Продолжение следует

ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

Трюх, трюх, рюкзак. Оттягивайте руки, сумки. Надо поспеть за вечер в две тусовки. Придет к шапошному разбору – добрым людям спать пора. Разложит наспех книги где попало: на пианино, на столах, на стульях. Начнет рекламировать срывающимся голосом. (А чтоб вы пропали, Пастернаки и Мандельштамы.) Продаст одну, ну две – и снова в темноту. Домой, если это можно назвать домом. В квартиру к бывшей жене, как раз к скандалу. Закроется в комнате, на которую не имеет никаких юридических прав, по нонешним законам о собственности. В комнатушке, до потолка заваленной книгами. Кончился книжный дефицит – иссякла его фарцовка. И московский демографический перекос ушел в прошлое. Мужчины больше не калымят у черта на рогах. Все тут, свои и чужие. Бери – не хочу. Строительный бум в преддверии экономического чуда.

А ведь Борис привык, чтоб его содержали полные блондинки, пригревшиеся на доходных местах. Администратор гостиницы, типа того. Кормили за то, что он такой исключительный. Хорошие у него стихи или плохие – блондинки понимать не обязаны. (На самом деле хорошие.) И похож он, с волосами и бородой, на кудрявый безотрывный рисунок Пикассо. И знает всё и еще кое-что. Но встать раньше трех часов дня у него не получается, из-за чего ни в каком учреждении он не прижился. (А образованье отличное.) Я не как все! перестаньте меня мучить! Почему вы все такие жестокие, женщины… раньше вы такими не были. (Раньше еда была дешевле.) Я же супертеннисист. (Уже не модно.) Дайте мне по крайней мере денег на участие в турнире. (Пошел на. Ты ни разу не взял призовых. Кто станет на тебя ставить? тебе шестьдесят. Оформи минимальную пенсию – четыре тыщи или даже больше – и сваливай вместе со своим книжным складом. Минималку всем дают, даже без стажа. Самым отстойным. Таким как ты.) Ах, если бы какой-то запасной вариант… с хорошими условиями, конечно.

Инженеришки, бывало, привозили из командировок, откуда-нибудь из Киргизии, дефицитные книги на русском языке, залежавшиеся бестолку в магазине заштатного райцентра. В Москве фарцовщики получали книги из-под прилавка и продавали на улице прямо у дверей. После появилось хитрое понятие «книгообмен». Предприимчивые люди загружали доверху автобус и колесили по России. По грошу, по грошу, купи, сменяй! На самом деле купи, и не по грошу. В магазинах появились полки книгообмена, и с них, безо всякого, конечно, обмена, можно было в десять раз дороже купить Книгу. Потом плотину прорвало. Теперь хоть видит око, да зуб неймет. Купить всё что хочется культурному человеку настолько нереально – не стоит и начинать. А что творилось в букинистических году в девяностом! страшно было смотреть, как люди проедали любовно собранные библиотеки. Висели объявленья об оптовой покупке с выездом на дом. До сего дня горькие пропойцы раскладывают на земле книжки, только уже плохонькие.

Почти не было в моем детстве книг, не было музыки, поля, леса. Много чего не было. Часами я переворачивала листы двух чудом уцелевших запачканных книг: «Портрет в искусстве восемнадцатого века» и «Техника фресковой живописи». То немногое, что стояло на полке, знала наизусть. Пела, что мать пела (потрясавшее душу). Чудовищное несовпаденье генетически заложенного с реальностью, которую всучила жизнь – через это прошли многие. Отсюда острота любви ко всему, чего нас лишили. Лишенцы мы. Лишенцы. И отсюда непреодолимое желанье сделать нечто поддерживающее людей или хотя бы пробуждающее. Ведь не дали мне пропасть жившие раньше. Малой малости хватило. Добавь. Добавь хоть зернышко сама. Ага, добавлю. И канет, растворится сделанное мною в мощном потоке попсы.

Сумел проскочить не разбудив ЕЕ. Весь в мыле. О том, чтобы принять душ, не может быть и речи. Это когда ЕЕ не будет. Далеко за полдень он встанет, ОНА как раз уйдет к себе в магазинчик. Без НЕЕ можно и яичницу поджарить. Придет – он уже смылся. (Трюх, трюх, мой рюкзак.) Только запах горелого масла витает. Недовольно поведет носом. Как он ЕЙ мешает! выписать его к чертям собачьим. Жилье приватизировано до их женитьбы. ЕЕ полное право после развода вышвырнуть незадачливого книгоношу. Куда? за кудыкины горы. Пусть покупает дом в деревне. У него наверняка где-нибудь кубышка зарыта.

Фига два. Родители умерли в Киеве, квартиру завещали сестре. Там у нее дети, внуки. Был раньше прописан в Москве у тетки, с университетских времен. Та отдала квартиру соседям, что ходили за ней, умирающей. А он – всё по женщинам, пока любили. (И пока еда ничего не стоила, заметьте.) Жизнь приучает со школы вскакивать по будильнику, брести по лужам, сидеть до звонка, молчать как рыба об лед. К нему не пристало. (Ко мне тоже не пристал, но меня спасло наглое хулиганство. Вопрос темперамента.) Что у человека аллергия на казенные зданья – могу понять. Хоть лично я люблю их обживать не по назначенью. Но как в бедном его мозгу возникло чванливое чувство исключительности – не возьму в толк. Тут всю жизнь прячешь свою нестандартность – и всю жизнь она тебе гадит.

Даже во сне трюх-трюх. Надо остановиться. Надо что-то придумать. Скоро не будет сил всё это взвалить на спину. А навар такой плевый, что приходится таскать всё больше и больше. Инерция жизни. Влез во что-то, раскрутил. Теперь попробуй сверни раскрученное. Некоторое количество книг у него в чулане тусовочного кафе. Они там однажды уже поплыли, когда наверху в офисе трубы лопнули. Бывшая жена зорко следит, чтоб он не привез этой книжной заначки обратно домой. А кафе перестало пускать его в чулан. Отрезан от своего товара. Уж это мне жалкое мелкое предпринимательство. Когда-то было запретным и дерзким. Потом явным и разнузданным, в период всеобщего пофигизма. Теперь почти никакое. Если учесть Борисову неистребимую меланхолию, получается вовсе грустно. Пропади пропадом вся мировая литература. Случись что-нибудь! случись! Господи, да что может случиться? земля что ли разверзнется? Помоги мне, всесильный бог моего народа. Я не такой как все. Мой народ не такой, как все народы. Стихи у меня не такие, как у всех. (Тут он прав.) Пусть стихи мои не пропадут, когда господь станет испепелять в гневе своем все книги. Нет, нет, не истребляй груды книг, Адонаи. Я должен торговать. Деды мои и прадеды торговали. А я, поэт, - чем могу я торговать, кроме книг? не бюстгальтерами же. Трюх, трюх, мой рюкзак. Оттягивайте руки, сумки.

Детей не родил. Дома не строил. Кто дома не строил – земли не достоин. Предлагает себя каждой женщине, у которой нет мужа и (поэтому) есть деньги. Выбирать не приходится. Это очень горько. Предлагает то, чего фактически уже нет. Это страшно. Тащится в предзимней ранней темноте к троллейбусной остановке. Трюх, трюх. Печатает тяжелые шаги по чуть присыпанному первым снежком тротуару. Ровненько так выпал. На остановке живет бомж, родом из Архангельска, звать Сергеем. Валенки, тулуп, ушанка. Спит на лавочке. Сейчас бодрствует. У него гости: два мужика и баба с сильно побитой рожей. Борису очень хочется поставить тяжелый рюкзак, но некуда. Стоит полупустая бутылка, разложена колбаса, хлеб, честно поделенное на четыре части яблоко. А помнишь, Серега, когда тебя Таня выгнала… Да, бомж иногда исчезает, затем появляется вновь. Милиции по барабану. Паспорт забрали, и тем ограничились. Троллейбуса долго нет. Борис бы от ихней колбасы не отказался. Куда он сейчас идет – там не накормят. Есть места, где и кормят. Но всё ж не любят. Говорят: «Собирайтесь скорей, а то этот букинист придет. Вы хотите с ним встретиться?» Он раскладывает книги, пока люди одеваются, и не дает запереть помещенье. Задерживает всех, однако к метро его подвозят. Интеллигенты мягкосердечны.

Не только интеллигенты. Пока водитель троллейбуса там где-то играет в домино, отчего и ходят троллейбусы всегда по четверо, слабопьющая бомжиная компания отодвигает свою закуску, дает Борису место, наливает ему в чужую стопочку и сует в руку – он едва успел перчатку снять – полновесный колбасный бутерброд. Выпил, съел. На душе полегчало. Эта вот, побитая – она не злая, только никудышная. Ее самоё из дома сноха гонит. Пока троллейбус придет, всё узнаешь. Пришел таки. Борис забыл было рюкзак с книгами, но Света – так зовут побитую – напомнила. Хотела надеть ему на плечи – и не подняла. Что у тебя там, кирпичи? Едет, мурлычет: чижик, пыжик, где ты был? на скамейке водку пил. У мелких хозяйчиков, что якшаются с бывшей Борисовой женой, такие дурные лица – бомж Серега просто красавец в сравненье с ними. Крупный архангельский мужик, потомственный помор. Медведь медведем. А у него, у Бориса? Вечно ждущие денег глаза. Несчастное лицо неудачника. Боже, как плохо в России. И уехать нет сил. И там, за океаном, тоже надо что-то делать. Предпринимать что-то, а пойдет или нет, неизвестно. Верней всего нет. В советское время было много синекур. В его доме, на первом этаже, коллектор передвижных библиотек. Никто туда никогда не приезжал, никто ничего никуда не передвигал. Тоже мне передвижники. Три дамы пили кофий и в очередь бегали по магазинам – ловить, что выбросят на прилавок. Борис свел с ними дружбу и потихоньку воровал стоящие без движенья книги. О, ностальгия. О, благостный застой. Главное - не делай волн. А прокормиться в Москве не бог весть как трудно (было). Славная штука бомжиная колбаса. Славная бомжиная жизнь. Хорошо сейчас быть директором библиотеки. За книгами никто не ходит. Даже каталога нет. Интернет. За деньги скачивают. Иногда платные концерты. Платные выставки (плата с художника), презентации. Но эти дамы директора тоже чьи-то жены. Каких-то чиновников. Боже, как он обносился. У Бориса есть костюм, но Борис его экономит (в гроб его положат в этом костюме). Неплохо быть и директором районного молодежного центра. Тоже чьи-то жены. Молодежи эти центры сто лет не нужны. Бабушки водят внуков на платные музыкальные занятия. Старики ходят на свои поэтические тусовки. Заполняют анкеты без телефона. Формально им всем по семнадцать. Новая русская туфта. Темный месяц ноябрь. Самый трудный в году. Птичка в дальние страны, в теплый край, за синё море улетает до весны. Давно улетела, блин. Когда он, Борис, снова увидит Крым? Кры–ы-ым!!! Все границы открыты. Хошь бы и на Канарские острова. И око не видит, и зуб неймет.

Встал, чтоб выйти из троллейбуса у метро Полежаевская. Рюкзак болтается, легкий и пустой, как брюхо ощенившейся собаки. От волненья не вышел, снова сел, начал шарить. На дне рюкзака только диски. Достал один – с картонной коробочки глянула его собственная унылая физиономия. Запись с единственного концерта в здании международного фонда славянской письменности, где он вечно торчит. Если нет сил уехать, то стать хотя бы русским. В паспорте графы больше нет. Сошел на Беговой, топчется в недоуменье у фонаря под мокрым снегом. Господь услыхал его неразумную просьбу – испепелил книги раньше, чем бедняга успел отказаться от своих слов. Вот и дырочка в рюкзаке – круглая, с обожженными краями, точно от пули. Так и пахнет паленым – воздух влажный. Надо думать, и троллейбус поехал дырявый. Когда-нибудь докатит до Серегиной бомжиной скамьи. Если б вернуть те мгновенья, когда многожды битая Светлана пыталась поднять с нее тяжелый рюкзак! А что теперь у него дома? как его несанкционированный склад? и что думает ОНА о зияющем отверстии в лично ЕЙ принадлежащем потолке? и вообще? Остались ли на свете хоть какие-нибудь книги? Наказан лишь он или все чохом, заодно? Куда податься? В тусовку не имеет смысла, его дисков даром не берут. (А какая у него хорошая декламация!) Книжные магазины сейчас закрыты. Разве что в витринах?

Перешел через Хорошевку, сел на троллейбус в обратную сторону. Вон женщина читает. Кажется, Достоевский. Борис вздохнул с облеченьем. Если сгорели только его книги, это даже к лучшему. Самое время переменить участь . На какую? да на любую. Оно, казалось, ниже нельзя сидеть в дыре. А вот и дырка в обшивке троллейбуса. Неужто Борис так долго медлил под фонарем, в полной прострации, что троллейбус успел обернуться? не по воздуху же он, троллейбус, летел? Хотя… всё может быть, если реальность сдала позиции. Жизнь Бориса стала ирреальной уже давно. Он просто этого не замечал. Бомжиный бутерброд открыл ему глаза. Не думай о хлебе насущном. Бог даст день - и бог даст пищу.

Бомжиная скамья была пуста. Но следы – большие следы снежного человека йеху – явственно вели по новенькому снежку. Приглашали за собой Бориса, у которого не было планов на будущее. Натягиваясь изо всех сил, Борис старался ставить свои ступни сорокового размера точно в Серегины следы, последний раз отпечатавшиеся при входе в подъезд на обрывке коврика. Шлепая о стенки пустым рюкзаком, Борис поднялся на пятый этаж хрущевки. Еще один марш лестницы вверх – решетка перед дверью на чердак, висячий замок на решетке и громкий храп Сереги, поджавшего длинные ноги на прокрустовом ложе из трухлявых подушек от софы советского производства.

А сон бомжиный чуток. Серега вскочил, по-собачьи встряхнулся, с трудом просунул чудовищных размеров клешню сквозь решетку, снял для балды висящий замок. Потеснился с удивительным проворством и собственноручно уложил Бориса к себе под бок. Боясь пошевелиться, Борис обдумывал предстоящую ему бомжиную жизнь. Однажды в девяностых он увидел на станции метро объявленье: в бане по такому-то адресу лица без определенного места жительства могут не предъявляя документов бесплатно вымыться и пройти санитарную обработку. Это насчет вшей. Весьма гуманно. Сентиментальные ностальгические мысли перемежались в голове Бориса с отчаянно смелыми планами будущего юродства и бомжевания. О времена, когда еврей мог получить политическое убежище в Германии или в Канаде, а в его конкретном случае и в США – он в партии не был – с бесплатной медицинской страховкой и много чем еще. О, блаженные времена официального советского антисемитизма! где вы? как вернуть вас? Теперь Борис мог рассчитывать лишь на необъяснимое милосердие новой власти – на незаработанную пенсию, один продуктовый набор в год (его должны признать одиноким пенсионером, это было бы только справедливо). Еще, если подойдет размер – бесплатная куртка и кроссовки. Очень кстати было бы. И вообще бог не фраер. Его новый товарищ, большеногий Серега, и того не получит, не имеючи паспорта. Функционирует ли еще бесплатная анонимная баня? Судя по запаху, исходящему от крупного Серегиного тела, нет. Ничего не светит Сереге, кроме временного благорасположенья пьющих подруг и, соответственно, временного пристанища. Вот с этим у Бориса намного хуже. Все его знакомые женщины – умные от природы стреляные воробьихи, на мякине не проведешь. Всучить им книгу – куда ни шло, а вот себя самого – ни в какую. Новая русская действительность их быстро умудрила. В чем - в чем, а в этом натаскала. Возьмешь человека в лодку – как раз потонешь. Прекрасные были времена, когда недалекие женщины получали неплохие деньги, не столько по должности, сколько по еще большей глупости и еще большей обеспеченности дающих взятки лиц. Будь благословенна эта долго не скудевшая рука. Деревянные советские деньги из нее так трусились, так легко, весело сыпались, что и Борису перепадало. Вполне достаточно перепадало. Борода его кудрявилась, глаза глядели гордо. Маленькое брюшко, тугое словно барабан, сообщало облику Бориса дополнительную важность. Правая рука по-хорошему должна быть толще левой у всякого порядочно теннисиста, чего у Бориса не наблюдалось. Больше трепался, чем тренировался.

Сейчас пустое брюхо лежало подобно пустому рюкзаку. Но рюкзак хотя бы грел спину, а брюхо само зябло под короткой курткой. Поспеши, непостижная уму государственная благотворительность. Я возьму куртку любого цвета, лишь бы подлинней. Даровому коню в зубы не смотрят. Серега заворочался во сне и прикрыл зябкие колени Бориса полой своего необъятного тулупа. Интуитивная доброта неиспорченного цивилизацией человека. Приветствую тебя, новое знанье, явившееся сразу же, чуть только я ступил на стезю отверженных.

Поздний, немощный ноябрьский рассвет не достигал бомжиного укрылища, когда Борис наконец забылся спасительным сном. Серега, напротив, встал, заботливо накрыл Бориса почти новым байковым одеялом, подоткнув края, и отправился вниз за всеми своими нуждами, в том числе опохмелочной. Вообще говоря, удалился до вечера. Во всяком случае, так всегда бывало. А Борис всё спал. Во сне видел ЕЕ в тоге, с распущенными власами, с четырьмя грозными очами, с извивающейся змеей, зажатой в правой руке. Слабый стон срывался с уст Бориса. Старуха с пятого этажа, из ближней квартиры, долго возилась с ключом, наконец открыла дверь. Стала осторожно спускаться за продуктами, ставя ступни бочком на стертые ступени. Оглянулась на бутафорский висячий замок, перекрестила спящего, приняв его сослепу за Серегу. «Не встает, сердешный. Стонет. Видать, простыл. И то сказать – ни кола ни двора. Охохонюшки. Куда только людей несет? Ерема, Ерема, сидел бы ты дома. Всё своя жена когда пожалела бы». Так и причитала, уже на площадке четвертого этажа, оттого не разобрать было.

ОНА проснулась заполдень. ЕЕ звали Викой. Коли ей дано имя, то это уже просто она, такая же, как они все. И нефига ее бояться, раз время претерпело непредсказуемый излом. Первым делом Вика толкнула евойную дверь. То есть свою собственную дверь, собственным своим попустительством оставленную в распоряженье этого слизняка, тухляка, или как там она его еще называла в нескончаемом внутреннем монологе. На удивленье свету дверь открылась. А он, наглец, запирал дверь на самовольно вставленный замок – уходя и приходя. Как мы, женщины, снисходительны и долготерпеливы. Вика не вдруг увидала маленькую горелую дырочку возле замочной скважины, словно тут орудовали автогеном. Такая же дырочка была в замке входной двери. И в стекле нижнего лестничного оконца, отчего слегка подувало по ногам. Еще попахивало преисподней, как в театре, когда действие того требует. Но Вике было ни к чему. Она моментально сфотографировала бойкими глазами (их было всего два, но и того хватило) пустую комнату. Мигом отправила сообщенье в свой шустрый мозг бизнесвуменши. Тотчас схватилась за мобильник. Звонок на любимый номер – лучшей подруге. Лида! Лида, ты не спишь? он съехал. Да, да, с книжками. Я тебе позвоню потом. Сейчас вызову Люсю убрать комнату, и завтра можно сдать. Пока. Тут Вика потянула носом и повела глазами. Взгляд ее упал на ранее не замеченную дыру. Звонить! только непонятно кому. В милицию? караул, ограбили? Представляли же книжки некую ценность. Но этот адский запах… что, если Бориса утащили черти? даже днем поминать их не след. Однако, честно говоря, он вполне заслужил.

Вика была набожна. И позвонила своему духовнику, пастырю известному в определенных кругах, охотно исповедовавшему по телефону, сотовому тоже. Деньги за исполненную требу Виктория всегда переводила со своего счета Билайн на его. Отец Александр? Да, Виктория. Батюшка, я в большом сомненье. Не откажите приехать лично. Благодарю вас. Пересылаю деньги на такси туда и обратно, за беспокойство тоже. (Деловая, блин.)

Будучи весьма грузным, сообразно своему духовному сану, отец Александр тем не менее явился не замешкав. Деньги на такси он тратить не стал, поскольку жил поблизости. Приехал на том же заговоренном, продырявленном нездешней силою троллейбусе. В ходе долгой беседы подозренье Виктории о мистической подоплеке происшествия сменилось твердой уверенностью. В такой ситуации милицию лучше не впутывать. Дело ясное, что дело темное, как говорили в те времена, когда Виктории еще на свете не было. Решено было нынче же окропить углы святой водой. Покуда, испив чаю с кексом и кисловатыми конфетами «Рафаэлло», отец Александр встал. Попросил хозяйку его не провожать и отбыл на том же дырявом троллейбусе. На нем же вскоре приехал с кропилом, получив из рук хозяйки еще денег «за такси» и прочее. Уж коли так пошло, что поврежденный по неосторожной заявке Бориса троллейбус стал действующим лицом в данной истории – так оно и будет идти.

Прожженный троллейбус четвертый раз за день открыл отцу Александру свою переднюю дверь. Той порою Борис проснулся, поскольку належанное Серегою тепло давно улетучилось из-под байкового одеяла. Первой мыслью Бориса было: ОНА! с утра учуяла носом, увидала четырьмя глазами явственные следы пожара и приняла решенье. Какое – легко догадаться. Немедля выписать его, захламившего комнату своей макулатурой и устроившего пожар, чего давно следовало ожидать. Паспорт Бориса ОНА загодя изъяла и припрятала. ОНА слишком долго колебалась. Теперь вот придется делать ремонт. За его счет, конечно. Пусть распечатает свою кубышку. ОНА все кивает на несуществующий долларовый клад. Борис выгреб из кармана полторы тысячи – рублей не долларов, конечно, – и малодушно заплакал.

