Продолжение «Тысячи и одной ночи»

В давние времена народом бану хиляль^{271}, наиболее многочисленным и доблестным во всей Азии, правил эмир бану хиляль Саламис — самый знаменитый военачальник той поры, прославленный своими неустрашимостью и непобедимостью, твердой верой и честностью, одним словом, всеми добродетелями, необходимыми воину и государю. Сочетание этих достоинств сделало его главой шестидесяти шести племен, которыми он повелевал с такой мудростью, что заслужил их полное доверие. Удача и процветание, что очень часто являются плодами благоразумного поведения, сопутствовали ему во всех битвах и не покидали в мирное время. Для полноты счастья этому правителю не хватало лишь наследника, но Небо еще не удостоило его этой милости, хотя Саламис был уже не молод.

Когда наступал праздник Арафата, эмир неизменно совершал обильные жертвоприношения. Распростершись на мраморных ступенях, он обращался с мольбою к святому Пророку и в смиренном почтении ждал столь необходимого для его грядущего благополучия дара небесного. Однажды, помолившись с особенной горячностью и велев возложить на алтарь вдвое больше даров^{272}, чем прежде, Саламис вдруг почувствовал, как снизошло на него успокоение: сердце его преисполнилось надежды и уверенности, и оно его не обмануло. Вскоре его жена Амирала понесла и через девять месяцев произвела на свет мальчика, сравнимого по красоте лишь с тем светилом, что ночью заменяет нам солнце. Счастливая мать с восторгом и нежностью прижала младенца к сердцу и, целуя его, промолвила:

— Милое дитя, ты подобно прекрасному древу, породившему тебя. Пусть мои поцелуи станут для тебя тем же, чем солнечные лучи для пробившегося к свету ростка! Прими мою грудь, вкуси первые капли моей любви… О Великий Пророк! Ты, кому Всевышний передал ключи от милостей небесных! Тебе мы обязаны этим бесценным сокровищем! Ниспошли ему свою божественную мудрость! О Всемогущий, сделай так, чтобы его судьбой управляла самая сильная, блестящая и добрая из звезд! Будьте счастливы, народы цветущей Аравии! Это вам дарован наш Хабиб! Посмотрите на верхушку моего молодого кедра! Вы легко разглядите ее среди прочих, гордитесь, славные племена! Однажды этот кедр укроет вас под своей сенью.

Пока Амирала прославляла благодеяние Аллаха, эмир созвал предсказателей со всех своих земель, чтобы они узнали по звездам, какая судьба ждет его сына. В назначенный час мудрецы устремили глаза к ночному небосводу и увидели самую настоящую битву. Одна звезда противостояла другой, и самая яркая из них потускнела, а потом, подобно стремительному метеору, то ли затмилась, то ли упала, но на самом деле оставалась на месте, ибо спустя несколько минут снова воссияла во всем блеске и в самых многообещающих сочетаниях с другими светилами.

Старший предсказатель взял слово.

— Повелитель, — сказал он Саламису, — слава и всеобщее поклонение будут сопутствовать твоему сыну, но на долю его выпадет столько невзгод, сколько не выпадало никому из простых смертных. Хабиба ждут опасности и превратности судьбы, но и силы ему даны невиданные. Подвиги его увенчаются любовью и почетом, если благодаря мужеству и стойкости он преодолеет все препятствия и выдержит все испытания.

— Что за странная и суровая участь! — воскликнул эмир. — Неужели нельзя ее изменить или хотя бы смягчить!

— О достославный, — отвечал мудрец, — мы своими глазами видели, в каком разногласии находятся большая планета и семь ее спутников, но они сделают всё, что в их силах, дабы прийти на помощь звезде твоего сына и защитить ее от пагубных влияний. Зрелище их противостояния ужасает, но, поскольку звезда Хабиба вновь воссияла, ты можешь надеяться на благоприятный исход. Мы ясно видели, что опасностей ему не избежать, однако, как любой человек, он может уклониться от некоторых ударов судьбы или смягчить их. Всё зависит от добродетелей Хабиба, только он сам может заставить свою звезду стать к нему благосклоннее.

Саламис был человеком не только самым отважным, но и самым смиренным.

«Не может быть, — убеждал себя эмир, — чтобы превратности судьбы, подстерегающие моего сына, оказались выше сил человеческих. Значит, надо воспитать его как мужчину и взрастить в нем ростки всех добродетелей. Амирала поможет мне, и благодаря нашему примеру и урокам он всё преодолеет».

Едва Хабиб заговорил, как с его еще слабых губ вместо детского лепета начали слетать слова, исполненные смысла и веры: он прославлял Творца, Его пророка Мухаммада, небо, землю, всех населяющих ее тварей и ее бескрайние просторы. Буквы алфавита служили ему игрушками, и мальчик складывал из них сначала отдельные слова, а потом и целые фразы. Не маленький домик строил он из тростинок, но мечеть. Игры, вкусы и наклонности сына Саламиса с самых первых дней предвещали, что быть ему человеком незаурядным.

Как только Хабиб подрос и окреп, его перестали кормить по часам. Надо было приучить мальчика стойко и безропотно сносить все тяготы жизни и лишения: у Хабиба отобрали подстилку, на которой он спал, и заставили ложиться прямо на голую землю, он привык терпеть любую непогоду и не боялся ни жары, ни холода.

Мальчика сажали на необъезженных жеребят, но благодаря ловкости, обретенной в менее опасных упражнениях, сын Саламиса легко сохранял равновесие. Если же он вдруг падал, то благодаря гибкости и легкости своей тут же вставал на ноги.

Так Амирала трудилась над телом своего воспитанника, и через семь лет ее сын превзошел в силе и проворстве всех своих сверстников. Не забывали также о сердце Хабиба и уме. Мальчик наизусть знал все суры Корана и умел разъяснить их смысл. Мать научила его с восторгом взирать на чудеса природы и описывать ее красоты.

Но вот пришла пора Саламису подумать о дальнейшем образовании сына. Надлежало найти юному Хабибу наставника, который продолжил бы дело, прекрасно начатое Амиралой. В стане эмира был один старый мудрец по имени Иль-Факис, который владел обширными познаниями во всех науках и отличался безупречным поведением. Однако тяжелая болезнь медленно сводила его в могилу.

— Ах, если бы Аллах мог вернуть мне мудрейшего Иль-Факиса! — сказал как-то Саламис одному из своих приближенных.

— Тебе нужен Иль-Факис? — услышал он в ответ. — Я только что из его шатра. Старик сказал, что принял какой-то эликсир, который произвел на него волшебное действие. Учитель встал при моем появлении и сделал несколько шагов, ни разу не покачнувшись. Уверен, если ты призовешь его, твое желание исполнится.

— Ступай, уговори его прийти ко мне, — обрадовался эмир. — Его возвращение к жизни — это чудо, которое свершилось не только для его, но и для моего блага.

Иль-Факис явился к Саламису и согласился стать наставником Хабиба[73]. Он поселился вместе со своим новым учеником в отдельном шатре. Слова мудреца падали на столь благоприятную почву, что ростки не заставили себя ждать. Хабиб запомнил названия всех звезд и мог описать путь планет, вычислить их размеры и расстояния между небесными телами. Он различал все растения и изучил их свойства, а также то, какое влияние на растительный мир имеют тепло и влага. Юноша знал, что моря питаются реками, что пар, поднимающийся над водоемами, достигает горных вершин и снова превращается в богатые источники, дающие вечную жизнь всему живому. Не было ни одного животного, чей вид Хабиб не смог бы определить, и хотя их удивительные инстинкты не могли не поражать, ученик Иль-Факиса понимал, что им не сравниться с чудесами, на которые способен разум.

Стремясь под руководством наставника придать порядок этим бесчисленным сведениям, Хабиб начал записывать всё, что узнавал, и для этого овладел искусством письма перьями, заточенными семью разными способами[74]^{273}.

Однажды Саламис попросил сына поделиться с ним своими познаниями.

— Отец мой, — отвечал Хабиб, — тебе лучше попросить об этом моего учителя, он сумеет поговорить с тобою обо всем, что знает. Что касается меня, то я слушаю во все уши и смотрю во все глаза, но пером пользуюсь пока еще лучше, чем языком, и стремлюсь к тому, чтобы буквы, которые выводят мои пальцы, стали чисты и безупречны, словно морские жемчужины.

Саламис, очарованный ответом сына, спросил его мудрого наставника, чему еще он намерен обучить Хабиба.

— Твой молодой наследник, — отвечал Иль-Факис, — уже может предвидеть ответ, задавая мне вопрос. Я открыл его глазам великую книгу мира, теперь каждый самостоятельный шаг продвинет твоего сына вперед на целый стадий^{274}. Учение, которое часто идет в стороне от применения знаний, лишь задержит дальнейшее развитие Хабиба, и потому, повелитель, пора моему ученику приступить к наукам, необходимым тому, кто в будущем возглавит шестьдесят шесть воинственных народов. В этом ему моя помощь не нужна, к тому же земля требует вернуть ей мой прах, и я жажду найти упокоение.

— Что за черные мысли?! — возмутился эмир. — У тебя впереди еще годы и годы, и моя казна позволит тебе насладиться ими сполна.

— Нет, повелитель, мне теперь всё едино — что песчинка, что все земные богатства. Я уже давно мертв, ничего мне не нужно. Это тщедушное тело, которое я не стремлюсь сохранить, обязано продлением жизни своей лишь тайному Промыслу Божьему на благо Саламиса, а теперь судьбе угодно, чтобы я ушел.

— Что ж, прощай, почтенный Иль-Факис! — вздохнул эмир. — Дай нам обнять тебя в последний раз, расставание будет стоить нам горьких слез. Но мы найдем утешение, навещая твой шатер…

— Нет, мой шатер улетучится, точно туман от дуновенья ветерка, а я — как пыль, что этот ветер увлекает за собой. Прощай, Саламис, прощай, мой дорогой Хабиб, вспоминайте обо мне посреди грядущих невзгод.

Сколь опечален был Хабиб этой разлукой! Но какому суровому испытанию подверглось его любящее сердце на следующий день! Вернувшись в свой шатер, его мудрый наставник умер, и останки его немедленно захоронили, дабы защитить людей от страшной заразы, которую тело старца начало распространять, едва душа покинула его. Юный ученик оросил слезами грудь своей матери, и Амирала, утешая сына, восхищалась его добросердечностью. Она просила Хабиба обратить глаза к небу, ибо счастье человеческое целиком в руках Божьих. Сын Саламиса немного успокоился, но ему захотелось отдать последний долг своему благодетелю, возложить цветы на его могилу и помолиться о его душе, и ученик направился к шатру учителя с тремя венками из тех цветов, которыми люди выражают свою скорбь^{275}. Нежная грусть овладела душой юноши и открыла дорогу слезам, что сами собой покатились по его щекам. Отдавшись сладкой печали, Хабиб помолчал какое-то время, а потом громким голосом начал свою молитву.

— Я топчу землю, в которой покоится тело моего дорогого Иль-Факиса. Ангелы смерти, когда вы приблизились к нему, чтобы забрать его душу, чувствовали ли вы то же, что и я?.. О Великий Пророк! Как ты принял в царстве своем этого правоверного мусульманина? Ты даровал ему нетленный венец, так сделай бессмертными и те скромные венки, что я принес к праху его. Душа моего дорогого Иль-Факиса бродит далеко от этих мест, но и на той бесплодной земле она прорастет цветами и травою точно так же, как один его взгляд и одно слово взращивали во мне тягу к мудрости и добродетели. Покойся с миром, благодетельная душа! Прими свидетельство моей признательности, я возлагаю венки на твои холодные останки! Ты научил меня справедливости, чувству долга, сладости дружбы. Я буду вечно ценить и помнить тебя и твои уроки.

Саламис ждал возвращения сына.

— Хабиб, — сказал он, — отдав долг благодарности твоему первому учителю, теперь следует подумать о том, чтобы приобрести знания и умения, необходимые воину и правителю. Ты мой сын, самим Небом тебе суждено стать после меня повелителем доблестных племен, находящихся под моей властью. Тебе придется возглавлять все военные походы, и этому тоже надо учиться. Ты должен закалить свое тело, чтобы оно никогда не знало усталости и сметало с лица земли любого врага. Сила в сочетании с ловкостью должна сделать из тебя самого бесстрашного и неутомимого воина. Ты уже начал овладевать оружием. Помни, только трус изнемогает под его тяжестью, настоящий же мужчина к ней привыкает. Как жаль, что среди моих воинов нет никого, кто мог бы просветить тебя в этом деле так же, как покойный мудрец во всех науках! Настоящего боевого наставника найти столь же трудно, как птицу Феникс. Великий Пророк совершил чудо, сохранив для нас жизнь Иль-Факиса, и только он, Мухаммад, может послать нам того необыкновенного человека, которого я хотел бы приставить к тебе.

— Отец, я играючи справляюсь с самыми сильными лошадьми, — отвечал Хабиб, — сила и мужество никогда не покидают меня. Прикажи мне снять это льняное платье и надеть железные доспехи: со щитом и копьем в руках я стану твоим первым братом по оружию! Ах, как бы мне хотелось расстаться с этой одеждой, которая делает меня похожим на девушку и скрывает силы, данные мне природой! Да, мне нужно научиться рассчитывать их и беречь, и я хочу этого больше всего на свете!

— О, бесценный божий дар! — Эмир обнял и поцеловал сына. — Благословенное дитя! Надежда моих народов! Тот, кто наделил тебя столь славными достоинствами, позволит нам найти способ их развить.

Едва они закончили разговор, как на границе их становища появился всадник, который попросил дозволения представиться эмиру.

— Пропустите его, — приказал Саламис. — Я всем сердцем желаю справедливости и мира на земле и хочу знать всех их защитников.

Прекрасная грива великолепного скакуна, на котором восседал неизвестный, оставляла на виду лишь макушку его шлема и развевавшийся над ним султан. Воин приблизился к шатру эмира и спешился. Хабиб взял его коня под уздцы и, прежде чем препоручить коня одному из конюших, спросил незнакомца:

— Доблестный рыцарь, что привело тебя сюда?

— Я пришел, — услышал он в ответ, — выразить почтение и восхищение добродетелям, мужеству и могуществу великого эмира бану хиляль Саламиса и просить его сына Хабиба ответить на благосклонность, что питает к нему прелестная дочь Йемена^{276}. Рыцарь, которому посчастливится заключить ее в объятия, очень скоро, опьяненный блаженством, забудет обо всех опасностях, как прошлых, так и будущих.

Эмир не расслышал ни слова и поинтересовался, о чем шла речь.

— Отец мой, — сказал Хабиб, — этот благородный рыцарь просит дозволения приветствовать тебя и выпить со мною чашку кофе. — Обернувшись к гостю, юноша продолжил: — Рыцарь! Желать благосклонности дочери Йемена — значит прежде всего показать себя достойным тех чувств, которые она вселяет в сердца поборников славы. Ты ни в чем не будешь знать здесь отказа. Герой, коего ты видишь перед собою, и есть эмир Саламис, а я — его сын Хабиб.

Два воина приветствовали друг друга. Саламис в жизни не видывал столь прекрасного своей статью рыцаря, чье лицо было бы так величественно и в то же время полно очарования. Солнце сияло на его доспехах, и казалось, они излучают свет, а не отражают его. Подобно метеору, что пылает на небосводе, его шлем горел, как огонь, а меч сверкал, словно молния. Ни золото, ни адаманты не украшали вооружения иноземца — всем своим блеском оно было обязано лишь простоте своей и чистоте.

Пока неизвестный пил кофе, Саламис спросил, по какой причине тот прибыл в его стан.

— О великий и славный эмир! — отвечал рыцарь. — Я — парфянин^{277} по крови и родился в сердце Индии. С детства я мечтал о победах и искал их на воинской стезе. Слава твоя достигла моих ушей и пробудила во мне дух соперничества, мне захотелось узнать поближе того, кто остается моим кумиром. Прибыв в твои владения, я узнал, что ты ищешь наставника для юного Хабиба. И, хотя он всему мог бы научиться у своего отца, я подумал, что сыну твоему нужен тот, кто будет постоянно следить за его упражнениями, и решил предложить свои услуги.

— Рыцарь! — сказал Саламис. — Я тронут твоей обходительностью и прямотой. Однако мой наследник должен быть готов к тому, чтобы возглавить мои народы. Я сделался их повелителем благодаря моим достоинствам и непобедимости. Тот, кто не сумеет одолеть меня в честном бою, не вправе надеяться стать и лучшим, чем я, воспитателем для моего сына. Давай померимся силами, посмотрим, кто из нас победит. И знай, я мечтаю о том, чтобы потерпеть поражение, лишь бы найти человека, которому можно смело доверить Хабиба.

— Подобной чести достойны лишь славнейшие воины, — отвечал рыцарь. — Я принимаю вызов великого Саламиса и без стыда потерплю поражение от того, кто не знал его никогда.

Приближенные эмира, ставшие свидетелями этого вызова, попытались отговорить своего господина, сказав, что ему не подобает сражаться с человеком неизвестного происхождения.

— Что значат кровь и положение? — возразил эмир. — Я ищу воина, а не царя. Если этот рыцарь слишком самонадеян, он будет повержен и честь моя не пострадает. Если же его мужество равно его благородной уверенности в своей удали, ни он, ни я не уроним нашего достоинства, ибо будем драться с равным соперником. — Эмир обернулся к чужеземцу и продолжил: — Рыцарь, отдохни с дороги и дай передышку своему коню, ибо я хочу, чтобы наш поединок был честным. Знай, я хочу потягаться с тобою силами не для того, чтобы лишить тебя моего уважения, а чтобы дать тебе возможность завоевать его. Увидимся послезавтра.

Хабиб проводил гостя в приготовленный для него шатер. Воин поблагодарил юношу за доброту и обхождение и, глядя на него с нескрываемым интересом, промолвил:

— Путник, проходя мимо молодой лозы с тяжелыми гроздьями, должен сделать ей опору. Созрев, виноград сам упадет в его руки.

Они попрощались, и Хабиб вернулся в шатер отца, но на рассвете следующего дня поспешил к тому, кто уже начал замещать в его сердце покойного Иль-Факиса. Рыцарь начищал свое оружие и проверял конскую упряжь.

— Как? Ты делаешь всё своими руками? — поразился сын Саламиса.

— Да, мой юный повелитель! Когда стремишься к славе, не стоит пренебрегать ничем из того, что может пригодиться на пути ее завоевания, у настоящего рыцаря только одно зеркало — его оружие.

Тем временем приготовили ристалище для поединка между Саламисом и неизвестным воином. Протрубили в рог, бесчисленная толпа зрителей окружила арену, соперники выехали с двух сторон, и каждый из них выглядел столь превосходно, что невозможно было предугадать, кто из них сильнее и кто одержит победу. Они были вооружены равными по весу копьями, сидели верхом на равных по росту и мощи конях. Будто молнии, бросились противники один на другого, но, несмотря на нанесенные удары, оба остались в седлах, только копья их разлетелись в щепки^{278}. Саламис ни разу в жизни не встречал такого сопротивления и поразился всей душою, поняв, что страшный удар его ни к чему не привел. Однако и противник эмира, по причинам, о которых еще не время говорить, тоже был весьма изумлен. Правитель подал знак рыцарю, что хочет с ним переговорить. Тот спешился и подошел к Саламису.

— Доблестный воин! — сказал эмир. — Ты показал мне, на что способен. Потому надеюсь, завтра с мечом в руке ты тоже будешь мне достойным соперником.

— Великий эмир! — признался неизвестный. — Еще ни одному смертному не удавалось взять надо мною верх. К огромному моему удивлению, я узнал, что на свете всё же есть человек, который может сравниться со мною. Ты оказал мне честь, я не могу не принять твой новый вызов.

Соперники пожали друг другу руки и разошлись. Повинуясь сыновнему долгу, Хабиб поспешил в шатер отца и выразил ему свое восхищение, а потом, уступив дружеским чувствам, направился к рыцарю, который снимал доспехи с помощью приставленных к нему людей.

— Значит, ты всё же не брезгуешь услугами тех, кто должен исполнять твои приказания?

— Нет, мой милый Хабиб. Вот послушай одну притчу. Когда солнце встает, оно не пользуется ничьей помощью, чтобы всю землю осветить своими лучами, зато на закате, погружаясь за море, оно позволяет волнам их загасить.

— Я отвечу другой притчей, — сказал Хабиб, — или, скорее, истиной, которую я понял сегодня: герой, который, не дрогнув, выдержал сильнейший удар, нанесенный копьем моего отца, ослепил меня своим блеском, и этот блеск не угаснет для меня никогда.

— Один еще не оперившийся орленок, — продолжил рыцарь, — впервые открыл глаза, заметил светлячка в листве соседнего дерева и был ослеплен его блеском. Царь птиц еще не подозревал, что наступит день, когда он будет смотреть на солнце не моргая.

— Думаю, Феникс^{279}, говорящий со мною, — промолвил Хабиб, — умеет целым и невредимым возрождаться из пепла и недооценивает своего превосходства.

— У меня нет никакого превосходства над тобою, мой милый Хабиб, — сказал рыцарь и обнял юношу. — Разве что дружеские чувства, которые ты мне внушил, перерастут в любовь и она окажется сильнее твоей.

— Если бы я мог открыть тебе свое сердце, — возразил сын Саламиса, — ты признал бы себя побежденным, но не следует лишать моего отца удовольствия видеть тебя. Я знаю, он уважает героев, а ты один из них, хоть и не желаешь с этим согласиться.

— Возможно, — отвечал чужеземец, — когда-нибудь один из нас и станет героем, но пока я не вижу здесь никого, достойного этого звания.

Так, беседуя и держась за руки, Хабиб и индийский воин дошли до шатра эмира и весьма обрадовали Саламиса, заметившего, что между ними зарождается дружба, которую он всем сердцем желал укрепить.

Эмир поспешил навстречу рыцарю, всячески выказывая ему глубокое почтение.

— Надеюсь, тебя уже не смущают испытания твоей силы и мужества, коим я тебя подвергаю, — сказал Саламис. — Поверь, я делаю это не ради того, чтобы составить свое мнение. Я управляю народом воинственным и жаждущим славы и хочу, чтобы ни у кого не осталось ни малейшего сомнения в выдающихся достоинствах моего избранника. Моя забота об этом дойдет до того (и ты еще поблагодаришь меня за такой шаг), что после окончания нашего состязания я позволю всякому, кто захочет оспорить твою победу, вызвать тебя на поединок. А пока насладимся настоящим, завтра мы всех заставим восхищаться тобою.

Следующий день стал днем самой поразительной битвы из всех, что когда-либо видели арабы. Каждый герой со щитом в руках пытался поразить противника, но не успевал один замахнуться, как другой уже отражал удар и наносил ответный. Затем щиты и мечи были отброшены прочь и началась схватка рукопашная: так же напрасно буйные ветры пытались бы сокрушить ливанские кедры — пусть даже всё вокруг содрогнется, но не явилась еще такая сила, чтобы вырвать их из земли.

Эмир почел, что не время злоупотреблять вниманием удивленных зрителей — он нашел равного себе противника, и это радовало его куда больше, чем победа.

— Доблестный рыцарь, погоди, давай приостановимся на мгновенье, — предложил он. — С каждой минутой возрастает мое изумление, ибо никто и никогда не оказывал мне подобного сопротивления. При этом раньше я не столько гордился своим превосходством, сколько печалился из-за нашего несовершенства, сравнивая возможности человека с тем, чем наделены некоторые звери. Ты разрушил мои представления. Теперь, когда я испытал твою силу, я возношу льва уже не так высоко. Давай же прекратим эту тяжкую и бесполезную борьбу, пусть снова подадут нам коней, и мы еще раз сразимся на копьях.

Новое состязание стало еще одним торжеством для двух рыцарей: оба они показали всё, что только может дать человеку ловкость, хитрость и сила. Однако спустя какое-то время эмир начал уставать: несмотря на богатырскую мощь Саламиса, молодость соперника стала для правителя непреодолимым препятствием. Впрочем, отец Хабиба уже убедился, что неизвестный рыцарь обладает всеми качествами, необходимыми для места, которое он хотел ему доверить. Осторожности ради Саламис положил конец поединку, опустил оружие и знаком приказал чужеземцу сделать то же самое. Противники пожали друг другу руки и вернулись в шатер.

— Рыцарь, — сказал Саламис, — стань вторым отцом для моего сына. Ты знаешь, как укрепилось твое тело путем постоянных упражнений и чего тебе стоило прибавить к силам ловкость. Тебе ведомо, как, независимо от обстоятельств, научиться не терять хладнокровие. Отдаю в твои руки мою единственную надежду. Пусть поймет Хабиб, что значит истинная слава. Обучи его всему, что должен уметь воин, дабы ее добиться!

Хабиб только об этом и мечтал и не скрывал от отца своих желаний. Он с радостью последовал за своим новым наставником.

— О, наконец-то, — воскликнул юноша, — я смогу воспользоваться твоими уроками! Я должен брать пример с тебя и моего отца и очень хочу хотя бы частично стать похожим на вас обоих!

— Вот как мы поступим, мой дорогой Хабиб, — сказал Иль-Хабуль (так звали индийского рыцаря). — День мы будем посвящать твоему совершенствованию в искусстве, которое сделает тебя не только сильным и ловким, но и храбрым, вечером же будем беседовать о качествах, необходимых тебе как будущему правителю самого независимого народа на земле, который всегда жертвовал роскошью ради свободы и чьим кумиром является отвага, подчиненная мудрости. Твой отец понимает своих подданных, благодаря этому он правит шестьюдесятью шестью племенами, и ты не унаследуешь его власть, не переняв его достоинств и добродетели.

Следуя этому замыслу, Иль-Хабуль взялся за воспитание Хабиба, и оно очень скоро принесло свои первые плоды. В войне, в которую пришлось вмешаться эмиру Саламису, его сын показал чудеса отваги, а когда ему дали щекотливое поручение, отличился осторожностью и твердостью. На советах, что созывал его отец, юноша удивлял всех мудростью своих высказываний.

И пришел день, когда непреложная необходимость заставила наставника разлучиться со своим воспитанником.

— Сын мой, — сказал Иль-Хабуль, — твое учение подошло к концу, теперь мне придется оставить тебя. Высшая воля призывает меня в другие края.

— Неужели ты покинешь меня? — опечалился Хабиб.

— Я тебе уже не нужен, ничего не поделаешь, я должен покориться своей судьбе.

— Ах, как я несчастен! — воскликнул юноша. — Смерть отняла у меня Иль-Факиса, моего первого учителя, я до сих пор оплакиваю его потерю, а теперь жестокая судьба лишает меня моего второго отца! И мы никогда больше не увидимся?.. Могу я хотя бы узнать, почему?.. Мой родитель не сумеет переубедить тебя?

— Нет, это выше сил человеческих, — отвечал Иль-Хабуль, — но я очень надеюсь, что мы еще свидимся. Однако, мой дорогой Хабиб, я могу немного утешить тебя: тот, кого ты любил в образе Иль-Факиса, не умер.

— Как не умер? — поразился Хабиб. — Я своими глазами видел его погребение, я плакал на его могиле!

— Сын мой, — промолвил наставник, — история смерти, о которой ты говоришь, связана со многими другими историями, и все они имеют к тебе прямое отношение. Скажу больше, она связана с твоей и моей судьбою. Сначала вспомни, что предсказали тебе мудрецы, когда ты родился. Это поможет тебе не удивляться, когда ты будешь слушать мой рассказ. Знай же, тот, кто любит тебя и говорит сейчас с тобою, не простой смертный. Я — джинн, которому суждено руководить первыми шагами Хабиба, наследника Саламиса, к высокому его предназначению.

РАССКАЗ ОБ ЭЛЬ-ХАБУСАТРУСЕ, О ЦАРЕ ШАЛЬ-ГОВАСЕ И О КАМАР-ЭЛЬ-ЗАМАН

— Как тебе известно, мой дорогой Хабиб, среди джиннов племени Иблиса есть те, кто подчинился власти великого Сулеймана^{280}. Одним из первых среди них был Эль-Хабусатрус. Я тоже принадлежу к их числу и являюсь, слава Аллаху и Сулейману, для своих соплеменников своего рода кади. Дабы спастись от злобы и мести тех джиннов, что не разделяют наших убеждений, обеспечить себе благосклонность Пророка, коему мы подвластны^{281}, и облегчить свою участь, мы вступили с потомками Адама в союз и благодаря этому наслаждались земными радостями и покоем.

Эль-Хабусатрус взял в жены земную женщину, и у них родилась прекрасная дочь, которую он назвал Камар-эль-Заман. Желая обеспечить наследнице своей благополучие и счастье, отец вознамерился выдать ее замуж за одного великого царя.

В то время на островах, находящихся посреди Семи морей, правил могущественный государь по имени Шаль-Говас.

Эль-Хабусатрус явился к нему в образе старца и предложил союз, залогом коего должна была стать прекрасная Камар-эль-Заман. Царь Семиморья увидел невесту, воспылал к ней страстью, и они поженились.

Почти все подданные Эль-Хабусатруса переселились на земли Шаль-Говаса, и нигде на всем свете джинны и простые смертные не жили в столь дивном согласии. Общее благополучие их, казалось, удвоилось, когда у Шаль-Говаса и Камар-эль-Заман родился первый ребенок — прелестная Дорат-иль-Говас.

Если дары Неба сулят счастье, то это милейшее создание обещало купаться в блаженстве всю свою жизнь: младенец словно освещал принявшую его колыбель, и с каждым днем в девочке открывали всё новые и новые достоинства. Однако когда отец и дед обратились к звездам, дабы узнать ее судьбу, они увидели на ночном небосводе почти такое же смятение, как в день твоего, Иль-Хабуль, рождения. Связь между вашими звездами была столь очевидна, что сомнений не оставалось: сама судьба предназначала Дорат-иль-Говас арабскому царевичу, сыну избранного Великим Пророком народа, и только союз с ним обеспечит им обоим покой, благополучие и счастье и защитит царевну от страшных опасностей и даже гибели.

С этого часа Эль-Хабусатрус поручил мне заботу о твоем воспитании, но Сулейман велел мне повременить. Только когда ты подрос и отец твой пожелал найти тебе наставника, я получил дозволение Пророка и исполнил наш замысел. Иль-Факис, на которого родитель твой возлагал все свои надежды, был при смерти. Я приблизился к нему, и в то самое мгновенье, когда ангел смерти забрал его душу, мой дух занял ее место. При помощи могущественного эликсира я оживил захваченное мною тело, и благодаря этому первому чуду ты получил наставника.

Когда я понял, что тебе пора обучиться ратному делу, то вернулся в шатер Иль-Факиса и позволил природе завершить прерванное мною дело: тело старца разложилось в одночасье.

Теперь мне предстояло найти для тебя доблестного рыцаря, и после одного сражения я разыскал воина, который усеял поле битвы трупами врагов и теперь находился при смерти. Я захватил его тело, остановил кровь, сочившуюся из многочисленных ран, заживил их чудодейственной мазью, с которой не сравнится даже мазь из Мекки^{282}, вернул ему силы и взял в руки меч Сулеймана^{283}. Именно этого рыцаря ты видишь перед собою — таким я предстал перед эмиром Саламисом, таким попросил тебя разделить нежные чувства дочери Йемена и сделался твоим боевым наставником.

Мой дорогой Хабиб, ты проникся ко мне дружескими чувствами, когда я был Иль-Факисом, и полюбил меня в образе Иль-Хабуля. Сердце не обмануло тебя: поверь, никогда прежде подобное мне существо не испытывало к сыну Адамову столь нежной привязанности, какую я питаю к тебе. Вспомни уроки, что я давал тебе от имени Иль-Факиса: я показывал тебе волшебные талисманы и объяснял, как ими пользоваться, но предостерегал от джиннов, которые подчиняются их власти. Большинство представителей рода Иблиса отличаются злобностью и порочностью, и счастливы те из них, кого великий Сулейман отметил своею печатью! Остальные же заняты лишь тем, что пытаются истребить всех до единого приверженцев Великого Пророка, как джиннов, так и людей. Именно поэтому они преследуют в прекрасной Дорат-иль-Говас ту, что, будучи дочерью духа и смертной женщины, могла бы избавить их от вечного проклятия. Именно поэтому они считают тебя своим врагом, ибо тебе, правоверному мусульманину и рыцарю, суждено спасти внучку Эль-Хабусатруса от их угроз и предательства.

Дорат-иль-Говас поднялась на престол после смерти своего отца. Ее дед дал ей в визири самых хитроумных джиннов, но ныне покой царит лишь на том острове, где находится столица государства. Шесть остальных островов и все семь морей, входящих во владения Дорат-иль-Говас, поработили и разорили ее недруги. Звезды говорят, что только одно может спасти прекрасную царевну: если юный Хабиб, которому она отдала свое сердце, придет и освободит ее от бунтарей и узурпаторов.

Хабиб слушал чудесный рассказ Иль-Хабуля, не моргая и не дыша. Надежда и страх, удивление, вера и неведомые доселе чувства завладели его сердцем и разумом. Звезды сулили сыну Саламиса трон Семиморья и руку несравненной красавицы, чье счастье зависело от него одного, и Хабиб ощущал понятное волнение: он уже сгорал от желания немедленно выступить навстречу опасностям. Огонь любви и жажда славы захватили юношу, и он исполнился решимости немедля завоевать и то, и другое.

— О мой дорогой джинн и могущественный покровитель, — воскликнул Хабиб, — скажи, куда мне идти? Соблаговоли, прежде чем оставить меня, указать самый надежный и скорый путь к той, что ждет моей помощи. Я готов пожертвовать не только моим покоем, но и жизнью, лишь бы не обмануть ее чувств ко мне и исполнить волю рока, который стремится соединить нас друг с другом.

— Узнаю́, — отвечал Иль-Хабуль, — своего ученика и сына великого эмира Саламиса! Каково бы ни было твое стремление к славе, помни, мой дорогой Хабиб, что на пути у тебя будут стоять джинны, противники Дорат-иль-Говас и твои будущие враги. За ними пойдут люди, которые подчиняются им, сами того не ведая. Звери, стихии, природа — всё послужит их гнусным козням.

— Аллах и мужество не покинут меня, — возразил Хабиб, — да и ты поможешь мне добиться успеха.

— Да, конечно, — согласился джинн, — я мог бы оказать тебе поддержку, но мне следует, не откладывая, вернуть земле смертную оболочку парфянского рыцаря, ибо я подчиняюсь суровым законам, которые нельзя нарушать^{284}. Не отступай от своих благородных намерений! Будь мужествен! И не надейся, что я укажу тебе дорогу. Между тобой и твоей возлюбленной тридевять земель, но, несмотря на происки врагов, судьба приведет тебя к ней.

— Ты говорил, мой дорогой Иль-Хабуль, что смелый человек может пойти наперекор своей судьбе.

— Ты можешь поступать по своей воле, особенно когда у тебя не будет другого выбора. Но лучше подождать, пока какое-нибудь событие или знамение не подскажет, что надо делать^{285}. Думаю, всё, что ты сейчас предпримешь, обернется против тебя. Ступай охотиться на львов — ты уже победил одного без меня всего лишь с помощью кинжала, — привыкай к опасностям, чтобы заранее подготовиться к тому, что поджидает тебя впереди… Прощай, мой дорогой Хабиб, я уже не вернусь в стан Саламиса. Мне не стоит вдаваться в объяснения, однако, если хочешь, расскажи отцу правду о том, кем я был и кто я есть, но больше никому ни слова. Ты можешь всегда рассчитывать на дружбу того, кто не всегда стоял на стороне тебе подобных, ибо ты примирил меня с сынами человеческими… Обними меня.

Иль-Хабуль сел на коня и уехал, оставив Хабиба одного.

Как только сын эмира исчез из виду, джинн направился в сторону пустыни. Он остановился у подножия холма, спешился и, вырыв глубокую яму, похоронил в ней свое земное тело. Освободившись от смертной оболочки и пользуясь тем, что у него осталось еще два дня до объявленного Сулейманом срока, Иль-Хабуль перенесся на границу владений Дорат-иль-Говас.

Черная рать преградила ему дорогу, но от одного из джиннов-перебежчиков наставник Хабиба узнал, что Белый, Желтый, Зеленый, Красный и Синий острова попали под власть мятежника Абарикафа, который раньше был хозяином Черного острова, а теперь захватил не только еще пять земель Дорат-иль-Говас, но и моря, разделяющие их.

Царевна оставалась в Мединаз-иль-Баллоре[75]^{286}, прежней столице ее государства, и повелевала лишь одним островом. Только его смогли уберечь ее дед Эль-Хабусатрус и джинны-визири от Абарикафа, собравшего в глубинах морей целый легион мятежных духов. Шесть захваченных изменниками островов стонали под игом злобных тиранов, народы стали жертвами их пороков и колдовских чар. Дорат-иль-Говас напрасно звала освободителя, обещанного ей звездами, все подходы к Белому острову строго охранялись, ни один человек не мог попасть на его берег, казалось, сама природа пошла в услужение к злым джиннам.

Иль-Хабуль с ужасом думал о страшных опасностях, подстерегающих его доблестного ученика, но мог лишь молча, в бездействии и нетерпении ждать того часа, когда Хабибу потребуется помощь. Добрый джинн вернулся к своим прежним обязанностям и, не вмешиваясь, наблюдал за событиями.

После отъезда наставника Хабиб поспешил к Саламису и Амирале и поделился с ними теми поразительными вещами, о которых только что узнал. Взор его пылал, голос звенел и прерывался, но, несмотря на волнение, юноша сумел поведать о красоте Дорат-иль-Говас и ее беде, о своих сомнениях и упованиях.

— Она может рассчитывать только на меня, — с уверенностью сказал благородный Хабиб, — и не будет мне покоя, пока я не спасу ее. Дорога́ каждая минута, но никто не в силах указать мне путь к моей суженой! Что мне делать, как быть?

Родители Хабиба понимали, что внезапно завладевшая им необыкновенная страстность вызвана не столько любовью, сколько влиянием всесильных звезд, которым человек не может противостоять. Поэтому они не стали перечить сыну, а только напомнили ему о его обязанностях и о последних советах, данных мудрым Иль-Хабулем. Прислушавшись к словам самых близких ему людей, Хабиб, несмотря на то, что всякое промедление казалось ему отвратительным, вышел из родительского шатра и отправился в уединенный шалаш, который он выстроил вместе с Иль-Хабулем неподалеку от становища Саламиса, в зеленой долине, со всех сторон опоясанной горами.

Там для отдыха после ратных упражнений они соорудили на тоненьком ручейке запруду, и перед ней образовался очаровательный водоем, укрытый тенью деревьев. Самые разные цветы и душистые травы росли по его берегам, земля, защищенная от палящих лучей солнца и орошаемая чистой водою, словно выставляла напоказ все свои богатства. Чуть отступя от воды, стоял шалаш или, скорее, шатер из веток и тростника. Частокол вокруг него защищал от непрошеных гостей, пол был выстлан циновками, и мягкие звериные шкуры покрывали две лежанки.

Сооружал вместе с учеником этот шалаш, Иль-Хабуль учил юношу во всем обходиться собственными силами. Сидя на пороге этого необыкновенного жилища, джинн указывал Хабибу на лежащий у их ног уголок природы и говорил: «Как приятно сознавать, что всеми нашими маленькими радостями мы обязаны здесь лишь самим себе. И так во всем: настоящее счастье можно построить только своими руками».

Хабиб очень любил это место, и сейчас оно как нельзя более подходило для его разгоравшейся страсти. Он уединился, дабы помечтать о той, что занимала все его мысли, и подумать о том, как ее найти.

Однажды Хабиб предавался мечтаниям, уставившись невидящими глазами в страницы книги. Вдруг странный шум, раздавшийся в небе, отвлек его от мыслей о любви и ратных подвигах. Юноша пригнулся и, осторожно раздвинув ветки, заметил на воде огромную тень, которая становилась всё больше и больше, пока то, что отбрасывало ее, не опустилось на берег. Это была серо-черная птица диковинных размеров, а на спине у нее возвышался газовый балдахин, украшенный цветочными гирляндами.

Птица сложила крылья, занавеси приоткрылись, и появилась золотая лесенка, а за ней — царь-девица. Ее поддерживали под руки прислужницы — все, как на подбор, почти такие же, как она, писаные красавицы. Косы, увитые жемчужными нитями, служили неизвестной короной, кожу гостьи можно было бы сравнить лишь с лилией, окутанной розовым туманом, глаза ее блестели, а ямочки на щеках вызывали то улыбку, то самую горячую страсть.

Незнакомка обратила глаза к небу, и солнце померкло от их блеска. Она взглянула на землю, и та покрылась цветами, она улыбнулась, и вся природа вокруг словно засмеялась вслед за нею. Но что сталось с Хабибом, когда красавица спустилась по лесенке и юноша увидел, что каждое ее движение исполнено благородной и трогательной грации? Опираясь на руку одной из своих прислужниц, прекрасная госпожа прошла мимо того места, где скрывался Хабиб, и, не заметив его, опустилась на траву.

Посмотрев по сторонам, девушка вздохнула.

— Его здесь нет… — сказала она. — Меня обманули… Эти приветливые купы деревьев, ласково журчащий ручей, эти цветы — всё здесь создано природой и его искусными руками!.. Но его здесь нет!.. О трава, кусты, вы, что растете благодаря заботам моего дорогого Хабиба, если бы у вас были уши, если бы вы могли говорить, то передали бы моему возлюбленному, когда он появится в этом милом уголке, что любящая его Дорат-иль-Говас пыталась найти своего героя в глубине Аравии, чтобы предложить ему свой трон и свою любовь и тем самым исполнить веление судьбы!.. Неужели ей придется покинуть эти края, не увидев кумира ее сердца!

Так говорила безутешная царевна, прижав ладони к глазам словно для того, чтобы не дать пролиться набежавшим слезам. Хабиб воспользовался этим мгновением и, не успела красавица ни заметить его, ни остановить, как он припал к ее стопам и оросил их своими слезами.

— Я все-таки встретилась с тобой! — воскликнула Дорат-иль-Говас, взглянув на того, кто был у ее ног, и на портрет, который она всегда носила на груди. — Неужели это не сон и это ты, мой дорогой Хабиб?

— Да, это я, возлюбленный твой и освободитель, о царица жизни моей! — отвечал сын эмира, целуя царевне руки.

Он умолк, ибо у него не было больше слов, дабы выразить свою любовь и восхищение.

Однако их нежная и чистая радость продлилась всего лишь мгновенье: внезапно раздался шум и в воздухе показалась птица. Она опустилась и тут же преобразилась: на ее месте появился джинн в человеческом обличье, который низко поклонился Дорат-иль-Говас.

— Как? Ты здесь, Иль-Баракас? — удивилась царевна. — Что заставило тебя так скоро покинуть Мединаз-иль-Баллор и отправиться за мною?

— Моя госпожа, — молвил джинн, — ты можешь потерять все свои владения! Мятежный Абарикаф воспользовался твоим отсутствием и напал на наш последний остров. Твой первый визирь с огромным трудом сдерживает врагов, осаждающих наши границы. Все джинны-изменники встали под знамена твоего противника, морская гладь почернела от их лодок, берега захвачены. Рычание львов, морских коров и бегемотов пугает народ, его эхо доносится до самой столицы и вселяет ужас в сердца ее жителей. Только твой волшебный талисман может остановить это бедствие, и остался один-единственный путь, который позволит тебе вернуться, — путь по воздуху, над облаками.

Кровь вскипела в жилах Хабиба, когда он услышал эти слова. Глаза его загорелись огнем, он словно стал выше ростом, а в голосе его зазвучала угроза.

— Идем на этих чудовищ! — вскричал юноша. — Я очищу от них землю и моря, во имя Неба я отомщу за тебя, царица!

— Нет, царевич! — возразил Иль-Баракас. — Если бы ты был вооружен как подобает, ты смог бы исполнить то, что обещаешь. Знай же: врагов великого Сулеймана можно одолеть только его же оружием, а находится оно на вершинах Кавказа^{287}, и путь туда долог и опасен… Поспешим, госпожа, — обратился джинн к Дорат-иль-Говас. — Нам дорого каждое мгновение, промедление гибели подобно!

Двое влюбленных нежно поцеловались и расстались с мужеством, достойным их великих сердец. Дорат-иль-Говас скрылась под балдахином, птица рух взлетела и вскоре исчезла из виду. Хабиб проводил ее глазами, а потом с еще большим жаром отдался своей страсти и жажде славы.

— Прощай, добрый источник, — воскликнул он, — ты поил меня и купал в своей чистой воде, теперь ты ничем не можешь мне помочь. Мое сердце, кровь, всё естество мое горит от огня, и ты не в силах его затушить!.. Прощай, луг, по которому ступала моя любимая, сохрани навеки отпечаток ее ножки, может быть, когда-нибудь я еще увижу тебя! Прощайте, мои милые деревца! Вы дарили ей вашу тень, гордитесь, вам выпала великая честь! Прощай, земля — свидетельница моего блаженства. Не бойся, Хабиб никогда тебя не забудет! Самые прекрасные дворцы покажутся мне ничтожными по сравнению с тобой! Здесь моя душа распахнулась для счастья, здесь я в первый раз почувствовал жар любви!.. И здесь же я испытал самое жестокое лишение, ведь на этом самом месте у меня отняли Дорат-иль-Говас!.. Но нет, я одолею даже преисподнюю, если она осмелится встать на моем пути! Великий Пророк! Укажи мне дорогу, подскажи, как найти мою возлюбленную! Я хочу пронзить сердце изменника Абарикафа, о великий Сулейман! Если я достоин послужить славе твоей, даруй мне крылья, чтобы полететь на Кавказ, и силы, дабы под твоей защитой я сокрушил врагов царицы моего сердца!

Хабиб совершил омовение и помолился, а затем поспешил к отцу, полный решимости добиться его дозволения отправиться на далекий Кавказ. Можно представить, с каким жаром и пылом он описал свои последние приключения Саламису и Амирале, если им показалось, что они видели всё своими глазами, и как были потрясены родители, когда сын заявил, что отныне не приклонит головы своей нигде, кроме Кавказских гор.

— Отчаянное дело ты задумал, сынок, — промолвил эмир. — Разве ты не знаешь, что эти горы высятся на краю земли и путь к ним лежит через ужасные пустыни? Ты можешь одержать победу над людьми, но как ты выдержишь суровую жару и холод, о которых не имеешь никакого понятия? Как справишься с голодом и жаждой, что царят в бескрайних песках, которые ты должен пересечь? Этих врагов тебе не одолеть!

— Ах, отец! — не отступал Хабиб. — Меня ничто не остановит, ведь мною движет любовь, слава и судьба. Мало того, ненависть к злодейству у меня в крови, и, чтобы найти и покарать Абарикафа, я доберусь до самой преисподней.

Саламису пришлось уступить, ибо он сам взрастил подобные чувства в своем сыне. Любая попытка возразить противоречила бы его собственным убеждениям, и потому эмир отобрал двадцать человек, чьи доблесть и осмотрительность были ему хорошо известны, приставил их к своему наследнику и снарядил в дорогу. Два верблюда, на которых погрузили шатры и вещи, сопровождали отряд Хабиба.

Наступил день отъезда, и пришлось родителям отпустить своего ненаглядного сына. Расставание было тяжелым и болезненным, впечатлительная Амирала кричала и плакала:

— Кедр мой, тебя удерживали сильные корни, ты красотой своей превосходил все кедры Ливана, птицы небесные вили гнезда в твоих ветвях, стада наши паслись под твоей сенью! И зачем, зачем несет тебя в жгучие пески и пустыни!.. Ветры буйные, не пытайтесь его пошатнуть, он рожден, чтобы вас остановить! Тучи, молнии, грозы и громы, обходите стороною ствол с печатью Великого Пророка!

— Довольно, моя дорогая, — прервал ее Саламис. — Намерения нашего сына благородны, и он по своей воле пускается в этот нелегкий путь. Львица вскармливает своих детенышей не для того, чтобы держать их при себе. Когда зрелость зовет их, когда враг наступает, она сама бросает их на тигров.

Наконец отряд покидает становище. Грудь Хабиба защищают латы Хауди[76]^{288}, щит его, который царевичу кажется легким, не удержала бы и самая мощная десница, дерево, столь же толстое, как его копье, уже могло бы отбрасывать тень, а рукоять меча сокрушила бы того, кого не успело рассечь его лезвие.

Дорожные тяготы — пустяк для того, кто стремится к победе и к Дорат-иль-Говас. Хабибу казалось, что путь его усеян розами, хотя на самом деле он был уже посреди пустыни и терпел самые разные лишения, мужественно снося муки голода и жажды. Время от времени ему попадались кое-какие дикие плоды да скудные родники, и Хабиб тут же забывал о своих невзгодах. Его провожатые не были ни героями, ни влюбленными, через два месяца они почувствовали усталость, но еще какое-то время молча терпели и сносили все тяготы. Счастливый случай привел их к пастухам, которые угостили путников молоком и позволили наполнить несколько бурдюков. Хабиб понадеялся, что эта нежданная удача подбодрит его воинов и вернет им хорошее настроение, однако люди уже отчаялись. Они поняли, что погибнут от голода и истощения, так и не добравшись до Кавказа, и поделились страхами со своим господином.

— Я думал, отец дал мне в подмогу мужчин, — отвечал им сын Саламиса. — Теперь я вижу, что вы — женщины в доспехах, а мне слабостью женского пола злоупотреблять не подобает. Однако замечу, что мы проделали уже большой путь, идти обратно будет столь же трудно и нелегко. Если вы считаете, что впереди вас ждут еще более грозные опасности и вы боитесь их, то заберите свои вещи и верблюдов, а мне отдайте часть сокровищ, которые доверил вам мой отец. Я буду спать на голой земле, под открытым небом. Не своей безопасности ради я согласился отправиться в дорогу вместе с вами, мне казалось, вы созданы для славы и стремитесь к ней. Я всем сердцем желал разделить победу с доблестными арабами, моими братьями, но слава не про вас… Давайте разойдемся в разные стороны. Ступайте к Саламису и скажите, что вы оставили его сына на полпути к победе, полного сил и мужества, под защитой Великого Пророка и с несокрушимой верой в успех.

Твердость и решимость Хабиба поразили его спутников, но не поколебали. Они смотрели на него как на упрямого безумца, который готов пожертвовать всем во имя несбыточной мечты.

— Мы обязаны беречь себя, — говорили они промеж собой, — ради наших жен и детей. Неразумно потакать прихотям юнца, который ищет погибели в погоне за призрачными вершинами Кавказа, а они словно убегают от нас и делаются всё дальше и дальше. Наша упряжь изношена, лошади истощены, мы остались без воды и без еды посреди пустыни… Однако, — добавляли воины, — если мы явимся в Аравию без царевича, Саламис сочтет нас трусами, бросившими его сына, и нам не удастся уйти от возмездия… Эх, если бы Хабиб умер!.. Тут есть травы, которыми можно его отравить, тогда мы погрузим его тело на верблюда и спокойно отвезем Саламису.

Трусость ведет к неблагодарности, а последняя порождает преступление. И вскоре коварные спутники Хабиба уже задумали погубить его. Но как застать врасплох бдительного героя? Он никогда не расстается с оружием и всегда готов заставить дорого заплатить за свою жизнь тех, кто посмеет на нее посягнуть. Ночью он спит, положив голову на щит, пробуждается от малейшего шума и даже во сне не теряет мужества и сил.

