Продолжение следует

ВСЕ СТРАСТИ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ

Эти русские с окраины – как французы из Алжира. Парни ташкентские приезжают татуированные с ног до головы. Женщины женственны и вульгарны. Узбеки поголовно влюблены в них самым оголтелым образом, но с оттенком презренья. Едва заметная заячья губа, лишь немного вздернутая, почти не рассеченная, придает Анжеле парижский шарм. Мать красила вагоны – нутрянку. Выходила оттуда как пьяная, и скорей за водку – разбавить. Брат – по матери, не по отцу – дважды сидел за квартирные кражи, мать тягали за соучастие: дом ломился от хрусталя и тряпок. Анжеле тогда не было двенадцати, матери дали условно. Отца Анжелкина искали с милицией, нашли, обязали – красивый был, сукин кот. Первый Анжелкин муж бил ее смертным боем. Сломал два ребра, врачи составили протокол, но Анжела вступилась – любила. Был и второй возлюбленный, полукровка, моложе ее. Родители ему взять разведенную не разрешили. Брат Жора той порой отсидел свое, просочился под Москву – в Железку. Вызвал Анжелу с тайным, но легко усматриваемым умыслом услать на панель. Не успел – ее заметил на автобусной остановке армянин, распахнул дверцу машины. На другой день, с губой еще сильней припухшей, она торговала в его ларьке сигаретами и горячим кофе. Оборот за день оказался обалденным. Все алкаши, болтавшиеся возле платформы Кучино, перешли на кофе. Однако больше койки под крышей в одной комнате с хозяйкой бабой Зоей (за стеной еще супруги-квартиранты) Анжела не выслужила. Всяк товар свою цену имеет.

Я ему сказала: Самвел! ты мной командовать никогда не будешь. Что я пережила – тебе не понять. Не за тем в Москву приехала, чтоб зарабатывать семь с половиной тысяч. Он меня ударил. На следующий день утром сам ларек открывал: я осталась дома лечить синяк под глазом. То есть просто отключила мобильник и спала до ужина.

Анжелка спит до ужина при любой возможности, даже не будучи битой. Потом до утра читает, завесив лампу от бабЗои или же Самвела, как случится. На обложке всегда сердечко и любовная пара, автор женщина, американка. Happy end обеспечен, причем невеста приносит на алтарь любви лишь свою красоту (невинность не требуется), избранник ее – и красоту, и богатство. Чего жизнь недодала увлеченной читательнице – пусть отмерит с лихвой удачливой героине. Будь счастлива выше крыши, Дорис-Гледис-Патриция-Милдред, или как там еще. Анжелке не жаль для тебя ни роз, ни яхт, ни поклонников. Пять-шесть разбитых мужских сердец в качестве приправы к твоему благополучию как раз то что надо. Так им… врежь под дых.

Самвелу сорок два, Анжеле двадцать семь, сменщице ее Ирине сорок. Конь баба, рожа – во, задница – во. Ушла в торговлю из ФСБ. Вокруг нее до сих пор всё события происходят: то ее ночью приедут бить несколько лбов, то она к кому-то пошлет таких же. К смазливой Анжеле неравнодушна всей своей конской сущностью. Увидела на третий день Анжелкин фонарь, помрачнела, пообещала Самвелу: только тронь.

Кучино-Вонючино лежит в котловине, прижавшись к земле ржавыми гаражами, поверх коих торчит тонкая фабричная труба. Дым пополам с туманом ложится на крыши. Сухие листья, гонимые ветром, царапают об асфальт. Глухой бетонный забор изукрашен вполне узнаваемой свастикой РНЕ. Опившись Анжелкина кофия, мужики нехотя садятся в вагон. Следующая – Железка, Железнодорожная, Обираловка. Здесь, у ларька, Араик пьет остывший кофий и уговаривает Анжелу: переходи ко мне на печенье… там теплый контейнер… подумай. Анжелка и впрямь замерзла, тут тебе не Ташкент. Ее оголенная – единственно ради Самвеловой торговли – суперстройная поясница светится ровной полоской, точно лампа дневного света в позднеоктябрьской мгле. Покупателя берет оторопь - самое время впарить ему и кофе, и блок дорогих сигарет. Рано это Араик полнеет… нет, спасибо, не надо… печенье портит фигуру… я по-любому согреюсь… кофе вот пью и курю. Подъехал Гагик, оставил машину открытой, оперся локтями о полочку для стаканчика с кофе, просунул крупную голову внутрь ларька, закрыв плечами окошко, после чего Араику оставалось только уйти. Гагик с места в карьер предложил Анжеле круглосуточную работу – по восемьсот рублей за сутки – сигареты, и кофе тоже организуем. Анжела ему улыбнулась на все восемьсот. Тут голова Гагика на мощной шее выехала прочь из ларька. Самвел, крепко держа его за воротник, бросил Анжеле: «Давай сдавай выручку, закрывай, едем ко мне». Вышли вдвоем из ларька – никого.