И тут – о чудо – послышались тяжелые шаги. Серега поднимался к нему с целым набором самодельно изготовленных принадлежностей для туалета своего нового товарища, а также с запасом провизии к весьма поздней трапезе – не то завтраку, не то ужину. Кто сказал ему, медведю, сколь трудно этому слабаку, новичку на трудном пути бомжеванья? Кто вложил в широкую грудь его столь действенное чувство состраданья? не знаю. Так или иначе, Борис исполнил все предписанья своего опекуна и принялся за еду, явив такую прыть, что Серега диву дался. В теннисе Борис несомненно стал бы чемпионом, употреби он подобный натиск. Вообще-то он был человек вялый. Серега же, к чести его будь сказано, не подумал, как трудно станет кормить такого прожорливого птенца. Лишь накрыл Бориса тем же одеялом и удалился, унося всё, что следовало унести. О, бог не фраер. Доподлинно так.

Окропить углы, конечно, полезно. Комнату Вика сдала на другой же день сорокалетнему разведенному хирургу Игорю, работающему в ведомственном госпитале совсем рядом. Деньги за месяц вперед получила в присутствии посредника. Посредники цену никогда не сбивают, поскольку сами получают комиссию в размере первой месячной оплаты. Она, оплата, оказалась первой и последней. Отношения легко перешагнули границу. Начиная со следующего утра Вика кормила Игоря, вообще не смея заикнуться о каких-либо деньгах. Теплое местечко, пятнадцать лет назад занятое Борисом, перешло к Игорю. Только и всего. Впрочем, для Бориса оно давно стало холодным. Холодней Серегиной клетки. Отольются ли кошке мышкины слезки? посмотрим.

Вика заблуждалась, думая, что Борис горит в адском пламени. За сутки Серегиного гостеприимства он успел промерзнуть до костей, и левая нога его ныла сверху донизу. А зима только начиналась. Но за сутки и Серега много чего успел. Успел достичь соглашенья с дворником-таджиком. На нижнем уровне национальная рознь отсутствует. Таджику тоже здесь холодно. Серега популярно объяснил, что сам он архангельский и мороза не боится. А новый его товарищ родом из Киева, там будет потепле. В общем, ключ от подвала, где горячие трубы, он успел получить. Под покровом темноты Борис с Серегой переселились, аккуратно навесив фиктивный замок на клетку, откуда улетели две птички.

Таджика звали Фарух. Сейчас каждый третий таджик Фарух. Фарух взял с Сереги честное слово, что тусовок в подвале не будет. Отпраздновали новоселье втроем. Фарух притащил из мусорного контейнера настоящий столик и сам подпилил ему ножки, не доверив Сереге казенной пилы. Угощенье было роскошным: водка, колбаса, батон и два соленых огурца (их подели ли по-братски). Фаруху, казалось, льстил реализовавшийся перевертыш: в данный момент он занимал более высокое социальное положенье, чем нежели два его русских (или русскоязычных) товарища, и вполне искренне стремился им помочь. Обещал сезонную работу на подхвате: грести снег, обрезать тополя, собирать опавшие листья в черные полиэтиленовые мешки. Хватит надеяться на женщин. Серега сдержанно благодарил, а у Бориса в тепле глаза слипались. Уложили его на тех же Серегиных замызганных подушках от софы, спиной к горячей трубе. Допивали без него (Фарух был вполне современным мусульманином). Себе Серега постелил кем-то выброшенные старые пальто. Их Фарух хранил высушенными в подвале на случай, если приедут «племянники». Так он называл всех соплеменников, поэтому племянников могло быть много больше, чем вместит казенная каморка дворника (тоже в подвале, но в другом, оборудованном для проживанья). Борису снился длинный мыс, выдающийся в море и поросший травой, на который он по ошибке забрел, а теперь предстояло из последних сил возвращаться назад.

Виктория проводила в госпиталь своего постояльца, или партнера, или как его следует называть на второй же день постоя. В общем, Игоря. Немного пришла в себя (для этого ей потребовалось минут пятнадцать) и сказала вслух: надо решать. Речь шла о Борисе. Достала его паспорт, набрала любимый номер – подруга в такой час уже бодрствовала. Привычки друг друга дамы знали досконально. «Лида… ты себе не представляешь… его зовут Игорь. Он такой, такой… но ладно, об этом после. Надо решать с Борисом. Паспорт? вот он, передо мной. Возьму в паспортный стол два паспорта, свидетельство о разводе, свое свидетельство о собственности на квартиру. Скажу – он живет у другой женщины, а паспорт я припрятала, чтобы его выписать. Черти? ну не говорить же паспортистке про чертей. Отец Александр жилище освятил. Что еще я могу сделать? ничего. Лида, ты преувеличиваешь». И, оставшись недовольной, что нередко бывало между подругами, Виктория прекратила разговор. Честно говоря, лишь книжный склад мешал ей раньше выписать Бориса, поскольку всё равно непонятно было, как реально выдворить его. Один костюм по прозванью «тот, другой» - уже в ее шкафу, да летние сандалии. Хотя, с другой стороны, в аду всё это не понадобится. И Вика, решив одним махом теологические и административные вопросы, позвонила в паспортный стол. Прием с двух. Распростись с пропиской, Борис.

До двух Борис проспал. В два пришел Серега. Принес еду, доставленную пьющей Светой из невесткиного холодильника на троллейбусную остановку. Покормил Бориса. Тот так расчувствовался, что отдал Сереге свои полторы тыщи, над которыми еще вчера плакал. Серега припрятал их за трубу: черный день пока не наступил, равно как и конец света. Жизнь научила Серегу осторожности. Научит и Бориса. Да, хорошо бы иметь хотя бы один паспорт на двоих. Фарух будет оформлять на сдельную работу одного Бориса, ворочать станет Серега. А то ведь теперь выпускают холодильники с ключом. Что, если Светина сноха… В общем, часу в седьмом Борис, стуча зубами от страха, стоял под дверью Викиной квартиры. Наконец попал ключом в замочную скважину. Вошел озираясь. Квартира была пуста, никаких следов пожара он не заметил. И никаких следов своих книг тоже. А вот следы присутствия другого мужчины – это было. В шкафу висели чужие мужские шмотки, а его, Борисова, почти нового костюма не было.

Нашел и костюм – Вика не успела снести его на помойку. И сандалии, и даже паспорт. Борис схватил его, уже со штампом о выписке, о выбытии неведомо куда. Ладно, всесильный Фарух объяснит кому надо, что приютил в казенной каморке (про пустой подвал с трубами ни-ни) мужика, выгнанного злою русской женщиной. Объяснит, как таджик таджику. В представлении Бориса все в ЖЭКе были таджики, сверху донизу. Борис засунул свое имущество в Викин полиэтиленовый пакет и поскорей смылся. Когда Вика обнаружила новые пропажи, ей пришлось переменить свою теорию о местопребывании Бориса. В самом деле, нафига чертям паспорт. Но менять замок она не стала, чтоб не полошить Игоря. Верней всего, Борис больше придти не осмелится.

Действительно не пришел. Незачем было. Трудовую книжку он легкомысленно оставил на последней своей работе в литературном музее, Трубниковский переулок, ныне задворки нового Арбата. Как оказалось, к счастью. Теперь пошел в почти новом костюме, отглаженном у Фаруха, и получил! отыскали таки! Это было первое чудо. Второе не заставило себя ждать. Фарух показал документы Бориса пятидесятилетней одинокой русской женщине, технику-смотрителю. Та посмотрела на печальную фотографию в паспорте, с удивленьем прочла, где только он не работал, и не отфутболила Фаруха с документами шестидесятилетнего интеллигентного еврея. Сказала неприветливо: «Ты у себя что ль его пропишешь? дураков нет». Но дураки были. Фарух, у которого на родине осталась жена с тремя выросшими сыновьями, так же хмуро выразил согласие прописать Бориса у себя. «Ты что ж, и снег грести за него станешь?» - спросила женщина еще жестче. «Мои проблемы», - возразил Фарух мрачно. И женщина оформила Бориса дворником, дав ему участок. Пусть не говорят, что у меня одни таджики работают. Третье чудо. Сотворилось и четвертое. Прописавши, Фарух поселил Бориса у себя. Серегин подвал Сереге же и остался. Но теперь Серега столовался, шился, мылся – всё у Фаруха. Так они и толкались боками в подвальной Фаруховой каморке: таджик, русский и еврей. Не подвал, а фонтан дружбы народов. Бывал и фонтан: прорывало старые трубы. Но больше у Сереги, его-то и затапливало. Ладно, Борисовых книг там не было и вообще не было на свете. А свои диванные подушки и чужие старые пальтишки предусмотрительный Серега держал на столике. Хоть и с подпиленными ножками, но он срабатывал. В подвал приходили рабочие из аварийки. Если это были достаточно пьющие русские мужики, Серега сам находил с ними общий язык. Ежели таджики – кивал на Фаруха, и тот прикрывал.

А Борис? Борис теперь не в три часа дня просыпался. Вставал вместе с Фарухом и сам себе говорил: граф, пахать подано. Скреб кое-как лед своей теннисной рукой. Вспоминал блаженные времена застоя, когда дворниками числились художники-авангардисты и ничего не делали. Теперь так не пойдет: подпирает таджикская конкуренция. Наконец выходил Серега и за два часа ему, как крошечке Хаврошечке, выполнял дневной урок, отнюдь не малый. Теперь зазря никто никому не платит. В сумерках шли к Фаруху обедать. Готовил Фарух – преотлично. А где-то там наверху шли побоища и демонстрации. Без Бориса проходили теннисные турниры. Без него собирались поэтические тусовки. Подборка его стихов, раз в жизни напечатанная в «Новом мире», до се удивляла случайного читателя, забредшего к полке со старыми журналами. Кассеты с записью его единственного концерта в центре славянской письменности Вика отнесла на помойку сразу же, раньше Борисова тайного (но ставшего явным) визита.

Одна кассета завалилась за ящик письменного стола и уцелела при уборке. Игорь нашел ее месяца через три, когда расстановка сил в квартире полностью определилась. Он тут же воспроизвел видеозапись и строго спросил Вику: кто это? Вика, столь находчивая, когда дело касалось ее торговли, тут дала маху. Приняла виноватый вид, замялась, не вдруг нашлась ответить. Игорю показалось – такая фотомордия раньше мелькала среди фоток в Викином компьютере. Правильно показалось. Упущенье… надо было стереть. Теперь Вика принуждена была отчитаться в недавнем прошлом. Дело не в том, что был, конечно же был кто-то. Дело в том, что исчез при невыясненных обстоятельствах. Прямо скажем, при несколько необычных – в том и состояла причина Викиного замешательства. Игорь же был хирургом не в каком-то ином ведомственном госпитале, а конкретно в госпитале МВД. Не удивительно, что ему всюду мерещился криминал. Тем более что казенный спирт был под замком именно у него, он-то его в тягучие ночные дежурства и попивал. Кассету Игорь сунул в карман. После безо всякого перехода задал вроде бы не относящийся к делу вопрос: что за дыра у нас в обоих замках? И попал в точку – Вика смутилась окончательно. Игорь не стал слушать ее сбивчивых объяснений. Ушел в свою! комнату, закрылся на слегка поврежденный замок, взял телефонную книгу и стал звонить в центр славянской письменности. Получилось. Ему дали сотовый телефон Бориса.

Пустое дело. Борис зарядного устройства у Вики в страшной спешке не нашел. И вообще не включал ни разу мобильника с той самой ночевки в клетке. Стоял февраль. Мело, мело по всей земле, во все пределы. Когда Борис ложился на кровать с железной сеткой, что уступил ему Фарух, и закрывал глаза – перед ними высились одни сугробы. Фарух с Серегой смотрели допотопный ламповый черно-белый телевизор. Там мелькали голые девушки. Их особенно любил Фарух: ему казалось, что он уже в мусульманском раю и видит гурий. Скромный Серега помалкивал. Фарух, взглянув на усталого Бориса, выключал звук, и тихий ангел пролетал под низким потолком – по диагонали, чтобы путь получился подлинней. А утром оказывалось, что деревья поломались под тяжестью выпавшего за ночь снега. У Бориса ныла спина и тянуло ноги. Адонаи, всесильный бог моего народа! не дай мне сломаться под тяжестью жизни подобно этим деревьям. Одинокая женщина, техник-смотритель, думала, что за Бориса работает двужильный Фарух и дивилась прочности их симбиоза. Серега умудрился до сих пор не попасться ей на глаза. Его хранил Николай-угодник, усердный ко всем поморам. И сам Серега в работе нащупал прирожденное усердие помора – метель помогла. Гребет и гребет, точно экскаватор. В просвет между пятиэтажками видно улицу. Едут одна за одной снегоуборочные машины. А вот тащится закрытый автомобиль побольше реанимационного. На дверце православный крест. Острым зреньем Серега различает надпись: помощь бездомным. Очень похоже на собачий ящик. Серега на всякий случай отступает поглубже во двор. Борис, жив еще? (Борис не отвечает.) Ступай домой, я сам закончу. Борис плетется «домой», сейчас это значит – к Фаруху. Благо ключ есть. Про томных блондинок брежневских времен Борис не вспоминает. Посмотрели бы они, постаревшие цирцеи, что сталось с их кудрявым поэтом. Вьюга опять за свое. Нарушает порядок, с трудом наведенный Борисом. Север-убийца, уймешься ли ты наконец?

Умаявшись, Борис спит. Фарух пробует позвонить домой, но деньги на счету кончились. Включает в сеть со своим зарядным устройством Борисов мобильник. Подошло. Ого, сколько у Бориса тут денег (Игорь ему кинул). И сразу выскочила эсэмэска от Билайн с Игоревым номером: этот абонент звонил пятнадцать раз. Альтруист Фарух сохранил номер, звонит: «Вы Борису кто?» - «Кто, кто… он жив?» - «Жив, живет у меня в подвале». – «А Вика ему кто?» - «Кто, кто… - передразнивает Фарух. – Вика сука». И вырубил связь. За окном подвала светит неясный фонарь. Злые духи севера летят белыми стаями. Дома зацвел миндаль. Соседи носят друг другу плов, закрыв миски полотенцами. А женщины… Фарух вздыхает. Откладывает в сторону Борисов мобильник. Мысленно он уже позвонил домой. Укладываясь на полу, размышляет о скверных последствиях женской эмансипации. Игорь тоже думает: «А ведь чурка прав. Сука – она и есть сука». И зачем на свете столько правд? Если бог велел делиться, то почему Вика должна делиться именно с Борисом? или с ними обоими, как готов считать сам Игорь?

Борису снится, что не где-нибудь, а в Германии у него есть трое братьев по отцу. Двоих он видит ясно: один черен точно мурин, другой костист и обтянут кожей, ровно дикий гусь. Третий непонятен. Покойный отец Бориса, осторожный начальник планового отдела в мукомольном! научно-исследовательском институте, не грешил ни сном ни духом. Тем более в Германии, куда нога его не ступала. А утром над ухом у Бориса запищало. Пришла эсэмэска: «Согласен Вика сука ищу Бориса Игорь». Искомый Борис вычислил Игоря, звонит. В кабинете по соседству с операционной раздался записанный Игорем вопль роженицы. Дремавшая медсестра вздрогнула, но успокоилась, услыхав: «Алло, дежурный хирург слушает». На том конце голос полупридушенной мышки: «Это Борис». – «Скажи, блин, адрес. Сейчас подъеду».

Ползет в пробках, чертыхается, дергает сцепленье. Плохая у Игоря машина. Надо бы хуже, да некуда. Он работает в ментовском госпитале за служебную квартиру, которую ему, приехавшему «из» Украины, дали три года назад. Теперь там живет его бывшая супруга, сварливая хохлушка, с его же пятилетним сыном. Зловредная жена соображать должна: ведь может так случиться, что не на кого злиться. А жёны ментов не считают нужным доплачивать ему, хирургу, спасающему жизнь их мужей. Их мужья сами спасают общество от бандитов, рискуя жизнью. По понятиям Игоря вполне справедливо, чтоб его, Игоря, кормила накрашенная пройдоха Вика. Так ей и надо. Ну, а поэт? кому он сейчас нахрен нужен? При советской власти – да, они хоть воспевали. Дело нелегкое: воспевать-то было нечего. А теперь? издают за свой счет никому не нужные книжки. Всучивают их в подарок таким же дуракам, те выбрасывают навязанные с дарственной надписью книги на помойку. Срам да и только. Всё это в слезах рассказала Игорю Вика, когда он ее хорошенько потряс. Краска капала с ее ресниц. Было очевидно – бабенка говорит правду. Но мужская солидарность копошилась в сердце Игоря. Может быть, когда мы выйдем из состояния лихорадочного зарабатыванья денег… Хотя вряд ли - Америка вообще не вышла. Может, сработает инерция уваженья к великой русской литературе? но причем тут этот неудалый еврей? Честно говоря, Борисовы стихи, те, что на диске, Игорю не понравились. И на посмертную славу надежда плоха. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, блин. А в 2029 году на нас налетит метеорит. Вот тебе и великая русская культура. И вообще теперь без раскрутки ничего не делается. А раскрутка стоит денег. Так на кой Игорю сдался этот курчавый графоман? лишняя головная боль. Жив Борис – и слава богу. Остается еще загадка поврежденных замков. Но это не его, Игорева, печаль. Тоже нашелся Шерлок Холмс. Нет никаких оснований взваливать себе на плечи слабака-стихоплета. Пишут, блин. Издаются, их мать. Голодают. Ради чего? Ей-богу, кабы не пробка, повернул бы назад. Тут промежду двух домов Игорь увидел гребущего снег человека с кудрявой почти седой бородой и мировой скорбью в глазах. Он. Приехали.

Борис не ждал от свиданья ничего хорошего. Сейчас Викин дружок начнет взыскивать с него, Бориса, деньги, которые он, Борис, должен Вике. Таковой долг имелся, и довольно давно. Еще и прибьет. Что он сам, Борис, может кого-нибудь прибить, ему не приходило в голову. Он был идеальный Пьеро. Человек, получающий оплеухи – по меланхолическому своему темпераменту. Незнакомец остановил машину при въезде в их двор. Бибикнул ему, Борису. Вышел, хлопнул дверцей. И тут перед Борисом ясно встали три его брата из Германии, то есть из сна. Вот этот и был третьим. Он ткнул в снег лопату и обнял Игоря с таким жаром, что тот растерялся, но всё ж кивнул на лопату: дескать, не забудь. И они пошли в обнимку к чернявому брату Фаруху.

Фарух вкалывал на своем участке, возле музыкальной школы. Борис ткнул в куртку Игорю и сказал: «Мой племянник». Это означало: мы с ним одной крови, он и я. Натяжка: Игорь был стопроцентно русским, насколько это возможно после трехсотлетнего татаро-монгольского ига. Борис же был стопроцентным евреем, насколько возможно после многолетних крестовых походов. Но для Фаруха такого объясненья было достаточно. Лопату на пле-чо! и в подвал. Серегу прихватили по дороге.

У Игоря с собой было. Как-никак после трехмесячного столованья у ругаемой всеми словами Вики он был просто богач. К тому же с утра прихватил у нее из холодильника пару паштетов да два лаваша из хлебницы. Сели. Завируха-метель опять поднялась за низким окошком. А здесь – теплые трубы на всю пятиэтажку и неподпиленный стол. И одна сетчатая кровать, на которой уместились трое мужиков, а Фарух на корточках. Сколько ему ни говорили – де на корточках неудобно – он только пожимал плечьми. У них это национальная поза. Сидишь на собственных пятках, отдыхаешь. Фарух слушал как дитя, раскрывши рот, про стрельбу по ночам, про раненых ментов – и даже забывал есть паштет. Снегом завалило уже половину подвального окна. Завтра придется поднять решетку, доставать снег. Нет усталости , нет забот впереди. Есть только бесконечное счастье теплого укрылища и присутствия драгоценных товарищей. Игорь никогда не был бездомным, но сейчас проникся. Подвал казался ему настоящим раем, к Вике совсем не хотелось. На кой она сдалась. Сын Игоря, трое сыновей Фаруха – всё было далёко. Что за полчаса езды на машине, что за три часа полета. А снег завалил уже три четверти окна. Не выдавил бы стекла. Ну, тут уж надо положиться на единого сущего бога. Фарух помолился по-своему, и стали укладываться: на кровать, под кроватью и возле кровати. Вика позвонила, Игорь ответил: дежурство, блин. Борис мяукнул в трубку. Вика подумала: Игорь с дежурным санитаром напились медицинского спирту. Погасили свет. Борис читал: «В глубокой теснине Дарьяла». Телевизор бездействовал. Если бывают часы счастья, то вот это был такой час.

Чудеса: всем приснился один и тот же сон. Будто снег пошел в обратную сторону, с земли на небо. Сам убрался, и грести его не пришлось. Было очень красиво, когда к небу поднялась вьюжная стена. Небо глотало и глотало летящий к нему снег, образуя пузатые тучи да поскорей прогоняя их прочь. Вот так бы и все заботы.

Игорь собирался в госпиталь. Там и побреюсь – голову тоже. Там и помоюсь. Там мне и белье даст санитарка, которой я сына спас. Всё даст, включая носки. У ней целый склад моего белья. На кой мне эта Вика. До чего ж отвратительны нам женщины, если сходишься с ними из невинной корысти. Заеду заберу вещи - и привет. Фаруха он видел, садясь в машину, но даже не подумал спросить позволенья привезти свое барахло. Снег всё падал – с неба на землю, а не наоборот. Борис передвигал его большой железной лопатой и писал в голове стихи – о бесконечной беспочвенной нежности и своенравной насущной свободе. Редчайший случай – стихи у него в теперешней трудной жизни не писались. Небо сомкнулось с землей в единое месиво. На Борисе образовалась вторая куртка – из снега. Фарух защитил стекло подвального окна выпиленной по размеру фанеркой – и успокоился.