Среди заговорщиков нашелся только один человек, которому преступный замысел его спутников был отвратителен, но он не осмеливался выдать свои чувства, боясь, что ему тогда может не поздоровиться, ибо роптал он вместе со всеми. Выдать злоумышленников он тоже не решался, потому что Хабиб мог расправиться с ними, а того, кто раскрыл их козни, заставить и дальше сопровождать его на Кавказ.

И вот этот человек по имени Рабир обратился к своим сотоварищам с такими словами:

— Зачем нам ввязываться в столь опасную борьбу? Хабиб никогда не расстается со своим кинжалом, и, прежде чем вы его схватите, рука его найдет дорогу к вашему сердцу, будь оно даже под латами. Есть средство менее кровавое и более надежное. Я знаю одну траву, которая растет в этих местах. Она покрыта белой пыльцой, что действует посильнее опиума. Я наберу этой травы и, поскольку отвечаю за ужин, сумею улучить мгновенье и дать сыну эмира выпить сонное зелье. Он погрузится в забытье непробудное, и вы без труда покончите с ним. Однако если нам удастся усыпить его, мы сможем уйти, и зачем тогда обагрять руки кровью? Хабиб никогда никого из нас не оскорблял, он заставляет нас рисковать жизнью ради безумной цели, но и себя не щадит. Помрачение его рассудка неизбежно погубит его, и нам ничто не будет угрожать, даже если мы оставим его в живых. Это сын доблестного Саламиса, наши жены и дети спят спокойно под его крылом, наши стада мирно пасутся под его защитой, он всегда был нам как отец, и разве есть среди вас хоть один, с кем он не делил бы все лишения и опасности? Не надо проливать кровь невинного! Великий Пророк нас не простит! Бросим Хабиба в этой пустыне одного, без оружия, и нам не надо будет опасаться, что когда-нибудь он сумеет поквитаться с нами за неблагодарность.

Заговорщики согласились с Рабиром и поручили ему исполнить задуманное. Тот собрал ядовитую пыльцу с известной ему травы, тщательно отмерил нужное количество, чтобы случайно не убить Хабиба, и спрятал порошок в ожидании удобного случая, который не замедлил представиться тем же вечером.

Отряд добрался до луга, где благодаря маленькому ручью росла густая трава и верблюды с лошадьми могли подкрепиться. Хабиб согласился, скорее из благоразумия, нежели от усталости, что здесь можно остановиться и отдохнуть. Он удалился в свой шатер, немного поел и залпом выпил чашку молока вместе с отравой, которую ему подмешали. Пользуясь тем, что их господин забылся в глубоком сне, заговорщики взяли всё, что могли, и поспешно уехали, оставив Хабибу только щит, на котором покоилась его голова, накидку, что служила ему подстилкой, да заткнутый за пояс кинжал. Так двадцать рыцарей, которых Саламис выбрал своему сыну в защитники, бросили его и направились домой в Аравию. С большим трудом преодолев долгий путь, они увидели наконец флаги, развевавшиеся над шатром эмира.

В это мгновение вместо облегчения, которое, казалось бы, должно было переполнить их души, они почувствовали замешательство, тревогу и сомнения: как предстать перед Саламисом? Что ему сказать?

— Рабир, — сказали изменники, — ты так хорошо осуществил наш замысел, помоги довести его до счастливого конца.

— Вы заблуждались насчет моих намерений, — отвечал Рабир. — Я лишь притворялся, что поддерживаю вас, а на самом деле хотел помешать вам совершить кровавое преступление. Только ради этого я делал вид, что с вами заодно, а теперь совесть мучает меня, и я не могу ничего придумать, чтобы скрыть злодеяние, нами совершенное. Мои глаза, поведение, молчание, смущение — всё выдаст вас с головой. Придумайте сами какую-нибудь байку, и пусть самый смелый из вас расскажет ее эмиру, я же обещаю молчать и больше ничем помочь не могу.

— Ладно, — решил один из бывших сотоварищей Хабиба, — я сам всё улажу.

Отряд прибыл в стан Саламиса. Эмир и его жена Амирала вышли навстречу, надеясь обнять сына. Каково же было их разочарование! Они увидели лишь слезы, услышали лишь рыдания! Тот, кто вызвался говорить с Саламисом, вышел вперед и сказал:

— Всесильный эмир! Мы вернулись с болью в сердцах, ибо принесли тебе печальную весть, и ее не смягчишь никакими словами! Ты ищешь сына, но Небо похитило его и вместе с ним все твои надежды! Пустыни, которые мы преодолевали, кишат ядовитыми змеями, что прячутся в их песках. Однажды вечером царевич хотел помолиться: он расстелил на земле накидку, чтобы встать на колени, и в тот самый момент, когда он склонился в поклоне, змея бросилась на него и ужалила прямо в лицо. Только смерть избавила твоего сына от ужасных страданий. Мы хотели забальзамировать его и привезти сюда, но яд был столь сильным, что разъел и обезобразил тело царевича, и мы были вынуждены засыпать его песком, дабы не подвергнуть себя опасности заражения.

Услышав эту страшную новость, эмир разодрал на себе платье, стал рвать свою бороду и посыпать голову пылью. Безутешная Амирала огласила стан криками, и все шестьдесят шесть народов Саламиса погрузились в траур.

А что тем временем делал юный Хабиб? Открыл ли он глаза или отрава лишила царицу Семиморья ее самой сладкой надежды?

Солнце взошло во всем своем великолепии и блеске на безоблачном небосводе, и свет его горячих лучей проник сквозь сомкнутые веки Хабиба. До ушей царевича донесся гомон птиц, что порхали в листве деревьев, отбрасывавших тень на зеленую траву, благоухание цветов коснулось ноздрей молодого рыцаря, легкий ветерок заиграл в его волосах и освежил щеки. Вся природа, очнувшись от ночного сна, звала юношу, будила, и чары снотворного напитка быстро развеялись. Хабиб распахнул глаза, и картина, ему явившаяся, так тронула его своей прелестью, что он подумал, будто видит прекрасный сон.

Однако вскоре сын Саламиса окончательно пришел в себя, поднялся на ноги, вспомнил, где он и зачем, огляделся. Вокруг — тревожная тишина, а вдали — бескрайняя пустыня. Ни шатра, ни оружия, ни коня, ни спутников — всё исчезло.

— Как? Измена? — вскричал рыцарь. — Твои защитники решились на подлость, они испугались трудностей и смерти и низко пали, чтобы сохранить свою жизнь. Плачь, бедная Аравия! Несчастная моя отчизна, слава твоя померкла! Вырви волосы свои, посыпь голову пеплом, ороси слезами свой позор! Кричи, стони, вой, рычи, пусть убоятся твоих воплей тигры и пантеры! Только что ты породила ужасное преступление — измену и вероломство! Ах, кому на земле можно верить, если арабский рыцарь забыл о чести! Мужчины! Позор вам, Великий Пророк забудет вас в презрении своем! Тучные земли наших краев, не взойдут на вас больше семена, вы родите лишь кислые плоды! Счастливые стада наших долин, иссякнут ваши вымена!.. Народы деятельные и изобретательные! Вы, приносившие изобилие даже в безводные равнины Есевона^{289} и Филариота^{290}, вы, что говорили пустыне: «Не бывать здесь больше пескам, смотрите, как взлетают в небо флаги наших шатров!» — наслаждайтесь своим успехом! Вы, народы в прошлом счастливые! Покиньте края, где всё принадлежало вам! Бросьте щиты и копья, напрасно сжимают их ваши руки, приготовьтесь к бегству или рабству. Ваши дротики и стрелы стали жалкими тростинками с тех пор, как честь исчезла с лица Аравии! Протяните руки, их ждут цепи рабства. Там, где нет доблести, нет и свободы… Не смотрите свысока на женственных сыновей Египта или на сирийцев, что в погоне за богатством доверяются ненадежным морским волнам. Помните: у вас не будет больше защитников… О Саламис, отец мой! Когда ты потребуешь у этих трусов доверенное им сокровище, когда голосом грозным спросишь: «Где мой сын?» — ах, какой ужас охватит их! Недрам земли давно надлежало поглотить их. Предатели! Не возвращайтесь в Аравию, не оскорбляйте своим гнусным присутствием тех, кого вы обесчестили! Вы страшились, следуя за мной, трудностей, голода и смерти. Пусть же смерть, голод и трудности преследуют вас от пустыни к пустыне!.. Звезда, озарившая небо при рождении Хабиба, ты зовешь его к высокому назначению сквозь тысячи опасностей, взгляни на него! Он презирает препятствия и идет вперед. Помоги ему всё преодолеть и поддержи на пути к его цели!.. Защита и оплот мусульман! Припадаю к ногам твоим!

С этими словами Хабиб опустился на колени у ручья, совершил омовение и вознес молитву Аллаху и Его Великому Пророку. Царевич молился усердно, но так спокойно, будто находился в шатре своего отца.

Затем он посмотрел в сторону Полярной звезды, которая отныне служила ему поводырем, и увидел высокую гору. Взобравшись на нее, юноша оглянулся и заметил свою накидку и щит.

— О, бесценные дары Неба! Вы не попали в руки изменников, вы защитите меня! — воскликнул Хабиб и нащупал на поясе кинжал. — Не бойся, моя дорогая Дорат-иль-Говас! Твой рыцарь не безоружен, ему есть чем отомстить твоим врагам!

Прежде чем пуститься в путь, Хабиб нарвал про запас дикие травы, чьи корни годились в пищу. Он научился узнавать их благодаря урокам Иль-Хабуля. Царевич направился к своей цели и теперь тревожился меньше, чем тогда, когда его сопровождали двадцать недовольных спутников. С непокрытой головою он сносил солнечный жар и не боялся никаких лишений. Сильный и проворный, рыцарь быстро продвигался вперед, останавливаясь лишь для того, чтобы три раза помолиться^{291} и положить в рот собранные коренья.

К ночи он одолел треть горы, которую приметил утром, и там, на дне глубокого ущелья, обнаружил озерцо. Непросто было добраться до воды, но на краю ущелья росло наклонившееся к водоему дерево. Умело орудуя кинжалом, Хабиб выкопал другое деревце, скрепил между собою ветви обоих деревьев и осторожно соскользнул вниз, дабы утолить изводившую его страшную жажду. Однако, прежде чем выбраться обратно, он совершил омовение, поблагодарил Создателя и Мухаммада, Его Пророка.

Чтобы заночевать в сем пустынном месте, Хабибу следовало защититься от диких зверей. Найдя скалу, подмытую водным потоком, царевич натаскал к ней больших камней и соорудил убежище. Расстелив накидку и уложив щит вместо подушки, путник лег и задумался.

«Тот, кто ничего не боится, — размышлял он, — повсюду найдет себе шатер, а трус не знает, где и как отыскать ночлег. Счастлив тот, кто научился в походах спать под звуки трубы! Он не проснется даже от раскатов грома. Наставник мой так же, как и мой отец, учил меня быть мужчиной. И вот я здесь — человек, созданный Саламисом и Иль-Хабулем… Саламис! Иль-Хабуль! Дорат-иль-Говас! Взгляните на вашего сына, ученика и возлюбленного! Сейчас он мирно спит на камнях, а когда-нибудь проснется для славы… Звезды, мешающие нашему счастью! Вы противитесь воле Неба и однажды поплатитесь за это! Я бросаю вам вызов из-под каменной громады, в любом же здании, возведенном руками людей, я служил бы вам отличной мишенью».

С этими мыслями Хабиб уснул. Дикие обитатели гор, нашедшие путника по его следам, бродили ночью вокруг его каменного укрытия. Они ужасающе рычали и дрались между собою за добычу, которую уже считали своею. Но страх не нарушал покоя возлюбленного Дорат-иль-Говас, который мог лишиться сна только из-за любви. Отдых был ему необходим, и, вопреки страшному шуму, что подняли вокруг него львы и тигры, мудрая природа подарила царевичу крепкий сон.

Когда солнце наконец проникло сквозь толщу сооруженного Хабибом завала, рыцарь вылез наружу, снова спустился к озерцу, совершил омовение, помолился, смочил водою оставшиеся коренья, потом взял плащ и щит и снова пустился в путь.

Едва он достиг вершины, как перед ним открылась новая, еще более круто уходящая ввысь гора. Юноша не нашел ни одной ведущей к ней тропинки, везде были только отвесные скалы и выжженная земля. Когда царевич выбирался на ровное место, его ноги погружались в раскаленный песок. Даже в самых тенистых местах не росло ни одной травинки и не было ни капли воды: жгучее солнце высушило эти ужасные горы, словно проложило путнику дорогу в преисподнюю.

Хабиба мучали усталость, голод и жажда, у него почти не осталось кореньев, и он прибавил ходу, чтобы до темноты добраться до очередной вершины. С большим трудом путник исполнил свой замысел, но и на подступах к горе не отыскалось ни источника, ни озерца. Рыцарь поспешно соорудил каменный шатер и укрылся в нем, голодный и обессиленный. Перед сном сын эмира решил испытать последнее средство, чтобы хоть как-то освежить нёбо и язык, горевшие от зноя и пыли. Он заметил, что в этих краях по утрам выпадает много росы, и разложил свой платок на камнях, надеясь на рассвете выжать пропитавшуюся влагой ткань.

Приняв меры предосторожности, от которых зависела его жизнь, рыцарь исполнил свой долг мусульманина и лег спать. Однако ему не удавалось уснуть, не побеседовав прежде с самим собой.

«Говори, — сказал он, — говори, Хабиб, отвечай! Разве судьба обещала тебе на пути к славе легкую и безопасную дорогу? Ты находишься посреди пустыни. Спроси у Мухаммада, почему он не прикажет Мусе ниспослать тебе, как детям Ибрахима, мед и манну небесную?^{292} Рожденный для борьбы, ты борешься! Держись, Хабиб, Небо на твоей стороне, но ему надо помочь. Похвалы Саламиса, Амиралы, Иль-Хабуля, самого Неба, рука и сердце Дорат-иль-Говас, трон Семи морей — вот награда за твои подвиги, иди сквозь огонь и не спотыкайся, ведь ты идешь к победе».

Так призвав себя к терпению и стойкости, Хабиб умиротворенно заснул. Проснулся он с зарею, вылез из укрытия и бросился к своему платку. О, Провидение! О, милость небесная! Кусочек ткани, из которого царевич выжал воду в углубление на камне, подарил ему благословенный и вкуснейший на свете напиток, приправленный самой острой потребностью.

Опьяненный радостью и благодарностью, юноша вскричал, шагая как никогда бодро и весело:

— Тот, кто дал мне росу, научил меня ее собирать! Да будет благословен Творец этого мира! Острые камни, прокаленные солнцем, по велению Создателя вы превратитесь в мощные ключи!.. Жажда и голод отступают перед Господином мироздания, источники изобилия бьют по его воле.

Между двумя скалами путник наткнулся на логово тигров. Тигрица только что родила: при появлении чужака глаза ее вспыхнули, шерсть встала дыбом, а хвост застучал по земле. Она зарычала, и громкое эхо повторило ее рык. Герой загородился щитом и, когда хищница бросилась на него, рукой уверенной и твердой вонзил кинжал прямо тигрице в сердце. Она рухнула как подкошенная, а Хабиб, пожелав извлечь всю пользу из ниспосланного ему свыше дара, сделал накидку из тигровой шкуры, вырезал из туши животного части, которые можно было употребить в пищу или приспособить для других надобностей, и за все это поблагодарил Мухаммада.

Было уже поздно, и следовало подумать о ночлеге. Звериное логово вполне годилось для сна. Передушив тигрят и выбросив все лишнее, Хабиб загородил лаз огромным камнем и на его поверхности разложил свой платок, чтобы набрать вечерней росы. Только после этого рыцарь уселся в глубине каменной норы на тигровую шкуру.

Когда сгустились сумерки, платок насквозь пропитался росой. Хабиб выжал ее в череп тигрицы, с наслаждением съел несколько кусков подсушенного на солнце мяса и запил их росой. Больше ему ничего не требовалось, чтобы восстановить потраченные силы. Он улегся и перед сном, как обычно, погрузился в размышления.

«Благодатные дары Аллаха Всемогущего, — рассуждал юноша, — скрыты во всей природе. Она скупа, но человек изобретательный заставляет ее поделиться своими богатствами… Благодарю тебя, о Мухаммад! Ты обратил свой взор на всеми покинутого Хабиба! Ты дал ему в наставники одного из духов, над которыми властвуешь! Теперь мне всё по плечу: хищник набросился на меня, но я сразил его одним ударом. Его шкура согревает меня, его плоть меня насыщает, а череп помогает утолить жажду… Трепещите, коварные недруги Дорат-иль-Говас! Ее рыцарь побеждает без оружия, он идет вперед под защитой пророка Мухаммада, и он добудет меч Сулеймана!»

Уже на заре Хабиб с новыми силами и отвагой в сердце продолжил свой путь. Он продвигался вперед еще быстрее, чем прежде, но цель его по-прежнему была далека, а препятствия и опасности, казалось, возникали на каждом шагу. Отвесные скалы выглядели неприступными, а с их вершин открывался вид на новые бескрайние пустыни. Здесь никогда не ступала нога человека, дикие звери или спасались бегством при появлении Хабиба, или нападали на него, и ему приходилось защищаться с одним лишь кинжалом в руках. Он давил камнями огромных змей, но подтачивали мужество рыцаря и лишали его сил только неопределенность и сомнения.

Спустившись с одной из самых высоких вершин, он увидел впереди песчаную равнину, тянувшуюся до самого горизонта. Хабиб понял, что ему предстоит пересечь огромное пространство, где он не найдет ни воды, ни пищи, а у него осталось лишь несколько кореньев. Человек заурядный мог бы отчаяться и сдаться, а Хабиб лишь задумался над тем, как ему справиться с новым затруднением.

Теперь он не сможет идти днем из-за палящих солнечных лучей и раскаленного песка, который обжигает ноги, а кроме того, здесь не будет источников воды. И где ему укрыться ночью посреди гладкой пустыни? Тигры и пантеры любят бродить в темноте, они смогут застать его врасплох и растерзать. И потому путник решил отдыхать днем, а к цели своей продвигаться при лунном свете.

Еще раз кинув взгляд на океан песка, который ему предстояло преодолеть, Хабиб кинжалом подпер щит так, чтобы тот защищал его голову от солнца, лег на тигровую шкуру и уснул.

Как только ночь окутала пустыню своим покрывалом, Хабиб вырвался из объятий сна и пустился в путь: платок, с помощью которого он собирал росу, теперь лежал у него на плечах. Рыцарь надеялся, что ткань пропитается влагой и избавит его от жажды, но как справиться с голодом? У него осталось только два корешка, и он не знал, когда Провидение пошлет ему новую возможность подкрепиться. Однако никакие опасения не помешали сыну Саламиса залюбовался зрелищем, которое явило ему ночное небо.

«Великолепный купол небосвода царит над всей природой и укрывает даже голую пустыню. Есть ли на свете хоть один уголок, в котором человек не восхитился бы чудесами творения? Если я начну копать, то найду золото и рубины, а главное, драгоценную воду в старых руслах высохших рек. На смену солнцу над горизонтом поднимается луна, и, не дожидаясь ее восхода, выпадает роса. Она освежает вас, безводные пески, вот только жгучее солнце, пронзая вас своими лучами, не даст вам пробудиться, ничто и никогда не избавит вас от бесплодия. Сердце неблагодарного подобно пескам пустыни: благодеяния Неба проливаются на него, не оставляя следов… Мужайся, Хабиб! Ты всегда ценил всё, что делалось для тебя. Взгляни на небо! Там в этот миг на невидимых весах решается твоя судьба! Избавься от всякого страха! Поставь свою сильную крепкую ногу на чашу весов, и она склонится в твою сторону!.. Посмотри, каким потрясающим покоем объята небесная высь! Там твои судьи, там Мухаммад и семь пророков заботятся о тебе!^{293} Великий Пророк, друг Аллаха! Мусульманин вопиет в пустыне, услышь его глас, внемли его мольбе! У него есть достойная, великая цель, а ты служишь примером для всех героев. Слава и любовь горят в его сердце! Ты же гнушаешься только теми, кто не отличается добродетелью».

Так Хабиб говорил сам с собою и забывал об усталости, голоде и жажде.

На рассвете в далекой дали он как будто заметил маленькую черную точку.

— Наконец-то! — воскликнул наш рыцарь. — Я вижу край этой пустыни, я вижу цель! Несомненно, это гора или дым, что курится над чьим-нибудь жильем… Ты увидишь людей, Хабиб. Напрасно страсти вооружают нас друг против друга, человек всегда радуется при виде себе подобных… Может быть, эти люди никогда не встречали дитя Провидения, я покажу им его и заставлю поверить в Аллаха. Я не скажу им, что мне нужно золото и серебро, стада, шатры, рабы! Я попрошу у них дать мне только чашку воды, горсточку риса и показать дорогу на Кавказ!

Однако Хабиб напрасно тратил силы, чтобы приблизиться к черной точке, казалось, до нее по-прежнему так же далеко, как в тот первый миг, когда он увидел ее. Сын Саламиса изнывал от жажды и голода и, когда палящий зной стал уже нестерпимым, он остановился, бросил шкуру на горячий песок и лег. Скоро благодаря воображению и мечтам на него снизошел благотворный сон.

Вечерняя прохлада разбудила юношу, плохие сновидения растревожили ему душу: то ручей повернул вспять и не дал ему смочить растрескавшиеся губы, то перед ним возникли великолепные блюда, но невидимые руки тут же унесли их прочь. Хабиб поднялся, чувствуя, что силы изменяют ему, но, решив, что к рассвету непременно доберется до желанной точки, собрался с духом. Мужество не покинуло его, рыцарь преодолел слабость и снова устремился вперед.

Новый день застал отважного путника далеко впереди, однако он так и не приблизился к черной точке. Хабиб шел уже босиком, раскаленный песок опалил его ступни, вокруг была только сушь и пыль, и силы возлюбленного Дорат-иль-Говас иссякли — у него не осталось ничего, кроме надежды. Он расстелил тигровую шкуру, упал на колени, омылся песком^{294} и, воздев руки к небу, обратился к Всевышнему с самой горячей молитвой, и в крике его смешались боль и вера:

— Я заблудился в океане пустыни, я не вижу ее пределов, земля убегает от меня, будто облако. Я приказал обжигающим песчинкам послужить мне водой для омовения, и песок подчинился, а я очистился. Творец приблизит ко мне землю и заставит ее удовлетворять мои желания. Стопы мои отказываются нести меня, ноги шатаются, колени подгибаются, но я всё равно буду ползти вперед, пока не достигну места, назначенного мне судьбою. Но что скажешь ты, Великий Пророк, увидев, как твой преданный сородич уподобился червю?

Хабиб молился, не спуская глаз с черной точки, к которой он так и не приблизился, и вдруг царевичу почудилось, что она отделилась от земли и полетела прямо к нему. Через какое-то время стало отчетливо видно, что это птица рух огромных размеров. Она приземлилась в пятидесяти шагах от ослабевшего рыцаря и замерла в неподвижности.

Юноша поднялся и зашагал прямо к ней. Приблизившись так, чтобы рух мог услышать его, он взмолился:

— Птица, ты — создание Аллаха, Господа нашего, я почитаю тебя как посланника Провидения. Если ты здесь, чтобы помочь несчастному правоверному мусульманину, брошенному на произвол судьбы его собратьями, повелеваю тебе именем Аллаха и Его Пророка: дай знак, чтобы я понял, зачем ты здесь.

Рух расправил крылья и три раза взмахнул ими, а потом склонил голову перед Хабибом. Сын Саламиса подошел к птице и тут заметил, что к ее лапам шелковыми нитями привязана подушка. Рыцарь уселся на нее, и его крылатая спасительница тут же взмыла высоко в поднебесье.

«Земля, что лежала передо мною, теперь убегает назад, — думал Хабиб, пролетая над облаками. — Громадные, убийственные дюны! Теперь вы для меня не больше песчинки! Несите голод и смерть злобным хищникам и ядовитым гадам, теперь вы бессильны против раба Божьего и слуги Великого Пророка, ибо ему открылась стезя воздушная… Птица, посланница Всевышнего, исполняй приказы верного мусульманина! Вознеси меня на Кавказские горы, туда, где хранится оружие мудрого и могущественного Сулеймана».

Послушный рух перенес Хабиба на гору, которая была целью его путешествия. От быстрого полета голова у юноши закружилась, силы оставили его, и Иль-Хабуль подхватил его на руки и отнес в тихое теплое место, где его ученик вскоре начал приходить в себя.

Как только Хабибу стало лучше, он узнал своего наставника.

— Как? Это ты, мой дорогой Иль-Хабуль! Так ты меня не покинул?

— Не по моей воле, о доблестный царевич, ты оказался здесь. По воле Неба птица великого Сулеймана принесла тебя сюда, а мне было велено встретить доблестного сына Саламиса, и я счастлив исполнить этот приказ. Я знаю и о предательстве твоих соплеменников, и о тяготах, которые ты вынес в пустыне, и о том, как горюет твой отец. Я — страж сокровищ Сулеймана, сокрытых под землею, и не имею права ни удалиться от этого места без его дозволения, ни прийти к тебе на помощь. Небо хочет удостовериться в твоей добродетели, на твою долю выпали страшные трудности. Родители твои страдают не меньше, но тебя ждет венец славы, который тебе предстоит завоевать. Такова судьба избранных сыновей Адама.

Пока они так говорили, на столе появилась еда, которая не могла повредить желудку, испытавшему жесточайший голод. Хабиб поел, удивляясь, откуда такое изобилие посреди столь ужасной пустыни, которую он видел вокруг.

— Ты — в волшебной стране, — пояснил Иль-Хабуль. — Для великого Сулеймана нет ничего невозможного, ибо он покорил природу своей глубочайшей мудростью. Прежде чем занять свое место рядом с Великим Пророком, он скрыл здесь сокровища, дабы уберечь их от безудержной человеческой алчности, от людей, которым зло доставляет наслаждение. Здесь хранится его оружие. Именно оно помогло Сулейману одолеть людей и мятежных духов. Эль-Хабусатрус, отец Дорат-иль-Говас, я и джинны колена Иблисова давно признали свою слабость и покорились ему без сопротивления. Большая часть тех, кому не хватило мудрости и смирения, томится в темницах неподалеку. Однако грозный Абарикаф, которого ты должен победить, и многие другие мятежники скрылись, прибегнув к хитрости и даже силе, и остаются на свободе… До сих пор, мой дорогой Хабиб, ты был тверд и непреклонен, ты одолел диких зверей, и тебя не лишили мужества препятствия, голод и жажда. Око, следившее за тобою, пришло тебе на выручку, потому что ты стоял уже на краю гибели и сделал всё, от тебя зависящее. Когда птица рух прилетела к тебе, между тобою и вершиной Кавказа, к которой ты стремился, лежало еще пять гор, покрытых снегом и льдом. Однако рыцаря Дорат-иль-Говас ждут впереди опасности другого рода. Не силой, но хладнокровием и бесстрашием можно добыть всесильное оружие Сулеймана, перед которым никто и ничто не может устоять. Чуть только ты поправишься, я расскажу тебе, что ты должен сделать и как.

Иль-Хабуль отвел своего ученика вглубь пещеры, и там Хабиб нашел всё необходимое для отдыха.

Рыцарь был так истощен, что ему понадобился не один день, дабы окрепнуть и снова пуститься в путь. Если бы не джинн и его влияние, влюбленного юношу ничто не смогло бы удержать, но мудрый Иль-Хабуль не позволял ученику подвергнуть себя новым испытаниям, пока его силы полностью не восстановятся. Наставник воспользовался передышкой, чтобы объяснить Хабибу, как следует поступать, дабы заполучить то, за чем ему пришлось взобраться на вершину Кавказа.

— Мой дорогой Хабиб, — говорил Иль-Хабуль, — Судьба велит тебе отомстить за Дорат-иль-Говас и покарать мятежника Абарикафа. Отсюда до царства твоей возлюбленной тридевять земель. Пустыни, столь же бескрайние, как те, что ты преодолел, отделяют тебя от морей, окружающих острова Дорат-иль-Говас. И, если бы ты захотел дойти до их берегов обычным путем, он был бы слишком труден и долог. Однако ты можешь попасть туда через центр земли. Это потребует от тебя осторожности невиданной и внимательности неслыханной, а главное — силы духа! Только так ты сможешь проделать этот опаснейший путь. Если сорок бронзовых дверей, охраняемых злыми и могущественными джиннами, остановят тебя, если хоть на один миг ты забудешься или отвлечешься, не миновать беды величайшей!.. Тебе предстоит пройти все залы, в которых Сулейман хранит свои сокровища: в первом из них находится тот самый бесценный меч, с помощью которого он достиг могущества, поразившего весь свет. Эта часть охраняется не так строго, как остальные, она наиболее доступна для детей Адама. Как повезло бы дерзким смельчакам, если бы, забрав оружие, они удовлетворились этим и не пытались проникнуть в другие залы!.. Сулейман в мудрости превзошел всех людей. Он записал основы познаний своих и их толкования в трехстах шестидесяти шести иероглифах, и, чтобы разгадать таинственный смысл хотя бы одного из них, даже самому развитому уму понадобится целый день… Готов ли ты взяться за эту задачу?

— Я люблю Дорат-иль-Говас, — отвечал Хабиб, — она находится на краю гибели, и мне нужно оружие, чтобы покончить с Абарикафом! После победы над ним я найду время для учения.

— Тебя можно было бы простить, — продолжал джинн, — но с тех пор, как Сулейман покинул землю, пятьсот рыцарей проникли сюда, и все они пренебрегли уроками, которые я тебе предлагаю, ибо жаждали одного — завладеть сокровищами, спрятанными в этом огромном подземелье. Они хотели во что бы то ни стало удовлетворить свое желание, как, впрочем, и ты, но ни один из них не вернулся — всех погубило невежество. Давай попытаемся уберечь тебя от подобной участи… Мы вместе подойдем к первой двери, и у ног своих ты увидишь золотой ключ. Подними его, отопри замок, он поддастся легко и беззвучно. Распахни створку осторожно и тихо и так же закрой: помни, ты не должен произвести ни малейшего шума… Первую дверь сторожит черный раб-исполин. Сорок ключей от других залов, через которые ты должен пройти, раб держит в левой руке, на адамантовой цепи. Завидев тебя, он взмахнет своим огромным мечом и закричит так, что содрогнутся своды подземелья. Ничего не бойся и не теряй выдержки. Я обучил тебя чтению волшебных знаков: посмотри на лезвие меча, громко прочти то, что на нем написано, и запомни волшебные слова так, чтобы никакой страх, никакая угроза не стерли их из твоей памяти. От этого зависит твоя жизнь… Черный раб покорится власти чудодейственного заклинания, ты заберешь у него меч и ключи великого Сулеймана, и больше никакого талисмана не ищи: он исчезнет, как только ты произнесешь волшебное слово. Потом ты откроешь и закроешь вторую из сорока дверей, соблюдая те же предосторожности. Пойдешь дальше и увидишь доспехи Сулеймана, но не прикасайся ни к шлему его, ни к латам — тебе для защиты железо не нужно. Сулейман побеждал мужеством, силой духа, терпением и осмотрительностью. Четыре статуи, с вырезанными на них иероглифами, представят тебе эти четыре достоинства. Подумай как следует над мудрыми заветами, пойми их смысл: вот оружие, которое никто и никогда у тебя не отнимет. Рассмотри внимательно меч черного раба и речения пророка: премудрость, которую ты познаешь благодаря им, поможет тебе одолеть любого врага. Если же ты забудешь слова, высеченные на лезвии, в твоих руках окажется обыкновенный меч, ржавчина и время уничтожат его… Пробыв в этом зале столько времени, сколько сочтешь необходимым, ты одним прыжком преодолеешь расстояние до двери, которая ведет в следующий зал. Ты откроешь и закроешь ее всё так же осторожно и бесшумно. Твой меч и заклинание, что ты произнесешь, сделают тебя господином любых рабов-стражей. Не стану подробно описывать неисчислимые богатства этого зала: в глазах Сулеймана золото и драгоценные каменья ничего не стоили, хотя он и пользовался ими для создания творений, память о которых сохранится в веках. Он любезно вернул сокровища в недра земли, откуда их извлекли, ибо считал, что для счастья смертных необходимо нечто иное… Если в подземелье тебе попадется непонятный предмет, потри лезвие меча, повтори слова, которые ты не должен забывать, и узнаешь ответ на свой вопрос… Мне нет надобности, мой дорогой царевич, предостерегать тебя от алчности и нескромности, которые погубили тех смельчаков, что отважились до тебя пуститься в этот опасный путь. В доме твоего отца ты узнал, в чем состоит истинное богатство и настоящее могущество. Не золото придавало блеск шатру Саламиса, ничто не вынуждало эмира копить сокровища и одаривать ими подданных: могучая армия выходила в поход по первому его приказу, правильный выбор полезных вещей и презрение к излишествам — вот основа его богатства и изобилия… Любопытство — еще один недостаток, о котором я должен упомянуть. Помни, всё, что по дороге через сорок залов разбудит твой интерес, смертельно опасно для человека, не знающего назубок триста шестьдесят шесть истин и начал Сулеймановой премудрости. И главное: когда ты откроешь последнюю дверь, за которой находится конец твоему подземному путешествию, остерегайся разглядывать то, что предстанет перед твоими глазами. Шелковая завеса с выпуклыми золотыми буквами поразит тебя. Отвернись, иначе ты прочтешь свой смертный приговор, который будет незамедлительно исполнен. Ты должен отодвинуть завесу в сторону, и твоим глазам откроется самое прекрасное зрелище, разумеется, если до той поры ты благоразумно последуешь всем моим наставлениям и будешь осторожен. Ты увидишь первое из семи морей, которое тебе надо будет переплыть, чтобы добраться до Дорат-иль-Говас, и в твоих руках окажется всё для этого необходимое. Если же ты пренебрежешь хотя бы одним из моих советов, тебя ждет мучительная гибель.

— Наверное, это нехорошо, — сказал Хабиб, — что я совсем не ведаю страха: я могу бояться лишь за тебя, за Саламиса, за Амиралу. Ты научил меня бороться с опасениями разного рода и рассчитывать только на себя самого. И всё же обещаю, что постараюсь не забыть твои мудрые уроки.

— Тогда вперед, мой храбрец! Да защитит тебя великий Сулейман и да пребудет с тобою благоразумие! Всем существом своим я желаю тебе успеха — в нем моя награда за труды и заботы о тебе.

Отложив в сторону тигровую шкуру, щит и кинжал царевича, Иль-Хабуль облачил молодого человека в простую и удобную для предстоящего путешествия одежду, а затем взял за руку и по извилистому подземному проходу проводил до первых бронзовых дверей, ключ от которых лежал прямо на пороге.

— Возьми ключ, — велел наставник своему ученику, — и не забудь: как только заметишь над головой меч первого стража, громким голосом прочти волшебное заклинание, начертанное на его лезвии. Прочти внимательно и запомни крепко-накрепко, произноси его при каждой опасности как под землей, так и на земле. Открывай и закрывай двери с величайшей осторожностью. Помни, что здесь всё имеет свое значение и твои действия должны ему соответствовать! Не забудь и остальные мои советы, но осторожность для тебя и твоей жизни — самое главное. Обними меня, мой дорогой Хабиб! Мне надлежит вернуться туда, куда зовет меня долг.

Иль-Хабуль удалился, а рыцарь открыл и тихонько закрыл первую дверь. Он увидел страшного черного великана, который закричал при его появлении так, что своды первой пещеры содрогнулись. Чудовище выхватило ужасающий меч, Хабиб бросил взгляд на его лезвие, громким голосом произнес высеченное на нем золотыми буквами слово «Власть». Раб покорился, меч и ключи выпали из его рук, и он склонился перед своим победителем.

Завладев грозным оружием, сын Саламиса направился ко второй двери. Отворив ее, он увидел семь расходящихся в разные стороны дорог, и все они были погружены во мрак. Не зная, какую выбрать, Хабиб громким голосом произнес волшебное слово, и у начала четвертой дороги загорелся неверный тусклый огонек. Рыцарь пошел на свет и спустился по полутемной лестнице из тысячи четыреста девяноста ступеней.

Так он достиг четвертой двери и проник в следующий зал, соблюдая прежнюю осторожность. Там его встретили две безобразные полуженщины. Чтобы изловить незваного гостя, они бросили в него два огромных железных крюка. Хабиб произнес: «Власть», железо стало мягким, как воск, а чудища убежали прочь.

Перед рыцарем открылась поразительная картина: светильник из карбункулов освещал зал, чей свод поддерживали колонны из яшмы. В центре зала высились доспехи великого Сулеймана, а его шлем венчала птица Феникс с распростертыми крыльями. Глазам было больно смотреть на блестящие латы, щит и копье. Не хватало только меча, и Хабиб с удовольствием заметил, что меч в его руке подходит к остальным частям доспехов. На каждой из них были начертаны таинственные письмена, и юноша постарался вникнуть в их смысл. На панцире он прочитал:

Хабиб продолжал рассматривать доспехи Сулеймана и нашел такие надписи:

— О великий Сулейман! — воскликнул герой. — На твоем шлеме по сию пору с гордостью красуется и демонстрирует свое оперение сама птица Феникс. Не прячьтесь за железные клинки, бессильные воины земли! Пророк Всемогущего Аллаха шел к победе посредством добродетелей.

Затем Хабиб рассмотрел триста шестьдесят шесть иероглифов, которые украшали стены зала. Среди них выделялся один, очень простой, но юноше не удавалось проникнуть в его смысл. Другой, более сложный, сразу же стал понятен. Триста шестьдесят пять иероглифов были постижимы каждый по отдельности и в то же время разъяснялись одним.

— О мудрость! Ты создана для моего сердца, — воскликнул рыцарь, — я чувствую это, но разум мой далек от тебя. Кто даст мне столь острое зрение, чтобы проникнуть в твои тайны? Ныне лишь отблеск твоего пламени заставляет меня опустить глаза. Хабиб, иди к своей судьбе, она прочила тебе славу. С самого высокого из небес снисходит к тебе мудрость, желай большего и следуй своим путем во имя твоей звезды!

С этими словами юноша приблизился к двери, что вела в сокровищницу Сулеймана. Неровные ступени по-прежнему шли вниз и приводили рыцаря ко всё новым и новым дверям. Он тихо открывал их и так же бесшумно закрывал, и повсюду его встречали чудовища, пытавшиеся устрашить смельчака своим уродством, криками и угрозами. У одного вместо головы был череп с рогами и орлиный клюв, второй соединял в себе льва, тигра и слона, у третьего была пасть крокодила на человеческом теле. Гидра с тремя женскими головами пугала героя своей шевелюрой из змей.

Но, что бы там ни было, мужество ни разу не изменило Хабибу. Следуя советам джинна, он заветным словом укрощал грозных чудищ и безо всякого интереса скользил взглядом по грудам золота и адамантов, по останкам разбитых идолов. Сын эмира быстро переходил от одной двери к другой, ища лишь те предметы, что свидетельствовали о победах Пророка. И только в одном месте Хабиб задержался.

Это был просторный зал, по краям которого расположилось бесчисленное множество существ, похожих на людей. Казалось, они слушали самого досточтимого из них, что, сидя на возвышении, вслух читал какую-то книгу. Когда Хабиб вошел, все встали и поклонились, а чтец почтительно умолк. Рыцарь обратился к нему с такими словами:

— Если тебе дозволено просветить меня, скажи, кто вы и что ты читаешь?

— Я — джинн, раб Сулеймана, — отвечал чтец, — он приказал мне обучать моих братьев, которых ты видишь здесь. Они обретут свободу, когда усвоят знания, необходимые для правильного поведения. Я читаю им Коран, но — увы! — вот уже несколько столетий я толкую им его суры, а большинство из тех, кто меня слушает, понимает лишь первую строку! Ступай своей дорогой, молодой мусульманин, тебе нечему учиться ни у них, ни у меня, иди прямо к своей судьбе и не теряй бдительности!

Хабиб покинул странную школу, думая о том, сколь трудно познать истину, когда не хочешь внимать ей. Он возблагодарил Аллаха и Великого Пророка за то, что они с детства просветили его и позволили познать истины Корана.

Сын Саламиса уже открыл и закрыл тридцать девять дверей. Целых пять дней он бродил по подземным залам там, где нет солнца и теряется представление о часах и днях, где время, не размеченное сменой дня и ночи, течет, не поддаваясь счету, а столетия незаметно сменяются столетиями, где обитают добрые духи, чьей неустанной заботой является счастье правоверных мусульман.

Хабиб не заходил в темницы, в те черные пещеры, где злые духи живут по супротивным законам и время давит на них с силой неизмеримой. Все без изъятия пороки произрастают и бродят в этих низких душах, подвластных мыслимым и немыслимым страстям.

Наш герой не представлял себе, сколько залов он уже прошел. Когда перед ним появлялась очередная дверь, ключ от нее сам отделялся от связки, которую рыцарь держал в руке, и сам вставлялся в замочную скважину. Но вот Хабиб вышел к сороковой двери, она распахнулась, и он увидел зловещий занавес, о котором предупреждал его джинн. Яркие буквы бросались в глаза, но сын Саламиса, помня, что ему не следует их читать, тут же отодвинул завесу, и его взгляду открылось то самое море, что ему предстояло переплыть, дабы достичь желанной цели и положить конец испытаниям. Юноша стремглав бросился к берегу, и в тот же миг створка сороковой двери, которую он забыл прикрыть, с ужасающим скрежетом повернулась и захлопнулась с такою силой, что Кавказские горы содрогнулись до самого основания.

Все двери, которые он миновал с осторожностью, а также решетки всех темниц рухнули и разлетелись на куски с грохотом, от которого, казалось, покачнулся даже свод небесный. Полчища безобразнейших духов вырвались наружу и бросились на Хабиба с диким рычанием и угрозами.

Рыцарь обернулся, и не миновать бы ему смерти лютой, если бы вслед за рассеянностью он проявил еще и малодушие. Но страшная опасность вернула ему хладнокровие, он вспомнил всесильное заклинание и, взмахнув мечом Сулеймана, твердым голосом произнес волшебное слово. В страхе и спешке нечистая рать отступила, дверь, ведущая к морю, с силой захлопнулась, и злые джинны не успели вернуться под землю.

Часть их ринулась в воду. Вздыбилась пучина морская, волны взметнулись до самого неба и, слившись с облаками, образовали устрашающие горы. День погас, солнце скрылось, зазвучали громовые раскаты, подгоняемые ураганным ветром, понеслись тучи, огромные валы накатывали один на другой, и молнии окрашивали их подвижную черную массу в кровавый цвет.

Буря бушевала со всех сторон, ветры устремлялись в просветы между тучами и гнали соленые воды в бездны, которые прорезали в их громадах стрелы молний. Ревущие волны и свистящий ветер сокрушали скалы, а молнии и гром грозили возвратить эту часть земного шара к первозданному хаосу.

Не природа была виновата в этом смятении и смешении всех стихий. В тот миг, когда мятежные духи вырвались из-под земли, Иль-Хабуль, стоявший на страже оружия и сокровищ пророка, покинул свой пост, встал во главе подчинявшихся ему духов, и земля, вода и воздух превратились в поля трех ожесточенных и упорных битв.

Хабиб, пораженный бурей, охватившей всё вокруг, винил во всем лишь свою неосторожность, ибо, когда он отдернул роковой занавес, залитые солнечным светом небо и земля радовали глаз, а море было спокойным.

Юноша распростерся ниц, прижался лбом к земле и вскричал:

— Где тот, кто считает себя рассудительным? Пусть посмотрит на меня и содрогнется от своей самонадеянности!.. Где тот, кто всегда поступает осмотрительно? Пусть приблизится и пристыдит меня!.. Глаза мои увидели краешек счастья, и он тут же исчез. Я держал ключ от своей судьбы, но он выпал из моих рук… Дорат-иль-Говас! Твой избранник любит тебя словно безумный, но он тебя не достоин. Каким мне криком теперь кричать, чтобы позвать на помощь земные силы? Голос души моей, желая тронуть Небо, повторяет беззвучно: «Отплати за Его благодеяния»… Арабы, соплеменники мои, предали меня, но как упрекать их, если я сам себя предал?.. Саламис! Амирала! Иль-Хабуль! Вы посеяли семя в дурную почву, не видать вам жатвы!.. Я буду лить слезы, как последний трус! Стыд застелет мои глаза, когда я сниму с них повязку гордыни… О Великий Пророк! Грешник не осмеливается обратить свой голос к Небу. Ты был добр к Хабибу тогда, когда он вовсе не заслуживал этого, прости же его теперь, когда он признаёт свою вину, обрати на него свой благосклонный взор!

Помолившись, сын Саламиса встал и огляделся. Он стоял на крутом скалистом берегу, внизу море обрушивало на камни яростные волны, а за спиной у Хабиба высилась отвесная гора, которая словно отделяла его от всего света. Перепрыгивая с камня на камень, рыцарь преодолел расстояние в тысячу шагов. Солнечный свет не пробивался сквозь черные тучи, от молний, вырывавшихся из них, все окрашивалось медным цветом, а дышать приходилось зловонным соленым туманом.

Тусклый свет, заливавший эту картину, делал ее лишь ужаснее. Хабиб какое-то время смотрел на разгулявшиеся стихии, а потом бросил взгляд на свой меч и заметил, что буквы на нем засверкали ярче прежнего. Ученик Иль-Хабуля знал от своего наставника, что Провидение без причины никогда не прибегает к чудесам, и блеск волшебного оружия подсказал тому, в чьих руках оно находилось, что надо прибегнуть к его силе и унять колдовскую бурю. Хабиб трижды взмахнул всесильным мечом и вскричал:

— Силы огня, земли, воздуха и воды! Приказываю вам вернуться к обычному порядку, или я остановлю вас.

В тот же миг из лезвия вырвался луч, в свете которого побледнели все молнии. Раздался смутный шум, подобный шороху оседающих гор песка, и море стало тихим и гладким, гроза улеглась, веяние зефира пришло на смену холодным ветрам, и солнце золотым светом залило ужасную скалу, на вершине которой стоял наш герой.

От этого потрясающего чуда сын эмира ощутил и ужас, и радость.

— Какая сила, — вскричал он, — воспользовалась моими слабыми руками и показала себя во всей своей мощи? Как так получилось, что мой голос покорил все стихии?.. О Творец, ты не отвернулся от меня! Великий Пророк! И для тебя Хабиб по-прежнему сын народа бану хиляль.

Рыцарь умолк, распростершись на камнях, но, заметив рядом какое-то движение, поднял голову и увидел Иль-Хабуля.

— О мой защитник! Учитель! — воскликнул возлюбленный Дорат-иль-Говас. — Конечно, это ты сотворил все эти чудеса!

— Нет, мой дорогой Хабиб, — возразил джинн, — то воля пророка Сулеймана, а ты был ее орудием. Тебе неведомо, в какой хаос ты поверг природу своей оплошностью, но без тебя было бы трудно исправить причиненное тобою зло… Когда, вместо того чтобы тихо притворить за собой сороковую дверь, ты поспешил на берег моря, темницы, в которых томились мятежные духи, распахнулись все сразу и злые силы вырвались наружу. Ты стал бы их первой жертвой, если бы не твой волшебный талисман, некогда отправивший их в заточение. Испугавшись его, духи устремились в море и вызвали бурю, свидетелем которой ты стал… Я преследовал их вместе с моими джиннами, и мы вступили в жестокую схватку, чьи последствия ты видел, не понимая причины. И тогда ты прибегнул к единственному средству, которым располагал, и как верный мусульманин одержал победу. В тот же миг оружие выпало из рук злых духов, нечистые разом утратили силу и рухнули как подкошенные. Мои воины заковали их и заперли в исторгнувших их пещерах. Однако без твоей помощи битва не закончилась бы так скоро… Я не стану упрекать тебя за рассеянность, хотя она отдалила тебя от цели, ибо теперь для победы ты должен совершить невиданные подвиги. В твоей ошибке виноват не ты, а твоя любовь, а она предопределена твоей звездою. Вспомни то, что ты должен был узнать, когда проходил через сокровищницу великого Сулеймана. Ты найдешь везде и всюду, а также в душе своей оружие, которое обеспечивает победу настоящему рыцарю. Оно необходимо ему не в счастье, а в борьбе и невзгодах… Это мои последние наставления… На твоем пути не будет легких побед: такой успех герою не к лицу. Только от Всевышнего можно без стыда принять удачу, и молиться о милости Его денно и нощно имеет право лишь тот, кто мудр в своих помыслах и в чьем сердце нет места гордыне. Прощай, мой дорогой ученик, оставляю тебя на пороге новых приключений один на один с голодом и жаждой, зноем и холодом, но я верю, тебе достанет мужества всё превозмочь.

Иль-Хабуль исчез, Хабиб остался один на вершине скалы: море улеглось, волны перестали биться о берег, и рыцарь смог спуститься и пройтись по узкой прибрежной полоске между двумя соседними скалами. И не было там ни укрытия на ночь, ни еды, ни питья. Вот в каком положении оказался наш герой, когда удалился его покровитель.

Душа менее возвышенная предалась бы тревогам, но у Хабиба на боку по-прежнему сверкал меч Сулеймана, грозя всем недругам Всевышнего, и у сына эмира остался только один опасный противник — он сам.

— Моя оплошность сразила меня, — вскричал юноша, — но рука Аллаха поставила меня на ноги… Кавказ, не кичись своей громадностью и твердостью, Аллах возжелал, и я проник в твои недра!.. Гора, ты выситься за моею спиной подобно неприступной стене! Ты кажешься необозримой и являешь глазам моим одни только пропасти, но надежда плывет ко мне по морю, я вижу ее даже сквозь туман, за которым ты пытаешься спрятать ее!

В самом деле Хабиб, не ведая того, видел землю. То был ближайший к нему мыс Белого острова, входящего в царство Дорат-иль-Говас. Тем временем стемнело, и, чтобы укрыться от сырости и холодного ветра, рыцарь забился в щель между тремя большими валунами.

На заре молодой мусульманин совершил омовение и помолился. Затем он обошел берег в поисках чего-нибудь съедобного и на мелководье обнаружил множество мидий и принесенные волнами обрывки водорослей, которые юноша тут же разложил на солнце, чтобы высушить. Обеспечив себя пищей, Хабиб стал ждать, когда судьба призовет его к новым замечательным свершениям.

Однажды утром наш герой сидел на самой дальней от берега скале, пытаясь разглядеть в море какое-нибудь судно, и нечаянно задремал. Тут из воды выглянули три морские девы.

— Он спит, сестры мои, — молвила одна из них. — Давайте подойдем к нему поближе и попытаемся узнать, кто он. Этот юноша вам понравится, ибо лик его прекрасен, будто предрассветный луч. Вчера я видела, как, совершал омовение, он склонился над водой, и та будто возрадовалась, а вы сказали бы, что дно морское усыпали розы. Чтобы получше разглядеть незнакомца и чтобы он не проснулся от наших разговоров, надобно его усыпить как следует. Возьмемся за руки, покружимся в волшебном хороводе, пусть он уснет крепким сном.

Как только морские девы убедились, что их чары подействовали, они вышли из воды и распустили свои золотые косы. Теплый ветер высушил их волосы и вскоре придал их прядям нужную легкость и очарование. Ткань, сотканная из морской травы и тонкая, точно газ, окутывала их груди и бедра, ножки были обуты в жемчужные сапожки, а руки украшены коралловыми нитями. Благодаря этим нарядам прекрасные морские девы выглядели прелестно. Все три оценили свое отражение в воде и, оставшись довольными и собой, и своим нарядом, окружили спящего.

