготовить судно и оснастить его так, чтобы он сам смог им управлять. Дабы убедить родителей в необходимости моего отъезда, Беналаб показал им засохший розовый куст, взял лопату, набрал песка и земли, смешал их и подсыпал к корням растения. Затем достал из кармана пузырек с настойкой и несколькими каплями оросил землю. «Роза оживет, — сказал он моим родителям. — И как только она зазеленеет и зацветет, вы поверите в возвращение сына и его выздоровление. Здесь ему грозит Ангел смерти, а уехав отсюда, Симустафа будет жить, положитесь на Беналаба…» Куст покрылся листочками. Беналаба назначили моим наставником и позволили взять в сокровищнице отца моего всё, что мудрец считал необходимым. Он присовокупил к подаренному собственные сокровища, частью которых ты уже любовалась в этом доме. Мы погрузились на корабль и высадились на морском побережье у принадлежащего отцу твоему города Бальсора… Едва мы оказались на суше, как Беналаб отослал назад корабль и всех индийских слуг. Мы обосновались в Бальсоре и стали думать, каким ремеслом мне стоит овладеть, чтобы явиться в Багдад под чужим обличьем и получить возможность познакомиться с тобою, не выдавая себя. Беналаб решил, что самым подходящим будет ремесло трактирщика, и купил самых искусных поваров города, не сомневаясь, что его травяные настойки придадут кушаньям необыкновенный вкус, который обеспечит нам общее признание и позволит достичь цели. Теперь нужно отдать должное мудрости Беналаба: трактирщик наделал в Багдаде и при дворе больше шуму, чем человек любого другого положения. С каждым днем наша слава росла, и я надеялся, что, поработав на самых знатных особ, когда-нибудь дойду до самого халифа и до тебя. Но тут я потерял своего любимого наставника… Вместе с ним угасли мои надежды, и только благодаря Намуне, не знавшей, кто я, стала возможной наша с тобою встреча.

Ильсетильсона слушала рассказ Симустафы, не дыша и не перебивая.

— Значит, — промолвила она наконец, — только нашей любви и воле Великого Пророка мы обязаны нашим союзом. Ах, как сладко подчиниться такой судьбе! Но объясни мне, как, заснув во дворце отца моего, я проснулась здесь в твоих объятиях? Ощущения мои слишком живы, чтобы я поверила, будто это сон, и всё это выше моего понимания.

Симустафа рассказал царевне, как он воспользовался ларцом Беналаба и как надеется и в дальнейшем прибегать к его помощи.

Ночь уже проделала половину своего пути, когда по знаку, о котором договорились между собою индийский царевич и джинн, последний в мгновение ока зажег все лампы, распахнул дверь в залу, и тут же послышалось пение приятнейших голосов.

— Еще одно чудо! — ахнула Ильсетильсона.

— Это твои рабыни воспевают мое счастье, — молвил Симустафа.

— Мои прислужницы здесь? Но они же узнают обо всем!

— Это другие невольницы, и они тебя никогда не предадут.

Дочь халифа встала и обнаружила приготовленные для нее великолепные одежды. Симустафа проводил ее в залу, где их ждало роскошное угощение.

Все шесть рабынь простерлись ниц перед царевной, выражая готовность усердно служить ей. Ильсетильсона ничего не ела после своей второй прогулки по Багдаду, но здесь всё было приготовлено руками ее возлюбленного, и она отдала должное трапезе. Музыка и танцы услаждали слух и глаз, невольницы старались приумножить счастье влюбленной пары. Вскоре царевне захотелось отдохнуть. Симустафа вернулся с нею в опочивальню, которую они недавно покинули, и свет снова погас.

Новобрачные еще спали, когда петух предупредил о приходе зари, и джинн, подхватив царевну на руки, перенес ее во дворец халифа.

Уложив Ильсетильсону на кровать, он развеял чары, которые погрузили в сон весь дворец. Люди проснулись кто где, перебрались в свои постели и проспали до утра в положении более удобном.

Солнце поднялось уже высоко, а дочь халифа всё спала. Старая няня трижды заглядывала за занавеси ее балдахина, но не решалась прервать отдых своей любимицы.

— Спи, мой ангел, — шептала она всякий раз и удалялась на цыпочках.

Наконец две звездочки, что управляли жизнью индийского царевича, заблестели на личике девушки.

— Как ты сегодня сияешь, моя красавица! — воскликнула Намуна. — Не иначе, ты почивала посреди роз и проснулась прекраснее самой зари!

— Мне приснился чудный сон.

— Ты видела Симустафу?

— Да, добрая моя Намуна, я видела его и я счастлива.

— И он был так же благоразумен, как раньше?

— Не совсем.

— Тем лучше, моя царевна. Надеюсь, сегодня ты пообедаешь с удовольствием. Я принесу тебе что-нибудь от Симустафы.

И старушка поспешила к трактирщику.

— Я бы на ее месте не была счастлива оттого, что сон увидала. Вот что значит молодость! — бормотала она сквозь зубы по дороге, а едва войдя к Симустафе, закричала: — Скорее, скорее! Твоя царевна проспала всю ночь, она думала о тебе, она проголодалась. Дай мне что-нибудь для нее.

Симустафа понял, что старушка ни о чем не подозревает.

— Вот возьми эти кушанья, дорогая няня, и передай своей госпоже, чтобы она не ела много с утра, потому как вечером ее ждет настоящее угощение.

Намуне хотелось поболтать, но ее собеседник извинился и почтительно попрощался с нею.

Так обстояло дело, в то время как облако накрыло Джемаля и унесло в лазурные края. Ему предстояло доложить о своих действиях прошедшей ночью.

— Говори, Кауссак, — приказала Сетель Педур Джинатиль, завидев джинна. — Исполнил ли ты мои приказания, всё ли сделал для любимого ученика моего дорогого Беналаба?

— Великая царица, — ответил Кауссак, — я приложил все старания и сделал всё, что мог.

— Вспомни, как тебя заключили в ларец, — грозно сказала царица, — вспомни и об ужасной личине, которую ты носил, вспомни, за что понес справедливое наказание. Будь честен, говори правду. Царевич и царевна стали мужем и женой? И что ты думаешь об их союзе?

— Да, отныне они муж и жена. Ничто не сравнится с достоинствами и красотой этой благословенной пары, даже в Джиннистане нет подобной. Я в восхищении. Если Ильсетильсона затмевает собою все звезды, то Симустафа подобен солнцу. Но что особенно отличает их, так это превосходные достоинства души и ума, и ни один из них не уступает другому.

— Ты сделал доброе дело, Кауссак, — промолвила царица. — Теперь ты знаешь, что такое добро, любуйся им и научись почитать. Я поручаю тебе эту пару, служи им верой и правдой. Сегодня ночью я хочу посмотреть на них, перенеси их сюда, как только они уснут крепким сном. На время этого испытания дозволяю тебе показываться мне на глаза в подаренном тебе учеником Беналаба облике и под именем Джемаля.

Джинн, весьма довольный, откланялся, а Сетель Педур Джинатиль осталась в великом смущении.

«Как же так? — подумала она. — В моем царстве любовь и невинность неведомы, и только на земле их можно найти? Не верю!.. Ах, как мне хочется увидеть этого прекрасного, чистого душою и чувствительного смертного!.. Как повезло Ильсетильсоне! Ей удалось завладеть таким сердцем!»

Вот над чем размышляла царица джиннов. До сей поры она не знала, что такое любовь, одна лишь мысль о земном юноше грозила погубить ее. И всё же она подвергла себя этой опасности, когда Джемаль выполнил ее последние указания.

Из слов Намуны Ильсетильсона сразу поняла, что этим же вечером снова увидит своего возлюбленного. Приближалась ночь, что была желаннее самого прекрасного дня. Красавица отдыхала в ожидании, не боясь, что оно будет напрасным. Вскоре всё вокруг затянулось чудесным туманом. Жена индийского царевича замерла в радостном предчувствии. И вот дворец погрузился в сон, появился Джемаль и перенес дочь Харуна в полностью готовый к приему дом ее мужа.

Они сели за стол, зазвучала музыка. Ильсетильсона видела, что убранство сделалось еще более пышным, но что могут добавить роскошь и изысканность к чувствам двух влюбленных сердец? Они бы умерли от любви, когда бы не имели надежды соединиться, теперь же для жизни им не нужны были никакие излишества.

Настал час отдыха, Симустафа ласково пригласил царевну в опочивальню, и юные рабыни, завершив приготовления, оставили их.

Многие воображают, что у влюбленных все ночи похожи одна на другую! Та, что наступила, докажет обратное.

Едва Симустафа и Ильсетильсона коснулись головами подушек, как Джемаль послал им крепкий сон и перенес во дворец царицы Джиннистана.

Сетель Педур Джинатиль, которая ожидала их с нетерпением, приказала уложить обоих на самую великолепную софу и сначала стала разглядывать Ильсетильсону. Ей хотелось убедиться, что красота царевны в самом деле совершенна, и она не нашла ничего противного восторженным словам Джемаля.

Затем повелительница обратила взгляд на Симустафу и поняла, что нет на свете ничего ему равного и его достойного. Любуясь царевичем, она позволила себе зайти гораздо дальше и прониклась не только восхищением, однако не признавалась даже себе самой в овладевших ею чувствах, дабы скрыть от подданных движения своей души.

— О прекраснейший из смертных! — воскликнула она. — Как я счастлива, что употребила свою власть ради тебя!

С этими словами царица дважды коснулась губами уст Ильсетильсоны, и это дало ей право сорвать два сладчайших поцелуя с уст Симустафы. Теперь Сетель Педур Джинатиль узнала, что случается с ей подобными, когда они позволяют себе приблизиться к земным созданиям. Природа взяла свое, и сердце царицы изнемогало от страсти, но она еще не забыла своих добрых намерений по отношению к сопернице, которую очень скоро заставит горько оплакивать утраченное счастье. Повелительница джиннов надела на шею царевны ожерелье великолепия невиданного, а на палец — перстень, чей камень сверкал ярче карбункула. И не было этому подарку цены, ибо ко всему прочему на внутренней поверхности кольца были высечены имена Ильсетильсоны и ее мужа.

Затем царица взяла прядь волос Симустафы и вплела в нее цепочку с адамантами, а руку его украсила перстнем еще прекраснее того, что достался его жене. Потом она приказала принести два платья, расшитых рубинами, сапфирами и изумрудами с таким искусством, что наряды казались покрытыми разноцветными листьями, цветами и бутонами.

Выказав щедрость и доброту, повелительница вознаградила себя, еще раз нежно поцеловав Симустафу. Удовлетворив таким образом любопытство и часть своих желаний, она снова позвала джинна.

— Джемаль, — повелела госпожа, — возьми себе в помощь любые силы и перенеси эту пару туда, откуда ты их забрал, но на этой самой софе. Ту же, на которой они спали прежде, куда-нибудь убери. Положи рядом эти два платья и следи за царевичем и царевной до их пробуждения, а потом доложи мне обо всем, что увидишь и услышишь.

Джинн повиновался, и вот влюбленные снова оказались в Багдаде, в опочивальне индийского царевича. Джемаль зажег вдвое больше огней, и волшебные чары развеялись. Симустафа и Ильсетильсона открыли глаза. Их ослепило сияние драгоценных каменьев, поразило великолепие всего, что предстало вокруг.

Симустафа взял волшебный ларец, и появился джинн.

— Приказываю, Джемаль, говори! Откуда такие сокровища?

— Это дружеский дар той, что соединила вас, — ответил слуга.

— Завтра же передай ей нашу благодарность. И если царице доставит хоть малейшее удовольствие владеть двумя преданными сердцами, заверь ее в нашем нижайшем почтении.

Джемаль исчез. Влюбленные сняли с себя драгоценности — счастливой любви они лишь мешают. Симустафа не усмотрел во внимании царицы джиннов ничего, кроме желания помочь и заставить халифа благословить их союз. Вскоре и он, и его возлюбленная за весьма приятными занятиями забыли о роскошных дарах и провели остаток ночи в счастливых забавах.

Под утро Ильсетильсона призналась, что ей было бы очень приятно увидеть Симустафу в новом платье.

— Слушаю и повинуюсь, жизнь моя, — ответил царевич. — Я готов на всё, лишь бы тебе угодить. Однако пусть ничто не скрывает от моих глаз прелестей, чья красота меня восхищает и пленяет.

Симустафа надел роскошное платье, подаренное повелительницей джиннов, и Ильсетильсона залюбовалась им, но добавила:

— Мое платье мне пока ни к чему. Если я появлюсь в столь роскошном наряде при дворе халифа, это вызовет вопросы, на которые я не смогу дать ответа.

Едва она договорила, как почувствовала, что ее одолевает сон. Симустафа, повинуясь тем же чарам, лег рядом с нею, не успев раздеться. Царевна крепко уснула, и джинн перенес ее во дворец халифа.

Джемаль немедля полетел к Сетель Педур Джинатиль и доложил, как были приняты ее дары, а также слова Симустафы, которыми тот выразил благодарность, сказав даже больше, чем царица надеялась услышать.

Повелительница джиннов сделалась сама на себя не похожа. С того самого мгновенья, как Симустафа очаровал царицу, душа ее терзалась неведомыми прежде желаниями. Ревность нарушила ее покой, и случившееся ее поражало. До сих пор она управляла чужими страстями, но сама оставалась им неподвластна и была равнодушна к самым прекрасным подданным Джиннистана.

«Я опустилась до любви к мужчине! — думала она. — Но Симустафа — ученик Беналаба, он образец добродетели и благоразумия, и разве кто-нибудь из мне подобных пренебрег бы благосклонностью великого Сулеймана? Даже Балкис, царица Савская, пришла к нему с далекого севера»[31]^{163}.

Пока царица размышляла, Джемаль ждал ее приказаний.

— Ступай к своему хозяину, — услышал он наконец, — и, видимым и невидимым, всегда будь с ним рядом, исполняй любые его прихоти. Как только заметишь малейшее желание познакомиться со мною и выразить мне почтение, поддержи его и немедленно перенеси сюда. Границы моего царства охраняют ужасные создания, чей облик еще страшнее того, что был у тебя прежде. Я прикажу удалить этих жутких стражников и сделать так, чтобы на пути Симустафы не попалось ничего пугающего.

Джинн поклонился своей повелительнице и вернулся в покои Симустафы. Царевич лежал там, где его застало действие сонных чар. Джемаль разбудил своего господина и, приняв человеческое обличье, предложил ему раздеться и отдохнуть как подобает.

Симустафа огляделся вокруг — царевна исчезла, только роскошные дары повелительницы джиннов доказывали, что всё случившееся привиделось ему не во сне, а наяву. Он снова преисполнился признательности, тут же вспомнил о главном благодеянии Сетель Педур и захотел немедленно выразить свое почтение неземному созданию, чья доброта и могущество восхищали его безмерно. Царевич коснулся ларца, и вот уже джинн стоит перед ним в ожидании приказаний.

— Джемаль, — промолвил Симустафа, — если моя просьба не покажется дерзкой, то приказываю тебе перенести меня к ногам благодетельницы моей, царицы джиннов.

— Слушаю и повинуюсь, хозяин волшебного ларца, любимец ярчайшей Звезды Семи Морей, разделяющих землю.

Симустафа выкупался в бане, надел наряд и драгоценности, подаренные царицей, и последовал за джинном.

До царства Джиннистан путь неблизкий, хотя оно граничит с нашим миром повсюду и окружает его со всех сторон. Оно объемлет пространства, несравнимые с тем крошечным пятачком, на котором ютится род людской, но царевич индийский преодолел их за несколько минут и оказался у входа во владения Сетель Педур Джинатиль.

Царица сама вышла ему навстречу. Красота ее ослепила юношу, но он не забыл о приличиях и опустился перед нею на колени. Повелительница джиннов поспешно подняла гостя, взяла за руку и повела во дворец через сады, чьи разнообразные чудеса поражали глаз и очаровывали душу.

Сетель Педур Джинатиль наблюдала за своим гостем и радовалась необычайному волнению его.

«Пусть, о великолепнейший из смертных, — думала она, — эти красоты заставят тебя забыть всё, что ты оставил на земле!»

И вот, почти не разговаривая, они достигли водоема, украшенного тремястами шестьюдесятью шестью фигурами животных из яшмы и порфира. Каждое изваяние символизировало один из дней года, и из каждого непрерывно струились самые изысканные напитки.

Под крышей увитой розами и жасмином беседки стоял стол, а вокруг него — удобные ложа, покрытые мягчайшим мхом. Фиалки и ландыши служили ковром. Вообразите же себе, сколь роскошны были яства и убранство стола, который находился посреди такого великолепия.

Невидимые создания подносили и уносили блюда, и казалось, всё делают прекрасные руки Сетель Педур Джинатиль, которая угадывала вкусы и желания царевича и стремилась еще больше поразить его воображение.

Гость был смущен и растерян, но тут его глазам открылась новая картина: амфитеатр, располагавшийся прямо перед ним, заполнился в мгновенье ока. Шестьсот джиннов обоих полов расселись на траве, заиграла музыка, достойная царицы Джиннистана и способная околдовать любого смертного. Симустафа проникся восхищением.

— Вот удовольствия, которым мы здесь предаемся, — сказала Сетель Педур Джинатиль. — Если они радуют тебя, о мой дорогой Симустафа, то знай: сердце, которое дарит их тебе, готово неустанно заботиться о том, чтобы они беспрерывно сменяли одно другое.

Царица поднялась и направилась во дворец, переливавшийся золотом и лазурью. Она усадила своего избранника на софу и, сев рядом, обратилась к нему с такими словами:

— Дорогой царевич, недомолвки и сдержанность не для меня: я люблю тебя и желаю тебе счастья, ибо от него зависит моя жизнь. Ты был другом и учеником Беналаба, он привлек мое внимание к твоей судьбе. С самого раннего твоего детства я, не показываясь, прокладывала тебе дорогу. Благодаря мне ты завладел Ильсетильсоной, и я рада союзу вашему и ничуть не ревную. Но, увидев тебя, я прониклась чувствами нежными и неодолимыми, твои достоинства и красота сделали из повелительницы джиннов смиренную рабу любви.

— О дивная царица! — отвечал Симустафа. — Ты прекрасней всех, скромность не позволяла мне надеяться на столь славную победу. Позволь почитать тебя и служить всю оставшуюся жизнь. Тебе я обязан счастьем: я стал мужем дочери халифа. Но далее если бы любовь к ней, рожденная благодаря твоему покровительству, позволила мне отдать тебе мое сердце, я, хвала Аллаху и Его Великому Пророку, а также благодетельным заботам повелителя правоверных, мусульманин и, дорожа этим, никогда не нарушил бы святость брака.

— Мой дорогой царевич, ты искажаешь мои притязания, да и требования веры твоей не столь суровы. Я вовсе не желаю вычеркнуть Ильсетильсону из твоих мыслей, люби ее, моя доброта к ней будет не меньше моей любви к тебе. Вот и Мухаммад позволил себе иметь не одну жену^{164}.

— Не мне судить деяния Пророка нашего, — возразил Симустафа. — Но когда Ильсетильсона доверилась мне, мы поклялись друг другу в верности, и священный обет наш непреложен.

— Мы не нарушим его, — не уступала царица. — Ильсетильсона не будет врагом ни тебе, ни мне, если сама позволит мне любить тебя из признательности за мои благодеяния. Одним словом, дорогой царевич, я — твоя, неужели ты откажешься поделить между мною и Ильсетильсоной свое сердце, если никто при этом не пострадает? Я могущественна, но никогда не воспользуюсь своей властью по отношению к тебе иначе, чем с благими намерениями. Подумай, ведь твоя судьба в руках той, что взывает к тебе.

— О моя царица! — взмолился Симустафа. — Не терзай раба твоего, ведь он не в силах ни согласиться, ни отказать.

— Что ж, довольно. — Сетель Педур помолчала и продолжила: — Сейчас тебе следует подумать о своей безопасности. Я уже позаботилась о ней, хоть ты об этом не подозреваешь, но в скором времени, может статься, тебе придется в этом убедиться. Хочу предупредить тебя, что ларец Беналаба подвергает тебя большой угрозе. Раньше он принадлежал Мамуку, чародею египетскому, который злоупотребил им ради преступления. Мой приговор лишил его власти над шкатулкой… Я оставила злодея на произвол судьбы и наказала Кауссака, раба твоего Джемаля, который предательской услужливостью довершил гибель своего порочного хозяина. Надеюсь, мой раб не забудет урока, служа тебе. Мамук еще жив, он воспитал и выучил своему искусству сына, столь же злого и бессовестного, как он сам. Их проклинает весь Джиннистан, но кое-где оба они еще находят поддержку. Мамук не утратил всего своего могущества и лезет из кожи вон, желая вернуть себе ларец, отданный Беналабу. Следи, чтобы в дом твой никогда не входил ни один египтянин и в стенах его не появлялось ничего египетского.

Симустафа не знал, какими словами выразить царице благодарность за доброту ее и заботу. Но день клонился к вечеру, царевичу пора было возвращаться домой и принять Ильсетильсону. Он почтительно попросил повелительницу джиннов отпустить его, сожалея, что вынужден прервать удовольствия и расстаться с нею.

— Моя доброта есть следствие моей склонности и ничего мне не стоит. Все эти развлечения утратят свое очарование, как только тебя не будет рядом. Хочешь, чтобы я снова наслаждалась ими? Приходи сюда вместе с Ильсетильсоной, а до тех пор ничто мне не будет мило. Ты мой властелин, и я сделаю так, чтобы все мои джинны покорились тебе.

— Ах, владычица, — возразил Симустафа, — неужели из любви ко мне ты хочешь, чтобы я забыл о своем долге? Ведь я — любимый сын и законный наследник царя Индии, я не могу отречься от отца и отказаться от уготованной мне судьбы.

— Прощай, мой дорогой Симустафа, — сказала царица, целуя его. — Прощай, царевич, лучший из лучших, светоч мира, средоточие всех добродетелей и пример для подражания всем государям!

Джемаль перенес Симустафу домой. Юноша, преисполненный благодарности к царице джиннов, по-прежнему горел желанием обнять Ильсетильсону и потому поспешил с приготовлениями: рабы поставили на стол вазы с самыми редкими плодами и наполнили курильницы новыми благовониями. Дочь халифа появилась и первым делом нарядилась в платье, подаренное царицей джиннов. Зазвучала музыка, началась трапеза, и посреди всех удовольствий молодые муж и жена говорили только о будущем счастье.

Симустафа поведал своей возлюбленной о путешествии в страну Сетель Педур Джинатиль, описал чудеса, которые видел там, рассказал о безграничной доброте царицы, и его слова не вызвали ни подозрений, ни ревности.

Если бы царевна своими глазами увидела, как все сердца устремляются к ее возлюбленному, она сочла бы сию честь за дань, которую все живое обязано ему платить. А когда Симустафа рассказал о предосторожностях, какие ему велели принять против Мамука-египтянина, бывшего владельца волшебного ларца, она попросила любимого мужа вернуть царице джиннов ее опасный подарок. Но Симустафа объяснил Ильсетильсоне, что без помощи шкатулки они не смогут ни видеться, ни принудить халифа скрепить их союз.

Страхи царевны отступили перед столь весомыми доводами.

— Но тебе следует подумать о том, как защитить дом от коварных чужеземцев, — сказала она. — Надо закрыть окна и двери, чтобы в них не проник даже ветер с Египта.

И пока влюбленные обдумывали, как обеспечить свой покой, в Джиннистане назревала буря, которая вскоре его нарушит.

Как только джинн, раб ларца, перенес царевну из дворца халифа к Симустафе и обратно, как только Симустафа заверил его, что других приказаний нет, Джемаль устремился к царице, дабы доложить подробно и правдиво обо всем, что видел.

— Никогда еще союз двух сердец не был столь удивителен! Нигде на свете не встречалось двух душ, которые так хорошо понимали бы друг друга! Ни одна пара не соединяла столько достоинств и красоты! Никто…

— Замолчи, несчастный! — оборвала его царица. — Смотри, как распалился! Помнишь, что ты натворил, когда был Кауссаком и служил проклятому египтянину? Помнишь, как я собственноручно запечатлела твои злодеяния на твоем преступном челе? Не вздумай взяться за старое, или кара будет еще страшнее: я изуродую каждую черточку твою, превращу уши в ослиные, а ходить будешь задом наперед.

— О моя госпожа! — взмолился Кауссак. — Меня гораздо больше огорчает твой гнев, чем страшат твои угрозы. Красота Ильсетильсоны внушает мне величайшее почтение, ах, она более чем достойна любви Симустафы!

— Да, и он так любит ее, что забывает не только о безопасности, но даже о своем долге. Единственный сын царя Индии скрывает свои приключения от отца. Не будь розового куста, что цветет благодаря искусству Беналаба и моим неустанным заботам, родители его умерли бы от горя и сомнений. Джемаль, надо вырвать хозяина твоего из опасного забытья, встань невидимкою между влюбленными — пусть Ильсетильсону окутает вонь дурная, ядовитая и…

— Слушаю и повинуюсь, великая царица! — сказал джинн, поспешно удаляясь.

— Стой! Как ты скор на гадости… — Сетель Педур Джинатиль совладала с собою и продолжила: — Торопись не зло делать, а добро, коли не хочешь опять обернуться чудищем… Приказываю тебе следить, как и прежде, за этой четой, исполняй желания их и оберегай от всех опасностей.

Джемаль улетел. Он не мог читать в сердце повелительницы своей и потому решил, что она опять испытывала его. А Сетель Педур Джинатиль терзалась и мучилась от страсти и, решив, что сможет ее удовлетворить, если пойдет на некоторые жертвы, призвала своего первого визиря Асмонсахра[32]^{165}. Когда тот предстал перед троном, она усадила его рядом с собою и повела такую речь:

— Визирь, никогда и ничто не волновало сердца моего, я всегда была свободна и независима. Ныне вмешался рок, он диктует мне волю свою. Один смертный сын земли, что выше и лучше всех на свете, завладел всеми моими чувствами. Это Симустафа, сын великого царя Индии. Ведомо мне, что джинны смотрят на человека сверху вниз, ибо он служит им игрушкою. Они забыли, как все до единого преклонили колени перед великим Мухаммадом, победителем отца моего, могущественного и бессмертного Кокопилесоба[33], коего Пророк лишил всей силы его…^{166} Наше могущество имеет свои пределы, зато человек способен свою власть сделать безграничной. Достоинства Симустафы могут вознести его до невиданных высот, я хочу быть рядом с ним, дабы сбылись его чаяния. Верю, тебе небезразлично мое благополучие и слава, и жду советов, сообразных предусмотрительности твоей и преданности.

Асмонсахр слушал ее, потупившись, и, казалось, глубоко задумался.

— Великая царица, — промолвил он наконец, — во всех делах ты неизменно полагаешься на свою мудрость, все намерения твои проистекают лишь из благородного честолюбия. Я вижу только два препятствия на твоем пути… Ты великодушно помогала индийскому царевичу и дочери халифа и, дав им два перстня, сделала их союз прочным и нерасторжимым. Ныне это противоречит твоим желаниям: они исполнятся, но только с согласия молодых людей. Предки оставили нам незыблемые законы, давай обратимся к их букве и посмотрим, в чем и как они смогут тебя поддержать. Пусть подданные одобрят стремления твои, это лучше, чем мнение одного покорного воле твоей визиря. Думаю, надо собрать диван. Прикажи, я всё сделаю.

Сетель Педур Джинатиль, поглощенная мечтою и тем, как ее осуществить, не почувствовала в речах Асмонсахра никакого подвоха.

Коварный визирь, получив приказ созвать главных джиннов, немедленно устремился к своему деду Бахлисбулу[34] — самому старому и злобному духу Джиннистана. Возмущение придало силу и неутомимость крыльям Асмонсахра. Он ненавидел Бахлисбула, но лишь с его помощью мог заставить свою повелительницу отказаться от более чем отвратительного намерения ее. Сахр^{167} был непримиримым врагом рода человеческого — он приходил в бешенство при одном только упоминании имени Мухаммада, и ему нестерпима была мысль о том, что царица свяжется с мусульманином, ибо Асмонсахр знал, что по договору между Кокопилесобом и Мухаммадом Пророк забирал себе всех потомков, рожденных от союза людей и джиннов^{168}.

Старый Бахлисбул весьма удивился, завидев внука. С давних времен они только вредили один другому.

— Вижу, ты боишься остаться не у дел, — сказал он, выслушав рассказ Асмонсахра. — Но царица не первая, кто стремится к незаконному союзу, она — дочь великого Кокопилесоба, ей многое дозволено из того, что не дозволено нам. Что до законов, хранимых мною, ибо я собственноручно скрепил договор с Мухаммадом, то даже не думай о том, чтобы обойти их и нарушить. Созывай диван. Таков твой долг.

Асмонсахр покинул деда, а Бахлисбул, хитрый и честолюбивый, задумался над тем, как сбросить царицу с трона, уничтожить внука своего, первого визиря, и захватить власть.

Диван собрался, Сетель Педур Джинатиль вошла, и все джинны пали ниц, а затем по знаку госпожи поднялись и расселись по местам. Никто не знал, в чем причина столь торжественного и неожиданного созыва, и царица повелела Асмонсахру взять слово.

Визирь огляделся, заметил, что место его деда Бахлисбула пустует, и оробел. Он убоялся, что просьба повелительницы получит поддержку, ибо большая часть присутствующих была одного с нею пола, а значит, враждебно настроена против всего, что ограничивает свободу и не потворствует слабостям. Остальную часть составляли легкомысленные и сговорчивые джинны, способные поставить себе в заслугу свою уступчивость желаниям царицы. Визирь уже почувствовал над собою власть человека и мусульманина, проклял в глубине души Мухаммада, силы и смелость оставили его.

Сетель Педур Джинатиль окликнула Асмонсахра, он забормотал невесть что, но тут явился старый Бахлисбул. Слуги внесли его и усадили у подножия трона.

— Прости, о повелительница, опоздание мое, — сказал сей опасный лицемер. — Время подорвало мою мощь, века обтрепали крылья мои. Микаил поразил меня в первой же нашей битве^{169}, и у меня, дряхлого старика, ноют старые раны.

Сетель Педур Джинатиль приняла извинения и приказала джинну занять положенное место. Асмонсахр приободрился и разъяснил дивану, какого совета ждет от них царица.

Присутствие Бахлисбула сковало собравшихся. Джиннам была известна его застарелая ненависть к роду человеческому, каждый боялся его коварства, мстительности и жестокости. И если были в их царстве притесняющие порядки, то все знали, что завел их именно он.

Сетель Педур Джинатиль обратилась к грозному старцу:

— Ты, Бахлисбул, видел три царства[35]. Скажи, разве не бывало в истории союза, подобного тому, в который хочу вступить я?

— О великая царица! Я мог бы привести множество примеров, способных поддержать любую точку зрения. Взять хотя бы меня самого. Я помню несравненного деда твоего, мы бились бок о бок с ним, когда нас низвергли с небес. Он смотрел на меня как на старшего из чад своих… Стоит ли напоминать тебе, наследнице великого главы нашего, эру славы и величия? Стоит ли напоминать о страшном ударе, постигшем нас?.. Мы спокойно пребывали в наших недостижимых сферах, когда нас захотели силой заставить склониться перед Мухаммадом: мы видели, как этот смелый преобразователь то пресмыкается, то повелевает, и казалось, ему самою судьбой уготована власть над миром. Но, став его приверженцами, мы потеряли наше царство. Мы сочли это смертельным оскорблением, а нашу покорность — трусостью. Мы уже не видели благодетеля в том, кто унизил нас несправедливым законом, нами овладела жажда мщения, и мы взялись за оружие… Великий Кокопилесоб и я бились с Микаилом и Джабраилом на равных, но вскоре на нас напал Мухаммад и его рать, и мы потерпели поражение. У нас отняли всё и изгнали из наших владений. С огромным трудом нам удалось сохранить золотые крылья, которые спасли нас от гибели, не дав разбиться при падении с небес… Мы захватили землю, ибо рождены были властвовать, и вступили в союз с людьми, дабы заселить ее просторы нашими общими потомками, но Мухаммад и тут настиг нас, он наслал потоп и погубил наш новый род. Однако силы наши были неисчерпаемы, мы возродились и обнаружили новый бесчисленный народ, который подчинили себе. Земля покрылась нашими жертвенниками, она едва успевала взращивать животных, которых люди приводили нам на заклание, и потому мы не брезговали и человеческой кровью… Разгневанный успехами нашими, Мухаммад стал человеком. Желая уничтожить нас, он объявил жестокую войну, смел с лица земли все наши храмы, уничтожил все изображения наши, свергнул наших богов и свел на нет все наши завоевания. Мы решили принять бой… Нас снова ждал разгром, но на этот раз мы сумели оговорить условия отступления. Грозный Кокопилесоб, лишенный власти и почета, был изгнан в самые отдаленные южные края, но трон, который ты ныне занимаешь, оставался еще за ним. Однако с тех самых пор по договору, что я вынужден был подписать и список с которого кладу к ногам твоим, все дети, появившиеся на свет от союза джинна со смертным из рода Адама, должны принимать веру Пророка^{170} и жить по его законам… Тебе, великая царица, решать, попадут ли дети твои, рожденные для свободы и счастья, в унизительное рабство и забудут ли о мученике веры нашей великом Кокопилесобе.

— Бахлисбул, — ответила повелительница, — я не знала об упомянутом тобою условии договора, но ты умолчал о его многочисленных нарушениях. Что касается неблагоприятных последствий задуманного мною союза, то, полагаю, предусмотрительность моя позволит мне защитить от них своих потомков. Ты помнишь договор с Мухаммадом во всех подробностях, скажи, нет ли там еще какого-нибудь законоположения, более сурового, чем то, о котором ты говорил?

— О премудрая царица, — продолжил джинн, — избавь меня от необходимости произносить его вслух. Он станет для тебя препятствием неодолимым, а незнание закона служит оправданием для того, кто его нарушил.

— Ни слова больше! — оборвала его Сетель Педур Джинатиль. — Неведение принижает джиннов. Я хочу, чтобы законы знали все, ибо мой долг следить за их исполнением. Приказываю тебе изложить его немедленно.

— «Джинн может отдать свою руку только деве чистой, а ты можешь взять в мужья мужчину лишь ценою потери всех своих прав и могущества».

Услышав эти слова, царица прокляла в душе и закон, и того, кто его произнес, но без труда разгадала хитроумную ловушку, подстроенную Бахлисбулом и визирем Асмонсахром. Волнение ее улеглось, и она спокойно продолжила:

— Ты, мудрый джинн, открыл мне глаза. Я лишилась бы всякой надежды, если бы не знала, сколь глубока твоя всемудрость и безграничен опыт, берущий исток в начале времен. Они возвышают тебя над всеми нами. Ты столько раз избегал угрожавших тебе цепей, что нет такого уложения, которого ты не мог бы обойти. Полагаю, рвение твое и преданность помогут тебе проявить изобретательность. Законы в наших руках, так неужто не в нашей власти обойти и этот, по видимости его не нарушая? И помни, я никого не пощажу, если желание, из-за которого я собрала сегодня диван, не будет исполнено!

Бахлисбул уже торжествовал, чувствуя слабость Сетель Педур от страсти к Симустафе, он предположил, что любовь ослепляет ее так же, как его самого — злоба и жажда власти. И старик решил, что сумеет погубить соперницу коварными советами, отнять у нее Джиннистан и любовь подданных.

— Царица, — продолжал опасный лицемер, — доверие, коим ты удостоила меня, принесет тебе славу и счастье. Никакие правила не могут ограничивать тех, кто, подобно тебе, имеет право их устанавливать. Законы же, которые тебе мешают, были приняты Кокопилесобом во время его правления и при обстоятельствах, вынуждавших повелителя подчиниться чужой воле. Сегодня, если бы он был во главе Джиннистана, он повел бы себя иначе и руководствовался бы иными соображениями. И, хотя власть перешла к тебе от него, нынешние порядки должны зависеть только от твоей воли и мудрости. Твое величие и слава еще впереди… Ты — Звезда Семи Морей, омывающих землю, так стань же, не умаляя величия предшественника твоего, звездою благодетельной, что каждое утро несет вселенной новый свет и тепло. Нет сомнения, что сама судьба предопределила падение великого Кокопилесоба, но деяние его явилось преступным посягательством на царство джиннов. При всем почтении к нему и его мужеству ты должна проклясть тот миг, когда он подчинился Мухаммаду, и, будучи свободной в желаниях своих, принять закон, который их удовлетворит.