Игорь заехал днем к Вике – ее не было. Забрал вещи, даже не оставив записки. Закинул их к Фаруху (безо всяких объяснений) и пошел искать техника-смотрителя. Нашел. Вгляделся в суровое лицо, улыбнулся. Похожа на госпитальных санитарок. Улыбка вышла искренней и была принята – Игорю повезло. Еще ни слова не сказав, вынул из дипломата бутылку. Реакции отторжения не последовало. Даже не заперев кабинета, женщина достала из шкафа стаканы и стала слушать, чуть пригубив из своего. Про ночные дежурства, про раненых ментов, про служебную квартиру, про крикливую жену. Про Вику и ее магазинчик, где торгуют круглосуточно неведомо чем. Про Бориса, Фаруха и Серегу. Тут Анна Степановна (так ее звали) спросила: «А Серега – это кто?». Игорь раскололся. Рассказал и про архангельского бомжа, и про клетку с висячим для понта замком, и про подвал с теплыми трубами – они еще всё время лопались. «Надо же, - удивилась Степановна, - обвели меня вокруг пальца. А я ведь, когда потоп был, ходила в подвал сорок девятого дома. Там еще столик стоял подпиленный со всяким тряпьем. Фарух сказал – трубы укрывать. Ни фига себе. Так что вы хотите?» - «Нам бы еще комнатушку рядом с Фарухом… там электрики. А электриков к сантехникам в тридцать четвертый». – «Расписал как размазал. Ладно, переселю таджиков-электриков к таджикам-сантехникам. Набьют еще полок, доски я дам. Скажи Фаруху – я распорядилась». Игорь положил на стол большую коробку конфет и расцеловал в обе щёки техника-санитарку, типовой образчик одинокой пятидесятилетней русской женщины.

Как обживали – мыли, драили, меблировали! Еще три ржавых сетчатых кровати со свалки. Матрасы, списанные из госпиталя. Не очень ветхое постельное белье из того же источника. (Сын санитарки уже сам ездил в Москву из своего Красновидова. Счастливая мать была посвящена во все мелочи Игорева переселенья.) Столы и стулья из конторы домоуправленья – там делали ремонт и всё поменяли. Второй старенький телевизор – подарок Светы. Сноха выбросила – свекровь подобрала. Света была допущена в расширенные апартаменты как друг дома. Ей приглянулся Игорь (губа не дура), и она старалась, хозяйничала. Игорь же не видел между Викой и Светой принципиальной разницы. Бабы они и есть бабы. В подвальные окна текла талая вода – март. Тут появилась в уютно свитом гнезде строгая Степановна. Света немедленно отступила в тень - уступила ей Игоря. Слишком роскошен Игорь для пьянчужки с троллейбусной остановки. Сиди смирно, вяжи шарф Сереге и не выступай. Серега принимал все перемены своей участи с философским спокойствием. Стоицизм был заложен у него в генах. Борис с Фарухом довольствовались возвышенной дружбой. Борис читал своему названному брату наизусть длинные поэмы. Фарух часами сидел неподвижно с выраженьем восторга на лице.

Да, еще. Игорь лично просил Степановну заняться легализацией Сереги. Послушалась, пошла к участковому. Обещала поселить в подвал (уже поселила). Сулилась дать ему дворницкую работу (которую он давно уже рьяно исполнял). Вызволила Серегин паспорт, сделала ему регистрацию. О вы, одинокие женщины предпенсионного возраста! вы, рабочие лошадки, на которых всё держится! имя вам доблесть.

Следующим был Борис. Степановна пошла с ним в райсобес. Оставив его сидеть в коридоре, говорила с глазу на глаз с теткой, оформляющей пенсии. Примерно так: ведь и еврей не собака, и ему хлеб есть надо. Поэты люди чокнутые, но снег он всю зиму убирал как путный. В общем, райсобесовская краля повздыхала над трудовой книжкой Бориса и минималку ему назначила. Шли назад. Сосульки с грохотом валились с крыш. Необычно яркое солнце вместе с только что выпавшим снегом слепило и утомляло, как, бывало, в горах. Серьезная Степановна велела Борису расчистить дорожку к остановке и удалилась исполнять повседневные свои обязанности.

Борис колол лед, когда мимо проехал троллейбус с прожженной дырой. На переднем сиденье у окна единолично разместился в коротком пальтишке поверх рясы отец Александр. Узнал Бориса, коего видел и раньше. Перекрестился: господи, твоя воля! Борис же, сосредоточась – как бы не тюкнуть себя ломом по ноге – ни на знакомый троллейбус, ни на мало знакомого батюшку не посмотрел.

Когда на следующий день в подвале появилась Вика, среди присутствующих воцарилось неловкое молчанье. Проигнорировав остальных, в том числе Бориса, Вика бросилась к Игорю. Тот демонстративно положил руку на классически пролетарское плечо Степановны. Вика разразилась рыданьями. «Такой гнусный подвал… такая безобразная женщина… сплошная антисанитария». Что антисанитарно – подвал или женщина? Еще о Свете можно было так выразиться, но о Степановне… Фарух не выдержал. Встал, повел плечьми – в них была косая сажень, не меньше. Убрав руки за спину, стал своим железным торсом выдвигать Вику из комнаты. Вика, не поняв маневра, обняла его со всей силой страсти. Обвитый прекраснейшею змеею счастливейший Лаокоон сделал два-три широких шага, вынес даму в коридор, оторвал от себя. Затем быстро вскочил в дверь и закрылся на замок. Какие вопли были за стеной, какой, блин, спектакль! Полное торжество бомжиной идеи над буржуазной размеренностью. Когда крики стихли, шаги удалились, Борис ни к селу и ни к городу задал вопрос: «Серега, а кем ты был в прежней жизни?». Речь шла не о переселенье душ, а лишь о Серегиной биографии. Сменить пластинку в данный момент казалось очень даже кстати. Самое то.

Он работал на верфи, как Петр Первый. Или как Лех Валенса. Возле печально скрипящих лебедок. Иной раз над ним и лебеди пролетали. За что уволили? пил. Тогда всех увольняли, кого и без причины. И вообще денег давно не платили. Зато теперь все члены бомжкомпании работают. Кроме Светы. Но Свете исполнилось пятьдесят, и у нее наработано двадцать лет стажа в горячем цеху у пресса. Спасительница Степановна выхлопотала и ей пенсию, велев три дня не пить перед визитом в райсобес. Восседает Степановна на почетном месте. Одесную сидит обожаемо-уважаемый Игорь. Степенно-неспешно пьет Степановна здоровье новой подруги - Светы. Да, подруги – водой не разольешь. Дивны дела твои, господи.

В торжественные эти минуты раздался робкий стук в дверь. Фарух было напрягся, но на пороге стоял сын госпитальной санитарки Юра. Без костылей, без палочки. Целитель его Игорь бросился ему навстреч. Посадил на свое место, сам сел на корточки, точно Фарух. С кем поведешься, от того и наберешься. Наливал ему, целовал его, любовался им. Ангелы радовались в чистом небе. Март был обманчив, а первое апреля – нет. И тут Степановна заговорила про свой дачный-удачный участок. Далековато, но ведь у Игоря машина. Пять человек сядет. Она, Игорь, Борис, Фарух, Серега. Свету оставим дежурить здесь. Объясним ей на трезвую голову, что к чему. Юра – нет, он пока еще не работник. Будет наезжать в гости. Девушка? приезжай с девушкой. (Слышите? девушка! а ведь после операции я трое суток не уходил, всё над ним трясся – не то выживет, не то помрет.)

Два дня заставляли Свету дыхнуть и тренировали убирать дворы. В выходные поехали. Игорь обеспечил тылы – отдежурил заранее по максимуму. Когда видишь по обе стороны шоссе сосновый лес, подсвеченный розовым вешним солнцем – какие тебе к черту Канары. На земле островки снега и темные проталины. Кажется, едешь в свое именье, вот-вот забелеют колонны прадедовского дома. Борис перестал существовать отдельно – Серега, Игорь, Фарух, Степановна были его различными воплощеньями. Плюс какие-то мифические личности, еще к компании не присоединившиеся. Хотел стать русским ходючи в центр славянской письменности. А стал живучи у таджика в подвале по милости неподкупной Степановны – богатырши Настасьи Микуличны. Она, да знакомая лишь по рассказам Игоря работящая благодарная санитарка Зина – они и есть Россия, другой нечего искать. Не хочу отсюда, никуда не хочу. Прикипел. Авось не пропаду.

Тут Игорь остановил и скомандовал: в лес, врассыпную. Степановна, разминая затекшие ноги, пошла подалей. Борис отклонился от своих троих братьев. Мял в руке только что ставшую родной землю. Не хочу ничем торговать. Буду мести и чистить – грязи на мой век хватит. Скрести, покуда есть силы. А потом – потом. Степановна укажет, что делать. Управляться с пятиэтажками, которые по генплану должно было снести к 2010ому году – эдак можно управиться и с целой неуправляемой страной. Здесь нельзя управлять, здесь дай бог управиться.

Игорь зовет садиться. Садясь, заметил у заднего стекла несколько книг. Его книги, чуть обожженные господним гневом. Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева. Хитовый набор. Минимум миниморум. Всё это давно переписано в мозг Бориса. Всё-таки вернули. Поощрили за правильные мысли. Как просто. Осмотрелся – никаких дыр в обшивке машины. Правда, дверца была приоткрыта, но Игорь от нее почти не отходил. Что ломать голову… вернули – спасибо. Будем читать вслух на даче у Степановны. Ему поверят, что это хорошо. Фарух же верит – пока не дальше Некрасова. Будем делать из своих великодушных друзей завзятых интеллектуалов. Не сразу и не вдруг, но сделаем. (Ну скажи на милость, персонаж мой Борис, на кой ляд делать из каждого человека интеллигента? никто не стал бы заботиться о нуждах низкой жизни, все предались бы вольному искусству. Это ты мог и рифмовать и торговать. Пожалуйста не выдумывай. У тебя последнее время всё складывается хорошо и поэтично.)

На даче у Степановны по углам участка еще держался крепкий ледок. Дом осел набок, поднимали домкратом. Подложили бетонную тумбу, украденную под покровом ночи возле колонки, торжественно именуемой в казенных бумагах «пожарный гидрант». Обогреватель подключили не через счетчик, а посредством зажимов-крокодилов прямо от оголенного провода. Сидели, света не зажигали, будто их тут и нет. Борис раскрыл книгу и читал в темноте наизусть страницу за страницей, пунктуально переворачивая листы. Потом оказалось, когда раньше времени кончилась – не по той книге читал. Серега давно спал, Степановна клевала носом, Игорь звучно зевал. Один Фарух проявил до конца обычное свое уваженье к учености. В Таджикистане в советское время было две письменности – случай уникальный. Я видела своими глазами, с каким почтеньем разговаривала продавщица с юношей, покупавшим книгу на фарси, и не в кириллице. Борису приснился мусульманский рай, и ничего дурного в том проснувшись он не нашел. Кто его знает, какой он – рай. Установленные нами перегородки до неба не доходят. Если уж попадешь в рай – узнаешь его, не ошибешься. Когда-то подросток Борис просил свою мать подать ему с того света какой-нибудь знак. Что-нибудь заранее условленное, означающее существование загробной жизни. Предполагалось – мать всё же раньше Бориса узнает тайну. Но подходящего сигнала они вдвоем так и не придумали. Слишком нестандартная задача.

Пьянчужка Света, напротив, с поставленной ей задачей отлично справилась. Правда, ей помогали все окрестные алкаши: питейное братство крепко. Получилось нечто вроде исправительных работ. Степановна приняла результаты и скупо похвалила. Апрель задул северным ветром недюжинной силы. От дальних тундр хлестало колючей снежной крупой. Полиэтиленовые пакеты взмывали ввысь точно воздушные змеи – неслись к югу, к югу. Но и на юге было не то что прохладно, а просто холодно. Насквозь продуло русскую равнину. Просквозило начисто. Сумерничали в подвале, сбившись в кучу, ни дать ни взять застигнутые непогодою овцы на горном пастбище: Виктор с тремя братьями, Степановна с малохольной Светой, да еще санитаркин сын Юра с девушкой Машей, до сих пор не произнесшей ни единого слова и своим молчаньем очень всем понравившейся. Приперлись еще два безымянных алкаша. Те, что некогда на троллейбусной остановке выделили Борису кусок хлеба с колбасой – за полчаса до крушенья Борисовой прежней жизни. В тесноте – не в обиде. Сидели, пригревшись боками, а Борис, теперь уже признанный бомжиный гуру, разглагольствовал о превратностях судьбы, в каком угодно масштабе, от конкретного индивидуума до человечества в целом. Если сейчас нам относительно комфортно на земном шаре, то это не навсегда. Стоит земной оси побольше накрениться – скажем, долбанет крупный метеорит – и прощай умеренный климат. «Кажется, он уже прощай», - вздохнул ребячливый Юра. «У человечества есть общие заботы, - продолжал звонить Борис, - нефига заниматься национальными разборками». Алкаши переглянулись с пониманием. Кажется, из моего центрального персонажа получается классический народник. Во всяком случае, неплохой оратор. Десять человек в подвале уже сидело, в основном на полу. Но это было еще не всё. Еще не вечер.

Постучали. Вежливенько, однако значительно. Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет? Открыто, входите. Вошел отец Александр, как привык ходить, в пальтишке поверх рясы. Знал батюшку в лицо один Борис – поперхнулся, заткнул свой фонтан, уступил новому гостю место. Степановна налила стакан чаю. Ну, не водку же… Но батюшка покосился на бутылку. Оробевшая Степановна поднесла ему и водки. Водку батюшка благосклонно выпил, прихлебнул и чаю. «Что это, Борис Львович, у нас все троллейбусы ходят дырявые. Видно, током пробивает в снежную погоду». – «Должно быть, отец Александр окончил технический вуз», - подумал Борис. Но поддержать начатый батюшкой разговор не решился. Безопасней, пожалуй, о конце света. Однако отец Александр сам пришел ему на помощь, не ведая того. Сменил тему. «У вас тут как в ноевом ковчеге. Кажется, есть уже врачеватель телесный, - он довольно точно кивнул на Игоря, - может и я, врачеватель душ, пригожусь». Степановна задохнулась от восторга. Как все склонные к безоговорочному признанью некоего абсолюта люди, она, секретарь ВЛКСМ в школьные годы, теперь ударилась в крайнее православие, что гораздо больше шло к честному ее характеру.

Конечно же батюшку подослала Вика с целью вернуть Игоря – и коню понятно. Но у батюшки сработали здравые датчики. Как-никак он хотя бы отчасти проникся своим служеньем. Едва вошел, почувствовал – здесь хорошо, смахивает на раннюю христианскую общину. Конечно, всякой твари по паре. Но любят друг друга, этого у них не отнимешь. А вот и Мария Магдалина – наметанный взгляд батюшки остановился на Свете. Света застеснялась, сложила под фартуком руки, покрасневшие от мытья посуды в холодной воде (на всю братию).

Тут нежданно-негаданно высветились два алкаша, что до поры вели себя тише воды ниже травы. Младший, невысокий, взял за плечо старшего, росточком еще помене, и держал такую речь – как бы от лица обоих: «А что, батюшка, не окрестить ли нас? мы небось не узбеки. Мы из шибко передового села Ленина, раньше было Алёнино. Земляки. Я Ленин Проскуров, он Чапаев Шапкин. Мы, мальчишки, его, жениха, Чапкой-Шапкой дразнили. Ну, батюшка?». Чапка было спрятался за высокого Серегу. Но Серега потворствовать не пожелал. Потеребил на неотмывающейся никакими средствами шее сохраненный в скитаниях крест и отодвинулся. Отец Александр поскреб в затылке и наконец рек: «Будете Леонид и Павел. Грамоте не забыли? (Те промолчали.) Вот, выучите и мне ответьте. (Батюшка вытащил из кармана пальтишка отпечатанный на принтере символ веры.) Вам нужен восприемник – крещеный, грамотный, достойной жизни. (Батюшка снова посмотрел на Игоря. Тот кивнул – без особого, впрочем, энтузиазма.) Он наставит вас в вере истинной». (Вот влип так влип. Могу наставить, что пить и в какой последовательности. И то, кажется, опоздал. Не вчi ученого ïсти хлiба печеного.) Отец Александр покосился на отменно грязные тельняшки добивающихся крещенья мужиков. «Вам понадобятся белые рубахи». Степановна засуетилась: «Будут… будут всем рубахи. (И явственно толкнула Свету в бок.) Батюшка, ведь и Светланы нету в святцах… как же быть?» - «Светлану нарекаем Фетинией, - повернулся отец Александр к магдалинке. – Готова ли ты, дочь моя, принять крещенье во оставление грехов? (Магдалинка склонила нечесаную голову в знак согласия.) Вот у тебя уже и восприемница есть. (Степановна порозовела от волненья и стала похожа на юную девушку.) Христос велел всех оделить, кто в первый день придет и кто в последний». - «Как это… в последний?» - вскинулся Борис, вспомнив недавние свои рассужденья. «Сие, Борис Львович, надлежит понимать духовно. Речь не о конце света, избави бог… это всё от лукавого. Мы говорим о тех, кто поздно пришел ко Христу. Так что укрепитесь духом, дети мои, и считайте себя оглашенными, сиречь приготовляемыми ко крещенью. А вы, господин доктор, и вы, матушка (глянул на торжественно выпрямившуюся Степановну) порадейте о душах их. (Порадеем, порадеем, - буркнул про себя Игорь.) Пусть затвердят молитву и уразумеют смысл ее». С тем отец Александр откланялся. Вот так. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Шел вернуть любовника богатой ханже, а довелось привести ко Христу три заблудших души. Тружусь, ровно миссионер в Африке. Батюшка осторожно ступал по лужам, поднявши рясу сколь возможно, не нарушив приличия. Тут зазвонил его мобильник: «Ну что, отец Александр? удалось уговорить?» - «Нет, дочь моя. Безнадежен».

Проводив батюшку, некоторое время помолчали. «Это вам не Лермонтова читать», - сказал Игорь в сторону Бориса и Фаруха с некоторой укоризною. Затем, покопавшись в памяти, добавил: «…его же царствию не будет конца. Не слабо, правда? а вы говорите – метеорит, метеорит. Маловеры». Степановна светилась от счастья. Света нерешительно спросила, какие такие грехи ей придется оставить. Все разошлись во мнениях. Не красть у снохи еды для товарищей? не выпить с ними? не пожалеть Серегу? Всё выходило неладно. Условились уповать на милость божию. Не согрешишь – не покаешься. Не покаешься – не спасешься. В подвальную яму капало-поддакивало: так! так!

Отец Александр сидел у Виктории, пил чай с тирольским пирогом и давал своей духовной дочери советы весьма странного свойства. Суть их сводилась к следующему: клин клином вышибают. Надо поставить крест на Игоре и заново сдать комнату одинокому мужчине, нуждающемуся в заботе и попечении. Виктория поняла указания своего духовника буквально. Ее нового постояльца звали для разнообразия Олегом. Что-то вроде приказчика в расположенном неподалеку мебельном магазине. На Игоря похож как гвоздь на панихиду, или как свинья на апельсин. Осторожный взгляд, напряженные движенья. Во всей повадке читалось: как бы не кинули. Навстречу ухаживаньям Виктории шел туго. Кто ее знает, эту сдобную дамочку. Пришлось отцу Александру сыграть роль сводника – похоже, не впервой. Он явился по наводке Виктории в первый же Олегов выходной. Пока Виктория собирала угощенье для якобы невзначай наведавшегося гостя, батюшка в коридоре столкнулся носом к носу с Олегом, разговорил его и незаметно развеял опасенья. Заодно оставил Олегу свой сотовый номер: если выйдет какое неудовольствие, он поговорит с духовной дочерью. После визита батюшки пошло как по маслу – даром что пост. Продавали вербу на ходу, и возносился крест всесвятской церкви превыше наглых новостроек. Я пару дней назад глянула из окна вагона уже тронувшегося поезда – за холмом сиял приземистый золотой купол, такой огромадный, аж сердце зашлось. Посмотрела в расписанье – проехали Новочеркасск, оплот белого движенья. Родной был храм, мне и сверкнул.

Блеснуло и Олегу – прошло мимо закоснелой в повседневности души. Непонятно что. Эта пергидрольная блондинка – ну ее к лешему. Вторая волна кризиса, мебель ни фига не продается – плевать с высокого дерева. Квартиры нет и не будет, при нонешних-то ценах, а ему хоть бы хны. Как хотите, только отец Александр между строк заказной похвалы Виктории что-то не то внушил Олегу. Он и сам-то переменился, отец Александр. Короче, Олег батюшке позвонил. Что сказать? нечего. Это я, Олег, Викин квартирант. Нет, всё в шоколаде. Просто хотел поговорить. (А может, и повидаться.) И ничтоже сумняшеся отец Александр назначил Олегу свиданье в подвале.

Олег шел как новенький – сам себя не узнавал. Ну уж эти попы… умеют, блин. Все они экстрасенсы. Мне бы так с покупателем… говоришь про одно – впариваешь другое. Тут зазвонила церковь. Мелочные мысли оставили Олега, он неловко перекрестился. Ангел, подглядывавший из облачка, возликовал, вострубил в золотую трубу. За звоном Олег не услышал и за сияньем креста не заметил. Шел, отражаясь в лужах, к Фаруху в тесный подвал.