— Какой красивый молодой человек! — воскликнула самая старшая. — Ах, вот бы он оказался рыцарем!

— Без сомнения, он рыцарь, — отвечала самая младшая из сестер. — Взгляните на его меч, но не притрагивайтесь к нему, я обожглась, когда коснулась его рукояти.

— Иль-Заида, — обратилась к ней старшая сестра. — Надо бы нам узнать, кто он и откуда. Наверное, его занесло сюда бурей, хотя по платью не скажешь, что он потерпел кораблекрушение. Принеси мне самую большую раковину и наполни ее водой.

Иль-Заида послушно принесла раковину, и старшая дева тихонько вырвала один волос из головы Хабиба.

— Заставим говорить то, что я держу в руке, — промолвила она. — Этот волос расскажет нам обо всех секретах головы, на которой он вырос.

Она погрузила волос в раковину и начала водить его кругами.

— Взболтайте воду как следует, — приказала она сестрам. — Чем лучше она перемешается, тем яснее мне будет видно.

— Смотри, сестра, — воскликнула Иль-Заида, — кажется, волос растворился. Вода окрасилась в небесно-голубой цвет, появились звезды, а дна раковины уже не видно.

— Очень хорошо, — продолжала старшая, — за ночью наступит день. Наклонитесь, смотрите. Вот поля и пасущиеся в тени деревьев стада!.. Шатры… Он родился в Аравии.

— В Аравии? — вмешалась средняя сестра, которая до той поры не произнесла ни слова. — Сестры, так ведь наша царица Дорат-иль-Говас ждет своего освободителя именно оттуда! Ах, какое будет счастье, если мы нашли ее храброго рыцаря! Он освободит нас от Ракашика и всего его племени… Однако вода молчит, взболтайте ее еще раз, давайте узнаем, как он сюда попал.

— Ах, — испугалась Иль-Заида, — вода почернела!

— Это хорошо, — успокоила ее старшая сестра. — Так мы узнаем чистую правду. Мешайте же быстрее!

— Сестра, — заметила средняя, — вода снова стала прозрачной… О, как печально то, что я вижу!

— Горы, пески и пустыни, — добавила старшая. — Он пересек всё это один, без спутников, потому что рядом с ним никого нет. Должно быть, он очень силен и храбр… Мешайте, мешайте еще — дорога, на которой я его вижу, не могла привести сюда… О, Небо! — вскрикнула она. — Я вижу недра земные. Довольно, сестры мои, судя по всему, вода не откроет нам тайны его души. Но есть одно простое средство. В наших интересах узнать всё об этом юноше, ибо нам известно, что мы обретем свободу только благодаря верному влюбленному, чье сердце не принадлежит ни одной из нас троих.

— Так ведь этот рыцарь, кем бы он ни был, — живо отвечала Иль-Заида, — как раз не может быть нашим возлюбленным. Мы же никогда прежде его не встречали.

— Когда он проснется, — продолжала старшая, — непременно нас увидит. Тогда, сестра, отведи глаза в сторону, ведь они обладают волшебной силой, и, если этот человек полюбит тебя, мы потеряем всякую надежду.

— Нет, сестра, — возразила Иль-Заида, — скорее он полюбит тебя, а не меня.

— Упаси нас всех Сулейман! — воскликнула старшая дева. — И всё же мы сильно рискуем. Но, как бы то ни было, чтобы рассчитывать на помощь этого юноши, нам надо подружиться с ним, давайте позаботимся об этом. Прежде всего, я вижу, что у него ничего нет: берег морской дал ему только водоросли и мидии, и он ел их сырыми. Давайте приготовим к его пробуждению угощение. Беги, Иль-Заида, ты проворнее той козочки, что скачет со скалы на скалу, догони ее и заставь дать нам немного молока! Наполни им раковину и прикрой ее душистыми травами. Заберись в горную долину, там ты найдешь цветы и плоды. Выбери те, что понравятся тебе своим вкусом, запахом и видом, и принеси сюда. Тем временем мы с сестрой подумаем об остальном, надо еще много сделать, чтобы преподнести прекрасному юноше самое лучшее из того, что можно раздобыть в этом пустынном краю.

Едва Иль-Заида скрылась, как старшая сестра объяснила средней, что она задумала.

— На дне моря есть очень большие коралловые ветви: парой таких ветвей можно нагрузить верблюда. Мы отыщем их, поставим квадратом и покроем тканью вроде той, из которой сшиты наши платья. Так у нас получится шатер. Потом соберем морскую тину, высушим ее и смешаем с благовонными травами. Это будет софа. После сложим из камней стол, покроем его неокрашенной скатертью. Принесем лучшую рыбу и провялим ее на солнце, добудем яйца из птичьих гнезд, поставим на стол фрукты и молоко, которые раздобудет наша сестра, и обильная трапеза будет готова!.. Как только джинн покидает свою родную стихию, его возможности делаются небезграничными. Тут изобретательность должна прийти на смену могуществу, а порядок и вкус — заменить изобилие. Голод и жажда всё оценят, а признательность воздаст должное каждой мелочи.

Иль-Заида возвратилась, шатер натянули и украсили, стол накрыли, осталось только разрушить чары, не позволявшие Хабибу очнуться от глубокого сна. Однако девам морским хотелось, чтобы он пробудился на софе, рядом с которой они установили стол, и чтобы, открыв глаза, он увидел напротив себя трех сестер.

— Что ж, посмотрим, — сказала старшая дева, — вправду ли этот арабский рыцарь — возлюбленный Дорат-иль-Говас. Я использую заклинание, которое никогда не подводит. Поднимите руки и качайте ими из стороны в сторону, пока я буду его произносить.

— Именем великого пророка Сулеймана и нашей царицы Дорат-иль-Говас, рыцарь, пробудись!

— Дорат-иль-Говас! — Хабиб резко проснулся и сел.

Картина ослепила и ошеломила его: три полуобнаженные красавицы, стол, уставленный дразнящими яствами, фрукты, цветы, шатер, пурпур и кораллы. Наверняка всё это возникло при имени его возлюбленной.

— Дорат-иль-Говас! — снова позвал юноша, оглядываясь по сторонам. — Где ты, моя дорогая?

— Ее здесь нет, господин рыцарь, — отвечала старшая сестра. — Зато ты находишься напротив одного из тех островов, что отняли у нее мятежные духи. Его берег можно разглядеть за этим проливом, вон, видишь, синеватая дымка над горизонтом.

— Вы ее служанки? И куда вы меня перенесли? — волновался сын эмира.

— Мы девы морские, — пояснила старшая сестра, — и всей душою считаем себя подданными царицы Семи морей. Но сейчас мы против воли своей подчиняемся власти мятежного Абарикафа, а правит нами его правая рука — чудовище Ракашик.

— Где они? — с яростью воскликнул Хабиб. — Я очищу от них этот свет.

— Господин, — сказала старшая дева, — и тот, и другой далеко, тебе их не достать: Абарикаф находится на Черном острове. Прежде чем добраться туда, тебе придется пройти еще шесть островов. Ракашик же — на Белом острове, который ты видишь отсюда.

— Я хочу немедленно напасть на этот остров, — решил герой. — А что это за заколдованное место, куда я попал благодаря доброте Иль-Хабуля или Дорат-иль-Говас?

— Это та же скала, на которой ты дремал, просто мы постарались сделать ее более удобной.

— Благодарю вас, — поклонился сестрам Хабиб. — Мне кажется, вам по силам разные чудеса, нельзя ли воспользоваться самыми малыми из ваших умений, чтобы превратить этот шатер в лодку, которая немедленно перенесет меня на остров, захваченный недругом царицы Семиморья?

— Рыцарь! — отвечала старшая дева. — Хотя мы дочери джиннов и сами джиннии, во всем, что ты видишь, нет ни колдовства, ни обмана. Этот шатер и стол настоящие и обязаны своим появлением нашим стараниям. Испытания, через которые ты прошел с тех пор, как покинул Аравию, должны были подорвать твои силы. Доверься нам, отведай нашего угощения, оно приготовлено дружескими руками. Наше рвение не должно удивлять и вызывать подозрения, ибо, уничтожив Ракашика, ты отомстишь не только за нашу царицу, но и нам вернешь свободу и покой… Но я не скажу больше ни слова, пока ты не согласишься попробовать то, что мы для тебя приготовили.

Хабиб уступил, и морская дева продолжила:

— С тех пор, как Абарикаф осуществил свой подлый замысел и разжег пламя мятежа во всех землях Дорат-иль-Говас, он передал управление Белым островом, что находится на границе Семиморья, джинну Ракашику, жестокому и подлому злодею.

Прежде чем встать под знамена Абарикафа, это чудовище плавало по разным морям под видом огромной акулы. Он преследовал суда и околдовывал взглядом матросов и всех, кто находился на борту. Горе тем, кто попадался ему на глаза! Люди падали за борт, потому что у них начинала кружиться голова, а чудовищная акула тащила их под воду и пожирала. Ракашиком по-прежнему владеет та же кровожадность, и, если ему не попадаются иноземцы, он принимается за подданных царицы Дорат-иль-Говас. Тиран Абарикаф всё ему дозволяет, они оба поклялись покончить с потомками Адама.

Нас он убить не может, но на нашу долю тоже выпали жестокие страдания. Он выбирает среди нас жен и рабынь и меняет их каждое новолуние. Теперь настала наша очередь войти в огромный садок с соленой водой, что служит ему гаремом. До рокового часа осталось три дня! Мы готовы на всё, лишь бы ты победил это чудище, и в то же время не станем скрывать: тебя ждут смертельные опасности.

Чтобы жить на земле, Ракашик принял человеческий облик, сохранив акулью голову и пасть с тремя рядами зубов, которые служат ему оружием. Он откажется от нее, только если придумает что-нибудь более хищное и грозное. Тело его покрыто, словно броней, волшебной чешуей. Панцирь гигантской черепахи — это его щит, огромная раковина, подобно шлему, прикрывает его голову. Дротик его — это нос рыбы-меч длиною в шесть локтей. Он ездит верхом на морском коньке, таком же страшном, как он сам. Когда в бою они разражаются криком, то рык всадника звучит еще ужаснее, чем ржание его скакуна.

Вместо меча у него — ребро кита, которое он заточил так, что оно стало острее стали, а рука его и оружие столь тяжелы, что он убивает одним ударом. Человеческих сил не хватит, чтобы совладать с этим чудовищем, ибо его доспехи и оружие обладают волшебной силою.

— Госпожа, — прервал деву моря Хабиб, — а нельзя ли мне в ближайшие три дня попасть на остров, который Ракашик опустошает и повергает в скорбь? Поспешите, дайте мне такую возможность! Глядите, вот я встаю и клянусь Небом, что больше не сяду, пока не покараю этого врага рода человеческого.

Лицо Хабиба при этих словах исполнилось необыкновенного величия. За таким полководцем пошла бы даже целая армия. Он сделал несколько шагов, и сестры увидели, сколь уверенна его поступь и какого благородства и достоинства исполнено каждое его движение.

— Вот это герой! — прошептала Иль-Заида, прячась за спиной своей старшей сестры. — Я трепещу… я боюсь влюбиться в него.

— Тебе нечего опасаться, — заверила ее старшая дева. — Доблестный рыцарь, — продолжала она, обратившись к сыну Саламиса, — мы страстно хотим помочь тебе свергнуть нашего угнетателя. За этой горой есть болото, там растет необычайно высокий и крепкий тростник. Мы сделаем из него плот и, пользуясь затишьем, отвезем тебя на Белый остров. Пока же отдохни и поешь, тебе понадобится много сил. Сестра, — обратилась она к Иль-Заиде, — пойдем, поспешим сделать плот.

— Я пойду с вами, — сказал Хабиб. — Мне хватит и сил, и ловкости, я помогу вам.

— Нет, мы справимся сами, — возразила старшая сестра. — Нам предстоит проплыть под водой туда, куда ты попасть не сможешь. Тебе недолго придется ждать, ибо мы желаем как можно скорее освободить тебя от данной тобою клятвы. Потерпи, завтра утром мы отправимся на Белый остров.

С этими словами морские девы удалились. Перелетая со скалы на скалу, они достигли небольшой горы, возвышавшейся над морем. Там, снимая с себя одежды и заплетая косу перед тем, как нырнуть в воду, младшая сестра сказала старшей:

— Он остался один, ему будет скучно.

— Не сомневаюсь, ты охотно разделила бы с ним его одиночество, — заметила старшая, — и, пока мы будем строить плот, сделала бы всё, чтобы покорить сердце рыцаря… Ах, сестра, ты много плавала по морю, но тебе неведомы все подводные камни. Идем, долг зовет нас.

Девы моря нырнули в воду и поплыли к тростниковому болоту.

Хабиб закончил свою трапезу и на закате дня совершил омовение. Он уснул мирным сном, надеясь утром снова увидеть морских дев.

Когда первые лучи солнца согрели его веки, сын Саламиса открыл глаза и устремил их к морю, отделявшему его от Белого острова. Он жадно мерил расстояние, как вдруг заметил на едва рябивших от теплого зефира волнах какое-то движение. Что-то быстро приближалось к берегу. Юноша различил три головы и чуть погодя услышал:

— Плыви к нам, рыцарь, поднимайся на плот!

Хабиб узнал голоса морских дев, бросился им навстречу, забрался на борт и вскоре уже мчался к желанной цели.

Восемь дельфинов тащили за собою легкий плот, старшая сестра, приподнявшись над водою и держась двумя руками за корму, служила кормилом. Две ее сестры по бокам помогали сохранять равновесие. Хабиб, погруженный в мысли о предстоявшей ему битве, лежал, вцепившись в тростниковое перекрытие плота.

Прошло немного времени, и его взгляду открылся Белый остров. Дворец тирана, выстроенный из кораллов и раковин, высился на оконечности мыса. Часовые издалека заметили воина и подняли тревогу, предупредив Ракашика о приближении неприятеля. Чудовище уже предвкушало свежую добычу.

— Пусть подойдет поближе, и спросите, чего ему тут надобно, — приказал он. — Скажите, что никто не смеет причаливать к моему острову, не померившись со мною силой, а я пока вооружусь, чтобы встретить дерзкого гостя как подобает.

Плот коснулся земли, и Хабиб проворно соскочил на берег. Один из часовых, страшилище земноводное, приблизился к нему и, следуя полученному приказу, спросил, зачем незнакомец прибыл на Белый остров.

— Передай своему господину, — повелел рыцарь, — что я пришел, дабы биться с ним.

— Но у тебя нет оружия, — отвечало чудище, — и нет коня.

— Ты ничего не понимаешь, — усмехнулся сын Саламиса. — Моя чалма служит мне шлемом, а мой меч заменяет мне и латы, и щит. Мне не нужна лошадь, и пусть только твой хозяин осмелится напасть на меня! Я не боюсь ни его самого, ни его чар.

Часовой передал всё, что велел Хабиб, и Ракашик пришел в ярость. Покрытый чешуей, верхом на морском коньке, чей тяжелый бег поднял тучу пыли, джинн примчался на берег и увидел героя.

— О, презренное семя Адама! — вскричал он. — Раб Мухаммада! Червь! Ты не ползаешь по земле, хотя твоя макушка всего на три локтя возвышается над грязью, из которой ты слеплен. Но, видно, голова у тебя совсем пустая! Ты посмел оскорбить джинна Ракашика и бросить ему вызов! Прими смерть за свою дерзость!

Тиран пустил конька на Хабиба, выставив вперед свое страшное копье.

Юный герой выхватил меч Сулеймана, и оружие его противника разлетелось в щепки, не успев даже коснуться героя. От удара рука джинна онемела, его конек споткнулся и перестал слушаться поводьев. Он понес, а потом рухнул на берег вместе со всадником.

Ракашик понял, какая опасность ему угрожает, и призвал на помощь всех своих подданных. Море взволновалось и исторгло на берег полчища чудищ: морские львы и коровы покрыли песок, за ними всплыли на поверхность киты и мощными струями воды отгородили Хабиба от его врага. Повинуясь зову злобного джинна, громадные звери разом бросились на героя. Какое-то время он держался, сражаясь своим мечом, но слишком велика была нечистая рать, и, поняв, что его усилий для победы не хватит, Хабиб трижды рассек мечом воздух и с верой в душе произнес грозное слово «Власть». Тут же чудища, которые устояли против волшебного меча, влекомые высшей силой, погрузились обратно в морскую пучину. Ракашик еще раз взмахнул китовым ребром, что служило ему оружием, но, сойдясь в страшном ударе с грозным мечом Сулеймана, оно разлетелось на тысячу кусков, а чешуйчатое тело злодея и его волшебные доспехи рассыпались в пыль.

— Ступай, несчастный! — воскликнул Хабиб. — Отправляйся навеки в темные подземелья Кавказа!

И тут же всё, что осталось от чудищ, бесследно исчезло, берег очистился, и лишь память мятежников сохранила образ Ракашика.

Гробовое молчание пришло на смену страшной битве. Узнавая во всем волю Провидения, победитель опустился на колени перед тем, кто освещал его путь, и вскричал:

— О Власть неодолимая! Твои враги пали, твое дыхание развеяло их, их нет и словно не бывало!.. Огонь, пожирающий солому, оставляет за собою черный след — твои враги исчезли, где теперь их прах?.. Слабая тростинка в руках слуги Аллаха сильнее дуба в руках злодея!.. Я — стрела, меня выпустил Мухаммадов и Сулейманов лук, и я уничтожил треклятое племя!

Хабиб поднялся, тронутый проявленной к нему милостью. Он еще не знал, что скоро его чистая душа подвергнется новому испытанию, которое уготовила ему признательность тех, кого он избавил от ига Ракашика.

Весь берег заполнился морскими девами. Увенчанные водорослями, опоясанные гирляндами, они вышли на сушу, дабы воздать почести своему освободителю и возложить к его ногам дары моря. Нежные голоса их и ласковые взгляды смягчили бы даже самое закаленное сердце. Девы окружили героя, упали перед ним на колени, и больше всех старались юная Иль-Заида и ее сестры, но сын Саламиса в смущении остановил их.

— Я ничего особенного не сделал, — сказал он, — и вы ничем не обязаны человеку, который лишь исполнил свой долг. Есть ли на острове мечети, где поклоняются Всевышнему? Проводите меня в такой храм. Быть может, среди вас найдется верный подданный Дорат-иль-Говас? Пусть он передаст все эти подношения вашей царице.

И в то же мгновенье явился джинн в своем истинном обличье. Голова его склонилась под тяжестью столетий, крылья были порваны, а тело изувечено цепями, в которые заковал его тиран Ракашик.

— Господин, — сказал джинн, которого звали Балазан, — во времена царицы Камар-эль-Заман у нас здесь было три мечети. Ракашик осквернил их и разрушил. Эти огромные развалины — остатки разоренного им города. Всех жителей его он сожрал, и некому стало хранить наследие прошлого. Эль-Хабусатрус доверил мне управление островом. Захватив его, Ракашик заточил меня в темницу, из которой я вышел благодаря твоей победе. Я здесь, чтобы воздать почести посланнику Сулеймана, в чьих руках сверкает меч пророка, и я хочу служить освободителю детей Аллаха и мстителю, покаравшему врага Дорат-иль-Говас.

— О Балазан! — отвечал Хабиб. — Я, рыцарь Дорат-иль-Говас, именем Великого Пророка и царицы Семи морей возвращаю тебе власть, которой ты был облечен. Возьми дары, что лежат у ног моих, возведи мечети, и пусть муэдзины с минаретов призовут к молитве всех верных мусульман, коих рассеял по острову страх. Правь ими во имя Мухаммада, великого Сулеймана и вашей царицы. Восстанови повсюду порядок и помоги мне добраться до Мединаз-иль-Баллора.

— Благородный и доблестный рыцарь! — воскликнул Балазан. — Я с радостью исполню твои приказания, я повинуюсь тебе во имя Всемогущего Творца всего и вся. Но, господин, я не могу помочь тебе добраться туда, куда призывает тебя твоя участь. На острове нет даже маленькой лодки, дорога по воздуху мне заказана, ибо, как видишь, мне порвали крылья! Но будь я даже, как прежде, в силах, Абарикаф захватил всё небо, и я не сумел бы обойти воздвигнутые им преграды. Тебе придется продолжить свой путь с острова на остров тем же способом, каким ты приплыл на этот берег. Воспользуйся воодушевлением, которое вызвали твои добродетели в сердцах морских джиннов, пусть они забудут об опасностях, коим подвергнут свои жизни, служа тебе. Возможно, им удастся проводить тебя до главных сил неприятеля, остальное будет зависеть только от твоей доблести и от твоей звезды… Ужас уже охватил Желтый и Красный острова. Ими правит Мок-иль-Рас, морской тигр, сын Ракашика, которого ты уничтожил. Узнав о поражении отца, Мок-иль-Рас уже принял все продиктованные страхом меры предосторожности. Тебя ждут трудные испытания, но, если это чудовище тебе удастся одолеть, сдери с него шкуру, сделай из нее знамя, и тогда при одном лишь виде его тебе покорится Красный остров.

Хабиб обратился к старшей из трех морских дев:

— Будь здесь хотя бы маленькая рыбацкая лодка или челнок, я немедля отправился бы на Желтый остров. Но тут нет ничего, на чем я могу отплыть. Не согласятся ли помочь мне морские джинны?

— Когда бы страх помешал им в этом, — отвечала дева морская, — когда бы они не понимали, какого доверия заслуживает подобный тебе рыцарь, мои сестры и я напомнили бы им о долге. Дельфины могут проводить тебя почти до самой земли, но приблизиться к берегу им не позволят преграды, воздвигнутые Мок-иль-Расом.

— До суши я доберусь вплавь! — воскликнул Хабиб. — Любое расстояние не страшно человеку, который полон решимости до конца исполнить свой долг.

— О благородный сын Аравии! — продолжала морская дева. — Каждый согласится следовать за тобой, лишь бы видеть тебя, слышать и восхищаться! Но разве ты не боишься, что тебя разорвут морские чудовища?

— Я боюсь, госпожа, только одного: нарушить веление моей звезды, не услужив вашей царице так, как должно.

— Положись на нас, доблестный герой, мои сестры и я почтем за честь помочь тебе.

Уже через мгновенье плот отчалил. Казалось, он летел над водой, и вскоре Хабиб уже различил движение на Желтом острове. Внезапно дельфины, почуяв опасность, остановились и забились, пытаясь разорвать поводья, которые связывали их с плотом. Одна из сестер приблизилась к дельфинам и, перерезав ремни, отпустила их. Плот замер, и тут же волна, поднятая морскими чудищами, накатилась на него, грозя потопить. Хабиб понял, что его милым спутницам грозит гибель и ему нельзя терять ни минуты. Взяв в руки меч, он бросился в воду и произнес грозное заклинание.

Волны сами собой улеглись, словно прокладывая дорогу рыцарю, и он по гладкой и спокойной воде перенесся на берег.

Его враги отступили и словно ждали одного его взгляда, чтобы пуститься наутек. Хабиб пошел туда, где они толпились, и, завидев вспышку, что предвещала удар молнии, устремился вперед с поднятым вверх мечом — всё, что попадало под его лезвие, развеивалось в один миг.

Мок-иль-Рас, громадный тигр, ждал врага, стоя на задних лапах. Метнув в голову героя свою тяжелую палицу, он тут же опустился на все четыре лапы, развернулся и бросился прочь. Возлюбленный Дорат-иль-Говас помчался за ним, но силы не позволили ему догнать чудовище, и тогда рыцарь громким голосом произнес заклинание и крикнул:

— Мок-иль-Рас! Именем Сулеймана приказываю тебе остановиться.

Чудовище застыло, словно парализованное. Хабиб отрубил ему голову и, освежевав, завладел шкурой врага.

Не успел погибнуть тиран Желтого острова, как все стихии присмирели и на смену волнению пришло спокойствие и тишина.

Тем временем три девы морские вновь занялись подготовкой плота. Встав на него, юная Иль-Заида затрубила в длинный морской рог, призывая назад испуганных дельфинов. Те, послушные ее зову, приплыли целой стаей. К общему веселью присоединились и другие обитатели моря, раздались победные песни, и все прибыли к берегу как раз тогда, когда герой снял шкуру с Мок-иль-Раса.

Хабиб обернулся. Он заставил умолкнуть восторженный хор, воздававший ему хвалу, и воскликнул:

— Морские твари! Поднимите глаза к небу! Только там находится тот, кому вы должны поклоняться. Подданные Дорат-иль-Говас! Это царицу вы должны почитать и восхвалять. Ее рыцарь оставляет за собой лишь право присоединить свои пожелания к вашим и разделить со всеми радость свободы.

Едва он умолк, как толпы народа, прибывавшие со всех сторон, приумножили смущение Хабиба, воспевая его победу. Люди хотели поклясться ему в верности и просили установить новые законы. На его счастье, тут пожаловал Балазан. Как только джинн навел порядок на Белом острове, он, несмотря ни на что, поднялся в воздух и с большим трудом долетел до Желтого острова ровно тогда, когда его народы чествовали своего героя.

— Подданные Дорат-иль-Говас, — сказал старый джинн, — этот доблестный рыцарь получил свидетельства вашей признательности, и теперь вам пора разойтись по домам, ведь вы снова находитесь под властью и защитой нашей царицы. А тебе, освободитель, — обратился Балазан к Хабибу, — следует немного отдохнуть. Покорение Красного острова не стоит твоей заботы, я просто покажу им плот, который принес тебя сюда, а также шкуру Мок-иль-Раса и его оружие. При виде этих страшных трофеев мятежники сами протянут мне руки, чтобы я заковал их в железные цепи. Соберись с силами, чтобы напасть на Зеленый и Голубой острова, а главное — на остров Черный!

Хабиб не умел сражаться со слабым противником, это дело он предоставил Балазану, а сам лег, чтобы запастись силой для новых подвигов.

Сын эмира еще спал, когда Балазан вернулся с Красного острова с двумя бурдюками из козьих шкур.

— Рыцарь, — сказал джинн, разбудив юношу, — вот всё, что осталось от двух действительно опасных врагов, что поджидали тебя на земле, которую я только что вернул под власть царицы. Я спрятал их в этих бурдюках и немедля отправлю в подземелья Кавказа. Завтра ты можешь беспрепятственно добраться до Красного острова и оттуда продолжить свои завоевания. Я не возьмусь перечислить все опасности, которые тебе угрожают. Зеленым островом правит Низабик, и его власть распространяется также на Голубой остров. По могуществу этот волшебник сравним только с Абарикафом. Никогда не знаешь, к какому колдовству он прибегнет ради своей защиты, ведь он без конца использует новые чары. Тебе придется предугадывать его замыслы, нам это не по силам, но для рыцаря Дорат-иль-Говас нет ничего невозможного.

Трудности и сильный противник лишь разожгли храбрость арабского царевича, и с первыми лучами солнца он пустился в путь. Дельфины отвезли его к Красному острову. Хабиб обогнул его, чтобы поскорее достичь Зеленого острова, на который он решил напасть утром следующего дня.

Морские девы не оставили своего освободителя и следили за тем, чтобы герой ни в чем не нуждался. Юноша же, погрузившись в размышления, вспомнил наставления мудрого Иль-Хабуля.

«Опасайся не столько силы, сколько хитрости», — говорил ему учитель.

Хабиб, хорошенько усвоив этот совет, приготовился к завтрашнему сражению и, вверив себя Провидению, мирно уснул, а наутро встал с сердцем, исполненным веры и стремления к победе.

Герой спокойно двигался навстречу своей судьбе, как вдруг три сестры разом вскрикнули, и в тот же миг голова и руки Иль-Заиды, плывшей сбоку от плота, скрылись под водой. Царевич нырнул с мечом в руке и тут же запутался в сетях. Волшебное заклинание и удар по сети мечом сделали свое дело — она, рассеченная, разошлась. Хабиб подхватил младшую джиннию, поднял ее на поверхность и положил на плот, после чего поспешил на помощь ее сестрам. Спасти удалось обеих, но тут храбрец заметил, что плот кружится на месте. Оказывается, дельфины тоже застряли в сетях. Освободив славных животных, рыцарь взобрался верхом на одного из них и поплыл, рубя направо и налево, дабы освободить дорогу от перекрывших ее до самого берега подводных преград.

С самой высокой башни своего стального дворца тиран наблюдал за плотом, стремительно приближавшимся к его острову. Низабик понял, что волшебные сети, которыми он перегородил подступы к берегу, оказались бесполезны, но нигде не видел того, кто их порвал. Злодей разглядел лишь плот, а на нем трех почти обнаженных морских дев, и никак не мог понять, какого рода опасность ему угрожает. Сильно ошибался тот, кто надеялся покорить его женской красотою: меры предосторожности, которые он предпринял, оберегали его от чар любого рода. Дворец тирана был целиком из стали, и попасть в него можно было только через вырубленный в скале проход. Его ворота имели форму арки, замковый камень которых удерживала одна-единственная нить. Одолеть такую защиту не были способны ни заклинания, ни колдовство.

Низабик, веря в неприступность своего дворца, миновал опасный проход и вышел навстречу своему противнику. Плот приблизился к берегу, рыцарь выбрался на сушу. Чудовище с презрением смотрело на него: покрытый доспехами с головы до пят, Низабик не боялся ничего, ибо звезды предсказали ему, что победить его сможет только тот, кто захватит стальной дворец. Джинн полагал, что даже если сыну Адама повезет, то, преодолев проход, он окажется перед неприступным укреплением, которое никто не в силах разрушить.

Сжимая в руках стальную палицу огромной тяжести, Низабик встал напротив Хабиба.

— Кто ты, дерзкий глупец? — спросил он. — Какое безумие вынуждает тебя расстаться с жизнью?

— Я — рыцарь Дорат-иль-Говас, — отвечал юноша. — Я пришел покарать мятежников, осмелившихся пойти против Аллаха и Сулеймана.

— Жалкая козявка! — рассердился джинн. — Тебе нечего терять, кроме жизни, и ты осмелился оскорбить Низабика? Умри смертью, к которой я приговариваю своих рабов.

В тот же миг с невероятной быстротою злодей занес палицу и обрушил на героя страшный удар, метя ему в голову. Хабиб закрылся мечом, тяжеленная палица вырвалась из рук Низабика и увлекла его за собой, волшебный же меч своим блеском ослепил чудище. Поняв, что падает к ногам врага, джинн произнес спасительное заклинание.

Приблизившись к поверженному противнику, дыбы пронзить его мечом, Хабиб увидел пустые доспехи и понял, что завладел лишь оболочкой.

Арабский рыцарь думал, что победил Низабика, но тот всего лишь скрылся из глаз. Злодей и в самом деле пропал. Предсказанное ему звездами пророчество толковалось просто: чтобы одолеть мятежника, следовало «захватить его стальной дом». Но под «стальным домом» прорицатель понимал не дворец, а доспехи, на которые джинн возлагал все свои надежды.

Хабиб наступил на громадные латы, четырьмя ударами меча рассек их на части и раскидал в разные стороны. Тем самым исполнилась вторая часть пророчества: «Силы, подвластные Низабику, будут разрознены и рассеяны».

Сделавшись невидимым, огромный джинн укрылся под аркой, с которой начинался проход в замок, и попробовал еще раз прибегнуть к устрашающей мощи своего природного естества. Он ждал Хабиба в своем истинном обличье и с мечом в руках, как бы вызывая противника на бой. Сын Саламиса устремился в западню. Злодей отступил на два шага, рассек нить, на которой держался замковый камень, и скалы сорвались вниз с ужасающим грохотом.

Услышав треск у себя над головой, Хабиб громко и отчетливо произнес заклинание и устремил ввысь ослепительное лезвие: каменные обломки падали справа и слева от него, не причиняя ему ни малейшего ущерба, туча пыли обволокла героя, он ничего не видел, а только слышал стоны и крики, которые испускал сам Низабик.

— Араб, — скулил джинн, — ты проучил меня, теперь я понял, какова судьба моя и твоя. Я поверил ложным пророчествам, я ждал тебя уже давно, но не узнал. Твой жалкий вид ввел меня в заблуждение. Я повел себя неосмотрительно, и ты меня одолел. Не злоупотребляй своею победой, я раздавлен, под этими обломками меня ждут ужасные муки, отправь меня в кавказские темницы. По крайней мере, там я буду не один.

— Джинн! — отвечал Хабиб. — Ты виновен во многих преступлениях, но у меня душа рыцаря, враг может попросить меня о пощаде. Однако я не могу принять решение, не посоветовавшись, я дам тебе ответ после того, как трижды помолюсь.

Сын эмира со всех сторон был окружен камнями, и как только пыль осела, в проеме над его головой засверкали две звездочки. То были чарующие глаза самой младшей из морских дев.

— Мой господин, ты здесь! — воскликнула она. — Какое счастье! Мы так боялись за твою жизнь, когда увидели, что эта гора обрушилась прямо на тебя! Хватайся за мои волосы, рыцарь! Не бойся, мне не будет больно, я сильная и храбрая.

С этими словами Иль-Заида опустила вниз свою косу, Хабиб поймал ее кончик, вцепился в него, и отважная дева вытащила его из завала.

Первым делом сын Саламиса поблагодарил свою освободительницу.

— Не за что меня благодарить, — смутилась она, — я ничего особенного не совершила, а как бы мне хотелось сделать тебя счастливейшим из мужчин!

Она взяла Хабиба за руку и помогла ему пройти по камням до внешнего вала надо рвом, окружавшим стальной замок Низабика.

Поднявшись на вал, они сразу же заметили на соседних склонах сестер Иль-Заиды.

— Сюда, сестры мои, сюда! — позвала спасительница Хабиба. — Он здесь!

Лишь поистине великая страсть могла защитить нашего героя от Иль-Заиды, чьи чары с их невинностью были неотразимы. Но покорный судьбе юноша уже отдал свое сердце, и царице Семиморья не стоило за него беспокоиться.

Завоевание Зеленого острова еще не закончилось: стальной замок оставался недостижимым, его укрепления охранялись, мосты были подняты, а двери заперты.

— Я не знаю, — сомневался Хабиб, — как взяться за это дело: налицо неприступная крепость, человеку тут не справиться. В себя и свои силы я уже не верю, но верю в судьбу и звезду, которая ведет меня за собой. Вполне вероятно, что, признавая поражение, Низабик лишь подготовил еще одну хитрую западню, дабы навязать новый бой. Меня подстерегают опасности, которым вы не должны себя подвергать. Возвращайтесь в море и пожелайте удачи рыцарю Дорат-иль-Говас. Я хочу знать, что вы далеко отсюда и можно не тревожиться за вашу участь.

— Нет, мы тебя не оставим, — отвечали морские девы. — С тобой нам спокойнее, мы чувствуем себя под надежной защитой.

— Если бы ты всегда был рядом со мной, — добавила младшая, — я не побоялась бы даже бури, что разбивает прибрежные скалы.

С мечом в руках Хабиб приблизился ко рву, за которым виднелся подъемный мост.

— Именем Сулеймана! — крикнул он. — Приказываю мосту опуститься.

И тут же заскрежетали петли, мост опустился, путь открылся. Рыцарь одним махом перерубил обе цепи подъемного механизма и проник в первый двор крепости.

Посреди него высилась колонна, а на вершине ее стояла железная клетка. Поверхность колонны была покрыта заклинаниями. Хабиб прочел одно из них: «Тебя сокрушит только сила Аравии».

Сын Саламиса дотронулся мечом до каждой надписи: глухой шум донесся из-под земли и заполнил все своды. Колонна рухнула, и подданные Дорат-иль-Говас, гремя оковами, вышли из темниц. Клетка лежала на земле. Хабиб поразился, разглядев в ней нечто невиданное и непонятное: то была обнаженная женщина, скрывавшая свое лицо и тело под роскошными волосами.

— Кто ты, госпожа? — спросил герой.

— О рыцарь, — отвечала бедняжка, — выпусти меня, дай мне одеться, и тогда я смогу предстать перед тобой и ответить на вопросы. Эта клетка заперта волшебным ключом, жестокий Низабик всегда носит его с собой. Попробуй открыть замок, верни мне свободу, и я вечно буду благословлять Аллаха, Мухаммада и тебя.

— Не забудь еще великого Сулеймана, — сказал Хабиб. — Это его именем я смету сейчас все прутья.

И он ударил по клетке волшебным мечом.

Три морские девы поделились с несчастной узницей одеяниями и прикрыли ее наготу так, чтобы женщина могла предстать перед рыцарем, не краснея и не стыдясь. Как только с подданных Дорат-иль-Говас сняли оковы, они простерлись ниц перед неизвестной Хабибу госпожой, выражая ей свое почтение и любовь.

— Что вы делаете? — удивился Хабиб. — Кто эта женщина?

— Увы, мой господин, — отвечал один человек, — это Госпожа с Прекрасными Волосами, двоюродная сестра Дорат-иль-Говас. Она была нашей повелительницей до мятежа Абарикафа.

— О Небо! — вскричал сын Аравии. — Повелительница, сестра Дорат-иль-Говас! Как мне вернуть ей всё, что она потеряла?

— Нет ничего невозможного, — объяснили ему люди. — Тиран Низабик собрал в этой крепости не только то, что принадлежало нашей госпоже, но и всё, что он захватил на этом острове. Теперь ты вправе распорядиться сокровищами по своему усмотрению. В глубине двора ты видишь бывших служанок нашей правительницы: они не осмеливаются приблизиться, но в свое время выказывали ей такую любовь и преданность, что Низабик в награду упек их в каменный мешок.

— Отыщите всех, кто находился на службе вашей госпожи, — приказал Хабиб, — и пусть ей вернут дворец и всё, что в нем находится.

— Я тоже служил ей, — сказал человек, говоривший с царевичем. — И был ее доверенным лицом.

— Ты займешь свое место, если госпожа даст согласие, а пока собери то, что нужно для ее удобства и договорись со слугами. Ты, наверное, хорошо знаешь дворец. Покажи мне дорогу, чтобы я мог почтительно проводить твою повелительницу в ее покои.

Не успел сын Саламиса и глазом моргнуть, как появились все, кто раньше служил Госпоже с Прекрасными Волосами: Хабиб представил их ей, а затем обратился с такими словами:

— Тебе возвращаются твои права, моя госпожа, повелевай и властвуй. И позволь рыцарю Дорат-иль-Говас проводить тебя в твой дворец.

Госпожа с Прекрасными Волосами скромно потупилась и позволила отвести себя в покои, приготовленные для нее джинном Низабиком. В свое время она предпочла им клетку, из которой ее только что вызволили. В комнатах ее всё было великолепным, в них хранились богатства всякого рода, и повелительница нашла там гораздо больше, чем необходимо, чтобы одеть подобающим образом себя и своих придворных.

Три морские девы последовали за ней и как подруги арабского рыцаря попросили оказать им милость и позволить расчесать прекрасные волосы повелительницы Зеленого острова.

— Увы! — вздохнула Госпожа. — Эти волосы послужили причиной моего несчастья, зато они стали и моим единственным спасением, и я не могу упрекнуть себя за то, что слишком люблю их. Отдаю их в ваши руки с большим удовольствием.

Морские девы расчесали и уложили волосы Госпожи. Одна коса, украшенная нитями жемчугов и рубинов, окружила ее голову, подобно венцу, еще две длинные, ниже пояса, косы повисли у нее за спиной.

Тут явились придворные и доложили, что ужин готов. Хабиб взял повелительницу Зеленого острова под руку и проводил в обеденный зал, а она пожелала, чтобы морские девы разделили с ней трапезу. Впервые в жизни сидел арабский рыцарь за одним столом с женщинами, и в первый раз за последние полгода он видел перед собой еду, которую ему или его спутникам не пришлось с трудом добывать собственными руками. Всё нашлось на кухне и в кладовых Низабика^{295}.

Госпожа с Прекрасными Волосами была молода, дородна и необычайно красива, глаза ее, полные огня, излучали трогательную томность. Сердце, свободное от любви, легко прониклось бы к ней страстью, и не было никого, кто остался бы равнодушен к самой повелительнице и ее несчастьям. Хабиб бросал на нее ласковые взгляды, а чуткая Иль-Заида, влюбленная в него, но еще не сознававшая своей любви, перехватывала их и, сама того не подозревая, ревновала.

Ужин прошел во взаимных любезностях, а когда подошел к концу, все переместились в гостиную, и сын эмира попросил Госпожу, если, конечно, это ее не слишком затруднит, соблаговолить рассказать ему историю своей опалы. Сестра Дорат-иль-Говас печально вздохнула, смахнула набежавшую слезу и начала свой рассказ.

РАССКАЗ ГОСПОЖИ С ПРЕКРАСНЫМИ ВОЛОСАМИ

— Мой отец получил престол Зеленого и Голубого островов по милости его брата, отца Дорат-иль-Говас, которому мой родитель дал клятву верности и выплачивал ежегодную дань. Я, как и моя сестра, была единственной дочерью царя и девы из племени джиннов.

Эль-Хабусатрус, отец моей тети Камар-эль-Заман, замыслил собрать в этих краях всех джиннов, послушных воле Сулеймана, и сделал моего родителя их повелителем. Кроме того, зная непостоянство джиннов и желая не допустить их нового падения, отец мой обязал своих подданных сочетаться браком с детьми Адама. Многие отказались, и среди них Абарикаф, Мок-иль-Рас и его семейство, и Низабик. Они отговаривались под разными предлогами, но главной причиной были их мятежные сердца и стремление к власти.

Я потеряла родителей почти в то же время, когда осиротела моя сестра Дорат-иль-Говас. Я стала царицей, а моим опекуном сделался старый визирь, которого выбрал еще мой отец.

Любимец Абарикафа, дерзкий Низабик, влюбился, нет, не в меня, а в мои волосы.

Он постоянно занимался колдовством и предсказаниями будущего и вбил себе в голову, что, если ему удастся на мне жениться, он подчинит своей власти столько же джиннов, сколько волос на моей голове. Мои волосы служили ему для того, чтобы связывать духов, и каждый захваченный им пленник стоил мне одного волоса.

Я узнала о его замысле, потому что он осмелился рассказать мне о нем во всех подробностях. Он надеялся склонить меня на свою сторону, расписывая мое будущее могущество.

Я отказалась от его предложения и отдала свою руку царевичу Дильшаду, которого полюбила всей душой, но едва мы поженились, как разразился мятеж Абарикафа. Он вовлек в него всех жителей Черного острова, которым правил, будучи визирем. Полчища мятежников с самых отдаленных краев земли стали на сторону этого злодея. Эль-Хабусатрус и его внучка с трудом удерживали остров Мединаз-иль-Баллор и не могли прийти на помощь землям, которые по приказу Абарикафа захватили Мок-иль-Рас и Низабик.

Мой муж Дильшад был разбит и заточен на Черном острове, где изменник Абарикаф до сих пор держит его в качестве заложника, а злодей Низабик снова предложил мне вступить в союз с ним.

«Царица, — сказал он, — ты теперь свободна, ты не можешь принадлежать моему рабу, отдай свою руку победителю!»

«Жалкий мятежник! — отвечала я. — Когда-нибудь звезды опомнятся и пожалеют о том, что помогли тебе».

Он ушел вне себя от бешенства, а потом запер меня в моем дворце.

Изо дня в день тиран надоедал мне, а я отвечала ему лишь презрением. Но он во что бы то ни стало решил завладеть мною, ибо был ослеплен предсказанием, которое казалось ему важнее всего на свете.

Наконец, отчаявшись меня сломить, Низабик решил пойти на крайние меры. Я грозилась вырвать себе волосы один за другим, а он впадал в бешенство.

«Этому не бывать, — отвечал он, — потому что волосы станут твоей единственной защитой».

И чудовище решило заключить меня в клетку, из которой ты меня вызволил. Он кормил меня воздухом и поил моими же слезами, а волосы, которые я могла расчесывать только пальцами, стали моим укрытием от холода, ветра и зноя: лишь они прятали мою наготу и избавляли от стыда.

Так злодей вынудил меня сохранить волосы, которые стали причиной моих страданий и его безумных надежд.

Каждое утро он являлся к подножию колонны и спрашивал, не хочу ли я отдать ему свою руку. Я настойчиво просила его о смерти, а он, подбросив вверх пригоршню воды, отвечал:

«Живи, страдай, вздыхай, плачь и расчесывайся».

И каждый вечер мучитель приходил опять и уговаривал согласиться разделить его ложе. Он снова брызгался водою и повторял те же слова.

Вот, господин рыцарь, и вся моя история. Не могу сказать, сколько времени продлились мои мучения, потому что я погрузилась в себя, мои мысли поглотили меня целиком. Ты положил предел части моих страданий, однако в разлуке с нежно любимым мужем, в мыслях о том, какие невзгоды и муки выпали на его долю, я далека от того, чтобы радоваться своему освобождению и перемене в моей судьбе.

Юный сирийский царевич, к вину не привычный, захмелел и крепко уснул.

Когда солнце взошло, Мограбин с осторожностью раздвинул полог его кровати.

— Пора, сын мой, — сказал он. — Прекрасное утро зовет нас на прогулку, не упустим его, насладимся им сполна. Возьмем лук и стрелы. Ты — араб, я — мавр, нам обоим положено уметь стрелять. Мы пройдемся по некоторым любопытным местечкам моих владений и будем искать в воздухе, на земле и даже в воде то, чем можно утолить голод. В общем, постараемся приятно провести время и научиться обходиться собственными силами, чтобы добывать себе пропитание.

Мограбин говорил и одновременно помогал Хабеду-иль-Руману надеть удобную для прогулки и охоты одежду.

Они тронулись в путь. Небо выглядело кристально чистым, большие белые облака, зависшие над горной цепью, обрамляли горизонт, и, казалось, солнце повсюду дарило природе жизнь, не обжигая ее своими лучами, а легкий ветерок волновал воздух лишь для того, чтобы его освежить.

— Я должен поведать тебе, сын мой, — сказал Мограбин, — в какой части света мы находимся. Это маленькое плато со всех сторон окружено Атласскими горами^{304}, и раньше оно было пустынно, безводно и необитаемо… Когда я решил устроить себе здесь постоянное жилище, тут были только пески и облака, вроде тех, что ты видишь за горами, — никакой живности, ни змей, ни даже маленькой колючки. Ветры хозяйничали в этих местах и поднимали песчаные бури, жара была невыносимой. И нигде — ни капли воды, так что все повелители мира вместе взятые не смогли бы выстроить здесь даже маленькой лачуги… Однако нет ничего невозможного для тех, кто, как ты и я, имел счастье с самого рождения подчиниться великому духу, владеющему сокровищами и тайнами природы. При его могущественной поддержке я приобрел необходимые познания и перенес сюда самые плодородные долины мира и всё, что могло обогатить это плато чудесами царства растений. Я заставил выйти на поверхность земли источники, и они оросили ее своею водой. Тем же способом я перенес сюда всё необходимое, дабы сделать жизнь человека удобной и приятной.

Рассказом о совершенных чудесах Мограбин полностью завладел вниманием своего ученика. Они стояли над бурной речкой с чистой прозрачной водой, как вдруг на другом берегу показалась газель. Одним взмахом руки Мограбин заставил ее бежать, а потом пустил ей стрелу вдогонку, и животное повалилось в траву.

Хабед-иль-Руман заметил на полянке между рощицами молодую косулю, и, желая продемонстрировать свои умения, прицелился и выстрелил. Раненое животное споткнулось, сделало еще несколько шагов и рухнуло.

— Чудесно, сын мой, — похвалил мальчика чародей и в тот же миг склонился к реке, пронзил показавшуюся над водой рыбу стрелой, а Хабиб проворно выхватил улов, чтобы его не унесло течением. — Оставим здесь нашу добычу, я вернусь сюда позже, нам надо еще пройтись, и лишний груз будет только помехой. Я хочу показать тебе сегодня одно очень важное и полезное для нас место: птичий двор. Поскольку я очень часто отлучаюсь, там ты найдешь всё необходимое для пропитания, когда учение не позволит тебе прервать занятия и выйти на охоту. Сегодня мы больше никуда не пойдем, но впредь будем часто выходить, и я хочу, чтобы каждый раз у нашей прогулки была новая интересная цель.

Льстивый колдун подвел Хабеда к вольеру, спрятанному посреди смешанного леса: разнообразие цветов, плодов и семян создавало чарующее впечатление.

Вольер, площадью в сто квадратных шагов и высотою в сто, был окружен решеткой из филигранного золота, покрытого нежно-зеленой эмалью. Только вплотную приблизившись, можно было разглядеть ее тончайшие прутья.

Для украшения вольера подобрали деревья, кусты и цветы, чьи плоды и семена любили птицы со всех концов света. Вокруг стволов высоких деревьев, по которым было бы трудно добраться до гнезд, вились удобные винтовые лестницы, доходившие до самой верхушки.

Посередине огороженной площадки бил фонтан, который падал в просторную чашу, поросшую травой. От этой чаши во все уголки вольера тянулись по земле узкие протоки.

Благодаря постоянной влажности и солнцу, плодородная земля покрывалась пышной растительностью и обеспечивала питание всем собранным здесь разнообразным птицам.

Мограбин с удовольствием наблюдал, какое впечатление производит это зрелище на чистую душу его ученика. Колдун стремился отвлечь юношу от всяких воспоминаний о родительском доме, чтобы поскорее безвозвратно подчинить его себе и использовать для исполнения своих опасных замыслов.

Мальчик не удержался и залез на вершину кедра, чтобы разорить гнездо диких голубей. Взяв четырех птенцов, он положил их за пазуху и слез с дерева, довольный своею добычей. Если бы все это происходило в Тадморе, Хабед радовался бы всей душой, но здесь, несмотря на ласки Мограбина, сердце царевича всё время было не на месте.

— Кажется, мое дорогое дитя, — заметил колдун, — ты уже утомился. С вершины кедра ты должен был видеть дворец, он совсем недалеко отсюда, ступай, отнеси туда голубей и переоденься, чтобы наряд не стеснял тебя. Я подберу нашу добычу и тут же присоединюсь к тебе, а потом займусь обедом.

Оставшись без присмотра, Хабед-иль-Руман, возможно, задумался бы над тем, что происходит, но по пути во дворец ему попались незнакомые деревья, на которых висели разные и очень привлекательные с виду плоды.

Юноша сорвал несколько фруктов и попробовал, вкус их показался ему восхитительно тонким, он начал есть и никак не мог насытиться. Наконец, прихватив с собой несколько штук, Хабед вернулся в палату с фонтаном и выложил на стол всё, что принес. Казалось, птицы в вольерах обрадовались, завидев его: они запрыгали и весело защебетали на разные лады.

Сирийский царевич нашел роскошное и удобное платье и только переоделся, как явился колдун.

— Ах, мальчик мой! — воскликнул он. — Ты справился без моей помощи! Нет ничего плохого в том, что ты учишься этому, но я огорчен тем, что не смог избавить тебя от трудов.

Сколь ни был Хабед-иль-Руман привычен к лести, последняя сильно смутила его: он всей душой был привязан к своим родителям и еще не мог от чистого сердца радоваться ласкам своего предупредительного наставника.

Чародей заметил плоды, лежавшие на столе.

— Ах, — сказал он, — могу поспорить, ты попробовал эти фрукты.

Царевич покраснел.