В постели не сразу поладили, потом зазвонил мобильник: ларек горит. Самвел прокомментировал мрачно: «Ты свое дело сделала… лежи… поеду один». Пока доехал – нечего было тушить. Над платформою плыл изысканный дым от хорошего табака, утренние работяги жадно тянули носами. Первая электричка загрузила в каждый тамбур по облачку крепкого запаха и повезла аж до Петушков. Поздним утром Самвел бегал по кабинетам администрации, получил резолюцию: восстановлению не подлежит. Аренда заканчивалась через неделю, продлить же ее отказались, блюдя пожарную безопасность. Анжела уж работала у Гагика, обещанных восьмисот не получала, а токмо пятьсот, потому и менять покровителя не спешила. Гагик пристроил также Ирину, всё на те же пятьсот. Самвел горбил в автосервисе – заезжал то к Анжеле, то за Анжелой. Молча глядел, как она сдает огромную выручку Гагику, укравшему его раскрученный бизнес. Вон, вышла – Самвел сигналит мигалкой. Чуть зазеваешься – живо ее подберут… утром, вечером… среди ночи… садись, чего топчешься!

Узбек Аллаберген (в переводе «Богоданный») нашел внутреннюю мотивацию для знакомства с Анжелой: у нее чуть видная заячья губа – разглядел, долго пялился – и у него, на всю катушку. Отец Аллабергена от водки давно помер. Если уж мусульманин примется пить – как пить дать сопьется, ему генетически не показано. Заглядевшись на Анжелу, Аллаберген нечаянно заговорил с ней по-узбекски, она на автомате по-узбекски ответила. Бывало, придет из детсада, лопочет по-ихнему, а мать не велит. Теперь почти что забыла. Но уж Аллабергена от ларька было за уши не оттащить. Сел на корточки, глядит разбойничьими глазами. Истратил на сигареты всё, что собирался послать матери – его долг, раз братьев не дал Аллах. Там, в Хорезме, на стыке с пустыней, где людей родится поменьше, иной раз выйдет такой – поджарый и горбоносый, упертый, что твой шайтан. Сухой тополиной листвы намело к ногам и тучи шли над ним табунами, а он всё сидел, как барон фон Гринвальдус. К ларьку подошел неприметно одетый парень и постучал в стекло татуированными костяшками левой руки (правую здорово скрючило). Здорово, сестренка! – Жорик! достукался, блин… кто тебя так изувечил? – Неважно... я и левой могу… зато ты теперь на ноги встала… будешь брата кормить. – Ты, блин, мне на хлеб… на сигареты, блин, не давал. – Ну, сестренка, кто старое, блин, помянет… ты ведь не слушала брата. – Тебя, блин, послушаешь… будешь как раз на панели. - И так таковская… думаешь, я не видел… давно за тобой слежу. – Осторожно, Жорик! беги! (Аллаберген, блин, выхватил нож). Но с двух сторон подъехали Самвел и Гагик, а эти двое ушли в темноту – сначала Жорик, узбек за ним по пятам.