Предложение Бахлисбула поразило присутствующих, не подозревавших о его истинных намерениях, зато Сетель Педур Джинатиль изобразила полное доверие и согласие с советами старого джинна.

— Ты всё больше и больше доказываешь, — сказала она, — насколько дух, наученный горьким опытом, сильнее того, кто никогда не знал ничего, кроме благополучия. Да, ты убедил меня. Я без зазрения совести могу проклясть всё, что послужило причиной несчастья моего предшественника, и, кроме того, в силу склонности своей я слишком сблизилась с родом человеческим, чтобы не признать Мухаммада существом высшим. Скажи мне, какими словами мне должно произнести отречение?

— Голосом твердым и громким, — ответил джинн, которому не терпелось довести свой коварный замысел до конца, — ты должна произнести такие слова: «Будь ты проклят, Кокопилесоб! Будь проклято честолюбие твое и дела твои!» После этого тебе надобно отречься от веры своей и принять веру Мухаммада, сказав: «Ахад ин ла илла кала белла Мухаммад Расуд Алла»^{171}.

Царица сделала вид, что готова произнести заветные слова, Бахлисбул бросил выразительный взгляд на визиря Асмонсахра, и очень скоро весь объятый волнением диван понял значение этого взгляда. Наконец Сетель Педур Джинатиль взяла слово.

— Ты хорошо всё разъяснил, — обратилась она к старому джинну, — ты научил меня словам, которых я никогда не знала. Но ты должен написать их своею рукой, чтобы я могла произнести всё без ошибок.

— У меня руки трясутся, — возразил Бахлисбул.

— Ничего, я подожду, — заверила его царица. — А когда подпишу клятву, ты сам вместе с визирем отнесешь ее Мухаммаду.

— Я не в силах ни писать, ни ходить, — упорствовал джинн.

— Хорошо. Тогда я произнесу нужные слова так, как я их запомнила, но добавлю то, что мне диктует мое сердце… Будь ты проклят навеки, Бахлисбул! Отвратительной лестью своею ты отравил сердце предка моего и заставил взбунтоваться против всякого рода власти. Будь ты проклят, источник раздора, что на устах носит любовь к порядку, а в сердце — порок. Будь проклят ты и род твой до последнего колена, ты — источник горя вселенского и бед. Будь проклят ты и внук твой Асмонсахр, который делал вид, что направляет меня по верной дороге, и готовил мне пропасти гибельные. Пусть вам обоим немедленно оборвут крылья! Пусть низвергнут вас на землю! Живите в грязи и отбросах! Такова судьба ваша и такова моя воля.

От неожиданности джинны содрогнулись, узнав по этой речи повелительницу свою. Твердость царицы внушила почтение самым злобным противникам ее. Она блистала величием, которое они уже утратили, и приказ, отданный ею, был незамедлительно исполнен. Сетель Педур Джинатиль распустила диван, и джинны разлетелись кто куда.

Она осознала, какой опасности подверглась из-за любви своей, но не в силах была выбросить ее из головы.

«Если бы ты видел, мой дорогой Симустафа, — думала царица, — на что я отважилась ради тебя… А ты не можешь пожертвовать ради меня человеческими предрассудками!.. Но что я говорю! Я люблю тебя вместе с суровой добродетелью твоей, это она придает тебе смелости и ты отказываешь мне так, что мое самолюбие не страдает. Ты полюбил бы меня, если бы я первая встретилась тебе… Если бы я не уступила пожеланиям моего любимого Беналаба, который хотел устроить твою судьбу, и не послала тебе во сне видение милой Ильсетильсоны, сегодня ты был бы моим преданным и верным рабом. Я не хочу разрушить твое счастье, не хочу лишить покоя твою избранницу, но ты полюбишь меня, ты будешь принадлежать мне так же, как и ей, мы забудем об условностях и будем руководствоваться только любовью и признательностью».

Так заблуждалась внучка преступного, но неустрашимого Кокопилесоба: духом она была столь же благородна, как и ее предок, но никто не сказал царице джиннов, что в ее жилах течет человеческая кровь. Она не была совершенна, однако обладала несомненным мужеством и красотой и к тому же непорочным сердцем. Она преступила закон, который туманно изложил Бахлисбул, и со временем узнает последствия деяний своих.

Царице не терпелось увидеть Симустафу, не хотелось ждать его и тем самым откладывать удовольствие. Она вызвала раба ларца.

— Сегодня вечером ты перенесешь Ильсетильсону в дом ее мужа и тут же сообщишь мне об этом. Я желаю присутствием своим умножить их счастье.

Джемаль исполнил эти приказания с обычными предосторожностями, и вскоре Сетель Педур Джинатиль узнала, что царевна находится у своего возлюбленного. Царица джиннов немедля устремилась в Багдад, а Джемаль поспешил предупредить молодую чету о том, что она вот-вот будет у них.

Они пришли в смущение великое, но повелительница нежностью и лаской успокоила своих подопечных. Она по очереди поцеловала их и села за стол между ними.

— Полагаю, ничего страшного нет в том, чтобы мне поужинать у простого смертного, ученика Беналаба. Я, моя милая царевна, постаралась дать тебе образцового мужа, так позволь мне разделить твое счастье. Это моя заслуга, она дорогого стоит, но я и впредь буду защищать вас обоих и помогать советами. Пусть не тревожит тебя, Симустафа, моя безграничная нежность, я стану докучать тебе и терзать твою совесть, только если ты охладеешь ко мне и выкажешь неблагодарность. Ты простишь ему, Ильсетильсона? — С этими словами она поцеловала царевну.

— Если бы мой возлюбленный, — послышалось в ответ, — не любил тебя, я бы усомнилась в его чувствах ко мне. Мое сердце принадлежит ему, и он вправе отдать тебе оба сердца за доброту и заботу, коей ты нас окружила. Достоинства души твоей и красота произвели на нас впечатление слишком сильное, чтобы мы могли устоять перед ними.

— Ты превзошла мои ожидания, милая царевна, — молвила царица, — и доставила большую радость, но она всё же будет неполной, если Симустафа не подтвердит твои слова.

— О великая царица, — сказал Симустафа, — я не могу выразить чувства иначе, чем преданностью своей.

Довольная их признаниями, Сетель Педур Джинатиль присоединилась к трапезе и разделила с молодой четою все удовольствия: послушала музыку, полюбовалась танцами, насладилась ароматом благовоний и изысканными напитками. И только под конец она перешла к мудрым наставлениям.

— Дорогой царевич, согласие, коего я добьюсь от халифа, вознесет тебя на вершину успеха. Однако именно сейчас всё может разрушиться, если ты забудешь об осторожности. Волшебный ларец, подаренный тебе Беналабом, принадлежал раньше коварному чародею Мамуку, и он жаждет вернуть его себе. Ты не можешь постоянно держать шкатулку при себе, но у тебя есть мой перстень, с которым ты не должен расставаться ни на мгновенье. Он предупредит тебя об опасности и придет на помощь. У кольца царевны другие свойства: к нему надлежит прибегнуть только тогда, когда тебе будет грозить гибель. И помните: двери ваши и окна должны быть всегда закрыты, дабы не пропустить ничего египетского.

С этими словами она поцеловала влюбленных и исчезла.

Ночь прошла так же, как и все предыдущие, и новый день не принес никаких перемен. Ревностный Джемаль мгновенно выполнял приказания Симустафы и каждый вечер переносил к нему царевну. Наутро она снова оказывалась во дворце халифа, а раз в три дня Симустафа переносился в Джиннистан, дабы воздать почести Звезде Семи Морей. И пока сердце мнимого трактирщика опьяняло нежное сладострастие, египтянин Мамук думал лишь о том, как вернуть себе ларец и отомстить его обладателю.

Злобный чародей видел, как потускнела и закатилась звезда Беналаба, и понял, что его заклятого врага больше нет в живых. Мамук всегда страшился могущества персидского мудреца, зато теперь мог безнаказанно вернуть себе сокровище, отнятое у него царицей джиннов. Единственное, что оставалось ему разузнать, это в чьих руках находится ларец.

В первое же равноденствие, а только в этот день могут колдовать те, кто прибегает к помощи духов, он взялся за циркуль, начертил квадрат, разделил его на два треугольника, вычислил их площади и получил число девять: именно столько комнат он должен был обойти и изучить, дабы проследить ход интересовавших его событий. Он проник в каждую из девяти темных комнат с зеленой лампою в руке и при ее тусклом свете увидел все приключения персидского мудреца и индийского царевича, начиная с их отплытия из Индии и до самого приезда в Багдад. Он увидел, что Беналаб умер и волшебный ларец перешел к Симустафе.

Мамуку помогал его сын Нараис, такой же порочный, как его отец. Вместе они рассмотрели знак шкатулки. Он ощетинился стальными пиками и опоясался огненным кругом. Но чародеев ничто не остановило, вожделенное сокровище ослепляло их.

Колдун выкопал яму у подножия холма, и оттуда забил источник.

— Вот, — сказал он сыну, — по этому ключу ты будешь судить о том, как идут мои дела. Пока он будет чистым, можешь быть спокоен. Если он замутится, значит, мне нужна твоя помощь. А сделается кровавым — я погиб. Тогда ты должен будешь отомстить за меня и сделать всё, чтобы завладеть ларцом. Постарайся разузнать, какие ловушки подстерегали меня, и берегись новых, что уготовят тебе.

В тот же миг Мамук расстался с сыном. Он превратился в неясыть серую^{172}, дабы никто не заметил его, и перенесся из Верхнего Египта в Аравию. Звезда, сиявшая над Багдадом, указывала ему путь, и к исходу ночи он долетел до городских окраин.

Рассвет возвестил восход солнца над этой частью земного шара, и Мамук остановился в прекраснейшем саду, чью землю беспрестанно орошают воды Ильсары и Аджалы, протекающие неподалеку от Багдада^{173}. Чародей в его жалком птичьем обличье укрылся в густой листве деревьев. Он знал, что джинн из ларца защищает жилище Симустафы и потому ему не удастся проникнуть туда в каком бы то ни было виде. Пока солнце палило, чародей обдумывал, как найти того, кто послужит ему. И тут же ему помог случай.

Бедный садовник по имени Абаир работал поблизости от того места, где прятался маг, и тяжко вздыхал от усталости и жары. Мамук решил, что такой человек легко поддастся соблазнам в надежде на лучшую участь. А садовник этот едва перебивался с хлеба на воду да собирал под деревьями падалицу. Он складывал ее в корзинку и вечером относил своей жене и детям. Когда стемнело, он, как обычно, направился в город.

«У этого бедняка наверняка есть крыша над головой, — подумал Мамук. — Уговорю его пустить меня на ночлег, и я буду не я, коли он не станет послушным орудием в руках моих».

Чародей обернулся человеком и поспешил догнать садовника.

— Вечер добрый, Абаир, — сказал маг. — Немалого труда стоили тебе плоды, что ты несешь своей семье.

— Откуда тебе известно мое имя? — удивился садовник. — Кто ты, мил человек?

— Я знаю тебя не хуже, чем ты сам. Я назову каждое дерево в твоем саду и те, за которыми ты больше всего ухаживаешь. Я люблю простых людей и, когда путешествую, всегда останавливаюсь у них и не боюсь, что мне чего-то будет недоставать, ибо приношу всё с собою. Ничто не доставляет мне удовольствия, пока я не разделю его с тем, кто терпит нужду.

— Увы! — вздохнул Абаир. — Я был бы счастлив принять такого гостя, но у меня нет даже постели.

— Вот десять золотых, — сказал маг. — Возьми их и купи всё необходимое. Нет для меня большего наслаждения, чем помощь бедным, это мой секрет счастья, и я не боюсь, что кто-нибудь похитит его. Роскошь и изобилие ожесточают сердца богачей, и, пока простой народ добывает хлеб в поте лица, многим и многим жителям Багдада приходится возбуждать аппетит свой изысканными кушаньями Симустафы! Ты ведь знаешь, кто это?

— Да, господин! В Багдаде каждый бедняк знает этого благородного и доброго человека! Мы живем поблизости от него, хозяин часто посылает меня в его трактир с лучшими плодами нашего сада. Симустафа покупает их и при этом всегда одаривает меня.

За этим разговором они добрались до города, и Абаир вместе с гостем направился к своей жалкой лачуге.

— Жена, — сказал он, войдя в дом, — я привел этого доброго господина, и не спрашивай меня, как мы будем его принимать. Взгляни на руку мою, полную золота, я сейчас же куплю софу, и она останется у нас.

Мамук увидел два деревянных стула и стол, плохо одетых жену и детей. Печать нищеты лежала на всем, и он понял, что придется еще раскошелиться.

— Абаир, — обратился маг к бедняку, — я люблю делать добро. Вот еще два золотых, купи то, чего не хватает в доме, поразмысли хорошенько, возьми всё, чтобы и тебе, и мне угодить.

Бедному садовнику при виде такого богатства подумалось, что это не иначе как сон. Возблагодарив Провидение и Великого Пророка, он отправился за покупками.

Жена кинулась подметать, желая придать своей лачуге хотя бы видимость чистоты.

— Позволь мне самому это сделать, — попросил Мамук. — Предоставь уборку мне, я хочу помочь. А ты тем временем купи платья для себя, мужа своего и детей, вот двадцать мелких монет, никто на них внимания не обратит, а ты не говори, откуда они у тебя. Проболтаешься, и я тут же уйду. Добро, которое я делаю, теряет для меня свою цену, как только о нем становится известно. А о еде подумаем, когда вернется твой муж.

Жена Абаира повиновалась, твердо решив сохранить до поры до времени столь важный секрет: слишком долго она стыдилась бедности своей, чтобы хвастать чужим благодеянием.

Вскоре оба вернулись. Садовник немало удивился, заметив, как преобразились его дом и семья. Виновник счастливых перемен сел за стол вместе с хозяевами и, казалось, радовался делу рук своих. На самом деле Мамук думал только об успехе своего замысла, о том, как ловко он обманул этих доверчивых, честных людей, которые принимают его за благодетеля.

Пришло время ложиться. Абаир с женой крепко уснули, а египтянин глаз не сомкнул, думая, как похитить сокровище у индийского царевича. Благодаря колдовству Мамук знал, что каждую ночь царевич наслаждается любовью в объятиях своей прекрасной жены. Ах, как было бы удобно застигнуть его в этот час! Но джинн из ларца охранял Симустафу и Ильсетильсону, да и бдительная Сетель Педур Джинатиль защищала их от опасностей всякого рода.

Магу стало невмоготу сидеть в четырех стенах, он снова обернулся неясытью и принялся кружить около трактира Симустафы. Но в каком бы виде он ни явился, на всех подступах к дому его ждали преграды, везде его подстерегала смерть неминуемая. Страх обуял чародея, и он вернулся к Абаиру, желая успокоиться.

Главным для Мамука было завоевать всецело доверие садовника, чтобы тот исполнял любые его желания. И злодей снова принял человеческий облик.

На другой день маг пошел вместе с Абаиром в сад. Он побеседовал с бедняком о его ремесле, преподал некоторые уроки, разделил с ним скромный полдник и утолил жажду из одного с ним источника.

— Прекрасный сад, — заметил Мамук. — Он дает неплохие плоды, но, если бы он принадлежал тебе, я вырастил бы здесь такие фрукты, что сам халиф не захотел бы никаких других.

— Увы! — отвечал Абаир. — У меня есть только два деревца: одна яблоня и одна груша, родом из Индии. Я посадил их на маленьком клочке земли рядом с домом, но, похоже, наши края им не подходят — их плоды никогда не вызревают.

— Обещай держать язык за зубами, и я помогу тебе, — сказал чародей. — Мы всё сделаем сами, пусть жена и дети твои ничего не знают. Деревья принесут плоды, как если бы по-прежнему росли в Индии на самом ярком солнце. Но малейшая неосторожность может всё испортить, и потому мы оба должны молчать о том, что задумали. Не пройдет и двух недель, как ты сорвешь в своем садике фрукты красоты невиданной.

Абаир и Мамук возвратились домой. Там их уже ждал вкусный обед, ибо чародей не скупился, стремясь покорить сердца своих простодушных хозяев.

Наутро египтянин встал до рассвета и пошел искать деревья, о которых рассказал ему садовник. Они росли прямо за дверью, в тени дома, на квадратном клочке локтей в пятнадцать. На груше виднелся один чахлый цветок.

Абаир тоже поднялся, увидел открытую дверь и стоявшего на пороге гостя.

— Вот они, мои бедные деревья, — сказал он, выйдя во двор. — Их душит мох.

— Я нарочно встал спозаранку, чтобы очистить их стволы. Но, взгляни, под мхом кора свежая и крепкая. Закрой дверь, давай закончим работу, пока все спят. Вот увидишь, мы быстренько управимся. Однако, поскольку речь идет о твоем будущем, я хочу заранее быть уверен в твоем молчании. Поклянись торжественно на Коране и на моей сабле в верности нерушимой, повтори за мною такие слова: «Всё, что сделает Мамук, служит благу Абаира, и Абаир исполнит всё, что прикажет ему Мамук».

Ничего не подозревавший садовник не колеблясь произнес заклинание, которое, как он думал, пойдет ему на пользу, после чего чародей велел принести колышек, три веревки и две мотыги.

— Возьми веревку, — велел маг, когда Абаир вернулся, — привяжи один конец к дереву, а другой — к колышку и очерти им как можно точнее круг в двух локтях от ствола. Потом отвяжи веревку от дерева, и мы вскопаем землю внутри круга, чтобы почва обновилась и корни лучше питались. Если хочешь добиться успеха, нужно всё делать на совесть, старайся, не побоюсь сказать, как настоящий геометр.

В одно мгновенье маленький участок земли был обработан.

— Видишь цветок на твоей груше? — спросил Мамук.

— Да, один вижу.

— О, какое счастье! — воскликнул чародей. — Подойди к нему поближе, поговори с ним приветливо! Всё живое любит ласку, хотя на первый взгляд это не так. Скажи ему: «Мой маленький, мой хороший цветочек, пусть вырастет из тебя груша огромная, такая, какой не бывало даже в Индии, и чтобы в ней мог спрятаться человек».

Абаир улыбнулся, но произнес всё, что было велено.

— Ты хочешь, чтобы груша была размером с купол минарета? — спросил он Мамука.

— Не важно, на что она будет похожа, — заверил его чародей, — главное, пусть созреет и поможет нам добиться желаемого.

Закончив, Мамук запер дверь на ключ, положил его себе в карман и вместе с садовником направился в сад, где Абаиру следовало работать весь день. Египтянин во всем помогал ему, во всё вникал, даже перенял его манеры и речь. Любой, кто увидел бы их вдвоем, принял бы их за простых тружеников.

Казалось, они вовсе позабыли о груше. Добрый Абаир считал всё игрой, в которой он участвовал, чтобы доставить удовольствие своему благодетелю.

Прошла неделя, и Мамук ни разу не полюбопытствовал, чем закончилась его затея с деревом. На девятый день, когда садовник вышел из дому и направился по своим обычным делам, египтянин, делая вид, что собирается вместе с ним, сказал:

— Не пора ли посмотреть, что там с нашей грушей?

— Давай, коли тебе интересно, — ответил Абаир, — но, боюсь, мы только время зря потеряли, когда возились с этим треклятым деревом. Уж чего я только с ним не делал, а всё зря, вот только ласковых слов ему не говорил, что правда, то правда.

Само собой, добрый садовник, привыкший к простой работе и обычным плодам, вовсе не надеялся увидеть вместо чахлого цветочка нечто чудесное. Каково же было его удивление, когда на той самой ветке он обнаружил грушу таких огромных размеров, что она была в четыре раза больше самых прекрасных плодов этого сорта.

— Никогда бы в такое не поверил! — поразился бедняк. — И кому же я продам такое чудо? Если отнести грушу во дворец, слуги халифа отнимут ее у меня, дав горстку медяков, да еще и станут хвастаться. Отнесу-ка я ее Симустафе, он за ценой не постоит.

— Да, ты прав, — поддержал Абаира Мамук. — Он не поскупится, к тому же ты пользуешься его доверием. Да и дерево твое впредь будет цвести, точно майский шиповник^{174}, и только Симустафа сможет платить тебе за его плоды. Давай, положи грушу на блюдо, прикрой чем-нибудь и подожди, когда Симустафа выйдет из своего трактира. Пройдешь мимо него, как обычно, ему захочется поглядеть, что ты несешь. Покажи ему свой товар так, чтобы он непременно захотел его купить, и получишь огромные деньги. Но, если помнишь, я хочу залезть в этот плод, таков был наш уговор.

— Да, помню-помню! Я не против, — засмеялся Абаир. — Только тебе надо стать маленьким, словно грушевое семечко.

— Хочешь, чтобы я превратился в семечко?

— Да, если можно.

— Тогда прикажи мне.

— Ладно! Приказываю тебе сделаться семечком, — послушно проговорил садовник.

— Оторви у груши хвостик, чтобы дверца открылась и я смог войти.

Добродушный Абаир решил поддержать шутку и легким движением пальцев изобразил, будто отрывает хвостик, но тот почему-то в самом деле оказался у него в руке, чем очень расстроил садовника.

— Ничего страшного, — успокоил его Мамук. — Иначе мне пришлось бы торчать на пороге. Выбрось этот хвостик, сходи за блюдом и постарайся встретиться с Симустафой. Груша без хвостика ничуть не хуже: она не стала меньше и вкус ее не испортился. А в следующий раз мы будем осторожнее.

Садовник отправился за блюдом, а когда вернулся, Мамука нигде не было. Абаир подумал, что его благодетель решил немедля заняться грушевым деревом, и поспешил к Симустафе.

Чародей же воспользовался доверчивостью бедняка. Высшая сила лишила мага половины его могущества и возможности творить зло, и потому Мамук превратил невежественного и ничего не подозревающего садовника в покорного своей воле колдуна. Вот к чему приводит неведение!

Только Абаир повернулся к нему спиной, чтобы пойти за блюдом, как египтянин, повинуясь данному им приказу, съежился, уменьшился, залез в грушу и принял форму семечка. И теперь, если кто-нибудь разрежет грушу, не задев семечка, а главное, попробует ее, злодей вернет себе власть и отомстит за себя сполна.

Пока всё шло так, как Мамук задумал. Симустафа заметил Абаира, когда тот шел мимо ворот, и попросил показать ему грушу. Садовник сказал, что хочет отнести ее халифу и выручить десять золотых.

— Продай ее мне, — попросил Симустафа. — Зачем ходить далеко, вот тебе двести золотых и еще пятьдесят сверху за твое любезное одолжение.

Абаир, вне себя от радости, забыл и о блюде, и о салфетке, и поспешил домой, чтобы поцеловать руку тому, кто принес ему столько денег. Но Мамука нигде не было видно. Бедняк побежал за город, в сад, но и там не нашел своего благодетеля, хотя искал повсюду, и, сколько ни звал, ему отвечало только эхо.

Пока садовник тратил силы в напрасных поисках, Симустафа с нетерпением ждал часа свидания с прекрасной Ильсетильсоной, желая угостить ее самой прекрасной грушей на свете.

Наступила ночь, джинн исполнил свой долг, и влюбленные нарядились в подаренные Сетель Педур Джинатиль платья, надели ее кольца, ожерелье, вплели в волосы цепочки адамантовые, одним словом, ничего не забыли.

Немой евнух принес на блюде прекрасный плод, которым индийский царевич хотел порадовать свою молодую жену. Ильсетильсона полюбовалась грушей, понюхала, нашла аромат восхитительным и разрезала ее пополам. Послышался слабый щелчок: то грушевое семечко выскочило наружу и упало на пол.

Роковая мякоть уже коснулась губ двух влюбленных, как вдруг Симустафа громко вскрикнул от боли: его перстень с ужасною силой стиснул ему палец. Испуганная Ильсетильсона выронила свою половинку, а царевич попытался сдернуть причинявший ему боль подарок Сетель Педур. И тут же появился джинн — раб кольца.

Он был так безобразен и уродлив, что от одного взгляда на него царевна упала без чувств.

— Кто ты? — вскрикнул Симустафа. — Чего тебе надобно?

— Я раб перстня, который подарила тебе моя царица, — отвечало чудовище. — И я предупреждаю о грозящей тебе опасности: враг в твоем доме, эта груша напоена ядом. Я должен поспешить Джемалю на выручку и вернусь, когда шкатулка будет в моих руках.

Симустафа вместе с рабами засуетился вокруг Ильсетильсоны. В это время запертый в ларце Джемаль отражал нападения своего бывшего хозяина, под чьей властью он не хотел снова оказаться. Мамук прикладывал волшебное кольцо к замку ящика, в котором находился ларец, запор открывался и в тот же миг джинн-защитник заменял его новым. Шесть раз повторялся этот поединок, и Джемаль уже начал сдавать, как явился джинн перстня.

— Гнусный злодей! — крикнул он Мамуку. — Всё кончено! Ты погиб.

И джинн втянул в себя весь воздух, что был в помещении, ударил египтянина, и тот, задыхаясь, рухнул как подкошенный. Победитель заковал чародея в железные цепи, отнял чудесное кольцо, волшебную палочку и книгу заклинаний, а потом оставил его, полуживого и бессильного, лежать на полу.

Одолев Мамука, джинн помчался к Симустафе, чтобы объяснить, какой опасности тот избежал.

— Иди, полюбуйся на врага своего, — сказал он царевичу, — и реши его судьбу, но не по сердцу своему благородному, а по всей порочности этого злодея.

Симустафа последовал за джинном, но Мамук исчез.

— О злодей, о колдун неистребимый! — воскликнул раб кольца. — Какая сила вытащила тебя отсюда? Ну нет, я сковал тебя по рукам и ногам, далеко тебе не уйти!

Он посоветовал Симустафе взять ларец и вызвать Джемаля, дабы втроем пойти на поиски злого мага и не дать ему спастись.

Джинны обнаружили Мамука в саду, когда он уже начал высвобождаться из цепей. Завидев преследователей, злодей бросился в канал, и тут же водный поток перегородили две плотины. Они сомкнулись, и чародей водяным фонтаном взмыл вверх. Деваться ему было некуда, и он вновь рухнул в образовавшийся водоем. Тогда Мамук обернулся пламенем, но поднялся густой туман, окружил его, погасил и не дал уйти.

От этой борьбы стихий канал пугающе забурлил и зашипел, словно негашеная известь. Джинн перстня бросил в воду половинки груши, и в тот же миг они слились воедино.

— Царевич! — сказал джинн. — Произнеси приговор злодею, мы здесь, чтобы покончить с ним. Скажи: «Подлый маг! Мы запираем тебя в творениях рук твоих вместе с ними же, и пусть они покарают тебя».

Симустафа произнес приговор, чародей в тот же миг превратился в уродливую мраморную неясыть, похожую на страшных языческих идолов, коим поклонялись до прихода Великого Пророка. Джинны немедля вынесли из сада этот ужасный призрак.

Симустафа вернулся к своей жене. Та, хоть и оправилась от первого испуга, тревожилась за мужа, а увидев, успокоилась. Оба прошли в комнату, где находилась шкатулка, Симустафа коснулся ее, и появился Джемаль.

— Господин мой! Приказывай рабу своему! — молвил джинн.

— Расскажи, что это было? И расскажи подробно.

Джинн уселся верхом на ларец и в точности исполнил приказание хозяина. Он описал все деяния, путешествие и прибытие в Багдад чародея Мамука, поведал, как тот подкупил и обманул садовника, как жил в его доме, каким образом и во что превращался и как заколдовал грушевое дерево. Как Симустафа сам пронес его в дом вместе с грушей, в которой негодяй спрятался в виде семечка, и как он выбрался наружу, когда грушу разрезали. Описал свою схватку с магом, когда тот хотел завладеть ларцом, и как без конца делал новые замки взамен тех, что Мамук открывал своим волшебным перстнем.

Потом из ларца, в котором Джемаль укрывался, как в окопах, чтобы его защитить, он увидел, что появился джинн кольца и сразил чародея, а после сковал и лишил волшебной силы. Но как только джинн перстня вышел из комнаты, духи, присланные из Египта сыном Мамука Нараисом, похитили злодея и сделали так, что он смог дать последний бой, в котором наконец нашел свою погибель.

Разъяснения эти заняли часть ночи. Царевич и царевна едва успели порадоваться тому, что, несмотря на козни Мамука, избежали страшной западни, как Ильсетильсоне уже пора было довериться заботам верного Джемаля и обычным способом вернуться во дворец халифа.

Симустафа пошел в баню, дабы вновь обрести душевный покой, коего его лишили волнения и опасности прошедшей ночи. Затем он собрался в Джиннистан, вызвал Джемаля и пустился в путь. И вот явился он к Сетель Педур Джинатиль, которой стал еще дороже, после того как избежал верной смерти.

Царица вышла навстречу желанному гостю. Слова ее нежные говорили, сколь близко к сердцу принимает она его беду. Она избавила царевича от рассказов, ибо знала обо всем в мельчайших подробностях, но воспользовалась случаем, чтобы еще раз напомнить, что он должен хранить как зеницу ока перстень и ларец. Звезда Семи Морей предупредила, что его ждут новые испытания, ибо сын Мамука, столь же грозный, сколь его отец, жаждет мести.

— Даже если я глаз с тебя не спущу и окружу всеми силами, мне подвластными, мои старания пропадут втуне, коли ты сам не защитишь себя от хитрости человеческой. Я властвую над миром сверхъестественного, что же касается мира людей, то будь бдителен, положись на добродетели свои и рассудительность, как учитель твой Беналаб. А в остальном тебе поможет моя любовь.

На этом рассказ о благотворных советах Сетель Педур Джинатиль и об искренней признательности Симустафы придется на время прервать. Царевич попрощался с царицей, и джинн перенес его в Багдад, где события государственной важности привели к последствиям более значительным.

Халиф узнал, что город Дамаск осаждают двести тысяч неверных, и повелел огласить повсеместно приказ всем мусульманам взяться за оружие и вместе с ним выступить на помощь одному из главных городов халифата^{175}.

Услышав эту новость, Симустафа испытал чувство, естественное для благородного человека: душа его загорелась желанием защитить веру мусульманскую, снискать славу на поле битвы бок о бок с повелителем правоверных и показать себя достойным возлюбленной своей. Он позвал Джемаля.

— Ты слышал воззвание халифа, — сказал царевич. — Я хочу участвовать в его походе к Дамаску. Подай мне достойные моего звания и имени коня, доспехи и оружие.

Джинн улетел и первым делом передал намерения Симустафы своей царице. Сетель Педур Джинатиль возрадовалась, ибо это позволяло ей вознести героя на вершину славы и исполнить его предназначение. И она приказала немедленно разыскать скакуна, лучшего из лучших во всех трех Аравиях^{176}.

Посланники ее остановили свой выбор на Сардии^{177} — пустынном краю в трех днях пути от Дамаска, где водились лошади лучшей породы. Там нашли они коня несравненного, потомка той самой Джельфы, от которой произошла кобыла Великого Пророка^{178}. Именно на ней, подняв знамена свои победные над Мединой, Пророк завоевал Палестину, а затем покорил всю Азию с помощью своей славной сабли и мудрости законов Священного Корана^{179}.

Едва этот жеребенок появился на свет, как гороскоп его, составленный самыми учеными звездочетами, предсказал, что сей скакун послужит величайшему царевичу на земле и принесет счастье и долголетие двум могущественным державам.

Уже скоро стати коня оправдали предсказание: сильный, ловкий, бесстрашный и неутомимый, он никогда не был рабом своих потребностей, сносил голод и жажду без ущерба для мощного тела своего, мог сутками не спать и питаться одним воздухом. С редкими этими достоинствами сочетал он послушание образцовое, тонкий ум и неизменную преданность хозяину. Поистине качествами своими он превосходил многих людей!

Сетель Педур Джинатиль захотела сама взглянуть на коня, предназначенного для ее любимца. Жеребец радостно заржал, будто знал, что его ведут к царице джиннов и что ему предстоит носить в своем седле героя, которому она благоволит. Его доставили в Джиннистан, царица пришла в восторг и приказала надеть на коня упряжь, достойную красоты его, но безо всяких излишеств и показной роскоши. Скакуна нагрузили доспехами для царевича: они были целиком сделаны из дамасской стали, а сабля закалена так, что перед ней ничто не могло устоять. Всё вооружение покрыли темною патиной.

Симустафа на террасе своего дома в нетерпении дожидался возвращения Джемаля, когда тот ввел во двор великолепного жеребца. Завидев сей прекрасный подарок, царевич проникся благодарностью и с новой силой загорелся желанием показать свою отвагу и мужество. Оставалось только одно препятствие.

Вечером джинн, дождавшись темноты, перенес Ильсетильсону из дворца халифа. Когда царевна узнала о замыслах своего возлюбленного, она упала без чувств, а придя в себя, погрузилась в самое жестокое отчаяние, и ночь прошла в слезах.

Тем временем халиф выступил в поход, и пока Симустафа жертвовал славой ради любви, конь его в нетерпении жевал удила и призывно ржал. Джемаль с трудом удерживал его в конюшне, а жеребец словно требовал, чтобы его оседлали, и бил копытами, поторапливая царевича.

Прошло несколько дней, а Симустафа всё никак не мог вырваться из объятий встревоженной Ильсетильсоны. Колебания и слабость юноши возмутили Сетель Педур Джинатиль, которая пеклась о славе его, и царица поспешила в Багдад.

— Ты нарушаешь свой долг, Симустафа, — сказала она, — порочишь свое имя, подрываешь свое нынешнее положение и ставишь под сомнение будущее. Довольно томиться слабостью постыдной, отправляйся немедленно. Хватит колебаний, еще мгновенье — и я покину тебя навсегда. Мой раб проводит тебя в Дамаск, а я позабочусь о твоей жене. Прощай.

Симустафа покраснел от стыда и упал к ногам царицы, прося прощения и умоляя и впредь оставаться его покровительницей.

Царевич вскочил на коня, и тот, повинуясь джиннам, что указывали ему путь, молнией понесся в Дамаск. Поднявшись на холм, всадник увидел город, осажденный неверными. Армия халифа сражалась с неприятелем, но положение ее было невыгодным и опасным: два фланга ее оторвались от центра, были смяты и начали отступать.

По знамени Мухаммада^{180} царевич определил, где сражается халиф. Харун был в самой гуще боя, неверные бросали туда всё новые и новые силы, и великому государю грозила смертельная опасность.

Симустафа мгновенно прорвался к халифу: каждый взмах его сабли нес смерть, каждый шаг его коня повергал неприятеля наземь, а звучный голос обращал врагов в бегство и подбадривал мусульман. Вскоре Харуну уже ничто не угрожало, а воины его собрались вокруг знамени Пророка, что гордо реяло в руках Симустафы. Они вновь обрели мужество, перешли в наступление, и бой разгорелся с силою, прежде не виданной. Смерть предпочла неприятеля и принялась косить неверных. Симустафа на коне своем неутомимом успевал везде и всюду, он взял на себя командование, и все подчинились ему как один, принимая его за ниспосланного свыше ангела. Один отряд рыцарь отправил вослед убегавшему неприятелю, а остальным приказал двигаться к стенам Дамаска.

Лестницы, приготовленные для приступа, за ненадобностью были отброшены, осажденные спустились с крепостных стен и распахнули ворота города, приветствуя спасителей.

Симустафа ехал впереди славного войска, люди целовали его колени и воздавали герою заслуженные почести. Все устремились к главной мечети, дабы возблагодарить Небо и Мухаммада за чудесное освобождение^{181}. Харун не терял из виду того, кому обязан был победой. У дверей мечети Симустафа с опущенным забралом спешился, преклонил колено перед господином своим и помог ему сойти с коня.