— Ты думаешь, я стану тебя упрекать? — спросил Мограбин. — Ты же мой сын, всё мое — твое. Я не из тех отцов, что трясутся над каждой мелочью и берегут ее для себя. И я не понимаю родителей, которые удаляют от себя сыновей под предлогом их учения, лишь бы избавить самих себя от трудов и забот и не разделять с детьми свои увеселения… Мой сын здесь — такой же царь, как и я. Ему полагается слушаться, а мой долг — объяснить ему его обязанности и облегчить их исполнение. Так вот послушай меня, Хабед! Я запрещаю тебе пробовать эти фрукты, потому что они отбивают охоту есть, которая является лучшей приправой к обеду. Отдохни на софе, сегодня можно. Послушай пение птиц, а твой кухарь тем временем постарается приготовить обед как можно быстрее, чтобы не заставлять тебя долго ждать.

Царевич, растерянный и полный сомнений, невольно задумался обо всем, что услышал, и, переходя от одного вольера к другому, просовывал между прутьями кончики пальцев. Птицы тут же подлетали к ним и начинали поклевывать.

Не прошло и получаса, как стол был накрыт: рыба, мясо газели и косули, голуби — всё было очень вкусно.

Колдун — внимательный, обходительный и вкрадчивый — постепенно завораживал и одолевал невинное создание, которое хотел заманить в свою западню. Юный царевич уже начал думать, что благодаря волшебному яблоку старик, который называет его своим сыном, может, и в самом деле его настоящий отец. И под конец обеда Хабед-иль-Руман, выпив за здоровье Мограбина, назвал его отцом.

— Но ведь, — добавил он, — Эль-Менур по-прежнему моя мать?

— Не больше, чем твоя кормилица, — ответил маг. — Я запрещаю тебе думать об этих людях. Чтобы отделаться от тебя, они поручили твое учение старому пустомеле, который только и делал, что ограничивал тебя во всем и пичкал разным вздором… Когда они дарили тебе птичку, сын мой, то считали, что это отменный подарок. Я даю тебе сто тысяч птиц. Все твердили, что ты рожден для того, чтобы править, а тебе приходилось слушаться седого старикашку, который тыкал тебя носом в одну-единственную, полную благоглупостей книгу. Твой так называемый отец окружил себя семьюдесятью тысячами стражников, будто он очень важный человек, а тебя, бедного-несчастного, оставляли посреди оравы детишек. Мне ничего не стоило тебя похитить… О мой дорогой сын! Я ненавижу тех, кого ты считал своими родителями, за причиненное тебе зло гораздо больше, чем за то, что они не сдержали свое слово, за их вероломство и ужасную неблагодарность по отношению ко мне… Я облагодетельствовал их, а они трижды пытались меня убить. И я уверен, мне будет трудно удержать тебя от мести, когда ты поймешь, что это за люди.

Надо признать, несмотря на внешнее правдоподобие своих доводов, Мограбин еще не достиг желаемого. Хотя он говорил тоном проникновенным и в то же время язвительным, царевич почувствовал, как сжалось его сердце, и опустил заблестевшие от слез глаза.

Волнение мальчика не укрылось от коварного колдуна. Он понял, что надо стереть из его памяти все воспоминания о родном доме и одурманить растерянную душу. Стакан тонкого ликера, напиток незнакомый и приятный, — вот хитрость, на которую пошел маг. Вскоре винные пары затуманили голову юноши, и его так называемый отец с великой осторожностью перенес свою жертву на софу.

Когда простодушный царевич очнулся, чародей снова осыпал его ласками, приправленными лестью. Хабед попадал то в западню вкусной и обильной трапезы, то забывался сном, вызванным тем или иным способом, а следующий день принес ему новое зрелище.

Колдун опять повел его на прогулку. Он показал скотный двор, зверинец с дикими животными и даже хищниками. Одни звери ласкались к нему, другие подчинялись в ответ на его приказания, а третьи, о которых обычно говорят с ужасом, униженно ползали у его ног.

— Смотри, сын мой, — сказал Мограбин. — Вот преимущество ученого человека: все живые существа прислушиваются к его голосу. Собака, которая сторожила двери твоего седобородого шейха, укусила бы его, подойди он к ней слишком близко, и ни одна дворняжка не усидела бы на месте, пока он читает свой Коран. Я же скажу тебе всего одно слово, и, повинуясь ему, кедр, самое высокое из деревьев, согнется перед тобою. Так что теперь ты должен понять: тебя учили вещам совершенно никчемным.

Хабед-иль-Руман вернулся в палату с фонтаном пораженный и полностью очарованный всем, что увидел.

Колдун кормил его, поил и пылинки с него сдувал, но при этом, если не считать постоянного, неослабевающего внимания, предоставлял, если можно так сказать, самому себе.

После полудня Хабед занимался в библиотеке. Там ему предлагалось всё необходимое для того, чтобы с толком проводить время: от музыкальных инструментов до книг по астрологии и оккультным наукам — словом, любые средства для приобретения знаний, доступных человеческому разуму.

— Человек невежественный ничтожен, — внушал царевичу чародей. — Он уступает животным в силе и ловкости и обладает лишь тем преимуществом, что может кое-как передать свои чувства и мысли, чаще всего толком не понимая, что говорит, тогда как те, кого он именует скотиной, выражают собственные желания всегда ясно и четко. Здесь ты начнешь свое образование, воспользуешься всем, что я собрал и сделал, и закончишь его так, как я скажу, когда буду доволен твоими успехами… Первым делом надо научиться легко изъясняться, затем освоиться с искусством последовательно и четко развивать свои мысли. У тебя перед глазами пройдут один за другим всевозможные предметы, способные натолкнуть на размышления. Помни, мой дорогой сын: ты сможешь приобрести эти познания только с моей помощью. И когда-нибудь своим беспрекословным послушанием и упорной работой ты добьешься признания того, кто играет всеми живыми созданиями столь же легко, как ты играл в бабки^{305} в убогом дворе у старого шейха… Пусть предметы, которые я предлагаю тебе изучить и осмыслить, не пугают тебя. Наука не так уж сложна, как полагают, когда ее начала просты, а предметы, из которых она состоит, поддаются исследованию. Природа остается необъяснимой тайной лишь для тех, кто не сумел, в отличие от нас с тобою, подобрать к ней ключ.

Хабед-иль-Руман обладал живым воображением и отличался прилежанием. Любознательность пробудилась в нем чудесным образом, и мальчик сам устремился навстречу опасным урокам.

Вскоре наставник и ученик договорились о порядке, в котором будут изучаться предметы, и о расписании занятий. Учение пошло с невероятной горячностью с обеих сторон. Приходилось силой отрывать молодого человека от наук, которыми он занимался, чтобы увлечь его на охоту или рыбалку. Вследствие природной одаренности и старательности ум мальчика сделался ненасытным, и самые удивительные успехи он делал в математике.

Мограбин хвалил себя за то, что нашел наконец того, кто вместе с ним исполнит его замыслы, о которых пока еще рано было говорить. Дабы когда-нибудь сделать своего ученика таким же злобным, как он сам, ему следовало до поры до времени держать юношу на ступень ниже в познаниях и могуществе. И потому, как только чародей видел, что Хабед, предоставленный самому себе, заходил слишком далеко, он изобретал какое-нибудь развлечение.

— Давай-ка, мальчик мой, оставим астролябию и компас, — предложил как-то маг, — мы уже достаточно поработали, пойдем взглянем на наши конюшни.

Хабед-иль-Руман повиновался и был несказанно поражен, когда в столь уединенном месте обнаружил великолепных лошадей, число которых намного превосходило всё, что он видел во дворце Тадмора.

— Ты получишь удовольствие, сын мой, — говорил колдун, — если прокатишься на одной из этих лошадок. Выбирай, какую хочешь, а я возьму свою, и мы вместе поупражняемся в верховой езде.

Царевич сделал свой выбор, и наставник тут же надел на его лошадь седло и узду, а на свою накинул лишь шелковую зеленую нить, и оба всадника помчались галопом.

Три года назад в Тадморе Хабед начал ежедневно ездить верхом. Он был крепок и хорошо держался в седле, но Мограбин открыл ему более естественные и легкие приемы управления лошадью. Одним словом, старик научил его говорить с животным так, чтобы оно слушалось.

Занятия математикой, в которой Хабед-иль-Руман делал заметные успехи, он прерывал ненадолго — его постоянно тянуло к ней, и колдуну приходилось снова и снова придумывать, чем бы его отвлечь.

У Мограбина было даже целое стадо слонов. Когда юный царевич увидел этих величественных животных, ему захотелось самому убедиться в их необыкновенных способностях.

После того как Хабед вдоволь насладился послушанием и сообразительностью слона, маг отвел мальчика на кухню, чьи тайны он мог раскрыть, ничего не боясь.

Не было ничего проще, чем готовить и приправлять пищу. Чародей приказывал мертвой газели освежеваться и разделаться, дотрагивался до туши своей волшебной палочкой, произносил одно слово, и блюдо можно было подавать на стол.

Он клал нужный кусок в воду и говорил: «Кастрюля, делай свое дело!» Огонь подчинялся этому же приказанию. В общем, чародей делал всё и при этом как будто даже пальцем не шевелил.

— Я показываю тебе, мой мальчик, искусство, которым ты непременно должен овладеть. Тебе придется готовить самому, когда я буду в отлучке. Делай как я и произноси только такие слова: «Во имя великого духа, господина всех духов, слушайтесь сына этого дома…» Хочу предупредить тебя, что завтра, когда ты проснешься, меня здесь уже не будет. Долг призывает меня, я должен исполнить его. На земле всё построено на подчинении, но только одно из них приятно — я говорю о подчинении сына своему отцу. Хотя мое положение вынуждает меня оставить тебя одного, считай, что мыслями я с тобой, и воображай, что это я приказываю тебе делать всё, что необходимо для твоего продвижения вперед… Продолжай свое учение и упражнения, сын мой, но разбавляй их увеселениями и отдыхом. Не забывай, что слишком большое напряжение вредно для твоего здоровья, особенно когда меня нет поблизости и я не могу предложить тебе лекарство. Гуляй по всем приятным местам, которые нам здесь приготовлены. Именем, что я сообщил тебе, перед тобой откроются все двери. Когда поедешь на охоту, вода, преградившая путь, расступится перед тобою, ибо сын дома — ее хозяин.

С этим напутствием Мограбин уложил Хабеда-иль-Румана в постель, поцеловал его, выказав самую нежную привязанность, и оставил за хозяина дома того, кого ради собственной выгоды собирался заковать в цепи самого жестокого рабства.

На следующий день царевич поднялся и провел день точно так, как ему было предписано. Он прервал расчеты и сменил астрономические инструменты на музыкальные.

Потом юноша отправился на охоту, но дичь трогать не захотел, а лишь доставил себе удовольствие, отобрав у птиц их невинное потомство.

Он нарвал овощей и фруктов, и, поскольку память у него была так же хороша, как и ум, приготовил себе обед не менее проворно, чем сам колдун.

Занятия Хабеда были столь разнообразны, а любопытство удовлетворялось и вновь пробуждалось столь различными предметами, что, если и оставались в его сердце какие-то чувства к тому, что увлекало его в Тадморе, то они как бы дремали. Когда же он все-таки вспоминал свои прежние развлечения и уроки, то испытывал лишь презрение, понимая, как мало пользы они ему принесли.

Сердце его отказывалось испытывать нежные чувства к колдуну, но разум взывал к признательности за неустанные заботы и за обращение, которое походило на благодеяние.

Хабеду невозможно было выразить свои чувства иначе, чем неукоснительным послушанием и соблюдением установленного порядка. К такому выводу постоянно приходил сирийский царевич.

— Ты хочешь заниматься одной лишь математикой и физикой, — громко говорил он сам себе, — но тебе запретили это делать, и ты должен отвечать на проявленную к тебе доброту слепым повиновением.

Ах, как хорошо поступал Хабед, когда так верно рассуждал и так громко произносил вслух то, что думал! Его грозный хозяин, Мограбин, был всё время рядом, как невидимый соглядатай. Он только притворился, будто отлучился, а на самом деле хотел узнать, каковы тайные намерения его ученика, и, как только поверил, что достаточно его испытал, снова появился во дворце.

Утром, когда Хабед-иль-Руман открыл глаза с первыми лучами зари, которую птицы прославляли своими звонкими трелями, его коварный хозяин помог ему одеться, осыпая самыми нежными ласками. Царевич отвечал как мог. И обычные дневные занятия вновь потекли своим чередом.

Ученик, ни слова не говоря о пользе своих занятий, с удовольствием признался колдуну, что с толком проводил время в одиночестве, упражняясь в стрельбе из лука и гораздо чаще попадая точно в цель.

Кроме того, он научился прекрасно управлять лошадью, копьем поражал дичь с любого расстояния и одним ударом меча на полном скаку рассекал яблоко пополам.

Хабед распоряжался как хозяин везде, где ему хотелось, заставлял гардероб менять и обновлять его одежду по мере надобности, одним словом, пользовался всем, но ничем не злоупотреблял. Чем же отвечал ему хитрый колдун? Он делал вид, что узнаёт обо всем с огромным удовольствием.

Прошло два месяца, а Мограбин ни разу больше не заикнулся об отлучке. И наконец приблизился час, когда он мог привести в исполнение свой великий замысел.

Всего никогда не предусмотришь, и могло случиться так, что магу пришлось бы сбросить свою маску. Что будет, когда Хабед узнает, кем на самом деле является его так называемый отец и к чему он его готовит? Вдруг царевич откажется от всего, что их связывает? Или перестанет быть невинной жертвой, которую колдун должен отдать своему повелителю Затанаю, дабы добиться еще большей для себя милости?

Значит, Мограбину нужно поспешить и поскорее довести Хабеда до того состояния, в котором его можно будет доставить туда, где всесильный дух принимает от нечистого племени своих почитателей жертвы — души, что им удалось отвратить от веры во Всемогущего Творца и в пророчество Мухаммада.

Храм, предназначенный для человеческих жертвоприношений, находился в море, что омывало берег неподалеку от города Туниса. Проникнуть в него можно было, войдя через одну из девяти потайных дверей Дом-Даниэля и спустившись на тысячу четыреста ступеней.

Каждый колдун знал проход лишь к одной из дверей и мог воспользоваться ею в строго определенный день месяца, и только Мограбин имел возможность попасть в храм любым путем и в любое время.

Здесь, в этом капище, Затанай или его правая рука совещались со своими приспешниками, придумывая, как еще под видом добра распространить по всем уголкам земли зло.

Сюда, к подножию этого страшного трона, Мограбину предстояло привести невинного и простодушного Хабеда-иль-Румана, чтобы тот, сам того не ведая, принес в жертву свою чистую душу, отказался от веры в Аллаха и стал слепым орудием самой жестокой и отвратительной власти, обманутым человеком, полагающим, что он идет к свету и благу.

Однако прежде царевичу предстояло добраться до трона Затаная. Чтобы войти в Дом-Даниэль, миновать таинственную дверь и спуститься по лестнице, юноше необходимо было изучить двенадцать из сорока книг — врат оккультных наук.

Ни один человек не в состоянии передать эти знания другому, каждый сам должен найти заветный ключ.

Эти первые двенадцать книг учат колдовству, то есть злу, но ни одна из них не объясняет, как развеять чары и заклятия. Эта тайна содержится в книге тринадцатой и открывается лишь тем, кто совершает зло или мнимое добро в интересах их повелителя. Постичь же эту тайну можно, если только кто-то сообщит ключ к этой книге или научит, как его найти.

Скоро Мограбину предстояло совершить настоящее путешествие и уехать так далеко от дворца, что ему уже невозможно будет наблюдать за всем, что там происходит. Однако мага это не тревожило, ибо в его волшебных владениях всё подчинено заклинаниям, и, кажется, Хабед-иль-Руман с его чистой душой был зачарован больше всех. Открытость и неведение подопечного позволяли слуге Затаная не беспокоиться и не опасаться ума и сообразительности юноши. Правда, Мограбину предстояло посвятить ученика в начала магии, однако, не зная всей науки, тот всё равно не сумеет воспользоваться полученными знаниями и снять заклятия там, где всё заколдовано.

— Мой дорогой сын, — сказал чародей, предупредив Хабеда о своем скором отъезде. — Я не знаю, как долго продлится мое отсутствие, но мои нежные чувства к тебе позволяют надеяться, что мы расстаемся ненадолго. Где бы я ни был, я всё время буду думать о тебе. Помни о моих наставлениях, продиктованных дружбой, дружбой сильной и требовательной. Все они должны исполняться неукоснительно, ибо я непослушания не потерплю… Пользуйся тем, что тут имеется, как раньше. Ты здесь знаешь еще далеко не всё, и то, чего ты еще не видел, может оказаться намного интереснее того, с чем ты уже знаком. Я хочу, чтобы ты открывал новое по воле случая, ибо это придаст особый интерес твоим прогулкам… До сих пор, мальчик мой, я сдерживал тебя, когда ты слишком усердствовал в своем учении. Я боялся, что ты станешь слишком большим домоседом, но благодаря мне ты стал крепче и подвижней, и теперь пришла пора трудиться, не жалея сил и времени. После моего возвращения я отведу тебя туда, где понадобится умение открывать двери. Пойдем в библиотеку, я вручу тебе ключи… Видишь этот ряд из сорока томов, советую тебе изучить первые двенадцать. Ты должен усвоить содержание этих книг так, как если бы сам написал их. В них содержится множество секретов, до которых тебе придется докапываться самому. Но я строго-настрого запрещаю использовать эти заклинания без меня… Дай мне слово, что ты не станешь пытаться проверять их действенность.

Хабед-иль-Руман пообещал сделать всё, как велел Мограбин, и колдун, крепко обняв мальчика на прощание, удалился. Некоторое время спустя земля задрожала, сообщив всем, кроме юного ученика, что наставник только что силой колдовства заставил гору выпустить его за пределы волшебного плато.

Хабед взял в руки первую книгу и поначалу ничего в ней не понял, но уже скоро ему стало ясно: чтобы в ней разобраться, нужно прибегнуть к вычислениям. И после этого дело пошло на лад. Чем больше юноша трудился, тем легче он продвигался вперед, и работа, которая у человека неподготовленного заняла бы целый год, отняла у царевича всего несколько дней. Когда же Хабед закончил изучение двенадцати книг, ему так захотелось узнать больше, что он тут же взялся за тринадцатую, однако не смог разобрать ни строчки: и его математические познания, и сообразительность оказались бессильны.

Сколько он ни мучился, сколько ни бился, всё было напрасно: ведь юноша не знал, что без подсказки понять смысл тринадцатой книги невозможно.

Тут он вспомнил, чему учился у шейха, своего старого наставника. Тот говорил: «Не ломай себе голову, мой дорогой ученик, обратись к Великому Пророку, попроси его осветить твой разум, а после продолжи работу».

Хабед немедленно исполнял указание своего учителя, ведь это всегда помогало.

С тех пор как сын халифа оказался во дворце Мограбина, все его мысли о вере отошли на задний план из-за речей, действий и хитростей колдуна. К счастью, острая необходимость заставила царевича прибегнуть к старому проверенному способу: он припомнил молитву, которую велел ему произносить шейх, от всей души воззвал к Мухаммаду, а затем с легким сердцем лег в постель.

И вот между бодрствованием и сном явился к нему дух в человеческом обличье и мягко, тихо промолвил:

— Дитя мое, никакие усилия и попытки не помогут тебе. К этой книге нужен ключ, вот он. Прочти первую строчку слева направо, и ты получишь такую фразу: «Эта первая глава была написана в третий лунный месяц нисан^{306}». Кажется, в этих словах есть смысл, однако не в нем состоит их польза… Сначала сосчитай количество букв в этой фразе, полученное число укажет на первую строку, которую ты должен найти. Затем посчитай в ней буквы, ты получишь номер следующей строки и так далее. Расставь все строки по порядку, прочти, и ты познаешь смысл главы: в ней ровно столько строк, сколько букв в первой из них… Следуя этому принципу, ты прочтешь другие главы и на этом закончишь работу — тринадцати книг вполне достаточно для того, что ты должен сделать. Ты пойдешь в комнату колдуна и увидишь там беломраморную статую. Ударь ее по правой щеке и скажи: «Исполняй свой долг для сына этого дома». Статуя сдвинется, стена за ней раскроется, и ты увидишь то, с чем тебе следует познакомиться.

Внимательно выслушав это длинное наставление, Хабед-иль-Руман совершенно пробудился. Он понял, что больше не уснет, и, поскольку лампы в библиотеке еще не догорели, поспешил вернуться к книгам.

Разыскав нужный том, юноша тут же принялся за работу, и дело пошло у него так быстро, что еще до рассвета он уже во всем разобрался.

Одна из глав особенно привлекла его внимание. Там говорилось о том, как узнать, не является ли животное на самом деле заколдованным человеком, и как при необходимости вернуть несчастному дар человеческой речи.

Сирийский царевич вспомнил, сколько диких животных он видел в зверинце колдуна.

«Неужели, — вздохнул он, — все эти тигры и львы, которые ластились ко мне, на самом деле такие же люди, как я? Попробую поговорить с одним из них, хотя об этом нет ни слова в первых двенадцати книгах, чьими секретами я обещал не пользоваться. Да, но сначала сделаю то, что велел мне добрый дух, и проникну в комнату колдуна».

Хабед встал и, прежде чем войти в покои своего грозного хозяина, на всякий случай взял огниво, лампу и куренья.

Мальчик нашел статую, заставил ее открыть дверь в стене и вошел в вольер, полный попугаев, соек, сорок, скворцов и дроздов. Завидев его, птицы начали кричать на все лады:

— Кто здесь? Кто? Кто?

Потом одна из них явно что-то сказала, другая повторила, но смысл их речей ускользал от царевича.

— Наверняка, — промолвил Хабед, — здесь нет заколдованных людей, потому что всё это птицы говорящие.

Затем он заметил на жердочке привязанного к ней стальной цепочкой большого индийского попугая ара[82]^{307}, который сидел пасмурный, не издавая ни звука. Юноша приблизился к нему и спросил:

— За что тебя заколдовали? Ты был очень злым?

Попугай печально повесил голову.

— Отвечай, почему другие птицы говорят, а ты молчишь? Ты — человек, превращенный в ару?

Попугай еще ниже опустил голову, всем своим видом взывая к состраданию.

— Ах, — воскликнул Хабед-иль-Руман, — но не зря же меня сюда направили? Мухаммад, к которому я обратился за помощью, не стал бы вводить меня в заблуждение.

— Мухаммад! Мухаммад! Мухаммад! — закричали разом все птицы и захлопали крыльями.

Ара разволновался больше всех, но по-прежнему оставался безмолвен.

— Странно, — задумался царевич. — Наверное, надо попытаться сделать так, чтобы он заговорил. Ну-ка, ара, дай мне три перышка с твоей головы.

Попугай охотно исполнил приказание. Хабед-иль-Руман зажег огонь и бросил в него куренья, а затем поднес к пламени перья и сказал:

— Если ты человек, возвращаю тебе дар речи.

— Увы, да, я был человеком, — печально произнес ара, — человеком грешным, потому что позволил Мограбину, этому сыну демона, вовлечь меня в его темные дела. Теперь же я счастлив, ибо Аллах сжалился надо мною и Мухаммад прислал к нам своего вестника.

— Мухаммад! Мухаммад! Мухаммад! — снова закричали обитатели вольера.

— Скажи мне, человек-ара, — продолжил царевич, — могу я вернуть тебе твое прежнее обличье?

— Да, если Аллах позволит тебе одолеть злодея, что держит меня здесь, — отвечал попугай. — Меня посадили на цепь не только по воле моего врага, но и по моей тоже. Ты должен подчинить себе его колдовскую силу, только тогда я смогу надеяться снова стать человеком. Увы! Молодой посланец Пророка, мне кажется, ты не сознаешь, где находишься. Как же ты попал сюда и совершил чудо, дав мне возможность заговорить?

Хабед в нескольких словах описал свою историю, а под конец рассказал о ночном видении.

— О Небо! — воскликнула птица. — Оно воспользовалось одной из жертв, которую захватил самый страшный злодей на свете, оно нашло того, кто приблизит час возмездия! Юный царевич, я уже давно нахожусь в рабстве, но отныне надежда на освобождение придаст мне сил и терпения. Тут есть жертвы, куда более несчастные, чем я. Аллаху угодно, чтобы именно они помогли тебе разбить цепь, что удерживает меня, но каждый день муки некоторых из них подходят к концу и смерть уносит их навсегда. И не только здесь годами страдают от жестокости Мограбина, есть и другие места — те, кто находятся там, подвергаются пытке ужасающей… Иди, мой дорогой мальчик, и приготовь как можно скорее легкий мясной отвар. Наверняка колдун научил тебя править колесницей, ибо мне известны все уловки, к которым прибегает наш злейший враг, дабы обманывать и держать в заблуждении своих так называемых учеников. Запряги лошадей, возьми склянку с целебным эликсиром и направляйся на восток. У подножия горы найди статую из черного мрамора, ударь ее по левой щеке. Она сдвинется, и под ней откроется люк. Спустись по лестнице с лампой в руке, и ты окажешься в огромной пещере. Взываю к твоей доброте и благоразумию, они понадобятся во всем, что тебя ожидает в дальнейшем. Быть может, тебе повезет, и ты спасешь жизнь нескольким несчастным, чью печальную судьбу в скором времени разделил бы сам. Удастся тебе выручить хотя бы четверых, и ты сможешь вытащить меня отсюда и покончить с Мограбином.

От последних слов Хабед-иль-Руман содрогнулся, не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, но всё же, не тратя времени на размышления, покинул страшный вольер, с сожалением оставив там прикованного цепью ару. Юноша забежал в хранилище со снадобьями, оттуда — на кухню, где на скорую руку приготовил отвар, захватил куренья и вытащил во двор колесницу, ибо не было такой вещи, которую нельзя было бы найти в волшебном дворце.

Он быстро запряг лошадей, ведь там всё делалось «Во имя хозяина и сына дома», но теперь, произнося эти слова, Хабед не удержался и добавил про себя: «О Великий Пророк! Кто он, мой гнусный хозяин? И сыном какого ужасного дома стал я сам?»

Эти соображения лишь подстегнули царевича, и он поспешил к указанному попугаем месту, ибо боялся, что колдун вот-вот вернется, и тогда не миновать ему жуткой кары. Одна лишь мысль об этом заставляла юношу трепетать.

Хабед-иль-Руман очень скоро добрался до подножия горы, нашел статую, дал ей пощечину. Изваяние повернулось, точно на шарнирах, и под ним открылся вход в подземелье и лестница, ведущая вниз. Царевич зажег фитиль и начал спускаться с лампой в руке.

Вскоре до него донеслись стоны и слабые, но очень болезненные вскрики, а затем показалась большая яма, похожая на колодец, в которой вниз головой, подвешенные за ноги, висели мертвые и полуживые жертвы Мограбина.

Хабед-иль-Руман торопливо вытащил первого страдальца и под рваной одеждой нащупал скелет, обтянутый иссохшей кожей.

Второй подавал едва заметные признаки жизни. Царевич отвязал его и вытащил, затем раскрыл ему рот, влил каплю эликсира и с радостью заметил, что бедняга задышал. Обойдя кругом всю яму, Хабед нашел всего пятерых, которых еще можно было надеяться спасти. По одному он вынес их наверх, уложил в колесницу и помчался обратно во дворец.

Эликсир оказал воздействие еще по дороге: на свежем воздухе несчастные начали приходить в себя, и, когда повозка остановилась у дверей, те, кто смог встать на ноги, помогли друг другу сойти на землю, а остальных пришлось на руках перенести в вестибюль дворца.

С помощью волшебных слов Хабед-иль-Руман раздобыл нужные снадобья. Там, где всё заколдовано, они действуют незамедлительно. Все умирающие вернулись к жизни. Они тут же почувствовали страшный голод, так что освободитель провел их в зал, где было всё необходимое.

Долгое время несчастные пленники были лишены всякой пищи и набросились на еду так, что своей ненасытностью могли бы сильно навредить себе, но помогли опять-таки снадобья. К концу долгой трапезы гости царевича совершенно ожили, и только крайняя худоба и бледность напоминали о перенесенных ими мучениях.

Хабед пригласил их в залу с фонтаном и там, упросив спасенных им незнакомцев переодеться в чистое и удобное платье, в нетерпении начал расспрашивать их, желая поскорее удовлетворить свое любопытство.

— Как, почему, — удивлялся царевич, — вы оказались в отвратительной темнице, из которой я вытащил вас?

— Ах! — тяжело вздохнув, заговорил один из спасенных. — Прежде чем мы ответим на твои вопросы, сделай милость, скажи, кто ты, что делаешь здесь и кем приходишься тому извергу, что безраздельно тут властвует? Мы хотим быть уверены, что за передышкой, которую ты дал нам, не последуют другие мучения, еще более страшные, чем те, что мы пережили… Ты вырвал нас из ужасного состояния: между сном и явью, в устрашающих видениях мы переживали одну смерть за другой, но не умирали. И может, сейчас это просто сладкий сон, с помощью которого чародей стремится дать нам еще раз почувствовать, чего мы лишились, хочет избавить от страданий, а потом погрузить в них снова, подарить надежду и тут же ее отнять! Твое лицо внушает доверие, то, что ты сделал, заслуживает благодарности, но мы имели дело со злодеем, который использует для обмана такие средства, что и представить невозможно.

— Несомненно одно, — отвечал Хабед, — он не только ваш враг, но и мой.

И сирийский царевич, не долго думая, коротко рассказал о своих злоключениях до того мгновенья, как в таинственном сне ему открылось, что надо делать, и как человек, превращенный в ара, послал его в пещеру, охраняемую статуей.

— Да будь благословен Всевышний и Мухаммад, Его Великий Пророк! — воскликнул первый молодой человек. — Вижу, что луч божественной справедливости проник сквозь мрак, которым окружены совершаемые здесь преступления. Вижу, что ты, очередная избранная Мограбином жертва, спасешь и нас, и себя. Ах! О, если бы удалось очистить землю от этого чудовища! И дабы убедить тебя в том, что я говорю правду, я поведаю тебе свою историю.

РАССКАЗ ПЕРСИДСКОГО ЦАРЕВИЧА АЛАЙАДДИНА

— К несчастью, мой дед умер слишком рано, и потому мой отец Бирминван-шах взошел на престол Персии, когда ему было всего семнадцать лет.

В то время, как он готовился к свадьбе с дочерью курдского султана, его первый визирь поднял мятеж, подкупил дворцовую стражу и захватил дворец. Мой отец, наскоро изменив свою внешность, вскочил на своего лучшего жеребца и бежал в пустыню.

Опасаясь погони, он без устали стегал коня, и тот скакал день и ночь, а утром, устав до изнеможения, упал у подножия скалы. Ценой огромных усилий отцу удалось заставить коня подняться на ноги и, чтобы укрыть его от палящего зноя, завести в пещеру, вход в которую виднелся совсем рядом.

В пещере спал человек, одетый как самый простой паломник, который собирается присоединиться к каравану, идущему в Мекку. Шум разбудил его, он протер глаза и спросил:

«Путник, куда ты направляешься? Ты устал, это сразу видно, и тебе повезло, что ты набрел на эту пещеру — здесь можно отдохнуть, а до другой такой скачи хоть целый день — не доскачешь».

«Я еду куда глаза глядят, — отвечал отец, ничуть не боясь открыться одинокому безоружному незнакомцу. — Бегу из столицы. Позавчера я был царем, но мой первый визирь отнял у меня корону. Я просто спасаю свою жизнь».

«Здесь тебе ничто не угрожает», — заверил его паломник.

«Да, наверное, — вздохнул отец. — При условии, что я раздобуду какую-нибудь еду для себя и коня. Иначе мы оба умрем с голоду».

«У меня есть рисовые и ячменные лепешки, лук, финики и пузырек с превосходной настойкой. Отдыхай, я видел тут неподалеку один зеленый луг. Я отведу туда твоего коня и принесу воды в бурдюке. И мы заживем не хуже любых других странников».

Отцу выбирать не приходилось, и он позволил паломнику исполнить свои добрые намерения. Вскоре незнакомец вернулся с водой и вытащил на середину пещеры котомку, из которой извлек сверх того, что обещал, еще и головку козьего сыра. Словом, у него было всё, что нужно одинокому путнику в краю, где земля бесплодна.

«Ты должен рассказать мне свою историю, бедный, несчастный царь, — сказал радушный паломник Бирминван-шаху, — может, я смогу тебя чем-то утешить, ибо питаю страшную ненависть к узурпаторам. Твой же еще и отъявленный негодяй, ведь ты слишком молод, чтобы успеть натворить бед. Значит, не ради народного блага, а из честолюбия твой враг захватил власть».

«Ты угадал, странник, — вздохнул отец. — Я царствовал только две недели, когда первый визирь, которому отец мой доверил армию, использовал ее, чтобы захватить мое место. Этот предатель скрывал свои намерения под маской отвратительного лицемерия».

«О, лицемерие, лицемерие! Ужасный порок! — воскликнул паломник. — Пусть мои глаза никогда не узрят купола святой мечети, если я не научу тебя, как отомстить твоему двуличному врагу».

«И что же ты мне посоветуешь?»

«А вот слушай, — сказал паломник. — Мы наденем другие платья, ты немедленно вернешься в столицу и остановишься в караван-сарае, что находится прямо у ворот города».

«Но все сразу узнают моего коня», — возразил Бирминван-шах.

«Твоего черного коня, если не ошибаюсь? Хочу, чтобы с этой самой минуты он стал белым с черным хвостом и черной гривой».

«И твое „хочу“ поможет?» — недоверчиво усмехнулся отец.

«О мой юный царь! Ты слишком мало правил, чтобы знать, что такое воля государя. Так вот мое „хочу“ сродни царскому: как я пожелаю, так и будет. Твой конь сей же час сделается белым, но я оставлю черные ободки вокруг его глаз, что позволит мне при случае вернуть ему прежнюю масть. Пойдем-ка, взглянем на него».

Бирминван-шах последовал за странником и увидел белого жеребца, который мирно стоял у источника на крохотном лужке, зажатом между двумя отвесными скалами. Отец робко окликнул коня по имени, и тот немедля подошел к своему хозяину.

«Давай присядем, добрый человек, — предложил Бирминван-шах. — Я вижу, ты не тот, за кого себя выдаешь. Мой родитель очень ценил тебе подобных, я тоже намеревался всячески поддерживать их. В моем положении, всеми покинутый и гонимый, я готов прибегнуть даже к помощи магии».

«Царь мой, — отвечал колдун, — нет и не может быть никаких запретов, когда речь идет о наказании лицемера! Их ненавидят все и всюду, даже в преисподней^{308}. О, это ужасные люди, полная противоположность мне, я давлю их, как гадов, где бы ни встретил! Ты, надеюсь, представляешь, на что я способен. И я воспользуюсь моими познаниями, чтобы помочь тебе. Враги приползут к тебе на коленях и будут умолять снова сесть на трон, а ты раздавишь их всех по очереди».

«И как скоро это случится?»

«Через три дня, — заверил колдун. — Но только если ты обещаешь сполна вознаградить меня. Ибо каждый рассчитывает получить плату за хорошую работу».

«Я отдам тебе все мои сокровища!»

«Золото? — с презрением отмахнулся паломник. — Золото мне, который живет на сыре и сушеных финиках? Я стар, скоро мне понадобится помощь и утешение, и я мог бы найти их, будь у меня ребенок, но у меня его нет и он вряд ли появится, а ты можешь завести себе шестьдесят жен и дождаться многочисленного потомства. Уступи мне своего первенца, он станет моим, и только моим, сыном. И не беспокойся, я заберу его у тебя не сразу, а только когда он подрастет, окрепнет и наберется сил, чтобы голодать вместе со мною в пустыне. Тогда с ним случится то же, что и с тобою: он не только не погибнет, но и будет чувствовать себя как нельзя лучше».

Отец вспомнил, как прямо перед побегом из дворца ему сообщили, что курдский посланник уже дал согласие на то, чтобы их царевна Лаила вышла замуж за сына визиря-узурпатора. Бирминван-шах горячо любил дочь курдского султана, и потому все женщины земли и все дети, которых они когда-нибудь родят, были ему безразличны. Что значит какой-то ребенок, когда речь идет о престоле и уничтожении злейшего врага?

И Бирминван-шах обещал отдать своего первенца.

«В таком случае, — сказал странник, — мы выезжаем завтра утром, а чтобы выдержать все тяготы пути, опустошим на дорожку эту бутыль ширазского вина».

День пролетел быстро и незаметно. Колдун был очень умен и говорил цветисто, пещера приобрела обитаемый вид: камни, что служили лежанками, покрылись толстым слоем мха, и, откуда ни возьмись, появились три лампы, озарившие все закоулки теплым мягким светом.

Паломник снова достал свою котомку. Бирминван-шах думал, что он опять, как утром, достанет луковицы, но на этот раз появились две куропатки, один фазан и другие холодные закуски отменного вкуса и приятнейшего запаха.

«Вечерний поставщик, — заметил чародей, — не так скуп, как утренний. Воздадим должное его стараниям».

С этими словами колдун ловко нарезал мясо и пригласил отужинать отца. Тот не заставил долго себя упрашивать.

Бутылка ширазского опустела, на ее месте тут же появилась другая, и так продолжалось до тех пор, пока сон не сморил хозяина и его гостя.

Рассвет заставил обоих покинуть мягкий мох, на котором они крепко проспали всю ночь.

«Вперед, мой царь, — сказал паломник. — Конь оседлан, в путь, на столицу!»

«А как же ты, почтенный старик? Ты пойдешь пешком?»

«Нет, мы не должны терять времени, а значит, твой конь одолжит мне свой круп».

«Тебе же будет очень неудобно».

«Вовсе нет. — И колдун обратился к коню: — Ну-ка, Молния, или как там тебя? Прибавь-ка еще два ребра, дай место конюшему твоего хозяина. Так велит тебе Мограбин».

«Мограбин? — удивился отец. — А кто это?»

«Твой покорный слуга, разреши представиться. Может, ты уже слышал обо мне, но со временем ты поймешь, как любят злословить люди, да к тому же человек познается по своим делам, а ты своими глазами увидишь, как я обхожусь с лицемерами. Я не стану скрывать от тебя ни одной своей проделки, и твои враги окажутся необыкновенно упрямыми, если посмеют мне перечить».

Тем временем спина коня в самом деле удлинилась, и он, будто ветер, понес двух всадников к столице: выехав на рассвете, Бирминван-шах и его спутник уже к закату оказались у городских ворот.

Паломник в той самой простой одежде, в какой отец за пять дней до того нашел его в пещере, спешился, взял коня под уздцы и повел в ближайший караван-сарай.

Конь Бирминван-шаха был так хорош, что все приняли его хозяина за знатного паломника, скрывающего свое положение под скромным платьем. Расторопный Мограбин быстро выбрал комнату, велел подать ужин, наскоро перекусил и заявил, что ему надо в город.

«Отдыхай, мой царь, — сказал он отцу, — а я пойду, послушаю, о чем болтают в столице, узнаю, что там и как, и по делам сегодняшним определю, что будет дальше».

Колдун вышел, а поздно вечером вернулся назад.

«Что скажешь об этом глупом народе? — пожал он плечами. — Все развлекаются по случаю женитьбы сына узурпатора на царевне Лаиле. Народ доволен, он ест, пьет, танцует и о тебе даже не вспоминает. Не знай мы, насколько он глуп, стоило бы подумать о его наказании, но народ не стоит ни любви, ни ненависти, нечего об него руки марать, ибо он, по крайней мере, не лицемерит. Больше всего я ненавижу маску мудрости: нынче вечером я примусь за дело ради тебя, но мне нужно быть уверенным, что ты меня не обманешь. Что ты предложишь в залог честного слова, которое ты должен дать мне еще раз здесь и сейчас?»

Отца в ту минуту больше всего волновала мысль о том, что Лаила досталась другому. Сердце его сгорало от ревности, ибо курдская царевна была его первой любовью, и ко всему прочему Бирминван-шаха ослепляла жажда мести.

«Я сделаю то, о чем ты просишь, — обещал он Мограбину, — я отдам тебе своего первенца, которого родит моя законная жена, а в залог, если хочешь, оставлю моего коня, потому что больше у меня ничего нет».

«Твоего коня! Хорошая скотинка, мне подходит. Завтра я сяду на него верхом и поеду по нашим делам. Давай поужинаем и поспим. Никто во всем городе не будет почивать так крепко, как мы с тобой».

Наутро чародей уехал, весь день где-то пропадал, а вечером вернулся в караван-сарай.

«Хорошие новости, — сказал он отцу. — Прошлой ночью и царю, и его визирям с эмирами привиделись ужасные сны: призраки упрекали их за измену и вероломство и при этом осыпали страшными угрозами. Сегодня собрался диван, и ты бы умер со смеху, если бы посмотрел на их растерянные физиономии, когда они делились друг с другом сновидениями… Узурпатор, хитрая лиса, помалкивал, но напуган был больше всех. К чему они пришли, мне неведомо, но завтра об этом заговорят, а послезавтра мы начнем действовать. Впрочем, одно я знаю твердо: празднества по поводу свадьбы сына твоего врага и курдской царевны были прерваны, хотя им следовало бы продолжаться еще неделю. Пока это лишь маленький шаг к перевороту. Нужны решительные меры, чтобы заставить этих людишек вспомнить о долге. Но мы обсудим это завтра».

Вечером следующего дня Мограбин пришел в караван-сарай в якобы дурном расположении духа.

«Мы имеем дело с людьми непостоянными во всем, кроме зла. Одна страшная ночь — и они задумались, вспомнили о законе, одна спокойная ночь — и всё развеялось, как дым. Придется нанести сокрушительный удар. Думаю, тебе доставит удовольствие посмотреть, как мучаются твои враги. Ты увидишь всё своими глазами, не выходя отсюда: я заставлю их видеть сны прямо здесь, но при этом нас тобой они не заметят. Чтобы напугать их как следует, я велю немедленно обить все стены черной тканью. Мои рабы получили приказ сходить за твоими недругами, а мы с тобой сядем на этой софе и спрячемся за занавесом».

Не успел колдун закончить приготовления, как появился огромный страшный негр.

«Господин мой, — сказал он Мограбину, — царь возлег на свое ложе с прекрасной черкешенкой, которую некий торговец продал ему нынче утром. Твои рабы усыпили женщину и похитили спящего узурпатора. Его сейчас принесут».

«Илаг Кадахе, — приказал Мограбин, — помни, ты должен хорошо сыграть свою роль. Пусть царя доставят и посадят на этот деревянный табурет. Зажги огонь и при надобности воспользуйся им».

Негр принес жаровню, полную тлеющих угольев. Он подул, и пламя разгорелось.

Как только узурпатора усадили, Илаг Кадахе прорычал:

«Кто ты, несчастный?»

Изменник, не понимая, наяву он слышит этот страшный голос или во сне, растерялся, а потом ответил, заикаясь:

«Я… я… царь Персии».

«Ты? Ты — царь Персии? Эй, — негр обратился к четырем невольникам, что притащили узурпатора, — сто палок по подошвам^{309} этому рабу отца Бирминван-шаха за то, что он обманул своего господина путем отвратительного лицемерия, воспользовался стражниками, которых ему доверили, и обратил их против сына своего благодетеля. Таков приказ Накаронкира[83]^{310}».

Несчастный так громко кричал и визжал, пока его избивали, что перебудил бы весь караван-сарай, но Мограбин заранее заткнул уши его постояльцам. Одна пытка закончилась и тут же сменилась другой.

Негр приказал опять усадить царя на табурет.

«Этот злодей и лицемер хочет править, — прорычал Илаг Кадахе, — дайте ему скипетр, наденьте ему корону!»

Железные скипетр и корона докрасна раскалились в огне.

«Узурпатор не хочет брать скипетр! — закричал негр. — Наденьте ему корону!»

От раскаленной короны волосы на голове грозили загореться. Выбрав меньшее из двух зол, истязуемый протянул руку к скипетру и обжегся.

«А-а, пощадите! Пощадите! — закричал он. — О, Накаронкир! Я не хочу больше править!»

«Сколько часов ты еще пробудешь на троне, столько горящих углей ты положишь себе на голову», — повелел Илаг Кадахе.

«Нет, Накаронкир, я отрекусь. Где Бирминван-шах? Пусть он царствует вместо меня!»

«Ты сам должен найти его, — отвечал негр. — Пусть двор, столица, вся страна оденутся в траур, пусть ищут повсюду великого царевича, и, как только его найдут, с обнаженной головой и босиком припади к его ногам вместе со своими трусливыми приспешниками».

«А-а! Уберите скипетр, уберите корону, — молил узурпатор, который мучался больше от страха, чем от боли. — Я сделаю всё, как велит Накаронкир».

«На сегодня хватит», — решил Илаг Кадахе.

Четыре невольника схватили царя, усыпили и положили обратно под бок прекрасной черкешенки, которая, проснувшись, никак не могла понять, почему ей позволили так долго спать и отчего так отвратительно пахнет горелым.

Оставшись наедине с моим отцом, Мограбин начал прибираться в комнате.

«Я хотел продемонстрировать тебе, на что готов пойти ради услужения своим друзьям. Если с царем здесь обошлись сурово, то его визирям и эмирам пришлось и того хуже. Пощадил я только одного — сына узурпатора, потому что прекрасная Лаила так его наказала, что он стал вести себя с ней очень и очень почтительно».

Тут любопытство моего отца перешло все границы.

«Что же такого сделала Лаила, чем заслужила твою похвалу?»

«Дело давнее, но стены дворца столь толсты, что о нем прознал я один и только сегодня… В первую брачную ночь молодой муж явился к жене с объятиями и поцелуями, а она плюнула ему в лицо.

„Дерзкий раб, — воскликнула царевна, — как ты посмел взять в жены будущую супругу твоего повелителя! Что ж, я воздам тебе по заслугам“.

Сей отпрыск тирана, ничуть не похожий на своего отца, отпрянул в смущении, но просить прощения не стал.

„Позволь мне, госпожа, — сказал он, — прилечь у твоих ног. Я уважаю твои чувства. Их свидетельство на моем лице, однако я не считаю себя оскорбленным. Я безропотно снесу унижение, но боюсь отца и предпочел бы умереть, чем сделать его твоим врагом“.

„У тебя благородное сердце, — заметила Лаила. — Я прощаю тебя. Прости и ты меня. Спи спокойно“.

Все последующие ночи прошли так же, как первая, и твоя невеста по-прежнему чиста перед тобой. По-моему, это лучшая новость из всех, что я мог тебе принести, не считая тех, что мы услышим завтра… Любопытные вести дойдут до нас, ибо я еще не всех виновных подверг избиению палками. Хочу, чтобы они смогли добраться до дивана, который состоится завтра. Я так или иначе тоже буду там и принесу тебе подробный отчет. Сейчас уже поздно, советую тебе отдохнуть».

Отец охотно прислушался к совету, ибо известие о том, как курдская царевна обошлась с сыном узурпатора, позволяло ему надеяться на весьма сладкие сны. Что до Мограбина, то он, наверное, спал лишь вполглаза. Заснув далеко за полночь, колдун встал до зари и покинул караван-сарай еще прежде открытия городских ворот.

В тот день он вернулся раньше обычного.

«О, Бирминван-шах, — весело сказал Мограбин, — вот бы ты позабавился, кабы побывал в диване вместе со мною и узнал, о чем там шли разговоры! Я подслушал, как четыре визиря, которые от страха забыли о взаимном недоверии и скрытности, прежде чем рассесться по местам, делились друг с другом своими снами. Совпадение ночных видений не только напугало их, но и привело в полнейшую растерянность… Они подозвали к себе главных законников и по секрету поведали о случившемся. Сановники поразились до глубины души. Не поверить сокрушенным и подавленным визирям они никак не могли, ведь чуть позже явились эмиры-военачальники и чуть ли не слово в слово воспроизвели те же рассказы. Видел бы ты это собрание: сто человек, включая стражников и мелких придворных, разбились на группки и шептались только о снах и Накаронкире. Этот дух любит внушать страх, и никто не позволил ему удовлетворить свою страсть лучше меня. Наконец первые лица собрания, а также старейшие члены дивана, посовещавшись за закрытыми дверями, согласились исполнить волю Накаронкира, который столь доходчиво сумел ее разъяснить… Тут объявили, что царь плохо себя чувствует, но каждый понял, что Небо не оградило и его от прихотей ночного духа. Все опасения, кроме того, что внушил им грозный Накаронкир, испарились, и трем избранникам поручили объявить узурпатору, что он должен незамедлительно отдать приказ о розыске Бирминван-шаха и его возвращении на престол… Я последовал за ними. Если бы не ночная встряска, несчастный оказал бы посланцам дивана плохой прием. Однако какая скрытность, какое лицемерие! С палеными волосами, с ожогами на лбу и ладонях, в общем, с очевидными свидетельствами встречи с Накаронкиром, этот негодяй невероятно терпеливо, ничем не выдав своего страха и смятения, выслушал чужие истории, а затем обратился к собравшимся с речью.

„Я принял бразды правления царством, — сказал он, — полагая, что Бирминван-шах в силу молодости и неопытности не сможет удержать их в руках. Я рассчитывал передать трон царевичу, когда возраст и мой пример подготовят его к исполнению долга государя. Бежав, он скрылся от моих добрых намерений, но, поскольку Небо знает его лучше, чем я, и полагает, что он в состоянии править Персией, я готов сложить с себя бремя, которое возложил на свои плечи в его же интересах. Пусть Бирминван-шах узнает, что, применив силу, дабы принять дела государственные из его слабых рук, я приложу еще большие усилия, чтобы восстановить его на троне. Повелеваю, — продолжал лицемер, — объявить во дворце траур и пост. Пусть они продлятся до тех пор, пока не найдут Бирминван-шаха, коего я желал заместить во время его отсутствия, и только. Пусть объявят мою волю по всему городу и по всей стране и пусть назначат вознаграждение тому, кто укажет, где скрывается царевич. Таков был замысел мой до того, как вы сообщили мне о ваших ужасных снах, от которых самочувствие мое еще больше ухудшилось. Предупредите диван: я поднимусь с постели лишь для того, чтобы вместе со всеми подданными надеть траур. И дабы выразить мою глубочайшую печаль, траур мой будет строжайшим: я обрею волосы и бороду и не позволю им отрасти, пока не увижу нашего законного государя на троне^{311}. До тех пор я удаляюсь от дел и препоручаю их визирям“.

Вот, мой дорогой царь, — сказал отцу Мограбин, — последний штрих к портрету узурпатора, которого тебе предстоит покарать. И обрати внимание, как ловко он пытается скрыть от народа следы огня! Он даже не боится остаться без бороды! О, это великий злодей! А теперь успокойся и предоставь народ самому себе. Пусть он поволнуется, пусть возжелает тебя и, сгорая от нетерпения, поджидает у всех ворот. И, когда страсти накалятся и раздастся первый крик во славу Бирминван-шаха, я одолжу тебе коня, которого ты оставил мне в залог. Ты появишься верхом, красиво одетый. Илаг Кадахе, мой негр, станет твоим главным евнухом, а я — твоим покорнейшим слугой. Потерпи еще дня четыре, это нетрудно, потому что я готов служить тебе и удовлетворять любые прихоти. Время есть, опасность миновала, да и твоя будущая жена по-прежнему чиста и невинна».

Отец позволил чародею делать всё так, как тот считал нужным, и на пятый день колдун усадил его, одетого в накидку паломника, на белого с черной гривой коня и вывел из столицы через одни ворота, а ввел через другие, но уже на том самом черном коне, на котором Бирминван-шах бежал после переворота.