Сидели точно семечки в огурце. Сколько же радости впереди! Пасха – раз, четыре крещенья (Олега, считай, уже огласили). Венчанье Юрия с Машей на красную горку – отец Александр же и повенчает, честью и славою. Вон и Зина пришла, благодарная санитарка. Общее настроенье нелюбви к Виктории сообщилось и Олегу, довольно слабовольному, несмотря на тяжелую боксерскую челюсть. Любая компания ищет козла отпущенья, тут уж ничего не поделаешь. У отца Александра у самого рыльце было в пушку: одной рукою он брал деньги богатой прихожанки, другой же уводил из-под ее носа ейных квартирантов (читай любовников). Одним словом, Олег начал проситься в подвал. Все сочли – неуместно. После долгих препирательств Олега забрала к себе милосердная самаритянка Зина. Дивны дела твои, господи. Не иначе, чернокнижник Борис проклял Викторию страшным иудейским проклятьем. Хотя за что – непонятно. Весьма обычная дамочка, наблюдающая свою выгоду. Ловящая рыбку в мутной постперестроечной воде и пытающаяся ее спокойно съесть. Не удается.

Пасха пришла в свой срок. Ясная, погожая, как ей и полагается. Вернулись от заутрени – Борис с Фарухом уж накрыли стол. Вдовый отец Александр (единственный сын коего давно переселился в Америку) разговлялся со всей честной компанией. Потом спешно уехал служить обедню – на дырявом троллейбусе, прочно занявшем место в нашей истории и не желающем его уступать. Солнце заглянуло в подвал отсветами чужих окон. Борис с безупречно подстриженной бородой читал вслух Пастернака, как всегда не глядя в обожженную книгу, но держа ее перед собой для убедительности: «И вдруг навстречу крестный ход выходит с плащаницей, и две березы у ворот должны посторониться». Сколько у него было слушателей? все, кроме отсутствующего отца Александра. Давайте считать: Фарух, Серега, Игорь, Олег, Юра, Ленин-Леонид, Чапаев-Павел, Светлана-Фетинья, Маша, Зина и Степановна. Итого одиннадцать, сам двенадцатый. Когда ж вернулся (не надо говорить, какой троллейбус оседлавши) отец Александр, получилось нечто вроде тайной вечери. Конечно, на леонардовского Иуду больше всех смахивал Борис, но никто не заметил. Стол же был им убран искусно-любовно. Святить куличи ходила Степановна со Светой на подхвате – без очереди, по блату. Бумажные цветочки воткнула Маша. Олег привез на своей машине (она была много лучше Игоревой) такую прорву вкусной еды, что хватило на всю святую неделю. Заметьте – у союза тринадцати теперь водились деньги. И две машины, примите во вниманье. Так что в следующий выходной на дачу к Степановне поехали все, кроме отца Александра и Юры с Машей. Ставши вдруг равнодушен к выручке, Олег уступил дежурство в самый бойкий торговый день второму приказчику. Игорь заранее отработал две ночи подряд. Юра с Машей убирали праздничный мусор (всё больше яичную скорлупу) на всех трех участках: Фаруха, Сереги, Бориса. Отец Александр служил по чину – тут уж отдай не греши.

Дорога к Степановне всё становится краше. Дурак сын отца Александра, променявший весенний розовый лес на аризонскую сушь. Замостить шоссе не проблема – уже замостили. Всех бы и было наших забот, что о пустом российском просторе. Расступился лес, разлилась река, и гудёт зеленый шум что пасхальный звон. Дорога свободна. Едут играючи, сигналят друг другу, будто свадьба катит. А что, скоро и свадьба. Юрку будем женить, которого Игорь с того света вытащил. Господи, как Борису весело на родине. Не исторической – названной. С чего начинается родина? с колбасного бутерброда. Не поделись тогда на троллейбусной остановке с Борисом четверо алкашей, ничего бы не было. Теперь делим горе и радость. Впрочем – и горя мало. А радости полные сети. Знай выбирай – идет косяком. Чего стоят одни синенькие пролески, вылезшие у Степановны по всему участку. А через две недели поехали – уже и барвинки цвели – умильные сиреневые крестики на жесткой, глянцевитой, по виду как у брусники листве. Украинский песенный цветок, любимец национальный. Зелененький барвiночку, стелися низенько, а ты милый, чорнобривый, присунься близенько. Или же: несе Галя воду, коромисло гнеться, а за ней Иванко як барвiнок вьеться.

Купель была за перегородкой. Отец Александр спрашивал грозно: отрекаешься ли сатаны? Все принимающие крещенье струхнули, кроме разве Олега – он поджал губы и ответил сухо: отрекаюсь. Подумал строптиво: а я к нему и не прирекался. Но батюшке видней. Корысть – дело сатанинское. А кто лопает всякий день привозимую Олегом в огромных количествах нарезку? отец Александр в первую голову, дай бог на доброе здоровье. Без Олеговой торговой корысти в подвале бы гроша ломаного не водилось. Леонид, Павел и Фетинья до сих пор без работы. На их рожи кто посмотрит – ни в какую не возьмет. Им от водки отрекаться надо, а не от сатаны. Батюшка строго взглянул на Олега – тот вернулся мыслями к святости обряда. Непонятно, как Олег, столь подверженный влияниям, у новых русских работающий, умудрился до сего дня не креститься.

Игорь теперь живет у Степановны – ее однокомнатная квартира в соседнем подъезде. Побомжевал маненько – и хватит. Если Олегу в подвале не место, то Игорю и подавно. Степановна варит такие борщи, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Сам отец Александр не брезгует иной раз отобедать у пары, в гражданском браке состоящей. Какие у Степановны половички, какие фикусы! как в добрые советские времена. Кто же в подвале, в двух комнатушках? Фарух с Борисом – это уже устоялось. К Сереге пустили Свету. Светина сноха обрадовалась пуще ее самой. Хотела отдать какую-то мебель (разгрузить квартиру). Мебель! даже смешно о ней говорить. Олеговы грузчики, когда заносят в квартиру мебель, обычно получают дополнительные деньги с просьбой что-то забрать. Деньги им, а о выбрасываемой мебели докладывают Олегу (его приказ). Меблировали подвал – фу ты ну ты. Пора подумать о Юре с Машей. Живут у Машиной бабушки. Нынче в дом берут и до свадьбы. Называется бой-френд. Нравы подтягиваем к мировому стандарту. Отец Александр, дедушка двоих граждан штата Аризона, и не думает возражать. Меблировали и Машину бабушку. Вот и красная горка, вот и свадьба. Игорь – посажённый отец Юрия, он заслужил. Зина притулилась рядом с ним, нарядная и застенчивая. Олег со Степановной отдают сироту Машу. Такая вот рокировка. Бабушка дома лежит: от волненья заболела. Ничего, Зина выходит. В лепешку расшибется, а выходит, семья как-никак. И что это жизнь к нам стала такая добрая. Аж страшно – не оборвалось бы. Тополями пахнет после дождя – закачаешься. Темнота по улицам ходит – светлее белого дня.

Ну, а эти неофиты из косного села Ленина, эти красного пояса курские соловьи, они-то зачем в Москве? где, у кого ютятся? Строители из общежития? были сто лет назад. Теперь им под пятьдесят. Кому они нафиг надобны? Держат какие-то бабы, имя им легион. Держали бы и Серегу, но у Сереги характер. Он хвостом не виляет, ему и сам черт не брат.

Над пятиэтажкой, где процветала новоявленная христианская община, навис гигантский коммерческий дом – ступенчатый, буквой «г» в основании. Летнее солнышко уходило за нижнюю его часть очень скоро. Остались две бедные березки, обиженно жавшиеся к хрущевке. Борис убирал под окнами мусор, когда на элитной веранде поверх подземного гаража появился его товарищ, переводчик с фарси Семен. Свесил очкастую голову, опершись на решетку (решетка была неплохая). Борис, что ты делаешь? – Разве не видишь? я убираю мусор. А ты что тут делаешь? – Гощу у дамы, она поэтесса песенница. Может, ты знаешь? «его уже не вернуть… да, да, его уже не вернуть». – И ты, Семен, собираешься перевести ЭТО на фарси? – Нет, у них свои тексты. Я, как бы выразиться… в общем, она ко мне благосклонна. А ты где живешь? – В подвале. – Пойдем, покажешь. (О том, чтоб Бориса позвать на веранду, речь не шла). Их встретил Фарух – он священнодействовал над газовой плитой. Света мыла за ним посуду, конечно - холодной водой. Семен на фарси обратился учтиво к Фаруху, потом прочел из Фирдоуси. Фарух расцвел и позвал Семена на плов. Слово за слово выяснилось: положенье Семена шатко, и если в нем осталась хоть капля гордости, давно пора уходить. Уходить же некуда. Обыкновенная история. Ну что, Семен был взят к Борису с Фарухом третьим. Фарух снова спал на полу, и Семен читал ему из Низами.

Сборище нехристей не давало покою отцу Александру. Он быстро сообразил, что слабое звено в цепи мирового империализма – Семен, и склонил его креститься. Психологи, блин, эти попы. Крестить еврея! тут надо найти серьезного восприемника. Наконец придумали. Борис на филфаке МГУ был любимым учеником молодого тогда доцента Осмолова, увлеченного специалиста в области церковно-славянского языка. Теперь – профессор, светило. Но кланяться к нему должен идти сам Борис, иначе ничего не выйдет. Разговор о крещенье одного еврея перерос в разговор о крещенье двоих. Борис повздыхал и сдался. С гоями так с гоями. И скоро в подвале остался верен себе один Фарух – хозяин и столп. Семен писал таджикам извлечения из Корана (вешать на стенку) и кой-какие бумаги. Он принес в подвал книги, и ничего худого с ними не случилось. Проклятье, тяготевшее над Борисом, значительно ослабло.

А как же проклятье, тяготевшее над Викторией? похоже, только ужесточилось. Каждый день затянувшегося ожиданья ее пугал. Вот прошел, и опять ни-че-го. А вдруг у нее войдет в привычку быть несчастной? ходить с вытянутым лицом? или у окружающих войдет в привычку ее не замечать? Комнату Виктория сдала вроде бы одинокому мужчине. Но тот демонстративно звонил всякий вечер новой девушке и улепетывал. Перебрал имена самые экзотические. Что теперь – отказать ему сразу по истечении договора? Виктория поехала в Сан-Ремо, на широченные песчаные пляжи, в пятизвездочный отель, и снова ей было пусто. Похоже, новая русская жизнь наштамповала много таких Викторий. А в подвале сидел профессор Иван Николаич Осмолов, читал очарованному отцу Александру лекцию об изменениях церковно-славянского языка от киевской Руси к московской.

Начало июня получилось необычно жаркое, пыльное и загазованное. Так – значит так. У нас тоже есть две машины. Олег ли, Игорь ли, оба ли сразу перевозили вечером всех (Семен добавился, да еще Иван Николаич, получилось пятнадцать, считая себя самих) за две троллейбусных остановки, на липовый спуск к затопленным серебряным копям – рукав реки. Там, наверху, годуновская церковь слегка звонила от ветра. А здесь родник, узловатые, корни тополя, белые кувшинки в воде. Женщины шли до соседней полянки. Отец Александр снимал рясу и плавал с профессором вперегонки до барж, с которых перекликались, с которых весело бултыхались матросы, измазанные углём. Борис читал в сумерках по обугленному томику Алексея Константиныча Толстого вслух и как всегда наизусть: «Храм твой, господи, в небесах, но земля тоже твой приют». Книгу ему незаметно вернули, подмешав к бумагам Семена. Семен, это твой Алексей Константиныч? – Нет. Не ведаю чей. – Значит, мой.

Господи, сколько забот у Степановны – надо всех развести по постам. Нескончаемая головоломка. Света сиделкой при Машиной бабушке и по хозяйству в подвале. Маша учится на медсестру и помогает свекрови в госпитале. Юра охранник – как все. На посту его когда-то и подстрелили (большая редкость, обычно они стоят истуканами без приключений). Леонид с Павлом грузчиками у Олега. Их стараньями Фарух не спит больше на полу – три кровати влезли в одну из комнатушек. Семен корпит над переводами, за которые больше не платят – но у него есть пенсия и уваженье Фаруха, что немаловажно. Все остальные при деле. Всё остальное байда.

О, Лида, ты только подумай… ты только послушай: наш отец Александр окрестил Бориса и его друга Семена… того, очкастого, сумасшедшего… жил у известной авторши шоу-текстов… тоже пристроился. А теперь приютился в том же подвале, где Игорь, Олег и Борис. Там отстойник бывших моих любовников. Там какая-то секта. И отец Александр - ты только представь себе – купается с ними вместе под самой троицкой церковью. Стыд и срам. Я больше ему не звоню. (И не надо. Мы дружно не любим Викторию. В царские времена могла бы пожаловаться в духовную консисторию. Сейчас же нет смысла. Сиди и не выступай.)

Участок в шесть соток, принадлежащий Степановне, – кусочек неласковой названной родины для Бориса. Заборов нет – так, канавки. За канавкою огородничает очень нудный старик - каждый вздох его слышен. Жена, на двадцать лет помоложе, не приезжает. Достал, надоел. Был мелкий начальник – на том рехнулся умом. Зовут его Карпом. А у Степановны елочка в человеческий рост - нарядим под новый год. Мы тут надолго. Борис тут надолго застрял. Подъемы и спады жизни. Погода – под богом ходим. И страх как хочется снова писать. Семену же можно. Может быть, можно и мне. (Борис искал в себе и никак не мог нащупать источника, что фонтанировал прежде. Точно ребенок, на ночь клал под подушку пять уцелевших книг. Видел во сне их страницы, знакомые наизусть. Утром – всё то же. И всё-таки рядом Семен. Это уже кое-что.) (Как мы однако зависимы! плохие из нас робинзоны. Бог дал Борису штук пять простодушных пятниц, а он еще недоволен. Фарух телевизор при нем не включал, с помойки притащенный, и всякий раз выключал, чуть только Борис входил – такие, блин, деликатные люди. Какого ему рожна.)

За годы вынужденного сосуществования бок о бок с возненавидевшей его Викторией Борис успел получить стойкую женобоязнь. Какая-то разновидность той же болезни намечалась и у Игоря, и у Олега. Они лечились народными средствами, взявши женщин попроще, совсем не гламурных. Им, считай повезло. Только им, не Борису. Новый жилец Виктории, Ярослав, сразу учуяв недоброе, взял свои превентивные меры. А именно, гулял по-черному, не давая однако повода выгнать себя до срока. Отец Александр в этот дом был уже не ходок, и атмосфера накалилась до предела.

У них у обоих, Виктории и Ярослава, конечно же были тачки. Ночью машины жильцов элитных домов стояли в два ряда на проезжей части, на тротуаре тоже. Лезли колесами друг другу на спину, как молодые бычки. Иной раз злоумышленники из черной зависти прокалывали им шины. Выехать утром с узенькой улочки становилось трудней и трудней. По той, по иной ли причине в один прекрасный день Виктория ехала на троллейбусе. Троллейбус, конечно же, был с дырой. Высоко стоящее солнце подглядывало в дыру за Викторией острым своим лучом. В луче роились пылинки, луч переливался – и вдруг упал на плечо Ярослава. А Ярослав тут зачем? ему надоели пробки? он дал обет бороться с загрязнением воздуха? на кой ляд его сюда занесло? Увидев врага, Виктория передернулась. Грянул гром среди ясного неба. В дыру над Викторией вплыла шаровая молния и заходила по салону. Люди не смели пошевелиться. Молния постояла у самого Ярославова носа и вышла вон. Редкий грибной дождик плевался в стекла, чертил косые полоски. Предупреждение: Ярославу пора съезжать, не то худо будет.

Ярослав зашел на Соколе в церковь – перекрестить бы лоб, поставить бы свечку после таких треволнений. Отец Александр служил. У него знаменитый приход, батюшка в моде. А про юродство его подвальное новые русские знать не обязаны. Мог бы жить припеваючи, так и жил до поры. Черт же его попутал – незнамо куда загнал. По-христиански делится с ненасытной ордой. Хоронит – Машину бабушку, царствие ей небесное. Как ни старалась Зина – не выходила. На всё божья воля. Венчает (Юру и Машу), отпускает грехи. Вот еще грешник пришел – Ярослав. Батюшка видел его у Виктории, когда в остатний раз ее посетил. И Ярослав его запомнил. Батюшка, грешен. Думаю, буду и дальше грешить. А крест вот ношу. Слаб, батюшка. И Ярослав появился в подвале – шестнадцатым. Гад, красив. Не достался Виктории. Редактор глянцевого журнала - отсюда столько девиц. Сплошной соблазн. Но так влюбился в непривычную обстановку подвала, что снизил обороты и выделил время друзьям. Отец Александр забрал его жить к себе. Всех их будто околдовали. Сошествие духа святого или дьявольский морок – только они принимали друг друга за братьев, и получалось это само собой. Как давно не разрешали нам христианской любви – аж душа иссохла. Какие такие враги могут быть у народа? все мы внутри народа, все мы народ, и народ не полон без каждого. Не больно мы хороши, но уж так нас проредили, постарались.

Иван Николаич Осмолов однажды лично проверил чистоту участка, убранного Борисом, и остался доволен. Долго хвалил, потом сказал как бы между прочим, что беседовал с Анной Степановной с глазу на глаз и нашел благоволенье в ее очах. Она не станет возражать, если Борис съездит вместо него, Ивана Николаича, в Питер на симпозиум и сделает совместный с ним, с Иваном Николаичем, доклад о поэзии Тредиаковского. Текст доклада уже существует: Иван Николаич подредактировал и дополнил сохраненный им Борисов диплом (почти сорокалетней давности). Симпозиум будет происходить в питерском доме творчества, в Комарове, и займет всего один день. Он, Иван Николаич, собирался поехать сам и вообще пожить там недельку. Уже и оплатил через интернет свое проживанье. Но неотложные дела (интересно, какие? с отцом Александром наперегонки плавать?) удерживают его в Москве. Уже и позвонил, что вместо себя пришлет своего соавтора. Билетов туда и обратно еще не брал, но готов профинансировать поездку Бориса, если тот любезно согласится заменить его, Ивана Николаича, на симпозиуме. Борис, всю жизнь привыкший сидеть у кого-то на шее, на сей раз воспротивился. (Люди меняются, и Борис не исключенье.) Но Иван Николаич настоял. Ему, дескать, важно, чтоб доклад был сделан. Он обещал. Их двоих! уже включили в программу. И показал отпечатанный на принтере буклет. Кругом обошел Бориса. Видно, решил последовательно благодетельствовать ему. Занялся реабилитацией Бориса как интеллигента. Борис повертел в руках буклет, подумал: без меня меня женили, меня дома не было. Но спорить глупо: само идет в руки. И Борис стал насвистывать: на недельку до второго я уеду в Комарово. Ну, не до второго, но на белые июньские ночи – это точно.

Чугунка басурманская! Была ты нам мила, как из Москвы до Питера возила за три рублика. А коли по пять рубликов платить - так черт с тобой. В советские времена Борис ездил за восемь рублей в Питер к знакомым дамам и жил там сколько душе угодно, на привычную халяву. Но и теперь, слава богу, нашел дневной сидячий поезд, который шел почти как Сапсан, разница меньше часу, и стоил втрое дешевле. Вот его-то Борис и оседлает, туда и обратно. Будем надеяться, молния с небес не продырявит Борисова вагона. Он, Борис, стал такой смирный, что грому небесному просто не за что его, Бориса, разразить. Не станет же молния испепелять сильно устаревшую студенческую работу, заботливо сохраненную и великодушно подредактированную профессором Осмоловым. Очень ей, молнии, нужно.

Приехал утром. Пока перебирался с Московского вокзала на Финляндский, питерцы показались ему ненарядными и неустроенными в сравненье с зажравшимися москвичами. Ехал на электричке мимо уцелевших финских станций с новыми названьями, совсем недолго. Комарово – это что, финские Коломяги? Так вот что значит «иметь дачу в Финляндии». Это рядом с Питером.

Ворота были заперты. В беседке какие-то на симпозиум приехавшие и спать не ложившиеся пили с утра пораньше. Борис окликнул их слабым голосом. Они пошли принесли ключи, впустили Бориса, а калитку заперли, хотя утро уже совсем раскочегарилось. Бориса поселили одного в номере с высоким окном. Старые советские шпингалеты немножко покривлялись и сдались. Распахнул рамы. В саду цвели яблони – это во второй половине июня! Отсидел на симпозиуме – знакомые лица нашлись. Вечером маленький банкетик, а потом всех будто ветром сдуло. Утром завтракали вчетвером: Борис, давно с ним дружный питерский переводчик Петр Григорьич Серебренников и какие-то две торговые тетки, к делу не относящиеся. Пришел директор (недавний). Самолично подал Борису с его другом завтрак на подносе, а теток проигнорировал. Сидели, ели жидкую кашу. Петр Григорьич читал: нас много, нас, может быть, четверо, Борис съел положенный ему кусочек сыру и осторожно спросил: а куда это все подевались? И услышал скорбную повесть. Четыре года Комарово стояло нежилое, с лопнувшими трубами отопленья. Наконец пришел бизнесмен со своими деньгами на директорскую должность. Сделал капитальный ремонт, оборудовал несколько номеров люкс, в том числе для себя, и собрался было эксплуатировать свои вложения, не делая скидки писателям. Тут литфонд наложил лапу и выиграл все суды. Видно, некое соглашенье с литфондом у неосторожного бизнесмена было, но достаточной юридической силы не возымело. И теперь через два дня на третий приезжает судебный исполнитель с милицией и представителями литфонда. Оттого и замки, оттого все и дали дёру. Ах, вот чем дело, - сказал Борис и пошел купаться.