Государь любезно принял помощь молодого воина, но смутился, заметив кровь на протянутой ему руке.

— Доблестный герой, ты ранен? — спросил халиф.

— Великий повелитель правоверных, — ответил Симустафа, — думаю, царапина моя не опасна, ибо я не чувствую боли.

— Благородный воин, — продолжал Харун, — это пыл и неустрашимая отвага заставили тебя позабыть о ране, и мы не войдем в мечеть, пока ты не перевяжешь ее.

— Твоя доброта глубоко трогает мое сердце, — воскликнул Симустафа, — однако тебя ждут в мечети, это важнее, чем забота о смиренном и самом верном твоем подданном.

Скромность и покорность героя пришлись халифу по нраву.

— Отважный мусульманин, изволь хотя бы прикрыть свою рану. — Халиф достал из-за пояса платок, на котором золотом было вышито его имя. — Возьми этот платок и стяни им руку, пока мы не сможем перевязать ее как подобает.

Симустафа подчинился, все вошли в мечеть, и вскоре ее своды огласились пением и благодарственными молитвами.

Халиф направился во дворец, предоставленный ему на время пребывания в Дамаске. Во время триумфального шествия по городу многие военачальники из тех, кто на поле боя трусливо покинул своего государя, теперь изо всех сил старались быть поближе к нему, и только Симустафа, который не придавал подобным вещам значения, незаметно вскочил на коня и исчез.

Он отдал славе всё, честь по чести, теперь следовало утолить печаль Ильсетильсоны. Его жеребец словно чувствовал нетерпение хозяина, и вскоре тот уже завидел минареты Багдада.

Пока Симустафа был далеко, благодетельная царица джиннов захотела скрасить царевне ее ожидание и тревогу. В первую же ночь после отъезда царевича она приказала джинну перенести в ее владения дочь халифа. Каково же было удивление жены Симустафы, когда она проснулась не в объятиях мужа, а рядом со Звездой Семи Морей!

— Не тревожься. — Царица нежно поцеловала свою гостью. — Твоему любимому следовало выполнить свой долг под знаменами халифа. Ваше с ним счастье зависит от его службы гораздо больше, чем ты можешь себе вообразить, не думай, что он ищет пустой славы. Я прослежу за тем, чтобы царевич остался цел и невредим; будь мне позволено, я бы сама сражалась бок о бок с ним, но я не могу нарушить наши законы. Мне всё труднее и труднее им подчиняться с тех пор, как достоинства Симустафы открыли мне, что такое любовь, и мое расположение к нему подвигло на бунт злых джиннов моего царства. Я уже покарала некоторых из них и готова бороться со всеми остальными, даже если это будет чревато страшными последствиями. Возьми себя в руки, милая царевна, помоги мне сделать счастливым того, кого мы с тобою любим больше всего на свете, и не умножай поводов для беспокойства его. Избавь мужа от упреков, не кори за то, что он отправился за славой, он сделал это ради вашего общего блага. Скоро вы снова будете вместе, доверься мудрости его и заботам царицы джиннов.

Ильсетильсона утешилась и вернулась во дворец отца.

По пути в свой дамасский дворец Харун ар-Рашид оглядывался по сторонам, надеясь увидеть героя, коему он обязан был спасением своей жизни, разгромом неверных и освобождением Дамаска, и, не найдя его, отдал приказ разыскать неизвестного рыцаря, но всё было напрасно. Он велел глашатаям распространить по городу и его окрестностям весть о приглашении храбреца во дворец, однако и это не помогло. Неизвестный воин исчез вместе со своим конем, а поскольку он так и не поднял забрала, никто не мог назвать его приметы.

Народ продолжал упорно верить, что это Небо послало ангела-избавителя, но Харун собственными глазами видел кровь на руке своего спасителя и не сомневался, что тот был сыном человеческим.

Халифа весьма удручало то, что он не может выразить признательность своему благодетелю. Убедившись, что бежавшие с поля боя неверные сели на корабли и уплыли восвояси и что Дамаску больше ничто не угрожает, он распустил армию и в сопровождении двенадцати тысяч всадников двинулся в Багдад.

Симустафа уже насладился встречей с любимой женой и поблагодарил свою любезную покровительницу. Отдавая одной ночи, а другой — дни, он был счастлив, насколько может быть счастлив мужчина.

Он не утаил от любезной Ильсетильсоны ни одной подробности подвигов своих ратных, которые тем более волновали милую царевну, что содействовали победе и славе халифа. Она брала платок, которым ее муж перевязал себе руку, и орошала слезами то вышитые на нем буквы имени отца, то пятна крови, пролитой в его защиту.

— Отдай мне этот платок, — попросила она, — он будет напоминать мне беспрестанно, как тот, к кому я нежно привязана, был спасен тем, кого я люблю больше жизни.

Халиф вернулся в Багдад, где народ встретил его восторженными возгласами и триумфальными арками, возведенными в честь славной победы^{182}. Любовь подданных и близких вознаградила государя за ратные подвиги. Зобеида вместе с дочерью ласкала его, предупреждая все желания, а Харун, утомленный почестями, думал лишь о неизвестном воине, который ускользнул от его благодарности.

— Он получил от меня всего лишь платок, — повторял повелитель правоверных, — это единственная милость, которую он согласился принять! Я обещал десять тысяч любому, кто назовет мне его имя, скажет, кто он и где проживает. Я должен его вознаградить! Он спас знамя святого Пророка, освободил народ мой, я обязан ему жизнью и короной. Напрасно этот воин уклоняется от положенных ему почестей, я прикажу устроить праздник в его честь, сюда прибудет весь Дамаск, который был свидетелем подвигов его. Я не могу описать лицо храбреца, потому что он ни разу не поднял своего забрала, но я помню его доспехи, а также скакуна, полного огня, и прикажу запечатлеть изображение этого всадника^{183}. Каждый добрый мусульманин царства моего захочет увидеть своими глазами праздник рыцаря в темных доспехах, ему не удастся долго оставаться в безвестности, скрываясь от всех, кто прибудет на это торжество.

Ильсетильсона радовалась хвалам, воздаваемым ее возлюбленному, и чувствам халифа. Сколько раз с губ ее чуть не сорвалось признание: «Я знаю воина в темных доспехах. Покоритель неверных — это и мой покоритель».

Повеления Харуна были исполнены, празднества, посвященные освобождению Дамаска, должны были продлиться тридцать дней, а на последние два дня назначили представление подвигов рыцаря в темных доспехах. И в ходе этих торжеств халиф добился желаемой цели, но только совсем не так, как он воображал.

В самый последний день празднеств Зобеида вместе с дочерью стояла на балконе. Под жарким солнцем Ильсетильсоне вдруг стало плохо, и она упала на грудь матери. Та окружила царевну заботами и не смогла не заметить верных признаков того, что дочь ее носит под сердцем плод связи супружеской. Встревоженная столь поразительным открытием, Зобеида, не раздумывая, бросилась к мужу, чтобы поделиться с ним важным известием, ибо она не сомневалась в том, что права. Вдвоем они направились в покои Ильсетильсоны, дабы добиться признания, от которого зависели их честь и покой.

— Вот уже много месяцев, — сказала Ильсетильсона родителям, — каждую ночь меня похищают так, что я ничего не замечаю, и переносят по воздуху в великолепную комнату, где я попадаю в объятия неизвестного мужчины, который, не стану скрывать, сумел внушить мне самую сильную страсть.

Халиф сразу понял, что дочь его попала под действие чудесных чар, и не счел уместным упрекать царевну за то, в чем не было ее вины.

— Госпожа моя, — сказал он Зобеиде, — похоже, нашу дочь полюбил некий джинн, и, если ему воспротивиться, мы разозлим его, и только. Всем нам следует положиться на защиту святого Пророка.

С этими словами он как ни в чем не бывало поцеловал дочь и удалился, дабы дать ей отдых, в котором она нуждалась. Зобеида последовала его мудрому примеру, а Ильсетильсона решила этой же ночью рассказать все Симустафе и уговорить его поскорее явиться во дворец на своем скакуне и в полном боевом облачении, показать халифу заветный платок и раскрыть тайну рыцаря в темных доспехах.

Харун призвал двух ближайших своих советников и сообщил им то, что узнал от дочери. Джафар пришел в изумление великое, Месрур же удивился не столь сильно, ибо давно уже заметил, что стражников, охраняющих покои царевны, по утрам невозможно добудиться.

— Как нам схватить чародея, соблазнившего мою дочь, — спросил их халиф, — если каждую ночь он уносит ее куда-то по воздуху?

— Думаю, я знаю способ, — отвечал Месрур. — Один звездочет дал мне особую фосфорическую жидкость из жира зверя по имени василиск^{184}. Как только это вещество оказывается в воздухе и приходит в движение, оно воспламеняется, но не горит. Я капну на ковер в покоях царевны несколько капель, они тут же высохнут, и запаха никакого не останется. Едва чародей поднимется в воздух, посыплются искры, и их светящийся след укажет путь к дому соблазнителя.

Халиф одобрил этот замысел, Месрур отправился исполнять задуманное, а Джафар предупредил начальника городской стражи, чтобы тот проследил ночью за падающей звездой, куда бы она ни последовала, и осадил указанный этим метеором дом. И тут же пятьсот человек приготовились бежать за звездной россыпью, что должна была появиться ночью в небе Багдада и секрет которой известен оставался только халифу и двум его советникам.

Наступила ночь. Джемаль не имел обыкновения смотреть себе под ноги и знать не знал, какую ловушку ему устроили. И потому, как всегда, по приказу Симустафы похитил царевну из дворца.

Когда джинн поднялся над его стенами, фосфорическая смесь тут же вспыхнула и заискрилась, оставляя за собою яркий след, стражники устремились в погоню, и, хотя джинн прекрасно видел в темноте, он глядел только вперед и принес свою драгоценную ношу прямо в покои Симустафы, где горела сотня огней. Фосфорические вспышки на таком свету никто не заметил, а мгновенье спустя стражники, стекавшиеся по всем улицам, окружили дом трактирщика.

Царевич услышал шум, потер кольцо и ларец, велел обоим джиннам узнать, что происходит, и защитить дом. Те мигом замуровали все окна и двери.

Начальник стражи приказал разбудить соседей и узнать у них, где вход в дом Симустафы. Добрые люди протирали глаза, однако дверей не находили. Зажгли факелы, но и это не помогло. Вали ходил туда-сюда, злился, терял терпение. Прибыли Джафар и Месрур, который после того, как придумал использовать жир василиска, уверовал в великие возможности своего воображения. И он решил, что, раз дверь найти не получается, надо забраться на террасу с помощью приставных лестниц. Вскоре дом со всех сторон ощетинился, не хватало только таранов, крюков и щитов, дабы провести осаду по всем правилам военного искусства. К дому подтащили и прислонили сорок лестниц, каждая возвышалась на несколько локтей над краем террасы, и по каждой наперегонки, словно солдаты в надежде поживиться, наверх устремились стражники. Однако, сколь бы быстро они ни карабкались, взобраться им не удавалось: едва они становились на ступеньку, как она тут же проседала до самой земли, а сверху лестница нарастала, так что ее верхушка оставалась на прежней высоте.

— Кончайте топтаться! — гневно прокричал начальник. — Вы что, боитесь? Поднимайтесь!

— Да у нас уже сил нет, — отвечали, задыхаясь, те, что посмелее.

В самом деле, пот катился с людей градом, но им никак не удавалось оторваться от земли.

— Давайте, давайте! — Сойдя с лошади, вали взялся сам подталкивать своих подчиненных.

— Во имя Мухаммада! Да сам попробуй, если хочешь, — слетело с уст бедных стражников. — Эти лестницы заколдованы.

Начальник вышел из себя и стал переступать сразу через две ступеньки: лестница резко ушла в землю, а бедняга утратил равновесие, полетел вниз и запутался в полах своего платья.

Грянул дружный хохот, но даже это смешное падение не остановило осаждавших, которые, несмотря на все усилия, не продвинулись ни на шаг и всё надеялись, что вот-вот достигнут цели. Улицы Багдада оживали, а поскольку народ не знал, в чем дело, все решили, что праздник рыцаря в темных доспехах продолжается и у дома трактирщика идет шуточное представление осады Дамаска.

Харун ждал, что ему приведут виновника с минуты на минуту. Он готов был убить его на месте, и можно представить, в каком государь пребывал нетерпении. Но время шло, в городе поднимался шум и гам, во дворец стекались сведения всё более и более невероятные и ни с чем не сообразные, и беспокойство халифа возрастало вместе с желанием покарать негодяя, соблазнившего его дочь.

В доме же Симустафы, напротив, царила такая тишина, что было слышно даже, как муха пролетает. Едва джинны разгадали хитрость Месрура и поняли, что он проведал, где проводит ночи царевна, они, защитив дом от вторжения, перенесли Ильсетильсону домой и при этом окружили себя туманом, который скрывал искры от жира василиска. Затем, погрузив дворец в облако, которое притушило страсти и даже халифа лишило присущей ему живости, Джемаль и раб кольца вернулись к Симустафе.

Индийский царевич посоветовался со своими джиннами о том, как ему теперь поступить, и спокойно лег спать, положившись на защиту Звезды Семи Морей.

Наконец рассвело. Симустафа вышел на террасу, омытую первыми лучами солнца, разглядел в толпе Джафара и Месрура, позвал их и обратился к главному евнуху с такими словами:

— О Месрур, что заставило тебя приказать окружить дом честного мусульманина, верного слуги повелителя правоверных? Прошу тебя, передай государю, что, если он хочет распорядиться моей судьбою, пусть прикажет стражникам разойтись, и я тут же отдам себя в его руки.

Месрур отправился во дворец и посоветовал халифу принять предложение Симустафы, ибо это позволит схватить обольстителя. Вали получил приказ, и тотчас все осаждающие, побросав лестницы, отступили от дома трактирщика.

Когда подходы к зданию освободились, двери тут же вернулись на свои места, и Симустафа спокойно зашагал ко дворцу.

Харуна поразила дерзость чародея; государь заявил, что видеть его не хочет, и приказал на глазах толпы отрубить ему голову посреди первого же двора. Стража схватила индийского царевича, тот протянул руки, чтобы его заковали, а палач, перед тем как завязать преступнику глаза, сдернул с его головы чалму и увидел платок халифа.

Джафар и Месрур узнали платок, а народ, который видел точно такой же во время представления, вскричал:

— Это платок рыцаря в темных доспехах!

Тут великий визирь заметил нечто еще более поразительное: на голове преступника красовался венец с каменьями и великолепным адамантом. Джафар вслух прочитал начертанные на венце слова:

— Дар халифа Харуна ар-Рашида племяннику его Симустафе, сыну великого царя Индии.

Со всех сторон послышался гул смущенных голосов:

— Это сын царя Гильмара, это царевич Симустафа!

Тем временем Месрур уже отнес халифу платок.

— Откуда он у тебя? — удивился государь.

— Палач снял его с головы преступника, которого ты велел казнить.

— Мой приказ уже исполнили?

— Нет, повелитель, я жду новых распоряжении.

— Спеши, беги, Месрур, сохрани жизнь славного воина, который спас меня от гибели. Пусть его немедленно приведут ко мне.

Джафар, предвидя такой поворот событий, под крики толпы уже вел Симустафу к халифу. Царевич приблизился к трону, и первое, что поразило повелителя правоверных, был адамант, который он некогда послал в дар царю Индии.

— Так ты сын брата моего, индийского царя? — спросил он Симустафу.

— Доказательство ты видишь сам, о достославный халиф.

— И ты — тот самый рыцарь, которому я обязан честью своей и жизнью?

— Вот рана, что я получил под Дамаском. Благодаря ей я удостоился свидетельства доброты твоей.

— И ты любовник дочери моей Ильсетильсоны?

— Перед тобою ее и твой раб.

— Да будет тысячу раз благословен Великий Пророк! — воскликнул халиф. — Так ты и есть тот самый Симустафа, которого мы любили с самого его детства? Которому я предназначил в жены дочь мою? У тебя был только один соперник — герой в темных доспехах, и, оказывается, это ты! Руки моей дочери и величайшей короны Востока мало, чтобы вознаградить тебя за подвиги ратные. Ты достоин благодарности халифа и любви. Что же заставило тебя скрываться от него под видом трактирщика?

— О, величайший повелитель правоверных! — отвечал Симустафа. — Божественные чары Ильсетильсоны уже давно волновали мою душу. Едва она появилась на свет, как я начал сгорать от любви и желание обладать ею захватило все мои помыслы. Персидский мудрец, учеником которого я был, проложил мне дорогу к счастью: он посоветовал переехать в Багдад, ибо только воздух города, в котором живет Ильсетильсона, был полезен для здоровья моего, ухудшавшегося день ото дня. Ему не составило труда убедить отца моего, чьим доверием он пользовался, в необходимости этого отъезда, хотя истинную его причину он утаил. Благодаря его мудрости и умениям, сын великого индийского царя занял положение, которое обеспечило ему счастье видеть обожаемую им красавицу царевну и понравиться ей… Вскоре моего мудрого наставника отобрала у меня смерть, но она не смогла унести доверенные мне тайны. Я молод, безумно влюблен, неопытен и потому безоглядно отдался своей страсти. Если это оскорбило тебя, если ранило твое чувствительное сердце, моя голова падет у твоих ног, я лишь взываю к твоей отцовской привязанности и прошу помиловать невинную дочь твою, чье преступление состоит только в том, что она любит Симустафу.

Взволнованный столь трогательным признанием халиф ласково обнял юного царевича и поцеловал.

— Пойдем, мой дорогой сын, — сказал он, — развеем печаль, причиненную тобою. Пусть твое присутствие разгонит тучу ужасных подозрений, захвативших сердце самой нежной матери!

Зобеида расспрашивала дочь, пытаясь получить объяснение вчерашнего ее признания, когда в покои царевны вошел халиф вместе с Симустафой и принес с собою радость и восторг. Спутника своего, на голове которого сверкал царский венец, он представил жене и дочери такими словами:

— Из рук Великого Пророка нашего и моих ты, Зобеида, получаешь зятя, а ты, дочь моя, — мужа. Это Симустафа, сын великого царя Индии, самого давнего, самого могущественного и самого верного моего союзника.

«Из рук Великого Пророка нашего и моих ты, Зобеида, получаешь зятя, а ты, дочь моя, — мужа».

Затем государь обратился к Джафару:

— Пусть немедленно приведут кади и муфтия! Пусть распахнут двери всех мечетей! Пусть бедные получат милостыню! Пусть весь Багдад разделит радость своего повелителя, пусть весть о ней разнесут по всем, даже самым удаленным, уголкам моего царства! Вот мой избавитель, мой зять, спаситель знамени Великого Пророка! Долг благодарности превыше всех законов.

Ильсетильсону и ее мужа разместили в самых прекрасных покоях дворца, Симустафа разделил труды и развлечения халифа: он сидел по правую руку от царя в диване, ни одно дело не решалось без его участия, и благодаря доверию безграничному установилась между отцом Ильсетильсоны и ее мужем настоящая дружба.

Харун не преминул разузнать у Симустафы обо всех средствах, к которым тот прибегнул ради исполнения своих желаний. Царевич признался, что пользуется сверхъестественным покровительством, поведал ему о царице джиннов и рабах перстня и ларца, умолчав лишь по вполне понятной причине о содействии Намуны и о том, какую роль она сыграла.

Харун не впервые слышал о чудесах и потому легко поверил Симустафе. Он не укорял зятя за то, что тот прибегал к магии, ибо по собственному его царскому повелению ее изучали даже при дворе. Но он выразил недовольство тем, что сын индийского царя держал родного отца в неведении относительно своей судьбы.

— Он не должен сильно беспокоиться обо мне, — ответил Симустафа. — Мой учитель Беналаб оставил в саду его дворца розовый куст, который каждый день оповещает родителей обо всех моих приключениях, счастливых и несчастливых. И поскольку теперь я пользуюсь безграничной милостью величайшего государя земли, этот волшебный кустик должен цвести и благоухать, как никогда.

И Симустафа был прав. Царь и царица Индии каждый день любовались своею розой, она сбрасывала цветы лишь для того, чтобы произвести на свет еще более прекрасные бутоны, и таким образом утешала родителей, лишенных радости видеть сына, ибо позволяла верить в то, что с ним не происходит ничего огорчительного. В один прекрасный день их ждал очень приятный сюрприз. На глазах родителей из распустившейся розы вырос еще более свежий и великолепный бутон. Это чудо показалось им весьма необыкновенным, но следовало быть в Багдаде, чтобы получить объяснение.

Ильсетильсона в тот день произвела на свет наследника. Радости Харуна ар-Рашида, Зобеиды и Симустафы не было границ, и все правоверные мусульмане отпраздновали это знаменательное событие. Халиф назвал своего внука Харуном ибн ар-Рашидом. Царица джиннов присутствовала при появлении младенца на свет и одарила сына Симустафы достоинствами необычайными, в то время как повелитель правоверных и его зять молились за него в главной багдадской мечети.

Всё предрекало семье халифа бесконечное процветание, и никто не догадывался, что в Египте зреет буря. Нараис, сын чародея Мамука, внимательно следивший за источником, чья вода служила ему руководством к действию, увидел однажды, как она помутилась. Он послал двух джиннов на помощь отцу, но вскоре родник окрасился кровью, и Нараис понял, что усилия его напрасны, ибо Мамука больше нет. С тех пор он думал только о том, как отомстить за смерть отца. Когда магический круг явил ему приключения Мамука, Нараис запасся всем необходимым и отправился в Багдад. Ему предстояло попасть не в простой дом, а во дворец халифа. Но Нараис имел одно большое преимущество перед отцом: сын был полон могущества, и ему не требовалось изворачиваться и хитрить, ибо первый встречный мог послужить его замыслу.

Окольными путями-дорожками добрался египтянин, как и отец его, до берегов Ильсары и Аджалы. Там сидел рыбак, который вытащил сеть и горевал оттого, что за весь день ничего не поймал, а теперь не знал, как прокормить семью.

Маг, без труда догадавшись о причине его печали, подошел к рыбаку и, вложив ему в руку золотой, сказал:

— Утешься, добрый человек, я видел, как ты тщетно трудился, проникся сочувствием к тебе и хочу помочь. Оставь свою сеть, возьми удочку и закинь ее вон под той скалой, совсем рядом. Там можно поймать необыкновенную рыбину, но для этого нужна особая наживка. Я сам ее приготовлю: возьму немного земли и смешаю ее с чудесной водою. Немного терпения, и рыба будет твоей: она лишь изредка заходит в эти места, и сейчас как раз такое время. Она называется Султан-Ибрахим, по имени патриарха, который уберег этот вид от гибели. Когда поймаешь, не неси ее халифу, ибо этот великолепный во всем государь довольствуется скромной пищей, а отнеси Симустафе, который даст за нее всё, что ни попросишь. Последуй совету моему, я же очень спешу в мою лавку и мне недосуг ждать, когда тебе улыбнется удача. Приходи ко мне завтра, у меня первая посудная лавка, что находится за воротами хана, я дам тебе одну-две склянки чудесной воды, и, может быть, мы вместе порыбачим.

С этими словами чародей подал бедняку удильщику еще один золотой.

— Это вознаградит тебя, если сегодня или завтра ты зря потеряешь время.

С этими словами маг покинул рыбака, который поспешил на указанную ему скалу и стал терпеливо ждать, когда сбудется обещание Нараиса.

Симустафа и его жена не подозревали, что на берегу против них затевается опасная игра. С любезного согласия халифа они отправились в гости к царице джиннов, и та встретила их с радостью и дружескими знаками внимания. Ильсетильсона заметила в ее дворце очаровательную птичку с блестящим радужным оперением. Она была создана для жизни в земном раю, но Сулейман в знак мира подарил ее Кокопилесобу, и пташка оказалась в Джиннистане. Это ручное, доверчивое, милое создание помнило прошлое, знало настоящее и предвидело будущее. Птичка не умела говорить по-человечьи, но ее понимали те, кто умел ее слушать.

Прекрасной царевне очень полюбилась эта птица, и Сетель Педур Джинатиль воспользовалась случаем, чтобы еще раз порадовать свою любимицу.

— Я дарю тебе это любопытное создание, — сказала царица, — мне кажется, оно охотно подружится с тобою и принесет пользу своими советами. Не пренебрегай ими, постарайся их понять. К тому же в твоих добрых руках эта птичка не будет чувствовать себя в изгнании, так как, уж не знаю почему, она вбила себе в голову, что, вернувшись на землю, снова обретет свою родину. Вот ее клетка, и на ней нет запора, потому что свободу этой птицы нельзя ограничивать, она летает где хочет. Но, прежде чем расстаться с милой пташкой, я кое-что возьму. Ну-ка, моя маленькая, дай мне два твоих перышка.

Птица послушно повернулась, и два пера из ее хвоста сами упали на ладонь царицы.

Царевич и царевна поблагодарили Сетель Педур Джинатиль, забрали птичку вместе с клеткой и отправились обратно в Багдад. Во дворце их уже поджидал евнух Хашим — главный повар, который хотел показать своим хозяевам только что купленную им за шестьдесят монет великолепную живую рыбу.

— Она называется Султан-Ибрахим, потому что патриарх угощал ею пророка Мухаммада в Медине, — сказал Хашим, который не очень хорошо разобрался в том, что рассказал ему продавец.

Симустафа и Ильсетильсона подошли к большой серебряной лохани. Вода в ней сверкала, словно топазы, рубины и изумруды, а голову удивительной рыбы венчало что-то похожее на шлем с большой жемчужиной на маковке. Чешуйки, покрывавшие верхнюю половину ее туловища, были гораздо крупнее, чем на хвосте, и окрашены в пурпур, окаймленный золотом. Всё вместе напоминало великолепную мантию, а плавники кораллового цвета были усыпаны лазурными звездами.

— Какая красивая! Какая необыкновенная! — восклицали по очереди Симустафа и Ильсетильсона.

— Фи-фи-фи! Фи! Фи! Фи! — вдруг пронзительно заверещала птица Сетель Педур Джинатиль на своем языке.

— До чего противно кричит эта птица, — возмутилась царевна. — У меня голова от нее болит… И до чего прекрасна эта рыба! Посмотри, какие ласковые у нее глаза…

— Хи-хи-хи! — раздался отчаянный свист.

— Мой дорогой Симустафа, — сказала царевна, — раз у этой птицы такой ужасный голос, я не смогу ее держать, мне больше по нраву эта замечательная рыба.

— Ложь! Ложь! Ложь! — кричала птица всё резче и резче.

— О, замолчи, глупое создание! — не выдержала Ильсетильсона. — У нас есть купальня, в которой мы плаваем, я хочу, чтобы эту прелестную рыбу выпустили туда, я буду кормить ее прямо с рук. Тебя зовут Султан? Ты будешь моим султаном.

— Нет! Нет, нет, нет! — гневно заголосила птица, вырвалась из клетки и нырнула в лохань, рискуя захлебнуться.

Она выклевала рыбе глаза, сшибла жемчужины с ее головы. Рыба стала отбиваться, Ильсетильсоне хотелось ее защитить, но птица не давалась в руки, она клевала и клевала рыбу в самые уязвимые места, пока царевне не удалось-таки схватить упрямое создание. Боясь упустить добычу, она слишком сильно сжала птичку и задушила ее.

Симустафа всё видел и не знал, что подумать. Рыба билась, вода окрашивалась кровью, которая всё прибывала и прибывала, и скоро рыбы стало совсем не видно. Пораженный этим чудом царевич вызвал джинна перстня.

— Объясни мне, что происходит, — спросил Симустафа, — и откуда столько крови?

— Птица, — отвечал джинн, — спасла вашу жизнь от чародея, который явился сюда, чтобы вас погубить. Это не кто иной, как египтянин Нараис, сын Мамука, ваш враг. Он превратился в рыбу и дал себя поймать одному бедняку, а тот по указке мага принес его сюда.

— Отнеси эту лохань царице джиннов, — приказал Симустафа. — Пусть ваша повелительница решит судьбу злодея.

Симустафа обратился к своей жене. Та отчаянно пыталась оживить погибшую от ее рук птичку и со слезами на глазах прижимала к груди, пытаясь отогреть.

— Что с тобою? — спросил ее царевич.

— Я так несчастна! — плакала Ильсетильсона. — Я убила это милое, восхитительное создание! Бедная птичка отдала свою жизнь, чтобы защитить мою. Царица джиннов уступила ее мне, неразумной, взбалмошной убийце! Я не смогу показаться на глаза благодетельнице нашей, да и как я смею жаловаться тебе, мой дорогой Симустафа! Царица, ларец, перстень, твоя мудрость, наконец, могут защитить тебя от врагов, но кто спасет тебя от моих капризов?

— Твои слова весьма разумны, — ответил царевич. Его гораздо больше волновали слезы жены, чем опасность, которой они подверглись. — Но почему ты одну себя упрекаешь? Я тоже виноват. Почему я позволил тебе не прислушаться к советам птицы? Я же знаю, что нам нужно быть всё время начеку, как же я пропустил мимо ушей странную историю евнуха о рыбе? И это после того, как я уже имел печальный опыт с прекрасной грушей, которую сам внес в дом! Почему, вместо того чтобы любоваться блестящей чешуей хитрого чудовища, я сразу не вызвал джинна ларца? Успокойся, моя дорогая Ильсетильсона, только так мне станет немного легче. Это я должен пасть в ноги царице джиннов и умолять о прощении за свою беспечность.

— Тебе не надо далеко идти. — Сетель Педур Джинатиль сама явилась к супругам и встала между ними. — Вы так искренне каетесь, что было бы жестоко корить вас и бранить. Поцелуйте меня оба и постарайтесь в будущем быть умнее.

— Но моя бедная птичка! — печально промолвила царевна.

— Я позаботилась об этом, — призналась царица. — Вот два перышка, которые я нарочно сохранила на тот случай, если с птицей случится беда из-за ее безудержной отваги. Создание из Джиннистана не так-то просто лишить жизни.

Сетель Педур Джинатиль взяла птицу, приложила два пера, и вот уже та скачет на лапках, расправляет крылышки, радостно вскрикивает, порхает и садится то на плечо царицы, то на палец Симустафы, то на грудь Ильсетильсоны, выражая на своем языке восторг от собственного воскресения. Потом она залетела в клетку, поклевала зернышек и запела самым мелодичным голосом на свете.

Радость постепенно вернулась в сердце Ильсетильсоны.

— Мои дорогие друзья, — сказала царица, — мы поужинаем и вместе проведем часть этой ночи. Я не могу надолго покидать Джиннистан и хочу как можно лучше использовать украденное у него время. Пусть нам прислуживают только Джемаль и немой евнух, оставим пышность и условности тем, кто не понимает цену свободы. К тому же мне нельзя показываться на глаза всем и каждому, мои подданные ропщут, находя, что я слишком много внимания уделяю этому свету, и нам надо поговорить о вещах, которые для чужих ушей не предназначены.

Сетель Педур Джинатиль села между царевичем и царевной. Непрестанно осыпая их знаками дружбы и нежности, царица поведала, как расправилась с чародеем Нараисом: она привязала его к Дансуку, злому джинну и сообщнику Нараиса во всех его преступлениях, а потом утопила в смоляном озере.

— Двумя угрозами меньше, — заключила повелительница свой рассказ, — однако не думайте, что всё позади: пока я избавляю вас от одних врагов, моя привязанность к вам порождает новых. До сих пор я опасалась лишь злобности, присущей моим подданным от природы. Сегодня приходится предупреждать их коварство: они не подчиняются моим приказаниям и сговариваются свергнуть меня. Я слежу за ними, и очень скоро яркий свет рассеет их черные замыслы. Пока не могу сказать больше, безопасности ради я не хочу раньше времени говорить о том, что мне угрожает. Но больше всего меня волнует другое: Симустафа, я говорю о твоих чувствах ко мне.

— Мое сердце принадлежит тебе, госпожа, — отвечал Симустафа в порыве признательности.

— Я не хочу, чтобы ты забыл Ильсетильсону, — пояснила царица.

— Я останусь хозяйкой его сердца и сделаю так, что ты, госпожа, им завладеешь, — вмешалась Ильсетильсона. — Стань его женою и сохрани свой трон — вот всё, чего я желаю.

— Что скажешь, царевич?

— Я принадлежу Ильсетильсоне, и она вправе распоряжаться мною, — сказал Симустафа.

— О, мои милые друзья! — воскликнула Сетель Педур Джинатиль. — Муж заставил меня узнать, как страстно можно любить мужчину, а жена примирила со всеми женщинами. Вот до чего велика сила признательности в сердцах добродетельных! Прощайте, я ухожу, любите друг друга, будьте великодушны и добры. Только что вы доставили мне необыкновенную радость, и, что бы ни случилось, я никогда этого не забуду!

Сетель Педур Джинатиль оставила влюбленную чету. Велика была их преданность царице, но их любовь друг к другу была еще больше.

Не стану докучать подробностями о том, что чувствовали трое влюбленных, когда разлучались, и как они навещали друг друга чуть ли не каждый день в те часы, когда Сетель Педур Джинатиль могла забыть о своих подданных.

Несколько месяцев прошло спокойно, без каких-либо потрясений и перемен в чувствах и интересах. Симустафа радовался, глядя, как растет его любимая семья, ибо жена подарила ему дочь. Он занимался возложенными на его плечи государственными делами, наведывался в Джиннистан и закалял тело свое, посвящая досуг охоте.

Царевич уже начал забывать об опасностях, которых избежал, и не думал о возможных ловушках. Он даже слегка кичился тем, что перестал обращаться за поддержкой и помощью к перстню своему и ларцу. Вооружившись саблей, зять халифа любил скакать верхом, положившись на удачу, силу свою и отвагу. В наставлениях Беналаба была одна фраза, которая добавляла ему решимости: «Когда дело мужчине по плечу, к волшебству прибегать не стоит». Мудрецу следовало бы добавить: «Никогда не складывай оружия, а волшебство придаст тебе новые силы!» Но Беналаб не мог всего предусмотреть и все записать.

Однажды на охоте Симустафа повстречался с диким зверем, и тот пустился наутек. Царевич вскоре настиг его и выстрелил из лука. Стрела пронзила плечо зверя, но при этом не помешала ему двигаться, и раненое животное понеслось быстрее прежнего. Конь не отставал ни на шаг, и они мчались так, словно одна молния преследовала другую. Охотник начал задыхаться, но горячка погони удвоила его силы, и его люди вскоре отстали, потеряв своего господина из виду.

На исходе дня зверь вдруг остановился как вкопанный и тут же пропал, словно его и не бывало. На всадника налетел буйный ветер и скинул его с коня. Из-под земли выросло чудище с ушами до самой груди. Пасть его жуткая шла кругом головы, а ужасающе толстые губы наползали на приплюснутый нос, из ноздрей которого клубился смрадный дым. Посередине огромного лба сверкал глаз. Он испускал мутный свет, подобный тому, что исходит от извергаемых вулканом сернистых испарений, и свет этот рассеивал сгустившийся ночной мрак.

Симустафа перво-наперво обратился душою и мыслями к Аллаху и призвал на помощь Мухаммада, а потом отважно двинулся на чудовище. Джинна озадачила такая смелость, но ему и в голову не пришло, что надо опасаться одинокого и почти безоружного воина.

— Презренный мусульманин, раб раба!^{185} — прорычало чудище. — Иди ко мне, тебя ждет тот же приговор, что некогда услышал твой учитель Беналаб, иди, ты будешь казнен за гордыню свою, за то, что посмел приказывать джиннам, коим недостоин даже прислуживать! Ты ответишь за дерзость лжецарицы своей Сетель Педур Джинатиль, за ее несправедливость и жестокость к великому царю Бахлисбулу, повелителю моему. На колени, раб! Умри, ничтожный!

С этими словами гадкое чудовище взмахнуло огромной булавой, усеянной острыми адамантами, но доблестный царевич уклонился от удара, и сабля его рассекла врага пополам, от макушки до пояса.