Красивые и в то же время скромные платье и чалма заменили накидку паломника. Илаг Кадахе и колдун шли, соответственно, справа и слева от коня, держась за его круп.

Все, кто замечал отца, простирались ниц, городская стража пришла в замешательство, толпа прибывала, и под крики «Да здравствует Бирминван-шах!» родителю моему пришлось укрыться в доме одного эмира.

Возгласы эти донеслись до дворца, где заседал диван. Узурпатор, чьи ожоги стали менее заметны, вскочил. С непокрытой головой, без бороды, босиком, он, опередив всех визирей и эмиров, помчался к царевичу, дабы на коленях умолять его вернуться на трон^{312}.

Когда Мограбин, это чудовище, продолжая проклинать лицемерие, убедился, что кровь виновных пролилась, он сделал вид, что ничуть не беспокоится о дальнейшей судьбе моего отца. Ты, мол, твердо сидишь на троне, моя помощь тебе больше не понадобится, я уезжаю, вспомни обо мне, когда у тебя родится сын, и не забудь, что он принадлежит мне. Это плата за мои услуги, я много трудился и устал, в старости мне понадобится поддержка. Воспитывай его как подобает, чтобы, проводив меня на тот свет, он стал твоей опорой. С этими словами чародей забрал черного коня и исчез. За делами своими и развлечениями отец не задумывался о том, какую сделку заключил, и пожалел о ней только после моего рождения.

Он сам потом признавался, что разрыдался, поняв, что совершил ужаснейшую ошибку: несмотря на пылкие речи Мограбина против лицемерия, поклялся передать этому магу, которого в глубине души считал злым и коварным, первый плод своей любви к дорогой Лаиле.

Родитель мой не мог удержаться от слез всякий раз, когда брал меня на руки, и мать поначалу принимала это за выражение нежных чувств, а потом встревожилась не на шутку, ибо слишком горько плакал ее муж.

«Почему ты льешь слезы над нашим ребенком? — спросила она. — Что печального видится тебе в его судьбе? Он прекрасен, как день, он — сын царя, ему суждено править…»

«Не будем говорить о судьбе, моя дорогая Лаила, эти разговоры внушают мне страх. Ты — моя, трон — тоже, это великое благо, но нам придется заплатить за него слишком высокую цену».

И отец открыл ей правду о том, как вернулся на престол.

Моя мать не испугалась, ведь курды привыкли к чародеям и колдовству.

«Подумай, — предложила она, — что хотел сказать Мограбин, называя твоего сына своей опорой в старости? Наверняка он сделает его таким же колдуном, как он сам. Ну и что в этом ужасного для царевича? И зачем отбирать его у нас? Я буду только рада, если Алайаддин приобретет полезные знания, и тогда ему не придется обращаться при случае за помощью к чужим людям. По-моему, царь роняет свое достоинство, когда ему приходится прибегать к услугам предсказателей».

Отец утешился. Я рос окруженный всесторонним вниманием, и меня посвятили во все подробности этой истории, как только я стал способен сохранить их в тайне.

Хоть я и не подавал виду, но каждый раз, когда я слышал имя Мограбина, у меня болезненно сжималось сердце. Однако мне пошел уже пятнадцатый год, и тревоги моих родителей понемногу развеялись вместе с моими страхами, как вдруг главный придворный конюший доложил отцу, что ему предлагают купить самого великолепного жеребца на свете.

Отец безумно любил лошадей.

«Где этот конь?» — спросил он.

«Государь, — сказал конюший, — я ехал мимо большого арыка, когда туда привели на водопой жемчужно-белого коня с черным хвостом и черной гривой, а также ровным черным ободком вокруг глаз… Я спешился, чтобы поближе рассмотреть это необыкновенное животное, и выразил желание проехаться на нем верхом. Его хозяин с удовольствием позволил мне сесть в седло, и никогда в жизни я не встречал такого послушного, мощного, умного и гибкого коня. Я говорил ему, что делать, и он подчинялся — можно было подумать даже, что он понимает наш язык как родной… Я сказал, что готов купить его, но человек заявил, что конь не продается.

„Я хочу приобрести его для нашего царя“, — пояснил я.

„В таком случае я дарю его“, — ответил незнакомец.

Я поймал его на слове, и теперь он ждет тебя во дворе вместе со своим конем».

Я был рядом с отцом во время этого разговора, и мне очень захотелось посмотреть на жеребца, но потрясенный Бирминван-шах, который уже не сомневался, что Мограбин возвращает ему залог, взял меня за руку и отвел к матери.

«Моя дорогая Лаила, — сказал он, — колдун не забыл нас, как мы надеялись, он пришел за нашим сыном. Если откажем ему, нам грозят страшные опасности».

«Надо принять его здесь, — предложила Лаила, — я не боюсь чародеев, даже мою кормилицу подозревали в колдовстве. Она никогда не сделала мне ничего плохого, хотя рабы моей матери говорили, будто своими глазами видели, как она рвала на себе волосы и бросала их в лохань, где те превращались в лягушек. Пусть войдет, и я поговорю с ним».

Привели Мограбина, который учтиво поклонился моим родителям. Отец приветствовал его настолько любезно, насколько мог, но было заметно, что это давалось ему с немалым трудом.

«Кто бы ты ни был, предсказатель или колдун, — обратилась к Мограбину моя мать, — но ты взял нашего сына под свою защиту. Ты обещал стать ему вторым отцом и при этом заставил себя ждать. Мальчик давно достиг того возраста, когда ребенку следует учиться, и ты сам поймешь, как много он знает. Надеюсь, ты займешься его дальнейшим образованием здесь, в нашем дворце, и отдашь должное тому, как мы позаботились о его воспитании. Все будут почитать тебя, в особенности я, ибо я очень люблю ученых. Мы сделаем тебя визирем, но не для того, чтобы возвысить в наших глазах, а дабы все относились к тебе с должным уважением».

Чародей отказался от этих милостей, сказав, что пришел не для того, чтобы заниматься моим воспитанием. Он хочет забрать не чужого ребенка, а своего собственного, которого ему обещали пятнадцать лет назад за определенные услуги и за которого он получил в залог коня.

«До чего неблагодарны и вероломны стали люди! — воскликнул Мограбин. — Они рассчитывают отвертеться от своих обязательств, потчуя своего благодетеля сладкими речами и предлагая ему пустые титулы!»

С этими словами он схватил меня. Я попытался вырваться, но тщетно. Мать, рыдая, вцепилась в мое платье, но оно осталось у нее в руках. Я превратился в борзую и выскочил в окно, Мограбин последовал за мной, и мы оба очутились в поле.

Он безжалостно стегал меня плетью. Казалось, она становится всё длиннее и длиннее, и, как бы быстро я ни мчался, ее удары настигали меня.

Не знаю, сколь долго это продолжалось, сменился ли лунный свет солнечным или нет, но я умирал от голода и жажды, у меня болели все члены. Несмотря ни на что, я всё бежал и бежал, а потом этот изверг загнал меня в источник, который ты видел у подножия горы, и вода обагрилась кровью, что текла из нанесенных плетью ран.

Он долго держал меня в воде, пока кровь не начала холодеть в моих жилах, а потом вытащил и вернул мне человеческий облик.

Не стану повторять ни обвинений, которыми этот злодей осыпал моего отца и меня, ни заманчивых посулов. Когда мы пришли во дворец, Мограбин пытался заставить меня забыть обо всем на свете и довериться ему одному. Ты, Хабед, и сам знаешь все его хитрости, хотя, конечно, в зависимости от обстоятельств, от сущности того, что этот маг хочет разрушить, от идей, которые стремится извратить, он изобретает всё новые и новые способы погубить свою жертву.

Я почти покорился ему, когда, дав мне те самые двенадцать книг, он оставил меня одного. Я прочитал их и понял, что научился вещам, которые могут меня спасти.

Я ликовал, предвкушая возвращение Мограбина и то, как покажу ему, что изучил все двенадцать книг и что не было ни одного из описанных там действий, которые я не мог бы повторить. И вдруг он вернулся.

Я подошел к нему с уверенным видом и показал свое искусство. Мограбин с силой ударил меня по щеке.

«Невежда! — обругал он меня. — Лентяй, который не способен сам ничего делать, или ты думаешь, у меня есть время следить за тобой, как за нерадивым школьником?»

Я не чувствовал себя виноватым и хотел сказать, что он неправ. Изверг дал мне вторую пощечину, от которой я пошатнулся.

«Никто не смеет мне возражать, — рявкнул Мограбин. — Сейчас мне некогда, я ухожу, но, если, когда я вернусь, ты опять разочаруешь меня, мне придется прибегнуть к более суровым методам наставления».

С этими словами он ушел в свою комнату, сделал вид, будто что-то ищет, махнул мне рукой, как бы прощаясь, и исчез.

Я бросился на кровать и залился слезами, на голову своего преследователя я призывал Накаронкира, о котором часто слышал от своих родителей, и почувствовал, что сгораю от желания попасть в объятия тех, от кого видел только любовь и ласку.

Вдруг я вспомнил всё, чему научился, и подумал, что могу обернуться птицей, причем птицей хищной, подняться высоко в небо и не стать чужой добычей.

Я решил превратиться в орла. «Я взлечу так высоко, — думал я, — что ни один охотник меня не заметит, и буду опускаться, только чтобы добыть себе пищу. Я доберусь до персидской столицы, ночью залечу во дворец моего отца, и утром меня найдут на террасе, а в клюве у меня будет кусочек коры с нацарапанным на нем моим именем».

Всю ночь я обдумывал свой замысел, встал с зарей, написал на коре, которую хотел взять с собою: «Бедный Алайаддин, царевич Персии», а потом решил заняться превращением, ибо лучше всю жизнь оставаться птицей, чем терпеть побои и грубость колдуна.

Чары подействовали, я почувствовал, как мой нос вытянулся, превращаясь в клюв, увидел, что тело покрылось перьями, а руки сделались крыльями. Исполненный радости, я подобрал свою записку, зажал ее в лапке и взлетел.

Но вдруг кто-то схватил меня за хвост и ударил по спине так, что едва не переломил хребет. Колдун настиг меня, хладнокровно подобрал выпавший кусочек коры и прочел:

«„Бедный Алайаддин…“ Хм, в самом деле бедный… бедный, как его отец и мать, на чувство признательности и на всякого рода добродетель. Ты обернулся орлом? Неблагодарный! Однако в моих вольерах нет места хищным птицам, придется подобрать тебе другой уголок».

Я был скорее мертв, чем жив, и пришел в себя лишь для того, чтобы увидеть, как колдун привязывает меня за ноги и вешает посреди трупов и умирающих в том самом колодце, где ты нас нашел. Я погрузился в болезненное состояние, не отдавая себе отчета в своих страданиях. Мне виделось, что Мограбин, похожий более на демона, нежели на человека, преследует меня с железным кнутом. Он настигал меня снова и снова, а я мчался за призраком смерти, который всё ускользал от меня. Очнулся я только тогда, когда ты вытащил меня из страшной ямы.

Нетрудно представить, какие чувства испытывал Хабед-иль-Руман, слушая персидского царевича. Постаравшись скрыть волнение, он предложил второму пленнику поведать о выпавших на его долю злоключениях. Молодой человек лет девятнадцати не заставил себя упрашивать.

РАССКАЗ КАТАЙСКОГО ЦАРЕВИЧА ЙАМАЛЬ-ЭД-ДИНА^{313}

— Мой дед был брадобреем в городе Ширазе и, благодаря ремеслу своему, а также трудолюбию и ловкости, нужды никогда не знал. Сверх того, в отличие от многих других цирюльников, он был очень умен, и потому побеседовать с ним любили люди, которые занимали в силу дарований своих или богатства более высокое, нежели он, положение.

Один ловкий предсказатель, который жил на той же улице, что и вся моя семья, часто навещал нас. Однажды он заметил, как его жена быстро накинула на себя покрывало и собралась выйти из дома.

«Куда ты собралась?» — спросил сосед.

«Я должна помочь жене нашего друга-брадобрея, она вот-вот родит».

«Принеси мне, — велел муж, — имена ребенка, его отца, матери, деда и бабки. С нами советуются только великие мира сего, как будто, кроме них, на земле нет ничего интересного. Это неправда, вот и наш друг-брадобрей — человек незаурядного ума, может статься, его ребенок тоже будет необыкновенным».

Жена обещала исполнить поручение.

Моя бабушка благополучно разродилась, ее сына назвали Шаскаром, и соседка передала своему мужу-предсказателю все сведения, которые он просил.

Тот взялся за работу и, зная, в котором часу появился на свет младенец, определил, что он родился на восходе планеты Иль-Марлик[84]^{314}. Затем ученый вычислил сумму букв в именах, записанных на куске пергамента, и увидел, что полученное число сулит ребенку стать царем.

Вооружившись астролябией, ученый определил, что в тот момент Иль-Марлик был очень ярким и при этом лучи его указывали на обширные земли Великой Китайской империи. Как известно, свет этой звезды имеет красноватый оттенок, что предвещает большие препятствия на пути того, кто подвержен ее влиянию.

«Так и есть! — сказал предсказатель своей жене. — Ребенок нашего соседа-брадобрея достигнет высочайшего положения! Пойдем, поздравим его отца и мать».

Мой дед был крайне польщен полученным гороскопом. И он, и его жена приложили все свои старания, чтобы дать хорошее образование единственному наследнику, и не было во всем Ширазе ни одного молодого человека, который в шестнадцать лет обладал бы такими глубокими и обширными познаниями.

Самые знатные люди говорили своим детям: «Посмотрите на Шаскара, сына брадобрея! Берите с него пример!»

Должен сказать, что к учености своей мой будущий отец добавлял красоту и очарование. Предупрежденный об уготованном ему назначении, он стремился стать достойным его и поведением своим, и внешним видом.

Однажды Шаскар отправился в баню. Других посетителей еще не было, и, раздевшись, он уверенно направился в парную, но поскользнулся на влажной мраморной плитке.

Чтобы не упасть, ему пришлось стукнуть изо всех сил пяткой по полу. От удара вздыбилась и сместилась в сторону плитка, из открывшегося проема повалил пар, который постепенно сгустился, отлившись в джинна в человеческом обличье.

«Шаскар, оставь баню больным и немощным, — повелел джинн, — а сам поезжай в Китай. Проникни в него непременно через Великую стену. Доберешься вначале до Астрахани^{315}, где отыщешь караван, к которому и пристанешь. С ним отправишься в Китай. А сейчас ступай, забери свою одежду там, где ты ее оставил. В кармане найдешь кошель с деньгами. Сколько бы ты ни потратил, он всегда будет полон… Как приблизишься к Великой Китайской стене, тебе придут на помощь… Никому ни под каким предлогом не рассказывай о своем отъезде».

Отец забрал одежду и кошелек с двумя сотнями золотых. Двадцать монет он положил под подушку матери и покинул город. Шагая своей дорогой, юноша встретил погонщика верблюдов, купил одного и устремился в Астрахань.

В город прибыл очередной караван, и Шаскар присоединился к нему с намерением не расставаться до самого Китая. Однако утром того дня, когда торговцы должны были достичь Великой Китайской стены, юноша, покачиваясь на спине своего дромадера, нечаянно задремал.

Верблюд замедлил шаг, мало-помалу отстал, и мой отец, очнувшись, обнаружил, что находится один посреди пустыни. Надеясь догнать своих спутников, он поехал быстрее, но тут наступила ночь, и небо усыпали звезды. Шаскар взглянул на них, понял, что едет в обратном направлении, и, развернувшись, опять попытался выйти на след своего каравана.

Утром он дал верблюду передохнуть и съесть то немногое, что еще оставалось из припасов, и снова пустился в путь. Шаскар ехал весь день и всю ночь и с зарей очутился у подножия большой стены, но нигде поблизости не увидел ни ворот, ни прохода.

И он, и его дромадер выбились из сил. Отец мой уже готов был впасть в отчаяние, как вдруг из зарослей с книгой в руках вышел дервиш. Шаскар обрадовался, слез на землю и пошел прямо к монаху.

«Святой человек, — сказал он, поклонившись, — я торговец из Персии, отстал от своего каравана, который направлялся в Китай. Подскажи, как далеко отсюда ворота, что смотрят на Великую Тартарию?»

«До них дней пять пути, но тебе понадобится гораздо больше, потому что вдоль стены ехать нельзя, — отвечал дервиш. — Сначала надо выйти на дорогу, иначе ты заблудишься и увязнешь в болотах, что находятся справа и слева от стены. Да, и есть ли у тебя пропуск?»

«Нет», — сказал отец.

«В таком случае стража тебя остановит: ни один иноземец не может просто так проникнуть в Китай. Только караванщики имеют особые пропуска, которые позволяют им беспрепятственно пересекать Великую Китайскую стену».

«Ах, как же мне не повезло», — опечалился Шаскар.

«Всякому горю можно помочь, брат мой, — успокоил его дервиш. — Пойдем со мной, тут неподалеку есть родник, да и верблюд твой сможет попастись. Я здесь на покаянии, ты можешь присоединиться ко мне в своих молитвах. И, если откроешь мне сердце, кто знает, может, мы придумаем, как выручить тебя из беды».

Отец последовал за монахом, ведя за собой верблюда, и они вышли к прикрытой ветками неглубокой пещере.

«Гость мой, тебе надо поесть, — сказал дервиш. — У меня есть коза, которая дает молоко, а также свежие медовые соты, что я раздобыл сегодня утром, припасено и немного сушеных фруктов. Вот, бери». — И радушный монах выложил еду на камень, служивший ему столом.

Хотя мой отец и был в обиде на свою звезду, которая завела его так далеко от намеченного пути, в эту минуту он поблагодарил ее за то, что она не совсем оставила его: Шаскар утолил голод и жажду, наблюдая, как дервиш спутывает ноги дромадеру, чтобы отпустить того на пастбище.

Позаботившись о скотине, гостеприимный монах поспешил вернуться к своему гостю.

«Прости за скромное угощение, — сказал он, — ты, конечно, привык к другой пище, ибо по твоему лицу я вижу, что ты не простой человек».

«Увы, это так! — чистосердечно согласился отец. — Ты, святой человек, был столь добр ко мне, что я проникся к тебе доверием и к тому же мне так нужно излить кому-то душу, что, кажется, я готов без колебаний и без утайки поведать тебе мою историю… Ты видишь во мне того, кого предсказатели называют „звездным избранником“. По их расчетам выходило, что мне суждено стать царем. Если бы не ты, наверное, уже завтра я получил бы тот самый венец, что обещает Мухаммад всем мусульманам, когда те безропотно умирают под бременем обрушившихся на них бед. Меня зовут Шаскар, я сын брадобрея из Шираза».

И отец подробно рассказал свою историю, а когда дошел до кошеля с двумя сотнями золотых, выложил его на каменный стол.

«Вот он, — сказал Шаскар. — Я потратил четыреста золотых, пока добирался сюда, но каждое утро кошель снова был полон».

Дервиш выслушал отца с большим вниманием.

«Мне известно, — сказал он, — что это за кошель и кто передал его тебе. И это значит, что мне надлежит оказать тебе особые услуги. Я понял, кто ты, и теперь твой черед узнать правду обо мне… Раз ты, мой дорогой Шаскар, звездный избранник, мой долг — помогать таким, как ты. Судьба привела тебя сюда, а мне повелела тебя встретить. Ты избавил меня от неопределенности, ибо приказания, которые нам отдают, всегда расплывчаты. Я должен был одеться дервишем, пойти к Великой Китайской стене и ждать в стороне от всех дорог. Вот уже четыре дня, как я здесь мерзну и голодаю, поскольку не имею права уйти и нарушить полученные указания. Я уже начал беспокоиться, не понимая, зачем меня послали сюда, но теперь сознаю важность порученного мне дела. Его цель в том, чтобы империя Великого Катая^{316} обрела своего царя. Этот престол ждет тебя, многоуважаемый Шаскар».

Мнимый дервиш достал из мешка маленькую эбеновую палочку и так ловко закрутил ее вокруг кончика пальца, что казалось, будто она сама вращается в воздухе.

«Мегине!» — позвал монах.

«Что хочет мой повелитель, могущественный Мограбин?» — раздался в ответ тонкий и необычайно сладкозвучный голосок.

«Кто тебе позволил называть мое имя, маленькая подлиза? — деланно возмутился мнимый дервиш. — Неужели ты не видишь, что я принимаю человека очень важного, а он плохо позавтракал и ему тут неудобно. Собери моих людей и немедленно приготовь уютное местечко, где мы могли бы отобедать и передохнуть. Не забудь, что мой гость — из Персии, и подай бутылку лучшего ширазского вина».

«Слушаюсь и повинуюсь», — ответил тот же тонкий голосок.

Мой отец удивился, но не так сильно, как поразился бы любой другой на его месте, ведь Шаскар не впервые столкнулся с волшебством, и только благодаря чудесам добрался до подножия Великой Китайской стены.

«Моя служанка, — сказал чародей, не спуская глаз с гостя, — открыла тебе, многоуважаемый Шаскар, мое имя. Надеюсь, ты никогда его не забудешь, ибо ради тебя я ни перед чем не остановлюсь… Пока варится наш обед, я объясню, что уготовила тебе твоя звезда, если, разумеется, ты не отступишься и не откажешься от ее милостей, ибо, к великому несчастью, человек — мастер чинить препятствия своей судьбе. Я много раз видел, как люди идут ей наперекор в силу слабости своей и глупости… Предупреждаю заранее: тебе придется пойти на некоторые жертвы. Трон Великого Катая освободился после смерти его царя. Поскольку сына и наследника покойный не оставил, через пять дней, в соответствии с законом и обычаем, состоятся выборы нового правителя^{317}, и только от тебя зависит, станешь ли ты повелителем Великого Катая и мужем самой прекрасной царевны на свете. Это единственная дочь бывшего государя, ее очарование, красота и достоинства дороже всех сокровищ, которыми она обладает. Одно-единственное слово, и всё это будет твоим».

Можете представить, какое впечатление произвело на моего отца подобное известие. Но ведь в нем с самого детства взращивали честолюбие, и потому он готов был немедленно идти к цели. И пусть с ним говорил всего лишь бедно одетый дервиш, Шаскар видел, как кружилась волшебная палочка, и слышал голос незримой Мегине.

«Почтенный Мограбин, — сказал отец, — я совершил столь долгий и трудный путь не для того, чтобы остановиться на подступах к Великой Китайской стене, отказавшись исполнить то, что от меня требуется. Разумеется, если речь не идет о каком-нибудь страшном злодеянии».

«О, не бойся, я не собираюсь толкать тебя на преступление. Напротив, как ты сам убедишься, речь пойдет лишь о маленькой жертве, о благородном поступке, который станет свидетельством твоей признательности тому, кто сослужит тебе верную службу».

В это мгновенье появился огромный, нарядно одетый негр с серебряной палицей в руках.

«Повелитель, — сказал он, поклонившись, — кушать подано».

Мой отец и дервиш последовали за негром, и тот отвел их в расписной шелковый шатер, разбитый прямо на зеленой лужайке с источником чистой воды, вокруг которого распустились прекрасные цветы.

Там стоял стол, уставленный тонкими яствами, поражавшими красотой и благоуханием. Отца усадили на изумительно мягкую и удобную софу, дервиш расположился напротив, и тут же появились четыре раба. По знаку негра с палицей они встали по двое за спинами у Шаскара и у хозяина великолепного шатра.

Обед сопровождался приятной беседой: колдун советовал своему гостю отведать то или иное блюдо, а отец ел и не мог не похвалить их вкус и изысканность приправ.

Когда унесли последнюю тарелку, Мограбин обратился к негру:

«Илаг Кадахе, здесь не жарко и не душно, мы хорошо отдохнем, но нам, как путешественникам, не помешает баня. Приготовь что-нибудь подобающее и позаботься о том, чтобы ужин был лучше, чем обед. Передай Мегине мою просьбу: я хочу, чтобы этот вечер мой гость провел в приятной компании».

Негр ушел, а отца сморил сон, и он задремал прямо на софе, не успев обдумать то, что увидел, услышал и сделал. Через два часа его разбудил какой-то шум.

«Многоуважаемый Шаскар, — ласково говорил склонившийся к нему дервиш, — нас ждет баня, пойдем, тут близко».

Полог шатра со стороны поля теперь был опущен, а другой поднят, и отец увидел еще один освещенный огнями шатер с двумя мраморными ваннами. С одного края каждой из золотой львиной пасти в них вливалась горячая вода, а с противоположного, из такой же пасти, — холодная.

«Скинем здесь наши одежды и войдем», — предложил Мограбин.

Отец последовал его примеру и погрузился в теплую воду. Тут же появились четыре юные негритянки с благовониями и масляными растираниями в руках. Когда мужчины закончили мыться, девочки исчезли, а четыре белых евнуха принесли чистейшую и дорогую одежду.

Мнимый дервиш преобразился до неузнаваемости. Его лицо исполнилось благородства, теперь он выглядел очень старым, и длинная белая борода придавала ему почтенный вид.

«По свежести лица твоего, — сказал чародей моему отцу, — вижу, что баня пошла тебе на пользу. Слов нет, как я рад, что именно мне привелось доставить тебе эти маленькие удовольствия. И всё же мне будет еще приятнее, если ты захочешь чего-то большего… Не каждый день нам встречаются звездные избранники, помочь им на пути к счастью — величайшая отрада для нас. Тебе следует прогуляться, подышать воздухом. Места здесь не слишком привлекательные, но за тем холмом есть маленькая долина, где пасется твой верблюд. Туда можно попасть, если идти вдоль ручья, что берет начало в этом источнике. Там есть на что посмотреть, и этот уголок очень подходит для доверительных бесед тем, кто любит поваляться на травке и умеет не обращать внимания на болтливых птиц».

Слово за слово, Мограбин незаметно увлек моего отца в небольшую долину, в конце которой стояла очень высокая скала. По беспорядочному нагромождению мраморных глыб у ее подножия с шумом низвергался водопад. Мограбин нашел два удобных камня, усадил отца и завел беседу, хотя в основном говорил он, а Шаскар только слушал.

Сначала колдун заставил отца полюбоваться этим прекрасным безлюдным краем.

«Поверишь ли, но мне жаль вас, призванных править большими государствами. Вам приходится, так сказать, отказывать себе в отдыхе, вам некогда наслаждаться красотами природы… Посмотри на этот никому не известный уголок. Я обратил на него внимание, пока ждал тебя. Мне захотелось когда-нибудь, если выпадет такое счастье, снова облачившись в платье дервиша, в которое я нарядился, чтобы ты проникся ко мне доверием, вернуться сюда и поселиться тут навсегда… Я построю себе домик окнами на восток, чтобы утреннее солнце согревало его своими лучами^{318}, отодвину подальше эти деревья, дабы избавить себя от тени и сырости, и высажу по берегам ручья разнообразные и красивые кустарники. Там будут пастись мои козы, а здесь я размещу пасеку. Мне будет покойно с моими книгами и тихой природой, а ты будешь сидеть на троне, и тебя будут осаждать лесть и ложь… Я расписываю отрицательные стороны твоего положения не для того, чтобы внушить отвращение. Земля нуждается в правителях, а тебе на роду написано быть царем. Кроме того, ты очень молод и успеешь исполнить свой долг перед обществом. А мне, мой дорогой гость, уже пора подумать о себе: я так давно тружусь, что устал творить для других чудеса, которые меня уже не удивляют, и хотел бы, чтобы мне позволили отдохнуть».

«Неужели сверхъестественные силы и могущество, которым ты наделен, — удивился отец, — не позволяют тебе отойти от дел?»

«О Шаскар! Скоро ты поймешь, что за всё надо платить: я смогу сложить с себя обязанности, только если подготовлю того, кто сможет меня заменить… Для этого мне нужен мальчик, обученный, так сказать, с пеленок. Прежде чем стать подростком, он должен воспитываться в великой чистоте и невинности, закалиться в упражнениях, сделаться настоящим мужчиной, а главное, познать науки и искусства, дабы быть готовым воспринять то, чему научу его я… Мало того, в его жилах должна течь чистая, благородная кровь. Это условие выполнить непросто, но оно обязательно: ребенок должен быть царским сыном».

С этими словами мнимый отшельник вздохнул так тяжко, словно вздох вырвался из глубины его души, и встал.

«Мы еще вернемся к этому разговору, мой дорогой Шаскар», — пообещал он.

Старик и юноша продолжили прогулку. Отец слепо верил каждому слову Мограбина, ибо принимал его за человека святого. Пока они возвращались к шатрам, спустилась ночь. Вдали отец заметил какой-то яркий свет и выразил удивление.

«Брат мой, — сказал его спутник, — я давно уже научился обращаться с людьми, которых опекаю, соответственно их положению. Тебе порa привыкать к тому, что тебя ждет. Через две недели ты не сделаешь и шагу, не услышав: „Это царь!“ Каждый дом, куда ступит твоя нога, будет светиться огнями и благоухать от курений, и во дворце твоем тебя будут окружать те же церемонии… Я хочу подготовить тебя еще к одной удивительной стороне твоей будущей жизни. Ты будешь ужинать с женщинами, с грузинками, прелестней которых нет во всей Грузии. Красавицы — штука весьма приятная, но для меня они всё равно, что цветы, которые я люблю и топчу ногами. При таком отношении женщины никогда не заставят тебя изменить своим правилам и привычкам».

Темнота сгущалась, и, откуда ни возьмись, появились двадцать рабов с факелами и негр с золотым ожерельем на шее и палицей в руках.

«Кушать подано, господа», — сказал он с поклоном.

«Гостьи прибыли?» — спросил Мограбин.

«Прибыли и ожидают, сидя на диванах и слушая музыку», — отвечал Илаг Кадахе.

«Я тут ни при чем, — пояснил колдун моему отцу, — это моя маленькая Мегине. Она свое дело знает, умеет подобрать, кого надо, и никогда не ошибается».

Великолепие огромного шатра поразило Шаскара. Там на возвышении под роскошным балдахином стоял стол и две большие бесценной работы софы, и на каждой из них расположилась женщина.

При виде хозяина шатра они поднялись со своих мест.

«Госпожи мои, — сказал чародей, устремившись к ним навстречу, — позвольте вам представить царевича Шаскара, одного из моих друзей. Знакомство с ним доставит вам большое удовольствие. Неземные красавицы, подобные вам, созданы для того, чтобы оказывать покровительство персу — звездному избраннику».

Описывая мне этих женщин, отец подчеркивал только, что они были столь же прекрасны, сколь нарядны. Его усадили рядом с одной из них, Мограбин сел напротив.

Восемнадцать прекрасных рабынь прислуживали им, еще двадцать семь невольниц, разбившись на три хора, стояли на ступеньках и пели, воздух благоухал, а на столе, не дожидаясь окончания трапезы, поблескивали бутылки с винами и настойками.

Мограбин оказывал всяческое внимание своей соседке, Шаскар брал с него пример и пытался заговорить со своей, но слышал только односложные ответы. Зато она бросала на него призывные взгляды, пила вино и предлагала ему не отставать и всё отведывать.

Чем закончился ужин, отец не помнил, ибо голова его закружилась от одного только запаха греческих и персидских вин. Наутро он довольно поздно открыл глаза и обнаружил, что лежит на той самой софе, на которой накануне ужинал в обществе восхитительной женщины.

Казалось, его гостеприимный хозяин еще спит, лежа на другой софе, и отец вышел, желая подышать свежим воздухом, но вскоре к нему присоединился Мограбин.

«Брат мой, — сказал колдун, — ты сумел быть мудрым с женщиной, значит, ты станешь бесценным мужем очаровательной царевны Катая. Признаюсь, я хотел испытать тебя. Не сердись, это моя обязанность. Давай прогуляемся, как вчера, пойдем, помечтаем в моем прекрасном уголке и поговорим о том, что нам предстоит».

Отец мой еще не оправился после вчерашнего ужина, ему хотелось пройтись. Оба снова присели у водопада, и там Мограбин приступил наконец к решающему разговору.

«Шаскар! Хочешь немедленно отправиться в Катай? Через пять дней состоятся выборы».

«Позволь тебе напомнить, мой господин, что я не знаю ни как пройду через стену, ни как далеко отсюда до столицы Катая, ни каким образом меня, никому не известного иноземца, изберут царем, тогда как мои соперники наверняка самые именитые люди этой страны».

«Отсюда до ворот два фарсаха, — пояснил Мограбин, — а оттуда до столицы твоего царства еще две недели пути, если ехать на верблюде. И ты прав, среди твоих соперников есть царевичи… Однако, если ты дашь мне слово, о котором я тебя попрошу, то уже завтра окажешься на площади, где будут проходить выборы, завтра же займешь дворец, что стоит на этой площади, а еще через три дня вольешься в ряды своих соперников. И я буду не я, а твой распоследний раб, если ты не выделишься среди них самым удивительным образом. Клянусь всесильным повелителем духов, всё будет так, как я сказал… За то, что я посажу тебя на трон и женю на самой очаровательной и прекрасной царевне, я потребую ребенка, который родится от вашего союза. Я уже объяснял тебе, зачем он мне нужен, и ты дашь слово царя и поклянешься именем Мухаммада^{319}, что исполнишь мое желание и отдашь мне сына своего первородного».

Отец был одурманен не только вчерашним вином, но и хитроумными речами чародея. Ему с детства привили почтение к предсказаниям, и он верил, что следует своей судьбе, не понимая, где судьба, а где колдовство, и чего надо опасаться. Разумеется, к желанию стать царем, которое ему внушили с самого рождения, примешивались и другие причины, но, как бы там ни было, Шаскар дал клятву.

Глаза Мограбина засверкали от радости.

«О повелитель Катая! — воскликнул он. — Обними меня!»

Затем колдун обернулся в сторону долины, которую ему предстояло покинуть, и крикнул:

«Мы еще увидимся, мой прекрасный уголок! И больше не расстанемся никогда!»

Не успел он произнести эти слова, как появился негр и сообщил, что завтрак готов.

«Очень хорошо, Илаг Кадахе! Пусть Мегине прислужит нам, а ты поспеши в Нантаку: сними или, если надо будет, купи дворец по соседству с главной площадью и жди нас там сегодня вечером».

Получив приказание, раб исчез.

Два путника сели за стол и принялись завтракать.

«Тебе нравится софа, на которой ты сидишь?» — неожиданно поинтересовался Мограбин.

«Она превосходна», — отвечал мой отец.

«Хочу превратить ее в коляску. Думаю, нам в ней будет очень удобно».

С этими словами колдун уселся рядом с отцом, вытащил волшебную палочку и закрутил ее на кончике пальца.

«Давай, Мегине, — крикнул он, — запрягай и гони!»

Мгновенье спустя софу вынесло из шатра, она поднялась и полетела над стеной. Отец задремал и проснулся от громкого смеха своего покровителя.

«Скажи мне, где ты?» — спросил Мограбин.

Шаскар осмотрелся и увидел, что находится в совершенно незнакомой ему прекрасной комнате.

«Выгляни в окно, может, тогда поймешь».

Отец послушался и при свете луны (ибо дело было ночью) разглядел большую площадь и множество людей, отдыхавших под деревьями.

«Ты у себя, Шаскар, — сказал ему его провожатый. — За дворец уплачено, а под окном — главная площадь твоей столицы. И если кто-нибудь посмеет помешать твоему избранию, верь, я накажу его. Сейчас подадут ужин, мы насытимся, а завтра я узнаю, что тут происходит».

На следующий день отец, оставшись в одиночестве, всё время наблюдал через окно за народом, чьи обычаи были ему совершенно незнакомы. Он с большим нетерпением ждал возвращения своего покровителя и, слишком поглощенный мыслями и тревогами, почти ничего не ел.

Наконец Мограбин появился, изображая страшную усталость.

«Без труда ничего не узнаешь, — вздыхал он. — О, какие козни, жадность, лицемерие движут людьми! Все повязаны друг с другом и действуют заодно: завтра принесут жертвы Дагону и его сыну Бильэльсанаму, послезавтра выпустят птицу, которая сядет на голову первого визиря, и всё — он станет царем».

«Что за птица?» — спросил мой отец.

«Тер-иль-бас[85]. Птица ручная, но жрецы Дагона из кожи вон лезут, чтобы она вела себя как дикая. Они тайком свернули шею той, что крестьяне несколько дней назад принесли для церемонии избрания, потому что лесная тварь оказалась бездарной и никого не слушалась… Эти добрые простые птицеловы обязаны днем и ночью сторожить пойманного ими тер-иль-баса, народ верит в их честность, и правильно делает, потому что сторожа в самом деле глаз не спускают со священной птички. Однако у стражников этих есть один недостаток: они не замечают, как их спаивают. О, я отомщу этому Дагону и сынку его Билю! Я разорву все эти сети, или я буду не я!.. Завтра, царевич мой, ты пойдешь в храм. Тебе надо показаться людям на глаза. Никто не должен обвинить Дагона, что он остановил свой выбор на незнакомом ему человеке. В храме ты увидишь царевичей Кореи, Тункина, Кохинхина и при этом обратишь на себя внимание: Илаг Кадахе позаботится о твоем внешнем виде и достойном сопровождении. Что до меня, то твоему покорному слуге нельзя терять время, я займусь другими делами».

Утром, исполняя указания своего покровителя, мой отец направился в храм Дагона. Он заметил, что люди в самом деле глядят на него во все глаза. Жрецы, казалось, ничего не забыли, чтобы задобрить свое божество: они приносили в жертву быков, нетелей, овец, голубей и разных мелких птах, дабы все слои общества были представлены своими подношениями.

Глядя на сосредоточенные лица жрецов, слушая молитвы и песнопения, обращенные к Дагону и Бильэльсанаму, в самом деле можно было подумать, будто люди верят в помощь богов и что через день Небеса укажут на своего избранника. Отец, зная, что за этим стоит, ушел из храма, проникнувшись отвращением к подобному лицемерию.

Его ревностный советчик не заставил себя ждать.

«Ты сам видел, что там делается, — сказал Мограбин. — Завтра все эти ханжи будут весьма разочарованы, когда поймут, что их птица забыла всё, чему ее учили. Тебе же следует сохранять хладнокровие, мой царевич, и не тревожиться, что бы ни случилось. Я буду рядом и при малейшей опасности стану на твою защиту. На всякий случай при тебе неотлучно будет моя невидимая Мегине».

И вот настал час избрания царя. Посередине главной площади Нантаки воздвигли высокий алтарь, а вокруг него — многоярусные трибуны, на которых разместилось около тысячи человек.

Первый визирь и главные сановники, царевичи, эмиры и самые важные государственные лица заняли ближайшие к алтарю места. Жрецы, стоя, готовились совершить положенные обряды.

Тер-иль-бас в золотой клетке, украшенной цветочными венками, под охраной крестьян-птицеловов, ждал, когда его выпустят. Дым от бесчисленных курильниц с благовониями заполнял воздух так, что порой затмевал происходящее.

И вот зазвучали священные трубы, возвестив о том, что Дагон и Биль готовы сделать свой выбор. Главный жрец приблизился к клетке, дабы распахнуть ее дверцу перед тер-иль-басом, на которого якобы должно было снизойти божественное озарение.

Птица заметила, что дверца приоткрылась, тут же ринулась вон из клетки, и, как бы сметая препятствие на пути к свободе, вцепилась в нос главного жреца. Затем, ударив его крыльями, взметнулась ввысь.

Сделав круг над площадью, тер-иль-бас опустился ниже и пролетел непосредственно над первыми рядами зрителей. Глядя на то, как он кружит, поднимаясь ко всё более дальним трибунам, можно было подумать, что он решает, куда двигаться дальше и кого выбрать. Паря над последними трибунами, птица как будто искала кого-то и не могла найти.

Народ пребывал в восхищении, наблюдая за полетом тер-иль-баса. Жрецы только руками разводили в недоумении. Верховный жрец и первый визирь изъявляли крайнюю обеспокоенность, время от времени привставали с мест и обменивались знаками, выражавшими крайнее удивление.

Шаскар стоял в самом последнем ряду. Тер-иль-бас несколько раз подлетал к нему. Мальчики-служки оставили алтарь, подбежали к моему отцу и, став подле, принялись отчаянно размахивать руками, пытаясь отогнать от него птицу и заставить ее вернуться на середину площади. Та, словно не замечая их, продолжала свои поиски, кружа над трибунами.

Внезапно она резко спланировала и села на голову отца, после чего успокоенно сложила крылья и распустила хвост.

Народ узрел в этом чудо, жрецы и визири пришли в ужас. Служки замахали руками и закричали, пытаясь заставить священную птицу расстаться со своей добычей, но упрямый тер-иль-бас крепко вцепился в макушку Шаскара.

Кто-то сдернул с отца тюбетейку: птица взлетела и снова опустилась на его непокрытую голову. Тогда двадцать рук потянулись к ней, чтобы схватить и стащить, но тут на трибунах все как один закричали:

«Вот царь, данный нам великим Дагоном!»

«Это ошибка, это какая-то ошибка», — повторяли жрецы и служки, рассеявшиеся в толпе.

Один из них приблизился к моему отцу.

«Никто тебя не знает, скажи, откуда ты, из какой земли Китайской империи?»

«Я иноземец, — отвечал отец. — Из Персии».

«Перс! Перс! — раздалось разом десять — двенадцать голосов. — Пусть сообщат эту новость народу. Дагон не мог избрать нашим царем иноземца, это задевает честь Катая».

Тут птица куда-то исчезла, вокруг отца началось столпотворение, но вдруг словно из-под земли появился Мограбин.

«Пойдем в наш дворец, — сказал он, — тут становится жарко. Все видели, как Дагон и его сын Биль избрали тебя, ты будешь царем, или мне конец. Я научу этих нечестивцев, как пользоваться именем божьим ради успеха их махинаций и к чему приводят попытки воспротивиться воле тех, к кому они взывают. О, сколь лживы, коварны, алчны, двоедушны и строптивы эти люди, с какой готовностью они продались своему честолюбивому визирю. Придется мне испортить им сделку. А ты, мой дорогой царь — ибо ты уже царь, — ничему не удивляйся и не бойся. Помни, что всё закончится великим позором для твоих врагов».

Отец остался во дворце, но не мог не заметить, что на площади под его окнами появлялось и бродило множество разных людей.

На следующий день через два часа после того, как отец пробудился, отряд вооруженных стражников ворвался во дворец. Судья вошел в его комнату и произнес громовым голосом:

«Жалкий иноземец! Гнусный колдун! Отвратительный святотатец! Тебя бросят в темницу и под пытками вырвут признание в твоих злодеяниях и преступлениях».

В тот же миг отца связали. Причиной этого насилия послужило то, что, когда жрецы в обычное время явились в храм, они обнаружили, что статуи Дагона и Бильэльсанама опрокинуты и разбиты на тысячи кусков. В страхе священнослужители поспешили доложить о случившемся первому визирю, и тот немедля созвал диван.

Когда верховный жрец сообщил о том, что произошло в храме, все, как один, приписали это злодеяние персу — колдуну, который смутил тер-иль-баса и проник в храм, дабы довершить этим явным кощунством прочие свои нечестивые деяния.

Все согласились с тем, что иноземца надо незамедлительно взять под стражу. Первый визирь вернулся к себе, дабы подписать приказ о том, чтобы завтра же преступника сожгли на костре.

Он сел на свою парадную софу и приказал принести ему его эмалевую трубку. Эта трубка выглядела словно маленький уж, купающийся в ледяной воде, что плескалась в сосуде из горного хрусталя.

Пока он курил, слуга подал ему на подпись приказ о казни иноземного колдуна.

Сановник глубоко обмакнул перо в чернильницу, словно желая, чтобы оно хорошенько пропиталось, потом вынул его и вывел свое имя, однако буквы получились не черными, а ярко-красными.

Визиря обуял страх, он нечаянно опрокинул чернильницу, и куриная кровь залила и приказ, и рукав мантии.

«О, Небо! — вскричал визирь. — Еще одна проделка так называемого перса, и им не будет конца!»

С этими словами он выскочил в соседнюю комнату, чтобы поскорее сменить испачканное платье.

Ошеломленный писец застыл со свитком и письменным прибором в руках, глядя на дверь, за которой скрылся визирь.

Его господин скоро вернулся, желая докурить. Несмотря на смятение, привычка брала свое, но и столик сандалового дерева с инкрустацией из сапфиров и изумрудов, и хрустальный сосуд, и маленький уж как сквозь землю провалились.

Писец с окровавленным приказом в руках по-прежнему стоял столбом.

«Чего ты ждешь? — прикрикнул на него визирь. — Брось этот мусор в огонь».

Слуга повернулся, чтобы выйти из комнаты.

«Стой! — остановил его визирь. — Где мой столик? Где моя трубка?»

«Не могу знать», — отвечал писец.

«А где мой балдахин, софа, подножка?»

«Кто-то похитил ваши вещи, мой господин, а я дрожу от страха».

«О, Дагон! О, Биль! Что с нами будет! — вскричал визирь. — Уже поздно, я ложусь в постель, предупреди всех членов дивана, чтобы завтра с утра были здесь, и пусть верховный жрец и четыре главных священника тоже явятся ко мне. Положение наше чрезвычайное и, скорее всего, очень опасное».

Пока визирь терялся в догадках и мучился, мой отец отдыхал за его счет.

Шаскара бросили в отдельную темницу на углу тюремного двора. Стражник оставил на полусгнившем куске дерева, который заменял стол, кувшин с водой и краюху заплесневелого хлеба. Эта мрачная обстановка не успела поразить воображение узника: едва переступив порог, он упал на полусгнившую солому и забылся крепким сном.

Проснулся он на парадной софе визиря, руки его лежали на пуховых подушках, над головой сверкал расшитый балдахин, а стопы покоились на подножке, покрытой роскошным ковром.

Напротив на инкрустированном сапфиром столике лежала трубка, а по правую руку стояла золотая лампа, источавшая тонкое благоухание. Маленькие щипчики и китайский болванчик в восемь пядей высотой дополняли убранство стола.

«Царевич, — заговорила знакомым тонким голоском фарфоровая куколка, — ты не узнаешь меня? Я Мегине, верная служанка твоего благодетеля… Тебя отправили в тюрьму, и он приказал мне утешить тебя и устроить удобства за счет визиря, твоего злейшего врага. Покури, вот всё, что нужно. Трубка наполнена лучшим на свете опиумом, который готовят брамины^{320} с берегов Ганга^{321}. Визирь курит ее, надеясь погрузиться в сладкие грезы, однако в данную минуту мой хозяин сам заботится о его снах. Ты сидишь на парадной софе визиря, и, чтобы тебе не было скучно, предлагаю воспользоваться всем, что есть у твоего недруга, например, его женами».

Отец поблагодарил Мегине и сказал:

«Твой хозяин предназначил мне в жены очаровательную царевну, ей принадлежит мое сердце, и я не хочу других женщин. Скажи лучше, в чем меня обвиняют, за что бросили в темницу?»

«Хозяин мой разбил священные статуи, и все думают, что это следствие твоего колдовства. Суди сам, как они добры: завтра тебя сожгут на костре, если, конечно, Мограбин не наведет порядок. Не забудь о своем благодетеле, когда станешь царем. Тебя бросили в тюрьму, но больше ничего страшного с тобой не случится. Я позабочусь о тебе, и заключение твое продлится недолго — уже вечером ты вернешься к себе во дворец».

Отец совершенно успокоился, но захотел расспросить Мегине о Мограбине.

«Мне приказано, мой господин, — промолвила куколка, — потворствовать тебе во всем, но я слишком молода. Ты должен знать хозяина лучше меня, мне нечего сказать, разве можно задавать такие серьезные вопросы кукле вроде меня? Меня приставили к моему господину, и я служу ему от всего сердца. Он хорошо обращается со мною, вот всё, что я знаю».

Несмотря на все свое простодушие, Шаскар почувствовал, что болванчик хитрит. Да и Мограбин после всего, что случилось, казался ему подозрительным. Однако отцу оставался всего лишь один шаг, чтобы подняться на трон и получить самую прекрасную царевну на свете. Какое великое искушение для восемнадцатилетнего сына брадобрея!

Я слышал, как он рассказывал моему деду о борьбе, что происходила тогда в его душе. Дабы отвлечься, он перестал задавать Мегине вопросы и попросил принести ему поесть, а когда стемнело, куколка сказала:

«Положи меня на ладонь, пожелай очутиться в своем дворце, и мы тут же отправимся туда».

Отец перенесся прямо в свою постель и погрузился в глубокий сон, но в полночь Мограбин разбудил его.

«Хочу доложить тебе о том, что происходит в диване, — сказал колдун. — Когда главный визирь появился в собрании, там царила полная неразбериха. Как раз перед этим твой тюремщик доложил о двух странных событиях и представил их очевидцев. Утром он хотел отнести тебе хлеб и свежую воду, но темницы твоей не нашел. На ее месте стояла старая конюшня с распахнутыми настежь дверями, а внутри на тощей соломенной подстилке спали тридцать ослов, привязанные к яслям… Тюремщику пришлось пойти на крайние меры, чтобы разбудить их. Он не смог ни отвязать уздечки, ни снять, и ему пришлось их разрезать. Когда же ослы встали на ноги, оказалось, что это стражники, которых послали захватить твой дворец. Сами не зная как, они, вопреки собственным намерениям, вышли из него с пустыми руками… Одни говорили, что тюремщик и прочие свидетели сошли с ума, другие — что они лгут.

„Какова вероятность того, что темницу украли? — спросил верховный жрец первого визиря. — Кто-нибудь когда-нибудь слышал о краже темницы?“

„У меня из-под носа, — отвечал визирь, — пропала трубка вместе со столиком, парадной софой, подножкой, балдахином и пуховыми подушками, лучше которых не найти во всем Китае!“

„Так распни рабов, которые у тебя воруют!“ — закричал жрец.

„Хорош бы я был, — возразил визирь, — если бы наказывал своих рабов за проделки коварного чародея. Ты, верховный жрец, не веришь в колдовство, ты объясняешь всё необычайное естественными причинами, а я говорю, что во всем виноват тот самый перс, который приманил к себе вашего тер-иль-баса, опрокинул железных идолов и перенес в конюшню стражу в полном составе. Это он украл мою трубку. Ты кичишься своей недоверчивостью, думаешь, что ты здесь умнее всех, я же считаю, что всё это более чем опасно: нас преследует хитроумный злодей, он сумел повязать наших стражников, будто ослов, и, может статься, в эту самую минуту намеревается и на нас, как на медведей, надеть намордники“.

„Так что ты предлагаешь?“ — вскричал жрец.

„Надо узнать, как с этим бороться, — решительно заявил визирь. — В давние времена нашу страну разорил злой волшебник. Порывшись в архивах и летописях, мы вспомним старые обряды, которые помогли тогда одолеть негодяя. В чем я совершенно уверен, так это в том, что никакие божества не прилагали к этому руку, ибо нет такого бога, что станет забавляться кражей трубки. Мы имеем дело с нечестивым колдуном. Только этим можно объяснить опрокинутые статуи в храме. Таково мое мнение“.

Верховный жрец был вынужден согласиться с доводами визиря и обещал немедленно отправить всю священную коллегию на поиски в архивах. Оба они поделились соображениями с тремя другими сановниками, а потом и со всем диваном, после чего собравшиеся разошлись по домам… Вот какой план обороны родился в головах наших врагов. Это ерунда, я порушу их замыслы еще до того, как они приступят к их исполнению. Не удивляйся, что нынче вечером я оставлю тебя одного — мне предстоит всю ночь сражаться за твою победу».