Ни фига себе – сам себя найду в пучине. Здесь, чтоб затонуть, надо идти пешком по колено в воде аж до Кронштадта. Не песня, а сплошная обманка. Красив залив, светлый под северным небом, но для купанья абсолютно бесполезен. И шоссе прижимается к берегу, а за шоссе болотистый лес – вода стоит в каждой ямке. Ладно, что имеем – то имеем. Борис обвалялся в воде, словно отбивная в сухарях, и сел писать стихи. Возвращаясь к обеду, нашел дыру в заборе и неуклюже протащил через нее располневшее тело. Как он играл в теннис – загадка. Но книги таскал на горбу безропотно, это было. И снег возил лопатой, так что не будем злопыхательствовать. Стихи на заливе получились хорошие, однако хвалиться перед товарищем Борис не стал, а съел бедненький обед и снова зашагал как заведенный вниз по просеке, глазея на большие замшелые финские дома в лесу - к заливу. Здесь слово «море» не употребляется – уж очень на море не похоже. Так он и жил всю неделю: переворачивался в мелкой воде со спины на живот и писал стихи в тени тех немногих сосен, что не у самого шоссе.

Уже почти дожил свой срок, уже проводил товарища. Уже расширил дыру в заборе до удобных размеров. К бизнесмену приезжала секретарша, совала ему бумаги на подпись и уезжала тем же манером - с шофером от фирмы. Какие-то люди заглядывали со стороны беседки через забор, принюхивались. Говорили: вот с этого бока зайдем. Похоже, готовился штурм. Появился вооруженный охранник – директор нанял. Борис съел последний ужин, сдал книги прелестной библиотекарше, она же консьержка. У нее в распоряжении был один книжный шкаф. Но какие книги! И портрет Анны Ахматовой висел рядом на стенке. Борис залег спать, отворив окно в благоуханный сад. Все равно светло будет всю ночь.

Но не тут-то было. Через полчаса в коридоре началась возня. Повторялось без конца: ючи, ючи. Борис решил, что ссорятся двое еще не сбежавших рабочих: узбек и бородатый русский алкаш. Через час узбек постучал к нему в номер: вставайте, спускайтесь – там разбойное нападенье. Ну конечно, без него не обойдется. (Так это узбеку руки выламывали – отнимали ключи.) Борис спустился. Он и в этом изменился – былая робость его оставила. Внизу загорелый, хорошо стриженный директор метался среди двенадцати вооруженных мужчин. Обоих его работников, охранника, двух-трех женщин из обслуги уже не было. Не было и торговых теток. Никого не было. Все сбежали, покуда Борис грезил под высоким окном, в которое смотрела долгая вечерняя заря, не пуская тьму ночную на золотые небеса. Директор отчаянно бросился к Борису, пытаясь записать на мобильник его, Бориса, протест. Но у Бориса вырвался лишь слабый писк. Борису разрешили остаться до утра (а мне больше и не надо, ага!), директору же сказали: позвольте вам выйти вон. И Борис пошел спать.

Утром встал, взял собранную вчера сумку, сошел вниз. Двое новых охранников, оставленных вчерашней группой захвата, не только не ложились – даже не садились. Так и стояли с автоматами наперевес. Борис спросил: калитка отперта? Открыта, открыта, - ответили те. Пошел – нет, заперто. Вернулся в холл. А ворота заперты? – Нет, не заперты. Но Борис уже не поверил, заставил одного из охранников пойти с ним. Заперты ворота. Открыл, собака, выпустил Бориса. И Борис поплелся по утренней улице к старенькой финской станции.

В вагоне московского поезда уже и люди были московские – нарядные, беспечные. Соседка слева говорила по сотовому, назначала на прием своих клиентов. Психолог – это модно. Как будто люди со своими проблемами сами не разберутся. А уж если сами не разберутся, то уж никто не разберется. Борис думал о своих подвальных друзьях и благословлял судьбу.

Я всегда малодушно боялась взвалить кого-либо себе на плечи. Страх ноши, конечно, благоприобретенный. Такой реальный персонаж - грузный, широкоплечий, в ботинках небольшого размера, с раз и навсегда испуганными глазами - вызван мною к жизни по неосторожности. Легче разобраться с собственной судьбою, чем с его. Куда определить Бориса? Снег он да, убирал. Но снег есть данность, он может выдавить подвальное окно. И этого добра зимою насыпали с небес не жалеючи. (Вспоминается Роберт Фрост с молодой женой и ребенком на отдаленной ферме в жестокую вьюгу: «Копошится сомненье – чем кончится ночь, и хоть утром придут ли помочь?» Там, на континенте промежду двух океанов, стихия постоянно распоясывается.) А впишется ли Борис в обыденную мутную интеллигентскую жизнь, если раньше ее не выносил? Бедный профессор Осмолов – как он выпутается, если последует веленьям своего доброго сердца? (Уже последовал.) Однако со Степановной не страшно. Покуда Борис катался в Питер, она успела с Иван Николаичем всё обсудить. Участок Борису оставить, трудовая книжка пусть так в ЖЭКе и лежит. Но потихоньку всей коммуной его наполовину высвободить. Где Света поработает, где Серега за двоих – ему не впервой. Она сама, Степановна, разберется. А Иван Николаич может назначить три дня в неделю, когда он распоряжается Борисом. Так будет надежней. Семен вот совсем избаловался под крылом Фаруха. «Ну конечно, - подумал про себя Иван Николаич, - пролетарская точка зренья. Землю попашет, попишет стихи. Есть и правда в ее словах. Навязывать подвальной общине дармоедов опасно. Как бы не поломалось чудом возникшее хрупкое братство».

Для начала Иван Николаич нашел Борису работу «не наверняка» - обученье подростков стихосложенью в платном частном колледже. Это два раза в неделю, и один «библиотечный день» - пусть пишет свое, раз снова получается. (Будто стихи будут ждать до этого дня. Когда проклюнутся, тогда и вылезут на божий свет. Но как-то выговорить для Бориса его собственный день нужно, раз Степановна хочет порядка. Ее право.)

Они там были такие смешные – подростки. Мало им подходили лицейские занятия. Будущий офисный планктон, белые воротнички. Дельвигов из них явно не получится. Отцы строго спрашивали, проверяли в их тоненьких ноутбуках, каковы получаются стихи. Много они понимают, отцы. На переменах дети отчитывались по сотовому, какой был урок и что проходили. Их готовили к заполненной обязанностями жизни и полному подчиненью. Ну, сочинить стихи к юбилею начальника они теперь смогут самостоятельно. Или посвященье невесте – дочери бизнесмена. Как всё глупо. Бедные компьютерные ребятишки. Похожи на стертые монеты. Уже сейчас лишены характера. Идеально вписываются в контекст. Растите, дорастайте до корпоративных вечеринок. До вашего скучного веселья. До скученно взрослого существованья.

Директриса была сущая гадина. «Берегись, сволочь, - говорил в таких случаях Стриндберг, - мы встретимся в следующей моей пьесе». Но перед профессором Осмоловым заискивала – тот по роду деятельности имел связи с патриархией, в силу чего Борис получил вскоре уроки русской литературы по всему колледжу. Считай закрепился. Степановна забрала у него участок и отдала пока Свете (в правильном расчете на Серегину помощь). Из подвала Степановна Бориса силком не гнала. Ждала – сам уйдет. Как всегда оказалась права. Вскоре в коридоре колледжа Борис встретил некую Ольгу, иной раз покупавшую у него книги в поэтической тусовке. Она там всегда фотографировала выступающих, встав на колени и для верности сев еще на пятки. Свои стихи, из рук вон плохие, читала редко. Инфантильная, болезненно некрасивая, несчастливая по определенью. Здесь преподавала москвоведенье и еще какую-то муть. Роль России в мире – так, кажется, называлось. Вывих мозгов у составителей программ. Окончила курсы английского, приходилась дальней родственницей директрисе, но в частном колледже уроки иностранных языков уже были схвачены. Обрадовалась Борису, будто адресно ей ниспосланному подарку судьбы. Опять стоял темный ноябрь, опять пошел ранний снег – жизнь обошла по кругу. Подвальные обитатели надрывались, скалывая лед, и Борису стыдно было отлынивать. Ольга уже ходила в серой норковой шубке, щурясь под круглыми подростковыми очками.

Борис никогда не влюблялся, даже не знал, что это такое. Расчет всегда удачно сочетался со сдобностью блондинок. Но в нонешних условиях выбирать не приходится. Скоро Борис очутился в квартирке из двух изолированных комнат – Ольга носилась по ней, ударяясь о стены, точно бабочка о стекло: всё пыталась ему услужить. Через два дня Борис сбежал в родной подвал. Сил его не стало. Явилась за ним и Ольга. Не громко, но вполне явственно канючила: «Пойдем, Боренька… там теплая постелька… я купила красной икорки». Все опускали глаза. Кончилось тем, что на красную икорку пошел Фарух. Вернее, поехал. Ольга хотела взять такси – Фарух не позволил. По сказочному стеченью обстоятельств поехали на том же дырявом троллейбусе. Трусился мелкий снежок, залетая в дыру. Похоже, при жизни Бориса этот троллейбус не починят и не заменят. Хотя поживем – увидим. Пока что служит вещественным доказательством могущества небесных властей. Не проси чего не след. Фарух зачастил «на икорку», но подвала не покинул и дружеству не изменил. Борис же как безлюбым был, так безлюбым пока и остается. Знать, судьба его такая, что нельзя ему любить. Хотя опять же поживем – увидим. Встречается с Ольгой в коридоре – та улыбается как ни в чем не бывало. Даже похорошела – не его, Борисовыми, стараньями. Черт возьми, как всё переплетено. Не будем, по совету Стерна, выдергивать ни одной нити, чтобы не испортить всей ткани.

Настал декабрь. Снег валил как нанятый. Борис выходил помогать Фаруху. Кончался год, а конца свету не видно было. Не летела к нам планета Меланхолия, и Борисова меланхолия улеглась. Он изобретал на ходу слоганы для Олеговой мебельной торговли. Ленин с Чапаевым их распевали на нехитрые мотивы, добавляя от себя паскудные рифмы. Тут на веселого Бориса свалилась новая удача. Иван Николаич скомандовал оставить с нового года преподаванье и переходить жить к нему на ролях секретаря. Способный Борис легко составлял тексты на церковно-славянском и даже мог к месту вставить цитату на древнееврейском. Иван Николаич охотно свалил на Бориса большую часть работы с малограмотными церковными иерархами, которые «Христос воскрес» сказать не умеют, а мямлят – «с праздником святой пасхи». Жил Иван Николаич один в трех комнатах. Жена сбежала от него в первые постперестроечные годы – тогда вузовский профессор не мог себе позволить пообедать в студенческой столовой. Вышла за немца и была такова. Дочери за новыми русскими, живут отдельно. Теперь Иван Николаич оперился, завел приходящую домработницу Олесю. Та подавала обед Борису, с наслажденьем копавшемуся в старинных книгах. В подвал ходили вдвоем с профессором, но отлучиться помочь Фаруху у Бориса не получалось – отец Александр занимал его ученой беседой. Семен стал смотреть на Бориса снизу вверх, а не наоборот. (Некогда, свесившись с элитной веранды, глядел вниз на товарища, подметавшего двор.) Степановна гордилась знакомством с Борисом и в простоте не помнила, что своими руками вытаскивала его, точно бегемота из болота. И Серега забыл, как пригрел Бориса под полой своего полушубка.

А Виктория? она разве ничего не знала? как не так. Не знаете вы Виктории. Ейная лучшая подруга Лида осталась духовной дочерью отца Александра. Лиде удавалось вытянуть из говорливого батюшки порядочное количество информации. Понимаешь, Вика, Борис сейчас важная птица. Живет у профессора Осмолова, давнего специалиста по церковно-славянскому языку, на ролях негра. Составляет бумаги лично!!! для патриарха. (Присочинила.) И все они по-прежнему сидят в подвале. Техник-смотритель по их просьбе выдала им десять… нет, двенадцать лишних лопат. И они вчера все гребли снег, все, включая профессора и батюшку. Еще и пели: вдоль по улице метелица метет. Вика, ты слышишь? Ты еще не упала в обморок?

Да, пели. Больше всех отличился Игорь. Батюшка позвал его в церковный хор, но хирург-нигилист пропустил мимо ушей. Его религиозная жизнь пока исчерпывалась тремя событиями: бабушка окрестила во младенчестве, да сам он был восприемником при крещенье Ленина и Чапаева, потом еще играл роль посаженного отца, когда Машу с Юрой венчали. Так вот, они все скребли лопатами. А что делать, если снег всё сыпет и сыпет, словно небо разверзлось? Эдак не хватит и таджиков – придется спецрейсом в Москву доставлять. Эвон как Ярослав старается. Глядишь, и своих красоток с глянцевых обложек позовет на подмогу. Застрелись, Виктория. Ты - противовес подвальному братству. Против кого дружим, ребята? Ну, это насмех. Нашу взаимную любовь одной неприязнью к Вике не объяснишь.

У Бориса полоса везенья. Ему не западло сочинять дурацкие политические вставки в обязательные молитвы приходских священников. Лишь бы Олеся поставила перед ним тарелку борща. Не надобно и жениться (комплекс Виктории). С этой, с Олесиной стороны, и пришла беда. До се Олеся ходила тихая как мышка. Худая, востроносенькая, веснушчатая, глаза водянистые – она их всё прятала, будто бы от скромности. Лет под сорок. Разведена, детей бог не дал. Одевалась без вызова, прилично своему положенью. В один прекрасный день Иван Николаич объявил Борису, что женится на ней. Ничто в поведении профессора такого оборота дела не предвещало. Слепец Борис! Он бы поостерегся – по крайней мере постарался сохранить преподаванье. Конечно, конечно. Борис, вы останетесь жить с нами. Места хватает. Но едва огорошенный отец Александр повенчал друга своего Иван Николаича на никем не знаемой рабе божьей Олесе, раба заходила по дому в столь откровенном неглиже, что Борису воленс ноленс пришлось стать приходящим секретарем. В этом статусе он продержался две недели: Олеся начала к нему подчеркнуто клеиться в присутствии мужа, и отшить ее в пределах приличия не получалось. Профессор делал глухое ухо, оставался нарочито любезен. Всё равно прекрасному Иосифу пришлось бежать без объяснений.

Самое страшное было впереди: Иван Николаич перестал ходить в подвал. Первый случай отступничества в их общине. Безродная Олеся перехитрила профессора, за которым стояло три поколенья дворянской интеллигенции. Бабы! от вас все беды. Степановна не в счет. И Зина, и Маша, и дуравая Света. Еще сестра Бориса и покойная мать. Наверное, где-нибудь есть еще ангелы в женском обличье, но Борису не встречались. Теперь нас в подвале осталось пятнадцать, дружим против Виктории и Олеси.

Степановна не выдаст, Степановна спасет. Ее богатырской силою держимся. Ни минуты не усомнилась в невиновности Бориса. Куда-то переселила Фарухова «племянника», временно занявшего Борисову койку. Тактично организовала так, что облагодетельствованный «племянник» часть дня работал за Бориса – у того сил не стало от горя. Каждую ночь Борису снилось, что сгорела уникальная осмоловская библиотека, и он просыпался в холодном поту. За подвальным окном метался февраль-лютень. Фарух порядком уставал, и Ольга не раз прибегала за ним в подвал. А Борису уже шестьдесят один, и что впереди – непонятно.

Засиял синевой клочок мартовского неба – слишком большая роскошь для подвала. Но с ним пришла надежда. В конце марта явился Иван Николаич – осунулся, руки дрожат. Обнял Бориса и долго не мог слова вымолвить. Олеся прокололась по-глупому. Борис, пока еще жил в осмоловской квартире, как-то заметил ей, прислуге: вот эти книги очень ценны, с ними надо осторожно. Со своей торговой точки зренья заметил. И добавил какую-то фразу, в которой прозвучало слово «антиквар», не то «антиквариат». Про «осторожно» Олеся забыла, а про «ценны» запомнила. Нашла антикваров, уже после бегства Бориса, и толкнула несколько драгоценных фолиантов. Продувные антиквары не стали выяснять их происхожденья – просто бессовестно занизили цену, видя некультурность дамы. (Давно ли дамой-то стала?) И зачем, спрашивается, продала? Ведь муж ее в деньгах не стеснял. Жадность человеческая. Профессор заметил пропажу – она обвинила в краже Бориса. Не тут-то было. Иван Николаич знал всех московских антикваров и скоро докопался до истины. Заодно понял, что Олеся не только сейчас оболгала Бориса, но и раньше сама подвела его под монастырь. Значит, так: прежде всего вернуть книги, потом гнать в шею жену (книги он любил больше, чем нежели жену). И лишь в последнюю очередь идти просить прощенья у Бориса. Тот – человек зависимый, ему бог велел простить раскаявшегося благодетеля.

Клиентуру антикваров Иван Николаич знал. С большим ущербом ему удалось выкупить назад все книги, за исключеньем одного рукописного часослова – уплыл бесследно. Добиться расторженья церковного брака при его связях – пустяк. Олеся вздумала качать права насчет квартиры - нонешние законы оказались не на ее стороне. Иван Николаич выгнал жену еще до развода и пошел в подвал. Отец Александр, увидавши его, заплакал. Был счастлив снова беседовать с боготворимым профессором. Рад был за общину – их снова шестнадцать. Он стал сентиментален, отец Александр.

Послушай, Лида, я приютила профессорову Олесю. (Ну что ж, дурные люди тоже объединяются, не только хорошие.) Она из Белоруссии, моя ровесница. (Врет, непонятно зачем. Уж кто-кто, а Лида Викин возраст знает.) Взяла ее в домработницы. Дела в магазине сейчас идут бойко. (Торговали мы не даром неуказанным товаром.) Так что я раздумала пускать квартирантов. (Надо же, сдалась. Смирилась с судьбой.) Ты знаешь, я хозяйничать страх не люблю. Она сама мне позвонила. (Рыбак рыбака видит издалека.) Нашла номер у Бориса в мобильнике. Слышала обо мне раньше из разговоров профессора с негром, с Борисом. Не угадаешь, за что профессор ее выгнал. Она попыталась бороться с его книжным складом. Снесла потихоньку кое-что в букинистический. Думаю, Борис тут тоже руку приложил. Поживился профессорскими книжками, не иначе. Надо мне было года два назад загнать оптом Борисовы книги. Не хотелось пачкать рук. А у Олеси с профессором дошло до церковного развода – какой стыд. Бедняжка оказалась на улице и бросилась ко мне. Я тут же отказала Люсе – помнишь, ходила ко мне убираться. Хочешь – возьми ее себе. Ну, как хочешь.

Виктория с Олесей сидят колдуют по недавно выпущенному сборнику заклинаний. (Олеся утащила у Иван Николаича в последнюю минуту, а он не хватился.) Проклинают обидчиков именем Петра Могилы – колдуна, не казненного, но высланного Петром Первым в Сибирь. Протыкают иголками сшитых своими руками кукол – старый способ. С бородой Борис, с лысиной – Иван Николаич. Наивный апрель заглядывает светлыми сумерками в осмоловские окна. Колдовство ходит волнами по комнатам, ищет жертв. Обое мужчин отсутствуют. Сидят в подвале, а там резонансом складываются сильные поля: Фаруха, Сереги, Степановны. И переадресация с осмоловской квартиры на подвал не срабатывает. Силы Петра Могилы не хватает. Где бы это записать?

О чем говорят в подвале? о грядущей пасхе, о поездке на дачу, конечно. Фарух не принимает участия в разговоре, отбивая каждую брошенную ему реплику. Смотрит не отрываясь на обложку месяц назад принесенного Ярославом, тогда еще свежего номера журнала. На обложке красуется гурия. Настоящая, без одежд. Ярослав, лишь только заметил повышенный интерес товарища к своему журналу, небрежно бросил: «Ладно, Фарух, я тебе ее приведу. Ты заслужил». И таки привел – велика была власть редактора над фотомоделями. С той поры Фарух сбрендил. Красная икорка его больше не интересовала. Заявившуюся в подвал Ольгу он выпроводил, как некогда Вику. И тут стоящую за дверью беззащитную Ольгу накрыла волна ведовства Виктории-Олеси. В мгновенье ока Ольга переключилась вновь на Бориса, причем с оттенком агрессии. Кой-что о его успехах слышала от Фаруха. Не повидай она Бориса только что своими глазами – ни за что не поверила бы. Сидит, шишка на ровном месте, с серьезными людьми разговаривает… в патриархии работает… разве он достоин? (Надо сказать – Ольга была маниакально религиозна.) А как он с ней, с Ольгою, поступил? И, должно быть, со своей женой (кажется, Виктория) не лучше. Забыв о Фарухе, Ольга погнала по следу Бориса. Не без труда разыскала в давно оставленной поэтической тусовке его прежний домашний телефон. Позвонила. Вылила свою обиду. На том конце провода у двух параллельных трубок слушали ее две женщины, ставшие подругами. Переглянулись и молча постановили: не отвергать; использовать. Ведьм должно быть как минимум три – каноническое число.

У Маши скоро будет сын. Именно сын – так врачи сказали. Там ведьмы стакнулись, тут ангельская душа в мир спешит. С сестренкой жизнью не соскучишься. Будет нас семнадцать. Наверное, в Игоревой машине поставим детское креслице – ведь он почитай дед. Биологический Юрин отец не видавши Юры испарился. Игорь же на Юре как на кролике осуществил операцию века. Не должно было получиться. Рана по современным военно-медицинским стандартам была смертельная. А вот получилось. Пока дрожал за Юру – полюбил его. Уж расстарается, положит Машу в женское отделенье госпиталя. Она там примелькалась, помогая Зине. И уж сам подежурит за стеной сколько нужно. (Назовем Алексеем.)