В тот же миг раздался ужасающий вой и рычание, еще более страшные от наступившей непроглядной тьмы, но Симустафе и это было нипочем, а верный конь приблизился к хозяину, заржал и стал ластиться, словно благодарил за победу. Потом вопли стихли, наваждение рассеялось, но, к несчастью, индийскому царевичу грозили иные опасности, не имеющие ничего общего ни с видениями, ни с магией.

Окруженный ночными тенями, Симустафа мчался на своем быстроходном скакуне, не замечая дороги, и теперь не знал, где находится, и не понимал, насколько удалился от Багдада. Почувствовав усталость, путник прилег на траву, дабы отдохнуть и дождаться рассвета, который укажет ему путь к дому. Конь его мирно бродил вокруг, пощипывая траву.

Только в эту минуту царевич осознал, насколько был неосторожен, когда устремился в погоню один, без перстня и ларца, и понял, что остается лишь положиться на могущество Того, Кто вложил в его руки силу, позволившую рассечь надвое и одолеть огромного джинна. Молодой человек заснул под защитой Покровителя своего, который уничтожает чудовищ адских с помощью мельчайших частиц мироздания.

Симустафа не догадывался, что очутился очень далеко от царевны и теперь понадобятся годы и годы, чтобы добраться до нее обычным путем. Всё оттого, что могущественным волшебством его перенесло на вершину Кавказа^{186}.

Сначала джинн, которому Бахлисбул велел погубить индийского царевича, превратился в дикого зверя и увлек охотника за собой в погоню. Потом он дал пронзить себя стрелою и тут же заколдовал руку, эту стрелу пославшую, и потому муж прекрасной Ильсетильсоны не мог ни отстать, ни остановиться.

Пока Симустафа предавался сладкому сну, джинны, что видели собственными глазами, как погиб их хозяин, и лишились своей колдовской силы после его поражения, поспешили к своему повелителю в пустыни Верхнего Египта. Их появление повергло Бахлисбула в крайнее замешательство. Когда же он узнал подробности сражения и то, как индийский царевич разрубил Растраса, то пришел в неописуемое бешенство. В голове его завертелись тысячи планов мести, которые позволили бы смыть нанесенное его могуществу оскорбление. И поскольку чары его были уже бессильны, решил он окружить героя опасностями обыкновенными: сделать дорогу непроходимой, уморить тело голодом и холодом и поселить в сердце отчаяние, а когда силы путника иссякнут, натравить на него диких зверей, для которых он станет легкой добычей. Оставалось только сделать так, чтобы Сетель Педур Джинатиль не прознала ни где ее подопечный находится, ни что с ним происходит.

Старый Бахлисбул собрал изгнанных в египетские пустыни джиннов, которые признали его своим главой, как только он очутился в их краях.

— Ступайте, — приказал он, — и окутайте индийского царевича, которого вы найдете на склонах Кавказских гор, густым туманом, чтобы никто в Джиннистане не сумел его разглядеть.

Джинны с радостью подчинились повелениям злого царя и поспешили на Кавказ, дабы спрятать Симустафу от его покровительницы. Она же тем временем увидела, как вся багдадская кавалерия рассыпалась по окрестностям и обыскивает города, деревни и леса в поисках пропавшего зятя халифа. Харун ар-Рашид поднял на ноги всех и вся, дабы найти того, кто стал ему дороже любимого сына. На женской же половине он распустил слух о том, что Симустафе пришлось срочно уехать по необычайно важному и секретному делу. Тем самым удалось успокоить Зобеиду и Ильсетильсону, но Сетель Педур Джинатиль на обман не поддалась.

Повелительница джиннов немедленно призвала своих самых умных и отважных подданных, которые, как она полагала, были верны ей, и велела им спасти своего любимца. В отличие от нее, те втайне только и мечтали о том, чтобы Симустафа сгинул. Они облетели всю землю, но не принесли царице утешительных вестей. Посланники ее видели туман в горах Кавказа, но ни один из них не потрудился всмотреться и разобраться. Сетель Педур Джинатиль была безутешна.

При ее дворе жила старая добрая карлица по имени Бакбак. Она хорошо относилась к людям и обладала только одним недостатком: ее отличало крайнее любопытство и безудержная болтливость. Бакбак уже давно не являлась в диван, потому что там можно было говорить только в порядке очереди. И был у нее племянник по имени Джазель, которого тетка воспитывала как могла: с утра до вечера она его то хвалила, то бранила.

Эта карлица держалась особняком и от сторонников, и от противников Сетель Педур Джинатиль, ибо любила судить обо всем беспристрастно. И стало ей известно, что царица разослала своих подданных на поиски во все стороны света.

— Отправляйся и ты, — приказала она Джазелю, — тебе надо учиться, и у тебя новехонькие крылья, на которые можно положиться. Летай повсюду, пари высоко, смотри вдаль, опускайся вниз и лети над самой землей. Потом расскажешь обо всем, что увидишь. Прислушивайся к разговорам, люди сами не знают, что говорят, но джинн должен из всего извлекать толк. Всё, что услышишь, передашь мне. Если я буду тобою довольна, открою тебе один секрет, и ты узнаешь, как понравиться той, что придется тебе по сердцу. Подойди ко мне, я смажу твои крылья бальзамом, и ты полетишь в четыре раза быстрее других.

Джазель устремился вслед за другими джиннами, очень довольный тем, что ему выпала возможность испытать новые крылья. Он поднялся выше всех посланцев царицы и увидел, как они разлетелись в разные стороны, но ни один не приблизился к земле, дабы вглядеться и вслушаться. Если они садились, то только чтобы передохнуть, а если приближались к людям, то лишь затем, чтобы сыграть с ними какую-нибудь злую шутку.

Случай свел племянника Бакбак с теми джиннами, чей путь пролегал над Кавказом. Джазель заметил туман, захотел посмотреть, что за ним скрывается, но завеса оказалась слишком густой для его неопытных глаз. Посланники Сетель Педур Джинатиль полетели дальше, а Джазель разглядел наконец у подножья горы людей и остановился, чтобы подслушать их разговор.

— Какой густой, какой смрадный туман! Откуда он взялся здесь, среди безводных камней и песка? Никогда такого не бывало, наверняка за этим скрывается что-то ужасное. Да-да, не иначе быть беде!

Джазель намотал всё на ус и продолжил свой путь, поглядывая по сторонам и примечая то тут, то там всякие незначительные подробности, чтобы доложить о них своей старой тетке и узнать обещанный секрет, который весьма его интересовал. Как только молодой джинн заметил, что посланники развернулись и полетели к Сетель Педур Джинатиль, он тоже поспешил назад и доложил Бакбак о своих наблюдениях, которые оказались гораздо более полезными, чем сведения, полученные царицей. Карлица всё взвесила и сказала:

— Вот, значит, как обходятся подданные с нашей повелительницей с тех пор, как она вздумала влюбиться! И что в этом такого? Я бы ей простила… Хотя нет, нет, нет, нет… Мужчина! Простой смертный!.. А впрочем, какая разница! Джазель, так ты говоришь, крестьяне удивлялись тому туману? И думали, что за ним кроется что-то ужасное? Пойду-ка я к царице.

И старушка поспешила к Сетель Педур Джинатиль, чтобы доложить о том, что видел и слышал ее племянник.

Царица внимательно и терпеливо выслушала карлицу, и как только из беспорядочной речи Бакбак ей стало ясно, что ее посланники проявили небрежность, она справедливо рассудила, что за их поведением скрывается заговор, а за туманом — что-то подозрительное. Госпожа тут же собралась с силами и вспомнила, что, даже если часть подданных предает ее, она как для них, так и для всего Джиннистана по-прежнему внучка Кокопилесоба.

Халиф, со своей стороны, был очень обеспокоен тем, что поиски Симустафы ни к чему не привели. Он не мог поделиться опасениями с женой и дочерью и решил воспользоваться великим ежегодным праздником Арафата[36], дабы с особой торжественностью совершить жертвоприношения, с помощью которых правоверные мусульмане надеются обрести милость Аллаха и защиту Его Пророка. Харун, за спиною которого стоял муфтий и первые проповедники^{187}, собственноручно перерезал горло двум нетелям пятнадцати недель от роду и двум баранам самой лучшей породы[37] и сопроводил свидетельства своей набожности горячими молитвами, прося о защите и возвращении Симустафы. Народ присоединился к его молитвам.

Тем временем во дворце поселилась печаль. Зобеида, как могла, скрывала от дочери тревогу, от которой у нее сердце разрывалось на части, а царевна в одиночестве не находила себе утешения. Царица джиннов почему-то больше не являлась, и Ильсетильсона видела вокруг только понурые лица. Все украдкой проливали слезы, а Намуна горько рыдала. Ильсетильсона не выдержала, тоже расплакалась и упала на софу.

— Тише! Тише! Тише! — закричала ее прекрасная птичка.

— Тише? — удивилась царевна. — Увы! Как же мне не плакать, когда Симустафа пропал?

— Нет! Нет! Нет! — запротестовала пташка.

— О, моя милая, так Симустафа жив? И я снова увижу его?

— Да! Да! Да!

— Когда же наступит этот счастливый миг?

— Скоро! Скоро! Скоро!

— О, какая радость! Не плачь, моя добрая Намуна, Симустафа скоро будет с нами!

Ильсетильсона взяла в руки свою крылатую утешительницу и поцеловала ее.

— Дорогая моя, ты спасла мне жизнь, а я чуть не погубила тебя. Никогда себе этого не прощу!

Надо заметить, что, как бы ни беспокоилась царевна, у нее никогда не возникало никаких подозрений, и, хотя она не видела царицу джиннов с того самого часа, как пропал ее возлюбленный Симустафа, Ильсетильсона ни разу не предположила, что та похитила у нее мужа. Зобеида не была так спокойна на этот счет, но держала свои опасения при себе. Что до халифа, то ему придавала сил его вера.

Звезда Семи Морей вскоре достигла вершин Кавказа и увидела туман, сотворенный злым Бахлисбулом. Царица подняла ветер такой силы, что он в мгновенье ока развеял сумрак, и перед нею возник кумир ее сердца. Он был столь бледен, подавлен, разбит, что своим видом мог тронуть даже самую черствую душу.

Вот уже десять дней Симустафа бродил по ужасной каменной пустыне. Он мог бы найти дорогу по звездам, но из-за тумана не видел даже клочка неба и не знал, в какой части света находится. Царевич выкапывал из земли кончиком сабли съедобные корешки или же взбирался на деревья и рвал неведомые дикие плоды. Так он спасался от мук голода, но ничто не защищало его от ночного холода и полуденного зноя. С наступлением темноты он ложился на голую землю, а утром пускался в путь, в нетерпении подстегивая своего коня, но одна пустынная местность сменялась другой, бескрайней, и так изо дня в день.

Изнуренный путник остановился у источника, дабы смочить свои растрескавшиеся губы, но едва он склонился над водой, как из чащи выскочил лев и набросился на его коня. Симустафа выхватил саблю, одним ударом отрубил зверю голову, и та скатилась к его ногам. Конь заплясал от радости, а царевич, исчерпав последние силы, упал на траву почти бездыханный. В этом положении его и застала царица джиннов.

Увидев, каким опасностям подвергся Симустафа из-за злобных происков Бахлисбула, Сетель Педур Джинатиль, охваченная жаждой мести и любовью, на мгновение растерялась, но любовь оказалась сильнее: царица устремилась на землю и отчаянными ласками вернула к жизни возлюбленного, на челе которого уже лежала печать смерти.

Ей не понадобились никакие чары, кроме любви, и вскоре вновь засветились очи, чей блеск был ей дороже всего на свете. В порыве радости царица принялась их целовать. Сознание и дар речи вернулись к Симустафе, он обнаружил себя в объятиях той, к кому тщетно взывал совсем недавно, ибо по беспечности своей забыл о волшебном перстне и ларце. Однако поцелуи мешали его губам выговорить слова благодарности.

— Я тебя прекрасно понимаю, — сказала ему ласково царица. — Но прежде всего давай подумаем о восстановлении сил твоих и здоровья.

С этими словами она поднялась, отломила веточку от первого попавшегося куста, очертила ею вокруг Симустафы круг, разыскала поблизости необходимые травы и произнесла слова, которые прибавили растениям недостающие им свойства. В то же мгновенье индийский царевич почувствовал в себе решительные перемены и чуть погодя воспрял душою и ощутил, как прежние силы вернулись к нему. Он встал на ноги и прижался губами к рукам спасительницы. Симустафа хотел и не мог выразить толком переполнявшие его чувства, но от этого речь его беспорядочная показалась той, кому она предназначалась, лишь слаще, невзирая на то, что в словах царевича прозвучало живейшее беспокойство об Ильсетильсоне.

— Не волнуйся, мой дорогой Симустафа, — молвила царица, — я тревожилась лишь о тебе, когда ты попал в беду, и боялась оставить свой дворец из-за заговоров тех, кто мог выступить с подмогой врагам твоим. Думаю, твоя жена всё время находилась рядом со своею матерью, кроме того, при ней — говорящая птица, подаренное мною умнейшее создание, которое должно было ее утешить. Ее советы никогда не докучают, потому что она немногословна и говорит только правду. Теперь ты полностью пришел в себя, и мы можем отправиться в мой дворец. Тебе нужно подкрепиться после столь долгого голодания, а потом я провожу тебя к твоей любезной жене.

Царица приказала своей колеснице приблизиться к земле. И вот три облака, переливавшиеся всеми цветами радуги, опустились и образовали два кресла, что были удобнее любой софы, какую только можно вообразить. Сетель Педур Джинатиль и царевич сели. Симустафа забеспокоился о своем скакуне, но повелительница догадалась о его опасениях и предупредила его желания: спасенный царевич увидел, как его конь взмывает вверх на золотых крыльях и летит рядом с облаками, на которых расположились влюбленные.

По дороге Симустафа хотел рассказать царице о том, что с ним приключилось, но Сетель Педур Джинатиль прервала его:

— Я знаю, сколько коварства и злобы обрушили на твою голову недруги и какие страдания выпали на твою долю. Давай сейчас забудем о подстроенной тебе ловушке. Мой дорогой Симустафа, с великой радостью я осталась бы с тобою здесь, посреди природы, если бы тем самым не ранила два сердца, чье счастье для меня важнее моего собственного блаженства. Лучше расскажи мне о своей любви, забыв о чужом вероломстве и даже о мести.

— Как не забыть, — воскликнул царевич в порыве страсти, — когда рядом со мною самое прекрасное создание на свете, которое заслуживает поклонения, но довольствуется просто любовью, могущественная волшебница, что делает добро и жертвует собою ради счастья моего и Ильсетильсоны!

Облака зависли у входа во дворец. Симустафе подали в изысканных чашах крепкие и душистые настойки самых приятных оттенков, они укрепили и подготовили его желудок, не перегружая, и царевич почувствовал, как к нему вернулся аппетит.

— Теперь отправимся к Ильсетильсоне, — предложила царица джиннов. — Мы возьмем с собою эти яства и поужинаем вместе с нею, она попробует их и насладится их вкусом. Нет ничего, что я не хотела бы разделить с нею, я отдала бы царевне даже половину своей власти, если бы придавала ей хоть какое-то значение.

— Хорошо, — согласился Симустафа. — Но прежде объясни, почему ты так мало ценишь власть, которая дает тебе так много?

— Пойдем, сядем в колесницу, — ответила Сетель Педур Джинатиль. — Я скажу тебе, почему, но только так, чтобы никто не слышал… Потому, что она не позволяет мне стать женою того, кого я люблю всем сердцем.

Говорящая птица взяла на себя труд предупредить Ильсетильсону о возвращении Симустафы. Только Зобеида вышла из покоев царевны, как прелестное создание защебетало:

— Симустафа! Симустафа!

— Симустафа? — удивилась Намуна. — Что ты говоришь, моя дорогая птичка?

Но маленькая болтунья повторяла без умолку только одно:

— Симустафа! Симустафа!

— Где он? Где? — Старая нянька помчалась как сумасшедшая к главным воротам дворца.

Тем временем долгожданный Симустафа явился через окно и попал прямо в объятия Ильсетильсоны, которая оросила его слезами и покрыла поцелуями. Царица джиннов тоже обняла царевну, а птица захлопала крыльями и закричала:

— Ура! Ура! Ура!

Когда первые восторги поутихли, дружная троица села, и начались рассказы. Иногда все говорили разом, и можно было подумать, что они не виделись целую вечность. Наконец накрыли на стол. Счастье их было так велико, что, даже если бы во дворце халифа чего-то не хватало, они бы и не заметили.

Намуна вернулась после своей бесполезной беготни и, услышав шум, прижалась к дверям ухом.

— Входи, моя дорогая, входи! — крикнула ей Сетель Педур Джинатиль, ничуть не возмутившись любопытством старой няньки. — Ты хочешь на меня посмотреть?

— Да, моя госпожа, и я вижу, что ты столь же добра, сколь красива.

— Ты очень любезна, Намуна, и я хочу сделать тебе какой-нибудь подарок.

— Ах, чудесная моя, ты всё можешь, и тебе не составит труда осчастливить меня: верни мне молодость.

— Нет, есть кое-что поважнее молодости. Попроси доброго здоровья, а моя говорящая птица раскроет тебе его секрет.

— Спи! Спи! Спи! — засвиристела птичка.

— Этот секрет мне давно известен, госпожа, хоть я и не волшебница.

— А если я дам тебе такое снадобье, от которого ты уснешь и во сне к тебе вернется молодость и красота?

— О, моя любезная, подари мне хотя бы малую частицу твоей красоты и молодости, и я стану прекраснее полной луны.

— Ступай, Намуна, и ни о чем не беспокойся: ты любишь пошутить, так вот я хочу, чтобы отныне ты радовала всех своим смехом. У тебя будут ямочки на щеках, тонкая талия и очаровательные ножки.

— Благодарствую, моя госпожа.

Ильсетильсона отослала няньку, ужин подошел к концу, и царица вернулась в Джиннистан.

Симустафа появился во дворце, когда халиф уже лег спать. Дабы не тревожить его, решили отложить хорошие новости на завтра. Но в покоях царевича всё пришло в движение, евнухи разбудили рабов, те заставили Намуну рассказать им обо всем, что она видела, и каждый приходил в восторг. Радость была столь велика, что маленький немой вдруг обрел дар речи.

Как только халиф открыл глаза, Симустафа был уже у его ног. Они нежно обнялись, и Харун приказал немедленно передать Зобеиде новость, от которой зависели и покой ее, и счастье.

Вскоре муэдзины поднялись на минареты и призвали народ в мечети^{188}. Следовало возблагодарить Аллаха всемогущего и его Великого Пророка, ибо земля мусульманская вновь обрела того, кому обязана была своим блеском.

Снижение податей, раздача милостыни, освобождение заключенных из тюрем, гром оркестров и военные парады послужили свидетельством счастья повелителя и принесли новые радости народу, который вновь обрел своего героя.

Индийский царевич поведал родным о злоключении, унесшем его далеко от Багдада. Признав вину свою в том, что пренебрег помощью волшебных средств, коими снабдили его царица джиннов и персидский мудрец, он рассказал также о том, как благодетельная Сетель Педур Джинатиль выручила его из беды, причиною которой была его собственная неосмотрительность, и так долго с жаром расписывал подробности своего спасения, что Зобеида опять встревожилась.

Улучив удобный момент, она сказала дочери:

— Неужели тебя не беспокоит привязанность Звезды Семи Морей к твоему мужу и чрезмерная признательность, которой он проникся к ней?

— Меня? Что же, матушка, — искренне удивилась Ильсетильсона, — по-твоему, я должна ревновать к милостям, коими осыпает нас царица джиннов? Ах, да если бы, не будучи всесильной и доброй, она просто оценила достоинства Симустафы, то уже сделалась бы кумиром сердца моего. Будь на небе звезда, которая полюбила бы моего мужа за его очарование и добродетель, и она стала бы моим солнцем!

«Или любовь странным образом влияет на мою дочь, — рассудила Зобеида, — или она пошла в отца своего, а не в меня, потому как я на ее месте такого бы не потерпела!»

Харун с большим вниманием выслушал рассказ о последних приключениях Симустафы и попросил его еще раз поведать о тех событиях, что им предшествовали, начиная с женитьбы на царевне, а потом приказал всё записать и положить в архив.

Индийский царевич вернулся к своим обязанностям личного советника халифа и члена дивана. За повседневными делами он по-прежнему не забывал о визитах к любезной царице джиннов, кои всегда доставляли ему и его жене особое удовольствие. Сетель Педур Джинатиль навещала прекрасную чету по ночам и беспрестанно искала способы доставить им новую радость. Однажды она пожелала, чтобы Ильсетильсона провела несколько дней в ее дворце, и халиф с удовольствием дал на то свое высочайшее дозволение.

Однако Харуну не хотелось, чтобы его дочь, облагодетельствованная щедротами царицы джиннов, явилась к той с пустыми руками. Кроме того, он не желал, чтобы царевна исчезла из своих покоев каким-то волшебным образом, ибо это могло бы смутить народ и открыть подданным глаза на то, чего им лучше не знать. Халиф приказал распахнуть сокровищницу для Симустафы и сделать все необходимые приготовления к отъезду Ильсетильсоны, которая якобы отправляется в загородный дворец Кассер-иль-Араис, расположенный в трех днях пути от столицы.

Кассер-иль-Араис — великолепный дворец на берегу реки Аджала, величественное здание, первый камень которого заложил сам пророк Мухаммад^{189}. На фасаде его, обращенном к садам, сверкают триста шестьдесят пять окон, стены его выложены алебастром и восточным мрамором и увенчаны гирляндами из самых ценных пород яшмы. Двери из алоэ и сандала вращаются на золотых петлях, полы выстелены паркетом, а роскошные покои обшиты розовым деревом, щедро украшенным рубинами, изумрудами и топазами, и обставлены несравненной мебелью. Мухаммад начал и закончил здание по случаю свадьбы его дочери Фатимы с Умаром-Илалабом^{190}. В последние дни своего пребывания на земле Пророк часто проводил время в этом дворце, дабы получить от ангела Джабраила вдохновение свыше, и до сих пор перо, которым он написал двенадцать заключительных глав Корана^{191}, хранится там в ларце из горного хрусталя, усыпанного адамантами.

Сад, который примыкал ко дворцу, красотою своею превосходил всё, что создано на земле руками человеческими. В этом благословенном уголке отдохновения воздух был всегда чист, а небо никогда не затягивалось облаками.

Его вечно молодые деревья никогда не портили ни мхи, ни лишайники, а омела^{192} не отнимала у их стволов жизненных соков; листья, цветы и плоды вечно украшали ветви, не увядая и не опадая.

Чашечки цветов непрестанно источали тонкие запахи и наполняли воздух благоуханием, и никогда их не тревожили ни вредные насекомые, ни ядовитые змеи. Живительные источники орошали землю и поддерживали ее плодородие.

Птицы самых ярких оперений оглашали волшебный сад чарующими трелями. И, наконец, самым удивительным было то, что чудеса менялись каждый день, хотя и сад, и дворец, и всё, что в них находилось, оставалось прежним.

Вход в этот райский уголок был разрешен только прямым потомкам Мухаммада и его семьи^{193}, и если бы в него проник неверный, он увидел бы лишь устрашающую пустыню, а рычание диких зверей заставило бы его отступить назад.

Вот куда должны были отправиться Симустафа и его жена. Оттуда они могли бы свободно перенестись в Джиннистан, тогда как все будут полагать, что они пребывают в саду Кассер-иль-Араиса, наслаждаются его красотами, пьют нектар и вкушают амброзию^{194}.

Тем временем Сетель Педур Джинатиль занималась приготовлениями к их приему и думала, как бы Бахлисбул не нарушил счастливые мгновения, которыми она хочет побаловать своих дорогих гостей. Царица это чудовище низвергла и отправила в самые отдаленные земли Верхнего Египта, но не смогла полностью лишить могущества. Он был царской крови и, где бы ни находился, пользовался привилегиями своего высокого происхождения.

Верхний Египет был населен злобными джиннами — позором Джиннистана и ужасом неба и земли. Эти чудища с радостью подчинились приказам Бахлисбула, рожденного, чтобы повелевать. Первая вылазка к горам Кавказа, на которую они решились, закончилась неудачей, но их не остановило бы даже полное поражение, ибо ярость и злоба служили им поддержкой и ослепляли перед лицом любых опасностей. Они были созданы, чтобы творить зло, и в силу своей натуры им приходилось постоянно что-то замышлять и предпринимать.

Сетель Педур Джинатиль знала о новых возможностях своего врага и задумала подстроить ему ловушку, в которую тот неизбежно попался бы. Она удвоила засушливость того проклятого места, где поселился Бахлисбул, и волей-неволей ему пришлось перебраться в еще более суровый край, где злодей не находил себе покоя.

Вдруг он заметил немного зеленой травки, которая росла у подножия гранитной колонны, прячась в ее тени от палящих солнечных лучей. Бахлисбул подошел ближе, присел и увидел прямо на уровне глаз высеченные на камне письмена. Он не удержался и вслух прочитал надпись, которая гласила: «Колонна, исполни приказание царицы Сетель Педур Джинатиль».

Не успел джинн произнести эти слова, как железная цепь охватила его туловище и приковала к колонне. Вскоре пустыню огласили его вопли, а чудища, населявшие ее, испугались и, побросав свои логова, в страхе разлетелись кто куда. Бахлисбул остался один посреди песков, и бессильная злоба его мало-помалу сменилась тупой отрешенностью. Он глядел на цепи, на роковую надпись, одолевшую его, и вдруг заметил, что не дочитал ее до конца. Дочитав же, злодей осознал то, что повергло его в пучину отчаяния. Вот ужасный приговор, которым завершалась надпись на колонне: «Тебя сможет освободить только тот джинн, что будет злее тебя самого». Но когда это случится? Когда вселенная возродится из хаоса, когда распахнется бездна и явит миру нового царя? И найдется ли другой Кокопилесоб, который не будет прадедом и покровителем Звезды Семи Морей?

Обеспечив себе спокойствие, Сетель Педур Джинатиль вспомнила об услуге, которую оказала ей старая карлица. Царица призвала ее и спросила:

— Скажи мне, Бакбак, что я могу сделать для тебя?

— О моя госпожа, — отвечала старуха, — ты много чего можешь, но, боюсь, мне не поздоровится от того, что ты сделаешь. Всем известно, что это я приходила к тебе, но вместе с тем никто не сомневается, что, хоть я люблю молоть языком и слов говорю много, в глубине души я скрытна и толку от моей болтовни нет никакого. И, однако, ты можешь доставить мне одно маленькое удовольствие, которое не приведет ни к чему плохому. У меня нет зубов, я шамкаю и шепелявлю так, что мне самой противно себя слушать. Тридцать два зуба — вот о чем я прошу.

— Такой подарок будет бросаться в глаза, — возразила царица, — и навлечет на тебя гнев всех твоих недругов, которых ты опасаешься. Осторожности ради, я бы дала тебе четыре крепких зуба и разместила так, чтобы их не было видно.

— Согласна, — обрадовалась старуха, — и будь уверена: тебя я никогда не укушу.

Пока старая Бакбак прихорашивалась, используя в добавление к обычным средствам колдовство, обратимся к Симустафе, который был занят приготовлениями к путешествию в Джиннистан.

Харун ар-Рашид велел открыть свою сокровищницу. Даже если собрать в одном месте богатства всех земных царей, то и тогда не получилось бы ничего ей подобного, и, однако, индийский царевич долго не мог найти хоть что-нибудь похожее на то, что он видел в Джиннистане. Наконец ему попалась на глаза сабля, чей эфес был украшен превосходными адамантами столь густо, что, казалось, они сливались в единое целое. Зятя халифа поразил не только блеск ее, но и размеры: такое оружие могло служить только великану. Симустафа взял саблю в руки, дабы испытать, вынул из ножен и взмахнул раз-другой: будто молнии засверкали вокруг него, настолько блестящим было стальное лезвие. Затем царевич стал разглядывать оружие и обнаружил неразборчивые письмена. Он немедленно вызвал джинна ларца, и Джемаль явился пред его очами.

— Прочти, что здесь написано, — велел Симустафа.

— Только наша царица сможет разъяснить тебе эти письмена, ибо это знаки могущества, но я знаю, что это за сабля. Оружие это выпало из рук Кокопилесоба в великой битве, которую он проиграл Мухаммаду. Пророк же передал саблю своему наследнику.

Индийский царевич отнес находку халифу и сказал, что это единственный подарок, достойный владычицы Джиннистана.

В это время затрубили трубы. К воротам дворца прибыли те, кому предстояло сопровождать царевича и царевну в Кассер-иль-Араис: две тысячи всадников — избранных молодых воинов халифа — и шестьсот рыцарей в полном ратном облачении, с копьем и щитом, удостоились чести следовать за носилками Ильсетильсоны, водруженными на спины шести самых прекрасных во всей Индии слонов. Двенадцать верблюдов нагрузили вещами, а замыкали процессию евнухи.

Симустафа в усеянных адамантами доспехах с золотыми узорами ехал верхом, держась рядом с носилками. Его жеребец радостно ржал и тряс великолепной гривой. Ильсетильсона любовалась тем, сколь изящно ее муж управляет конем, который явно гордился своим седоком.

Блестящая процессия тронулась в путь. Дорога ко дворцу была выровнена так, что никакие препятствия не могли задержать путников. По прибытии всю свиту разместили в удобных помещениях, расположенных в окрестностях Кассер-иль-Араиса, поскольку в сад его могли войти только царевич и царевна. Красота этого райского уголка восхитила их обоих, но Ильсетильсону особенно заинтересовало дерево, чей плод погубил род человеческий. Ствол его обвивал змей, который не мог никогда его оставить. Глаза гада были покрыты густым мраком. Лазоревый птах с золотой головкой и золотыми лапками беспрестанно порхал вокруг, отдыхая то на одной ветке, то на другой, и чудесное создание это не пело, а выражало мысли свои на чистейшем арабском языке^{195}.

Едва завидев прекрасную чету, птах в знак радости расправил хвост и обратился к ней с положенными словами:

— Приветствую род человеческий. Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его.

Ильсетильсону очаровала четкость выговора птицы, и ей захотелось побеседовать с необыкновенным созданием.

— Милый птах, — молвила царевна, — ты нам рад?

— Вы — дети Пророка, вы вошли сюда по праву и выйдете отсюда на небо.

— Но наш путь лежит в Джиннистан.

— Да, это тот путь, что человек проделывает на земле каждый день.

— Ты не хочешь, чтобы я отправилась туда?

— Нет, хочу, ибо ты приведешь оттуда мою жену, и мы будем вместе с нею вспоминать нашего сына, которого ты оставила в своем дворце.

— Как? Ты отец моего любимого, моего доброго птенчика?

— Моему сыну надо стать еще добрее.

— А почему он не умеет говорить так же хорошо, как ты?

— Потому что он не дал себе труда учиться и повернулся спиною к свету, отказавшись почитать великого божественного избранника.

— А твоя жена?

— Жена моя находится в Джиннистане, она слишком любопытна и за это была наказана — по своей воле туда не попадают и оттуда не возвращаются, когда захотят.

— Так она у Сетель Педур Джинатиль?

— Именно так.

— А ты любишь Звезду Семи Морей?

— Я люблю только то, что вышло беспорочным из рук Всемогущего, но, когда Сетель Педур Джинатиль покинет свое царство, я увижу ее.

— Разве такое возможно?

— Ей стоит лишь пожелать.

— Наверное, это плохо, что я собираюсь навестить ее?

— Сама того не зная, ты подчиняешься высшей воле.

— Ты покорил мое сердце, прекрасный птах, позволишь ли принести тебе твоего сыночка?

— Нет, не надо, ведь он — джинн и мне придется его убить, но придет час, и я увижу и сына, и его мать.

— Позволь мне отведать плод с этого дерева.

— Обычная женская прихоть. Именно так праматерь ваша навлекла на себя и на всех людей гнев Божий. К тому же сей плод — не более, чем видимость: вкуса ты никакого не ощутишь. Зато змей настоящий — он укусит тебя за пятку, и тебя пронзит боль, а радости ты никакой не испытаешь.

— Так это и есть знаменитое Древо познания?

— Это его символ.

— А где же находится Древо жизни?

— В саду Великого Пророка^{196}.

— О дивный птах, раз уж ты всё знаешь, скажи, когда и зачем возникло море?

— Всё знает только Творец. А море появилось в тот день, когда взбунтовался и был наказан Кокопилесоб. Непокорным мятежникам пришлось выкопать его.

— Любезное создание, скажи, я могу поесть других плодов из этого сада?

— Зайдите в беседку, что находится в конце этой аллеи, там вам подадут всё, что душе угодно. Именно там Мухаммад молился и совершал омовения.

Слушая этот разговор, Симустафа с сожалением понял, что его ненаглядная владычица Джиннистана не угодна Великому Пророку. Сердце рыцаря сжалось: вера в нем боролась теперь с любовью.

Войдя в беседку Мухаммада, прекрасная чета нашла всевозможные плоды и ягоды, кои соединяли в себе красоту и тонкий вкус. Насладившись ими, Симустафа оставил жену беседовать с птахом, а сам вернулся во дворец, дабы предупредить главного евнуха, что он с царевной собирается уединиться на шесть дней в саду и что в это время они ни в чем не будут нуждаться. Набожность всегда служит похвальным предлогом, и рабы были далеки от того, чтобы что-то заподозрить.

Симустафа нашел Ильсетильсону под деревом и тоже пожелал поговорить с умным птахом.

— Понадобятся ли мне джинны перстня и ларца?

— Даже тот, кто чувствует себя очень неуверенно, — услышал он в ответ, — не может прибегать в этих местах к какой-либо силе, ибо в лучшем случае он превратится в ее раба. Но у тебя нет нужды в помощи такого рода. Возьми мое перо, оно перенесет тебя к Сетель Педур Джинатиль. Отдай его моей жене, оно заставит ее вспомнить обо мне и даст нам возможность воссоединиться. Она должна хорошенько спрятать его в своем хвосте, ибо там, где ты будешь, всё, что исходит от меня, внушает опасения. То, что я даю тебе, кажется слабым средством, однако в руках Создателя нет ничего малого и бесполезного.

Дивный птах расправил хвост, и из него выпало перо, которое в тот же миг превратилось в удобную сверкающую колесницу. Царевич и царевна сели и тут же перенеслись к подножию трона Сетель Педур Джинатиль. Царица поспешила обнять гостей. Она распустила диван свой, которым была недовольна. Джинны удалились, бросая на земную чету презрительные взгляды, что не укрылось от их госпожи, но она сдержала гнев.

— Я посадила бы вас на мой трон, — сказала она, — но, боюсь, вам будет не по себе, так же, как и мне. В сердцах подданных моих зреет бунт, моя привязанность к вам настораживает их, ей они приписывают все мои желания и приказания. Из доброты своей я не позволяю им творить зло на земле, о власти над которой они мечтают, предупреждаю бури и войны, и они полагают, что это любовь к Симустафе мешает исполнению их замыслов. Я заковала Бахлисбула в цепи посреди пустыни, но его неугомонный дух продолжает вредить мне. Однако никакие трудности не изменят моих чувств к вам, я разорву все нити, связующие меня с моими подданными. После того как они нарушили свой долг, нас уже ничто не объединяет. Я мечтаю о том дне, когда укрепится мой союз с вами обоими. Мое сердце освободилось от всяких оков, но вы должны помочь мне укротить и успокоить мой дух. Оживите лаской и нежностью душу, утомленную окружающей смутой и постоянной борьбой. Я знаю, откуда вы прибыли, все здешние красоты не возместят вам чистейшей прелести Кассер-иль-Араиса, подруга птаха, с которым вы там познакомились, без конца рассказывает мне о трогательных чудесах его волшебного сада. Именно оттуда, сказала она, снизошел на наш мир свет истины, и там он продолжает сиять неустанно. Как жаль, что я не могу сегодня же отправиться вместе с вами в этот уголок покоя и услад! Когда я завожу речь о счастье, моя птица повторяет лишь одно только слово «Кассер-иль-Араис». Но она предупредила меня, что сад открыт лишь для мусульманина — потомка наместника Божьего на земле, а значит, брака с Симустафой будет недостаточно, и, если благородная Ильсетильсона не согласится принять меня, двери к истине, счастью и покою будут навсегда для меня закрыты.