Мограбин сдержал слово. Как только все четыре визиря улеглись в постели, он похитил их с помощью духов, подчинявшихся его волшебной палочке, и перенес на самую высокую вершину Кавказа. Там, раздетые и привязанные к столбам, сановники в тусклом лунном свете показались друг другу мертвенно-бледными, но вскоре от страданий в самом деле посинели.

Порывы свирепого ледяного ветра со снегом не позволяли им забыться, они испытывали смертельные муки, но колдовство не давало им умереть.

Вдруг перед ними очутился сам Мограбин, окруженный ослепительным светом.

«Узнаете меня, несчастные? — заревел он зловещим голосом. — Я Бильэльсанам, сын Дагона. Так это ты, — обратился колдун к первому визирю, — желал стать царем? Это твои алчные подручные хотели разделить с тобою власть и богатство покойного правителя? Вы отвергли нашего избранника, и я разбил железных истуканов, эти жалкие подобия моего отца и меня. Мы отрекаемся от развращенного вами народа, оставайтесь здесь, коварные лиходеи, пока не остынут ваши честолюбие и алчность».

Мограбин исчез, оставив визирей в мучениях и сомнениях, и вскоре от их страха дрожь передалась всей земле.

Затем колдун похитил всех четырех главных жрецов и перенес их в самые знойные пески Ливийской пустыни.

Они стояли раздетые, связанные, под жгучими лучами солнца, которое вскоре изжарило бы их, если бы не колдовские чары: именно они принуждали жрецов дышать и испытывать жесточайшие муки. Мограбин в ослепительном сиянии явился к ним так же, как к визирям.

«Дурные проповедники, — прорычал он, — вы приносите жертвы моему отцу и мне, лишь бы набить себе брюхо мясом жертвенных животных. Вы называете себя проводниками нашей воли, но осмелились пойти ей наперекор. Вы дорого продаете голос подученной вами птицы. О ханжи! Лицемеры! Бездельники! Грязные мошенники! Я сровняю с землей наши храмы, чтобы вам нигде не находилось пристанища. Только посмейте хоть раз действовать от нашего имени. И помните, человек, достойный нас, великих богов, не может быть иноземцем».

Жрецы стонали и ревели, их иссохшие языки прилипли к нёбу и не смогли произнести ни слова.

Когда Мограбин насладился карой тех, чью волю ему надо было сломить, он избавил их от страшных видений, ибо все эти муки им только почудились. И всё же, хотя визири и жрецы не покидали постелей, на их телах остались следы пыток: у одних кожа была обморожена, а у других обожжена так, будто они валялись на раскаленных углях.

Изможденные перенесенными страданиями и страхами, несчастные погрузились в глубокий сон — Мограбин хотел, чтобы они хорошенько отдохнули и поутру были в силах рассказать друг другу обо всем, что им пришлось претерпеть.

На следующий день, посовещавшись, все пришли к единодушному мнению, что верховный жрец должен выступить с такой речью.

«Царевичи, эмиры, блюстители закона и прочие, входящие в этот диван! Мы ошиблись, отвергнув выбор, сделанный богами в пользу иноземца. Они прогневались на нас, опрокинув свои статуи, они угрожали нам и предрекали страшные беды, если мы незамедлительно не покоримся их воле. Это они совершили чудеса, напугавшие нас. Возмездие не заставит себя ждать, если мы не отыщем чужестранца, которого боги избрали нашим царем и нарекли мужем дочери нашего покойного государя».

Как только жрец закончил свою речь, ему доложили, что тер-иль-бас вернулся и кружит над крышей дворца, в котором поселился мой отец.

Народ любовался новым чудом и уже начал роптать, как вдруг на площади перед дворцом появился весь диван в полном составе. Первый визирь держал в руках корону и скипетр, торопясь преподнести их избраннику богов.

Я не стану описывать церемонию этой странной коронации и свадьбу моих родителей, потому что не знаю о них так же хорошо, как другие подробности этой истории, которую слышал сотни раз. Как только всё закончилось, Мограбин исчез, напомнив на прощание о данном моим отцом обете.

Мать моя понесла вскоре после свадьбы, а когда я родился, отец пролил надо мною немало слез, ибо понял, сколь роковым обязательством связал себя.

Хотя Шаскар был всего-навсего сыном брадобрея, его, подготовленного к царской участи с младых ногтей, не ослепила власть. Он воевал и выходил победителем, правил по справедливости, и подданные полюбили его.

Когда народ проникся глубоким уважением к своему новому государю, а недруги попрятались в страхе, отец не побоялся вызвать к себе моего деда. Шаскар направил в Персию посольство, чтобы то испросило у персидского шаха дозволения забрать в Катай одного из его подданных.

Правитель Персии принял гонцов приветливо, мои дед и бабка были еще в том возрасте, который позволял им не бояться долгого странствия, а друг-предсказатель обещал им благополучие и счастье и даже попросил взять его с собою в Катай. Хоть он и был уже в преклонных летах, но овдовел и осиротел. Одним словом, они втроем прибыли в Нантаку.

И всё было бы хорошо, если бы обещание, данное Мограбину, не тревожило моих родителей, ведь других детей, кроме меня, у них не было. В остальном они прекрасно понимали, что их власти ничто не угрожает, ибо народ их чуть ли не боготворил, и рядом с ними были самые дорогие для них люди.

Мне исполнилось восемь лет, когда моя семья воссоединилась. Родителям нравилось самим меня учить, настолько они меня любили. Отец при мне рассказал старому предсказателю, что именно Мограбин потребовал в награду в обмен на трон. Однако Шаскар скрыл это печальное обстоятельство от моего деда, дабы не огорчить старика и не нарушить его покоя.

«Это теперь я понимаю, насколько безрассудно поступил, — говорил отец своему старому другу, — а тогда я стоял у подножия стены, зная, что стану царем, только если преодолею ее, и к тому же видел, что волшебный кошель, который всю дорогу казался неисчерпаемым, почти опустел. Судьба звала меня, мне не хотелось отступать. Ты сам, мой друг, советовал мне идти до конца».

«В тот час уже поздно было просить моего совета, — вздохнул предсказатель. — Тебе следовало прийти ко мне сразу после бани, где дух велел тебе отправляться в путь и дал кошель с золотом. Я бы взял его, изучил с помощью своих методов и узнал, из чьих рук ты его получил… Мое предсказание было верным, но злые духи прознали о нем, и, похоже, ты попал в одну из ловушек, которые они расставили, дабы сбить тебя с пути… И всё же дай мне взглянуть на этот кошель… Он кажется мне весьма подозрительным, ведь неспроста он оставался полным до самой Китайской стены и вдруг опустел, когда ты чуть не отступил. Я изучу его согласно правилам моей науки и подумаю, нельзя ли как-нибудь вызволить твоего мальчика. Но, боюсь, твои враги с их хитростью и коварством заранее позаботились о том, чтобы лишить нас такой возможности… О Шаскар, Шаскар! Зачем ты ушел из дома, не попрощавшись с родителями и со мною, который так беззаветно любил тебя? Зачем было так безумно стремиться к трону, за который тебе придется заплатить столь высокую цену?»

Отец разрыдался, я бросился к нему, чтобы обнять и утешить, но это лишь усилило боль его души. Тут к нам присоединилась моя мать и смешала свои слезы со слезами мужа.

Предсказатель попытался, как мог, их успокоить, забрал кошель и удалился в свой кабинет, чтобы там дождаться благоприятного часа для работы. Увы! Всё, что ему удалось узнать, было слишком печальным и способным лишь повергнуть в еще большую тоску моих любимых родителей.

«Мограбин, — сказал наш ученый друг, — это самый могущественный и опасный колдун на свете. Ты обещал отдать ему своего сына, поклявшись именем Мухаммада, и теперь, если посмеешь нарушить соглашение, то обозлишь этого злодея и поставишь под угрозу всё и вся: вспомни, как он обошелся с твоими недругами. Подумай также о том, что никто не запрещает тебе сделать сыну обрезание и от всей души поручить его заботам Мухаммада, когда страшный чародей придет за ним. Великий Пророк не оставит мальчика, он вызволяет правоверных даже из бездонной пропасти».

Поскольку отец правил в стране язычников, дед тайком сделал мне обрезание, и мои близкие немного успокоились на мой счет.

Я рос в семье, которая прилагала все старания, чтобы дать мне хорошее образование. Я отличался прилежанием и, осмелюсь сказать, подавал надежды, но смерть отняла у меня одного за другим моих любимых учителей. Когда мне было двенадцать, я потерял деда и предсказателя, а в тринадцать лет остался без бабушки. И вот, когда мне исполнилось четырнадцать, за мной явился Мограбин.

Сердце мое сжалось от страха, и я не смог скрыть от колдуна свое волнение. Отец, привыкший сдерживать чувства, оказал магу самый радушный прием.

Поверите ли, но злодей сделал вид, что растроган, начал расточать самые лестные слова в адрес отца и без устали расхваливал меня. Он приехал верхом и привел на поводу вторую прекрасную лошадь. Мограбин сам помог мне сесть в седло, и, глядя на это, мои родители решили, что их сыну ничто не угрожает. Они поцеловали меня на прощанье, и мы расстались.

Мой провожатый скакал впереди. Мы молча покинули город, и, как только очутились в безлюдном месте, моя лошадь словно вмиг растаяла под моим седлом, и я упал, больно стукнувшись пятками.

Мограбин стоял передо мной и смотрел бешеными глазами, которые тебе, Хабед, хорошо знакомы.

От испуга я закричал, а злодей со страшной силой наотмашь ударил меня по щеке.

«Чего ты так раскричался? — сказал он. — Или ты не обрезан? Нечего бояться, когда ты со мной!»

Он схватил меня за шиворот, засунул под мышку, будто мешок с ватой, и я почувствовал, как мы мчимся куда-то с невероятной скоростью. Мограбин бросил меня у подножия скалы и окунул в тот же самый источник, в котором он купал тебя.

Я ничего не весил, пока был у него в руках, но, когда падал, словно налился свинцом, а упав, почувствовал, что тело мое разбито.

Колдун подобрал меня, почти бездыханного, уложил на траву и, как обычно, зажег какие-то курения, потом перенес сюда, в свой дворец.

Не стану задерживаться на отвратительных картинах, на том, как целую неделю Мограбин усердно выхаживал меня и старался вернуть к жизни, которую чуть не отнял в приступе ярости.

Колдун ложился рядом со мною на циновку, не спускал с меня глаз, предупреждал каждое мое желание. Я знаю, он мог в одно мгновенье избавить меня от страданий, которые причинял намеренно, но он продлевал их, чтобы делать вид, будто ухаживает за мною и облегчает мою боль, дабы я, обманутый его якобы трогательными заботами, поверил в то, что он любит меня.

Тут уже много рассказывалось о хитростях этого злодея. Мне нечего к этому добавить. Ему удалось даже внушить мне, будто в жестоком обращении со мною виноват не только он. Мучитель твердил, что я не видел бы от него ничего, кроме добра, если бы мой отец, сговорившись с предсказателем, не навредил моему телу, вызвав тем самым необходимость его очищения и обновления.

«Сын брадобрея, которого я посадил на трон, — говорил Мограбин, — был настолько неблагодарен, настолько бесчеловечен и безрассуден, что осмелился действовать в ущерб мне, своему благодетелю! Он хотел отнять у меня того, кого я приобрел с таким трудом! Ведь в твоих, Йамаль-эд-Дин, жилах течет кровь царевны Катая, ты не потомок жалкого ремесленника. Благодаря звездам, ты — мой сын, и те, кто хотел остановить тебя на пути к гораздо более высокому, нежели их, положению, ответят мне за это».

Таким образом он хотел заглушить в моей душе любовь к родителям, пока не представится случай вырвать с корнем всё, что я получил от них, и полностью подчинить меня своей воле.

Я наконец поправился, и он провел меня по своим владениям и показал те же чудеса, что и вам, а потом дал насладиться так называемыми правами «сына дома».

Когда Мограбин счел, что я привык к нему, он вложил в мои руки те же книги, что и вам. Я жадно поглощал их одну за другой, мне казалось, что мой наставник будет доволен, если я овладею всеми секретами.

Однако тринадцатая книга оказалась непостижимой, я не стал вникать в ее содержание, за что был наказан вернувшимся хозяином: он с такой силой ударил меня по щеке, что я полетел на землю.

«Строптивый бездельник, — кричал он, — достойный внук брадобрея!»

Так колдун испытывал мое терпение и добивался моей покорности.

Смущенный и отчаявшийся до глубины души, я поднялся на ноги. К Мограбину вернулось его обычное хладнокровие, он отвел меня в библиотеку и сунул в руки непонятную книгу, смысл которой я должен был постичь.

«Я не в силах справиться со своими чувствами, — сказал чародей, — когда тот, кого я должен подготовить, не исполняет своего долга по отношению к самому себе и ко мне. Я вынужден оставить тебя на месяц, за это время ты должен изучить одну-единственную книгу. Будешь прилежен — сможешь надеяться, нет — пеняй на себя».

«О чудовище, грубое и несправедливое чудовище! — воскликнул я, когда поверил, что Мограбин уже далеко. — Ты не найдешь меня здесь, когда вернешься! Или все твои книги врут!

Мне нужно всего лишь написать три буквы и произнести три слова, чтобы перенестись туда, куда захочу. Я сумею вырваться отсюда и добраться до царства моего отца».

Приняв это решение, я пошел в конюшню, выбрал самую красивую лошадь, очертил вокруг нее круг, а внутри круга написал врезавшиеся в мою память буквы, потом сел в седло и произнес три волшебных слова. Мне показалось, что я мгновенно вырвался за пределы роковых владений, очутился на дороге и помчался по ней с огромной скоростью.

Темнело, но я заметил вдали какой-то дом и прибавил ходу, чтобы попроситься на ночлег. Подъехав поближе, я обнаружил, что это не дом, а развалившаяся лачуга, но рядом с ней бил маленький источник, а за изгородью, которая сохранилась почти в целости, росла трава, и там могла спокойно попастись моя лошадь.

Я устроился в небольшой нише под стеной и забылся глубоким сном.

Каково же было мое удивление, когда, открыв глаза, я увидел, что нахожусь в помещении с низкими сводами и без единой двери! Свет проникал в него через узкое оконце с тройной решеткой: с одного взгляда на нее я понял, сколь толстые стены меня окружают.

Я не нашел ни одного знакомого предмета, кроме большого камня, покрытого мхом, на который положил голову перед тем, как заснуть, и моей лошади. Я высмотрел ее сквозь решетки: она спокойно щипала траву за изгородью, там, где я оставил ее.

Сначала я залился слезами, потом, ощутив голод и жажду, впал в отчаяние и решил: чем медленно и мучительно умирать тут, лучше вернуться к колдуну и погибнуть от его рук.

Я очертил вокруг себя круг, написал буквы, произнес заклинание и попросил вернуть меня в этот дворец.

Не успел я и глазом моргнуть, как оказался верхом на лошади в конюшне, из которой бежал. Соскочив на землю, я начал стирать ногой начерченный накануне круг, как вдруг передо мною возник Мограбин. От страха я застыл, словно громом пораженный.

«Не уничтожай творенье своих рук, — с издевкой произнес колдун, — оно хорошо послужило тебе, ты столько повидал… На самом деле ты не сделал и шага за пределы этого круга, достойный внук жалкого брадобрея из Шираза. Тебе самое место в заведении твоего деда, но я отомщу тебе иначе: мне нужно принести жертву тому, кого я оскорбил, когда остановил свой выбор на этаком ничтожестве!»

С этими словами Мограбин схватил меня за волосы, намотал их в пять-шесть оборотов на свое запястье и оторвал меня от земли. У меня не было сил даже на то, чтобы закричать.

Ты знаешь, царевич, чем закончилась моя история, и я не имею представления о том, сколько времени провел в мучениях под чарами самого жуткого на свете колдовства.

Едва Йамаль-эд-Дин закончил свой рассказ, как заговорил его сосед.

— Насколько я понимаю, — сказал он всем, кто его слушал, — наши с вами несчастья похожи, а наши родители стали жертвами одних и тех же козней.

РАССКАЗ СИНГИЙСКОГО ЦАРЕВИЧА БАХА-ИЛЬ-ДИНА^{322}

— Меня зовут Баха-иль-Дин, я сын царя Синги^{323} — страны, что находится между Египтом и Эфиопией. Когда моему отцу исполнилось шестнадцать, дед, который в то время пребывал уже в почтенном возрасте, женил его на дочери одного из своих братьев. Девушка была на четыре года младше моего родителя. Он любил ее безумно и чувствовал себя на вершине счастья оттого, что стал ее мужем.

Вскоре после свадьбы моя мать поняла, что у нее будет ребенок, и радовалась тому несказанно. Но она была слишком молода, чтобы рожать, и потому страдала невыносимо, пытаясь произвести меня на свет.

На помощь царевне созвали лекарей со всей страны. Десять суток бедняжка мучилась, каждый день грозил стать последним в ее жизни, и никто не мог избавить ее от боли, даже арабский врачеватель, прославившийся бесчисленными исцелениями и спасенными жизнями. Увы! Наука была бессильна, моя мать умирала. Только потом я понял, что за всем этим стояли коварство и злой умысел — именно они угрожали ее жизни.

В то время при дворе крутился торговец, который продавал пушистые метелки из перьев цапли. Его пропускали во дворец благодаря красоте его товара. Как только матери моей сделалось совсем плохо, этот человек в разговорах со служанками, коим он сбывал свои метелки, начал беспрестанно твердить:

«Есть только один человек, который может спасти царевну. Это африканский врач. Я своими глазами видел, как он помогал женщинам в труднейших родах. Тогда он жил в Массере^{324} и пользовался там славой всесильного целителя. По его словам, у него есть эликсир, который лечит любые болезни. Все верят, что именно благодаря этим чудодейственным каплям старик дожил до своих ста пятидесяти лет».

Болтовня торговца поначалу не произвела особого впечатления, но он каждый день являлся во дворец, как будто его влекло туда сочувствие к юной роженице, и то и дело повторял:

«Ах! Если бы африканский врач не был так стар! Ах, если бы его можно было сюда притащить!»

Когда беда стала уже неминуемой, нянька царевны, боясь вот-вот потерять свою любимицу, осмелилась рассказать о целителе ее мужу, а тот пошел к своему отцу, который любил племянницу точно родную дочь.

Привели торговца метелками, спросили, как найти африканского врачевателя, и услышали в ответ:

«Его дом находится на площади, но старик давно уже никуда не ходит».

Послали визиря. Тот отыскал нужный дом и дряхлого, похожего на призрак, старца. Раб взвалил его себе на плечи и перенес на гору подушек, которую сложили у постели царевны.

«Увы! — вздохнул африканец, прощупав пульс больной. — Ваша госпожа очень молода, но, если ей не помочь, она сей же час сделается такой же древней, как я».

Целитель достал из кармана склянку, на донышке которой плескалось не больше дюжины капель заветного эликсира, и прошептал умирающим голосом:

«Я бежал из Массера, чтобы у меня не отняли эти последние остатки. Я составлял мою чудесную воду, извлекая всё необходимое из бальзамов с разных частей света. Теперь я слишком слаб, чтобы бегать по миру в поисках нужных для ее приготовления веществ, но живу я только ею. Несмотря на это, я поделюсь своим сокровищем с больной царевной. Это всё, что я могу сделать для нее. Взгляните на мою склянку: она выточена из цельного драгоценного камня и при этом не стоит даже малюсенькой капельки ее содержимого».

Дрожащей рукой старик откупорил склянку и осторожно накренил ее так, чтобы в ложку упала ровно одна капля эликсира. Затем сам поднес ложку к губам царевны и влил крохотную дозу снадобья ей в рот.

Так по капле, не торопясь, старик стал давать эликсир моей матери, и с каждым часом царевна на глазах преображалась, силы возвращались к ней, и она с жадностью набрасывалась на ложку.

После шестой капли боль отступила, и царевна вновь обрела дар речи.

«О, наконец-то, как мне хорошо!» — промолвила она.

Родители, муж и вся семья пришли в восторг.

«Значит, ты вернул нам нашу дочь?» — воскликнул царь.

«Да, — отвечал африканский целитель, — она будет жить, я за это ручаюсь».

«А ребенок?»

«О! — с сомнением в голосе промолвил так называемый ученый. — Тут я ничего обещать не стану. Ты не можешь требовать от меня, чтобы я пожертвовал последними шестью каплями. Или ты хочешь, чтобы я отдал свою жизнь за жизнь еще не родившегося ребенка, неизвестно какого пола?»

«Ах! — вскричал мой отец. — Добрый старик, в твоей власти спасти этого ребенка, мальчика ли, девочку ли, всё равно. Кем бы он ни был, я готов даже отдать его тебе, только пусть он живет!»

«Отдать его мне? — сказал африканец. — Да, возможно, это устроит нас обоих. У тебя каждые девять месяцев родится новый ребенок, а у меня уже никого не будет, ибо ради вас я через полгода слягу в могилу… Горе тому, кто не оставляет после себя потомства! Я всегда верил, что это проклятье не про меня, и к тому же богатство, которое я хотел бы передать своему наследнику, гораздо больше, чем можно предположить. Если у тебя родится мальчик и ты уступишь его по доброй воле, я пожертвую последние шесть капель эликсира жизни, а пустую склянку подарю моему наследнику, пусть играет. Это самый маленький из драгоценных камней, которые я собрал благодаря своему искусству, и я расскажу сыну, где взять остальные сокровища. Итак, решайся, новорожденный будет моим?»

Царевна, чудесным образом спасенная, теперь жаждала увидеть своего младенца, который уже неделю не подавал признаков жизни.

«Давай подарим наследника этому доброму человеку, — сказала она мужу, — думаю, мой отец не будет против».

Мои дед и дядя, полагая, что, скорее всего, речь идет лишь о том, чтобы отдать мертворожденное дитя умирающему старцу, согласились.

Мать проглотила последние шесть капель, и через полчаса, без схваток и боли, родила меня. Старый африканец взял меня на руки и повязал на мою шею ленточку с той самой драгоценной склянкой, что уберегла меня от смерти.

«Теперь, — он протянул руку моему отцу, — пожми руку Мограбину, с которым ты заключил хорошую сделку. Вряд ли мы с тобой еще свидимся, потому что я уже не поправлюсь, но ты воспитывай нашего сына так, как будто я вернусь за ним со дня на день. Предупреждаю, что заберу его, только если он будет послушным, благоразумным и образованным. Теперь я готов ко всему, даже к смерти, но уверен, что не зря пожертвовал своим эликсиром».

С этими словами гадкий обманщик попросил того мощного эфиопа, что принес его во дворец, опять взвалить его себе на спину, а когда они дотащились до дома, целитель не отказал себе в удовольствии и своей тяжелой палкой трижды стукнул по голове бедного носильщика. Тот умер у его порога, уронив свою ношу на землю.

Старик африканец и торговец метелками пропали из Синги в тот же день. Я рос не по дням, а по часам и в шесть лет выглядел на все девять, а в одиннадцать уже показывал чудеса силы и ловкости. Родители заботились о развитии моей памяти и всех прочих способностей.

Мой дед умер, отец занял его трон, и все вспоминали о сделке с Мограбином как об удивительном случае. Одна лишь моя кормилица запомнила имя старого целителя. И вот однажды ученый араб, что держал путь к истокам Нила, остановился при дворе моих родителей.

Он рассказывал о поразительных вещах, виденных в разных краях, и о полезных открытиях, сделанных им, в частности, в области врачевания.

Эти разговоры напомнили отцу об африканском целителе и о том, как он спас жизнь мне и моей матери.

Царица, которая присутствовала при их разговоре, сказала, что, дабы спасти жизнь их сыну, обладатель всесильного эликсира жизни пожертвовал последними его каплями при условии, что он заберет мальчика, когда тот подрастет, и сделает его своим наследником.

«Мы уступили, желая вознаградить старика, — добавила она, — а не ради наследства, хотя, судя по склянке из цельного адаманта, которую он подарил моему сыну, этот человек обладал несметными сокровищами.

Увы! Наверное, его богатство так никому и не досталось: бедный старик едва дышал и был легче перышка. Скорее всего, он уже скончался, так как у него не оставалось ни капли чудодейственного снадобья».

Я вошел в комнату и услышал последние слова матери.

«Баха-иль-Дин, — попросила она, — принеси склянку, которую подарил нам старый африканец, и спроси у своей кормилицы, как его звали. Мы с отцом позабыли его имя».

«Госпожа моя, — сказал я, вернувшись, — кормилица говорит, что целителя, который спас мою и вашу жизнь, звали Мограбином».

Ученый араб слушал моих родителей с превеликим вниманием. Отец заметил, как обеспокоенно заблестели глаза гостя, а тот, услышав роковое имя, не удержался и в ужасе вскрикнул:

«О Небо! Мограбин!»

Его восклицание встревожило моих родителей.

«Почему, — спросили они, — имя несчастного старика повергло тебя в такой ужас?»

«Знайте же, — отвечал арабский мудрец, — он только притворялся дряхлым, дабы вы поддались на его хитрость… Этот маг, про́клятый на небе и на земле, вовсе не умер, и, возможно, в этот самый час десять разных правителей мечтают найти его и узнать о судьбе своих сыновей. Он, несомненно, поставляет мальчиков в Тунис, в Дом-Даниэль, он — один из главных служителей этого храма и обучает царских детей секретам пагубного своего искусства… Тигры, крокодилы и ядовитые гады — не самые грозные обитатели африканской земли. Она порождает колдунов и чародеев, и Дом-Даниэль — это их колыбель, гнездилище и прибежище. Ах! Когда же Великий Пророк освободит землю от этой кузницы чудовищ? Подойди ко мне, дитя! — Араб привлек меня к себе и возложил руку мне на голову. — Я вручаю твою судьбу Мухаммаду и отдаю тебя под его защиту».

Родители не противились действиям ученого, но не разделяли его чувств. И вскоре, после того как он уехал, они уже забыли о страхе, который внушили им его речи.

По их мнению, если бы Мограбин хотел меня забрать, он уже давно объявился бы и потребовал исполнения договора.

К тому же они относились к колдовству не столь сурово, как араб, им показалось, что этот мудрец слишком предвзято относится к Африке.

Возможно, думали они, его пристрастность основана на его мухаммаданской вере^{325}, которая тогда еще не распространилась в Синге. Но я клянусь: если нам посчастливится выбраться отсюда, Синга станет еще одной землей Великого Пророка, под защиту которого отдал меня его арабский последователь. И сегодня я взываю к нему от всего сердца.

Я спокойно рос в родительском гнезде до четырнадцати лет — того самого возраста, который наш мучитель считает подходящим для своих целей.

Однажды, когда я наслаждался беседой с отцом, Мограбин явился без предупреждения. Лицо его было покрыто теми же глубокими морщинами, что послужили ему маской в первый раз.

Он скрючился в тростниковой корзинке и, отталкиваясь двумя деревяшками, передвигался с поразительным проворством.

«А вот и я! — сказал он. — Я вернулся. Вопреки всем ожиданиям, я не умер».

При виде мерзкого старикашки спокойствие моих родителей мигом улетучилось и уступило место тому самому страху, который внушал им арабский мудрец.

Они уговаривали Мограбина остаться во дворце, обещали, что позаботятся о нем, старике, что он будет иметь удовольствие видеть своего наследника каждый день, уверяли, что не в силах расстаться со своим ребенком.

Глаза колдуна метали молнии, он бросил свои деревяшки в головы моим родителям, и в ту минуту мне показалось, что он убил их.

Тотчас я почувствовал, как стремительно уменьшаюсь до ничтожно малых размеров. Еще через мгновенье я в виде мотылька запорхал по комнате, а Мограбин, обратившись в еще меньшее насекомое, сидел у меня на спине.

Я вылетел в окно и чем выше поднимался, тем больше становились размеры моего тела, пока я не превратился в огромного петуха, в полтора раза крупнее, чем наш самый большой петух. Я так любил кататься на нем по птичьему двору, и вот теперь мне самому пришлось везти на себе нашего неумолимого врага. Ах, как скоро я убедился в его безжалостности! Он колотил меня ногами, тыкал длинной стальной иглой, и кровь хлестала из моих бесчисленных ран. Злодей осыпал меня бранью и упреками, а когда от усталости и жгучей боли я начинал слабеть, его жестокость и колдовские чары заставляли меня еще быстрее махать крыльями.

Мы прилетели к тому самому источнику, в который он окунал всех вас. Вода его точно так же обагрилась моей кровью. После я, подобно всем вам, стал жертвой мнимого сострадания и других коварных ухищрений нашего похитителя и совратителя.

Как и вы, я захотел убежать, и ничего лучше, чем превратиться в птицу, придумать не мог. Мне хотелось подняться выше густых облаков, что висят над окружающими это плато горами, и как можно быстрее добраться до владений моего отца. Зная, что лоис-иль-тераз[86] каждый год легко перелетает из Аравии в Эфиопию, я превратился в него и с поразительной легкостью взлетел.

Я видел, как уплывают вниз облака, которые я так мечтал оставить позади, я парил в открытом небе и пытался понять, в какую сторону мне надо направиться, как вдруг появился орел и начал преследовать меня.

Я хотел скрыться в облаках, но он не отставал, я устремился к земле, к спасительным зарослям, но противник обрушился мне на спину, и острые когти пронзили ее до самого сердца.

Эта страшная хищная птица отнесла меня к другим жертвам своей бешеной злобы и заставила разделить страдания тех, кому милосердие небесное позволило сегодня вместе со мною вздохнуть полной грудью.

Закончив на этом свой рассказ, царевич Синги добавил:

— Надеюсь, нам удастся вдохнуть также воздух наших родных краев, и верю, что Небо ниспошлет нам возможность отомстить. Мой дед, отец моей матери, два года баюкал меня в колыбели и всегда говорил, что даже в беде нельзя впадать в отчаяние… Когда колдун бросил меня в свою страшную яму, прежде чем помрачилась моя голова, что оказалась там, где должны быть ноги, я успел бросить вызов злодею, погрузившему меня в бездну: «Хоть в землю меня зарой, я сердцем чую, что выберусь». Вот и вся моя история.

РАССКАЗ ТАРТАРСКОГО ЦАРЕВИЧА БАДИ АД-ДИНА^{326} Начало

— В одном из предместий Самарканда жил дровосек по имени Шамахда, и была у него жена, три сына и одна дочь.

Всё его имущество состояло из крытой соломой хижины, трех ослов, топора и пары рук, сильнее которых не было во всей Тартарии^{327}.

Каждое утро, выходя вместе с ослами в лес^{328}, он будил петухов своими песнями, а возвращался оттуда с дровами на продажу тогда, когда другие дровосеки едва управлялись с половиной работы.

Он весело шагал в город, где все его знали.

«А-а, вот и наш Шамахда!»

И многие покупали дрова только у него, лишь бы услышать одну из шуток Шамахды, ибо был он весельчак и большой насмешник. Это среди богатых да знатных зубоскалом слыть нехорошо, а для бедных людей — это благодать и доказательство того, что они выше своего положения или по меньшей мере оно их не гнетет.

Однажды Шамахда отправился в лес вместе с тремя своими ослами и обнаружил, что тонких стволов вблизи города уже не осталось и что рядом с дорогой, по которой он шагал, остались только очень толстые высокие деревья.

«Мои товарищи дровосеки, — сказал он, — не жалеют времени и ног, лишь бы избавить от труда свои руки. Попробую-ка я вонзить топор в одного из этих великанов! Когда он упадет на землю, я найду целый лес ветвей и, даже если ствол окажется железным, я всё равно буду в выигрыше».

Недолго думая, он отправил ослов пастись, засучил рукава и начал рубить да так, что щепки полетели во все стороны.

Вдруг дерево пошатнулось, и в стволе отворилась высокая дверь.

Из нее, пригнувшись, вышел черный великан в сорочке, тапочках и ночном колпаке и закричал громовым голосом:

«Кто стучит? Кто будит меня в такой час? Где это видано, чтобы мне спать не давали? Я только-только положил голову на подушку, всего-то триста часов, как задремал…»

Негр протирал глаза, но они никак не желали открываться.

Бесстрашный дровосек разглядывал и слушал чудовище. Он сразу смекнул, что перед ним джинн, а с джиннами надо держать ухо востро, дабы не навлечь на себя их гнев.

Этот был громаден и с виду очень страшен: тело его было подобно одной из багдадских башен, а колпак напоминал купол главного массерского минарета Йахме-иль-Афарх^{329}.

«Кто ты? — Великан как будто еще не разглядел дровосека. — Чего тебе надобно? Или ты не знаешь, что не подобает стучать в чужие двери в триста тринадцатый час дня».

«Почтенный господин, — отвечал дровосек, — сейчас уже на тысячу пятьсот шестнадцать минут больше, ты можешь сам убедиться, взглянув на луну и звезды, — уже давно рассвело».

«Эти простолюдины сущие невежи, — возмутился джинн. — Беспокоят всех без разбору, когда им приспичит, лишают сна, будят ни свет ни заря. Так из-за чего весь сыр-бор?»

«Почтеннейший, я знать не знал, что это твой дом, и представить не мог, что у столь знатного господина нет привратника. Я пришел за дровами, хотел нагрузить ими моих ослов».

«А зачем тебе дрова?»

«Чтобы печь хлеб для таких важных особ, как ты».

«А зачем? Разве у булочников мало хлеба?»

«На завтра, мой господин».

«Завтра? Оно существует для таких, как ты, а мы знаем только сегодня. Люди — это ужасно. Они невыносимы с их мелкими нуждами. Дрова! Дрова! Им требуются дрова! Вокруг целый лес… А что ты хотел с ними сделать?»

«Нагрузить моих ослов, потом продать, чтобы прокормить свою семью».

«А почему твоя семья сама не кормится? Надо поесть, и всё. Я вот кормлюсь, когда ем. Ох уж эти людишки! Ни капли сообразительности».

«Что правда, то правда, мой господин, умом мы не богаты. Но, если я не вернусь в город с нагруженными ослами и не выручу хоть одну серебряную монетку, мои родные будут голодать».

«Что ж ты сразу не сказал? Колотил в мою дверь, будто глухой! Тебе монеты нужны? Пойдем, я дам чем нагрузить твоих ослов, лишь бы ты оставил меня в покое».

Великан развернулся и направился внутрь дерева. Шамахда смело шагнул следом и оказался в роскошном овальном зале с колоннами из яшмы по бокам, вазами из позолоченной бронзы и великолепными статуями.

Дровосеку приходилось бежать изо всех сил, чтобы поспеть за великаном, и он краем глаза замечал всё более и более богатые чертоги. Великан остановился в огромной квадратной комнате с пирамидами высотой в человеческий рост, сложенными из кошельков.

«Ты просил серебра? — Джинн развязал один из кошельков. — На, вот».

«Это золото», — заметил дровосек.

«Золото, серебро, какая разница! — возмутился великан. — Все-таки люди поразительно глупы. Бери, что нужно, и живо убирайся с глаз моих. Я умираю, хочу спать».

Шамахда нерешительно взял одну монету.

«Ты что делаешь?! — Негр затопал ногами. — Будешь по одной монетке грузить трех ослов? Шевелись, тупица!»

Дровосек взял пять кошельков и два из них уронил на пол.

«О-о, у тебя к тому же и руки дырявые! — зарычал джинн. — И за что мне такое наказание. Он уморит меня, сведет в могилу на две тысячи лет раньше срока!»

Негр выскочил из комнаты, вернулся с большим сундуком и с недовольным видом торопливо наполнил его кошельками. Подхватив сундук под мышку, великан с дивным проворством промчался по залам к выходу и швырнул ношу на траву.

«Забирай, — сказал он запыхавшемуся дровосеку, — и чтоб впредь даже духу твоего тут не было! Если ты и твои ослы не утащите всё сразу, лишнее — закопай! Мне эти кошельки пересчитывать некогда, но, думаю, тебе больше нечего тут делать. Посмотри внимательно на мою дверь и заруби себе на носу: если в ближайшие девятьсот лет ты посмеешь шуметь поблизости и опять разбудишь меня, то пожалеешь, что родился на свет».

«Слушаю, господин мой, и повинуюсь. Желаю тебе спокойного сна».

«Скатертью дорожка», — проворчал негр.

Он потянулся и зевнул во весь рот, открыв пасть, способную проглотить валявшийся на земле сундук.

Когда духи проявляют широту души, нам, здесь присутствующим, надо помнить, что они ничего просто так не делают и доверять им нельзя. А теперь вы узнаете, как богатство, неожиданно доставшееся дровосеку, привело к тому, что он, на свою и на мою беду, стал моим дедом.

Сильный, ловкий и расторопный, Шамахда не растерялся. Чтобы дрова не поранили ослам шкуру, он всегда прикрывал ее пустыми мешками и теперь быстро снял их, наполнил золотом, крепко-накрепко завязал и взвалил на спины животных.

Сундук опустел только на четверть, и дровосек вырыл яму, засыпал оставшиеся кошели землей и забросал камнями.

Он весело распахнул дверь своего дома и рассказал о приключении жене. Та была женщиной благоразумной, и они вдвоем, когда дети уснули, спрятали золото, которое привез Шамахда, а остальное решили забрать следующей ночью при свете луны.

Мои дед и бабка благополучно осуществили задуманное и зажили припеваючи, но богатство свое скрывали, тратили понемногу, так, чтобы благосостояние казалось плодом их собственного труда и рачительности. С виду они жили скромно, и потому никто им не завидовал.

Однако они никогда не скупились на то, чтобы выучить и вывести в люди детей. Трое сыновей пошли по купеческой части и заслужили всеобщий почет и доверие. Дочь их была прекрасной, как день, и способной внушить самую сильную страсть тому, кто смог бы ее увидеть, но ни один мужчина к ней не сватался, ибо она никогда не выходила из дому без провожатых и лица своего никому не показывала. Звали ее Биллах-Дадиль.

Однажды дочь Шамахды пошла в баню вместе со своими рабынями. Улицу перегородили верблюды и лошади, и красавице пришлось укрыться под портиком большого здания.

Султан Шадзарихдин, прекрасный сын самаркандского царя, ехавший на охоту вместе со своими слугами, тоже остановился, пропуская караван.

Ему пришлось сдерживать своего коня, и Биллах-Дадиль увидела, сколь этот всадник ловок и изящен. Он произвел на нее такое впечатление, что с того самого дня девушка потеряла покой и свободу.

Что это было? Случай? Возможно, но я в это не верю, ибо вскоре после того, как Биллах-Дадиль влюбилась в царевича, объявился наш мерзкий преследователь.

Дочь Шамахды сгорала от страсти, в которой не смела признаться своим родителям, она таяла и чахла на глазах. Напрасно ее отец обращался к лучшим врачевателям Самарканда, они говорили, что девушке не жить, и родители ее и братья были безутешны.

За полгода до этого в их дом стала приходить разносчица с румянами, притираниями, душистыми водами и прочими необходимыми женщинам мелочами. Она уверяла, что прибыла из Мосула^{330}. Ее товар пользовался спросом, все женщины города находили торговку приятной, а возраст — вызывающим почтение.

Старуха умела втереться в доверие ласковыми взглядами, обходительными, но не льстивыми, речами, без устали рассказывала интересные истории или сказки, в зависимости от того, кому что нравилось, и, если порой в них звучала насмешка, она всегда казалась непреднамеренной.

Любезность ее распространялась даже на прислугу. И если хозяйки платили втридорога за ее товар, то служанкам она уступала его за бесценок. С сочувствующим видом она выслушивала их откровения и при необходимости оказывала разного рода одолжения.

Когда Биллах-Дадиль заболела, эта мосулская торговка стала навещать ее каждый день.

Она садилась в уголке спальни, слушала разговоры врачей, пожимала плечами и говорила рабыням:

«Эти люди ничего не понимают, они погубят вашу прелестную хозяйку. Вот увижу, что они совсем опустили руки, и испытаю одно никому не известное средство. Я бы не научилась делать столь полезные и совершенные румяна да притирания, кабы не смыслила кой-чего во врачевании, а уж в том, что касается разных женских недомоганий, со мной никакие ученые не сравнятся».

День ото дня состояние Биллах-Дадиль ухудшалось, и тут ее чуть не убила новость, которую девушка, лежа в постели, услышала вроде бы ненароком. Служанки обсуждали между собой последние события и при этом помыслить не могли, что они имеют прямое отношение к болезни их хозяйки.

В Самарканд для заключения договора между двумя государствами прибыл китайский посол: от имени своего господина он предлагал царевичу Шадзарихдину руку императорской дочери.

Известие это до того поразило больную, что она лишилась чувств. Казалось, жизнь вот-вот покинет ее.

В доме начался переполох. И когда дочь Шамахды пришла в себя, мосулская торговка осталась в спальне. Она уселась на ковре, скрестив ноги по-турецки, и обратилась к двум рабыням, хлопотавшим вокруг Биллах-Дадиль.

«Вот что я вам скажу, — заявила она. — Сил моих больше нет смотреть, как эти самозванцы снадобьями своими и невежеством убивают самый прекрасный цветок Самарканда и всей Тартарии… Как только наша красавица о чем-нибудь попросит, позвольте мне подойти к ее постели и услужить ей. Коли я не помогу, вот эта шкатулка достанется вам, а вы знаете: тому, что я приношу в этот дом, цены нет».

Служанки охотно согласились, и по первому их знаку торговка приблизилась к Биллах-Дадиль.

«Ты ведь знаешь, кто я, моя красавица? — ласково заворковала старуха. — Я люблю тебя, точно самая нежная мать, позволь мне дотронуться до твоей ручки… О, какая горячая! У тебя сильный жар, сердце бьется как сумасшедшее, и всё говорит о том, что ты носишь в себе какую-то тайну. Она не дает тебе покоя, а ты боишься ее открыть. Даже в твоих ясных глазках вместо обычной чистоты и прямоты я вижу смущение и боль. Доверься мне, дитятко, ты мне дороже родной дочери. Нынче утром я молилась за тебя великому Астароту^{331} и принесла ему в жертву голубку, такую же невинную, как ты. Поверь, я заранее знаю всё, что ты скажешь, и знаю, как тебе помочь… Ты влюблена… Не красней, не надо, моя золотая. Вижу, что угадала, но краски смущения на твоих щечках мало, чтобы я могла вылечить тебя. Я должна знать имя…»

«Я не смею…»

«Ладно, я сама скажу: ты влюблена в прекрасного султана, но, вместо того чтобы гордиться своим выбором, ты устыдилась…»

«Добрая женщина, ты права, но как же я покажусь ему на глаза и как он полюбит меня, ведь он женится на другой?»

«Я сделаю всё, что зависит от меня: во-первых, он тебя увидит, во-вторых, бьюсь об заклад, он полюбит тебя. И в-третьих, китайских послов я угощу такими благовониями, что они немедленно отправятся туда, откуда прибыли. Красавица моя, забудь обо всех снадобьях, коими пичкают тебя невежи-лекари, и пусть надежда наполнит твое сердце. Это тот единственный бальзам, что ему поможет. Доверься мне и утешься, тогда лилии и розы вновь зацветут на твоих щеках. И если, следуя моим советам, ты через три месяца не станешь самой счастливой из смертных, пусть все мои товары обратятся в дым, а я никогда не увижу любимой родины, моего прекрасного Мосула… Вот, тебе уже лучше, скоро ты почувствуешь, что голодна; поешь непременно, но, дабы еда не навредила твоему ослабшему от долгой болезни телу, я дам тебе три капли моего эликсира. Не бойся, смотри, я сама проглотила ровно три капли. Снадобье это укрепит твой желудок, так что даже обильная еда пойдет тебе лишь на пользу. И будь уверена, я предлагаю только те лекарства, которые хорошо знаю и составляю своими руками».

Влюбленная красавица полностью доверилась торговке. Эликсир подействовал так же благотворно, как старухины советы и обещания. Ни один больной не оправлялся от своего недуга столь же стремительно, как Биллах-Дадиль, ибо уже через три дня после этого разговора она не только выздоровела, но и стала еще прекраснее.

Целители только плечами пожимали, а уважение, которое завоевала торговка из Мосула, закрыло перед ними двери в дом Шамахды.

Тем временем весь город обсуждал прибытие китайского посольства, и, как это бывает очень часто, переговоры еще не начались, а самаркандские бездельники уже обсуждали все статьи будущего договора.

Торговка навещала свою подопечную.

«Что такое? — говорила она Биллах-Дадиль. — Ты тревожишься, милая моя? Ты сомневаешься в моем усердии, в преданности моей и изобретательности? Китайский посол еще только распаковывает свои тюки с тканями и достает уродливых китайских болванчиков, а тебя за моей спиной уже убеждают в том, что дело слажено и твой султан отдал свое сердце желтолицей императорской дочке?! Видела бы ты эту невесту! Да с ее колечками в носу, на губах и в ушах она похожа на лавку с безделушками! К тому же она лишь недавно перестала играть в куклы. Вот какова соперница, у которой мы похитим твоего избранника. Не говори ни слова и не волнуйся. Чтобы избавить тебя от всяких страхов, завтра же приведу сюда твоего ненаглядного».

Биллах-Дадиль покраснела и потупилась.

«А моя мать, мои служанки?»

«Всех их я заранее погружу в сладкий сон. Неужели я позволю себе хоть как-то нарушить твой покой? Ведь я люблю тебя больше всего на свете… Этим вечером впусти меня в дом, в каком бы обличье я ни пришла, а потом жди того, чье появление доставит тебе истинную радость, и помни: тебе служит та, кто всегда своего добивается».

Тут тартарский царевич Бади ад-Дин прервал свой рассказ.

— Друзья мои, — обратился он к царевичам, — я слышал ваши истории и теперь не сомневаюсь, что вы уже догадались, кто под видом торговки проник в дом Шамахды… Конечно, это он, превратившись в джинна-великана, так легко открыл свою сокровищницу простому дровосеку, и он же проник в его дом под видом мосулской торговки. Разумеется, то был не кто иной, как ненавистный Мограбин, готовый надеть любую маску, если она послужит его козням и целям.

РАССКАЗ ТАРТАРСКОГО ЦАРЕВИЧА БАДИ АД-ДИНА Продолжение

— Мограбин продолжал исполнять свою роль в доме Шамахды, но и о дворце он не забывал. Под видом всё той же торговки из Мосула чародей втерся в доверие ко всем царским женам, служанкам и стражникам, стал лучшим другом кормилицы и няньки царевича и всем без устали расписывал китайскую царевну, выставляя ее в самом потешном свете. Колдун добился того, что уже весь дворец с отвращением думал о возможной женитьбе Шадзарихдина на столь нелепом создании.

«Послушайте, — говорило это чудовище, — я ее хорошо знаю, ведь это она покупала у меня белую помаду, дабы замазать свой красный нос. Сейчас я вам ее покажу, смотрите. Сначала нанесу одно из моих снадобий на веки, чтобы они опухли и слиплись. Придется мне потрудиться, коли я захочу хоть что-нибудь увидеть сквозь оставшиеся между веками щелочки».

Подготовившись таким образом, торговка спрятала руки в широкие рукава, вытянула шею, склонила голову, встала на цыпочки и, нелепо вывернув ноги, засеменила взад-вперед по комнате.

Женщины хохотали до слез. Молодой султан, проходивший мимо, заглянул в дверь и спросил, что их так развеселило.

«Посмотри на свою суженую, очаровательную китаянку!» — весело затараторили служанки.

Шадзарихдину так понравилась шутка, что он не удержался и засмеялся вместе со всеми. Так называемую торговку из Мосула он уже знал.

«Что за комедию ты здесь устроила? — спросил царевич, отведя ее в сторонку. — Ты в самом деле видела дочь императора?»

«Видела, видела своими глазами, — отвечало лживое создание. — Уверяю тебя, царевич, она не для тебя. Ты строен, словно нильский тростник, и сложен восхитительно, ты свеж, будто роза, и ярок, как бабочка. Какое счастье, коли твои дети будут похожи на тебя! А этот китаец предлагает смешать твою благородную кровь с кровью полумакаки! Тебе, мой прекрасный господин, незачем жениться на царской дочери… Когда опускается полог балдахина над брачным ложем, кто вспоминает о скипетрах и коронах? И к тому же, разве императорская дочка станет покорной женой?.. Ах, послушай меня, выбери самую красивую девушку своей страны, и она почтет за великую честь быть твоею женой. Я знаю одну красавицу: лика ее еще не касался ни один солнечный луч, но само солнце возгордится, глядя на вас обоих. Голубка, и та не так чиста и невинна, как эта девушка, и при этом она и красотою взяла, и умом, а в глазах у нее такой огонь, что сразу видно, душа у нее горячая и сильная. В общем, мой дорогой царевич, чем больше я узнаю вас обоих, тем лучше понимаю, что вы самой судьбою созданы друг для друга… Я повидала мир, и, можешь мне поверить, только прекрасная Биллах-Дадиль, дочь одного из уважаемых жителей Самарканда, достойна обратить на себя взгляд великого султана Шадзарихдина».

Торговка, надо признать, не преувеличивала достоинства моей будущей матери. Проникновенный голос, ласковые взгляды и прикосновения старухи не просто взволновали царевича, а вселили в его сердце самое жгучее желание поглядеть на чудо красоты, которое ему описали.

Он попросил разносчицу из Мосула по возможности оказать ему услугу и позволить увидеть Биллах-Дадиль. Женщина притворилась, будто это очень трудно, но обещала постараться и приложить все усилия, а потом сообщить, как всё устроится.

Именно после этого разговора торговка заронила надежду в сердце больной дочери Шамахды. И, как только та согласилась принять царевича, если старухе удастся его привести, оставалось только придумать, под каким видом влюбленный юноша проникнет в дом.

На следующий день торговка пришла во дворец, поболтала, как обычно, с кормилицей и нянькой молодого султана, а потом улучила момент и обратилась к Шадзарихдину, который только этого и ждал.

«Дело сделано, — зашептала старуха. — И оно стоило мне лишь маленькой лжи и жертвы.

В доме Биллах-Дадиль меня полюбили так, как нигде во всем городе. Я сказала, что жду в гости свою дочь, которая живет в двух днях езды отсюда, у одной из моих сестер. Всем не терпится ее увидеть. Красавица, о которой я тебе рассказывала, выздоровела, и ее семья очень рада, что моя дочь будет навещать их по вечерам и развлекать их ненаглядное сокровище… В этой корзине ты найдешь женское платье, которое тебе очень пойдет. Будь готов, нынче вечером я выведу тебя из дворца через потайную дверь. Коли я ошиблась и та, что мне дороже родной дочери, не понравится тебе, во что я не верю, я просто уведу тебя обратно, и ты, не признавшись в том, кто ты есть на самом деле, забудешь об этом доме».

Сказано — сделано: свидание состоялось, и Шадзарихдин воспламенился такой же страстью, какую сам сумел внушить Биллах-Дадиль.

Вскоре у него уже не осталось сил прятаться под видом дочери торговки, и его более чем ловкая наперсница помогла ему открыться и сделала так, что сын султана и дочь дровосека поклялись друг другу в безграничной нежности и нерушимой верности.

Царевич узнал, что юная красавица чуть не умерла от любви к нему, и это еще больше разожгло его страсть. Одним словом, влюбленные не расставались бы друг с другом, если бы ловкая старуха не следила за тем, чтобы они соблюдали приличия.

Тартарский царь очень любил своего сына, и потому Шадзарихдин, не колеблясь, открыл ему свои чувства, прежде чем китайский посол успел сделать свои предложения.