Поздняя пасха- начало мая. Звон стоит, народ праздный шатается. А эти две ханжи, Виктория с Ольгой, и одна недавно проявившаяся потомственная ведьма Олеся из Полесья (имя-то купринское) сидят на балконе, считают по пальцам, кому вредить. Борису – основной объект. Иван Николаичу – за Олесю. Фаруху за Ольгу. Отцу Александру за здорово живешь (Вика настаивает). Да полно напрягаться. Всему подвалу скопом. Подвал-то пуст. Все на даче у Степановны – новых дач пока не заимели. Как всегда нету отца Александра – служит. Юры с Машей нет: Машу загодя положили в палату с молодыми ментовочками (прехорошенькими). Зины нету – караулит Машу. Игоря нет – взял дежурство на долгие выходные. Если что, Зина кликнет. Остальные в сборе. Сидят в саду за длинным столом, пьют чай с куличами. Солнце в небе танцует, самовар сияет. Шмель проснулся, липнет к изюмной пасхе. Елка выгнала новые побеги с иголками мягкими, точно у новорожденных ежат. Еж, легок на помине, пробежал фыркая через дорожку. Сорока дергает хвостом на заборе, стрекочет, гостей пророчит. Десять человек за столом – кворум есть. Обсуждают серьезный вопрос: на общую казну строить здесь, где сидим, двухэтажный дом. Не сегодня-завтра дитя родится. Поселим Машу с сыном, Свету – пусть огородничает. Игорь звонит! ура! родился – три двести. А вот и гость – унылый сосед Карп. Ничего, и ему кулича.

Если где коммунизм возникает, то разве лишь стихийно. Насадить его не получается – одни злоупотребленья. В подвале он воздвигся сразу же: Серега и Фарух, сами ничего не имея, взвалили себе на плечи неудалого Бориса. Попавшие в подвал позднее почувствовали разницу с той жизнью, наверху. Видимо, страдали от дефицита братского общенья. Иначе непонятно, почему отдают свои деньги в общую казну Олег, Ярослав – вроде бы прагматичные, удачливые люди. Отец Александр всегда был добычлив и прижимист, а тут вот размяк. Профессор – ладно, он с приветом. Но эти трое не лохи, отнюдь. Кто казначей? Степановна. Коли не ей, так кому и верить.

Честно говоря, ведовству Олесю не учили. Оно сидело в ее генах. Под венцом ей не стоялось. Церковные книги Иван Николаича ее бесили. Новейший сборник заклинаний рука сама цапнула. Олеся продолжала опускать очи долу и во всем подыгрывала Виктории. Пришла Ольга – вдруг Олеся поняла, что видит ее насквозь и под нею на три метра. Сродный с ней, с Олесею, материал. Что святоша – это наносное. Быстро переметнется на темную сторону. И Олеся перешла в наступленье. Не дремли, батюшка отец Александр. Не поленись лишний раз сотворить крест.

Что оказалось-то? оказалось, Серега северную двухсветную избу еще с покойным отцом ставил. Знает, как взяться. Леонид с Павлом ему в помощники – они люди деревенские, у них руки растут откуда надо. Лес купили близко, благо участок от Москвы далёко. Кой-какой инструмент Степановна дала, а частью из Олегова магазина. Господи, как дерево пахнет! одних стружек нанюхаешься. Ну, случались мелкие пакости: то топор в ногу метит, то балка по башке норовит – наши молодцы успевали друг другу крикнуть, отскочить, увернуться. Три ведьмы против троих мужиков, тертых калачей, – упасемся. На верфи тоже опасно было, Серега бает. Они что же, знают про ведьм? не то чтобы знали, а догадывались. Серега их ведьминское отродье за сто верст чуял. Незамутненному сознанью свойственна тонкая интуиция. Звериный нюх, стал быть.

Дружно взяли отпуска, навалились все: Игорь, Олег, Ярослав, Юра, Фарух. Подвели под кровлю, покрыли к октябрю. Идите, дожди, бог с вами. Они и зарядили. А мы сидим в подвале подле теплых труб, передаем с рук на руки Алешу. Крестили его вот только что, закончив стройку. Отец Александр серьезно спрашивал, будто не знал: Вы его мать? – Да. – Родная? – Родная. – Кто у вас родился? – Мальчик. – Сколько ему месяцев? – Пять. – Как назвали? – Алексеем. – В честь Алексея божьего человека. И вы хотите окрестить сына в православную веру? – Да. – Кто восприемники? (Игорь – ко всякой бочке гвоздь – и сосредоточенная Степановна выступают вперед. А про отца Алешиного батюшка не спрашивает, словно его и в природе нет.) Борис задумался. Очнулся, когда отец Александр говорил «отроча сего», и в который раз умилился нежному звучанью слова: от-ро-ча.

Ведьмы. Был ли у них сколь-нибудь заметный рудимент хвоста? Если и был, то они его тщательно скрывали. Ведьмы поселились втроем, сдали Ольгину квартиру. Викин магазинчик накрылся. Она зря расслабилась: что-то прозевала. Пока дела шли хорошо, надо было резко увеличить плату за крышу каким-то чиновникам. Не въехала, мало предложила. Отвлеклась на другое. Напрасно. Уж занимаешься делом, так делом и займайся. Так или иначе, ведьмы тоже зажили коммуной. Не только дурные примеры заразительны. Ольга любила готовить. В те дни, что Борис у нее ошивался, она перекормила его не одной своей любовью. В ведьмкоммуне Ольге цены не было. Олеся учила ее с явным успехом. Заставить человека оглянуться – самое простое упражненье. Передвигать глазами стрелки часов – посложней. Спускать с цепи и обуздывать ветер – высший пилотаж. (Молодые матери с колясками тревожно поглядывали на небо. Перепутанные ветви деревьев вокруг пятиэтажки гремели сухими листьями.) Вика при сеансах магии присутствовала и только хлопала глазами. Растерялась. Толку от нее не было. Нет, был – она получила пенсию. Пятьдесят пять лет, и ни на день меньше. А то: ровесница Олеси. Олесе сорок, и вообще с ней не равняться. Олеся заправская ведьма, ей сколько дашь.

Третий темный ноябрь в безразмерном времени нашего повествованья. Если на самом деле еще не наступил, то неминуемо наступит. К каким действиям хотят нас принудить, пугая концом света? кому выгодно, чтоб мы жили лишь сегодняшним днем? коммерческие штучки. Отец Александр идет в подвал, а ветер его не пускает. Стоит стеной, выламывает зонт, отгоняет назад. Батюшка крестит сырую тьму, закрывает зонт и прорывается к своей пастве. Его кормят, сушат, слушают.

Ведьминская сила – дело неверное. То появляется, то исчезает. Олеся крепко затюкала Вику – та аж в себе разуверилась. Ни фига себе домработница. Всю домашнюю работу делает Ольга. У Ольги квартира и частные уроки английского (с работы она уволилась несколько раньше своего появленья у Вики – в состоянии великой депрессии). У Вики квартира, пенсия и кой-какие сбереженья. У Олеси одно ходячее нахальство. Вика в ее школе даже не ученица – так, вольнослушательница. А ведь было: вплыла в троллейбус через давнюю пробоину шаровая молния – всем явленная Викина ненависть к Ярославу. Это вам не игрушки. Может Виктория, когда захочет. Пока Олеся насылала ветер под рясу отцу Александру, надувая ее подобно парусу и заставляя батюшку двигаться галсами, Вика неожиданно бац! выдергивает силой неприязни стул из-под сидящей вообще в другой комнате Олеси. Олеся, по-деревенски выражаясь, «убилась» копчиком и тут же разумно изменила свои представленья о возможностях Виктории. Теперь хозяйка квартиры наконец-то зачислена в ведьмколледж (со второго семестра).

Иван Николаич очень сокрушался о рукописном часослове. Антиквары дорожили профессором Осмоловым как клиентом, и, конечно, тот, через кого ушел раритет, сознался бы, постарался описать таинственного покупателя. Оставалась легкая надежда, что Олеся спрятала часослов в секретном месте. Поняла его уникальность? решила подождать, узнать цену? Звонить ей на мобильник Иван Николаич напрочь отказывался. Чувствовал себя глубоко оскорбленным. И Борис решил сам взяться за щекотливое дело. Нашел Олесин номер, не стертый в мобильнике забывчивого профессора. Олеся ответила Борису весьма естественным тоном. Да, я живу сейчас у Виктории, вашей бывшей жены, и какая-то книжка со штампом «библиотека Ивана Осмолова» у нас на столе лежит. Вы ведь Викин ключ сохранили? Зайдите сегодня к вечеру, заберите. Дома никого не будет. Вика не хочет вас видеть, а мне встречаться с вами некогда. И Борис пошел. Не пошел, побежал. Отпер поврежденный господним гневом замок. Вошел – ни души. На столе… паршивая современная книжонка – сборник заклинаний. Мешанина из немногих подлинно народных и присовокупленных «для объема» фальшивок, неуклюже сфабрикованных составителями. Но штамп Иван Николаича есть. Провела Олеся Бориса. Столь несложное даже для необразованного человека названье могла ему продиктовать по телефону. Борис не несся бы колбасой, с бьющимся сердцем – чуть из груди не выскочило. Значит, заманила. Неспроста. Борис сунул книжку в карман – наша, значит наша – и скорей рвать когти. А замок не открывается. Нашел время барахлить. Борис положил книгу на столик в прихожей, покопался в кармане – никакого другого ключа там не нашел. Попробовал снова тем же ключом – замок поддался. Оставив дверь приоткрытой, Борис протянул руку за книгой – книги на подзеркальнике не было. Ну, квартирка. Ладно, без такой безвкусной писанины обойдемся. Иван Николаич о ней даже не упоминал. Вышел, захлопнул дверь. А навстречу ему…. Ольга. Поклонилась непринужденно, глянула на замок – тот щелкнул – дверь отворилась. Ольга скрылась за ней. Да их тут целая банда. Заклинательницы змей и мужчин. Ольга это была или не Ольга? Прямая –а прежде сгорбленная. Самоуверенная, в венецианском суконном плаще с прорезями для рук. Супермодельная стрижка, дерзкий окрас. Очков нет. Линзы? возможно. Глаза нараспашку. Косметики незаметно, но лицо явно красиво. Довольно страшной красотой. О господи. Иван Николаичу рассказывать нельзя. Борис ему о происхожденье дырки в троллейбусе и о пропаже своих книг не говорил. Правда, Ярослав сбивчиво упомянул о шаровой молнии прямо против его, Ярославова, носа. Профессор спокойно прокомментировал: законы природы. С такими законами офигеть можно. Борис пришел в себя. Он уже сидел в узнаваемом до последней царапины адском троллейбусе. Ехал к себе в подвал. Скорей заземлиться, потереться боками о товарищей. Поговорить с Серегой – тот поймет. Большой, дурашливый, без единой злой мысли. Серега, мы получили предупрежденье. Объявленье войны. – Скажи батюшке, Борис. Его компиляция. - Компетенция, Серега. – Один черт. (Наслушался профессорских разговорчиков.)

Исчез Фарух. Не пришел ночевать, не отвечал по мобильному. Ярослав позвонил гурии с журнальной обложки. Та ничего не знала. Господи, не наложил бы на себя рук, некрещеная душа. Пришлось Борису выйти на свет и всё как есть выложить. Чем занимаются три дамочки в Викиной квартире и какую Ольгу он, Борис, повстречал. Дальше более-менее понятно. Версия Бориса с небольшими измененьями была принята. Так вот: Ольга в безрукавом венецианском плаще приперлась во двор к Фаруху. В подвал не пошла - там отец Александр. Знает кошка, чье мясо съела. Чудеса – дело церковное. И ты со своим ведьминским рылом не лезь. Увела Фаруха с собой. В Викином нечистом жилище три ведьмы закружили бедного Фаруха, ровно Наинины чудные девы – Ратмира. Защекотали точно русалки. Боже милостивец! Профессор удрученно помовал головой. Три дни думали, что предпринять. Еще ничего не придумали – Фарух появился. Молчит, но Ярославов журнал выбросил в мусорный бак. Нет худа без добра. Трудно нехристю против ведовства. Тут, глядишь, перекрестил ведьму – она и притихла. А от ихнего мусульманского складыванья ладоней лодочкой никакого проку.

В ирреальном повествовательном времени кончается год. В короткие дни его ведьмы спешат поболе накуролесить. Вызывают снежную бурю, надевая сапог не на ту ногу. (Фарух надрывается, ломая лопаты.) Портят навигатор в Олеговой машине, засылая в него Викин адрес. Крутой Олег держится, ездит без навигатора. Не с его осторожным характером соваться к ведьмам в логово. Борис сидит в осмоловском кабинете, открывает патриарший сайт, а ему на экран лезут черти с рогами и мерзкие предложенья от незнакомых людей, с фотографиями еще того гаже. Степановна соображает, как бы провести со всей огромной семьей праздники на даче, в новом доме, где еще нет отопленья. Но Леонид с Павлом по прежним питейным строительным каналам уж раздобыли две электропечки, что стояли в кабинах советских подъемных кранов. Зверь печка. Подключаться будем с «крокодилами» к голым проводам на забористом морозце. Авось не сгорим. Что разрешает Степановна, то и можно. Поедем в четыре машины – Ярослав отдал Юре давно стоявшие на приколе старенькие жигули. А елочка, вытянувшаяся за лето, ждет не дождется, когда ее нарядят.

Рождество на промерзшей даче. Пахнет горелой пылью от бог знает где завалявшихся электропечек. Пахнет горелым воском – на елке настоящие свечи. Елка из лесу, а та, у калитки, стоит вся в снегу и в серебряной мишуре. Отец Александр как всегда по великим дням отсутствует: он при исполненье. Иван Николаич вычитывает за него: на земле мир, в человецех благоволенье. Алеша спит в большой картонной коробке на Серегином тулупе. Маша вьется над сыном, круглоликая, ни дать ни взять мадонна Корреджо. Острый месяц – ловко подвешен – качается меж ветвей. Нет, это ветки яблонь качаются. Год кончается, и ведовство не успело нам причинить вреда. Живем дальше.

Тринадцатое января, старый новый год, одиннадцатый час. Ясная ночь, небо что твой звездный атлас, только мифические фигуры не нарисованы. Скользко, но пробок нет – все сидят провожают. Олег едет в подвал, в свой родной андеграунд. Весь день в магазине была толчея. Устал как последняя кляча. Тойота его не слушается, поворачивает по давно скурвившемуся навигатору. Выкрутил руль до упора – никакого эффекта. Вроде еще не пил, а еду точно с автопилотом. Звонить Игорю – пусть выручает, берет на буксир. Мобильник тоже дурит: вместо Игорева кажет номер Виктории. Олег видит в зеркале – на заднем сиденье женщина. В машину он, крест на пузе, ее не сажал. Дама сверлит его, Олегово, отраженье жесткими зеньями. Видел Олесю Олег только раз, на ее же свадьбе. С тех пор она, как и Ольга, сильно переменилась. Наколдовали они себе красоты воз и маленькую тележку. Подумавши. Олег всё же спросил: Олеся, вы? куда вас везти? Молчит. А едем к Виктории. Олег оставил рулить и покорился судьбе.

Каким путем вошли в квартиру – Олег себе отчета не отдавал. Полное впечатленье, что в стельку пьян, хоть с рождества в рот не брал. Стол накрыт, а кушать не подано, и трапезующих не видно. Завезла его ведьма на ужин, а уж его ли будут потчевать или им кого потчевать – это как решит треугольник. Время идет неверно, полночь бьет, а ехали всего ничего. Игорь в подвале ему, Олегу, уж обзвонился, и никому кусок в горло не лезет. Отец Александр читает одними губами: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его». Что Олега по следам Фаруха заманили ведьмы – ни у кого сомнений нет. Умоляют Фаруха рассказать, каково ему в ихнем поганом вертепе гостилось. Но у того словно язык отнялся. Милицию, полицию, или как там ее, против ведовства не позовешь. А ведь когда-то отец Александр сам кропил углы Викиного жилья святой водой. Тьфу да и только. Вражья сила взяла верх. По грехам нашим. Всё деньги стяжаем – казнится батюшка. Казнись, казнись. Сам распустил Викторию, не окоротил вовремя. Теперь пожинаю плоды. Мысли отца Александра от осужденья собственной слабости перешли к печальной констатации общей несостоятельности нонешней церкви и тем самым приняли опасное направленье. Отец Александр одернул себя и воззвал к Игорю, умеющему творить добрые дела без лишних разглагольствований: «Господин доктор, скажите бога ради, можно ли чем горю помочь». Игорь ответил не долго думая: «Конечно, обидно, что мы провожаем год без Олега, а бабы там над ним издеваются. Заставляют голым бегать на четвереньках, ездят на нем верхом в том же голом виде. Могу себе представить. Но хорошо уж то, что мы знаем, где он. Рано или поздно его отпустят, с угрозыском иметь дело не захотят». Атеист он и есть атеист. Ни в бога ни в черта. Но всем стало покойней от его уверенности. Олег вернулся на следующий же день. Сказал ворожеям – дорогой за себя дам откуп. А ворожейки уж привыкли много тратить. Выпустили пленника, но в режиме ведьмпилота довезли до ближайшего банкомата. Очень современные колдуньи. Рассказывать об их тайных ритуалах Олег отказался. Даже заикался, отнекиваясь. Пришлось оставить в покое.

Ярослав крепко задумался. Если так играть – откуплюсь, чем только пожелаешь, - то следующим будет он. Похитят его. Нужно принять меры. Опередить их. А то вишь – шаровую молнию к носу. Шутка ли. Попрыскать машину святой водой? пустое. Опрыскали целую квартиру – и такое в ней развелось. Живучи у отца Александра, Ярослав всё же не мог с ним посоветоваться. Обратился к своим фотомоделям. Характер у них был тот еще. До ведьминского не дотягивал совсем немножко. И Ярослав решил: подобное – подобным. Собрал их, тринадцать, у себя в кабинете. Взаимная ненависть красоток стояла в воздухе – хоть топор вешай. (Вот это мне и нужно.) Вострите уши, мои длинноногие. Клянусь говорить правду и только правду. И рассказал всё по ряду. Как шаровая молния стояла перед его, боссовым, носом. Как Борис ходил вызволять украденную книгу. Как три дня пропадал Фарух и по возвращенье выбросил журнал с Марининой фоткой. (Очень кстати упомянул – Марина вся передернулась.) Как околдовали Олега, и машину его, и мобильник, а в конце концов развели на приличные бабки. Девочки, вы ведь не дочери лоха. Не в монастыре воспитаны. Предложите, небесные ласточки, верный способ переиграть трех немолодых теток. Слушаю вас. (А что ему сказали – мы, право, не слыхали, но дело завертелось, счет времени пошел.)

Чернокнижником Виктория прозвала Бориса во дни сравнительно мягких отношений. Борис и впрямь сильно смахивал на Фауста. Был похож на что угодно, только не на себя- недавнего выкреста. Иван Николаичу понравилось данное Викой прозвище, и он долго смеялся. Потом отодвинул часть книжного шкафа, отпер потаенную дверцу, и взору Бориса предстали фолианты по черной и белой магии на нескольких языках. «Только, Борис, не обольщайтесь. Не ждите слишком многого. Не тратьте времени на постиженье вздора, смысл коего темен и невнятен. Просто выньте из шкафа, как снимают икону со стенки. Подержите в руках – возымеет действие. Сколько фаустов склонялось над этими томами. Это стоит намоленной иконы. Однако интуитивное деревенское ведовство намного результативнее. Им культурные люди тоже интересовались. Не одним лишь фольклором или народным лексиконом. Показал на непереплетенные книги с ятями времен Елены Блаватской. «Ну и крестный у меня», - подумал Борис с восторгом и ужасом.

Уже февраль не по-городскому яркими бликами солнца упрекал за немытые стекла, когда Ярослав привел глубоко уважаемых чернокнижников в собранье тринадцати злобных дев. Тринадцать пар прекрасных глаз в наклейных ресницах устремились на них, отнюдь не авантажно одетых. «Юные леди, - обратился неуверенным тоном Иван Николаич к необычной аудитории, - вы действительно хотите вступить на путь ведовства? Нынче за это не сжигают, и я не знаю, какими резонами убедить вас остаться в неведенье. Что, такова мода? на асфальте пишут по трафарету телефоны ясновидящих. Вы хороши точно тринадцать Сикстинских мадонн. Замечали ли вы, сколь красит женщину материнство?» Фотомодели, у коих не было доходу опричь того, что в их фигуре, промолчали. «Ну что ж, - вздохнул профессор, - начнем, пожалуй». И раскрыл рассыпающуюся на тонюсенькие тетрадочки пожелтевшую брошюру непочтенного вида. Подоткнул торчащие из нее нитки и стал читать со всей твердостью, какую предполагала старая орфография.

Серегу никто не заставлял. Он сам вызвался. Сказал: «Ведь я не на верфи родился. Не лебедкой из матери тащили. Родился я в деревне Волк под лесом, конца-края которому мы не знали. Никто на выход из лесу в ту, в восточную сторону не набрел. А ведьмы у нас были, с незапамятных времен. Жили с нами бок о бок, и мы знали, кто у нас знает. Ходили мы к ним, носили подарки. Иной раз спросишь кой о чем. Ответит, коли захочет. А подарок всегда возьмет. Лишь бы зла не натворила. Пойду-ка я взгляну на нонешних колдуний. Живьем не съедят. Поговорю как умею». Услыхала Света – и завыла. А Зина ну подвывать. И дитя у Зины на руках куксится. Пошел Серега в новой ЖЭКовской куртке по теплому апрельскому дождичку, по Борисом данному адресу, и про себя читает: свете тихий святые славы бессмертного отца. А в кармане у него Борисов ключ. Хотя что ведьмам ключ. Они себя и без замка оградят. Позвонил. Спрашивает противный такой голосочек: «Кто там?» – «Газовая служба». Открыла, не боится. Ее самоё впору бояться. Виктория, и голос ее был. Видел-слышал ее Серега, когда в подвал скандалить приходила. А она его узнала ли? Сидят на виду в большой комнате обе ейные подруги – ишь вырядились. Серега в кухню. Пошевелил зажигалкой возле конфорки. Даже вентиля не открывал – огонь ему в лицо как полыхнет! все брови опалил. А брови у Сереги были знатные. Обернулся – все три у него за спиной стоят, усмехаются. Поднял было Серега руку для крестного знаменья – рука не подымается. Вот оно ведовсто. Повели его в комнату – ноженьки сами идут. Усадили – ноги сами подкосились, так и плюхнулся в кресло. И давай допытываться: зачем ты, балда, к нам полез? По сказке так по сказке, обойдемся без подсказки. От одной мысли про Пушкина, как его в школе проходили, язык развязался. «У нас в подвале, - храбро начал Серега, - батюшка отец Александр за главного. Он тебе, Виктория (сердито смотрит на хозяйку), все углы кропилом кропил. А ты? где на тебе крест? Смотри, доиграешься». Встал с трудом, но своей волей. Пошатываясь, поплелся в прихожую. Пронеси, господи. Открыл замок Борисовым ключом - и давай бог ноги. На первый раз хватит с них. Пусть задумаются. (Фига два они задумаются. Добрые люди с вербой идут, а в вышине апрельской ночи сражаются стенка на стенку вышедшие из тел проклятые души колдуний. Тринадцать злобных дев, чуть пригубивших ведовства, против черной троицы матерых ведьм, погрязших в скверне. Эвэйявонна! Элингавэнга! Летят пух и перья из сумрачных крыл.)