— Неужели я откажусь назвать тебя своей сестрою? — воскликнула Ильсетильсона. — Твои сомнения разрывают мне сердце, ты завоевала его, оно принадлежит тебе так же, как Симустафе. И я счастлива, что могу отдать тебе половинку себя, ибо знаю, что я всем обязана твоему благоволению!

— Друзья мои, — продолжила Сетель Педур Джинатиль, — мы проделали большой путь, но до конца еще далеко, я еще царствую и не сломала волшебную палочку, которая служит мне скипетром, не разбила талисман, доставшийся от предков. Здесь я должна отречься от власти и сбросить корону, в любом другом месте это действие лишилось бы должного блеска и вызвало бы неразбериху. Мне пришлось бы занять место Бахлисбула у колонны, к которой я приковала его в глубине Фиваиды^{197}, ибо на меня обрушится гнев и мщение моих подданных. Но кто же заберет меня отсюда и перенесет в Кассер-иль-Араис, когда исполнится мое великое предназначение?

— Я, — отвечала царевна и достала перо мудрого птаха из Кассер-иль-Араиса. — Вот колесница, на которой мы прибыли сюда. Это перо принадлежит мужу той птицы, что находится здесь, в твоих владениях, но которую я пока не видела.

— Она в самом деле здесь, — сказала царица, — и так же умна, как та, с которой ты познакомилась в Кассер-иль-Араисе. Они — муж и жена, но я не знаю, по какой причине их разлучили. Их сын, которого я вам подарила, оказался у меня из-за непослушания своего, мне нравилось, как кратко, но всегда верно он говорит. Впрочем, познания его не удивительны, если учесть, кто его родители. Тем не менее, хотя он ведает всё о прошлом, настоящем и будущем, больше одного слова от него не добьешься. Наверняка его мать прилетела сюда, чтобы выучить его. Я слушала их, но не понимала смысла их бесед, которые всегда заканчивались тем, что птенец повторял: «Ничего, ничего, ничего». Вероятно, это означало, что он ничего не усвоил. У меня неизменно создавалось впечатление, что он обречен оставаться во тьме невежества за то, что восстает против света истины… Наконец его мать потеряла терпение, и я подарила этого птенца тебе, ведь он мог принести пользу, а она не выказала ни малейшего сожаления из-за расставания с ним. С тех пор как я почувствовала привязанность к вам обоим, мне захотелось посоветоваться с мудрой птицей, дабы узнать, что мне делать и как поступить. «Когда блеск чела твоего померкнет, а я снова обрету хвост, мы поговорим о знаниях и о том, что есть истина», — пообещала мне она… Из этих слов я заключила, что ее стесняет моя корона. Что касается хвоста, то я давно заметила, что, когда она порхает, ее хвост выглядит не так, как у других птиц, и жалела ее. Перо, которое ты принесла, наверное, то самое, что ей недостает. Давай отдадим его и попробуем узнать, что нам делать дальше.

Царица говорила долго, но, само собой разумеется, она заботилась о своих гостях и эту речь произнесла не сразу. Начав ее в диване, госпожа продолжила во время прогулки по саду, где уже ничто ее не радовало, и наконец, когда начали сгущаться вечерние тени, сказала:

— Это время моя птица любит больше всего. В Кассер-иль-Араисе она боялась темноты, а здесь ее беспокоит день, и теперь я понимаю, почему.

Звезда Семи Морей распорядилась принести клетку. Ильсетильсона приблизилась к птице со словами:

— Милая моя, твой муж передал тебе свое самое красивое перо.

— Приветствую тебя, дочь пророков, — услышала она в ответ, — приветствую наследницу посланника Божия, приветствую наследницу наместника Аллаха на земле. Небесные твари обязаны служить тебе, мой муж лишь исполнил свой долг. Его прекрасное перо для меня — то же, что корона для царицы.

С этими словами птица зажала в клюве перо, приложила его к своему хвосту, и тот сразу сделался пышнее и наряднее.

— Почему ты рассталась со своим мужем? — поинтересовалась царевна.

— У каждого из нас свое дело.

— И твое скоро будет окончено?

— Да, раз вы здесь все трое.

— И теперь ты ответишь царице, если она спросит тебя об истине?

— Пока дело сделано только наполовину.

— От кого зависит вторая половина?

— От того, кто свыше, и от того, кто ниже.

— Ответишь ли ты мне, если я спрошу?

— Я обязана говорить правду.

— Твой муж сказал, когда появилось море, поведай мне, когда возникли звезды?

— Тогда же. Звезды заменили на небе изгнанных мятежников.

— А что это за яркая звезда, которую окружают десять маленьких звездочек?

— Самая большая звезда — это Мухаммад, а те, что вокруг, — это десять великих пророков^{198}.

Сетель Педур Джинатиль ни разу не вмешалась в разговор Ильсетильсоны с мудрой птицей, царица улыбалась и, казалось, слушала с удовольствием. Заметив это, Симустафа осмелился преподнести ей подарок — саблю Кокопилесоба.

— Мой дорогой царевич, — сказала Сетель Педур, — когда я была хозяйкой своего сердца, когда во всем полагалась на себя, я отдала бы целое царство за то, чтобы обладать этим грозным оружием. Теперь же оно может обеспечить мою безопасность только в твоих руках. Эта сабля тем более бесценна, что она будет на страже твоей жизни. Не расставайся с нею, пока не минуют беспокойные времена и не настанут мирные дни. О, моя милая Ильсетильсона, когда же наконец мы трое забудем обо всех тревогах?

Наши влюбленные провели три дня в самых сладких излияниях чувств, но приятные мгновенья были нарушены опасениями отнюдь не воображаемыми.

Могущественная Сетель Педур Джинатиль повелевала легионами Кокопилесоба, однако ее власть уже давно пошатнулась. Поведение царицы противоречило древним и священным законам Джиннистана, где править мог только тот, кто покорен Кокопилесобу или Бахлисбулу. Сетель Педур Джинатиль по своей воле приблизила к себе мусульманина Беналаба, который никогда не подчинялся никому, кроме Аллаха и Его Пророка. Впрочем, царица снискала такую славу, блистала столь выдающимися достоинствами, что джинны в восторге назвали ее Звездой Семи Морей, что светит ярче звезды Мухаммада, и говорили с гордостью: «Кокопилесоб — царь всех царей, Сетель Педур Джинатиль — его наместница».

Мудрый Беналаб с осторожностью пользовался предоставленными ему полномочиями, а царица джиннов не отдала ему своего сердца, не допускала его на празднества, не посвящала в секреты царства своего и двора и не сделала своим господином. Теперь, пожертвовав всем ради Симустафы, она совершала нечто недопустимое.

Она принимала женщину, обращалась с нею как с равной и то и дело сажала ее по правую руку от себя. Повелительница отправила в изгнание Бахлисбула и Асмонсахра, а потом заковала в цепи самого могущественного после Кокопилесоба джинна. Весть об этом достигла даже отдаленных уголков ее царства, и бунт стал неминуем.

Мудрая Сетель Педур Джинатиль слишком хорошо понимала, к чему всё клонится, предвидела дальнейший ход событий и рассказала о замысле своем царевичу и царевне. Ужас охватил их души, но царица обняла их и сказала:

— Ступайте, возвращайтесь в чудесный сад, я скоро присоединюсь к вам, и больше мы не расстанемся. Но пусть Симустафа будет готов прийти мне на помощь по первому же моему зову. Воспользуйтесь пером для вашего полета, впредь же мы навсегда откажемся от тех средств, что держатся на могуществе Кокопилесоба.

Симустафа возвратился с женою в Кассер-иль-Араис и с тревогою стал дожидаться великих перемен.

Они хотели вернуть перо его хозяину, однако мудрый птах сказал:

— Моя жена исполнила свой долг, но пусть мое перо останется у вас. Держи его под рукой, Симустафа, скоро оно тебе пригодится.

Царица джиннов была слишком осторожной и предусмотрительной, чтобы не предотвратить надвигавшуюся бурю. Старая Бакбак и ее племянник Джазель, напуганные угрозами, о которых они случайно узнали по неосмотрительности врагов царицы, явились к ней, прося защиты, и Сетель Педур Джинатиль поняла, что нельзя терять ни минуты.

Уже на следующий день после расставания с царевичем и царевной она созвала диван и отправила Симустафе записку, передав ее с Джазелем.

Симустафа обладал слишком благородной душою, чтобы колебаться хотя бы миг. Он взял богоданную книгу, вооружился грозной саблей и, не будь у него волшебного пера, перенесся бы в Джиннистан на крыльях любви.

Диван собрался в полном составе. Сетель Педур Джинатиль восседала на троне, и джинны поражались ее самообладанию. Твердым голосом она произнесла такую речь:

— Я знаю, вы клеймите меня позором и плетете заговоры. Я могла бы покарать вас весьма сурово, но я презираю злобность и коварство. Вас унижает необходимость подчиняться мне, а меня — необходимость исполнять законы, мудрость и незыблемость которых я не признаю. Я предпочитаю стать рабой истины, нежели править с помощью лжи порочными подданными.

Тут, к великому изумлению собрания, явился Симустафа. Царица подозвала его и велела сесть рядом.

— Помоги мне вести этот последний в моей жизни диван, — молвила она с еще большей уверенностью, — а вы, мятежники, слушайте меня: я не стану упрекать вас за то, что вы взбунтовались против меня. Вы следовали собственным наклонностям, но, если хотите, чтобы я забыла неповиновение ваше, отрекитесь вместе со мной от могущества, данного нам Кокопилесобом, отнесите преступления моего прадеда и те, что он заставил вас совершить, на счет рока и поклянитесь вслед за мною на Священном Коране, что отныне вы станете рабами Аллаха и Великого Пророка Мухаммада!

Если бы гром грянул посреди дивана, то и он не поверг бы собравшихся в такой ужас, как неожиданная речь Сетель Педур Джинатиль. Они разом онемели, изо всех уст вырывалось лишь желтое пламя, серный смрад заполнил залу. И вдруг раздался страшный грохот: то явился Бахлисбул, освобожденный самим Кокопилесобом.

Огромный, уродливый и грозный джинн в огненных доспехах устремился прямо к царице, целясь в ее сердце огненным копьем. Симустафа выхватил саблю и отразил смертельный удар. Лезвие ее сверкнуло, подобно молнии, и ослепило противника и его сторонников — они замерли, как громом пораженные.

Мгла кромешная накрыла Джиннистан. Солнце в эту отвратительную страну не заглядывало никогда, в ней было светло лишь благодаря волшебному свету, исходившему от короны Сетель Педур Джинатиль, которую в этот миг она сбросила к своим ногам.

Симустафа и царица с трудом пробрались сквозь мрак туда, где находилась райская птица, чье сверкающее оперение озаряло всё вокруг, и каждый раз, когда она встряхивала головой или взмахивала крыльями, свет ее становился еще ярче.

— Пойдем, моя прекрасная госпожа, — позвала чудесная птица, — все мои перья в твоем распоряжении. Возьмите старую Бакбак и ее перепуганного племянника. Не знаю, кто надоумил их спрятаться под моей клеткой, но это был добрый совет.

Бакбак и Джазель лежали без чувств. Пришлось привязать их к колеснице, возникшей из пера птаха, и наши влюбленные, целые и невредимые, направились в Кассер-иль-Араис.

Волшебное перо, которое перенесло Симустафу в Джиннистан, отделилось и полетело вперед, чтобы предупредить Ильсетильсону. Обернувшись белой голубкой, оно опустилось на плечо царевны.

— Моя госпожа, — проворковала голубка, — Симустафа и Сетель Педур Джинатиль вскоре будут здесь, но ты не можешь принять царицу в этом саду — ей пока еще нельзя войти в него. Жди их в большой зале дворца.

Ильсетильсона поспешила во дворец, голубка полетела за нею. Трое влюбленных крепко обнялись, их восторгам не было конца, мысль о том, что теперь нет никаких препятствий их вечному союзу, вознесла молодых людей на вершину блаженства.

А на круглом столике, куда Симустафа положил Коран, состоялась еще одна встреча: две птицы выпорхнули из своих клеток и сели по краям священной книги. Почтительно поклонившись друг другу, они принялись ворковать и ласкаться самым трогательным образом. Вдруг явился их птенец. Он всё время оставался во дворце, поскольку не был допущен в сад, и теперь, не решаясь коснуться Корана, уселся в сторонке, дожидаясь, пока отец с матерью обратят на него внимание. Но вот они помогли ему забраться на книгу, приголубили и вдруг услышали, как их до той поры немногословный сынок прокричал:

— Верно! Верно! Свет истины!

Так в первый раз ему удалось произнести два слова подряд, и случилось это потому, что с него наконец сняли проклятие. Просвещенный своими отцом и матерью, он стал таким же правоверным, как они, и обрел все привилегии, дарованные райским птицам. Эта милая сцена привлекла взгляды наших влюбленных, но им пора было обсудить и то, что касалось их собственного будущего.

Сетель Педур Джинатиль поведала Ильсетильсоне о своем отречении и о геройском подвиге Симустафы, который защитил ее от ужасного Бахлисбула. От этого воспоминания глаза царицы заблестели и, казалось, вся она засияла от гордости и величия.

Ильсетильсона пригласила подругу в сад, дабы вместе с нею насладиться его красотою.

— Моя дорогая царевна, — ответила Сетель Педур Джинатиль, — ни ты, ни твой муж не можете открыть мне двери в этот уголок блаженства. Даже как жена Симустафы я не смогла бы войти в него, пока наместник Бога на земле, великий Харун ар-Рашид, не признает меня своей приемной дочерью и не наделит всеми положенными его детям правами. Я обязана Симустафе счастьем быть мусульманкой, тебя же я прошу сделать всё необходимое для той, кто была царицей джиннов, дабы она обратилась к истинной вере и навеки стала рабой Аллаха и сторонницей уничтожения идолов. Я хочу вникнуть в слова священной книги, от которой прежде отводила взгляд, а птицы с ангельскими голосами растолкуют мне всё непонятное. Ступайте, проведайте родителей, которые души в вас не чают, и детей, что скучают без вас и ждут, поговорите с халифом обо мне. Скажите, что Сетель Педур Джинатиль зачахнет, как лоза, снятая с опоры, если не станет женою Симустафы, что индийский царевич может жениться только на приемной дочери повелителя правоверных и что бывшая царица джиннов не станет кичиться своим новым положением, ибо ей никогда не подняться до добродетели и красоты его родной дочери.

— Великая царица, — воскликнула Ильсетильсона, — я припадаю к твоим стопам!

— Царицы больше нет. — С этими словами Сетель Педур Джинатиль подняла свою любезную подругу. — Мой престол отныне — это твое сердце и сердце Симустафы.

Трое влюбленных скрепили заверения свои нежными объятьями и ласками, и стоило им оторваться друг от друга, как птенец кричал во весь голос:

— Еще! Еще! Еще!

Наконец Симустафа и Ильсетильсона тронулись в путь в сопровождении той же процессии, что следовала за ними в Кассер-иль-Араис. Вернувшись в Багдад, они немедля поведали Харуну и Зобеиде обо всех увиденных ими чудесах и о чувствах, которые испытали.

Великодушная царевна попросила отца удочерить Сетель Педур Джинатиль, чтобы та могла стать второй женой Симустафы. Зобеида никак не могла взять в толк, почему ослепла ее родная дочь, которая по своей воле хлопочет о сопернице.

— Ах, моя почтенная матушка, — вздохнула Ильсетильсона, — женщина, которая любит Симустафу так же, как я, не будет мне соперницей, она лишь поможет мне сделать его счастливым.

Халиф понимал свою дочь лучше, чем его жена, и высоко ценил поступок Сетель Педур Джинатиль. Всё это заставило его решить отправиться в замок Кассер-иль-Араис, как только позволят дела государственной важности.

Тем временем Звезда Семи Морей начала готовить душу свою к познанию закона Великого Пророка. Она постигала новые истины, которые до сих пор ей были неведомы, и смиряла свой высокомерный и властный нрав. Царица всегда отличалась великодушием и добротою, а теперь стремилась к простой и чистой добродетели, которая отвергает собственные интересы и предосудительное себялюбие ради милосердия. Любовь всеобъемлюща и проявляется в самых разных формах, и иногда надо всего лишь протянуть руку помощи, чтобы сделать великое дело.

Сетель Педур Джинатиль спасла Бакбак и ее племянника Джазеля, но что станет с ними, изгнанными из Джиннистана, чужими на земле и отвергнутыми небом? И она решила отдать их под покровительство того, чьей защиты искала сама. Старая Бакбак видела, что царица всё время читает, и однажды не выдержала и спросила:

— Ты читаешь Коран, госпожа?

— Да, Бакбак, и мне хотелось бы, чтобы ты тоже смогла его прочитать. Согласна ли ты постичь истины его и принять их?

— Нет никого, кто ценил бы правду больше меня. Я всегда ее почитала и говорила всё, как есть, с утра до вечера, и за это меня не любили, а я терпеть не могу, когда мне перечат. Должна заметить, в том, что называется истиной, всегда есть свои «за» и «против», но, когда выскажешь все «за» и все «против», больше говорить уже будет не о чем.

— Ты умеешь читать, Бакбак?

— Да, госпожа, только если буквы не слишком мелкие, — призналась старуха, взглянув на первую страницу Корана.

Надо сказать, что язык, на котором говорили в Джиннистане, сильно отличался от языка земного. Джинны говорили на испорченном арабском^{199}, а старая Бакбак изъяснялась хуже всех. Сетель Педур Джинатиль любезно попросила ее прочитать по слогам первую строчку Корана: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его»^{200}.

Бакбак несколько раз повторила прочитанное.

— Ах, до чего же складно! — воскликнула она. — Да коли я такое скажу, обо мне сразу молва пойдет, голову даю! Там в прихожей два прохвоста — джинн перстня да джинн ларца, бездельники, что вечно сидят сложа руки и отродясь ни одной книжки в руках не держали. Ну, ничего, я им растолкую что к чему… Давай еще раз прочитаем… «Нет бога, кроме…» Ах, ну до чего ж хорошо сказано! «Нет бога, кроме Аллаха»… Ну, хватит! Я теперь не отстану от них, заставлю читать вместе со мною.

Сетель Педур Джинатиль улыбнулась причудливому рвению карлицы, а та направилась в прихожую.

— Подите сюда, безбожники! Поклоняетесь демонам, потому что сами такие! Вот книга, которая сделала нашу царицу великой, доброй, сердечной и в то же время столь грозной, что все джинны поразились и среди бела дня провалились во тьму. Послушайте, что здесь написано пером из крыла ангела!^{201} От вас, мыши вы летучие, такого пера не жди! А чернила-то — из глаза ворона, что первым вылетел из ковчега Нуха^{202}. Но это всё ерунда, главное, читать слово за словом, как я. Повторяйте: «Нет… Нет бога… Нет бога, кроме… Нет бога, кроме Аллаха… И Мухаммад — пророк его». Что вы скажете на это, олухи? Вы в жизни не сделали ничего стоящего, и так оно и будет, а пора бы задуматься над тем, что ждет вас на исходе дней… Слышали, что говорит эта книга: «Есть только два пророка — Аллах и Мухаммад».

Джемаль печалился из-за непонятного положения своего, в котором он оказался после отречения царицы. Ему не хотелось препираться со старухой, и он ответил уклончиво:

— Что-то ты сильно согнулась, Бакбак, с тех пор как попала сюда, и зря ты позабыла свои вставные зубы.

— Я согнулась?! — возмутилась карлица. — Что ты хочешь этим сказать, образина? И тебе ли говорить о моих вставных зубах? У тебя-то вовсе ничего своего нет, даже лица! Берегись, прокляну тебя, превратишься снова в Кауссака и узнаешь, почем лихо. Подумай лучше о том, что однажды всему этому придет конец, ибо «коли Аллах это — Бог, то Мухаммад — Его пророк».

С этими словами Бакбак унесла книгу.

— Как вы поговорили? — поинтересовалась Сетель Педур Джинатиль.

— О, госпожа! Эту парочку ничем не проймешь, я только зря воздух сотрясала, повторяя, что есть только один пророк и только один Мухаммад, который есть бог.

— Постой, Бакбак, ты всё перепутала: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его».

Здесь разговор прервался — на своем скакуне явился Симустафа. Поутру он выехал из Багдада, и никто не смог угнаться за ним. Царевич нашел Сетель Педур Джинатиль за чтением в обществе райских птиц, и она с радостью, о которой говорил румянец, заливший ее щеки, узнала, что халиф согласен ее удочерить, Ильсетильсона готова назвать ее своей сестрою, и оба они не возражают, чтобы бывшая царица джиннов составила счастье того, кто принес столь хорошие известия. И скоро Харун сам приедет в Кассер-иль-Араис, дабы благословить союз, которого Симустафа уже давно жаждет.

Влюбленные спросили у птиц, будет ли их брак счастливым. Птица Сетель Педур Джинатиль отвечала, что только ради него она пребывала в Джиннистане. Ее муж с Древа познания сказал, что их будущее блаженство вознаградит его за то, что он так долго был лишен общества своей подруги. Их птенец (который теперь в совершенстве владел языком) заявил, что брак, обеспечивший его счастье, может быть только безоблачным. Царевич с царицей сотни раз повторили эти благоприятные предсказания.

Симустафе пришлось покинуть Кассер-иль-Араис: долг и любовь призывали его в Багдад. Прошел еще целый месяц, прежде чем исполнились мечты Звезды Семи Морей.

Наконец долгожданное событие свершилось: халиф, его жена и дочь выехали из Багдада в сопровождении четырех тысяч рыцарей и двадцати тысяч всадников. Впереди шли военные музыканты, вся процессия отличалась пышностью, которой требовала великая цель. Накануне утром Симустафа ускакал вперед, дабы предупредить свою невесту о предстоящем визите. Прекрасная царица вышла навстречу носилкам в первый двор, и ей прямо там оказали всяческие почести: красота ее сразила халифа, встревожила Зобеиду, привела в восторг Симустафу и Ильсетильсону и очаровала всех подданных повелителя правоверных.

Не стану останавливаться на торжествах и празднествах, оплаченных из сокровищницы халифа. Не буду описывать церемонии, смущение муфтия и законников, а также наслаждения долгожданной первой брачной ночи, которая наконец соединила три любящих сердца. Не хочу также рассуждать о счастье халифа, индийского царевича и всех, кто был в Кассер-иль-Араисе, ибо нас так далеко завели необъятные пространства, которые надо было преодолеть, а также разнообразие и многочисленность событий, что мы совсем забыли о всемогущем времени. Обращусь к тому, на чем оно оставляет следы столь заметные, что, завидев их, мы не можем усомниться в его всесилии.

Длинная борода Харуна ар-Рашида стала совсем седой и достопочтенной, прежний огонь горел в его глазах, но глубокие морщины избороздили царское чело. Последние десять лет государь не совершал ночных вылазок в Багдад, из которых черпал большую пользу, узнавая о действиях своих визирей и о жизни мусульман. Ему было жаль, что Ангел смерти приближается к нему слишком быстро, но он понимал, что будет жить в своих любимых потомках: его внук Харун ибн ар-Рашид в свои десять лет обладал всеми совершенствами, которые восторгали нас в индийском царевиче и его жене. Другие внуки также служили повелителю утешением в старости: халифа радовало, что его приемная дочь подарила ему маленького Симустафу, который был красив столь же, сколь и его отец.

Но не все были счастливы. Индийский царь не имел возможности разделить счастье халифа и в разлуке с Симустафой страдал вместе со своею женой.

Вот уже двенадцать лет, как они потеряли из виду своего дорогого сына, свою единственную надежду. Правда, розовый куст, оставленный им Беналабом, не погиб, он цвел пышным цветом и становился всё прекраснее. Родители Симустафы утешались, любуясь розами, обещавшими благополучие сына, и каждый миг ждали встречи.

Симустафа скрыл от них свои первые замыслы, в успехе которых был не уверен, и первые приключения, ибо не хотел, чтобы ему препятствовали. Когда же он достиг всего, чего желал, то опять решил подождать, но теперь ничто не могло служить ему оправданием, хотя чувство вины преследовало царевича постоянно. Вот как опасно откладывать на завтра то, что нужно сделать сегодня!

Время шло, и молчание Симустафы стало для его семьи мучительным. В тот миг, когда Сетель Педур Джинатиль приняла веру Великого Пророка и отреклась от Кокопилесоба, волшебству пришел конец, прекрасный розовый куст индийского царя погиб. Траур и горе поселились во дворце родителей Симустафы, еще немного — и за ними пришла бы смерть.

Одна из птиц, вестниц добрых индийских божеств, пролетая над Кассер-иль-Араисом, рассказала о случившемся райским птицам. Птах с райского дерева сказал своей жене:

— Возьми в покоях царевен маленькую склянку, набери в нее воды из реки, что течет по нашему саду, потом ленточкой привяжи эту склянку к моей шее. Я полечу в Индию, наш сын отправится со мною. Если спросят, где мы, скажешь, что я на дереве занимаюсь просвещением нашего птенца.

Его жена сделала всё, как он велел, и птицы взмыли в небо. Когда родители Симустафы проснулись, они увидели, что куст снова ожил и стал еще краше прежнего. На главном стволе появился новый побег, и они переплелись так, что непонятно было, на каком именно распускаются пышные розы.

Надежды ожили в сердцах при виде нового чуда. Царь и царица Индии призвали звездочетов, дабы те объяснили смерть и неожиданное возрождение розового куста. Ученые мудрецы, не колеблясь, отвечали, что царевичу угрожала смертельная опасность, но он спасся. Розы, что распускаются на его кусте, это новые достоинства Симустафы, и они сплетаются с его прежними совершенствами, как новый побег со старым. Но с какими достоинствами можно связать эти прекрасные цветы, мудрецы сказать не смогли.

Их разъяснения как нельзя лучше соответствовали гороскопу, который был составлен при рождении наследника индийского престола. Ему предсказано было, что он станет образцовым государем. Таинственный и великолепный куст утешил родителей, но насколько чудеснее была действительность!

Царь Индии и его жена без устали отправляли во все стороны света посланников, но поиски сына ничем не увенчались. Теперь, уже не сомневаясь в том, что он жив, отец и мать решили сами его найти и собрались в путь.

Какой-нибудь маловер, скорее всего, сочтет неправдоподобным молчание Симустафы, то, что он так долго не давал о себе знать дорогим своим родителям, а также то, что рок упорно мешал розыскам сына. Скажу лишь, что, если бы царевич сообщил, где находится, его призвали бы на родину в то время, когда он еще только намеревался жениться на Ильсетильсоне, и тогда Сетель Педур Джинатиль, которой была суждена лучшая доля, осталась бы царицей ужасного Джиннистана. Достойна восхищения высшая мудрость, что доводит важные свои решения до конца посредством слепых действий простых смертных.

В Багдаде и Кассер-иль-Араисе по-прежнему царило благоденствие и процветание. Проницательная Зобеида, видя, что счастье дочери ее ничуть не померкло после того, как та разделила с Сетель Педур Джинатиль сердце Симустафы, согласилась в конце концов, что союз мужчины с двумя женами дает преимущество для всех троих, при условии, что одна из жен — волшебница.

Угроза войны разлучила прелестную семью. Из Бальсоры^{203} пришло известие о том, что бесчисленная флотилия приблизилась к ее берегам. Халиф предположил, что неверные хотят отомстить за поражение при Дамаске, и приказал готовиться к отражению их натиска. Двести тысяч воинов под командованием Симустафы собрались на помощь Бальсоре и соседним городам.

Армия выступила в поход и вскоре оказалась в окрестностях Бальсоры. Прежде всего воины укрепили берег в тех местах, где мог высадиться неприятель. Его грозным кораблям благоприятствовал попутный ветер, еще немного — и они бросят в гавани якорь. Флотилия приближалась, но неверные не выказывали никаких признаков враждебности и не трогали рыбаков, чьи лодки встречались им по пути. И наконец люди халифа увидели, что к берегам Аравии пожаловали корабли под флагами Индии.

Сердце Симустафы забилось от волнения. От самого большого корабля отделилась весельная шлюпка и направилась к берегу. Царевич вместе с юным Харуном сел в одну из своих лодок и приказал двигаться навстречу гостям. Когда они оказались на достаточно близком расстоянии, с индийской стороны попросили разрешения причалить к берегу Бальсоры и сообщили, что на борту одного из кораблей находится царь Индии Гильмар, который хочет засвидетельствовать почтение своему другу и союзнику Харуну ар-Рашиду, а также попытаться выйти на след своего пропавшего сына. И ко всему прочему добавили, что царя сопровождает его жена.

Симустафа что есть сил пытался сдержать радость и слезы.

— Возвращайтесь на корабль, — сказал он, — но прежде возьмите меня на борт, я поеду с вами.

Обернувшись к сыну, Симустафа велел немедленно выслать к индийскому судну шлюпку халифа в сопровождении всех лодок, что стоят у причалов Бальсоры. После этого он пересел в лодку гостей, и она направилась к царскому кораблю.

Гильмар наблюдал за встречей двух лодок и видел, как рыцарь в блестящих доспехах сел в его шлюпку. Он приказал команде выстроиться и помочь посланнику халифа подняться на борт, а сам стал ждать на мостике.

Симустафа бросился к ногам отца и залился слезами. Царь, еще не признавший сына, удивился столь бурным почестям на чужой земле. Он поднял с колен незнакомца. Рыдания исказили лицо воина, но не смогли скрыть черты, запечатленные в сердце родителя. Природа подсказала правду, и от непосильных чувств Гильмар покачнулся, ухватился за мачту и вскричал:

— Это мой сын!

На его крик прибежала царица, слезы и объятия соединили родителей с сыном, все трое испытывали вполне естественные радость и облегчение. Эти чувства вспыхнули с новой силой, когда царь с царицей увидели внука своего. Главнокомандующие мусульманской армии подвели к ним юного Харуна в полном воинском облачении, и одиннадцатилетний мальчик, поражавший своей чистотой и очарованием, очутился в объятиях деда и бабки, о которых ему так часто рассказывал Симустафа. Кто может описать счастье этой семьи? Гильмар высадился в Бальсоре, и халиф был несказанно рад, что угроза войны оказалась ложной и ему на склоне лет удастся повидать старинного друга. Великая новость дошла и до Кассер-иль-Араиса — царевны возрадовались, их примеру последовали дети, и ликование сделалось всеобщим.

Армию халифа распустили, а воины, сопровождавшие индийского царя, расположились в Бальсоре. Отец Симустафы направился в Багдад вместе с сыном и четырьмя тысячами всадников. Халиф вышел им навстречу во главе великолепной процессии. Старые друзья крепко обнялись.

Багдад преобразился. На всем пути следования индийского царя возвели триумфальные арки, Харун ар-Рашид сделал всё возможное и невозможное, дабы достойно встретить друга и союзника. Самые торжественные богослужения освятили празднество, а венцом всему явились народные гуляния.

Гильмару оставалось совершить еще одно интересное путешествие, а именно, посетить Кассер-иль-Араис, где его ждали обе жены Симустафы и их дети.

Халиф приказал предупредить царевен и приготовиться к встрече гостей, которая по пышности своей не должна уступить багдадской. И вскоре обе дочери повелителя правоверных увидели развевавшиеся на ветру флаги халифа и индийского царя.

Две семьи наконец соединились и предались нежным излияниям чувств. Царица Индии узнавала во внуках цветы, что распускались на их розовом кусте, она не могла наглядеться на детей и ласково прижимала их к груди.

После великолепного пиршества все направились в волшебный сад, где их ждал праздник не только восхитительный, но и неожиданный.

По велению райских птиц там собралось множество их сородичей, и они дружно наполнили воздух мелодичным пением. Время от времени стая опускалась на траву и являла глазам ковер из живых цветов.

Под звуки птичьих трелей газели и другие мелкие животные запрыгали и заплясали в такт музыке. Серебряные рыбки всплыли к поверхности водоемов, и солнце заблистало на их чешуе так, что вода превратилась в жидкую радугу, которая переливалась и радовала глаз. И если наши влюбленные уединялись в чарующих уголках волшебного сада, то только для того, чтобы осознать всю полноту своего счастья и поделиться друг с другом радостью.

Но настал час, когда царю Гильмару следовало пуститься в обратный путь, чтобы индийские подданные разделили с ним успех его путешествия. Он пригласил с собою Симустафу вместе с женами. Дабы скрасить расставание с ними, халиф оставил при себе юного Харуна ибн ар-Рашида, которого женили на единственной дочери давно умершего сына халифа, и его старший внук стал законным наследником повелителя правоверных^{204}.

Симустафа, Ильсетильсона и Сетель Педур Джинатиль отплыли в Индию. Со слезами на глазах простились они с юным Харуном: он проводил родителей до берега моря, поцеловал их и сказал отцу:

— Собери армию в Индии, я попрошу о том же халифа, и мы покорим всех неверных. Я буду рад снова увидеть тебя и привезу с собой мою милую жену Йалиде. Мы встретимся, обнимемся, я поцелую мать и сестер, и все будут счастливы.

И вот остались позади берега Бальсоры, корабли благополучно достигли Индии, и сбылись чаяния народа. Сетель Педур Джинатиль нашла там покой и благоденствие, что стоили всех корон Джиннистана, а Симустафа пожал плоды добродетелей, семена которых посеял в его сердце персидский мудрец.

Шахразада умолкла.

— Это всё? — спросил султан. — Твоя история понравилась мне, особенно из-за птиц. Досадно, что их не взяли в Индию, они весьма способствовали бы сохранению мира в семье Симустафы. Мне бы тоже хотелось иметь таких птичек! Ты как-то рассказывала — а я ничего не забываю, — что один рыбак хотел забросить в реку шелковую сеть. Что до меня, то я с удовольствием поохотился бы на райских птиц с силками из мелкого жемчуга.

— Опасная прихоть! — воскликнула Шахразада. — О великий султан, райские птицы не попадаются в такие ловушки, зато вы поймали бы птиц Джиннистана, которые с виду столь же красивы, но как снаружи, так и внутри состоят из одного коварства и лжи. И поскольку до рассвета еще далеко, я могла бы поведать моему господину и повелителю весьма трагическую, но очень короткую историю, которая отвратит его от охоты на волшебных птиц. Это рассказ об Алибенджаде, султане Герака.

— С удовольствием послушаю его, — согласился султан Шахрияр.

И Шахразада начала такими словами.

РАССКАЗ О СУЛТАНЕ ГЕРАКА АЛИБЕНДЖАДЕ И МНИМЫХ РАЙСКИХ ПТИЦАХ

Алибенджад, султан^{205} Герака^{206} и прямой потомок Али^{207}, пошел войной на халифа Муавию^{208}, сделал всё, чтобы заманить неприятеля в узкую горловину между горами, и поджидал его там в засаде. Муавия неспешно продвигался вперед вместе со своей армией, и никто не подозревал, что ему известно о приготовленной западне. Вскоре Алибенджад потерпел поражение, войско его было разгромлено, а сам султан оказался в плену. Его посадили в крепость на берегу Аджалы, неподалеку от Кассер-иль-Араиса.

Пленный этот отличался нравом свирепым и во время царствования своего принес народу много горя, однако с собственной бедою справиться не мог: он то пребывал в глубочайшем унынии, то впадал в ярость, граничившую с безумием.

К нему приставили евнуха лет пятнадцати, мальчика простого и невежественного, и Алибенджад, за неимением другого собеседника, только и делал, что болтал с ним о том о сем. Как-то раз султан выразил удивление, что такой человек, как Муавия, который всё время посвящает молитвам, сумел безо всяких усилий обмануть противника и предугадать его планы.

— Нашему халифу, — ответил евнух, — не нужно ни лазутчиков засылать, ни себя утруждать. Когда приближается опасность, он, взяв с собою кое-какие припасы, просто садится на верблюда и едет навстречу вражеской армии, а перед ним летит райская птица, и она рассказывает обо всех слабых и сильных сторонах неприятеля, раскрывает его замыслы и возможности.

— Что это за птица такая? — поразился Алибенджад.