«Государь, — сказал он отцу, — ты только дважды принимал посланника китайского императора и еще не знаешь, зачем он на самом деле сюда прибыл. Однако его провожатые, менее сдержанные, чем их господин, разгласили причину его приезда. Он предложит тебе то, что создаст определенные трудности, ведь посол рассчитывает выдать за меня дочь своего господина и тем самым добиться выгод для своей страны. Эти люди с их мелкими душонками имеют ложное представление о том, что такое величие. Они полагают, что мужчина должен стремиться к такому союзу с женщиной, который окажет ему честь, и что тартары будут уважать меня больше, если моим тестем будет иноземный царь… Давай, отец, будем жить в мире с этим алчным, мелочным и слабым народом, но при этом не допустим, чтобы их низкая кровь смешалась с благородной кровью, текущей в наших жилах, — этим мы лишь испортили бы наш род. Я, и только я, должен заслужить уважение моих подданных, и потому мне следует самому найти себе достойную жену».

Царю понравились рассуждения сына.

«Мой дорогой Шадзарихдин, — сказал он, — ты мыслишь как настоящий тартарин, и я не стану мешать тебе и навязывать свой выбор даже ради интересов государства. Тебе уже пора остепениться, и я хотел бы знать, кто та красавица тартарская, что способна составить твое счастье».

«Я готов показать ее тебе, — отвечал молодой султан, — и твердо верю, что ты одобришь мой выбор».

Царь выразил нетерпение, Шадзарихдин показал ему Биллах-Дадиль, и государь, очарованный красотой и рассудительностью девушки, объявил во всеуслышание, что скоро его сын женится на дочери Шамахды.

Китайский посол понял, что переговоры не имеют смысла, поскольку он предлагал слишком малую цену за выгодные условия, которых добивался, и уехал восвояси, дабы не столкнуться с унизительным отказом.

— Итак, мои дорогие царевичи, — сказал Бади ад-Дин, — я поведал вам в подробностях обо всем, что предшествовало свадьбе моих отца и матери, ибо, как вы уже догадались, я — сын Шадзарихдина и Биллах-Дадиль. Не стану описывать свадебные торжества, лучше расскажу о том, что было дальше. Казалось бы, можно предположить, что внезапная страсть, охватившая сердца моих родителей, была следствием колдовских чар, и не кто иной, как Мограбин, пробудил ее в их сердцах, но на самом деле любовь, которую они питали друг к другу, была искренней и неподдельной… Соединившись, султан и Биллах-Дадиль почувствовали себя счастливейшими из смертных, но вместе с тем они, несомненно, были игрушками в руках Мограбина, который стремился заполучить очередную жертву. И этой жертвой стал я с того самого дня, как увидел свет. Роковое влияние мага лишило меня родительской ласки, я так и не смог познать ее в лоне семьи. О, я знаю, вы ненавидите этого изверга всей душою, но послушайте, во что он своими подлыми кознями превратил мое детство, и получите еще одну причину для отвращения.

РАССКАЗ ТАРТАРСКОГО ЦАРЕВИЧА БАДИ АД-ДИНА Окончание

— Чтобы без утайки нарисовать картину, которая до сих пор возмущает меня до глубины души, мне, хочешь — не хочешь, придется раскрыть сокровенную тайну тех, кто подарил мне жизнь.

Напрасно молодая кровь бурлила в жилах моего отца, тщетно любовь превратила его сердце в пылающий костер, колдовские чары одолели его юность и страсть: они лишили Шадзарихдина всякой силы, едва он взошел на брачное ложе.

Без всякого сомнения, на другой день коварная торговка из Мосула уже с утра готовилась насладиться своей победой над природой и любовью. Она увидела ее в глазах двух влюбленных, но сдержалась, ожидая откровений, и ей пришлось потерпеть несколько дней, пока отец не впал в отчаяние.

«О, Астарот! — вскричала его коварная наперсница, сжав ладони и воздев их к небу. — Во всем виноваты проклятые китайцы! Это их рук дело, я точно знаю, они и не на такое способны со своим великим драконом… Не случайно этот уродливый, извращенный народ заслужил проклятье, рядом с другими людьми китайцы всё равно, что грибы рядом с дыней. Вот почему они так быстро убрались из дворца! Что ж, или Астарот не бог, или твое несчастье обрушится на их головы… Царевич, я могла бы помочь тебе настичь их, но ты один не сможешь отомстить послу, окруженному четырьмя тысячами воинов. Оставим на время мысли о возмездии, займемся насущными делами. Когда твоя жена погибала от любви к тебе, я принесла подношения Астароту, и он вернул ей здоровье. Этой же ночью я пойду в его храм и останусь там до утра, жрецы давно знают меня, моя набожность и рвение их не удивят. Я захвачу лучшие благовония, зажгу их и положу под голову подушку с семенами белого мака. Не волнуйся, царевич, знания и опыт торговки из Мосула тебя не подведут».

Отец мой рассказал обо всем жене, и оба они с надеждой и нетерпением ждали возвращения старухи.

Утром она явилась к Шадзарихдину с довольным видом.

«Радуйся, сын мой, — сказала она, — я не пожалела курений, и они сослужили мне добрую службу. В жизни не видела такого приятного сна, ибо мне привиделся великий дракон с дымящимися крыльями и хвостом… Всё, что я тебе скажу, останется между нами, исключение можно сделать лишь для твоего, Шадзарихдин, отца. Есть вещи, которые народу знать не положено… Мне явился не сам Астарот, а великий Мограбин, его наместник на земле. Ах! Какое благородство, какое величие! Вы когда-нибудь увидите его, но, уверяю вас, на земле нет второго такого, как он. С ног до головы он был одет в тончайшие белоснежные одежды из веленя^{332}, складки их шуршали, и от этого звука я обернулась в его сторону. Мограбин назвался, а потом сказал: „Астарот принял твои курения. Тартарский царевич избавится от пагубного воздействия великого дракона, он отомстит своим недругам, обретет многочисленное потомство и проживет во здравии много лет. Однако всесильное божество, к которому ты взываешь, требует не только благовоний… Оно требует сердца, которое будет предано ему и только ему, и залога того, что оно это сердце получит. Пусть тартарские царевич и царевна посвятят Астароту первенца мужского пола, что родится от их объятий, а в залог ты принесешь мне клятву, скрепленную их кровью…“ В тот же миг он оторвал кусок своей веленевой мантии и протянул мне. Вот он. Пойдем в покои твоей жены, расскажи ей о чести, которую оказал тебе Астарот, объясни, какие преимущества ждут вашего первенца, если он станет приемным сыном столь могущественного бога».

Можно понять и простить моего отца, заколдованного столь обидным для него образом, за то, что он страстно желал избавиться от своего ужасного недуга.

Матери тоже не терпелось освободить его от унизительных чар. И оба они, как и я с самого детства, верили в божество по имени Астарот.

Их наперсница продиктовала клятву, взяла у каждого по капле крови, смешала их со своей и велела родителям этой смесью подписать обязательство, которое отдавало меня в руки злейшего врага, ибо теперь вы, очевидно, понимаете, кто скрывается под именем Астарота, чьим преданным слугой является Мограбин.

Через девять месяцев после подписания рокового договора я появился на свет, и мои родители, веря, что я не принадлежу им, отослали меня в храм нашего так называемого спасителя Астарота.

Верховный жрец устроил мне торжественную встречу, совершил обряды и завернул меня в белое льняное полотно, расшитое пурпуром, дабы все видели, что я — не только священное, но и царское дитя. Кормилица растила меня при храме и время от времени приносила во дворец. Родители осыпали меня ласками, но недолго — очень скоро жрец-провожатый забирал у них меня и уносил обратно в храм.

Как только я начал ходить, меня приставили к алтарю. Я присутствовал на всех жертвоприношениях и с первого же мгновенья проникся неодолимым отвращением к своим обязанностям.

Тем временем казалось, что брак моих родителей сделал их более чем счастливыми, у них родилось множество детей, в том числе трое здоровых сыновей. Таким образом, хотя мое посвящение удалило меня от престола, отец мог не бояться остаться без наследника.

Что до меня, то я тяготился своим насильственным призванием — душою я был далек от Астарота и служения ему, и если я что-то знал, то не благодаря усилиям, а потому что мне всё давалось легко по причине врожденной одаренности. Я пользовался малейшей возможностью, чтобы ускользнуть от наставников, брал лук и стрелы, садился на первую попавшуюся лошадь и уносился подальше от города.

Так, за занятиями, от которых я то и дело отлынивал, прошло пятнадцать лет.

И вот однажды, когда я, одетый в белые льняные одежды, с венком из роз на голове, подавал кадило с ладаном великому жрецу, пришел слуга и сообщил, что мои отец и мать просят меня во дворец.

Я бросил кадило и, не переодевшись, полетел туда, где меня ждали.

В покоях матери находился старец с белой бородой и в той самой веленевой мантии, о которой я столько раз слышал, когда родители объясняли, почему они отдали меня в храм.

При моем появлении незнакомец поднялся, и я увидел, что он на полголовы выше моего отца.

Невозможно описать словами тот благородный и горделивый облик, в котором впервые предстал предо мною Мограбин.

Отец мой был невозмутим и серьезен, а на глазах матери блестели слезы.

«Сын мой, — сказал Шадзарихдин, — наместник божества, которому ты служишь, пришел за тобою, чтобы отвести туда, где ты пройдешь обряд посвящения».

«Господин мой, — промолвил Мограбин, вручая отцу велень с клятвой, — ты сдержал свое слово, и я возвращаю тебе твой залог. Если я буду чем-то недоволен, тебя я винить не стану. Знай, отрок, — маг обернулся ко мне, — тебе предстоят серьезные занятия, и на снисхождение не надейся».

«Знай, отрок… тебе предстоят серьезные занятия, и на снисхождение не надейся».

С этими словами он взял меня за руку и не выпускал ее ни на мгновение, пока родители обнимали меня на прощание. Потом Мограбин направился к выходу, уводя меня с собою.

У дворца нас ждал верблюд. Меня усадили на самое удобное место. Огромный негр шел впереди, держась за уздечку.

Как только мы покинули город и оказались в безлюдном месте, мой хозяин велел своему рабу:

«Стой, Илаг Кадахе, пора нам расстаться с этой медлительной скотиной».

Он ловко спрыгнул на землю, а негр протянул руки, чтобы помочь мне спуститься вниз. Не успел он поставить меня на ноги, как Мограбин приказал:

«Одень его, как подобает для путешествия».

Тогда негр обеими руками пробежался по моему телу, а затем прижал их к моему лбу и грубо надавил. Во мне тут же произошла перемена, которую трудно описать. Сначала у меня так сильно закружилась голова, что я потерял равновесие и упал на бок.

Каково же было мое удивление, когда мне показалось, что я уже не человек, а маленькая деревяшка, выточенная в форме конуса на золотом гвозде!

Я говорю «показалось», поскольку благодаря книгам, которые я здесь изучил, знаю теперь, на что способно колдовство, и понимаю, что я не видел, чем был, и не был тем, что видел. То был как бы сон во сне, но, как вы поймете из дальнейшего рассказа, многое в нем происходило на самом деле: я всё видел, слышал и чувствовал.

«Давай, Илаг Кадахе, — велел Мограбин, который уже сбросил с себя обличье почтенного старца и предстал в самом безобразном своем виде. — Возьми плеть и дай мне вторую, разбудим сей волчок. Это позабавит нас в пути».

В тот же миг на меня обрушился град ударов. Они доказали мне, что я вовсе не деревянный.

Кожаные ремешки с силой подкидывали меня в воздух и перебрасывали на сотню шагов, но игроки тут же настигали меня. Их веселье возрастало вместе с жестокостью.

«О, какой отличный удар, Илаг Кадахе! Как прекрасен наш волчок! Я всегда знал, что среди служителей Астарота полно игрушек, но эта выше всяких похвал».

Я потерял сознание и больше ничего не слышал. Очнулся я в источнике. Вода омывала мои раны, ибо каждый удар, нанесенный волчку, оставил кровавый след на моем теле.

Эта дикая забава не идет ни в какое сравнение с тем, что я пережил в следующий год, ибо мне, как и вам, предстояло мучиться еще целых двенадцать месяцев.

Тем временем я пришел в себя настолько, что начал понимать их разговор, но был еще слишком слаб, чтобы они это заметили.

«Илаг Кадахе, — говорил мой коварный хозяин, — мы исполнили приказания, коих не могли ослушаться: мы наказали этого юного служку храма Астарота, который не отличался ни прилежанием, ни рвением, ни набожностью, ни устремлениями. О, я — несчастный отец! Дорого же я заплачу за свою покорность, ибо потеряю мое дорогое дитя, моего единственного сына! — Он всхлипнул, а после продолжил: — Илаг Кадахе, кому как не тебе знать, что ты унес Шадзарихдина, дабы я занял его место на брачном ложе, ибо только так можно было снять заклятие великого дракона. Я так долго любил этого мальчика… Я думал, что обрету свободу и дам ему настоящее образование, ибо мой сын должен быть безупречен, но воля Неба требует от меня совсем другого. Исполнив ее, я до конца жизни обреку себя на страдания».

Пока злодей лил слезы, способные растопить камень, меня уложили на кучу мха, и оба мучителя прижали пальцы к моим губам.

«Он еще дышит». — Они прощупали мой пульс и нашли его слишком слабым.

«Если ты не пожалеешь одной капли своего эликсира…» — промолвил негр.

«Нет, он слишком крепок для такого мальчика, — отвечал мой так называемый отец. — Дома у меня есть другой, помягче… А впрочем, что значит одна капля? Давай попробуем».

О, эти изверги прекрасно знали, к сколь сильному средству они прибегают! Они приподняли мне голову, влили в рот одну каплю эликсира, и вместе с силами ко мне вернулось ощущение боли от полученных ран. Негодяи могли избавить меня от нее, но им хотелось, чтобы я мучился. И я криком кричал от невыносимых страданий.

«Ах, ему больно, я спасу его! — радостно воскликнул Мограбин. — Я заберу его в свой дом. Смерть не проникнет сквозь его стены! Уходи, Илаг Кадахе, ты мне больше не нужен, ступай, доложи о моей верности и послушании».

Вам известно, что случилось со мною потом. Вы знаете также, какую выгоду Мограбину неизменно удается извлекать из придуманной им басни после того, как его жертвы доверчиво убеждаются в ее правдивости. Он легко заставил меня поверить в то, что мой отец — не отец мне, поскольку Шадзарихдин всегда относился ко мне хотя и ласково, но сдержанно.

Мограбин заставлял меня учиться, но занятия, никак не подходившие моему нраву, меня не увлекали. Мне не к чему было приложить свои силы, и, будучи по характеру независимым, я небрежно исполнял приказания хозяина, а порой и вовсе не слушался его.

Тогда я становился жертвой его жестокости, о которой вы все имеете ясное представление. Однажды от его удара мои губы распухли на целую неделю. Я получил пощечину за то, что в его якобы отсутствие не занимался заданными уроками, а читал свод заклинаний. Он спрятал его, но при этом нарочно сделал так, чтобы я заметил, куда он его положил. Колдун появился неожиданно, вырвал книгу из моих рук и со всей силы ударил меня.

Через шесть дней Мограбин опять стал обращаться со мною ласково и вроде бы с доверием. Он взял меня на охоту, мы преследовали лань, и у каждого из нас было копье. Я так освоился с этим оружием, что мне и раньше, при храме, дозволяли пользоваться им.

Мой враг шел впереди меня и вдруг наступил на ствол поваленного колючего дерева, спрятавшегося в траве. Огромная колючка пронзила насквозь его тонкий сапог и пятку.

Он вскрикнул, остановился и сел, из его ноги текла кровь. Я ахнул.

«Не волнуйся, сын мой, — сказал Мограбин, — это пустяк».

Злодей неверно истолковал мой возглас, приписав его моей впечатлительности, хотя, скорее всего, просто сделал вид, что тронут.

«Ничего страшного, — снова заверил меня колдун, — я никогда не выхожу из дома, не взяв на всякий случай особой мази».

Поблизости была куча земли, заросшая травой, на которую можно было присесть. Мограбин расположился на ней, разулся и достал из кармана две маленькие склянки: в одной был раствор для промывания ран, в другой — лечебная мазь.

При виде крови, что залила его ногу, я подумал: «Он такой же человек, как и я. Колючка может ранить его, а копье убить».

Перед моими глазами возникла, будто живая, картина первой пытки, которой он подверг меня, я вспомнил, как он был страшен и отвратителен, как осыпал меня ударами, бранью и издевками.

«Ему хочется, чтобы я верил, будто он мой отец, — думал я, — он осыпает меня то бурными ласками, то, если я не слушаюсь, чудовищными угрозами. Кончится тем, что его Астарот уничтожит меня. Пусть будет так, но колдун ему в этом не поможет, потому что я убью его, он не успеет воспользоваться целебной мазью».

Мограбин наклонился, повернувшись ко мне спиной, я прицелился и вонзил копье ему промеж лопаток. Он упал ничком, носом в землю.

Мне некогда было думать, какие действия предпринять, когда я останусь один. В ту минуту я был обуреваем страхом последствий для себя, если злодей сможет подняться. Ведь тогда, без сомнения, он жестоко расправится со мною. Я устремился к нему, желая прикончить, но поскользнулся на мокрой траве. Я упал и не успел и глазом моргнуть, как мои руки и ноги были уже связаны. Мограбин высился надо мною, лик его был ужасен. Вы знаете, как он грозен, когда не скрывает своей злобы.

«Подлый убийца! — взревел он. — Ты поднял руку даже на отца! Я разоблачил тебя и сотру с лица земли!»

Меня охватил такой ужас, что я уже не обращал внимания на оскорбительные насмешки, которыми он осыпал меня и моих родных. Мучитель не пощадил даже моего деда-дровосека и признался, что это его стараниями семья моей матери разбогатела.

Мограбин притащил меня на свое жуткое кладбище, и я даже не догадываюсь, сколько времени там прожил, если, конечно, бесконечные мучения между явью и сном можно назвать жизнью.

Пять царевичей с неослабевающим вниманием слушали Бади ад-Дина, а когда он умолк, все повернулись в сторону того, кто еще не успел рассказать о себе. И Шахид ад-Дин почел своим долгом не заставлять их ждать понапрасну.

РАССКАЗ ДАМАССКОГО ЦАРЕВИЧА ШАХИД АД-ДИНА^{333} Начало

— О, братья мои, — сказал он, — бедные, благородные товарищи по несчастью! Сколько чувств пробудили вы в моей душе! Как много я понял, какой свет вы пролили на мои собственные злоключения!

Теперь мне открылось то, что прежде казалось непостижимым, и во многих из тех, с кем мне пришлось столкнуться, я узнал злодея, который ловко подстроил и вашу погибель. Отныне, в каком бы облике он ни предстал на пути к своим преступным целям, я буду называть Мограбина только его настоящим гнусным именем.

Чтобы не запутаться в разрозненных на первый взгляд событиях, которые на самом деле тесно взаимосвязаны, я последую примеру тартарского царевича и начну издалека.

Моя мать в четырнадцать лет лишилась своей матери, которой в ту пору было всего тридцать пять, и осталась на руках у своей бабушки, женщины в летах, которую я ласково называл бабулей. Долгое время она заботилась обо мне, я считал, что многим ей обязан, но, поразмыслив над вашими рассказами, вижу, что именно из-за прабабки на меня обрушились все мои беды. В то же время я понял, что винить ее нельзя, она просто глубоко заблуждалась и на свой счет, и на мой.

Хочу описать вам ту, кого я называл бабулей, однако теперь благодаря вам я вижу ее в истинном свете и понимаю, что она, к несчастью для меня и моей семьи, была слепым орудием в руках Мограбина. И дабы не ввести вас в заблуждение относительно нее и меня, я постараюсь рассказать всё, что сохранилось в моей памяти.

Ее звали Хамене, и она была вдовой. Муж ее, дамасский торговец, рано скончался, оставив одну-единственную малолетнюю дочь.

Помню, мальчик, служивший при дворе моего деда и пользовавшийся его расположением, сказал мне как-то раз: «Остерегайся своей прабабки, не то помрешь от ее набожности, как муж ее и зять».

Несомненно, мальчик-слуга слышал что-то подобное во дворце, поскольку моя бабуля и в самом деле была столь набожной, что ее стали звать то Святой Хамене, то Дамасской святой.

Она носила самое большое и толстое покрывало^{334} во всем Дамаске, однако ее невозможно было спутать с другими женщинами из-за черных одеяний, высокого роста, горделивой осанки и стройной, несмотря на возраст, фигуры. Кроме того, она никогда не расставалась с Кораном и четками[87]^{335} из огромных, размером с яйцо, бусин.

Хамене надевала траурное платье и присоединялась ко всем похоронным процессиям, знакомилась с семьей покойного и выказывала такую скорбь, что горе его родных не шло с ней ни в какое сравнение. Дошло до того, что, дабы описать печаль и страдания женщины, потерявшей мужа, говорили: «Она оплакивает его, как наша святая».

Однажды, когда моя бабуля стенала из-за умершего кади, которого все ненавидели, я спросил ее:

«Почему ты плачешь из-за такого плохого человека?»

«Как раз потому, — отвечала Хамене, — что он был плохим. По хорошим и добрым я не пролью и слезинки, но, пойми, мужчины наши не стоят и ломаного гроша, а женщины и того хуже. Они умирают, словно свиньи, по уши в грязи, ангел смерти приходит за ними и уводит туда, откуда Мухаммад не сможет их забрать. И как тут не плакать? Больше всех, — продолжала она, — достойны жалости злодеи. Ах! Как они нуждаются в том, чтобы хоть кто-нибудь помолился у их могил и отогнал невидимых для наших глаз адских птиц, которые рвут на части их сердца и утробу!»

Всей душой веря в то, что мертвым нужны ее молитвы, бабуля не ложилась спать, не побродив по кладбищам и не исполнив, как она говорила, истинного долга тех, кто еще оставался жив и продолжал топтать эту землю.

Хамене восхищала народ набожностью и пылом, с которыми произносила самые обыкновенные молитвы, и затмевала своими завываниями даже дервишей и факиров^{336}. Видя, что с просьбой помолиться за них и их родных люди охотнее обращаются к ней и что она не брезгует никакими подношениями, дервиши и факиры, движимые завистью и алчностью, подали на нее жалобу иль-накибу[88]^{337}.

Желая задобрить кади, посланники этой братии явились не с пустыми руками, и как только до кади дошло, что им от него нужно, он с суровым видом уселся в кресло и потребовал разъяснений.

«Господин иль-накиб, — сказали просители, — одна старая женщина, которой только твоя мудрость может внушить робость, не довольствуется тем, что провожает умерших в последний путь: она рыдает так, что мешает внимать молитвам, и вселяет страх в души родных и близких. Мало того, она бродит по дамасским кладбищам, проникает в гробницы и там имеет наглость читать „Иль-Фатиху“ и „Иль-Калимат“[89]^{338}, что является нашей прямой обязанностью. Обманутый ее ужимками и кривляниями, народ отвергает помощь, которую мы можем оказать усопшим мусульманам, и проникается доверием к этой сумасбродной ханже… Запрети, господин наш, старой Хамене, которую лишь в шутку можно назвать святой, вмешиваться в дела священные, и приговор твой будет угоден и нашему Творцу, и Его Великому Пророку, ибо тем самым ты обеспечишь должное уважение к богослужению и нашим обрядам».

Сегодня, царевичи, я полагаю, что, даже если бы иль-накибу не дали взятку, он не отказал бы дервишам и факирам в их просьбе, хоть и понимал истинные причины их жалобы. Однако ему нужен был веский довод, чтобы лишить народ его святой. Золото склонило чашу весов не в пользу Хамене, и она получила приказ, запрещавший ей в будущем мешать молитвам, которые факиры и дервиши читали над могилами, и грозивший старухе суровыми карами, если она посмеет вновь сунуться на кладбище.

Сей приказ сразил бабулю наповал! Она хотела даже пойти в народ и заставить людей выступить против иль-накиба и его взысканцев, да так, чтобы их услышал сам царь Дамаска, но отказалась от этого замысла, ибо получила весьма лестное приглашение.

«Ты и есть добрая святая Хамене?» — спросил нарядно одетый раб приятной наружности.

«Да», — отвечала моя прабабка.

«В таком случае, — продолжил незнакомец, — ты весьма обяжешь моего господина, если окажешь ему любезность и придешь к нему помолиться. Это богатый армянский торговец, он остановился в соседнем хане и будет весьма благодарен тебе за такую милость».

«Что ж, дело хорошее, — недолго думая, решила бабуля, — надо спешить, пока дервиши и факиры не опередили меня. Лавки и ханы ничем не хуже окрестных гробниц. Я еще найду способ отомстить этим ханжам в другое время и в другом месте. И, если торговцы будут слушать меня как следует, я скажу им всё, что думаю о своих врагах… Кабы могла я поделиться с дервишами подношениями и распахнуть перед ними двери моего дома, они стали бы мне лучшими друзьями. Но у меня есть внучка, которую я должна вырастить и выдать замуж, и лучше я буду раздавать милостыню в своем квартале нужным людям, чем кормить каждый день тридцать таких бездельников, как они».

Так рассуждая, старая Хамене добралась до хана. Там, на роскошной софе, расположился достопочтенный старец, высокий, статный, с пышной и длинной белой бородой, в огромном тюрбане и армянском платье в широкую складку. Как только торговец завидел мою прабабку, он вышел к дверям своей лавки и со смиренным поклоном встретил Хамене. Предложив ей руку, он усадил ее на софу и сказал:

«Госпожа, узнаю руку Провидения в том, что оно привело меня в Дамаск, дабы я нашел утешение в помощи святой особы, оказавшей мне честь своим посещением».

«Не все, господин иноземец, — возразила Хамене, — думают так, как ты. Факиры и дервиши…»

«Госпожа, давай забудем об этих невежах. Тут, в хане, много говорят об их кознях против тебя. Их нрав всем известен, они не могут повредить твоему имени, и доверие, которое я испытываю к тебе, послужит тому доказательством… Я имел несчастье потерять любимого брата, он оставил мне все свое состояние при том, что у меня нет ни одного наследника! Могила его далеко, в горах Армении, но помолиться за него можно везде, и я прошу тебя, госпожа, помолись за усопшего брата моего прямо здесь».

«Господин, — отвечала моя прабабка, — сегодня я уже совершила положенные омовения и прочитала две утренние молитвы, а потому готова немедленно исполнить твою просьбу. Но мне надо знать, кем был покойный и какие за ним водились грехи».

«Госпожа, брат мой был торговцем, как и я. Вот его тетради с записями обо всех сделках, им совершенных. Что касается второго твоего вопроса, то покойный слишком любил женщин, вероятно, это и свело его в могилу, но, надеюсь, Мухаммад простит ему этот грех».

«Я тоже», — так, скорее всего, подумала про себя набожная Хамене.

«Давай сюда его тетради, — сказала она вслух, — я возложу на них мои четки, ибо человек всегда подвергается искушениям и часто нарушает свой долг. Если покойный поддался какому-либо соблазну, я попрошу помиловать его. Что касается смерти, то она всегда приходит в свой час: ни судьба, ни болезнь, ни вражеский меч, ни любовь женщин не способны приблизить ее ни на мгновенье».

«Восхитительно! — вскричал армянский торговец. — Вот, возьми, здесь всё, что тебе нужно!»

Хамене уложила четки на тетради, встала на колени, открыла Коран и начала вполголоса читать молитвы.

Пока она занималась своим делом, армянин, казалось, преисполнился почтения и погрузился в глубокие раздумья.

Когда прабабка закончила, он вытащил из кошеля две золотые монеты и вручил их старухе.

«О святая женщина! — промолвил он. — Твое общество послужило мне большим утешением в моем печальном положении. Окажи мне честь, поужинай со мной».

Моя прабабка не могла отказаться от столь вежливого приглашения и вскоре похвалила себя за сговорчивость, ибо ужин оказался весьма изысканным.

«Вот так я и живу, — сказал армянин, — но не каждый день мне выпадает такое счастье, как сегодня. Я получил изрядное удовольствие от нашей поучительной беседы. Если я приглашаю к ужину кого-то из постояльцев хана, мы говорим исключительно о торговле. Признаюсь, я очень рад, что ты заставила меня забыть о повседневных делах. Я никого в Дамаске не знаю и, по правде говоря, боюсь завязывать новые знакомства».

«О, как ты прав, господин иноземец! — воскликнула моя прабабка. — Тебе будет трудно и даже невозможно найти здесь того, кто тебе подойдет, ибо этот город проклят. И если бы не одна добрая душа, имя которой я не стану называть, душа, чьи молитвы денно и нощно возносятся к Небу, оно давно уже обрушило бы на Дамаск свои огненные стрелы… Здесь верят только в золото, а суд вершится не во имя справедливости, а лишь ради выгоды. Что до местной торговли, то это одно сплошное надувательство. Когда в твою лавку заходят люди из Дамаска, смотри в оба: у них столько рук, способных обобрать тебя до нитки, сколько лап у пауков. Коли предложат тебе обмен, будь начеку: того и гляди, тебе вместо карбункула^{339} всучат крашеную стекляшку… А зайди к ним на склад! С приветствиями и поклонами они проведут тебя по всему помещению и по дороге ловким движением плеча захлопнут окно, чтобы в полутьме ты не разглядел недостатки их товара. Вот каковы здешние мужчины, избегай их! А если попробуешь довериться женщинам, света белого невзвидишь!»

«А я слышал, — удивился армянин, — что дамасские женщины весьма любезны и очень красивы».

«Любезны?! — всплеснула руками моя прабабка. — Скажи еще, что ласковы! Всё в них сплошное притворство. Всем известно, на что они зарятся, да и привлекательными они кажутся благодаря ухищрениям своим, а не естеству. Лица их свежи и хороши благодаря белилам и румянам, а маленькие черные пятнышки[90], которые они безумно любят наносить на кожу, дабы подчеркнуть ее чистоту и блеск, на самом деле служат, чтобы скрыть следы какой-нибудь болезни. Даже их прихоти имеют определенный умысел: они лгут на каждом шагу, и мне было бы стыдно оттого, что я — женщина, кабы я смолоду не избавилась от недостатков, присущих этому полу».

«Госпожа, — отвечал ей на это торговец, — ты дала мне прекрасное представление о своих достоинствах, столь ярко описав чужие недостатки. Я с сожалением расстаюсь с тобой, но, надеюсь, потратив этот вечер на спасение души моего покойного брата, ты всё же согласишься прийти завтра и продолжить свое доброе дело».

Святая вышла из хана, чувствуя себя вознагражденной за запрет кади.

«Да здравствуют армянские торговцы! — говорила она про себя по дороге домой. — Вера их крепка, и они умеют почтить добродетель как полагается».

На следующий день прабабка пришла в хан раньше назначенного часа, но ее приняли как нельзя более радушно, и она молилась еще усерднее и горячее, нежели накануне.

«Мой бедный брат! — время от времени вздыхал армянин с растроганным видом. — Я никак не ожидал получить подобную помощь в столь известном своими пороками городе, как Дамаск!»

Слушая эти речи, Хамене молилась с еще большим рвением и набожностью.

Затем настал час ужина, кушанья оказались еще более тонкими, чем накануне, а под конец огромный раб имел неосторожность выставить на стол бутылку вина.

«Илаг Кадахе, — укоризненно покачал головой хозяин, — что за непочтительность, ты оскорбляешь мою гостью».

Африканец сделал вид, что забирает бутылку.

«Нет, — воскликнула бабуля, — оставь! Господин иноземец, горе тому, кто оскорбится! Мухаммад, пророк наш, возбранил пить вино, но не людям твоего возраста, а только тем, в ком кипят безудержные страсти^{340}. Мой лекарь посоветовал мне употреблять вино от слабости желудка, но я умру, а не притронусь к вину во время Рамадана. В этот пост лучше ноги протянуть, чем нарушить запрет».

«Ты успокоила меня, госпожа, — сказал армянин, — я выпью вместе с тобой, ибо верю, что не иду против наших правил. И до чего же хорошо иметь дело с просвещенными людьми! Это избавляет от необоснованных угрызений и сомнений».

За подобными разговорами они осушили бутылку до дна, а затем, дабы воздать должное мудрым предписаниям науки врачевания, отведали превосходного ликера.

Второй ужин продлился дольше, чем первый, зато Хамене за потраченное ею время получила двойное вознаграждение и после весьма и весьма любезного приглашения на завтра унесла с собой четыре золотых.

Надо думать, на другой вечер моя прабабка не опоздала ни на минуту, а затем исполнила свой долг с беспримерным тщанием. Она молилась еще более пылко. Само собой, армянин не поскупился на угощение и уже не стал выговаривать Илагу Кадахе за то, что тот подал вино, не дождавшись окончания ужина.

Они обменивались любезностями, а под конец торговец достал из кошелька уже восемь золотых вместо вчерашних четырех, и Хамене, получив очередное приглашение и от радости почти потеряв голову, возвратилась домой.

«Нет, — говорила она сама с собой, — иначе и быть не может, этот армянин любит меня… О, что, если он женится на мне!.. Так и быть, выйду за него… хотя бы ради внучки».

На следующий день моя бабуля принарядилась и постаралась скрыть свои самые глубокие морщины. Армянин, разумеется, заметил, что она хочет ему понравиться. Его обходительные речи, обильный ужин и шестнадцать золотых показались Хамене свидетельством нежных чувств хозяина дома, однако она так и не услышала предложения, на которое надеялась всей душой.

Пять дней прошли без каких-либо перемен в их отношениях, не считая того, что угощение с каждым днем становилось всё изысканнее, а плата за молитвы удваивалась, так что в последний вечер по дороге домой моя прабабка, шатаясь от выпитого вина, сгибалась под тяжестью монет.

Перед сном она, как обычно, зашла к внучке и не смогла утаить от нее ни удачи, ни чаяний своих.

«Смотри, сколько денег, — сказала Хамене. — Этот армянин явно хочет жениться на мне: мало-помалу он составляет мое приданое, и скоро твоим отчимом и дедом станет иноземный богач».

Я не раз потом слышал, как мать, смеясь, рассказывала моему отцу, что вытворяла тем вечером Хамене, а теперь меня до глубины души поражает, что вопреки всему родители повторяли: «Тем не менее она святая. Весь Дамаск это знает, ведь Хамене доказала, что ее четки и молитвы творят чудеса».

Прошло девять дней, моя прабабка сыграла свою роль, и настала очередь так называемого армянина, под маской которого, как вы уже поняли, скрывался не кто иной, как Мограбин.

Когда Хамене пришла в хан, мнимый торговец встретил ее с улыбкой и распростертыми объятьями.

«Входи, госпожа, и позволь выразить мою бесконечную признательность, — сказал он. — Присядем. Благодаря твоим молитвам брат мой получил прощение… Не скрою, предупреждая о том, что дело это непростое, я утаил от тебя весьма печальные обстоятельства: еще в Армении мне трижды снился закованный в цепи брат, который невыносимо страдал. Я не знал, как ему помочь, но внутренний голос подсказал мне, что надо ехать в Дамаск. Я полагал, что мне предстоит совершить большое паломничество, но оно не понадобилось, ибо я уже обрел успокоение: этой ночью брат явился мне в тончайших одеждах из белоснежного льна, а твои четки парили над его головой и блистали точно звезды… Благодарность моя не знает границ, проси, госпожа, чего только пожелаешь. Наследство моего брата достанется тебе: тем самым мы отблагодарим Небо, орудием коего ты явилась».

Позднее Хамене призналась своей внучке, что до той поры не сознавала, сколь милостиво к ней Небо.

«Видишь, доченька, что значит самоуничижение? — сказала прабабка. — Вечно люди себя недооценивают».

Слова армянина ошеломили и обрадовали Хамене, однако она была полна решимости добиться счастья и на земле. Легким, непринужденным движением бабуля положила на стол четки и сняла с лица покрывало.

«Всевышний, мой господин, добр, — сказала она, — он выбирает тех, кого любит, и милость, оказанная твоему брату, частично вознаграждает меня за труды. Теперь давай поужинаем, потолкуем и, надеюсь, договоримся».

Илаг Кадахе опять подал роскошный ужин и, уже не боясь, поставил на стол несколько бутылок вина. Моя прабабка ела, пила и из кожи вон лезла, стараясь очаровать своего сотрапезника, что конечно же его забавляло. Но вот ужин окончился, пришло время для объяснений.

Армянин почтительно взял Хамене за руки и усадил на софу.

«Святая женщина, — сказал он, — укажи мне, каким способом я могу отблагодарить тебя за то, что ты сделала».

«Ну, — отвечала моя прабабка, — когда люди более или менее подходят друг другу по возрасту, когда совпадают их нравы и вера…»

«Что ты хочешь сказать, госпожа? О, ты не представляешь, как огорчительно мне слышать подобные слова! Ах, да, разумеется, я должен был это предположить… О, как я несчастен! Узнав, в сколь плачевном состоянии находится мой брат, и полагая, что это кара за его чрезмерную любовь к женщинам, а также имея основания упрекать себя за тот же грех, я дал обет, что, если мне удастся избавить его от страданий, я никогда больше не женюсь».

«Обет — дело серьезное, — кивнула моя прабабка, — но поправимое. Надо отправиться в Мекку, получить освобождение от этого зарока^{341}, и тогда с чистой совестью, ибо речь идет о союзе разумном…»

«Весьма, весьма разумном», — согласился армянин.

«Я поеду с тобой», — заявила Хамене.

«Да, да, и захвати свои четки. Жаль, что в этом году ничего не получится, поскольку караван в Мекку только что ушел. Но, моя дорогая, моя святая женщина, подумай, что я могу сделать для тебя сейчас, не дожидаясь будущего года».

«Помоги мне отомстить факирам, дервишам, их предводителям и иль-накибу».

«Ты хочешь одним махом избавиться от всех сразу? Это будет выглядеть как мор, а чума не в моей власти. Я не против отмщения, но нельзя забывать и о покое людей. Сейчас я докажу тебе это в двух словах… Если бы каждый из нас избавился сегодня от своего врага, завтра на земле воцарился бы мир, и, по правде говоря, о большем не стоит и мечтать. Я не намерен жалеть твоих недругов, и всё же ради всего святого мы должны уберечь тех, кто неопасен. Я готов оказать тебе подобную услугу, но мне потребуется немного времени. Нет ли у тебя какого-нибудь еще желания, которое касалось бы тебя и только тебя… Может, у тебя есть дети?»

«Увы, господин, у меня осталась лишь одна внучка».

«Сколько ей лет?»

«Шестнадцать».

«Шестнадцать! Прекрасный возраст, и если она в тебя, то должна быть очаровательной».

«Ты очень любезен, но, по правде говоря, на всей земле не сыскать второй такой красавицы и умницы».

Торговец неторопливо поднялся с софы, забрался на лесенку, снял с самой верхней полки шкатулку, спустившись вниз, открыл ее и достал ожерелье из жемчужин столь белоснежных и ровных, что цены им не было.

«Вот, — сказал армянин, — четки для моей прекрасной и набожной внучки. Приложи к ним свои, дабы придать им капельку святости, и пойдем вместе отнесем мой подарок».

Хамене была вдовой торговца жемчугом. Она сразу смекнула, какой великой ценности было это ожерелье, достойное самой царицы, и решила, что мужчина, готовый сделать столь дорогой подарок незнакомой девушке, на руку которой он не претендует, не станет откладывать путешествие в Мекку. Глаза ее засияли от радости.

«Пойдем, — согласилась Хамене, — ты так любезен и мил, что тебе невозможно отказать. Ты будешь первым мужчиной, который увидит мою Ятиссу».

Нет смысла описывать поведение армянина в доме моей прабабки. Он осыпал Хамене и ее внучку любезностями и похвалами, очаровал обеих и удалился, пригласив мою бабулю к себе на следующий день.

Старуха с радостью согласилась, надеясь, что они поговорят о будущем паломничестве. Она пришла спозаранку, когда армянин беседовал с какими-то покупателями.

«Госпожа моя, я в твоем распоряжении. — Он выпроводил всех из лавки, захлопнул шкатулки и обратился к своему помощнику: — Илаг Кадахе, тебе пора бы понять, что, когда к нам приходит эта госпожа, незваным посетителям здесь не место».

Хозяин лавки и его гостья сели на софу.

«Ты познакомила меня с очаровательным созданием, — признался армянин. — Я питаю теплые чувства к вам обеим и хочу, чтобы внучка твоя стала богатой и счастливой. Эта мысль всю ночь не давала мне покоя, и после ужина я скажу, что надумал».

Надежды, которые вселила в душу Хамене подобная речь, так обрадовали мою прабабку, что она ела с превеликим аппетитом и при этом очень спешила, ибо ей не терпелось поскорее покончить с трапезой и перейти к делу.

«Поговорим о нашей внучке, — сказал армянин. — Знаешь ли ты, что она весьма лакомый кусочек и годится в жены даже царевичу?»

«Ты прав, — согласилась моя прабабка, — я и сама так думала. Жаль, но придется царям без нее обойтись, потому что до них нам не достать».

«Так вот, моя дорогая святая, знай, у меня гораздо больше возможностей, чем ты думаешь. Твои молитвы достигают Неба, я же кое-что могу на земле. Что ты дашь мне, если с моей помощью твоя внучка станет женой наследника могущественного государя?»

«Я… Но ведь после паломничества тебе достанется мое тело. Остается только в придачу отдать тебе мою душу».

«Твою душу, моя дорогая святая! Я знаю ей цену и принимаю этот дар во имя того, ради кого вершу все мои дела, того, кому я обязан всем, что имею, и всем, что могу. Дай мне одну бусину из твоих четок, и очень скоро ты получишь взамен другую… Нет слов, как я счастлив, ты вся будешь моей!.. А теперь ступай и спи спокойно. Отныне твоя Ятисса — наша с тобой внучка. Я займусь делом, и тебе нет надобности знать, что я задумал, но помни: ты не увидишь меня, пока я не добьюсь успеха».

Моя прабабка вернулась домой. Самые лестные надежды переполняли ее так, что впору было сойти с ума.

«Дорогая Ятисса, — сказала она моей будущей матери, о которой я позже расскажу вам подробнее, — побереги себя, не ешь недозрелых плодов, чтобы не потускнели розы и лилии твоего личика. Почивай, подложив по высокой подушке под обе руки, дабы они всегда оставались белыми-пребелыми… Завтра я дам тебе масло для волос. Пусть они растут густыми, как трава от майской росы. Вообрази: тебе суждено выйти замуж за царевича. Вот, смотри, какое жемчужное ожерелье я тебе принесла: оно краше того, что носит жена нашего султана. Мы вместе совершим паломничество в Мекку. Ты поедешь туда на белом слоне, словно дочь самого государя индийского… Будь набожна, дитятко мое, не забывай молиться пять раз в день, верь, что твои старания мне помогут, и тогда иль-накиб и его факиры, те самые, что запретили мне оплакивать усопших, получат по заслугам… Да, так и будет, моя дорогая, в этом мы можем быть уверены…»

Радость мешала бабке говорить связно, но постепенно она рассказала внучке все подробности беседы с почтенным армянином.

Прошло несколько дней. Армянский торговец расплатился по счетам, закрыл лавочку и уехал.

Дамаск — город, в который стекаются иноземцы со всех концов света. И вот так называемый армянин, сделав вид, что покинул Дамаск через восточные ворота, в тот же день вернулся в город с запада. Выглядел он еще более почтенно, но на этот раз ему не удалось бы обратиться за помощью к Дамасской святой: теперь по бритой голове и большому талебу[91], что спускался до самых плеч, в нем легко узнавался еврейский раввин^{342}. Две длинные тонкие пряди волос спускались с висков до самой груди, где сливались с такой же белой, как они, бородой, доходившей до пояса. Этот благообразный старец восседал верхом на верблюде, которого неспешно вел негр огромного роста.

Как только они миновали городские ворота, раввин сказал:

«Илаг Кадахе, узнай, где проживает господин Самуил, царский казначей».

В обязанности жида Самуила входил сбор всех доходов государя^{343}. Каждый знал, где находится дом столь важной особы, и потому приезжий вскоре оказался у его дверей.

«Илаг Кадахе, ступай, предупреди Самуила, что его брат, Бен-Мозес, смиренный раввин синагоги Сафада[92], прибыл на несколько дней, дабы проведать дамасскую паству, и просит приюта».

Хозяин дома поспешно выбежал на улицу, не веря, что удостоился столь великой и неожиданной чести.

«Я не поехал к вашему здешнему раввину, — сказал ему Бен-Мозес, — потому что прибыл не ради службы и не хочу смущать покой своего собрата. Врачеватели приказали мне совершить это путешествие, дабы я подышал целебным воздухом, коим славится Дамаск по всей земле. Я хочу поправить здоровье и отдохнуть от праведных трудов и потому отдал предпочтение твоему дому, известному своим добрым именем».

Казначей был счастлив, что первый и самый выдающийся раввин земли оказал ему такую милость. Забыв, что он — жид, Самуил расщедрился необычайно^{344}, дабы достойным образом принять столь важного гостя.

Желая выказать всяческое внимание к раввину, Самуил собрал самых именитых своих единоверцев. Кое-кто из них утверждал, что видел Бен-Мозеса в Сафаде, но никто не был с ним близко знаком. Однако гость изобразил небольшой приступ удушья, вызванного долгим путешествием, на вопросы отвечал односложно и попросил своего радушного хозяина впредь никого больше не приглашать.

«Я приехал сюда, — сказал он, — дабы укрепить свои легкие на прогулках. Не заставляйте меня много говорить и тем более повышать голос. Завтра я пройдусь по городу, мне надо проведать больных и нуждающихся братьев. Я привез с собой то, чем смогу облегчить их страдания».

Царский казначей вовсе не огорчился, поняв, что его избавляют от лишних хлопот и расходов, и даже возгордился тем, что столь высокий гость готов довольствоваться исключительно его, Самуила, обществом.

«У тебя много дел, — говорил ему почтенный старик, — я не хочу отрывать тебя от них. Дай мне в провожатые кого-нибудь из наших, пусть он покажет мне город, ибо я хочу осмотреть его целиком».

Вечером раввин возвращался после прогулки и обсуждал с Самуилом увиденное, а казначей просил объяснить ему непонятные места из Талмуда. Бен-Мозес растолковывал их вполне убедительно и правдоподобно.

«Я увидел здесь много хорошего и многое узнал, — говорил он. — Я всё записываю для своей и для нашей общей пользы, ибо, как тебе известно, мы, евреи, рассеяны среди людей подобно сорнякам, от которых повсюду стремятся избавиться. После я передам тебе список со своих заметок. Надо на всякий случай запастись средством для защиты: раз нас не хотят уважать, приходится внушать страх своей осведомленностью^{345}».

Самуил понятия не имел, о каких записях идет речь. Эта тайна открылась ему лишь накануне отъезда раввина.

В тот день Илаг Кадахе, игравший роль погонщика, стоял у дверей и ждал указаний.

«Завтра утром приведешь верблюда, — сказал ему мнимый раввин. Затем он обернулся к царскому казначею, извлек из длинных и широких складок своего платья толстый свиток и вручил его Самуилу. — Здесь, — промолвил он, — сведения о ваших лечебницах и мечетях. Наши единоверцы сумели примкнуть к их заведованию, хотя интерес там не стоит и выеденного яйца. У них есть дела куда более прибыльные, и наши братья легко обошлись бы без этих учреждений с их мелкими барышами. Но тем, кто участвует в их управлении, открывается доступ к сведениям о расходах и доходах, коим нет цены. Этот свиток — сокровище для повелителя Дамаска: если он сумеет использовать его, то станет самым богатым правителем во всей Азии… Ваши лечебницы — это бездонная бочка: огромные деньги, которые выделяются на их содержание, являются самым поразительным из всех известных проявлений праведности мусульманской. Один лишь лепрозорий[93] получает столько, что хватило бы на содержание тридцати тысяч конников. На самом деле всё, что имеют там больные, в том числе караванщики, ради которых и создавалась эта лечебница, — это чистый воздух и строгая умеренность во всем… Средства бесстыдно разворовываются, делятся, распыляются между управляющими и их служащими. Ты держишь в своих руках неопровержимые доказательства их злоупотреблений: как мнимых сделок, которые они показывают в своих записях, так и настоящих, доход от которых оседает в их кошельках… Я не передаю тебе сведения о самых последних махинациях. Зато ко всем предыдущим грязным делам прилагаю доказательства соучастия в них судей, которые получали свою долю расхищенного… Что касается Иль-Ятаме[94]^{346} и других мечетей, которым наряду с лечебницами выделяются большие суммы денег, то их управление также оставляет желать лучшего. Ты сам убедишься в этом и поймешь, почему дервиши и факиры способствуют увеличению числа бедняков в столице, хотя в этом городе их вовсе не должно быть, ибо различные учреждения выделяют средства для жизни всем неимущим… Царь, который сумеет покарать воров и расхитителей и заставит их вернуть награбленное, получит неисчислимые богатства и поступит по справедливости. Если же он передаст управление доходами учреждений в руки бескорыстные, то сумеет не только сделать в четыре раза больше, чем сегодня, но и вдвое увеличить свои доходы. Все караваны разнесут славу о нем за самые дальние горы Армении».

Передав свиток Самуилу, так называемый раввин обнял его.

«Прощай, брат мой, моя паства с нетерпением ждет меня в Сафаде».

Сообщив жиду подобные сведения, раввин пробудил его алчность. Самуил быстро ознакомился с краткими, четкими и убедительными фактами, которые к тому же невозможно было отрицать, ибо на всех документах стояли собственноручные подписи виновных. Сколько средств попадет в его, казначея, руки! Сколько богатств будет изъято, и, вполне возможно, часть их перепадет ему, не говоря уже о том, какое влияние он приобретет в новом правительстве!^{347} И уж тогда он не откажет себе в удовольствии отомстить некоторым из своих личных недругов.

Как только царь возмутился тем, что в казне очень мало денег, и заявил, что это не только мешает осуществлению его великих замыслов, но и, более того, заставляет отказывать в вознаграждениях отличившимся подданным, Самуил, представив все доказательства, обрисовал государю картину злоупотреблений и хищений в столице, а также показал, какие несметные богатства потекут в казну после установления нового порядка.

Зинеб-иль-Мурат, царь Дамаска, позволил увлечь и ослепить себя подобными речами: он послал за недобросовестными служителями, потребовал от них отчета, и те предъявили заранее заготовленные фальшивые документы. В ответ государь выложил на стол расписки, тайком изъятые у них ловкими руками собратьев Бен-Мозеса.

Увидев эти неопровержимые доказательства, несчастные так поразились, что пришли в полное замешательство и тем самым выдали себя. Головы полетели, удары палок посыпались градом, украденные богатства были изъяты, и во всех уголках Дамаска один за другим сносились дома и дворцы.

На всех перекрестках развесили сообщения о причинах назначенных наказаний, больные в лечебницах возрадовались настолько, насколько позволяли их изнуренные недоеданием тела, народ, ненавидевший богатеев, наслаждался всеми притеснениями, кои выпали на долю последних.

Моя прабабка с удовольствием наблюдала за тем, как страдали иль-накиб, главные факиры и дервиши. С четками в руках она бегала по всему Дамаску.

«Смотрите, — говорила Хамене встречным и поперечным, — кара небесная обрушилась на злодеев, которые хотели помешать добрым людям молиться за усопших. Остерегайтесь тех, кого наказывает наш государь, не просите их об услугах».