Пасха всегда хороша. Попрание смерти, надежда на то, что тленья можно убежать. Лезь на колокольню, звони, покуда пускают. Колокола с облаками в сговоре. Поедем потом по лесной дороге, а лес нам: «Христос воскрес!» Откроется поле - стоит у опушки святая Русь рядами безмолвных фигур. И только лишь птичий щебет, и только северный свет.

Сорок дён всё Христос Воскрес, и сорок дён нет занятий в ведьмколледже. И что ж вы думали? тринадцать злобных дев не тратили времени даром. Лихое споро. Когда Иван Николаич пришел с ассистентом Борисом – девицы уж многое сами умели. Откуда взяли? А дядько лысый их знает. Эреньяведда! и подняли своих учителей над полом на полметра. Те повисели немножко и запросили пощады. Не тщись учить фотомоделей. Они тебя сами научат – ужо будешь помнить. Так облучили глазами, что господа чернокнижники отлеживались два дня. Вы за кого, тринадцать новых ворожей? Не на беду ли вас активировали? Раньше всей вашей работы было одеваться-раздеваться. Теперь от одного вашего взгляда у ни в чем не повинных людей расстегиваются молнии.

Они перестали сниматься для глянцевых журналов. Вообще отказались раздеваться прилюдно. Не иначе – у них наметились в зачаточном состоянье хвосты. Они купили апартаменты в новом доме, что навис над Фаруховым подвалом. Верхний этаж с выходом на рекреационную крышу. Квартиру из восьми комнат на все четыре стороны света, почти что пентхауз. Иван Николаич с Борисом там побывали - удостоились приглашенья. Лидерша – Фарухова Марина с журнальной обложки – заняла отдельную комнату. Остальные девушки по двое. И общая столовая с ЖЕРТВЕННИКОМ. Услыхавши, отец Александр оборотился лицом к новому ведовскому гнезду и громко запел: да воскреснет бог и расточатся враги его яко дым от лица огня. Что и повторял ежевечернее. Бог уже воскрес, уж месяца два как воскрес, светлый июнь на дворе, а они, видите ли, купили… откуда деньги? и так много? в такой короткий срок? Пес их знает. И куда они намерены стартовать с этой крыши?

. В компьютере у Бориса полнейший винегрет. Церковные тексты для патриархии и отрывочные переводы описания магических ритуалов. Тексты ссорятся, наезжают друг на друга, подпускают направленного вируса. Распечатки Борис старательно вычитывает. Всё равно давеча отправил в патриархию по электронной почте бесовский текст. Ему вежливым тоном проговорили по скайпу: вкралась ошибка, пошлите заново. Послал. И про себя послал их, святош за деньги, ко всем чертям. Эвелладенья!

\У корпорации Викольголес давно ничего не выходит. Выследили слабенького Семена, подкараулили втроем, сидя в новой машине у продуктового магазина. Семен, на побегушках используемый, вышел с тяжелыми сумками. Открыли дверцу, бибикнули – сел, развалился точно генерал Топтыгин. А навигатор кажет Фарухов адрес, и тачка в опробованном режиме автопилота везет седока с поклажей в подвал. Похоже, тринадцать способных недоучек ведут двойную игру. Искореняют Вику как класс и одновременно держат весь подвал под прицелом. Бди, отец Александр. – А я не дремлю. Колкий терн у меня на ложе.

Июнь, всеобщий любимец. Как на земле хорошо. Оставьте, оставьте нас здесь погостить - не натворим авось непоправимого зла. Алеша начал ходить, Света держит его за рубашку. Двухсветная изба с трудом прогревается после зимы. Алеша подымает голову – в каждом окне зависла улыбка тех, кто его растит. Поднял голову, упал и даже не плачет – слишком светел июнь.

Нет середины. Немолодые тетки советской закалки – Степановна с Зиной, печальницы обо всех. Светлана, пьющая пенсионерка, и пожилая ведьма Виктория. Маша, юная мать. Тринадцать прекрасных колдуний с журнальных обложек. Меж ними Олеся и Ольга, им лет по сорок, но пальца в рот не клади – они тоже «знают». Кого же любить, кому верить? бедный Борис. Сотворим ему пару из воздуха – всё в нашей власти. А уж сумеет ли он прилепиться – не знаю Тут я бессильна.

Но кто же придет и откуда? И что ему нужно, Борису? Если б я знала. Мир полон крючков без петель и петель без крючков. Ему нужна игра в одни ворота. Чтоб его поселили, обслужили, накормили, обласкали. Чтоб его понимали, чтоб им восхищались. Вот видите: добавилось новое требованье – пониманья. Раньше такого пункта не было. Избалован дружбой. А человек он сложный, поди пойми. Не могу поголовно осчастливить своих героев. Довольствуйтесь полумерами.

Полумерами и довольствуемся. Иван Николаич сменил после Олеси трех домработниц. Третировал, к книгам не разрешал подходить. Четвертую звали Ириной. Она ютилась поблизости, три остановки того же пораженного божьим гневом троллейбуса, в семье сына. Одну квартиру продав, они потеряли, чтоб не сказать покрепче, все деньги. Не удержали в руках небольшого торгового дела. Ирина выслушала запрет, относящийся к книжным шкафам, и тут же нарушила. У рыцаря Синяя Борода были такие жены. Нашла рукописный утерянный часослов и выложила на стол, посрамив недоверье хозяина. Где нашла? не трудитесь, не угадаете. В давние дни Иван Николаич на смех украл в чиновничьем кабинете пустой переплет с надписью: Карл Маркс, «Капитал». В него Олеся спрятала часослов, надеясь продать со временем подороже. После такой находки Ирина с триумфом утвердилась в должности haustochter. Только в подвал ее не пускали – причуда Иван Николаича. Плевать, Ирина отлично могла проводить одинокие вечера за чтеньем эзотерической литературы. Ключ от хранилища отыскала легко. Симпатичное существо, вы не находите? Август стоял спокойный, с легким налетом грусти. День убывал, и струились дни, точно в песочных часах. Вот, появилась женщина. Женская партия в опере. Это не для профессора, это для секретаря. Борис, сказавшись занятым, пропускал тусовки в подвале.

Леонид с Павлом, умельцы предместья, прошедшие школу халтурной стройки во времена перестройки, состряпали отопленье в новом доме на участке Степановны. Газ в принципе был, платите и подключайтесь. Ну, заплатили из нескудеющей общей казны. Теплая осень ходит вкруг теплого дома, шуршит чуть слышным дождем. Мы ждем – придут темные вечера, Вчера улетали птицы. А Свете лишь бы напиться. О рифма, вечный тиран!

Ирину и на дачу не брали. Ночевала в квартире профессора, блюла профессорскую библиотеку, покуда мнительный Иван Николаич ездил по разбитой дороге с друзьями в бревенчатый дом. Борису хотелось остаться тоже - боже, как изменился! Но там, у Степановны, нежданно-негаданно выбросили другую приманку. Наверху, в дальней сухой каморке (отопленье было сделано в двух этажах, хвала Леониду и Павлу), вдруг обнаружились наваленные штабелями чуть-чуть горелые книги Бориса. Едва лишь увидел – ему от волнения стало дурно. Перебирал из последних сил – все или не все? Стоял четвертый в нашей призрачной повести мрачный ноябрь, и ни одно окно не светилось в дачном поселке. Ни в новых коттеджах, ни в старых дощатых домах. У нас оазис тепла, и Борис, вздев очки, читает вслух друзьям растрепанного Платонова. Тихо гудит котел под лестницей, тихо ступает ночь. Отец Александр, почему со мною такое творится? Мы привыкли к чуду рожденья и смерти, к чуду восхода солнца, к недолгому чуду любви. Книга – чудо сама по себе, отживающее и тленное. Вон, у Платонова отваливается переплет. Отчего они у меня исчезают и появляются? Батюшка только разводит руками. Не всё доступно уму. (Заговорил про чудо любви. Это что-то новое.) Ярослав продолжает отношенья с приведьмленными фотомоделями. Ну и как? Очень круто. Право же, они раньше такими клевыми не были, мои девочки. Батюшка делает вид, что не слышит.

Пашка, Игорев сын, давно уже ходит в школу, а Игорь катит баллон на Галю, Пашкину мать. Мол, она тоже ведьма. Ты жил с ней – хвоста не видел. Брось, не трепись. – Сам брось. Хохлушки все как одна… (Ирина тоже оттуда. Химическая завивка, немного склонна к полноте. Маленького росточка, на ведьму ничуть не похожа. Туда же, сидит изучает старинное в ведовство. По стенам шатаются тени Виктории, Ольги, Олеси. В окно стучатся перстнями тринадцать встревоженных дев. Боятся Ирины. Один Борис не боится. Подходит, целует сзади в жесткие завитки. Всякая женщина зло. Но дважды бывает хорошей: или на ложе любви, или на смертном одре.)

Фарух уехал на родину – ненадолго. Не был четыре года. Фаруху сорок пять, жене сорок три, сыновьям всем за двадцать. Какой был смысл для семьи в его отъезде? почитай, никакого. Он им практически не помогал. Так, слал подарки. И что ему в русском снеге? На удачу надеялся? не сбылось. Не могут без нас, приросли к России. А снег? кто его убирает, покуда Фарух там женит младшего сына? Фарухов «племянник», Серега, Света и остальные все понемножку. Лопат хватает. Сошлись покинутые народы, ищут работы, ищут защиты у нас, не умеющих жить. А снег и летит, всё лежит.

Фарух же летит обратно на север над снежными тучами. Уже позвонил Степановне перед вылетом. А простодушный отец Александр сказал духовной дочери Лидии, что для разминки сгребает снег, но завтра выйдет дворник таджик Фарух, и эта забава кончится. Вика нашла в интернете рейс из Таджикистана. Господи, как трясет самолет - то и дело ныряет в воздушные ямы. Но самое страшное дело у ведьм не выходит. Фарух по прибытии в Домодедово сразу пошел в мечеть. Пятнадцать ступенек по лестнице – и молись не хочу.

Теперь вот Ирина. Ну куда она лезет? Прямая юбка, позднесоветский вид. Как она, милая, быстро стала для всех угрозой. За спиной у профессора раздвигает шкафы и уходит за полку, набитую старыми фолиантами, в неведомое измерение, в параллельный мир. Ирина!!! Борис, когда она только успела – полминуты назад нам кофе сюда принесла. Ну, женщина… тихий омут… сумела к нам подольститься, Воля моя – я сжег бы их всех на одном костре.

Пришлось взять ее в подвал. Так безопасней. Пусть лучше будет на нашей стороне. Похоже, заткнет за пояс шестнадцать уже состоявшихся ведьм (тринадцать плюс три). Итого восемнадцать наших, считая дитя. «Их» семнадцать, если добавить Галю, Игореву жену. Разве фотомодели уже против нас? черт их знает. Без Ирины не обойтись. Она сама водит собственные старенькие жигули. Садиться с ней. рискуют только Борис, да Иван Николаич, да Семен – после долгих уговоров. Она раздвигает глазами пробки. Прет впереди подвального кортежа словно атомный ледокол. Куда? а на дачу. Еще и весна не настала – на дворе масленица. Когда зима изломится, медведь переворотится… Блины Ирина печет ловчей Степановны. Куда там Зине и Свете. Ирина добилась того, что Иван Николаич окончательно перевел ее из приходящих домработниц в проживающие. Раньше лишь оставлял дежурить, уезжая. Опять трое в трех комнатах – профессор, Борис, Ирина. Но теперь Борис плюс Ирина. Совсем другой коленкор. А вот и март воссиял. И сразу купил нас со всеми потрохами умытым солнышком.

Фарух современный мусульманин, отец Александр современный священник. Время берет своё. Батюшка насторожился, когда появилась в подвале Ирина. Пришлось Иван Николаичу прочесть ему лекцию о черной и белой магии. Гм… белая? и мягкий батюшка уступил. Тут Степановна с Зиной начали подозрительно хорошеть. Лет сорок, больше не дашь. Ирина сообразила, сколь хрупко подвальное братство. Хватит с нас одного Ярослава. Пусть гуляет, а другие ни–ни. Гурии-фурии фотомодели умышляют втайне против нашего сообщества. Не допускать. Стеречь.

Не получилось. Похитили Леонида и Павла. Их не было две недели. В подвале сходили с ума. Они появились внезапно на элитной веранде, откуда поглядывал некогда на Бориса Семен. Отмытые, остриженные по последней моде, будто двое Онегиных перед выездом в свет. В тонкосуконных пальто, с тоненькими ноутбуками. Весь андеграунд столпился внизу, глазея на них. Все мы задрали головы возле драной березы, ожившей нежданно-негаданно под напором весны. Милые, вы? спускайтесь, спускайтесь сюда скорее. Нет. Деловая встреча. Уже сигналит шофер. Мы регистрируем фирму. Нет времени. Извините. Поворотились спиною и зашагали прочь. Нас стало шестнадцать, как некогда. Так и не появились безымянные женщины наших двоих мужиков.

Галя, Игорева жена, бранчливая покинутая хохлушка. Она-то как раз объявилась. Давно, года три с лишним тому назад, узнала у госпитальных сестер Игорев первый адрес после побега и городской телефон (то есть Викин). Иной раз звонила по нему, красноречиво и враждебно молча. Но Вику не перемолчишь. Сейчас вот Галина заговорила. Долго же собиралась - сын уже в третьем классе. Ваш муж? спрашивайте его в другом месте. Впрочем, зайдите на досуге ко мне. Три ведьмы переглянулись. Триумвират безмолвно вынес вердикт: оприходовать эту бабенку. Недаром мы посчитали Галину семнадцатым номером. Семнадцать против шестнадцати. На их стороне перевес.

Теперь колдуем на Игоря. Самая распространенная в отделе реклам операция – возвращенье блудного мужа. Весна, три с половиной года как ушел из семьи - перегиб семилетнего цикла – вдвойне удобный момент. У Игоря в голове клубятся законные мысли: что ему тут, в подвале, нешто медом помазано, когда у него богатство – девятилетний сын? Почти что мужик. Пойти, заткнуть крикливой женщине наглухо рот поцелуями – разве он, Игорь не в силах? Разве не в силах он верховодить в семье? Только как встретят его? (Прекрасно встретят. Весь квартет ведьм постарается.) Главное – не появляться в подвале уже никогда. (И не появится долго.) Там велико обаяние дружбы. Держаться, не подпадать. (Сейчас ведьмквартет выполнит операцию «позвони мне».) Игорь звонит Галине. Прощай, любимый подвал. Вот нас опять пятнадцать. А ведьм на сегодня шестнадцать. Поведьмовала Галина - и за щеку. Но всё же у них превосходство. Мы потеряли лучшего, в том нет никаких сомнений. Как мы залечим рану, как у нас сложится жизнь? Чтоб у него сложилась. Чтоб его сын простил.

Всё в мире рождается и умирает. Человек, семья, этнос. И дружеские группировки тоже. Вы думали, Олег вечно будет жить у санитарки Зины? как бы не так. Олег не имеет ни в чем собственного мненья. Все крестятся – и Олег, рано ли, поздно ли. Игорь ушел из подвала – уйдет и Олег. Вопрос времени. Ходит с какой-то из фотомоделей, самою безобидной, по имени Эвелина. Где снюхались – я не знаю. Не ходит, конечно, – ездит. По ресторанам, я чай. Хочет жениться – отец Александр не венчает. Найдем другого, сговорчивей. (Не стали даже искать – так расписались.) Не ждите, ребята, Олега. Их стало пятнадцать, ведьм, - двенадцать моделей и Викино трио. А нас четырнадцать. Задержаться бы хоть на этой отметке. Денег у нас кот наплакал. Степановне с Зиной не стать привыкать к нужде и к беде. Три тачки у нас: Ярослава, Юры, Ирины. Мы едем на дачу. Летит за нами пасхальный – не прощальный ли – звон.

Коммуна наша, драгоценный сосуд! как разобьешь – не склеишь. Когда уходил от нас Иван Николаич (было и быльем поросло) – мы испугались. Но до поры обошлось. Теперь 18 - 4 = 14. На пасху сидим за слишком длинным дачным столом. Двухлетний Алеша болтает: баюшки, баюшки. Что это он, спать хочет? Нет, он батюшку ждет, отца Александра. Тот ему обещал яичко не простое, а золотое. Значит, нас за столом тринадцать? Двенадцать Нет Ярослава. Уже второй раз не ездит, без объявленья причин. В подвал иногда заглядывает, но от батюшки съехал, а куда – не сказал. Сильные наши уходят: в подвале им стало тесно. Оставивши нам недвижимость, отложились от нас.

С Ярославом не так хорошо получается, как с Олегом. Вроде он, Ярослав, изучил досконально фотомоделей. Вроде он сам их науськивал на ведовство. Мол, не дочери лоха. Не в монастыре, мол, воспитаны. Теперь такое творится, что еле решаюсь вам рассказать. Марина сложила с себя полномочия директрисы ведьмколледжа. Живет в одной комнате с подругою навсегда утраченной Эвелины. (Эвелина, не пожалевши доходной фигуры, затевает рожать.) Столовой с жертвенником не тронули. В освободившейся комнате селится Ярослав. Знакомьтесь: хохлацкий ведьмак (хорошо, что не вовкулак). Он тоже «из» Украины. Все хлынули к нам, на наше немерянное пространство, на нашу невиданную простоту. На этот раз двойная потеря: один из нас ушел к ним. И счет тринадцать – шестнадцать, они ведут. Отец Александр Ярослава больше в подвал не пускает. Кротко кропит кропилом по оскверненным углам. Июль, под горкой у родника зацвели столетние липы. Кувшинки раскрылись на длинных стеблях, проплывает отрадный звон.

Вот на пороге сентябрь, и сразу всё пригорюнилось. Вроде еще не желтеет, просто притихло и ждет. Бревенчатый дом наконец просох – лето было погожим. Камина у нас нету, это всё баловство. В обшитой вагонкой светелке чугунные батареи, а на стене картинки из старого «Огонька». Саврасовские ветлы на размытой дороге и репинская девочка с приспущенным пояском. Немилосердно крутится на кухне газовый счетчик. Света с Ириной варят на всю ораву обед. Не покидайте нас, милые. А уходить то и некому. Те, кого всюду ждут, уже улетели, блин.

Ярослав глянцевый журнал прикрыл. Издает две воинственные патриотические газеты: одну на русском, вторую на украинском языке. Газеты бранят друг дружку на чем свет стоит. Грозятся не на шутку. Сам Ярослав то кацап, а стукнется о землю – уже и хохол. Вновь ударится оземь – кацап. И никаких тебе синяков. Его фотомодели надели строгие костюмы, организуют антиправительственные митинги в Москве. Через час – овойявылко! перелетели на метлах в Киев и там баламутят. Обернули косы вкруг головы, розмовляют по-украïнськи. Где только выучились, заразы. Способные, блин. Ирина пока до них не касается. Заняты делом – и ладно. Чем бы дитя не тешилось. Ирина сконцентрировала вниманье на Викином логове. Всё-таки любит Бориса, охраняет его. Надо же, кто-то Бориса любит. Скоро ему шестьдесят четыре. Рыжая осень ложится под ноги, и на душе покой.

Эвелина родила дочь, назвали Софьей. Принесли с Олегом вдвоем дитя во храм на Соколе. Отец Александр поначалу нахмурился, но девочка улыбнулась беззубой улыбкой, и батюшка не совладал с нахлынувшим умиленьем. Крестил Эвелину Евлампией. Та не спорила – абы как. Трижды она отрекалась от сатаны. Софью так Софьей и окрестил. Потом повенчал Олега с Евлампией, привенчав младенца Софию. Всё по чину. И снова нас стало семнадцать. Семнадцать против шестнадцати. Пока что мы побеждаем. Растет невеста Алеше. Жизнь идет – пошатнется, маненько прихромнет и шкандыбає дальше. Сжать зубы, терпеть, дождаться. В России надо жить долго. Нахрапом не выйдет. Ждем-с. Не надо нам революций. Тот, кто раскачивает, блин, лодку, сам всё потом приберет к рукам. И будет коли не хуже. Уже проходили. Лягушки, какого вы просите себе на болото царя? подумайте, блин. А отрицанье бесплодно.

И будто бы ТОТ, наверху, тоже умилосердился: Игорь стал захаживать в гости к нам с десятилетним Пашкой. Пашке немного скучно. Но в новый год поехали вместе с мамой его Галиной на дачу – он оживился, сам рубил елку в лесу. Степановна, жертвенный человек, только рада. Нас стало двадцать, подвал еле-еле вмещает. Откройся, широкий мир, распространи взаимную нашу любовь на всё человечество. Будет второе пришествие христианства – не на словах, на деле.