— Неужто ты не слышал, — спросил евнух, — о птицах из сада Кассер-иль-Араиса, что расположен в двух шагах отсюда? Сам Мухаммад развел их в этом дворце, и они покидают его лишь тогда, когда нужна помощь человеку праведному. Во дворце много чего болтают о них, что неудивительно, ведь создания эти попались на глаза женщинам. Это святые птицы, они знают Коран наизусть и говорят лучше некуда. По слухам, они всё могут, я собственными ушами слышал сотни историй, птицы эти даже снятся мне иногда, но наяву я никогда их не видел. Они очень красиво летают, а их оперенье столь тонкое и легкое, что кажется, будто это шелковые банты порхают над деревьями… У нашего великого халифа есть одна такая птица, она служит ему, разговаривает с ним и только с ним, и таким образом государь узнаёт обо всем, что творится во дворце. Никто, кроме Муавии, не видит ее и не слышит. Был у нас один негр, который уверял, будто у него тоже есть такая птица и она, мол, помогает ему находить потерянные вещи. Однако же это не помешало ему утонуть в Ильсаре.

Султан Герака умом никогда не славился, а тут у него голова совсем кругом пошла от рассказов о чудесных птицах и других вещах, о которых без умолку болтал евнух. «Будь у меня такая пташка, как у Муавии, — думал султан, — она помогла бы мне выбраться отсюда, а потом вернуться в мое царство, и там я собрал бы новую армию и снова объявил войну халифу. Тогда наши силы во всем уравнялись бы, и еще неизвестно, кто из нас одержал бы победу. Кассер-иль-Араис недалеко отсюда, если бы там услышали мой голос, я бы уговорил хозяина сада подарить мне одну волшебную птичку».

— Сюда! Ко мне! — кричал обезумевший султан. — Ко мне, всесильные небесные птицы! Трон Герака и величайшее царство, которое я завоюю, станут вашей клеткой!

При всей своей недалекости Алибенджад прежде строго соблюдал положенные обряды, а теперь мечта о птицах так захватила его, что он обращался только к ним и забывал молиться Господу по утрам и вечерам.

— Нынче ночью, — сказал ему как-то евнух, — мне приснилась волшебная птица, и она говорила со мною.

— Ах, как же тебе повезло! — воскликнул султан. — Я бы крови своей не пожалел и отдал половину, лишь бы они пригрезились мне.

Ночью мысль о райских созданиях не давала султану уснуть и уж тем более увидеть сон. Вдруг в полночь он услышал стук в окно, которое находилось на высоте пятнадцати локтей от земли. Пленнику показалось, что за окном стало светло, словно среди бела дня. Он подошел поближе, пригляделся и увидел на наружной решетке прекрасную птицу.

Восхищенный Алибенджад попросил ее войти.

— Не могу, — отвечало дивное создание, да так явственно, будто говорило султану прямо на ухо. — Но, если хочешь, чтобы я стала твоею, мы сумеем договориться.

Сверкающее видение исчезло, а султан почувствовал себя счастливейшим из смертных.

Евнух спал и ничего не видел. Алибенджад рассказал ему о своей удаче, и следующей ночью оба не сомкнули глаз, но не получили ничего, кроме бессонных часов.

Много дней и ночей провели они в ожидании, нетерпении и бодрствовании, и наконец однажды в полночь птица появилась вновь.

— Меня, — сказала она султану, — привело к тебе простое сочувствие, ибо я услышала молитвы твои в глубине Кассер-иль-Араиса. Теперь я получила дозволение говорить с тобою. Хочешь узнать условия, при которых я стану твоею?

— Всем сердцем! — ответил Алибенджад.

— Встань, тогда я смогу войти к тебе.

Султан поднялся.

— Выйди на середину, — велела птица, — и повторяй за мною слово в слово всё, что я скажу: «Узилище, откройся! Приказываю тебе именем Мухаммада. Птица, приди ко мне, повелеваю именем Бога на земле!»

Вне себя от волнения, Алибенджад произнес нужные слова, и птица оказалась на его плече. Блеск, исходивший от ее перьев, наполнил ярким светом всё помещение, так что перепуганный евнух бухнулся на колени и уткнулся носом в пол.

— Чего ты хочешь от меня, — спросила птица, — и от господина, которому я принадлежу?

— Вырваться отсюда, — сказал султан, — вернуться в Герак, вновь взойти на трон и отомстить Муавии.

— Всё это случится со временем, но начнем с того, чтобы выйти на волю. Прикажи именем Мухаммада, чтобы пала решетка, которая мешает нам выйти.

Алибенджад немедля подчинился.

— Теперь вели мне именем великого бога на земле сделать тебе колесницу, которая до заката доставит тебя к границам Герака.

Султан, полный радости и надежды, с удовольствием отдал новый приказ, ибо уже заметил, что решетка исчезла.

— Пусть твоя тока^{209} останется у тебя на голове, а муслиновую чалму отдай мне, — продолжала птица, — я сделаю из нее колесницу, которая унесет отсюда тебя и евнуха.

Алибенджад поспешно выполнил и это повеление.

— Теперь, — заявила птица, — я возьмусь за дело.

Она ухватилась клювом за краешек чалмы и унесла размотавшийся муслин за окно. Мгновенье спустя Алибенджад увидел прекрасную колесницу, в которую легкими ленточками из багряного с золотом шелка была впряжена птица. Султан смело высунулся в окно и наклонился, чтобы вылезти наружу.

— Погоди, — остановило его чудесное создание. — Ступив в колесницу одной ногою, ты должен произнести обет, слова которого я тебе подскажу.

— Конечно, конечно, — торопливо согласился султан.

— Пропустишь хоть слово — отправишься в Аджалу для своего последнего омовения. Теперь вылезай, но, прежде чем сесть, громко произнеси такие слова: «Во имя великого Кокопилесоба, единственного бога на земле! Я хочу перенестись в Герак!»

— Что ты такое говоришь, птица? — изумился Алибенджад. — Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его.

Едва он договорил, как колесница исчезла, снова превратившись в кусок муслина, птица улетела, а султан, вцепившийся в легкую ткань, рухнул на камни у подножия башни, но не разбился: муслин еще не полностью утратил свою волшебную силу. Однако Алибенджад был так оглушен падением, что лишился последних остатков разума и сделался дурак дураком. Рыбаки подобрали его и отвели к Муавии.

Халиф узнал о случившемся от евнуха, который не успел залезть в волшебную колесницу, прежде чем она исчезла, и усмотрел в наказании Алибенджада волю Аллаха и промысл Мухаммада. Отпустив бывшего султана на все четыре стороны, Муавия предоставил свободу передвижения тому, чей разум по велению свыше был заперт в клетке слабоумия.

Евнух водил его по Багдаду, как диковину, и даже собирал в ханах кое-какие деньги с чужеземцев, показывая им «султана птиц». В ответ на все вопросы умалишенный Алибенджад только улыбался.

— Ты закончила? — спросил султан Шахрияр Шахразаду. — История твоя есть дерзость и дерзость тем более оскорбительная и непозволительная, что в ходе рассказа своего ты несколько раз намекала на меня. Так ты считаешь, что я не силен головою, потому что люблю птиц?

— О царь мой, великий и непобедимый! — отвечала ему Шахразада. — Я хотела лишь предостеречь тебя…

— Довольно! Запомни раз и навсегда, что я не терплю, когда насмехаются над моими пристрастиями, и впредь будь осторожнее с выбором историй… И кстати, — добавил султан, — я, кажется, припоминаю еще один рассказ: там речь шла о птицах и о царе Египта.

— Господин мой, без сомнения, говорит об истории, которая произошла во времена стародавние, задолго до того, как Коран озарил своим светом вселенную. Я расскажу ее, если мой повелитель соблаговолит приказать.

— Говори, — приказал Шахрияр, — но не забывайся…

Любезная султанша поняла его с полуслова, поклонилась и начала свой рассказ.

РАССКАЗ О СИНКАРИБЕ И ДВУХ ВИЗИРЯХ

В те давние времена в Ассирии царствовал Синкариб^{210}. Он взошел на трон, будучи еще совсем юным, и с рождения был не лишен достоинств и добродетелей, но любовь к развлечениям заставляла его забывать о делах, которыми мало-помалу он стал тяготиться. Визирь, способный избавить своего правителя от тяжкого бремени власти, мог бы полностью подчинить царя своей воле. Но молодой государь, к своему счастью, предусмотрительно оставил на этом месте того, кто с блеском и мудростью исполнял обязанности первого визиря еще при отце Синкариба. Звали его Хикар. Это был самый образованный человек своего времени, который владел знаниями во всех известных науках, а его осторожность, твердость, дарования и безупречная репутация служили залогом счастья народов и благоденствия государства.

Хикар обладал несметными богатствами, дворец его равнялся целому городу. Не тщеславие непомерное, но стремление обзавестись наследником заставило его жениться почти на шестидесяти женщинах. Каждой он построил отдельную максуру[38]^{211}, однако ни один из браков его не принес желанных плодов, и отсутствие детей печалило визиря гораздо сильнее, чем пристало такому, как он, мудрецу.

Зефани, первая жена Хикара, которая никогда не теряла прав на его сердце, напрасно призывала мужа к смирению.

— Ребенок, — говорила она, — не всегда подарок судьбы. Вспомни сестру мою, которую неблагодарный сын свел в могилу. Покорись воле небесной, мой дорогой, может быть, она избавляет твою жизнь от горестей, и тебе только кажется, что она к тебе немилостива.

Первый визирь с глубоким почтением относился к своей жене: она, хоть и приходилась родной теткой Синкарибу, никогда не кичилась своим родством, нрава была превосходного и поведением своим заслуживала только любви и уважения. И Хикар, стыдясь самого себя, тайком от Зефани обратился к звездочетам, чтобы узнать, каким способом ему обзавестись наследником.

Звездочеты, польщенные вниманием столь высокопоставленной особы, посоветовали визирю принести жертву Бильэльсанаму[39]^{212} и попросить ниспослать ему сына.

Хикар был родом из Арамеи, оттуда он вынес веру в истинного Бога^{213}. Однако мечта о сыне захватила его настолько, что он обратился к жрецу Бильэльсанама, велел принести жертву и задать оракулу волновавший его вопрос. Оракул остался нем, и жрец, объятый ужасом, велел визирю удалиться.

Едва Хикар вышел за пределы храма и, поглядев вокруг, восхитился природой, как его одолели угрызения совести, ибо он понял, какое оскорбление нанес Творцу мира сущего, поклонившись бессильному идолу и принеся ему жертву.

— О всемогущий Создатель, — воскликнул визирь, подняв глаза к небу, — Бильэльсанам не проронил ни слова, он нем и не может ничего дать, ибо бессилен. Но Ты, всемогущий, Ты, кто отказывал мне в том, о чем я так долго просил, прислушайся к моим мольбам и подари мне сына!

Так воззвав к Богу, визирь опустил глаза долу, скрестил руки на груди и умолк, погрузившись в размышления. Вдруг раздался глас небесный:

— Хикар, перестань докучать Небу, у тебя никогда не будет ребенка, но ты можешь усыновить Надана, сына сестры твоей, и сделать его своим наследником.

Визирь вернулся домой и, ни слова не сказав Зефани о жертве, принесенной идолу, поведал ей о небесном повелении. Добродетельная жена его почла долгом покориться воле Господа и желанию мужа, и они немедля усыновили Надана и сосредоточили свои заботы и любовь на том, кто, как они верили, был дан им свыше.

Природа щедро одарила Надана, он казался прилежным, работящим и исполненным признательности к Хикару и Зефани за их доброту. Юноша обещал превзойти все ожидания, ибо выказывал глубокий ум и усердие, однако эти достоинства и добродетели были лишь видимостью. Приемный сын визиря обладал столь изощренным умением притворяться, что все его поступки и слова выглядели естественными, и к этому опасному свойству добавлялись еще и самообладание великое, осторожность и скрытность.

— Мне хотелось бы, — говаривала Зефани, — чтобы наш сын совершил какую-нибудь ошибку. Хотя бы ради того, чтобы посмотреть, каким образом он ее исправит. По правде говоря, я нахожу его слишком уж совершенным.

Надану пошел двадцать пятый год. К этому времени благодаря своему дяде, которому нравилось его обучать, он приобрел обширные познания и опыт в управлении государством и политике. Пожираемый честолюбием, молодой человек тщательно скрывал его в тайниках души своей и умерял все свои страсти. Никто и предположить не мог, что он подвержен их влиянию.

Хикар был совершенно очарован тем, что видел, и, желая провести остаток дней в покое и отдыхе, решился попросить у царя отставки и предложить назначить на место первого визиря своего приемного сына.

— Господин мой, — сказал он Синкарибу, — вот уже без малого сорок семь лет, как я имею честь служить славному государю, отцу твоему, и тебе самому. Старость влечет за собою дряхлость, и нет у меня той живости, что необходима для достойного исполнения возложенных на меня обязанностей. Я давно предвидел, что когда-нибудь силы телесные перестанут отвечать моему душевному рвению, и усыновил сына своей сестры. Я дал ему образование, и оно позволяет верить, что Надан будет служить тебе должным образом. Богатые природные дарования его подпитывали мои чаяния, и потому я льщу себя надеждою, что подготовил визиря еще более искусного, чем я сам. Я глубоко ценю доброту твою царскую, с коей ты всегда ко мне относился, и, умоляя дозволить мне уйти на покой, заверяю тебя в своей вечной преданности. Надеюсь, однако, что с таким первым визирем, как Надан, тебе не понадобятся мои советы, ибо его достоинства послужат превосходной заменой моему опыту.

Синкариб пожелал познакомиться с тем, кто заслужил столь высоких похвал его первого визиря. Внешность Надана была самая что ни на есть располагающая, на вопросы он отвечал с видимой скромностью и в то же время выказал основательность суждений, которая свидетельствовала о зрелости его и обширных познаниях, восхитивших правителя.

— Это благодеяние, — сказал Хикару царь, — послужит достойным довершением твоей службы, и я отблагодарю тебя тем, что возьму Надана на место, которое ты, к моему сожалению, покидаешь. Однако я желаю, чтобы ты по-прежнему оставался первым человеком моего царства и сохранил за собою все привилегии: ты будешь иметь право свободно являться ко мне, и я всегда буду прислушиваться к твоим мудрым советам.

Синкариб тут же приказал наградить Хикара самым прекрасным халатом и золотым ожерельем с драгоценными адамантами, на котором было высечено его царское имя; он повелел также устроить недельные торжества по всей стране в честь бывшего первого визиря и вступления в должность его преемника.

Надану передали печать и перо с чернильницей[40]. Получив первые царские указания, он вернулся во дворец своего дяди.

— Мой дорогой сын, — сказал Хикар, — отныне у тебя не будет времени, чтобы советоваться с родителями, но не забывай, чему мы тебя учили. Следуя заповедям нашим и с моей поддержкой, ты достиг самого высокого положения. Помни, что оно не только возносит на вершину власти, но и подвергает опасностям, и молю выслушать меня напоследок. Я дам тебе наставления, которые до сей поры были бы преждевременными, а ныне являются более чем важными и уместными… Ты получишь власть великую: используй ее только на благо того, кто облек тебя ею. Помни, что ты лишь орудие в его руках. Будь почтителен к господину своему и сдержан с подчиненными. Не допускай вольностей в обращении как с теми, кто стоит выше тебя, так и с теми, кто ниже. У тебя нет равных по положению и не может быть друзей. Не будь игрушкою в руках двора. Дерево с плодами всегда привлекает птиц, они слетаются на его ветви, дабы порезвиться и поживиться, а обобрав, улетают прочь. Дерево же становится добычей ветра, оно покрывается пылью, и все обходят его стороной. Лесть усыплет путь твой цветами, фимиамом наполнится воздух, сандал и алоэ заблагоухают в курильницах. Умей распознать истинную цену почестям… Тот, кто будет открыто превозносить тебя, не столь опасен, как тот, кто в глаза хвалит, а за глаза поносит. Богатство привлечет к тебе тех, кто к нему стремится. Пусть они поклоняются ему, всё равно однажды им придется расстаться с надеждами. Оставайся сам по себе даже посреди толпы, не теряй ее из виду, но не иди у нее на поводу. После окончания трудов ищи уединения, там ты найдешь достойное общество — размышления свои. Тебя ждет изобилие. Не обольщайся им — оно лишает вкуса к жизни. Тот наполовину мертв, кто жив одними излишествами. Сластолюбие любого рода делает чувства мутными и притупляет их. Невоздержанность изматывает мужчину, он теряет силы, становится вялым и постепенно впадает в слабоумие^{214}. Всегда принимай и выслушивай всех, но никому не позволяй панибратства, одним своим видом ты должен внушать почтение. Заткни рот болтунам, скорее солнце погаснет, чем они перестанут впустую молоть языком. Это расхитители времени. Никогда не говори свысока, за чванством прячется невежество. Слушай внимательно, подбадривай застенчивых, не бойся смелых. Если кто-то противится тебе, не теряй хладнокровия, дабы судить здраво, что человеком движет — уверенность или упрямство. Не жди добра от злых и порочных. Это всё равно, как надеяться, что река обратится вспять, море станет пресным, а ворон — белым. Будь сострадательным. Человеком часто управляют обстоятельства и его собственный нрав. Карая виновного, сдерживай себя вплоть до выражения глаз своих. Ты — рука правосудия, а не палач. Привечай бедных, но гони попрошаек, особенно тех, что носят роскошные одежды. Ты разоришь казну, но не утолишь алчности. Избегай скупости — она не приносит выгоды. Бойся расточительности — она сеет щедро, а пожинает лишь сожаления. Когда река пересыхает, путник смело переходит ее, не замочив ног. Даже земли, которые поила эта река, забывают, сколько воды она им дала. Пекись об общем благе и только о нем, таким образом ты соблюдешь не только общие интересы, но и свои собственные. Когда задумаешь что, держи язык за зубами. Когда же пустишься в дорогу, дабы осуществить намеченное, выстели свои сандалии мехом. Сохранить свой замысел в тайне трудно. Но слухи, предваряющие или сопровождающие исполнение задуманного, расстраивают его. Уважай чужую жизнь. Люди — твои братья. На первых порах будь скромен. Тем ярче будет блеск твоей славы в конце пути. Миндаль зацветает первым и последним приносит плоды. Бери пример с шелковицы[41] — она дарит ягоды раньше, чем покрывается листьями. Старайся предвидеть вероятные препятствия и помехи. Челнок, спущенный на воду, может не бояться первой волны, но его непременно потопят следующие валы.

Покончив с мудрыми наставлениями, Хикар, предполагавший, что Надан непременно последует им в дальнейшем, препроводил его к Зефани. Они обняли своего приемного сына, благословили и осыпали наилучшими пожеланиями. Ворота царского дворца распахнулись, и Надана встретили с почестями, подобающими высокой должности, которую доверил ему Синкариб.

Первый блеск и почет не способны были ослепить Надана. Этот человек, чьи пороки не сумел распознать его дядя, отличался нравом слишком твердым и скрытным, чтобы сразу же выдать себя: новый визирь делал всё, дабы казаться достойным уважения. Он принимал участие в заседаниях дивана, вращался при дворе, блестящем и многочисленном, и поначалу Хикар ни в чем не мог упрекнуть своего преемника.

Изнеженный Синкариб нуждался в сподвижнике деятельном и умном, и он нашел такого в лице Надана, а вскоре тот показался царю лучше его предшественника, ибо охотно делил со своим господином все развлечения и никогда не упрекал за тягу к удовольствиям. Позабросив дела, царь и визирь сделались неразлучны.

Послышались жалобы, пошли пересуды. Покой Хикара был нарушен, и он поделился обеспокоенностью с племянником. Надан выслушал его почтительно, но безучастно, обещал всё исправить, однако слова не сдержал.

Беспорядки усилились, и бывший визирь решил вмешаться: он осмелился поделиться своими тревогами с самим царем и обнаружил, что тот обо всем осведомлен. Надан заранее приукрасил положение и выставил дядю в невыгодном свете.

— Старость, — нашептывал Надан Синкарибу, — делает Хикара подозрительным и боязливым. Он удалился от дел, но по-прежнему хочет всем управлять. Дядя стал немощным, дряхлым, и власть ему уже не по силам, но он не может с этим смириться и каждый день жалеет об утраченном могуществе. Его состояние печалит меня, но, если я буду следовать его указаниям, мне ни одного замысла не удастся осуществить с пользой для тебя.

Хикар предстал перед Синкарибом и очень скоро понял, что тот настроен против него. Царь был холоден, а когда бывший визирь попытался заговорить о делах, государь посоветовал ему впредь заботиться исключительно о собственном здоровье.

— Я знаю, о чем ты желаешь поговорить со мною, — добавь он, — жалобы, которые дошли до твоих ушей, совершенно необоснованны. Твой племянник прекрасно исполняет мои приказания и свой долг. Прими мою благодарность за это новое доказательство твоего ревностного отношения к делам нашим и постарайся беречь свое пошатнувшееся здоровье.

Хикар вернулся к себе смущенный и униженный, со слезами он бросился в объятия к жене:

— Моя дорогая Зефани, мы верили, что Надана послал нам Господь, дабы он служил утешением нам и оплотом Ассирии, а он лишил меня доверия государя. Мой ставленник погубит всё, и виною тому буду я!

— Не убивайся, Хикар, — отвечала ему Зефани. — Я тоже была очарована выдающимися достоинствами Надана и помогала тебе обмануться на его счет. Но мы не можем утверждать, что нам была оказана Божья милость: да, тот голос, что, казалось, раздался свыше, не был голосом Неба, однако именно Небо позволило, чтобы он ввел тебя в заблуждение за то, что ты, стремясь заполучить сына, в котором тебе было отказано, обратился к Бильэльсанаму. Я давно думаю над этим злосчастным обстоятельством. Если бы Всемогущий захотел даровать тебе наследника, Ему это было бы так же просто, как дать тебе услышать потусторонний голос. Но Он позволил тебе сделать неверный шаг, дабы покарать за поклонение идолу, непростительное для такого просвещенного человека, как ты, и ты был принужден усыновить Надана. Да остановит его Небо! За маской лицемера, которая так долго вводила нас в заблуждение, может таиться страшное коварство!

Рассуждения жены были мудрыми и глубокими, но Хикар, чье сердце еще питало нежные чувства к племяннику, не мог поверить, что тот в полной мере оправдает справедливые предсказания Зефани.

Надан, на совести которого тяжким бременем лежала неблагодарность по отношению к благодетелю, хотел ускорить его погибель, ибо опасался, что дядя, чьим богатством он пользовался и чья слава не давала ему покоя, отныне глаз с него не спустит и изведет упреками.

Молодой сановник задумал составить анонимную жалобу, но так, чтобы в ней узнавалась рука бывшего первого визиря. Он заполнил послание ложными и сомнительными обвинениями, более или менее правдоподобными и как будто продиктованными заботой о государственных интересах. Синкариб получил жалобу и передал ее Надану.

Хитрый визирь в одно мгновенье не оставил от обвинений камня на камне. В то же время он укрепил царя в подозрении, что документ написан Хикаром, сделал вид, будто расстроен до слез, и стал умолять Синкариба простить старого дядю. При этом лицемер позаботился о том, чтобы окончательно отстранить от власти бывшего визиря, который, мол, теперь уже не тот, что прежде, и позволяет себе быть игрушкой в руках интриганов.

— Ты оставил ему многочисленную стражу, — добавил Надан, — этот знак величия придает старику весомость, и благодаря ей недовольные тянутся к нему и морочат голову своими бреднями. Они подталкивают его к тому, чтобы любой ценой вернуть себе бразды правления. Эти смутьяны отстанут от него и прекратят беспокоить нас, только если Хикар утратит всякую надежду на твое благоволение.

— Я мог бы пренебречь недовольством народа, — возразил Синкариб, — ибо не обязан отчитываться перед ним в своих действиях. И я приму во внимание твои соображения, если только они не придут в противоречие с моим собственным взглядом на вещи. Однако я не позволю унижать Зефани, ибо обязан выказывать ей почтение как сестре моего отца, и ради нее не стану ничего менять в почестях, коих удостаивается ее муж.

Надан был слишком искушенным царедворцем, чтобы не оценить доводы повелителя и не понять, что для достижения своих целей ему придется прибегнуть к более изощренным хитростям.

Ассирийский двор вел переговоры с Персией по поводу обмена двумя приграничными областями, и всё было уже обговорено и закончено, но знал об этом только Надан. Лишь в скором времени гонец должен был принести эту новость царю.

Хикар получил письмо от находившегося в Персии человека, в чьей преданности он не сомневался. Но письмо было поддельным. Этот человек якобы сообщал, что персидский царь не намерен следовать соглашению, и, как только его войска расположатся в той области, которую уступают им ассирийцы, другие его отряды по никому не известным подземным ходам проникнут в крепость, занятую армией Синкариба, и убьют царя Ассирии. Осуществить этот злодейский план персиянин намеревался уже после того, как обе стороны обменяются заложниками.

Письмо Надан сочинил сам, и всё в нем выглядело столь убедительно, что Хикар задрожал от негодования, узнав о задуманном злодеянии.

Надан редко покидал царский дворец. Получив от дяди просьбу немедленно прийти к нему, он поспешно явился, всем своим видом выражая готовность услужить своему благодетелю.

— Что случилось, дядя? Ты напугал меня! По тому, как передали мне твое приглашение, я уже решил, что ты при смерти! Но, слава Аллаху, ты вполне здоров, и я могу успокоиться. По какому такому срочному делу ты позвал меня?

— По твоему делу, по делу Синкариба и всей Ассирии. Взгляни на это письмо.

Надан хотел вывести Хикара из себя не только словами, но и поведением своим. Он прочел письмо с хладнокровной и презрительной миной и сказал:

— Дядя, ты не должен думать ни о чем, кроме как о своем покое. Подобные сведения нарушают его. Я полностью полагаюсь на разумность мер, принятых государем нашим с моей помощью, а также на верность донесений, которые мы получаем. Тебе не стоит поддерживать отношения с людьми, которые осаждают тебя со всех сторон и тревожат. Царь беспокоится о твоем здоровье, он будет признателен тебе за невмешательство, да и дела пойдут намного лучше, ежели ты наконец соизволишь доверить их нам.

После этой оскорбительной речи Надан поклонился и вернулся в царский дворец.

Слова племянника ошеломили доблестного Хикара. Он направился к Зефани и выплакался у нее на груди. Жена прекрасно поняла, что причиной его слез послужили неблагодарность и недостойное поведение Надана. Этот дерзкий себялюбец, презрев мудрость старого визиря, доведет Ассирию до войны, страна понесет бесчисленные жертвы и попадет в унизительное рабство.

— Ступай к племяннику моему Синкарибу, — сказала Зефани, — и отнеси ему письмо из Персии. Как бы ни был он ослеплен заслугами Надана, собственные интересы раскроют ему глаза. Ты никогда не простишь себе, если всё погибнет, а ты даже палец о палец не ударил, чтобы предотвратить беду.

— Да, я пойду к царю, — согласился Хикар, — хотя душа моя противится.

И бывший визирь направился во дворец и испросил дозволения говорить с государем с глазу на глаз.

— Я поговорю с тобою, но только в присутствии Надана, — отвечал царь. — Он предупредил меня о причинах твоего беспокойства. Ты мучаешься из-за ложных донесений, но, к счастью, меня они не тревожат. Только что прибыл гонец от моего посланника в Персии. Он принес прекрасные известия. Подземные ходы, о которых тебе сообщили, — это злонамеренная выдумка, а предательство царя Персии — измышление, за которое его автор непременно был бы казнен, если бы смерть, о которой нам только что стало известно, не избавила его от наказания. Я хотел бы, чтобы такая судьба ждала всех, кто стремится дать тебе извращенное представление о современном состоянии дел в государстве. Во всей Ассирии только ты один недоволен им, возвращайся к себе, живи в мире — вот всё, чего я жду и требую от тебя.

Так, с холодным презрением, невзирая на прошлые заслуги и почтенный возраст, Хикара выпроводили. Он вернулся к своей мудрой жене и рассказал об оказанном ему приеме.

— Звезда Надана взошла на твою погибель, — сказала Зефани. — Он порочит тебя и твоих друзей и ставит под сомнение мои советы. К сожалению, именно его звезда управляет Ассирией, и мне кажется, что стране нашей грозят большие беды. Но, если такова воля Неба и это царство падет от его рук, почему мы должны беспокоиться о его судьбе, когда первые лица в государстве предпочитают бездействовать? Отойдем в сторону, пусть они или сами пекутся о благе страны, или закроют глаза на то, что с нею происходит. Синкариб приказал тебе жить, ни о чем не беспокоясь, по-моему, в твои лета этот приказ выполнить легче любого другого. Ты любишь науку, так займись ею и забудь о царях и их визирях.

Хикар прислушался к советам жены и перестал докучать государю, не желая давать Надану поводов для ревности. Он закрыл двери для всех, кого можно было подозревать в желании говорить с ним о делах, но, как и прежде, поддерживал связь с учеными разных стран. Вся семья была счастлива, видя, как весел и ровен стал нрав Хикара, он уже начал забывать о племяннике, когда тот, для кого само существование этого великого человека было невыносимо, решил уничтожить его путем коварной и преступной интриги.

После того как Хикар удалился от двора, Синкарибу стало не по себе из-за того, как он обошелся с человеком, который оказал стране неоценимые услуги. Вид почтенного старца смутил царя, несмотря на происки Надана, но одного взгляда молодого визиря хватило, чтобы его господин ослушался собственного сердца, ибо Синкариб отличался слабым характером и легко поддавался чужому влиянию. И всё же царь Ассирии был недоволен собою.

Несколько дней его мучали угрызения совести, и наконец на душе у него стало так тяжело, что он не выдержал и заговорил с Наданом:

— Боюсь, твой дядя ушел от нас обиженным. Как он отнесся к моему приему? Что он сейчас делает?

— С присущим ему высокомерием и злобностью заперся в своем доме и никого к себе не пускает. Правда, это касается только жителей Ниневии^{215}, к чужеземцам он по-прежнему радушен. Его посланцы каждый день скачут по дорогам в Персию и Египет.

— Чего он хочет? — обеспокоился Синкариб.

— Жажда снова управлять делами захватила старика целиком, — отвечал Надан, — и я не могу представить, как далеко он готов зайти. Это как болезнь, и она кажется мне неизлечимой, но ты, государь, можешь легко выяснить, чем он занимается. Я предупрежу тебя, когда очередной его посланник тронется в путь, ты прикажешь перехватить его и узнаешь, о чем этот старик пишет иноземцам.

— Я согласен, но пусть лучше всё выглядит так, будто гонца обворовали. Не то мы рискуем показаться слишком мнительными.

— Это весьма мудрое решение. Возможно, в письмах старика нет ничего, кроме бредовых измышлений, и, схватив его посланца, мы выкажем беспочвенную подозрительность.

Надан прекрасно знал, какого рода письма пишет его дядя. Хикар обменивался с некоторыми персидскими магами и жрецами Осириса^{216} из Египта мыслями по поводу вопросов, которые ему хотелось прояснить для себя. Племяннику надо было очернить старика, и что сделал для этого коварный визирь? Он похитил печать Хикара и, умело подделав его почерк, сочинил от его имени письмо к царю Персии Акису^{217} — самому опасному сопернику Синкариба. Бывший визирь якобы предлагал Акису захватить царство, притесняемое изнеженным тираном, которого ненавидит и презирает весь народ. Он убеждал вражеского правителя встать во главе отборных войск и явиться в долину Неррима, Хикар же вместе со своими стражниками выйдет ему на подмогу в первых числах месяца нирама^{218}. Кроме того, старец уверял Акиса, что главные ворота города будут открыты и что народ и знать Ассирии охотно свергнут тирана и отдадут власть в руки победителя.

Надан составил текст так, будто это не единственное письмо Хикара к персидскому государю, что были и другие, в которых подсказывалось, какие средства надо пустить в ход, дабы подготовить переворот.

Дополнив этот насквозь лживый документ правдоподобными подробностями, Надан велел изготовить в точности такую же суму, как та, в которую гонцы Хикара прятали послания своего господина. Получив предупреждение о том, что один из них собрался в дорогу, визирь приказал своему подручному подстеречь посланца за воротами Ниневии. Тот легко разговорился с гонцом, зазвал его в ближайший трактир и вышел оттуда только после того, как подменил его суму на ту, что дал ему Надан.

Визирь поспешил к царю.

— О господин мой, — сказал он, — сегодня утром гонец Хикара направляется в Персию. Прикажи послать грабителей ему наперехват. Я останусь в стороне, ибо многим обязан родному дяде и приемному отцу. Суди его сам, если сочтешь необходимым, но в этом деле я служить тебе не смогу.

Синкариб оценил щепетильность Надана. Он велел пятерым стражникам переодеться и послал их вслед за гонцом, которого те вскоре настигли и узнали по суме, прикрепленной к поясу. Напав на посланца, они раздели его и бросили на дороге в точности так, как поступили бы настоящие грабители.

Синкариб, прочитав поддельное письмо Хикара, пришел в ярость неописуемую и приказал немедленно разыскать гонца. Тот укрылся в хижине неподалеку от места, где на него напали. Царские прислужники схватили его и доставили во дворец.

— Кому ты служишь, раб? — спросил повелитель.

— Хикару.

— Это письмо дал тебе он?

— Да, господин.

— Кому ты должен был его передать?

— Друзьям Хикара в Персии.

— О, гнусное вероломство! — вскричал Синкариб. — Человек, которого мой отец и я подняли на высоту недосягаемую, хочет изменить мне и отдать страну на разграбление врагу! Ступайте, приведите Хикара!

Стражники помчались во дворец бывшего визиря, а он в это самое время находился неподалеку от города, в своем уединенном домике на склоне горы.

Появление стражников встревожило Зефани. Поняв, что ее мужа обвиняют в измене, она воздела руки к небу, прося защиты у Господа, и, пока часть стражников отправилась за город на поимку Хикара, жена его устремилась во дворец своего племянника и упала ему в ноги. Синкариб поднял ее и сказал грозным голосом:

— Не проси меня о снисхождении, Зефани. У меня есть все доказательства ужасного заговора, который замыслил муж твой против меня и всей Ассирии. Кровь, что течет в твоих жилах, должна возмутиться против преступника, столь же отвратительного, сколь неблагодарного.

Зефани разузнала в подробностях, в чем обвиняется ее муж, и поняла, что ни в чем не повинного Хикара оболгали и подстроил всё Надан, ибо только он мог подделать почерк дяди и завладеть его печатью. Однако царь был ослеплен гневом, и женщина не стала попусту тешить себя надеждой, что ей удастся раскрыть ему глаза.

— Государь, — сказала она, — если ты считаешь своим долгом пожертвовать мужем моим ради своего удовлетворения и безопасности, то я попрошу тебя лишь об одной милости. Виновен он или нет, но его кровь для меня бесценна, и я хочу собрать ее всю, до последней капли. В свое время Хикар приказал выстроить гробницу, которая должна соединить нас навеки, позволь мне похоронить там его прах, и, оплакивая потерю того, с кем связал мою жизнь твой отец, я воздам хвалу справедливости твоей, которая послужит на благо страны. Не откажи мне, вели казнить мужа моего в его собственном дворце.

Синкариб не мог противиться просьбе Зефани. Он приказал своим людям отправиться во дворец Хикара и после казни принести ему голову изменника.

Зефани вернулась домой. В ожидании Хикара и его палачей женщина всеми силами постаралась подавить свою скорбь, дабы сохранить ясность мыслей посреди огромного сборища людей, которых она надеялась перехитрить. Она приказала накрыть столы, подать самые изысканные яства и напитки, зажечь в курильницах благовония, украсить дом душистыми цветами и всем, что может радовать глаз, а также нарядить шестьдесят прекраснейших рабынь. Посреди всего этого соблазнительного великолепия жена Хикара намеревалась встретить царских прислужников. И когда ловушка была полностью готова, Зефани вышла к воротам и стала ждать.

Наконец они прибыли.