Жорик спешил: надо было вывести Аллабергена на ментов раньше, чем тот его пырнет, и самому не попасться. Но без везенья нету вора. И он шарахнулся в чуть освещенный коридор между запертыми контейнерами: авось как-нибудь из него выскочит. Налетел сырой ветер, затрепал обрывки искусственной маскировочной листвы, что летом – как будто оно было, лето – давали редкую тень. Вон он, мент… до конца коридора бежать и бежать… найти бы какую брешь. Мент пустился на перехват… огромная его тень метнулась по чьей-то рекламе. Резко вздрогнул фонарь, тень Аллабергена бросилась по стене к Жориковой… та нагнулась… тень узбека не удержалась и кувырнулась под ноги встречной тени мента. Жорик ринулся мимо упавших, катившихся кубарем, вырвался с контейнерной улицы, сменил курс. Мент застегнул холодный наручник на худом запястье узбека, торчащем из драного рукава. А нож Аллаберген успел незаметно отбросить, нож воткнулся в прилавок контейнера женщины из Хорезма, Ферузы – Аллах направлял этот нож. На бледном рассвете муж Ферузы Аслан привез для нее товар. Сына вдовы еще били в участке, а уж Аслан разобрал хорезмский узор на рукоятке ножа. Быстро навел по мобильному справки, понял, кого забрали, и пошел выкупать.

У Аслана легендарный предок: Тамерланов полководец, имя коего переводится «Вечный» - якобы его невозможно было убить. Тень воина осеняет приплюснутую точно дыня Асланову голову с мечевидным носом и лунными кратерами глазниц. У Аслана диплом строительного института, с советских времен офицерский военный билет и взаправдашний загранпаспорт. Не то с такими генами, не то с такими документами – факт есть факт – он никого не боится. В два счета нашел нужное отделенье милиции и за четверть часа выцарапал побитого Аллабергена. Привел его в божеский вид, и вечером вместе пошли к ларьку. Надо же посмотреть, из-за какой это гурии Аллаберген так влип. Лунноживотая налила Аслану кофе, и тот забыл о деньгах, что отсчитал ментам. Аллаберген на первом сухом морозце колотил нога об ногу, а избавитель его, почитаемый в их роду как человек ученый, глядя мимо Анжелы, пил кофе – пятый стакан. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана - бледный, кривой мусульманский месяц, под рогом его звезда. Кривой как у турка нож с родным хорезмским узором на костяной рукоятке лежал в кармане Аслана… его законный трофей… хочешь - строгай им мясо на шаурму. Аллабергену нечем было теперь защитить свою честь, попираемую ежечасно здесь, на чужой земле. А северо-восточный немилосердный ветер как нанятый дул и дул, раскачивая фонари.

Ирина сказала Самвелу: на кой хрен девчонке платить три тыщи за койку… она там редко ночует. Или бери ее к себе со всеми шмотками, или я возьму. – Куда, Ирджан? ты с мужем живешь в однокомнатной. – В эту единственную комнату… какое твое собачье дело… а мужа вобще не спрошу. – Я ее вселить не могу… у меня жена в Ереване. – Ну так молчи. И явилась в Анжелкину смену к ларьку. Чего это чурка здесь сидит? – Аллах его знает. – Не ври… ишь, медом им тут помазано… сейчас позвоню ребятам из РНЕ, которые в ФСБ… а ты приготовь вещички… завтра тебя заберу.. хватит бабе Зое денежки зря носить. Ребята из РНЕ-ФСБ приехали, женщины не успели кофе допить. Пуганая ворона куста боится, стреляного воробья на мякине не проведешь. Едва машина свернула к ларьку, Аллаберген вспорхнул на платформу, втиснулся в набитый вагон и – зеленый свет, мусульманский цвет.

В Хорезме всё экстремально: летом пятьдесят градусов жары, зимой сорок градусов мороза и круглый год сорок градусов алкоголя – люди там аховые. Аллаберген вытряхнулся вместе со всеми в Железке, спрыгнул на рельсы, подтянулся посредством рук на противоположную платформу перед носом у машиниста встречной электрички. Покуда та тормозила, почистил брюки и чинно вошел – в этот час все едут не в Москву, а из. Анжела сделала ах, увидев его так скоро. Похоже, по сумме очков он заслужил награду, только когда и где эту награду вручить? Ира, так и растак, покрывать подругу не станет, у Иры, так и растак, другое совсем на уме. Эй, на ветру не сиди… Аллах подаст… уходи. Слава Богу, свалил. Анжела сегодня в ночь, Ирина в восемь часов приходит ее сменять.