А что же языческий жертвенник в столовой двенадцати ведьм и одного недавнего ведьмака? Пока обезглавили петуха, но очень хотели бы обезглавить Бориса. Хватит ему пить кровь христианских младенцев. Дескать, крещеный жид что прощеный вор. Всё разговорчики. Не захотят в лагеря. Не настолько безумны. Но в голове у них опасный сумбур. Что им, язычникам, до хрпстианских младенцев? и вообще, разве у нас какой младенец пропал? Вон они, Соня с Алешей, румяные от мороза. Затихни, ведьминский клан. Не мути нам воду. Ирина взлетела на крышу, обводит их окна длинной метлой. Утихли. В жертву приносят сонного судака. Так-то лучше. Ешьте его – петуха вы съели. А Галя-то с нами! ага! И борются с переменным успехом тьма со светом, любовь со злом.

Помните, как думал Олег, идучи первый раз в подвал: квартиры нет и не будет, при нонешних-то ценах. Людям свойственно ошибаться. Возьми да и помри бабушка Эвелины. Хотя, по чести сказать, этого следовало ожидать: возраст. Кто отпевал? отец Александр. Пусть ей земля будет пухом. Нарекая Эвелину Евлампией, батюшка, сам того не ведая, угодил покойной. Кто-то в ее купеческом роду такое имя носил. Бабушка про то никогда не упоминала. Но квартиру отписала на Эвелину и ключ оставила ей. В шкатулке с жар-птицей на крышке (как ни жалко, пришлось взломать) нашлись драгоценности, утаенные от советской власти не этой ли самой Евлампией? Что же, по-вашему, сделал Олег? Оставил подневольное место в мебельном магазине и завел свой собственный книжный – под влияньем Бориса. Он что, рехнулся, Олег? никак нет. Книжное дело прибыльное. Для Сонечки взяли няньку узбечку, красавица Эвелина встала сама за прилавок. Ее гигантский фотопортрет в витрине. Борис - консультант в торговле Олега, его мнением руководствуются. Но места у Иван Николаича он не оставил. Ведь ворожит ему Ирина, не кто иной. Новые лужи весна разлила, и в них мелькает удача Бориса. Вон, рябит и сверкает – другому кому не поймать.

Двенадцать подруг Ярослава – его гарем. Не мусульманин, а еще хуже – язычник. Где твой крест, о котором ты говорил на первой исповеди отцу Александру? Дал ювелиру перековать на кольцо. Тот отказался было, но Ярослав набавлял цену, и ювелир согласился. Кольцо вышло жиденькое. Его Ярослав надевает по очереди юным своим колдуньям в знак милости. Ты, Эвелина-беглянка, проклята вместе с Олегом. Эверединья! вам редкими книгами из запаса Бориса не торговать. Стоят апрельской ночью на крыше элитного дома, поворотив тринадцать прекрасных лиц – одно мужское, двенадцать женских – в сторону магазина. Насылают огонь на книги – напрасно. Они уже раз горели и более не горят.

Лида, ты слышишь? час от часу, Лида, не легче. Борис открыл магазин (сочиняет). Торгует своими книгами, что вывез тогда от меня. Дыры в замке, запах серы – всё маскировка. Как я узнала? видела собственными глазами. Новый книжный по линии нашего же троллейбуса. Я забежала купить детектив – встречаю его самого. Вышел из заднего помещенья, раскланялся. И все его книжки тут же, на полках, уж мне ли их не узнать. Немного обожжены для виду. Ну как? хорош гусь? Я нынче не за рулем. Чуть-чуть с подругами выпила. Сажусь в троллейбус – он с дыркой. Не в первый раз. Борис, чернокнижник, прожег для отвода глаз троллейбусы по всей линии, от меня и до Сокола. Что будем делать, Лида? Нет, это не к тебе. Что будем делать, Олеся? надо с этим кончать. (И ничего не придумали, кроме как подпустить мысленно красного петуха в магазин. Тем же концом по тому же месту. Какие неловкие ведьмы! Или не знаете – Борисовы книги стали несгораемыми. Оттого и вся операция провалилась. Злятся. Близок локоть, да не укусишь. А детектив, который Вика купила в Олеговом, не Борисовом, магазине, у ней самовозгорелся. Сжег занавески – Ольга едва потушила. Если б не Ольга… вот поделом тебе – не колдуй.)

Ведь Иван Николаич когда-нибудь да помрет. И у него две дочери. Хоть и за новыми русскими, а от недвижимости не откажутся. А куда же Борис с Ириной? и вообще, удержится ли эта пара. Черт побери, и впрямь проще мне распорядиться своей жизнью, чем Борисовой. Я всегда рассчитывала только на себя, а он на кого-то. Теперь вся надежда на Ирину. Ой, не можно вдову брати – вдова вмiє чарувати. Очень даже можно. Она что, вправду вдова? Да, вдова какого-то партработника, не вынесшего перемен. Тьфу ты, господи. Только зазеваешься – вступишь в дерьмо. Не было Ирины – не было проблемы: жил Борис в подвале подле теплых труб. Теперь вот есть. И куда с нею? господи, вразуми. Как бы не так. Станет господь печься о мелкой ворожейке. Ну, не мелкой. Довольно сильной. Так пусть сама и выкручивается. Бедный Борис. Без любви-то жить не получится, а с любовью жить – только мучиться. Чего разнылись? жив еще старик. Хотя той силы и того влиянья уже нет. И секретарь постепенно превращается в нечто среднее между мажордомом и кухонным мужиком.

Какая беда страшней всего? правильно, угадали. Степановну в пятьдесят пять лет тут же ушли на пенсию. Вы думали, на ее место не найдется охотников? есть на чем руки погреть. Бессеребреница Степановна у ЖЭКовского начальства давно как кость в горле. Что теперь будет с подвальными нашими гномами? Погодите, дайте хоть пасху отпраздновать. Едем по самой желанной дороге, прочь от неверного города. Спать не ложились, выехали в темноте. Светает, пар подымается от лугов. А вот и заря – не зря мы надеялись. Погожими облаками вознесся рассветный туман. Обман Москвы позади. (Ругалась баба с Москвой целый год, а Москва и не слыхивала.) Жить-то как будем? небось, на потеху людям. Уж дочери Иван Николаича обе прорезались, Регана и Гонерилья. Чуют – старик ослаб. Сидят, как две черные птицы. Ладно, Степановна и на пенсии Степановна. Выход найдем. Сели за праздничный стол –Христос воскрес! - без отца Александра, но Степановна с ним уже обо всем договорилась. Борис с Ириною будут жить у него – при условии, что обвенчаются. На «белую» магию батюшка не поглядит. Семена Зина возьмет. Одна подвальная комнатушка, помене, останется у Фаруха с Серегой. Две койки, спецовки, метлы, лопаты. Свету к невестке? нет, жалко: сноха сгонит со свету пьянчужку свекровь. Сказано: Света будет жить у Степановны. Там же и место встречи, его же нельзя изменить. Всё, решено и подписано. И никаких тусовок в подвале. И никаких гвоздей.

Ну, обвенчались. Ирина под венцом скрипела зубами – отец Александр в тот день на диво был терпелив. Все хохлушки хвостаты, и все венчаются в церкви. Одно сплошное поганство, но раз уж так повелось… Игорь на свадьбе был дружкой, Галя юлила с ним рядом. Тоже та еще бабочка, а венчалась, поди. Какая жена из ведьмы? а вот мы ужо поглядим. Может, оно и неплохо, по нонешним временам.

Всё течет, всё меняется. Совсем недавно, на гребне дружбы, стоили дом – еще пахнет смолой. Сейчас Леонид и Павел, господни плотнички, делают деньги для двенадцати ведьм и их нечистого настоятеля. Алеше три года, он капельку старше дома. Соне полгода, Света ее тетешкает, вытеснив няньку-узбечку. Пашке десять, стреляет по воробьям из рогатки – такой озорник! ( Не говори «озорник», - сказала мне бабка на Вологодчине, - Озорник когда десять душ загубил. Скажи: эко говно какое.) А воробьи не души? этак можно по ошибке ангела подстрелить. Летят над нами июньские первые дни на незакатное солнце, к северным птичьим базарам. Степановна развела такое хозяйство! Щиплется гусь (ой, зарежут), завязываются кабачки. Галя, задрав юбчонку, прореживает морковь. Отец Александр составляет настойки на травах. Серега с Фарухом рубят баньку под носом у Карпа, на самой меже. Карп молчит, не ворчит. Может, сам мечтает попариться. Стал почти наш, только слаб. Иван Николаич слег. Над ним зловеще бдят Регана и Гонерилья. Не подпускают отца Александра, а надо бы. Вместо него Виктория с Ольгой колдуют в соседней комнате, лишая последней воли, последнего разума, из-за паршивой квартиры. Игорь занят по горло: кого-то там постреляли. Фарухов «племянник» усердно метет дворы. Новый техник-смотритель, прожженный мужик, сам укатил на дачу. У него, небось, дача получше нашей, и вообще ему по барабану, кто за кого метет. Не те що мете, а те що вiє. Борис с Ириной в Олеговом магазине. Олег с Эвелиной едут сюда, уже позвонили. Держи, община, хвост пистолетом – Олег везет выручку. В самом деле, не матом же баню крыть.

Ирина в торговом зале продает Татьяну Устинову какой-то дамочке. Борис на складе, тут же за стеной, разбирает поступивший товар. Окон в подсобке нет, лампочка светит тускло. Но – сияет, незнамо откуда. Должно быть, от книг. Я люблю их! люблю! Уж не буду, уж не буду я посуду обижать, буду, буду я посуду и любить, и уважать. Гладит глянцевые переплеты, похожие на конфетные коробки. Вспоминает сладость и горечь, первый шок, когда прочел. Продавать – само собой, да не оскудеет казна Степановны. Борис не горазд какой любитель бани, но раз Семья хочет… Только бы повидать Иван Николаича. По щучьему веленью, по моему хотенью звонит мобильник. Неинтересная затасканная мелодия. Борис бы поставил получше – лень матушка прежде нас родилась. Звонит Эвелина. Борис, мы уже доехали. Сегодня в квартире профессора с шести до восьми никого не будет, кроме него самого. Ключ от нового замка под ковриком. Ничего не спрашивай. Иди прямо сейчас. Конец связи. Ну, Евлампия. Ведовство осталось при ней. Каленым железом не выжжешь.

И вот Борис едет в заклятом дырявом троллейбусе. Дырка разрослась, разржавела за эти годы. Бабочка-шоколадница легко влетела в нее, села ему на плечо, сложив невесомые крылья. Борис сидит не шевелится, чтоб ее не спугнуть.

В квартире Осмоловых тихо, пыльно. Пять ведьм – трое наших плюс Регана и Гонерилья – не могут, блин, обиходить одного старика. Иван Николаич дремлет, глаза открыты. Узнал Бориса, силится что-то сказать. Показывает глазами на книжную полку. Капитан… нет, капитал. Борис берет пустой переплет – он изнутри заклеен бумагой с серпом и молотом. Раньше таких обоев не было. Профессор делает знак глазами. Борис срывает бумагу – там, внутри, завещанье. И-ди-те… и-ди-те. Борис обнимает со слезами Иван Николаича – и бежит. Бежит, покуда никто не отнял.

Господи, от такой ерунды как квартира зависят стихи! Они прорвались из отнюдь не горластой груди Бориса, и нет с ними сладу. Распечатлелся источник, и хлынуло. Оказалось – нужны гарантии. Нужно, чтоб у тебя была крыша над головой. Крыша, из-под которой тебя никто не погонит. Даже Ирина, если ей придет в голову. Иван Николаич, неужто это было прощанье? Я вас люблю независимо от квартиры. Я вас люблю… но больше меня к вам не подпустят. Не доведется отцу Александру вас отпевать. Будут лишь многие склоки с нашим вселеньем в квартиру. Ладно, Борис, не скули. Старик еще жив.

Человек яко трава, и жизнь его яко цвет сельный цветет и отцветет. Больше никто из нас Иван Николаича в живых не видел. Отпевали пышно, в Даниловом монастыре. Заслон стоял – наших никого не пустили. Отца Александра, может, и пустили бы, да он в то время служил обедню. Похоронили на Новодевичьем, Борис с отцом Александром могилку навещают. Уж и памятник стоит – патриархия отгрохала. Квартиру мы получили через полгода после смерти сердешного, пустую и ободранную. Книги распроданы дочерьми, но не все. Тайный шкаф профессора набит доверху, в два ряда. Кто успел проделать для старика эту работу сразу после того, как хватил его первый удар – бог весть. Вернее всего, Ирина с Эвелиной вкупе, однако не сознаются. Как-то схитрили, как-то проникли. Эвелину Регана с Гонерильей не знали в лицо, а наших трех родимых ведьм – Викторию с подругами – к одру еще не призвали. Во всяком случае, один белый халат у Зины пропал. Не иначе, Эвелина увела, она как раз забегала. В общем, спасибо скажите Ирине с Эвелиной. Борис – счастливый обладатель уникальной библиотеки. Одиннадцатилетний Пашка сидит разглядывает гравюры в тайных томах черной и белой магии, в то время как его здравомыслящий отец извлекает пули из накачанных ментовских мышц. У Бориса с Ириною живет еще Семен, безответный и незаметный. Зина вышла замуж за ровесника-алкоголика, которого старается никому не показывать. Степановна живет нами, нашими заботами. Лицо ее светлеет и светлеет, будто светится изнутри.

Тусовка теперь в квартире Иван Николаича. И попросторней, и подалей от ведьминского пентхауза. Новости: Регана и Гонерилья учатся ведовству у Олеси. Вечно торчат у Вики. Их новорусские мужья, напротив, днюют-ночуют в пентхаузе. Ярослав предоставил в их распоряженье свой гарем – они финансируют обе его враждебные друг другу газеты. И смех и грех. Что-то много, блин, развелось сатанинского их отродья. Сплошной нескончаемый шабаш. Чур нас, чур. Пасха в лесу белеет березами, звон в облаках, голубь на крыше как дух святой раскрылетился. Соня ходит вразвалочку под окном и говорит: мама Лина. Бессовестный Пашка учит проказам четырехлетнего Лешу.

Время идет – неправильное, ни к чему не привязанное. Не получается так, как мне хотелось: не оставляют Фаруху с Серегой каморку. Сказали - вы стары. А что сильны – не сказали. Приехали без семей старшие сыновья Фаруха, они и работают. Бедный-несчастный народ, метущий наши дворы. Фарух улетел к младшему сыну в Таджикистан. Так ничего и не выслужил за семь лет. Кто теперь будет со счастливым лицом слушать «Полтаву» и «Медного всадника»? С Серегою расписалась Степановна и поселила его у себя на законных правах. Живут в однокомнатной квартире Степановны – Света, она сама и Серега. И кто их там разберет. Кажется, Света опять уступила Степановне, безоговорочно признавая ее превосходство. Ютится на кухне, моет посуду – сознает свое окаянство. Ан нет. Последняя новость: отец Александр взял Свету вести хозяйство. Их тоже не разберешь. Во всяком случае, жениться вдовый священник не может. Ступает тихая осень, листья сгребают в мешки. Сыновья Фаруха живут по-своему, с нами не знаются. С Серегина севера летят лебеди в нашу Анапу и там зимуют, занявши оба залива. Борису скоро исполнится шестьдесят шесть. Долго он жить не будет – не та порода. Скрипит, изводит Ирину. Нет, всё не так. Ирина нытье превращает в шутку, подкачивает Бориса мягким своим ведовством. Женитесь на ведьмах, не бойтесь. Не так уж и плохо, блин.

Серега со Степановной идут рука об руку к троллейбусной остановке. Суровый ноябрь – от него никому не поздоровится. А тут еще ни к селу ни к городу гроза. В студеном океане неба, зашторенного тучами, катается гром. Сверкнуло. Матушка царица небесная! Хлынул холодный дождь – проливной, точно летом – до навеса дойти не успели. Сереге ничего не подеется, а Степановну он укрыл прорезиненным плащом, которому сто лет в обед. У Сереги заботливость в характере. Есть ли у него дети? Никогда не упоминал, но должны быть. Кому-нибудь его сила передалась, да и красота тоже. Хорош, отрицать бесполезно. Надо бы лучше, да некуда. Пил, пил, а всё не пропил ни красоты, ни силы. Подошел троллейбус – в ржавую пробоину так и хлещет. Сели где посуше. По стеклам течет, внутрь просочилось. Темно, как в душе грешного негра. Но вкруг лица Степановны ореол света, будто свечку зажгли в бумажном фонаре. Наверное, есть какое-то состоянье, близкое к святости. Не совсем, но около. Едут в осмоловскую квартиру на тусовку. Так все и говорят: осмоловская. Никто не скажет – Борисова. Какой из Бориса хозяин. Настоящая хозяйка Ирина, а Семен приживал. Был и остался. Серега шепчет басом: Степановна, а Степановна! тебе небось из дырки дует. И ладит укрыть жену мокрым плащом. Степановна отбивается, смотрит наверх – о чудо! Дырка сама собой затягивается, еще и краской замазывается на ее глазах. Шесть лет хранилась память о дерзком обращенье Бориса в высшую инстанцию. Прошло, миновало, можно забыть.

Сереге три года до пенсии, работает грузчиком в Олеговом магазине. Степановна выцарапала с архангельской верфи его трудовую книжку. Серега боготворит жену, окружает такою лаской, что у меня из глаз брызжут слезы. Зинин дом в Красновидове спалили новые русские, купив потом у ней за бесценок участок. Уже, блин, строятся. Зина живет у любимого мужа (алкаш Володя) близ Сокола возле церкви, где еще служит отец Александр. В тусовку Зина с Вовой не ходят: для большего пониманья Зина пьет вместе с Вовой. Из госпиталя ее поперли, заменив молодой узбечкой. Зина водит Володю гулять в красивый парк позадь церкви. На ней кожпальто с вещевого рынка и невообразимая шляпка. Володя в турецкой кожаной куртке и синтетической вязаной шапочке. Рука в руке, заплетаются ноги, и кто кого ведет – непонятно. Снова течет слеза умиленья из моих воспаленных очей. Капнула, теплая, в хладную лужу – и не согрела ее.

Сумерничают в осмоловской квартире, большие и малые. Пашка один в потайной библиотеке. Подымет случайно глаза от древнего фолианта – видит его, Иван Николаича, сидящего в кресле напротив. И тут же виденье исчезло. Ему, виденью, дано лишь мгновенье. Света в маленькой комнате накрывает столик с подпиленными ножками для Сони с Алешей. Те на полу играют не пойми во что. Остальные в столовой. Заместо дачного самовара светит красным огоньком чайник Тефаль. Забурлил, пустил пар. Щелкнул, затих. Разливают и тут же ставят опять. За столом отец Александр, Борис, Ирина, Игорь, Галина, Олег, Эвелина, Серега, Степановна, Юра, Маша и вечный Семен – домовой богоданной квартиры. Всего двенадцать. Света пьет чай отдельно с Сонею и Алешей. Пашка вовсе не пьет, он сыт тайным знаньем. В доме топят шаляй-валяй. Включают обогреватель. Вспоминаем подвалы с теплыми трубами, думаем о Фарухе. За окнами уж темно – хоть глаз коли. Пашка задремал за фаустовским занятьем. Борисовы обожженные книжки танцуют на клетчатом линолеуме. Ахматова с Мандельштамом, Цветаева с Пастернаком. (Танцювала риба з раком, а морква їз пастернаком.) На Пашкину голову водрузилась неведомо откуда взявшаяся квадратная оксфордская шапочка. Гряди, грядущее, мы тебя не боимся.

Серега со Степановной на другой день возвращаются из тусовки. Позднее утро, дождь ночью кончился. На асфальте по трафарету надпись: Регана и Гонерилья Лир. Отворот, приворот. (От ворот поворот.) Надо же, выучились на нашу голову. Новое гадючье гнездо. (И впрямь гнездо. Мужей, новых русских, вселили в одну из двух ихних квартир, сами вдвоем «практикуют» в другой. Пентхауз, блин, отдыхает,) Серега вздыхает: «От Иван Николаича, от хорошего человека, пошло такое негодное семя. Вот тебе и гонятика». И, усомнившись в терминологии, умолкает.

Седьмая пасха в нашем повествованье. Живем от пасхи до пасхи в надежде смерть посрамить. Разум ее не приемлет, хоть тресни. Пришли, а камень отвален, и ангел сидит на нем. Голубое небо глубоко, выход из склепа свободен. Уже упорхнула птичка, точно Борис с Серегой из-за решетки (недолго вдвоем оставались в клетке под бутафорским замком). Летим на все четыре стороны света. Света с Сонею на руках, скептик Олег, укрощенная им Эвелина, агностик Игорь, женка его Галина, ехидный Пашка (будущий Фауст), Юра (робкий охранник), немножечко располневшая Маша, неслух Алеша, обо всех заботник Серега, усердная к богу Степановна, соблюдающая приличье Ирина (себе на уме), постаревший Борис, бессловесный слабый Семен, даже Зина и ейный Володя, трезвые ради великого дня – все предстоят алтарю. Служит отец Александр. Оставили нас в покое бабенки с пустым своим колдовством. Олеся работает в соцзащите, Ольга в школе преподает английский, Виктория зарабатывает подгонкой готовой одежды – убогое, блин, занятье для гордой дамы. И те, в пентхаузе, отвязались от нас. Но деятельны как прежде. Недавно опять плясали во храме с воплями: вонапутинья! А Ярослав смотрел, успешный ведьмак. Шут с ними. Звонят. Приближается издали пенье: воскресение твое, Христе спасе, ангелы поют на небеси. Перешагнем через смерть. Один шаг, но пошире. Ну же, не бойся, шагни.