— Я знаю, что привело вас сюда, — сказала жена Хикара. — Вы посланы волей царя, моего племянника. Но, прежде чем вы исполните суровый приговор, я хочу дать и государю, и вам доказательство того, сколь высоко ценю оказанную мне милость, ибо повелитель избавил мужа моего от смерти жестокой и позорной. Войдите в дом. Хикара еще не привели, но мои рабыни готовы оказать вам гостеприимство, ибо нынешнее положение не позволяет мне самой доставить вам это удовольствие.

Царские прислужники поблагодарили Зефани и приняли приглашение. Они вошли в залу, расселись по диванам. Сотня прекрасных рук суетилась вокруг них, и вскоре за вкусным угощением люди Синкариба забыли, зачем пришли.

Тем временем Зефани не теряла ни минуты. Она отвела в сторонку того, кто должен был исполнить смертный приговор.

— Йапусмек, — сказала она, — ты помнишь, как царь Серкадум, мой брат и отец Синкариба, хотел тебя казнить, а я нашла способ уберечь тебя от его гнева? Ты помнишь, что прощением своим обязан тому, кого сегодня должен предать смерти?

— Да, госпожа, я никогда этого не забуду.

— Хорошо, — продолжала Зефани. — Пришло время отдать долг. Хикар ни в чем не виноват. Ты же не хочешь обагрить свои руки кровью невинного и добродетельного человека? Я вытащила из подземелья своего дворца старого раба, гнусного преступника и колдуна, который похож на Хикара. Сейчас твои начальники не видят тебя, а колдун уже одет как мой муж. Когда стражники доставят сюда Хикара, ты немедля заберешь его, закуешь в цепи, которые принес с собою, и завяжешь ему глаза вот этим красным платком. Потом проводи его ко мне, как будто для прощания, и прикажи всем удалиться, чтобы нашему последнему свиданию никто не мешал. Чуть погодя я выдам тебе раба, закованного и с тем же платком на глазах. Ты подашь знак, и пусть слетит с плеч долой голова этого злодея, а после ты отнесешь ее в царский дворец.

— Да поможет нам Бог! — воскликнул Йапусмек. — Я охотно отдам жизнь, чтобы спасти того, кто тебе столь дорог.

— Небо вознаградит тебя, — заверила его Зефани, — а мы со своей стороны обеспечим до конца твоих дней. Ты ни в чем не будешь нуждаться.

Едва они успели всё обговорить, как прибытие Хикара позволило им осуществить свой замысел, да так, что никто ничего не заметил. Раб-колдун стоял на коленях, и даже стражники, которые привели Хикара, не усомнившись, приняли его за бывшего визиря. Позвали евнуха Синкариба, который должен был доложить царю об исполнении его приказа, и как только евнух приблизился к месту казни, рабу отрубили голову. Йапусмек подобрал ее, чтобы отнести во дворец.

Прислужники государя с трудом оторвались от пиршества, устроенного ловкой Зефани. Но им пора было возвращаться к службе, и жена Хикара, закрыв за ними двери, без всяких помех занялась неотложными делами.

Она приказала отнести тело колдуна в гробницу, приготовленную для Хикара. И все, кто был в доме, одевшись в траурные одежды, похоронили казненного, совершив положенные обряды.

Как только наступила ночь, Зефани с помощью раба, что служил тюремщиком в подземельях ее дворца, отвела Хикара туда, где держали старого колдуна. Там она устроила его, и безотрадная темница показалась ей волшебным чертогом, ибо укрыла ее невинного мужа от злобы и зависти.

Всё это время, запершись в своих покоях, двуличный Надан изображал опечаленность, а на самом деле злорадствовал. Синкариб призвал его к себе.

— Утешься, Надан, — сказал он своему визирю. — Твой дядя был нам в тягость, а дурной настрой сделал его слишком опасным. После смерти его жены их имущество достанется тебе, думаю, ждать придется недолго, ибо она не сможет пережить такую потерю.

Царь и Надан предались развлечениям, желая заглушить сожаления и тревогу, а также тайные угрызения совести, которые мучали их, ибо они по-прежнему пренебрегали своим долгом и интересами Ассирии.

Смерть Хикара погрузила Ниневию в великое уныние, вскоре вся страна облачилась в траур, а в соседних государствах никто не мог понять, как Синкариб решился погасить светоч Азии, чьи лучи служили самой надежной опорой его власти. Враги Ассирии открыто торжествовали и отныне лишь искали предлог, дабы завоевать ее.

Царь египетский, фараон, нашел это обстоятельство слишком благоприятным, чтобы им не воспользоваться. Его посланник прибыл в Ниневию и передал Синкарибу такое письмо.

Пораженный Синкариб показал письмо фараона Надану.

— Какими средствами я могу отвратить бурю, угрожающую моему царству? — спросил государь. — Созови всех до единого звездочетов, ученых и мудрецов, а также зодчих. Спросим у них, каким чудом можно построить этот немыслимый дворец, что требует от меня царь Египта. И посмотрим, найдется ли среди них тот, кто готов разгадать загадки фараона.

Созыв столь необыкновенного собрания удивил жителей Ниневии; списки с послания египетского царя ходили по рукам, и вскоре один из них попал к Зефани. Ночью она, как обычно, пришла к Хикару и рассказала ему о письме и о волнении, им вызванном. Бывший визирь внимательно прочел послание и спросил у Зефани, что она думает о нем.

— На мой взгляд, — отвечала мудрая женщина, — это всего лишь легкое облачко, которое развеется при первом дуновении ветра. Если бы мой Хикар был по-прежнему жив для всех, я смотрела бы на происки царя египетского как на пустопорожние мечтания. Я уже придумала, как построить воздушный дворец, однако пусть фараон и дальше атакует нас подобными письмами, это лучше, нежели узнать, что его армия у наших границ.

И пока эти двое, счастливые радостями, которые они дарили друг другу, спокойно беседовали об угрозах египетского царя, Ниневия бурлила, дабы собрать совет, способный на эти угрозы ответить. Если по улице шел прохожий с опущенной головой, застывшим взглядом и задумчивым видом, царские стражники хватали его за рукав со словами:

— Поторопись, ты, несомненно, ученый, тебя ждут на совете во дворце.

И так обращались с людьми всех сословий, хотя многие из них ведать не ведали, чего от них хотят.

Наконец совет собрался: умные люди не явились, дабы не признаваться в своем бессилии. Царь приказал зачитать послание фараона, после чего все в один голос закричали:

— Только Хикар мог справиться с загадками фараона! Любому другому эта задача не по плечу!

«Увы! — глубоко вздохнув, подумал Синкариб. — Где ты, Хикар? Сожаления о содеянном гложут меня, и я с каждым днем всё больше склоняюсь к тому, что ты стал жертвой оговора. Но где же мне найти другого мудреца, дабы он указал выход из страшного лабиринта, в котором я очутился?»

Несчастный царь распустил собрание: оно не принесло ему ничего, кроме новых угрызений совести. Он больше не звал Надана, чтобы испросить совета или развеяться в совместных развлечениях. Синкариб, терзаемый тревогами и муками совести, устремился во дворец Зефани, дабы вместе с любимой тетушкой оплакать дорогого им человека.

Мудрая жена Хикара любила царя. Хоть он и разнежился в удовольствиях, но душою был чист и порочный двор не сделал из него тирана. Племянник бросился к ногам Зефани с глазами, полными слез, и она обняла его.

— Иди ко мне, мой дорогой, — ласково молвила она. — Я разделяю твое горе, царь Египта угрожает тебе, но унывать не стоит. Кто может нанести удар, с угроз не начинает. Бросив вызов твоей мудрости и просвещенности, фараон заставляет меня усомниться в его уме. Ты хозяин огромной страны, собери армию, выйди к границам до того, как враг нападет на них.

— Ах, госпожа моя, — вздохнул Синкариб. — Не только египетский царь тревожит меня. Я лишился Хикара, в его знаниях и советах была вся моя сила. Какой царь осмелился бы оскорбить меня, будь Хикар жив? В глубине души я был убежден, что этот великий человек стал жертвой гнусных наветов, но я не нашел в себе смелости разобраться во всем и найти настоящих виновников. Глас народный пробудил мою совесть, я созвал совет, чтобы найти ответ на требования фараона, и люди не побоялись сказать мне в лицо, что я сам вырыл себе яму, казнив Хикара! Увы! Кто вернет мне того, с кем я обошелся столь жестоко! Пойдем в его гробницу, я хочу обнять и оросить слезами драгоценные останки моего мудрого визиря! Я хочу обратиться к хладному трупу, надеюсь, душа моего любимого наставника еще витает вокруг них и подаст мне тот совет, которого мне никогда не дождаться от моих придворных мудрецов!

Зефани намеренно не прерывала речи царя, дабы дать себе возможность понять, какова природа его сожалений. И, только убедившись, что страх перед неминуемой войной — не единственная причина его тревог и что им движет подлинное раскаяние, она сказала:

— Несомненно, мой бедный муж, не способный ни на какое предательство, погиб из-за отвратительного заговора и низкой зависти. Но враги, тщетно пытавшиеся разрушить его славу, не преуспели и в том, чтобы отнять у него жизнь. Божественное Провидение вырвало его из их рук и защитило его голову от смертоносного удара.

— Хикар жив! — вне себя от радости вскричал Синкариб. — Ах! Хвала Небу! Оно избавило меня от ужасного злодеяния! Оно уберегло непобедимую силу, что сделает напрасными все происки и усилия фараона! Но каким чудом он остался цел и невредим? И где скрывается почтенный мудрец? И как я вынесу взгляд его глаз, я, неблагодарный слепец! Мой стыд, мои мучения, достанет ли их, чтобы искупить мое злодеяние?

— Успокойся хотя бы на миг, — попросила Зефани. — Я посмотрю, можно ли привести Хикара сюда. Не бойся старика: сохранив ему жизнь, Небо оставило нетронутыми все его добродетели. Более того, оно увенчало их умением прощать своих врагов.

Зефани пошла предупредить мужа о чудесной перемене в сердце Синкариба. Хикар был тронут, а жена предупредила его, что сохранила в тайне помощь, которую оказал им Йапусмек.

— Правда это или нет, — сказала она, — но, говорят, цари любят, чтобы им подчинялись беспрекословно. И, хотя Синкариб обязан своим душевным покоем рабу, он, возможно, не простит Йапусмека за неповиновение. Пусть думает, что ты выжил благодаря чуду, пусть смотрит на твое спасение как на милость Бильэльсанама.

Хикар захотел повидаться с Синкарибом. Утешение, которое он черпал в любящем сердце Зефани и своих собственных размышлениях, удобство, с коим он расположился в темнице, употребление эликсиров, укрепивших его тело и дух, и покой, казалось, вернули старику молодость. Он вышел из своего убежища и явился к царю.

Синкариб распахнул ему свои объятия, едва сдерживая радость.

«Тише, тише!.. До поры до времени надо скрывать ото всех, что я не умер. Это в твоих интересах».

— Тише, тише! — улыбнулся Хикар. — До поры до времени надо скрывать ото всех, что я не умер. Это в твоих интересах. Я знаю об условиях египетского царя. Если бы он догадывался, что я жив, то приписал бы мне все шаги, которые мы предприняли бы против него. Прекрасно зная наши возможности, он употребил бы куда более грозные средства. Если двор или хотя бы один Надан проведают обо мне, всё немедля станет известно и египетскому посланнику. Никто не должен даже подозревать о нашем секрете, и при этом тебе нет нужды беспокоиться насчет предложений фараона — я тут от нечего делать набросал ответ от твоего имени, и я же под чужим обличьем выполню обязательства, которые ты возьмешь на себя. Вот это письмо:

Синкариб от такого письма пришел в изумление.

— Я не сомневаюсь, — сказал он Хикару, — что ты в состоянии удовлетворить пожелания фараона. Но, пусть даже ты сам станешь зодчим этого воздушного дворца, как и где за три месяца ты найдешь рабочих, которые сумеют его построить? Или ты наймешь джиннов воздуха?

— Моя жена всё устроит, — ответил Хикар. — Она считает, что фараон не сможет выполнить условий, которые ты навяжешь ему этим письмом. Зефани не видит в этом воздушном дворце ничего, кроме детской игры, которую легко выиграть одной лишь женской хитростью. Предоставим простор ее воображению. Она и мне кое-что поручит для исполнения своего замысла. Ты же оставайся в Ниневии и пошли гонцов в Египет. Я снова скроюсь в своем убежище и там под именем звездочета Абикама из Халдеи^{219} продолжу с помощью Зефани заниматься твоими делами. Если случится что-нибудь непредвиденное, ты сможешь сразу же сообщить мне об этом. И напоследок еще один совет… Тот, кто нашел способ погубить меня, — враг не только мне, но и тебе. Будь бдителен и осторожен. Ты можешь не бояться упреков, ибо притязания египетского царя дают прекрасный повод для строгих мер. Удвой свою стражу, возьми мою, ту самую, которую ты из почтения к тетушке оставил за мною! Возглавляет ее человек неподкупный, и людей своих он подбирал самолично. Доверься ему, и он послужит еще одной преградой между тобой и намерениями твоего врага, кем бы тот ни был.

Хикар словно предчувствовал, что задумал Надан. Этот неблагодарный визирь заметил, как часто его господин навещает Зефани, и почуял, что это не к добру. Он задумал подкупить царских стражников, убить Синкариба, послать его голову фараону и занять трон Ассирии в качестве египетского вассала и данника.

Синкариб показал ему письмо, которое собирался отправить царю Египта. Надан хоть и удивился его содержанию, но не усмотрел в нем ничего, кроме желания выиграть время.

— Государь, — сказал он, — ты же понимаешь, что выполнить условия, которые поставил перед тобой царь Египта, невозможно. Полагаю, ты хочешь воспользоваться отсрочкой, чтобы приготовиться к войне?

— Да, — отвечал Синкариб. — Я сделаю всё, что в моих силах, дабы осуществить замысел мой и заказать пятьдесят тысяч колесниц, но прежде надобно дождаться отъезда египетских посланников, дабы они ничего не заподозрили. Тем временем, невзирая на их присутствие, я заберу у Зефани стражников, чтобы они должным образом приготовились и смогли принять участие в сражениях.

Надан немного успокоился, решив, что понял причину частых встреч правителя с вдовой Хикара. Хотя усиление царской стражи и неожиданный интерес Синкариба к делам государственным не могли не встревожить коварного визиря, он выразил восхищение мудростью своего господина и обещал сделать всё, чтобы привести армию Ассирии в полную боевую готовность.

Посланники фараона покинули Ниневию с письмом Синкариба. Благодаря слухам, распространенным при дворе, они были убеждены, что в Ассирии не нашлось ни одного ученого, который осмелился бы разгадать хитроумные загадки царя Египта.

Зефани удалила прочь из своего дворца всех рабов, знавших ее мужа в лицо (кроме одного-единственного садовника, которому доверяла как самой себе), и заменила их новыми людьми. Садовник представил им Хикара как халдейского звездочета Абикама, которому дозволено работать с инструментами покойного хозяина дома. И Хикар занялся осуществлением замысла Зефани.

Первым делом его жена послала ловчих мужа в пустыни, где обычно гнездится чудовищная птица рух[42]^{220}. Зефани велела им похитить двух едва оперившихся птенцов и доставить их садовнику.

Хикару, который теперь звался Абикамом, нашли двух рабов одиннадцати лет. Мальчикам предстояло приручить и выучить этих птенцов так, чтобы те исполняли любое их желание.

Птиц разыскали и отдали в руки юных отроков, которые не расставались со своими подопечными ни днем, ни ночью и даже ели и спали вместе с ними. Вскоре установилась между ними удивительная близость. Поначалу летать птенцы не умели, зато бегали за мальчиками по пятам, точно за своими матерями, и с удовольствием катали их по саду, когда те садились на них верхом. Потом были изготовлены удобные седла, и маленькие всадники научились держаться в них уверенно, не боясь упасть, так как были к этим седлам привязаны. Когда птицы начали взлетать, Хикар прикрепил к их лапам длинные ленты и со временем позволил мальчикам взять ленты в руки и научил пользоваться ими, как поводьями. Птицы слушались своих маленьких хозяев, поднимались в воздух и садились по их команде. И чем сильнее рухи становились, тем лучше они подчинялись. Оставалось лишь объяснить мальчикам, что надо говорить и делать, когда они окажутся в Египте. Поскольку оба отрока отличались сообразительностью, эта часть замысла была исполнена без сучка и задоринки.

Время от времени Зефани приходила посмотреть, как идут дела, и порадоваться успеху своей задумки. Женщина приучила мальчиков и птиц исполнять ее приказания. Каждый раз, когда Синкариб приходил к ней со своими опасениями и тревогами, она заверяла, что всё идет как надо, но скрывала подробности, которые в самом деле могли бы успокоить племянника.

Царь, словно пробудившись ото сна, в который был погружен с тех пор, как взошел на трон, наконец-то задумался над тем, как подтянуть пружины разболтавшегося механизма своей власти. Он глаз не спускал с Надана, и тот оказал ему большую поддержку, открыв сокровищницу знаний, полученных от Хикара. Молодой визирь видел, что три месяца подходят к концу, а никаких приготовлений к войне не предпринимается и никого еще не назначили главой египетского посольства. Этот честолюбец льстил себя надеждой, что наступит час, когда его далекоидущие замыслы осуществятся. Границы царства не охранялись и с одной стороны были открыты для неприятельских набегов, а с другой — для ассирийцев, которые в страхе перед угрозой рабства бежали в Египет, оставляя за собой безлюдные и беззащитные земли.

После отправки фараону письма Синкариба прошло восемь лунных месяцев, и Хикар под именем Абикама попросил дозволения пуститься в путь. Сопровождать его должны были арабы-кочевники из самых отдаленных пустынь. Только теперь Надан узнал, что халдейский мудрец, которому покровительствует Зефани, намеревался удовлетворить все желания египетского царя. Удивлению визиря не было предела, когда ему донесли, что Зефани сама собирается в путь вместе с Абикамом, за которого она во всем поручилась. Надан недоумевал, не постигая смысла этой поразительной затеи, но предупредил Зефани, что в случае провала она подвергнет себя серьезной опасности.

И вот уже всё было готово к отправлению посольства, и провожавшие собрались у дворца Зефани. Синкариб тайком ускользнул от назойливой свиты, чтобы поговорить с глазу на глаз со своим посланником.

— Будь покоен, государь мой, — сказал ему старый визирь. — Я обещаю не только обеспечить безопасность твоего царства, но и организовать возвращение бежавшего за границу народа Ассирии, а также выплату дани, которую ты будешь получать с Египта в течение четырех лет, не говоря о возмещении всех чрезвычайных расходов. Я оставляю тебя с Наданом, используй его, он ловок и будет полезен, но не выпускай его из виду! Когда вернусь, объясню, почему считаю его опасным. Теперь вы меньше времени проводите в совместных развлечениях, поэтому тебе не составит труда скрыть от него свое недоверие.

Посланник Синкариба отправился в путь. Четыре слона — вот и всё, что ему понадобилось. Вместе с женой и двумя евнухами он занимал башенку первого слона, на втором, как и на третьем, слоне ехал мальчик с рабом и птицей рух, а на четвертом путешествовали четыре прислужницы и два евнуха. Еще сто евнухов, вооруженных саблями и копьями, скакали верхом на лошадях, сопровождая это удивительное посольство.

Шелковые сети накрывали башенки с чудесными птицами, дабы скрыть их от любопытных глаз. Никто не должен был знать о назначении этих созданий, и потому евнухи днем и ночью сторожили таинственные клетки и никого не подпускали ни к ним, ни к погонщикам слонов, которые, впрочем, были уверены, что везут не что иное, как необыкновенные подарки фараону.

Караван в целости и сохранности добрался до Массера[43]^{221}. Хикар приказал разбить лагерь в окрестностях города и испросить дозволения явиться к фараону в качестве посланника царя Синкариба.

Жрецы Осириса, храм которого находится посредине великого озера Меру[44]^{222}, заверили царя египетского, что с задачей, которую он поставил перед Синкарибом, ни один человек справиться не в силах. Фараон был готов к тому, что его попытаются обмануть с помощью колдовства, и не сомневался, что сумеет поставить в тупик любого мудреца. Он согласился принять посланника Ассирии и окружил себя всевозможной роскошью, дабы с первой минуты поразить гостя. Хикар предстал перед фараоном в одеждах причудливых, не виданных даже при дворе Синкариба. Уверенность его и величавая осанка внушили почтение всем собравшимся. Он приблизился к подножию трона и простерся ниц перед повелителем Египта. Выразив тем самым уважение, посланник Ассирии сказал:

— Царь Египта! Ты бросил вызов моему господину. И правитель Ассирии с радостью согласился принять бой, который не нарушит ни покоя, ни жизни двух народов. Ты желал соперничать в познаниях и мудрости. Я пришел от его имени, дабы, восхищаясь мощью твоей, дать тебе представление о всевеличии владыки моей страны и навеки снискать ему твое почтение. Если по воле благосклонного Неба я выйду победителем из этого состязания — позволь мне, о великий царь, напомнить тебе твои же условия! — то, в согласии с твоим нерушимым словом, Египет будет четыре года выплачивать Ассирии дань со своих доходов. Если же я окажусь бессилен и не смогу требования твои удовлетворить, голова моя послужит карой за мою дерзость, а царь Ассирии, чье почтение к наукам не знает границ, склонится перед тобою, обязуясь ежегодно пополнять казну египетскую такой податью, какой ты соизволишь его обложить.

Благородный и сдержанный вид посланника Ассирии, точность, складность и продуманность его речи поразили фараона. Он упрекнул себя за безрассудство: разве изнеженный, полностью подчиненный своим прихотям царь, под игом которого стонут народы, может иметь в своем окружении людей, подобных тому, кто сумел объясниться столь смело и рассудительно? Стали бы они жертвовать собою ради спасения правителя, чей путь отмечен ошибками и слабостями? И был бы жив старый Хикар, разве мог бы он изъясниться лучше в подобных обстоятельствах?

Эти размышления помешали фараону сразу же ответить посланцу Синкариба. Но наконец он нарушил молчание:

— Как имя твое, посланник?

— Меня зовут Абикам, я — нижайший раб моего господина, один из тех червей, что до сей поры пресмыкались в безвестности вокруг его трона. При дворе моего повелителя обязанности и почести доверяются рукам более ловким, чем мои.

— Несомненно, — отвечал фараон, чье изумление возрастало с каждым мгновеньем, — если передо мной стоит самый жалкий из рабов царя ассирийского, то его земли населяют божества! Но раз ты из самых низов, почему избрали тебя, почему тебе отдали предпочтение, а не прислали кого-то из великих, дабы подтвердить уважение ко мне, о котором ты говорил?

— О царь! — молвил посланник. — Пчелка, если сравнить ее с птицами и насекомыми, самое маленькое из крылатых созданий. Но сколь чудесен плод ее трудов! Его с почтением подают на стол самых могущественных государей. Так и Синкариб не делает различий между великими и малыми, он судит по вершинам, на которые забрасывает их судьба!

Ответ этот очаровал царя Египта. Сколь ни был он ослеплен собственным величием, его привели в восторг столь незаурядные достоинства и знания. Государь отпустил Хикара, предложив ему поселиться в самом красивом дворце Массера, но муж Зефани предпочел вернуться в свой лагерь, и фараон приказал доставить туда всё необходимое.

Не успел Хикар войти к себе в шатер, как к нему явился египетский советник и предупредил, что через три дня повелитель будет ждать его, дабы услышать ответы на свои загадки.

Бывший визирь, обладавший богатейшим опытом царедворца, принял советника с такой обходительностью, что поразил египтянина до глубины души, и тот удалился в полной убежденности, что беседовал с существом, намного превосходящим всех смертных.

Три дня миновали. Хикар прибыл во дворец. Его встретили у входа и подобающим образом проводили к трону, на котором восседал фараон в расшитом золотом и драгоценными каменьями пурпурном платье. Вокруг стояли самые знатные люди его царства, образуя двор блестящий и великолепный.

Ассирийский посланник почтительно поклонился, а затем, потупив глаза и скрестив руки на груди, стал ждать, когда царь соблаговолит обратиться к нему.

— Абикам, — начал фараон, — вселенная — это большая тайна, и за всем видимым скрывается важная истина. Взгляни на меня и мое окружение, скажи, на что это похоже?

— Государь, — отвечал Хикар, — я поражен так же, как если бы с божеств моей страны спали покровы и я воочию узрел бы самого Бильэльсанама во всем блеске его могущества.

Царю Египта такой ответ пришелся по нраву. Он немедля приказал, чтобы посланцу Ассирии преподнесли одно из самых красивых платьев, что были во дворце, и назначил следующую встречу на завтра, на то же время.

На этот раз фараон был в белом с головы до пят, а придворные оделись в разноцветные, но неяркие одежды.

— Что ты видишь теперь, Абикам? — спросил царь.

— Я вижу, государь, плодородные земли Египта невозделанными, высохшими, без единого ростка. Они томятся в ожидании сокровищ, что падут на них с вершин Эфиопского нагорья. Таким я вижу твой двор. Твой большой белый тюрбан — словно животворящие снега, на которые опирается само небо. Твои глаза и рот подобны благодатным источникам, которые разнесут повсюду питательные соли. Руки твои щедро, словно рукава дельты воду, раздадут излишек твоих несметных богатств и вернут к жизни всё живое.

Едва Хикар умолк, как взоры присутствующих заблестели от восхищения. Фараон, приказав одарить посланника Синкариба одеждой еще более роскошной, чем накануне, сказал, что будет ждать его на следующий день.

Назавтра Хикар увидел царя, сверкавшего от драгоценностей так, что глазам было больно смотреть. Все советники его тоже сияли и переливались от украшений.

— Мудрый Абикам, — сказал фараон, — какое чувство ты испытываешь сегодня?

— Я проснулся поздно, — отвечал посланник, — и глаза мои, едва очнувшись от мрака, в который они были погружены во время отдыха, не могут сразу свыкнуться с блеском дневного светила. Ты подобен ослепительному солнцу, но, прикрыв веки рукою, я могу разглядеть и узнать семь планет, что заимствуют свой свет у звезды, озаряющей вселенную.

Фараон ахнул от восхищения, но пока еще ему рано было признавать поражение. Даже если бы посланник Ассирии правильно ответил на дальнейшие вопросы, египетский царь, имея в запасе воздушный дворец, по-прежнему оставался хозяином положения и мог диктовать свои условия, а не исполнять чужие. И он решил еще раз испытать мудрость Хикара:

— Я доволен твоими ответами. Но, после того как я дал тебе представление о блеске, меня окружающем, с чем ты можешь сравнить царя твоего Синкариба?

— Государь, — отвечал Хикар, — я никогда не позволял своей мысли взлетать столь высоко. Эта совершенно новая задача превыше сил моих, ибо почти невозможно разом охватить все стороны, характеризующие моего господина, и при этом каждая из них может представить его в самом выгодном свете и блеске. Поборник мира, он подобен южному ветру, что, не встречая препятствий на своем пути, едва волнует водную гладь. Но, если северный ветер пожелает оспорить его славу, тогда, сознавая силу свою, он разражается грозой, молнии сверкают одна за другою, гремят громовые раскаты, морские волны обрушиваются на скалы и земля содрогается до самого основания.

Слова Хикара, подобные буре, которую он только что описал, посеяли страх: царь Египта и его двор были потрясены. Образ Синкариба вознесся выше сводов дворца Массера. Воцарилась полная тишина: она свидетельствовала как о великом даре оратора, так и о подавленности слушателей. В своем воодушевлении, невзирая на грозное величие, которое он придал своему государю, Хикар никого не оскорбил. Посланник мира, он должен был заставить неприятеля опасаться войны и воспользовался тем, что тот невольно дал ему возможность предупредить: не стоит приуменьшать силы повелителя Ассирии.

Самолюбивый фараон вознегодовал всей душой: ему ясно дали понять, что у него есть сильный соперник, и величественный посланник сам по себе доказывал, что это так. «Люди — не животные, это верблюды стоят один другого, а человек, говорящий со мною, дороже целой армии! В любых иных устах это было бы оскорбительной дерзостью, он же проявил лишь высочайшую отвагу».

С этой мыслью царь приказал одарить мудреца новым великолепнейшим платьем, а затем обратился к нему с такими словами:

— Ты придешь сюда завтра, Абикам, ибо остался еще один вопрос, на который ты обязан дать ответ. Требования мои к Синкарибу никто не отменял, и всё твое рвение не внушит мне страха перед сопротивлением, которое он может мне оказать. Если ты выйдешь победителем, я расценю твой успех как милость богов и отнесусь к ней с почтением. Но уступишь хоть в малости — ничто не остановит меня в борьбе за свои права.

— Я точно так же буду отстаивать мои, государь, когда дело дойдет до них, — ответил Хикар.

Мнимый Абикам поклонился в знак четвертого прощания с фараоном, когда ему сообщили, что прибыл гонец из Ассирии с письмом к царю Египта. Хикар испросил дозволения принять гонца, взял письмо Синкариба, приложил его сначала к голове своей, а потом к сердцу и передал в руки того, кому оно предназначалось. Фараон вскрыл послание и прочитал:

Хикар своей мудростью и отвагой привел фараона сначала в удивление, а затем в восхищение, Синкариб же своим письмом вызвал безграничное почтение: послание его доказывало, что сей царь ничуть не беспокоится за то, как его подданный исполняет свой долг, и заранее уверен в успехе. В то же время он, сообщив, что укрепил свою армию шестьюдесятью тысячами боевых колесниц, дал понять, сколь грозной силой обладает. Всё выглядело совсем не так, как уверял Надан посланников фараона. По словам визиря, ассирийский царь хотел изготовить всего сорок тысяч колесниц, да и желание это вряд ли было осуществимым. В письме же Синкариб говорил о шестидесяти тысячах и о том, что ему недостает такой мелочи, как девятьсот кантаров. При любых других обстоятельствах фараон отнесся бы к подобному бахвальству как к игре и попытке ввести в заблуждение, но теперь, получив свиток из рук Абикама, он не решился не принять слова ассирийского царя за чистую монету.

— Абикам, — молвил фараон, — прежде чем я удовлетворю просьбу Синкариба, ты должен построить обещанный воздушный дворец. Исполни свое обязательство, от этого зависит мой ответ твоему государю.

— Соблаговоли, о великий царь, указать место, избранное тобою для этой цели, — отвечал Хикар. — Хотя это маленькое чудо не должно касаться земли, следует всё же определить, над каким местом оно должно находиться и с какими точками на поверхности земли соотноситься. Необходимо также сообщить план здания зодчему, который сопровождает меня и получил приказание учесть твои пожелания. И, наконец, настало время собрать все строительные материалы, дабы твои поденщики передали их в руки моих строителей.

— Я хочу всего-навсего павильон в сто квадратных локтей под куполом соответствующих пропорций, и чтобы здание по периметру окружала терраса в двадцать локтей шириной, защищенная балюстрадой высотою в два с половиной локтя. Хочу также, чтобы с террасы спускалась лестница и на нее можно было бы легко встать прямо с верблюда. Строение это, украшенное по замыслу твоего зодчего, должно висеть в ста локтях над землею напротив того самого склона, на котором ты расположил свой лагерь. Через четыре дня у тебя будут материалы, которых хватит на четыре таких здания. Ты также получишь в свое распоряжение поденщиков, которые передадут всё необходимое твоим рабочим, но не забывай о моих условиях.

— Я буду иметь честь освежить их в памяти твоей, государь, — сказал Хикар, — на случай, если забудется то, что написано в послании твоем к Синкарибу. Через четыре дня ты станешь свидетелем полного исполнения всех твоих пожеланий.

Четкие и хладнокровные ответы Хикара окончательно смутили фараона. У него не осталось никаких сомнений, что он имеет дело со всемогущим магом, и едва ассирийский посланник удалился, как царь повелел созвать на совет коллегию жрецов Осириса и Анубиса.

Когда жрецы явились по зову государя, царь поведал им, как хотел поставить Синкариба в затруднительное положение и как оказался в нем сам с тех пор, как его условия были приняты.

— Царь Ассирии, — сказал фараон, — прислал мне мудреца-звездочета, который угадывает все мои мысли. В отличие от собратьев своих, чьи речи всегда таинственны и темны, он словно читает мои мысли и излагает их лучше, чем это сделал бы я сам. Вы сведущи во всех науках, скажите мне, кто этот человек? Какого рода познания его? На что он рассчитывает, обещая на моих глазах построить в воздухе дворец — а размеры его он только что узнал — с такой уверенностью, словно речь идет о сооружении самой простой лачуги на земле?

— О царь! — молвил старейший жрец. — С того самого дня, как этот Абикам появился при твоем дворе, мы всеми вообразимыми способами пытались определить, под каким знаком он родился. Мы направляли наши астролябии на все зодиакальные созвездия, но так и не вычислили его звезду. У нас возникло подозрение, что она располагается в сфере небесной, которая находится выше наблюдаемого и изучаемого нами неба. Абикам родом из Халдеи, возможно, он один из могущественных магов этой земли. Но, сколь бы ни был он искусен, ему не удастся осуществить задуманное тобою естественным путем. И он не сможет ввести нас в заблуждение путем наваждения — хватит и троих из нас, чтобы помешать ему прибегнуть к колдовству. Мы отправимся в указанное тобою место в тот день, когда Абикам приступит к строительству, и его рабочие, если они в самом деле у него есть, не выдержат всепроникающих лучей наших глаз и будут сломлены нашими заклинаниями.

Эти слова успокоили фараона, и он повелел приготовить всё необходимое для строительства. Четыре тысячи эфиопов, шестьсот возов, сто слонов и самые ловкие египетские поденщики пришли в движение, дабы собрать и привезти на место нужные материалы.

Хикар и Зефани безо всякого волнения наблюдали за великими приготовлениями, ибо средства, которыми они намеревались воспользоваться, были столь просты, что в их успехе сомневаться не приходилось.

Наконец условленный срок миновал, и в лагерь посланника Ассирии прискакал гонец, который сообщил, что царь Египта ждет его. Хикар поспешил во дворец.

— Итак, мудрейший Абикам, — сказал фараон, — все твои пожелания исполнены. В указанном мною месте есть всё для строительства целого дворца. Готовы ли рабочие Синкариба приступить к делу?

— Они только и ждут твоего приказа, — ответил Хикар. — Если через час ты соблаговолишь прибыть на место, твои желания будут исполнены. Мы будем ждать тебя, я же поспешу обратно в лагерь, дабы поторопить моих людей.

И снова египетский царь восхитился уверенностью ассирийца. Абикам походил на человека, который никогда не сомневается в своих словах и возможностях. Фараон приказал подать колесницы, дабы весь двор мог насладиться редким зрелищем. Коллегия жрецов присоединилась к процессии, а за ними последовала неисчислимая толпа жителей Массера.

Хикар и Зефани приказали развернуть ассирийские стяги: их подняли все, кто сопровождал посланника Синкариба. Хикар держался впереди и под знаменами Марса выглядел так же внушительно, как и под щитом Минервы^{224}.

Рядом стояли четыре слона с украшенными флажками и лентами башенками, в них, невидимые для чужих глаз, ждали условленного знака птицы рух и их погонщики. Как только вдали показалась колесница фараона, Зефани забралась на спину слона и скрылась за сетчатым пологом. Заиграла музыка, и Хикар галопом поскакал навстречу царю Египта.

Тот заметил стремительно мчащегося всадника, но ему и в голову не пришло, что это скачет сам посланник Ассирии. И только когда неизвестный спешился и поклонился ему, он узнал Абикама.

— Как? Это ты, Абикам? — изумился царь. — Как удалось тебе сбросить с плеч бремя лет своих? Ты явил глазам моим столько же ловкости и силы, сколько ранее выказал мудрости!

— Государь слишком высоко оценивает слабые мои достоинства, — отвечал Хикар, — они лишь следствие благородного соперничества, которое мой господин умеет внушить своим подданным. Но не станем откладывать более исполнение его обязательства перед тобою, великий царь. Мои рабочие готовы, им не терпится удовлетворить твои желания, показать свое усердие и умения. Они ждут только твоего приказа.

— Пусть приступают! — согласился фараон.