Самуил торжествовал: казна пополнялась, целые повозки, груженные золотом и ценными вещами, въезжали в царский двор. Однако в Багдаде тем временем сгущались тучи, и вскоре разразилась буря, которая опрокинула все замыслы казначея.

Факиры и дервиши (а среди них были и родственники халифа) подали жалобу на самый верх — в Багдад: под своим прошением они собрали подписи не только больных, находившихся в багдадских лечебницах, но и здоровых бедняков.

Не отказались поставить свои имена и те, кого в этих больницах морили голодом, и весьма высокопоставленные особы. В прошении же говорилось, что великолепные учреждения праведного Умара-иль-Ахаба, призванные содержать Большую мечеть и лечебницы, будут уничтожены, ибо царь Дамаска присвоил себе право распоряжаться доходами, принадлежащими этим заведениям с дозволения халифа. Кроме того, устав этих учреждений несет проклятие тем, кто смеет нарушать предписанный порядок их управления, и только халиф имеет право требовать отчета от учреждений, основанных им ради пользы всех правоверных.

Эта жалоба уже сама по себе поставила Зинеба-иль-Мурата в затруднительное положение; однако случилось так, что из-за нее оказалась в опасности и жизнь правителя: один из его братьев, женившись на дочери первого багдадского визиря, возмечтал о престоле Дамаска.

До той поры Зинеб-иль-Мурат не злоупотреблял своей властью, карал лишь тех, чья вина была очевидна, и не допускал повальной расправы. Он представил халифу полный отчет о своих действиях, но первый визирь, подав повелителю жалобу на дамасского царя, скрыл этот отчет и всё, что оправдывало Зинеба-иль-Мурата.

Поднялась такая буря, что гибель правителя Дамаска казалась неизбежной: его багдадские друзья сообщили ему об угрозе, но, даже если бы он бежал и скрылся в пустыне, враги, не спускавшие с него глаз, непременно настигли бы его.

В Дамаске всё пришло в смятение, народ призывали громить жидов, и к казначею явились его братья по вере.

«Кто надоумил тебя ввязаться в это дело?» — спрашивали они.

«Наш великий раввин из Сафада», — отвечал Самуил.

«Да ты что? — удивились евреи. — Его и ноги-то никогда не было в Дамаске. Мы точно знаем, что великий раввин никуда не выезжал. Ты принес нас в жертву самозванцу!»

Пока Самуил отбивался от обвинений, царь, дабы хоть как-то утихомирить народ, приказал схватить казначея. Эта жертва мало что давала, но тут во дворец примчалась моя прабабка со своими бесценными четками на груди и припала к ногам Зинеба-иль-Мурата.

Я должен объяснить, мои дорогие царевичи, что привело святую Хамене к царю.

Однажды, пройдясь с молитвами по кладбищу, она шла по городу, радуясь наказаниям, которым подвергли ее врагов. Дома бабуля скинула с себя покрывало, положила на стол Коран и уже собиралась снять с шеи четки, когда явился ее паломник.

«Ты уже вернулся?» — обрадовалась она.

«Да, я спешил оказать тебе обещанную услугу, и сейчас настал удобный момент. Не снимай свои четки, моя святая, они нам понадобятся. Только позволь мне отрезать ножницами кончик шнурка, на который они нанизаны. Вот увидишь, он нам еще пригодится. Давай присядем и поговорим… Царь Дамаска погибнет, если ты не придешь ему на помощь. Надо уговорить его отдать своего сына в мужья твоей внучке, тогда ты сможешь смело ручаться своей головой и его короной, что его врагам не поздоровится».

«С какой такой стати я пообещаю ему победу?»

«Скажешь так: он покарал твоих врагов — иль-накиба, факиров и дервишей, и ты получила знак свыше, что Небо избрало тебя, дабы теперь твоими руками отомстить его недругам. Твои молитвы, объявишь ты царю, и в особенности четки, которые он будет видеть на твоей груди, — это непобедимое оружие, и оно погубит всех, кто злоумышляет против тебя… Дальше произнесешь: „Эти четки я отдаю в твои руки, государь, отметь их своею печатью, зарой глубоко под землю, завали тяжелыми камнями. И, если завтра утром я не появлюсь перед тобой с этими самыми четками на груди, ты отправишь меня в лечебницу для умалишенных. Но ежели я приду с четками и каждая их бусина будет на своем месте, то попрошу тебя об одной-единственной милости… И тогда, отвечаю своей головой, царствие твое превзойдет благополучием все твои ожидания“.

Вот, Хамене, что ты должна проговорить и сделать. Ступай смело, моя добрая святая, я останусь здесь в качестве заложника: можешь запереть меня и, если тебя сочтут умалишенной, отдашь лекарям две головы вместо одной».

Получив наставления и заверения в успехе, моя прабабка бросилась к ногам Зинеба-иль-Мурата. Она повторила слово в слово данный ей урок. Царь, снедаемый тревогой, устремился за слабым лучиком надежды, которую она ему подала, взял четки, удалился в свой кабинет и кончиком кинжала нанес особые метки на каждую бусину.

Поздним вечером он запер данный ему залог в золотой сундук с тремя массивными замками, что стоял у изголовья его ложа.

Тем временем паломник и паломница собрались поужинать, о чем позаботился незаменимый Илаг Кадахе.

К столу позвали и мою будущую мать. Армянин вел себя с нею весьма почтительно и любезно. После, и я сам это слышал, она признавалась, что недоумевала, как столь достойный человек мог проникнуться любовью к такой старухе, как моя прабабка. Не иначе, как святость ее затмила ему глаза и помрачила рассудок. Когда ужин подошел к концу, хозяин поднялся и сказал:

«Добрая моя Хамене, чтобы продвинуться к нашей общей большой цели, мне прямо здесь надо сделать одно маленькое дельце, и пусть наша девочка останется и посмотрит. Обычно детей стремятся удалить и избавить от того, что выше их понимания. Что до меня, то я, насколько это возможно, поступаю как раз наоборот. Наша прекрасная Ятисса отличается благоразумием, и я скорее предпочел бы видеть ее болтливой, чем несведущей… Хамене, принеси жаровню, возьми щипцы, брось в огонь какие-нибудь благовония вместе с кусочком шнурка от твоих четок и произнеси при этом громко и уверенно: „Во имя того, кто делает всё для осуществления наших намерений, пусть мои четки вернутся ко мне, где бы они ни были“».

Пока моя прабабка произносила слова, смысл которых нам всем ясен, ее окутал дым от благовоний, а когда он рассеялся, четки уже висели у нее на груди.

Армянин показал ей пометы, сделанные царем.

«Видишь, — усмехнулся он, — все предосторожности обращаются нам на пользу. Теперь ты во всеоружии и готова защитить государя от врагов. Завтра утром явишься к его пробуждению. Не бойся нарушить сон Зинеба-иль-Мурата, ему всё равно не спалось. Тебе останется довершить начатое всего лишь несколькими словами, обращенными к царю. Вот они: „Четки, которые ты видишь у меня на груди, могли бы передушить всех твоих недругов. Мухаммад вложит их в руки ангелов-мстителей^{348}. Однако это не главное, нужно, чтобы ты, сознавая справедливость всего содеянного, остался с высоко поднятой головой. Рука твоя обрушится на толпу обманщиков и разбойников: ты ведь хочешь царить с миром в Дамаске и передать престол своим наследникам?“ Царь конечно же скажет да. „А я всей душой хочу услужить тебе и обеспечить покой тебе и твоим потомкам. Согласись лишь дать в жены своему сыну мою внучку Ятиссу, самую прекрасную и благоразумную девушку во всем Дамаске… Пошли своего главного евнуха в мой дом, там он найдет почтенного старца, нашего родственника. Пусть евнух доставит на носилках мою внучку во дворец так, чтобы никто не увидел ее лица, и пусть наш родственник сопровождает ее. Позови сюда кади, и, если наши дети понравятся друг другу, дело будет сделано. Только при этом условии я помогу тебе: от меня потребуются огромные усилия, и я имею право на вознаграждение“. Ничего не забудь, Хамене, и прикажи, чтобы в твое отсутствие меня впускали в дом, если возникнет такая необходимость».

Старуха с точностью исполнила все указания армянина. Зинеб-иль-Мурат, увидев на Хамене те самые четки, которые он собственноручно накануне пометил и запер за тремя замками, не мог прийти в себя от изумления и только молча бросал недоуменные взгляды то на четки, то на свой сундук.

Всё это казалось выше человеческого понимания и избавило царя от сомнений: он решил довериться Дамасской святой, которая до той поры была у него не в чести, ибо только чудом он мог спастись от своих врагов и от тех, кто зарился на его корону.

Зинеб-иль-Мурат согласился принять помощь Хамене и заплатить назначенную цену. Евнух отправился за Ятиссой и со всеми положенными церемониями доставил ее во дворец. Царю хватило одного взгляда на нее, чтобы последние его сомнения отпали сами собой. Лицо моей будущей матери было спрятано под покрывалом, все увидели только великолепное жемчужное ожерелье у нее на груди. Но, когда Ятисса спустилась с носилок и ступила на дворцовую лестницу, один лишь стан ее царственный и походка создавали впечатление, что эта девушка только что сошла с одного трона, чтобы взойти на другой.

Кади исполнил свои обязанности, армянин получил в награду халат на меху^{349}, и Ятисса стала женой единственного царского сына.

Обстоятельства не позволяли устроить торжества и празднества по случаю этой свадьбы, и, пока молодые знакомились друг с другом, а кади и прочие свидетели угощались за царским столом, паломник и моя прабабка отошли в сторонку.

«Итак, — сказал армянин, — судьба твоей дочери решена. Я займусь делами царя Дамаска, и вскоре ты поймешь, что я забочусь о вас так, как если бы вы были моей семьей. Остается подумать о нас с тобой. Неужели у нас не хватит ума позаботиться о нашем собственном будущем?.. Когда мы вернемся из Мекки, то будем уже совсем стариками, да к тому же бездетными. Поддержать нас будет некому, а потому сделай то, что я сейчас скажу. Когда царский сын и его жена лягут в постель, надень на их головы свои четки и скажи: „Мои дорогие дети, соединяю вас друг с другом и с нами именем того, кто сделал всё ради вашего счастья. Не откажите в милости, отдайте мне и тому, кому я принадлежу, своего первенца, сына, рожденного от вашего союза, а я останусь подле вас, дабы растить его и воспитывать“. Они согласятся, ты их поцелуешь и доложишь мне, что дело сделано, ибо только оно волнует меня, не считая, разумеется, паломничества».

У прабабки и в мыслях не было отказаться исполнить повеление того, кто полностью подчинил ее своей воле. Мои отец и мать, связанные роковыми четками, покорно обещали то, что потребовала их благодетельница.

Больше Мограбина в Дамаске ничто не держало, и он мог бесследно исчезнуть, однако скоро мы снова увидим его и опять в новом обличье.

Пока в Дамаске справляли довольно невеселую свадьбу, первый визирь плел в Багдаде козни, дабы погубить Зинеба-иль-Мурата, а тот, кто жаждал занять дамасский трон, собирался в дорогу. Его должны были сопровождать предъявитель фирмана^{350} о смещении царя и половина стражи халифа.

Никто не выступил в защиту Зинеба-иль-Мурата — весь Багдад, от муфтиев до муэдзинов, от начальника полиции до самых нижних ее чинов, был настроен против него.

Только халиф, человек уравновешенный и беспристрастный, не поддался бушующим вокруг него страстям. Вся жизнь царя была сосредоточена на дворце с его мелкими интересами, и нужно было нечто из ряда вон выходящее, чтобы оторвать повелителя от повседневных забот и заставить действовать в полную силу.

В ту пору дочь халифа не то чтобы заболела, но слабела день ото дня и ничего не хотела есть.

«Доченька, — говорил ей отец, — надо бы покушать. Скажи, чего бы тебе хотелось».

«Хочу кармута^{351}, — отвечала она, — и больше ничего».

Поставщики царского двора без конца требовали от рыбаков добыть кармута, и те забрасывали сети во все десять рек[95]. Несмотря на это, им никак не удавалось поймать рыбу, которую требовала дочь халифа, ибо в ту пору кармут еще не вернулся в реки на нерест.

День за днем поставщики возвращались во дворец с пустыми руками, но однажды они заметили на берегу высокого и статного человека с удочкой на плече, который смотрел на волны так пристально, будто хотел их пересчитать.

«Что ты тут делаешь? — спросили они. — Почему не забрасываешь удочку?»

«Сначала я должен узнать, какая рыба вам нужна, ибо каждая рыба требует своей наживки».

«Нам нужен кармут», — отвечали поставщики.

«Если в этой реке есть хотя бы один кармут, вы получите его. Но скажите, для кого предназначена эта рыба?»

«Для Зада-иль-Дариды, дочери халифа».

«Хорошо, тогда вот наживка, и я забрасываю удочку во имя Зада-иль-Дариды».

Ровно через две минуты вода забурлила, рыбак дернул удочку и вытащил на песок невиданного по красоте и величине кармута. Завидев такую необыкновенную рыбину, поставщики поразились и вскрикнули.

«Нет ничего удивительного в том, что она так хороша, — сказал рыболов. — Ибо если в эту пору в реке водится кармут, то это лентяй, который думает только о том, чтобы набить себе брюхо. Поймать его нелегко, но, коли поймаешь, он непременно будет толстым».

Поставщики захотели расплатиться.

«Нет, — отвечал высокий рыбак, — несите этого кармута во дворец и, если завтра царевна захочет еще одну рыбу, вы найдете меня на этом самом месте, и мы еще раз попытаем счастья. Повезет — заплатите сразу за всё».

Радуясь, что смогут доставить царевне удовольствие, довольные слуги халифа поспешили во дворец, забыв, что «из рук незнакомца нельзя ничего брать не заплатив». Эти слова часто повторяла моя прабабка — речи ее были гораздо мудрее поступков.

Что до рыбака, о котором я вам, царевичи, рассказал, то это тот же самый армянин или раввин Бен-Мозес, одним словом — Мограбин.

У него уже всё было готово, и потому он не задержался на берегу, а вошел во дворец почти сразу же после того, как отдал рыбу.

Теперь он был маленьким человечком с лицом скорее смешным, нежели приятным, и легкими, развязными, непринужденными повадками. Его поведение, речи и одежда выдавали одного из тех шустрых торговцев, что пристают к караванам, развлекают путников шутками и ловкостью рук, а также продают мази и лечат верблюдов и других вьючных животных.

Эти люди незаменимы в пути и в дальних караван-сараях, где порой природа помогает лучше, чем любые врачеватели.

Видавший виды торговец мазями миновал первую стражу дворца с помощью одной золотой монеты, прошел в конюшню и мигом поставил на ноги запаленного парадного жеребца, обрезал уши двум собакам, укоротил хвосты двум котам и вылечил попугая, страдавшего падучей болезнью.

Старый евнух попросил вырвать ему три сломанных зуба. Кудесник мгновенно удалил пеньки и показал их всем, кривляясь и пища:

«У кого их слишком много? Я уберу. У кого их слишком мало? Я вставлю».

И когда рыбу с дозволения халифа отдали наконец в руки повара, ловкий пройдоха, оказав по дороге множество мелких услуг, оставил позади уже стражников третьей линии.

Тут он столкнулся с юными прислужниками и сразу же присоединился к их забавам. Они бросали ему мячики, а он ловил их все до единого прямо в свой колпак. Когда колпак заполнился, мальчики подошли к забавнику будто бы для того, чтобы забрать у него свои мячики, а сами тихонько повесили ему на спину большую метелку из перьев.

Он только этого и ждал: приставил метелку ко лбу и, словно акробат, держал ее так, чтобы она не падала. Это не помешало ему вернуться к ловле мячей колпаком.

Взрывы хохота разнеслись по дворцу, как и слухи о многочисленных дарованиях торговца.

Вскоре черный евнух^{352} схватил его за рукав, распахнул дверцу и провел в чистую и опрятную комнату. Затем туда вошла довольно молодая, хорошо сложенная и нарядно одетая рабыня.

«Не найдется ли у тебя, — спросила она, — готовых зубных мостиков?»

«Не найдется ли у меня? Что за вопрос? — шутливым тоном отвечал проныра. — В моей котомке в избытке имеется то, чего не хватает женщинам для красоты. Но, по-моему, у тебя, прелестница, всё на месте».

«О! У меня распухли щеки, и от воспаления я потеряла зубы, это ужасно, ведь я люблю посмеяться, а теперь стесняюсь даже рот открыть».

«Не волнуйся, я верну тебе и веселое настроение, и твою миловидность, смейся сколько пожелаешь, и пусть все завидуют твоим тридцати двум жемчужинам. Дай-ка я пощупаю пальцем твои десны. О, какое счастье, ни одного обломка, ни одного пенька! Какой приятный повод гордиться моим искусством! Присядь».

Торговец достал из шкатулки три-четыре зубных моста.

«Вот этот тебе подойдет. Я как в воду глядел, когда его мастерил. Почему-то мне виделся точь-в-точь такой славный ротик, как твой».

Кудесник ловко вставил мост на место, и тот пришелся как раз впору, словно был сделан точно по мерке. Казалось, зубы сразу пустили корни, настолько прочно они держались на деснах. Рабыня взяла зеркало, погляделась в него и пришла в восторг.

«Неужели, — спросила она, — я смогу есть?»

«А ты попробуй. Вот на столе фрукты и пирог…»

«О, я откусила, я жую, я ем! Восхитительно! Теперь я буду смеяться и тебя вспоминать добрым словом».

«Это весьма приятно, потому что далеко не всегда мысли обо мне вызывают смех».

«Я ничего не дам тебе за работу, поскольку хочу, чтобы ты обязательно пришел еще раз. Скажешь евнуху, что хочешь поговорить с Талиде. Я первая служанка дочери халифа, и я прикажу всем стражникам пропускать тебя. Сейчас мне пора идти, моя госпожа садится за стол, и я должна прислуживать ей».

Не денег хотел хитрец Мограбин, ему нужен был доступ во внутренние покои дворца. И он-таки добился своего — его позовут. Но этого ему было мало — он еще заставит ожидать свою персону.

Талиде поспешила к своей госпоже. Та уже сидела за столом, и ей подали блюдо с кармутом. Прислужницы рассказывали царевне о шутках и проделках смешного лекаря, который утром развлекал пажей. Талиде стояла прямо напротив хозяйки и, услышав про метелку на лбу, расхохоталась так, что ее новые блестящие зубы явились во всей красе.

«Как, Талиде? — изумилась царевна. — У тебя за одну ночь выросли новые зубы?»

«Нет, госпожа, это случилось не ночью, а днем».

«Подойди. О, какое чудо! Зубы как зубы, ну-ка, кусни меня за кончик пальца… В самом деле, как настоящие… Я не понимаю, объясни мне, откуда они у тебя?»

«Человек, над которым все потешались, госпожа, за одну минуту сделал мне этот подарок. И он держится не хуже метелки, что прикрепили ему на спину».

Любопытной царевне хотелось еще расспросить свою служанку, но в это мгновенье одна из косточек рыбы, которую Зада-иль-Дарида нашла превосходной и ела с большой жадностью, застряла у нее в горле. Бедная дочь халифа поперхнулась и, задыхаясь, вскочила из-за стола.

Как она ни старалась избавиться от кости, все ее усилия оказывались напрасны. Тогда ей попытались помочь теми нехитрыми способами, что обычно применяют в подобных случаях, но всё было бесполезно.

Врач-евнух, приставленный к царевне, употребил всю свою сноровку, а потом взялся за инструменты. Он причинил дочери халифа еще большие страдания, но не принес никакого облегчения. Наконец пришел сам государь со всеми своими докторами. Напрасно они старались — их искусство было бессильно. Отец уже боялся, что его дочь вот-вот погибнет. Он потерял голову от отчаяния, да и жена его, мать Зада-иль-Дариды, своими переживаниями приумножила его горе, в которое он погрузился при виде ужасного положения любимицы.

«Ах, госпожа! — обратилась Талиде к жене халифа. — Вот если бы зубник, который приходил нынче утром и обещал вернуться, был здесь, он помог бы моей дорогой хозяйке и развеял бы все ваши страхи».

«Что ты говоришь, Талиде? — возмутилась безутешная мать. — Как может этот человек знать больше царских врачевателей и лучших багдадских лекарей, которых позвали сюда? И каким таким инструментом он найдет и вытащит эту несчастную кость?»

«Рукой, госпожа, рукой! У него ручка до того крошечная, что поместится даже в курином яйце, а пальчики такие тонкие, что пролезут даже в игольное ушко, словно шелковая нить, и кожа на них столь нежная, что кажется, будто он не дотрагивается, а ласкает. О, это человек без костей!»

«Но где же он?» — в нетерпении воскликнула жена халифа.

«Он ушел часа четыре назад, — отвечала Талиде, — и должен еще прийти, ведь я обещала ему заплатить… О! Вдруг его не пускают во дворец, я пойду ему навстречу и проведу прямо сюда».

Рабыня не пошла, а побежала во весь дух и через мгновенье вернулась, ведя за руку кудесника, на которого она возлагала столько надежд.

Это был тот же самый шустрый и гибкий человечек, что и утром, но облик его стал более степенным, а лицо утратило всякую легкомысленность и говорило о том, что его хозяин способен не только на шутки.

«Это он? — спросил халиф у Талиде. — Тот самый, о ком ты говорила?»

«Да, и он спасет вашу дочь, ручаюсь головой».

«Пусть лучше головой ответит он сам», — возразил отец Зада-иль-Дариды.

«Государь, — серьезно отвечал лекарь, — моя голова мне дорога, хотя многим в твоем дворце она показалась головой шута. Позволь мне приблизиться к царевне и посмотреть, как глубоко проникла кость».

«Да, а после того как ты это поймешь, ты повторишь то же, что и остальные».

«О, повелитель правоверных! Я скажу то, что сочту нужным, я никому не подражаю».

С этими словами человечек приблизился к несчастной Зада-иль-Дариде, осмотрел ее и уже через мгновенье снова стоял рядом с халифом.

«Если я отдам свою голову в залог самому могущественному государю на земле и пообещаю, что через одну минуту его дочь будет вне опасности, смогу ли я надеяться на его благосклонное согласие поговорить со мною наедине, дабы я избавил от гибели голову, что дорога мне так же, как моя собственная?»

«Да, — вскричал халиф, — пусть даже это будет голова того, кто посмел поднять руку на меня самого!»

«Нет, — возразил лекарь, — я далек от того, чтобы пытаться спасти преступника. Но знай, повелитель, это еще не всё. Если через минуту царевна избавится от кости и обретет всю свою свежесть, веселость и здоровье, надо, чтобы человек, о котором я радею, снова обрел твою благосклонность, ибо он стал жертвой козней, и я смогу это доказать».

«Даже не представляю, о ком ты говоришь. Спаси мою дочь, обещаю исполнить всё, о чем ты просишь!»

— Как вы понимаете, мои дорогие друзья, — прервал свой рассказ дамасский царевич, — так называемому врачевателю Мограбину не составило никакого труда извлечь рыбью кость из горла, в которое он сам же ее и поместил. Да, сам, ибо под видом рыбака он сумел доставить кармута во дворец, и можно смело предположить, что ему по силам было вызвать несчастный случай и показать себя ловким да услужливым.

РАССКАЗ ДАМАССКОГО ЦАРЕВИЧА ШАХИД АД-ДИНА Окончание

— Уже через мгновенье кость была в руках удивительного лекаря. Царевна ничего не почувствовала — можно было подумать, что застрявший в ее горле предмет сам поспешил выйти наружу.

Один стакан воды с тремя каплями эликсира довершил эту мгновенную операцию, корпия^{353}, смоченная тем же снадобьем, убрала припухлость на веках, красноту глаз и бледность щек.

Зада-иль-Дарида казалась прекраснее, чем когда бы то ни было, и призналась, что очень голодна и хотела бы продолжить прерванный обед. Талиде торжествовала, ведь это она привела царевне целителя, и его успех был ее успехом. Халиф с женой пришли в восхищение, а посрамленные и смущенные врачеватели удалились. Ликование охватило весь дворец.

Только один человек оставался спокоен — спаситель Зада-иль-Дариды, вскруживший всем головы. Он подождал, пока государь поцелует дочь и поздравит ее с выздоровлением, и, как только понял, что не причинит никому неудобств, бросился к его ногам.

«О повелитель правоверных! — воскликнул он. — Ты обещал мне помиловать человека. Это не причинит никакого ущерба правосудию, если только ты соблаговолишь взглянуть на доказательства невиновности того, кто из-за козней недругов вызвал твой гнев. Вот копии писем, отправленных твоему первому визирю: он хотел освободить престол Дамаска, дабы посадить на него своего зятя. На самом деле, мой господин, царь Дамаска покарал недобросовестных управителей, что делили между собой всю прибыль от учреждений, основанных правоверными мусульманами для облегчения участи бедных и украшения мечетей. Зинеб-иль-Мурат забрал все записи и книги, содержавшие свидетельства злоупотреблений, ведь он хотел сместить и покарать виновных. Именно в этот момент его и оклеветали. Вы найдете имена наветчиков в документах, подписанных этими злостными расхитителями, я кладу к ногам твоим подлинники. Справедливости! О величайший государь! Справедливости моему господину, царю Дамаска! Самый последний его раб, которому посчастливилось услужить тебе и твоей дочери, не ждет никакой другой награды!»

Халиф недоумевал. Ему говорили о шуте, а этот шут сумел связать его словом. Повелитель правоверных прочил зятю своего визиря корону Дамаска, и тот, кто сейчас носит ее, мог расстаться с нею только вместе со своей головою.

Теперь халиф чувствовал, что слишком легко поддался на чужие уловки, и в его руках были документы, которые могли это подтвердить. Он раскрыл их и просмотрел.

Глазам государя предстали возмутительные мошенничества, о которых ему никто не докладывал. Халиф направился в свои покои, а тому, кто только что спас его дочь, велел следовать за ним.

Оставшись с лекарем наедине, правитель спросил его имя.

«Повелитель, меня зовут Бекамар, — отвечал тот с учтивым поклоном. — Я слуга и врач Зинеба-иль-Мурата».

«Почему он прислал ко мне именно тебя? Отчего доверил столь важные свидетельства своему лекарю?»

«Мой господин меня никуда не посылал и ничего мне не давал, государь. Я был лекарем его казначея, жида по имени Самуил. Когда народ начал волноваться, Самуил понял, что его головой пожертвуют ради общего успокоения. Он вызвал меня и сказал: „У царя есть списки со всех этих документов. Спрячь подлинники, когда-нибудь они могут пригодиться“. Когда я узнал, что недруги моего господина оклеветали его в твоих глазах, я еще верил, что ты, в справедливости своей, догадаешься, кто прав, кто виноват. Однако гордо поднятые головы врагов Зинеба-иль-Мурата дали мне понять, что царь в опасности, а у злоумышленников есть еще надежда на победу… И я приехал в Багдад. Я играл роль шута, потому что это распахивало передо мной все двери и позволяло выяснить, что к чему. Мне повезло, я смог оказать тебе услугу, и, если мой любезный господин Зинеб-иль-Мурат снова обретет твою милость, я буду вознагражден сверх всяких моих чаяний».

«Бекамар, — сказал халиф, — твой государь должен быть счастлив, что у него нашелся столь предприимчивый и преданный человек, как ты. Если бы ты не был так привязан к нему, я предложил бы тебе высокое место при моем дворе. Не бойся, что я приму решение поспешно, исходя из жалобы, поступившей на мое имя из Дамаска. Я внимательно изучу всё дело, чтобы очистить свой диван от продажности и предательства, и сообщу царю Дамаска обо всем, что ты сделал ради него. Говори, что приказать моему казначею?»

«Подари мне самое маленькое из твоих колец, — ответил Бекамар. — Любая другая награда не даст мне полного удовлетворения от того, что я смог оказать тебе услугу».

Халиф снял великолепный перстень со своего мизинца.

«О, повелитель правоверных! — воскликнул Бекамар с глубоким поклоном. — Мне подошло бы и самое скромное колечко, однако этот щедрый дар подсказал мне, каким образом я должен его использовать».

Талиде ждала посланца Дамаска за дверью. Она хотела поблагодарить его, отпраздновать вместе с ним успех и поближе познакомиться.

«Любезная госпожа! — сказал ей Бекамар тоном, который вовсе не походил на тон простого зубодера. — Халиф соблаговолил дать мне всё, о чем я просил, и сделал мне подарок, чтобы я вручил его тому, кто на самом деле спас царевне жизнь, то есть тебе. Возьми это кольцо, оно — твое».

И пока Талиде рассматривала великолепный адамант, благодетель исчез, чтобы из укромного уголка наблюдать за развитием событий.

Первому визирю, уличенному в измене, отрубили голову. Главный придворный распорядитель направился в Дамаск с посланиями халифа, самыми благоприятными для Зинеба-иль-Мурата, и приказом казнить заговорщиков, которые его чуть не погубили.

В особом письме воздавались хвалы дарованиям и рвению лекаря Бекамара. Царь Дамаска долго ломал себе голову, кто же этот человек, кого без устали славословят посланец Багдада и его сопровождающие и кому передать откровенно ласковое письмо от Талиде.

Мои отец, мать и прабабка тоже обсуждали между собой последние события. Хамене еще не знала, что представляет собой ее паломник, и не подозревала, как много у него разных личин. Она могла бы помешать мнимому армянину в его замыслах, если бы знала, на что тот способен.

Однако, повинуясь наитию, Хамене говорила: «Этот самый Бекамар, про которого спрашивает царь, мой паломник, я и вы, дети мои, — все мы звенья одной цепи. Зинеб-иль-Мурат заслужил благорасположение халифа? Надо думать, для такого поворота понадобилась чья-то помощь, и наш царь понимает, что с него за нее ничего не требуют, потому как, поженив вас, он исполнил свое обещание. Бекамар даже от вознаграждения отказался. Вот что самое главное».

Избавившись от врагов, царь Дамаска уверился, что своим счастьем обязан молитвам моей прабабки. Он выделил ей комнаты во дворце по соседству с покоями ее внучки и позволил сопровождать любые похоронные процессии, а также молиться на кладбищах.

Хамене с удвоенным рвением взялась за старое: принимала подношения так, будто у нее самой было шаром покати, и все, что получала, раздавала бедным. На улицах вокруг Дамасской святой всегда собиралась толпа, слава, а также надежда на скорое путешествие в Мекку делали ее счастливейшей из женщин, и каждый вечер она прохаживалась у хана, высматривая своего паломника.

Моя мать понесла и счастливо разродилась. Я появился на свет под зловредной звездой, ибо был обещан нашему общему врагу. Хамене без устали качала мою колыбель и бормотала свои молитвы. Она усердствовала больше, чем моя кормилица.

Бабуля направляла меня с первых моих шагов и, как только я немного подрос, начала развлекать меня, знакомить с игрушками и рассказывать сказки. В общем, она завладела мной так, что мы сделались неразлучны.

Семья наша росла год от года, родители посвящали себя заботам о моих братьях и сестрах, и только я оставался на попечении прабабки. Она сама научила меня читать и писать, ибо в совершенстве владела искусством письма благодаря тому, что любила переписывать суры Корана на кусочки веленя. В ту пору Хамене уже считала себя вдовой.

«Увы! — говорила она. — Мой бедный, бедный паломник! Он был стар и совсем не щадил себя! Ты, дитя мое, потерял доброго деда. По моему разумению, он многому научил бы тебя, ибо сам многое умел».

«Но, бабуля, — недоумевал я, — волшебники из сказок, которые ты мне рассказываешь, тоже умеют делать похожие вещи. Значит, он был волшебник?»

«Колдуны не любят женщин, как порядочные люди, и так, как любил меня этот дорогой мне человек. О, дитя мое, он относился ко мне с таким почтением, что ни разу даже пальцем не коснулся. Кроме того, те, о ком ты говоришь, не совершают паломничества в Мекку. Ибо они знают, что Коран проклинает колдунов».

Когда я подрос, Хамене стала брать меня на похороны. Если я не поспевал за нею, она передавала меня на руки кормилице и велела той стоять под охраной двух крепких рабов в таком месте, откуда я мог бы видеть, как она изображает горе. Потом она подводила меня к могилам и заставляла повторять за ней «Иль-Фатиху» и «Иль-Калимат».

Я от рождения был ленив и почти не вникал во все тонкости того, что делает моя прабабка. Зато, когда мы возвращались домой, она рассказывала мне чудесные сказки, и это единственные познания, которые она смогла вложить в мою голову.

По-настоящему доброй Хамене была лишь с моей матерью и со мной. Нам она прощала всё, зато к слугам была безжалостна. И поскольку я часто слышал, как люди называют ее святой, то получил весьма своеобычное представление о святости.

Так прошло мое детство, и наступил год, в конце которого мне предстояло узнать часть правды о моей участи, а моим отцу и матери — понести наказание, неизвестно от кого и как, за то, что они, никем не принуждаемые, столь бездумно отдали меня в чужие руки.

Мне пошел пятнадцатый год. При дворе моего деда на меня смотрели как на одного из тех царевичей, что идут в дервиши: никто меня не любил, единственным моим другом оставалась моя верная бабуля. И вот однажды мы вдвоем посетили гробницу, а когда вышли из нее, перед нами предстало нечто ужасающее. То был армянский торговец, о котором я знал только из рассказов Хамене, но вид его и выражение лица показались мне настолько же зловещими, насколько белой была его борода.

Моя прабабка чуть не лишилась чувств.

«Призрак! Мертвец!» — ахнула она.

«Нет, я не мертвец, — возразил мнимый армянин, грубо схватив ее за руку. — Умолкни, или я отправлю тебя на тот свет».

«Откуда ты взялся, несчастный, где ты пропадал пятнадцать лет? Как ты мог обмануть такую порядочную женщину, как я?»

«Замолчи, безумная святоша, или твой язык навеки прикипит к нёбу. Некогда мне время терять. Я пришел за моим сыном».

«За твоим сыном?! Когда это ты женился на мне, чтобы у меня был от тебя ребенок? Пойдем к кади, тогда и получишь сына».

«Чтобы я женился на тебе, старая дуреха?! Дряхлый скелет, памятник древности, позорище, вылепленное из допотопной грязи! Немедля отдай мне мальчика!»

«Только вместе с моей жизнью, злодей! И тебя распнут прямо здесь за двойное убийство!» — бесстрашно отвечала Хамене, крепко прижимая меня к своей тощей груди.

Ужас сковал меня. Вдруг глаза армянина загорелись огнем, а борода задымилась. Он ударил мою прабабку по щеке, и мы, не разжимая объятий, грохнулись о землю.

На одно мгновенье моим глазам предстала такая картина: Хамене превратилась в ивовую корзину, такую длинную, что я помещался в ней, вытянувшись во весь рост. Ее руки превратились в прутья, которые не давали мне ни шелохнуться, ни вывалиться наружу, а четки, разделенные на две части, стали ручками.

Наш палач пнул корзину с силой, способной обрушить гору. Мы взлетели под облака и понеслись по воздуху, пока не опустились в роковой источник.

Я упал с огромной высоты и ударился так, что на мне живого места не осталось. Однако я еще не потерял сознания и успел увидеть, что моя прабабка повисла на верхушке дерева и стая воронов уже терзает ее окровавленное тело. Я лишился чувств. Думаю, мои дорогие товарищи по несчастью, я ничего не добавлю к вашим страшным рассказам, если поведаю об истязаниях, которым подвергло меня это чудовище. Злодей привел меня в этот дворец и три месяца удерживал на грани жизни и смерти. Я страдал от немыслимой боли, что причиняли мне бесчисленные переломы. Я всё слышал, но не мог ни говорить, ни подать какой-нибудь осмысленный знак. Мограбин пользовался этим, стремясь внушить мне, что он и есть мой настоящий отец и лишь отнял меня у опасных людей, которые навязали мне ужасное воспитание и напичкали ложными предрассудками. Коротко говоря, ему пришлось разъять меня на части, чтобы слепить заново.

Речь его была бессвязной, как будто он разговаривал сам с собою, и то и дело слова его перемежались горестными стонами, словно он жалел меня. Злодей находился при мне денно и нощно, делал мне перевязки и ухаживал за мной, точно самая нежная мать. Но ему не удалось меня одурачить: в память мою врезалось то, что он сделал с моей прабабкой, и я не сомневался, что передо мною изверг.

Ваши истории дали мне понять, сколь беспорядочным было мое воспитание. Как ни странно, именно это мне помогло: никто мною не занимался и никто не боролся с присущим мне упрямством. Я никогда не отступал от собственного мнения и был рабом своих желаний.

Теперь вам легко представить, как я ответил на заботы моего так называемого отца после того, как он вернул меня к жизни, заставив якобы для моего же блага испытать муки, одну болезненнее другой. Словом, ему не удалось меня сломить. Когда он обращался со мною ласково, я огрызался. Когда наказывал меня, я молчал и уходил в себя, ибо уже слишком многое перенес.

Мограбин пытался заставить меня учиться, я отказывался наотрез.

«Зачем мне арифметика? — говорил я. — Я — царский сын, пусть другие считают за меня».

Он бил меня по щекам.

«Бей, бей еще. Давай, сделай со мной то же, что ты сделал с моей бабулей! Или ты забыл ее? Или не ты был ее паломником?»

Разумеется, он уже знал, как поступит со мною, потому что, не раздумывая, ответил:

«Ты прав. Ты стоишь не больше ее, и я обойдусь с тобой точно так же».

Тут он отвесил мне еще одну пощечину, от которой я лишился чувств. Воспользовавшись моей слабостью, злодей перетащил меня в свое страшное подземелье.

Так же, как вы, царевичи, я не могу сказать, сколько времени провел в черной яме. Но я точно знаю, что, перед тем как попасть в нее, я был безусым юнцом, а когда очнулся на этой софе, у меня была уже длинная борода. Значит, мое забытье было долгим.

Тем не менее оно никак не сказалось на моем рассудке. И, хотя память моя хранит картины детства, теперь я вижу их глазами зрелого мужчины.

Каждая подробность ваших историй давала мне повод для размышлений, и за последние два часа я повзрослел на шесть лет, на те самые шесть лет, что, наверное, провел здесь. Теперь мне очевидно, в чем ошиблись наши родители, и вслед за мной вы сможете оценить их поведение так же, как я оценю поступки моей Хамене.

Ее превратили в ивовую корзину, я лежал внутри, руки и ноги прабабки сделались прутьями, а четки — ручками. Эта картина позволила мне понять, что именно Хамене связала меня по рукам и ногам и при помощи своих четок отдала в руки Мограбина.

Бедная моя бабуля исполняла всё, что приказывал чародей, и повторяла все его слова. Казалось бы, что в этом плохого? Теперь-то я вижу, что нет ничего более опасного, чем совершать действия и произносить слова, не понимая, что делаешь и что говоришь.

Братья мои, нас породнила общая беда, и мы должны верить: после того, что Небо сделало для нашего спасения, оно вырвет нас из рук мучителя, и, даже если он сей же час явится сюда во всем своем могуществе, мы вшестером именем Мухаммада остановим его. Царевич Хабед-иль-Руман сказал, что послан нам на помощь попугаем ара, который сидит на цепи в здешнем вольере. Теперь пора поспешить к этому доброму советчику: он сможет просветить нас и, несомненно, присоединится к борьбе с нашим общим врагом.

Хабед-иль-Руман и другие царевичи немедля согласились с Шахид ад-Дином. Они прошли через комнаты Мограбина, проникли в вольер и окружили ара, который при их появлении радостно захлопал крыльями.

Юноши хотели освободить его от цепей.

— Нет, это невозможно, — сказала благородная птица, которую горе приучило к терпению, — не трогайте цепь. Главное, вытащите меня из этого ужасного места. Заберите меня вместе с жердочкой. Давайте расположимся в каком-нибудь удобном уголке, где я смогу, рассказав вам о моих несчастьях, объяснить, как воспользоваться отсутствием изверга и избавить нас всех от опасностей, что нам угрожают.

Шесть царевичей забрали ара и вернулись в залу с фонтаном. Там они уселись напротив птицы, и та приступила к рассказу о своих приключениях.

РАССКАЗ О ЛЮБВИ МОГРАБИНА И ДОЧЕРИ ЕГИПЕТСКОГО ЦАРЯ АУХЕТЫ-ИЛЬ-КАХАКИБ[96] Начало

РАССКАЗ О ЛЮБВИ МОГРАБИНА И ДОЧЕРИ ЕГИПЕТСКОГО ЦАРЯ АУХЕТЫ-ИЛЬ-КАХАКИБ Окончание

— Тут Кардаш прервался на мгновенье, а потом в мельчайших подробностях объяснил, как одолеть колдовские чары Мограбина, если мне посчастливится найти помощников.

Он просил поскорее отпустить его, но я хотела, чтобы он разъяснил мне еще одну непонятную вещь: почему, будучи столь осведомленным, он строил из себя дурачка и отчего назвался чужим именем.

«Царевна, — отвечал джинн, — я был в ужасе, когда понял, что попал под заклятие ученицы Никии, твоей наставницы, что в прошлом была дочерью царя Азербайджана, а теперь стала рабыней Мограбина. Если бы она узнала меня и сообщила своему хозяину, что благодаря случаю я вырвался из заточения, тот сделал бы всё, дабы опять завладеть мною и подвергнуть новому, еще более ужасному наказанию, лишь бы я никогда не выдал секреты его матери и его собственные тайны. Ты читала колдовские книги, и по воле случая твой взгляд остановился на моем знаке. Ты вписала его в круг и произнесла заклинание, потребовав, чтобы дух, связанный с этим знаком, явился перед тобой. Мне пришлось подчиниться, но, дабы избежать грозившей мне опасности, я назвался именем самого глупого на свете джинна, именем Катхети, который ползает по земле и стряпает сны для тех, кому собственная память и воображение их не посылают. Я так хорошо изображал дурака, что Никия, которой ты обо мне рассказала, поверила в мою глупость. В то время вы составляли букеты, и твоя наставница сочла, что мне можно доверить сбор цветов для тебя при условии, что я не стану ничего рвать по своему усмотрению… Эта несчастная причинила тебе много зла. Вспомни венок, который ты отдала Мограбину, и гирлянду, что он повязал тебе на шею, а потом отобрал. Эти заколдованные предметы роковым образом связывают тебя с ним, ты несомненно еще увидишь их и тогда узнаешь, для чего он их использует».

«Но, Кардаш, — попросила я, — не мог бы ты избавить меня от этих грозных чар?»

«Нет, царевна, потому что мне не дано предвидеть, как поступит наш жестокий враг. Что до заклятий, охраняющих это место, а также владения Мограбина и его матери близ Хареная, то я научу тебя, как их снять. Проси меня дважды повторять тебе всё, что покажется трудным для запоминания, бойся забыть или исказить хотя бы слово, иначе не миновать беды».

И Кардаш поведал мне обо всех секретах этого дворца и окружающей его долины, а также о тайнах заколдованных земель близ Хареная. Каждая подробность заставляла меня содрогаться, ибо чары, о которых говорил Кардаш, были достойны наместника князя тьмы. Наконец я набралась смелости и задала последний вопрос: о сновидении, которое меня так потрясло и оскорбило.

«Ты не спала, — отвечал Кардаш. — Мограбин перенес тебя в подводные пещеры Дом-Даниэля. Ты видела Асмодея, одного из могущественных приспешников Кокопелисоба, и собрание чародеев, которое именно так и происходит, когда луна на ущербе. Он пытался приобщить тебя к их гнусным нравам и очень надеялся, что они придутся тебе по душе».

Кардаш говорил долго, и всё это время я слушала его стоя, так что ноги мои начали уже подкашиваться.

«Ты устала, царевна, — заметил джинн, — но наберись мужества. За нами следят сто тысяч соглядатаев, которые всё видят, но ничего не слышат, ибо круг, начерченный тобою, не пропускает ни звука. Рабы и сообщники Мограбина донесут на тебя, и я бы погиб, если бы мое спасение не было в твоих руках. Тебе нужно только громко произнести одно заклинание. Скажи: „Духи, рабы великого Мухаммада! Те, что заставили Кардаша прийти сюда, перенесите этого раба к ногам всесильных слуг великого Сулеймана“. Когда я буду уже далеко, сотри этот круг и сломай свою волшебную палочку, потому что ее всё равно у тебя отнимут».

Не колеблясь, я сделала всё так, как посоветовал Кардаш. То же облако, что бросило джинна к моим ногам, унесло его, а я начала стирать нарисованные мною круги, сломала свою палочку и вернулась в спальню, снова и снова повторяя первую строку Корана, которая придавала мне сил и уверенности.

Возможно, мое воображение слишком разыгралось, но, пока я шла, мне всё время слышался шепот, будто кто-то проклинал меня и богохульствовал. Не раздеваясь, ибо мне противно было звать кого-то на помощь, я бросилась на кровать. Я пыталась воззвать к Богу и Его Пророку от всего моего наполненного болью и горечью сердца, но мучительная мысль о моем отступничестве давила на меня и словно низвергала в пропасть. Я лежала неподвижно, не смея ни взглянуть на небо, ни воздеть к нему руки. Вскоре ночной мрак объял меня, и никогда в жизни он не казался мне столь жутким. Тишина, царившая вокруг, лишь усиливала мой ужас. Казалось, сама природа оставила меня наедине с моими страхами, сожалениями и угрызениями. С той жуткой ночи мне пришлось много страдать, но никогда больше мне не было так страшно. Наконец рассвело, мне стало чуть легче, душа моя немного воспряла при виде освещенных солнцем предметов. Однако потом я с ужасом поняла, что вся эта роскошь и богатство способствовали совращению многих несчастных. Мне захотелось прикоснуться ко всему, что я видела, своей волшебной палочкой и превратить спальню в спрятанную от дневного света гробницу, а кровать — в гроб и тем самым бросить вызов моему мучителю, не дав ему насладиться местью.

Я приподнялась и тут же вспомнила, что сломала свою палочку. Отчаяние охватило меня, но тут я поняла, что когда-нибудь тайны, доверенные мне Кардашем, помогут небу и земле в том, чтобы отомстить и уничтожить чудовище.

«Не бойся страданий, — сказала я сама себе. — Пусть твой злейший враг делает с тобой всё что хочет, ты должна жить, чтобы стать орудием его гибели. Повтори наизусть всё, что просил запомнить джинн, пусть каждое слово врежется в твою память, как клеймо».

Я начала прилежно повторять наставления Кардаша и трудилась до тех пор, пока все заклинания не превратились в звенья одной неразрывной цепочки. День клонился к вечеру, а я всё еще твердила свой урок, как вдруг земля дрогнула, и я поняла: Мограбин вернулся.

Я ожидала, что он тут же набросится на меня, но я ошибалась: его задержали доносы осведомителей.

Наконец он предстал передо мной. Никто и никогда не видывал более ужасающего и дикого несоответствия между сиянием и блеском, которые он силился придать своему лицу, и гневом и смятением, искажавшим его черты.

«Изменница! — кричал он. — Ты связалась с моими врагами! Ты рисуешь круги, чтобы провести сюда нечестивых духов Мухаммада! Так получай по заслугам!»

Он накинул мне на шею венок, который я отдала ему в день нашей роковой свадьбы, а на ногу — цветочную гирлянду. Я не сопротивлялась, он лишь дунул на меня и, как видите, превратил в птицу. Зеленые, красные и желтые перья на моей шее — это и был мой венок, а гирлянда сделалась цепью на моей лапке.

Мучитель перетащил меня в свой кабинет и ударил по щеке статую. Дверь в вольер распахнулась, и он приковал меня к жердочке.

Благодаря моим познаниям мне известно, что я смогу обрести человеческий облик и свободу только после смерти Мограбина. Таковы последствия моей ошибки, того, что я по своей собственной воле отдалась во власть чародея.

Мограбин был влюблен в меня и любит до сих пор — об этом я расскажу вам чуть позже — и потому он не лишил меня разума, как всех остальных животных, среди которых я находилась. Ему хотелось, чтобы мое ужасное, тоскливое положение сломило меня, чтобы я попросила пощады и снова стала его женой хотя бы по ночам. Именно поэтому сирийский царевич смог вернуть мне дар речи.

Когда Мограбин оставил меня в вольере вместе с другими птицами, я попыталась возблагодарить Аллаха и Мухаммада за то, что они избавили меня от присутствия моего мучителя, но из горла моего вырвался лишь крик попугая. Я отчетливо произнесла только слово «Ара», и все птицы в вольере повторили его за мной.

Тогда я подумала, что они так же, как и я, сохранили рассудок, хотя Кардаш уверял, что здесь все люди, превратившись в животных, теряют способность мыслить. Позднее я убедилась, что у них осталась лишь способность бездумно повторять отдельные слова.

Сидя на жердочке, я думала о своем положении. За исключением цепочки, оно ничем не отличалось от положения бедных тварей, окружавших меня, но было лучше прежнего, когда я испытывала только страх. Я даже радовалась тому, что теперь мне не придется терпеть ласки своего жестокого и нечестивого похитителя! Но, увы, я заблуждалась.

Прошло два дня, да, только два дня я была избавлена от его невыносимого присутствия, а на третий вечер Мограбин вошел в вольер, стараясь по возможности придать своему лицу то выражение, которое когда-то покорило меня.

«Аухета, — сказал он, — ты провинилась, ты изменила Баалу, сердце мое разрывается из-за суровости наказания, которому я вынужден тебя подвергнуть. Я возвращу тебе человеческий облик, ты разделишь со мною ложе, но будешь вести себя как покорная жена. И когда ты осознаешь свои ошибки, когда пообещаешь отказаться от всего, чему научила тебя твоя старая нянька, я попытаюсь уговорить божество, оскорбленное тобой, смягчить твою участь».

С этими словами он бросил несколько крупинок благовоний на угли курильницы и отцепил цепочку от жердочки. Я предстала перед ним совершенно обнаженной.

«Жестокий Мограбин! — воскликнула я. — Слышать не хочу ни о тебе, ни о твоей страсти, ни о Баале, который отдал меня в твои руки. Верни меня отцу и сделай так, чтобы я смогла тебя забыть».

Мое хладнокровие и сухость привели изверга в бешенство.

«И ты еще говоришь о жестокости! Следуй за мной, женщина», — приказал он и потащил меня за цепь, которая по-прежнему болталась на моей ноге.

Я попыталась воспротивиться, но он затянул другой конец цепи у меня на шее, так что я едва не задохнулась, и отнес в спальню.

Когда он обнял меня, я хотела плюнуть ему в лицо, но лишилась сил. Из всех чувств мне остались лишь зрение, обоняние и слух, и все они терзали меня.

Я видела самое ужасное чудовище, какое только может создать горячечное воображение, ощущала его зловонное дыхание, слышала поток брани и хулы, и при этом мне приходилось терпеть отвратительные ласки этого варвара, в чьей полной власти я находилась из-за своего полуобморока.

Эта ужасная сцена, которую я вам описала, вот уже пять лет повторяется каждую ночь, и жестокость Мограбина только возрастает. Мне удается передохнуть лишь тогда, когда он покидает дворец ради своих гнусных дел или для того, чтобы погрузиться на дно морское и принять участие в омерзительных оргиях Асмодея.

Каждый раз, когда земля содрогается и тем самым сообщает о возвращении моего мучителя, мне хочется, чтобы мой клюв обратился в меч и я смогла бы вонзить его в свое сердце. Однако теперь я благодарю Провидение за то, что оно лишило меня всякой возможности покончить с жизнью и позволяет вложить непобедимое оружие в руки своего посланца и моего освободителя. Я говорю о любимце Мухаммада, о царевиче Хабеде-иль-Румане.