Хикар повернулся к слонам и махнул рукою. Упали сети с башенки одного из слонов, и появилась женщина, одетая по-ассирийски в пурпурное платье, расшитое золотыми звездами. Ее газовый шлейф развевался по ветру, он ниспадал с усеянного адамантами венца, чей блеск затмевал сияние солнца. Каждый взгляд ее сверкающих, проницательных глаз внушал всем окружающим желание беспрекословно подчиниться ее воле, а лицо было исполнено гордости и в то же время женственности. Она трижды взмахнула своим жезлом и четко и уверенно произнесла такие слова:

— Смиренные рабы всесильного царя Синкариба! Повинуйтесь великому фараону египетскому!

И тут же раздался сильный шум: то птицы рух вырвались из своих башенок и вознесли выше облаков двух прекраснейших отроков, погонщиков своих. Ослепительные, словно дети Венеры, но лишенные их коварства^{225}, они будто забавлялись, катаясь верхом на своих оседланных птицах и направляя их ввысь — в небо, туда, откуда, казалось, они и были родом.

Венки из ярких цветов, подчеркивая румянец щек, поддерживали прекрасные волосы, чьи пряди развевались, взмывали вверх и словно служили отрокам крыльями.

Одеяния из цветного газа, послушные каждому движению, образовывали вокруг этих неземных созданий блестящее переливающееся облако, подобное радужной шали богини Ириды^{226}.

Каждый из отроков держал в руках золотой мастерок, простодушные улыбки освещали их лица, на которых не было и следа страха перед необъятным небом и высотой.

От изумления фараон и все, кто видел это зрелище, онемели. Но вскоре послышались восхищенные возгласы. Люди Хикара тоже не скрывали восторга своего: для них летающие отроки были таким же чудом, как и для египтян. Стражники египетские приблизились к ассирийцам и спросили:

— Что это? Объясните!

— Мы ничего не знаем, — отвечали слуги Хикара.

Восхищению фараона не было границ, а жрецы его не могли опомниться от изумления. Наконец царь взял себя в руки и спросил, что они думают об увиденном.

— Государь! Это волшебство людям не по силам, и оно выше нашего разумения.

— Абикам! — обратился фараон к Хикару, который спокойно стоял рядом с его колесницей. — Как называете вы волшебницу или богиню, что явилась нашим глазам? И куда направляются духи, которыми она повелевает?

— О всемогущий царь! — ответил Хикар. — Здесь нет ни богини, ни волшебницы, ни духов: ты видел только одну женщину и двух мальчиков, это всего лишь подданные царя Синкариба.

— Они вернутся? Мы увидим их снова?

— Они должны возвести твой воздушный дворец, а женщина — это его зодчий. Но взгляни на небо, твои строители спускаются вниз.

Как только птицы приблизились, Хикар крикнул:

— Рабы Синкариба! Исполните долг ваш!

В тот же миг снова появилась женщина и взмахом волшебного жезла приказала детям приблизиться к ней.

— Рабочие мои! — сказала она отрокам. — Котлованы вырыты, возьмите же всё, что необходимо для начала стройки. Вот вам мерки.

С этими словами она бросила клубок лент, отроки поймали его и полетели туда, где стояли в ожидании поденщики со всем, что они приготовили. Фараон поскакал туда же, жрецы и звездочеты немедля последовали за ним.

Птицы рух покружили над толпой, а затем спустились ниже, так что стали слышны звонкие голоса их погонщиков.

— Слуги фараона! — кричали они. — Дайте нам камни, известь, песок, чтобы мы выстроили здание для господина вашего.

Египтяне застыли разинув рты.

— Великий царь! — крикнула женщина с вершины своей башенки. — Тебе служат презренные эфиопы! Употреби власть свою и силу, дабы подстегнуть их сердца, униженные рабством! Прикажи, чтобы их пятки побили палками!

Фараон оставался недвижим. И Зефани обратилась к отрокам, восседавшим на птицах:

— Подданные царя Синкариба! Ваш господин повелел исполнить желание фараона, царя Египта. Раз вы не можете приземлиться, спуститесь поближе к тем, кто не в силах вам помочь.

Она взмахнула жезлом, которому повиновались птицы, и направила их вниз. На бреющем полете оба руха устремились к земле, эфиопы попадали ничком, а тех, кто по глупости своей стоял разинув рот, посбивали с ног сильные когтистые лапы.

Жрецы Осириса застыли как вкопанные, сгрудившись вокруг своего старейшины. Они были уверены, что всё увиденное — лишь наваждение, и намеревались развеять его своими взглядами и заклинаниями. Но, для того чтобы пустить в ход жезл, главному жрецу не хватало присутствия духа. Приближение птиц ошеломило его, и он выронил из рук символ своего могущества. Все прочие служители Осириса словно окаменели, а когда Зефани направила на них страшных птиц, жуткий свист крыльев заставил несчастных броситься друг на друга. Они запутались в своих длинных одеяниях, и вскоре коллегия жрецов превратилась в безжизненную груду тел. Равнина, совсем недавно покрытая бесчисленной толпою, казалось, превратилась в пустыню, усеянную мусором.

Один лишь фараон не поддался общему оцепенению, ибо при всем своем самолюбии и надменности отличался сильной волей.

— Абикам! — сказал царь Египта ассирийскому посланнику, который не отходил от него ни на шаг. — Я ослеплен и поражен волшебными видениями. Я слишком полагался на своих магов и был уверен, что после смерти Хикара, выходца из Арамеи, никто не посмеет состязаться со мною. Ты доказал обратное и снискал уважение мое, которое я до сих пор выказывал тебе лишь в слабой мере. Повелевая искусным народом, я видел себя более могущественным, чем Синкариб. Он же выставил против меня одну-единственную женщину, и она обратила мой народ в безвольных кукол. Отныне я хочу быть только другом и союзником твоего царя! Стань нашим посредником. Завтра приходи ко мне во дворец, и мы выполним все наши обещания.

Речь речью, но легко понять, что фараон, признав поражение, в душе был уязвлен. Однако, будучи искушенным политиком, он решил скрыть под благородной видимостью истинную подоплеку своих поступков, ибо на самом деле опасался мести Синкариба.

Птицы рух и их погонщики исчезли. Как только женщина, сотворившая чудо, поняла, что всё прошло согласно ее замыслу, она мгновенно скрылась в своей башенке. Обезлюдевшая равнина снова ожила. Фараон вместе с придворными направился в город. Хикар слез с коня, приказал своим людям свернуть знамена и укрыться в шатрах. Птицы рух и оба мальчика, которые прятались в ближайшем лесу, снова забрались на спины слонов. Хикар и Зефани поздравили друг друга со счастливым исходом своей изобретательной проделки и обсудили дальнейшие действия.

— Я не отступлю от подписанных условий, — сказал Хикар, — и завтра же обо всем договорюсь с фараоном. Он потрясен до глубины души, его народ тоже, и я воспользуюсь этим в интересах Синкариба. Надо восполнить казну, опустошенную Наданом, восстановить мощь Ассирии и защитить ее границы. Если царь Египта прознает, что стал жертвой обмана, его гнев обрушится на наши головы. Потому, как только мы доберемся до моего домика в горах, где я хочу остановиться перед возвращением в Ниневию, я прикажу надежному ловчему вернуть птиц рух обратно в пустыню. Ночью евнух потихоньку заберет мальчиков и увезет их на верблюде. Синкариб не устоит перед соблазном увидеть своими глазами чудеса, которыми мы поразили Египет. Надо сделать всё, чтобы наш царь и ассирийцы поверили, что произошло чудо. Это обеспечит нам поддержку народа и поможет ему не покориться неприятелю и не попасть в ненавистное рабство. Не подумай, — продолжал мудрый Хикар, — что я хочу во всем обмануть царя Египта, но от меня ему правды не узнать, ибо важно, чтобы противник оставался в неведении. Мне, как посланнику, придется со временем сообщить ему, кто такой Абикам, и я не стану больше прибегать к хитростям, вроде заранее заготовленного письма Синкариба, которое в нужный момент доставил сюда мнимый гонец из Ниневии.

Обо всем договорившись, Хикар и Зефани успокоились и приготовились к событиям завтрашнего дня.

В городе Массере и царском дворце Абикама ждал пышный прием. К нему относились уже не просто как к посланнику соседней страны и будущему вассалу фараона, и потому делегация из самых знатных придворных встречала его у городских ворот, а когда он предстал перед троном и поклонился царю, тот спустился к нему и заключил его в объятия.

— Дорогой Абикам, — сказал фараон, — человек редкий и бесценный! Ты сам, твои слова и деяния дали мне понять, что есть царь Синкариб. Я управляю тысячами рабов, а он управляет людьми. Ассирия могла бы гордиться, если бы родила лишь Хикара и тебя! Ты, несомненно, ученик этого мудреца! Ты хорошо его знал?

— Государь, — ответил Абикам, — в свое время я расскажу тебе о том, в каких отношениях я был с человеком, которого ты уважал и до сих пор не забыл.

— Казнь этого мудреца — вот причина того, что я утратил почтение к Синкарибу. Я видел в царе Ассирии тирана, от которого надо освободить землю.

— И если бы Хикар был жив, он сделал бы всё, чтобы отомстить за своего господина и очистить его имя от гнусной клеветы, опорочившей его. Прости меня, государь, если я иногда перечу тебе, но для меня имя и интересы бывшего визиря святы, моя преданность ему угаснет только с моей жизнью, и при этом я знаю — а когда-нибудь узнаешь и ты, — что он не всегда был безупречен. За шестнадцать лет до несчастной гибели своей Хикар своими руками простодушно заточил меч, который его же и сразил. Он сам вручил это оружие Синкарибу, и тот воспользовался им… Больше я пока ничего не могу сказать. Я — посланник моего государя, и мне не подобает обманывать доверие его, но ничто не мешает мне порицать Хикара. Он слишком рано захотел удалиться от дел; человек рожден для того, чтобы действовать, покой, к которому он стремится, есть лишь бесплодное мечтанье. Когда дела государственные находятся в руках мудреца, он не должен передавать их человеку ненадежному и самолюбивому.

— Я начинаю убеждаться в том, что Хикар, возможно, был не всегда прав, ибо сама мудрость говорит устами твоими. Однако я ценю тебя гораздо выше славного визиря, ведь ты находишь в нем недостатки, в которых на самом деле его нельзя упрекнуть.

— Скоро ты убедишься, государь, что я ничем не лучше Хикара. К несчастью, я совершил столько же ошибок, сколько и он.

— Однако, — продолжил фараон, — прежде чем обсудить выполнение условий (а я считаю, что мы уже обо всем договорились), скажи, кто явился нам в образе женщины, которую ты называл зодчим Синкариба?

— Я скажу тебе, государь, но прошу, чтобы твой первый советник об этом не узнал. То была сестра покойного царя нашего и, следовательно, родная тетя того, кто ныне правит в Ассирии. Она сама вызвалась исполнить пожелания твои, но с условием, что останется неизвестной.

— Я пойду ей навстречу и тем самым докажу свое восхищение, — согласился царь Египта. — Но мне невыносимо то, что я не могу воздать ей должное и оказать почести, соответствующие высокому происхождению, достоинствам, а главное, необычайному могуществу ее.

— Да, государь, она заслуживает почтения во многих отношениях, но не стоит превозносить ее могущество: в этом она равна всем женщинам Ассирии.

— Подпишем наш договор, Абикам. Я рассчитываю на дружбу Синкариба, желаю видеть его на троне Ниневии и восхищаться его царской славой. Я уже повелел выплатить ему десятую часть всех доходов земель моих за четыре года и присовокупить к ней девятьсот кантаров, которые испросил у меня твой господин, дабы полностью оплатить изготовление боевых колесниц. Передай ему, что я хотел бы бок о бок с ним сразиться с его врагами, что я вышлю всех подданных его, укрывающихся в Египте, и вручи ему это послание.

Абикама осыпали почестями, одарили подарками, Зефани получила целую горсть адамантов, и оба тронулись в путь, унося с собою дань царя египетского. До самой границы Ассирии их сопровождал отряд всадников с двумя первыми советниками фараона во главе.

Эти почести беспокоили Хикара, ему не нравилось, что столько глаз устремляются на клетки с птицами рух. Настоящий политик задушил бы их и закопал в землю под своим шатром, но Хикару претило убивать божьих тварей, которые сослужили ему добрую службу. И потому он окружил их бдительными стражниками, и ни во время дневных стоянок, ни ночью никто так и не сумел разгадать, с помощью какой невинной хитрости ассириец одержал победу над царем Египта.

Хикар отправил гонца к Синкарибу с письмом от имени Абикама, в котором в общих чертах доложил своему господину об успехе своего посольства, предупреждал о возвращении домой его бежавших подданных и сообщал о том, что везет девятьсот кантаров и дань.

Надан ознакомился с этим донесением и пришел в замешательство.

«Кто такой этот Абикам? — думал он. — Кто этот подопечный Зефани, который сделал так много за столь короткий срок? Синкариб в свои лучшие дни почитал бы себя на вершине блаженства, заключив союз с царем Египта, а ныне тот платит ему дань, хотя ему ничего не стоило покорить всю Ассирию!»

Надан не находил ответа на свои вопросы, но видел в неизвестном посланнике угрозу для самого себя и уже обдумывал, каким образом избавиться от соперника.

Синкариб благодарил небо за то, что оно сохранило жизнь старому визирю и тем самым помогло Ассирии выйти из затруднительного положения, в котором она оказалась по вине своего царя.

По всей стране разнеслась молва о чудесах, свершившихся в Массере.

— Человек, которого вы послали к фараону, чародей? — спрашивал царя Надан.

— Нет, — отвечал Синкариб, — не чародей, но человек чудесный.

И пока все говорили о случившемся, Зефани вернулась в свой дворец, а мнимый Абикам приказал передать царю, что отдохнет и явится к нему с докладом через два дня.

Синкариб как на крыльях полетел к своей тетушке, узнал об успехе ее замысла, в подробности которого он не был посвящен, поздравил себя со счастливым исходом и, как и предвидел мудрый Хикар, захотел непременно увидеть своими глазами птиц и мальчиков, чьи действия сбили спесь с фараона.

— Это невозможно, — сказала ему Зефани. — Хикар, взяв их для услужения тебе, обещал им свободу и слово свое сдержал безотлагательно. Пусть фараон пребывает в заблуждении, а для пущей надежности пусть и народы твои продолжают верить в чудо. Я очень рада, что, прежде чем муж мой появится при дворе, повидала тебя. Он может прибыть только под своим собственным именем и не должен терпеть там Надана ни как равного себе, ни как подчиненного. Этот заговорщик виноват во всех наших бедах, он очернил Хикара в твоих глазах. Пока была необходимость, ты держал его при себе, но теперь, когда небо вернуло тебе твоего старого визиря, следует убрать того, кто замыслил его погибель и чуть не погубил твое царство, да и тебя самого. Голова преступника должна пасть, но прошу тебя, пусть судьбу его решит Хикар. Недостойный Надан — племянник ему, так пусть его покарает благодетельная рука, которую он предал.

Синкариб согласился со всем, о чем просила Зефани, и отправился во дворец, где его ждал встревоженный Надан. Царь и сам испытывал волнение, но, завидев визиря, указал на него начальнику стражи Хикара, который нес службу во внутренних покоях дворца, и приказал:

— Связать преступника! Немедленно препроводить злодея во дворец его дяди Хикара и передать в руки Зефани. После этого ты и твои стражники поступите в ее распоряжение и, как прежде, будете служить ей верой и правдой.

Надана тут же схватили и заточили в той самой темнице, где скрывался от его преследования Хикар.

После этого Синкариб созвал диван и с радостью сообщил, что старый визирь Хикар жив и вновь вступает в свою должность. Царь рассказал о службе, которую тот сослужил в Египте, и заверил, что отныне Ассирия может быть спокойна.

Весь народ, ликуя, встретил Хикара. Люди торжественно проводили его к подножию трона, где хитрые придворные осыпали его поздравлениями и всевозможной лестью.

Визирь передал своему господину послание египетского царя. В ответ на его просьбу Синкариб немедля подписал договор о союзе Ассирии и Египта и с сопутствующим письмом отослал бумаги фараону. Хикар с тем же гонцом отправил в Массер следующее послание.

Вновь взяв в свои руки бразды правления, Хикар вернулся к себе во дворец, где ему доложили, что Надан томится в подземелье. Старый визирь решился поговорить с племянником. Хикар не мог и не должен был ни при каких условиях добиваться помилования Надана, но старик не желал смерти своему приемному сыну.

Он приказал открыть темницу, в которой тлела одна-единственная лампадка. Его коварный племянник лежал на куче соломы.

— Надан, — обратился к нему Хикар, — ты помнишь, кем ты был и что ты натворил? Ты понимаешь, кто ты теперь есть? Можешь ли ты обратить свой взгляд на себя самого?

— Не могу, не краснея от стыда, — ответил Надан.

— Тигр, обагривший себя кровью, проходил мимо источника. Увидев свое отражение, он ужаснулся. Творя зло, ты не испытывал никаких угрызений совести. Познай теперь их горечь!

— О да, — застонал Надан. — Я сожалею о том, что совершил.

— Нет, неправда. Если бы сожаления твои равнялись твоим преступлениям, они убили бы тебя.

— Прости меня, дядя, вспомни, что в наших жилах течет одна кровь.

— Ганг во время одного из своих разливов залил ложбину между двумя вершинами. Вода начала загнивать и смердеть, жители окрестных склонов проклинали ее. В недоумении гнилые воды вопрошали: «Как осмеливаются они проклинать воды благотворной реки, без которой очень скоро погибли бы от жажды?!» — «Зловонное болото! — ответил им дух реки. — Ганг не признает своими воды, когда они начинают источать смерть!» Так вот, Надан, прошу, не называй меня больше своим дядей и не считай себя моим племянником.

— Хорошо, благородный и великодушный Хикар! Тогда обращайся со мною как с человеком.

— Будь ты человеком, не пришлось бы карать тебя за зло, причиненное людям. Однажды волк забрался в стадо овец, которых пас жрец Осириса. Пастух схватил хищника. «Отпусти меня, — взмолился волк, — взгляни на мою пасть, мои лапы! Сразу видно, что я невиновен!» — «Зло в сердце твоем», — отвечал пастух. «Зато ты призван творить добро! — возразил волк. — Ты пускаешь нож в ход только для жертвоприношений, а я слишком низок для заклания, ты осквернишь моей кровью свои руки и платье». — «Осквернить может только покушение на кровь праведника. — И жрец вонзил нож в горло волка. — Умри, несчастный! Я приношу тебя в жертву спокойствию стад, пасущихся на земле».

— Тогда суди меня как положено! — воскликнул Надан.

— Предатель! Когда я слышу, как ты говоришь о правосудии, меня бросает в дрожь! Вспомни мою доброту и твою измену, мою любовь и твою бессердечность! Закон ничего не говорит о неблагодарности — тут он бессилен, и я не могу тебя судить. Только Небо может покарать тебя!

— Что ж, отправь меня в самую страшную пустыню.

— Угрызения совести последуют за тобой, куда бы ты ни направился, и не покинут тебя даже после смерти: ты заслуживаешь подобной кары, но я не настолько жесток, чтобы подвергнуть тебя этой муке. Я желал бы, чтобы раскаяние вонзило в твою грудь самые острые стрелы, чтобы оно изрешетило твою душу и научило чувствовать боль! Тогда слезами ты хотя бы частично искупишь свои злодеяния!

— Увы! Как видишь, я уже плачу.

— Да, вероломный, ты плачешь! Плачешь, потому что моя голова уцелела, а ты — в цепях и не можешь отомстить. Тебя следует покарать, но не за злодеяния, а за гордыню.

Хикар удалился, жалея племянника, ибо не было никакой надежды на то, что он когда-нибудь раскается. Через несколько дней визирь захотел еще раз поговорить с Наданом, но нашел его бездыханным. Так неблагодарный честолюбец избавил землю от своего рокового присутствия: он покончил с собою в темнице, повесившись на собственных волосах.

Хикар и Зефани скоро утешились: привязанность Синкариба вознаградила их за горе, причиненное Наданом. Царь, осознав, какой опасности подвергался при коварном и бесчеловечном визире, полностью посвятил себя заботам государственным, завоевал любовь своих народов и восхищение соседей.

История Синкариба и двух его визирей подошла к концу. Шахрияр был доволен: ему особенно понравилось, как неблагодарный Надан получил по заслугам и как Хикар изображал Абикама при дворе фараона. Полет птиц рух и ловкость юных отроков весьма позабавили его.

Динарзаде почему-то прониклась особенным интересом к Зефани.

— Сестра, — сказала она, — ты нарисовала портрет женщины, к которой я испытывала такое почтение, что даже не уточнила, сколько ей лет. Ты говорила, что она достигла преклонного возраста, но я как будто забыла об этом, и она казалась мне красивой, благородной и необычайно величественной. Однако этот рассказ был очень длинным, он, наверное, утомил нашего господина, поэтому, сестра, прошу тебя поведать теперь об одном купце из Сурата, историю которого я в свое время выслушала с большим удовольствием.

— Охотно, — ответила прекрасная жена Шахрияра, — если только утро не посоветует нам заняться чем-то более приятным.

— Тогда, сестра, обещай, что расскажешь эту историю завтра.

— Если наш непобедимый султан соблаговолит приказать.

На следующий вечер Шахразада, получив высочайшее дозволение, начала такими словами.

РАССКАЗ О СЕМЬЕ ШЕБАНДАДА[46] ИЗ СУРАТА Начало

РАССКАЗ О СЕМЬЕ ШЕБАНДАДА ИЗ СУРАТА Продолжение

РАССКАЗ О СЕМЬЕ ШЕБАНДАДА ИЗ СУРАТА Продолжение

РАССКАЗ О СЕМЬЕ ШЕБАНДАДА ИЗ СУРАТА Окончание

— Ты заслуживаешь похвалы как рассказчик, — заметила Вазюме. — И это правда: когда снится что-то хорошее, очень не хочется просыпаться.

— Давайте послушаем следующую сказку, — сказала Нанэ, — потому что от тех, что тут рассказывали, у меня пропал аппетит.

— На этом всё, моя дорогая кормилица, — пояснила прекрасная индианка. — Я позвала тебя на три сказки, и мы выслушали их. Условием моим была новизна. Как ты считаешь, выполнили его мои братья?

— Да, несомненно, — отвечала слепая старуха. — Я в своей жизни много сказок слыхала и даже сама сочиняла разные истории, но то, что мне довелось услышать сегодня, было новым и по содержанию, и по форме.

— Тогда скажи, Нанэ, — продолжала Вазюме, — кому из братьев ты отдаешь предпочтение. От твоего решения зависит мой выбор, потому что ты не видишь их и будешь судить беспристрастно. Итак, моя дорогая кормилица, я жду.

— Тебе от меня ни в чем нет отказа, доченька, и вот что я скажу тебе о первой истории… Способ, которым мнимый армянин обманывает Нарилю и ее сына, бесспорно, весьма и весьма изобретателен, но не слишком ли много усилий было потрачено на то, чтобы покарать одну самодурку и одного недотепу? Не слишком ли много хлопот и суеты, чтобы выдать замуж одну дочку брадобрея и женить одного сына торговца? Вызвала ли у меня сочувствие их любовь, желала ли я им счастья? Нет, я почти ничего не узнала о невесте и очень мало о женихе. К тому же мне кажется, не стоило разбрасываться золотом и прибегать к чудесам, когда хватило бы и горсти монет. Мне не понравились наказания, которые последовали в итоге. Я люблю посмеяться, и хотя, признаюсь, сказка эта, несмотря на мелкие недостатки, очаровала меня, было досадно, что конец у нее вышел невеселым… Вторая сказка перенесла меня в мир поразительных созданий, я вдоволь посмеялась над разными их безумствами, и больше ничего. Без сожаления я слушала, как исчезло волшебство, — история эта не затронула ни чувств моих, ни мыслей. Когда я смеюсь, моя дорогая дочка, мне хочется с удовольствием вспоминать о том, что послужило причиной моего смеха и веселья… Что до третьей сказки, то это всего лишь мимолетное сновиденье, но оно чудесным образом задевает за живое. Мне кажется, я знаю, что оно означает. Вот послушайте… Заблудившийся в безводной пустыне человек — это человек любознательный, ищущий, тот, кого пожирает жажда знаний. Это природа прячет свои тайны под коркой дыни, которую он разрезает, и тело его устремляется за лезвием ножа, потому что человек этот целиком отдается поиску истины. Поначалу он оказывается во мраке, потом наступает момент, когда он прозревает. Прекрасное дерево — это тот предмет, познать который стремится человек. Оно облеплено любопытными, чьи действия не согласованы между собою, и потому они сбивают лишь пустые плоды и листья и спорят из-за результатов своих бесполезных трудов. Но вот человек ловкий бросает камень и сбивает орех с вершины дерева. Он раскалывает его и обнаруживает там истину в виде миллиона ростков, рожденных из одной завязи. И находкой своей он обязан случаю — отцу всех полезных открытий… Призна́юсь, моя дорогая доченька, что этот маленький сон доставил мне большее удовольствие, чем две длинные сказки. Обе они теряют всю свою привлекательность, как только я вспоминаю прекрасную аллегорическую историю с ореховым деревом.

Вазюме согласилась с няней.

— Хорошая сказка та, — сказала девушка, — которая развлекает, просвещая, волнует сердце и соединяет приятное с полезным.

Вазюме отдала свою руку в награду Валид-Хасену, их пышную свадьбу играли всем Суратом, и счастье их не было сном.

Закончив повесть о шебандаде из Сурата, Шахразада умолкла, ожидая приказаний своего господина и повелителя.

— Как, уже конец? — удивился Шахрияр.

— О неутомимый султан, — отвечала Шахразада, — мне хочется внести разнообразие в развлечения твои и рассказать еще одну, еще более занимательную историю, но она слишком длинная, а ночь уже на исходе, и мне нужно поспать. Если позволишь, я приберегу на следующий вечер рассказ о Бахе́т-заде́ и десяти визирях.

— Хорошо, — согласился султан. — Ты права, у меня в голове тоже всё смешалось, я и сам не отказался бы от отдыха.

Он махнул рукой, рабыни загасили лампы, и в серале воцарилась тишина.

Вечером, когда все приготовились слушать новый рассказ прекрасной султанши, она обратилась к Шахрияру с такими словами:

— Хочу предупредить тебя, мой господин, что в этой истории не будет ничего необычайного и сверхъестественного, ничего, что тебя раздражает…

— Неужели? Никаких птиц, никакого колдовства?..

— Нет, мой повелитель, это будет рассказ поучительный, и речь в нем пойдет о предназначении человека. Я докажу тебе, что никто на земле не может изменить предначертанное судьбой.

— Коли так, — улыбнулся Шахрияр, — то сегодня мне суждено слушать твою историю, и ты можешь приступать.

Шахразада поклонилась в знак согласия и начала такими словами.

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́^{240} И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Начало

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Продолжение

РАССКАЗ О БАХЕ́Т-ЗАДЕ́ И ДЕСЯТИ ВИЗИРЯХ Окончание

— Государь! — произнес Аладдин, закончив свой рассказ. — Как видишь, раб, осужденный на распятие по ложному обвинению своих недругов, человек, которого едва не разорвали страшные львы, чудесным образом избежал опасностей, тогда как его гонители и недруги, желавшие пощекотать себе нервы, глядя на его мучения, были уничтожены или наказаны. Лишившись части своих подданных, царь Арама получил по заслугам: он не рассмотрел дело как подобает и, хоть и посочувствовал несчастному, пробудившему жалость в его душе, не судил его по справедливости.

Бахе́т-зада́ разрывался между своим долгом, рассказами и размышлениями Аладдина и настояниями визирей. Сердце его возмущалось вынесенным Аладдину приговором, однако он уже повсюду объявил о своем решении, за городом воздвигли крест, нетерпеливая толпа жаждала увидеть столь долгожданную казнь — всё это усиливало замешательство царя. Заметив, что государь снова заколебался, визири начали упрекать его, приводить уже известные доводы и закончили тем, что стали утверждать: такое поведение подрывает царскую власть.

— Будь по-вашему, — сдался Бахе́т-зада́. — Говоря по правде, мне отвратительно то, что я делаю, и всё же, поскольку преступление как будто доказано и безопасность моего царствования зависит от этого приговора, я уступаю вашим требованиям. Казнить виновного!

В тот же миг стражники схватили Аладдина, связали, заковали в железо и повели за город, где мученическая смерть должна была положить конец его дням. Сам царь, сев верхом на слона, в сопровождении всего двора отправился к месту казни. Там его уже ждал трон, с которого государь мог своими глазами следить за исполнением сурового приговора. Когда Аладдина начали раздевать, неизвестный человек пробился сквозь толпу и бросился к осужденному.

— О сын мой! — вскричал он, обхватив ноги Аладдина.

Слезы хлынули из его глаз, и больше он не произнес ни слова, ибо горе душило его.

Это непредвиденное событие взволновало народ, а Бахе́т-зада́ приказал подвести к нему неизвестного.

— Великий царь! — сказал несчастный, поцеловав государю колени. — Спаси юное создание, приговоренное тобою к смерти. Если тебе нужна жизнь виновного человека, возьми мою! Молю тебя, прикажи казнить меня.

— Кто ты? — спросил Бахе́т-зада́. — Почему ты просишь за этого преступника?

— Государь, я — главарь шайки разбойников. Однажды я искал оазис в пустыне, чтобы мои люди могли утолить жажду, и рядом с источником, на траве, в тени пяти пальм я нашел на обрывке золотого полотна младенца, который только-только появился на свет. Мне стало жаль это невинное дитя, и я забрал его себе. Моя жена вскормила его. Повелитель, это не наш ребенок, но он был для нас даром Божьим, мы полюбили его больше родных детей. Этот юноша одарен такими достоинствами и добродетелью, что заставлял нас стыдиться и сожалеть о нашем ремесле, потому что — мне совестно в этом признаться — мы занимались грабежами и разбоем, а он всегда следовал за нами и подавал пример отваги и милосердия. Однажды мы потеряли его, когда разбитые…

Царю больше ничего не надо было знать, он уже понял, что тот, кого он чуть не отправил на смерть, был единственным плодом их любви с Бахержоа. Бахе́т-зада́ вскочил, бросился со всех ног к Аладдину, собственным кинжалом рассек его путы и нежно прижал юношу к груди.

— Ах, сын мой! — вскричал он. — Я чуть не пронзил свое сердце мечом сожалений. О Великий Аллах! Сколь глубока мудрость твоя и велико могущество! Еще немного, и душа моя разорвалась бы при виде жестокой казни, но Ты превратил смерть и ужас в торжество правды и счастья, чей восхитительный блеск ослепляет меня!

Бахе́т-зада́ снова обнял Аладдина, усадил его на слона и вернулся во дворец под звон фанфар и восторженные возгласы всего народа.

Бахержоа уже предупредили о нежданном счастье, о том, что она вновь обрела сына, чья судьба стоила ей стольких тревог. Вскоре царь сам представил ей их дорогое дитя. Он приказал нарядить Аладдина в столь роскошные одежды, что они скрыли следы его долгого заточения. Радость охватила всех жителей страны: придворные, купцы, ремесленники — все разделили ее. Мечети распахнули свои двери, и подданные Бахе́т-зады́ вознесли благодарственные молитвы Аллаху и Его Пророку. Народные празднества и гуляния сопровождали всеобщее ликование, Иссессара превратился в город услад. Все, вплоть до птиц небесных, воспевали славу государя и освобождение Аладдина.

Только десяти визирям было не до праздника: их бросили в темницу, где они мучились от страха и угрызений совести в ожидании казни, которая должна была состояться по завершении тридцати дней торжеств. Наконец по приказу царя визирей привели к подножию трона: вид его не вызывал теперь у них ничего, кроме ужаса. Аладдин сидел по правую руку от отца, и десять бывших его гонителей отводили глаза, боясь взглянуть ему в лицо. Бахе́т-зада́ молча смотрел на них, внушая почтение и трепет, а потом сказал:

— Вы, мнимая опора моего престола! Визири, ревностно заботившиеся о моей славе! Вот преступник, которого вы столь рьяно и ревностно преследовали. По-вашему, я должен был отправить его на смерть, не дав ему слова, а слушая его, подрывал свою славу, безопасность и покой моих подданных. Оправдайтесь, если сможете, я дозволяю вам говорить.

Но напрасно царь пытался заставить своих подлых советников молвить хоть слово в свою защиту — их сковал смертельный страх: опустив головы, они стояли, не смея поднять глаз, губы их дрожали, ноги тряслись и подкашивались.

— Почему же вы молчите? — сказал им в свою очередь Аладдин. — Что стало с вашей приверженностью правосудию? Куда подевалось ваше красноречие, коим вы отличались, когда судили сына разбойника, якобы виновного и пойманного на месте преступления? Где рвение ваше, с коим вы требовали его позорной казни? И где ваше мужество и забота о славе отечества? Отчего вы не приведете свидетелей моего злодеяния, очевидцев того, как я пытался соблазнить царицу подарками и запугать угрозами? Не можете? Это ваше преступление и вина подавляют вас, совесть душит, а стыд сжимает горло.

— Ваш приговор, — продолжил Бахе́т-зада́, — уже вынесен на Небесах и будет исполнен на земле. Пусть воздвигнут еще девять крестов рядом с тем, что был приготовлен для моего сына, и да закончится земной путь этих десяти негодяев. Пусть глашатаи объявят мой приговор всему народу!

Царь отправился в свои покои вместе с Аладдином, которому без устали выказывал нежность и любовь.

— Ах, мой дорогой сын, — говорил он, — и как это ты совсем не боялся грозившей тебе смерти и нашел в себе силы, чтобы вспомнить столько историй и рассказывать их мне одну за другой? Откуда почерпнул ты все эти премудрости и справедливые размышления, которые могут быть только плодом опыта и учения?

— Государь, — отвечал Аладдин, — всё сказанное мной было вдохновением свыше. В детстве о моем образовании хорошо заботились, а главное, я многому научился с тех пор, как, на мое счастье, оказался при дворе, рядом с тобою. Та, кого я считал своей матерью, обратила мое внимание на божественный Коран: она внушала мне, что я во всем должен руководствоваться его святыми истинами. Но самое удивительное, государь, то, что ее муж, выросший посреди преступлений и без зазрения совести грабивший караваны, оказался человеком чести. Он был хорошим мужем, добрым хозяином своих рабов, более чем нежным отцом и не жадным до добычи разбойником. Он обожал меня, и я, будучи тогда менее образованным, чем теперь, почитал его как своего благодетеля и любил как отца.

— Довольно о нем, сын мой, — прервал его царь Бахе́т-зада́. — Народ возвращается с показательного зрелища, муэдзины^{269} призывают всех в мечети, и скоро они заполнятся. Пусть мой казначей пойдет с тобой, раздавай милостыню, пусть благотворительность сопровождает каждый твой шаг. Будь достойным наследником, возвращенным мне самим Небом на благо моего царства!

Как только службы закончились, государь приказал проводить главаря разбойников, который проживал по его велению в Иссессаре, в баню, одеть подобающим образом и привести во дворец, чтобы он мог полюбоваться на торжество своего приемного сына. Царь не только ни в чем не упрекнул воспитателя Аладдина, но назначил его правителем пограничной земли, где бывший вожак шайки мог сполна проявить свои воинские дарования.

Бахе́т-зада́, Бахержоа и Аладдин, объединенные кровным родством, любовью и дружбой, долгие годы прожили в неразрывном союзе, постоянно находя способы потуже затянуть узелки на нитях, что связывали их друг с другом. Наконец годы и угасающие силы дали государю понять, что пора передать его скипетр в более надежные руки, и Бахе́т-зада́ собрал диван и всю знать своего царства.

— Природа дала мне сына и наследника, — сказал он. — а Небо, чудом сохранив его жизнь, ясно выразило свою волю. Передавая Аладдину это царство, я лишь исполняю высший Промысл Божий и даю вам более достойного, чем я, повелителя.

Перевод с французского Е. В. Трынкиной.