Утро мыкалось, не зная куда приткнуться, вялое, само не свое. Аллаберген, притусовавшись к бригаде Аслана, и спал и не спал - в строящемся богатом доме, на будущем втором этаже, затащив наверх дощатую лестницу. Ему снились лунноживотые гурии, разносящие правоверным кофе на лунных подносах. К ларьку той порой подошел в пух и прах проигравшийся Жорик, наставил пушку левой рукой: даешь, блин, деньги! – Ну, ты даешь… наезжать на сестру! а вот я матери позвоню. – Звони, тварь, звони... расскажи про своих узбеков! небось она не похвалит. Когда не надо, менты тут как тут, а по делу их не найдешь. Непохмеленные мужики еле стоят на платформе. Перестреляй к черту всех баб – на них так и так нет сил. Трусить, Анжела, последнее дело… стреляй, блин, мне всё равно. У Жорика пушка тоже, блин, не стреляет… хрен с ней… останемся жить. А это еще, блин, посмотрим! Жорик бросает нож. Анжела, прогнувшись, словно танцовщица, пропускает нож в миллиметре от своей завлекательной поясницы – тот вонзается в дверь ларька. Ну, Гагик, ты мне теперь, блин, заплатишь обещанные восемьсот. Жорик бежит к платформе… твою и мою, блин, мать! Такая вот Кармен-сюита… такая теперь, блин, жизнь.

Даже по зимнему ленивому времени пришел конец Анжелкиной смене. Четким чекистским шагом идет Ирина, тяжеловатая для быстрого марша. Анжелка, нервно лотоша, показывает на нож, застрявший в двери. Нет, нет, не трогай… пусть Гагик увидит… я тут, блин, грудью на амбразуру ложусь – ему восьмисот рублей, блин, жалко! – Ладно, давай тетрадь, будем товар считать. Напиши вот здесь адрес братца… старый, какой запомнила. Мои ребята след возьмут… там он залег или где. Держи ключи от квартиры. Санечка дома, вечером сходит с тобой к бабЗое за сумками. Ляг пока на кушетку, поспи часов, блин, двенадцать. Самвел? пускай застрелится. С чувством чмокнула Анжелу на прощанье, та зябко передернулась и побежала мимо платформы по не залеживающемуся на месте снежку. Электричка всех с головой накрыла свистком – отработанных, выжатых досуха вроде нее и тех, кто тащился продать по дешевке кой-как восстановленные силенки. Анжеле было ни до чего: Ирина, Санечка, Самвел, Гагик, Аллаберген… в койку скорей, и спать.

Залег он действительно там: сошелся с хозяйкой, чтоб не платить. Сейчас, ввиду неудавшегося наезда, спал вполглаза. Проснулся, словно толкнули. Хозяйка кому-то втолковывала: кроме нее, никого здесь нет и не бывает. Скорее влез в брюки, и на чердак, там тайный лаз к алкашу-соседу. Того дома не было. Спустился, блин, с потолка на руках, задвинул досочку, открыл на задах оконце и – огородами, огородами. эфэсбэшники погодя разглядели следы на снегу, но уже простывшие. Электричка прошла по заказу, сняла беглеца с платформы и увезла в Петушки или, может, в Электросталь – не задавайте вопросов.

Сплю на Ириной жесткой кушетке – ей от подкожного жира помягче. Снится мне мать, теперешний муж ее – пропил, небось, весь дом. Если кто любит меня на свете – не для себя, за так – это мать. Всё равно с пустыми руками не явишься, и билет дорогой.

Я не сама проснулась – Ира мне позвонила: хватит, блин, дрыхнуть. Встала, брожу раздетая – Санечка не реагирует… с Ирой, небось, привыкнешь без спросу не выступать. Ира и Санечке звякнула: пойдешь с Анжелой за сумками. Их у меня всего две – нечего, блин, одеть. Ира мне приготовила пальто – на нее не лезет – и сапоги – перестали застегиваться на ней. Идем по морозцу вместе… совсем даже, блин, неплохо… чего она так затюкала своего мужика? Пошли на виду у платформы, я помахала Ирине – дескать, приказ выполняем. В Кучине пусто и глухо. Глупо, бабЗоя, без толку переживать… будет другая девчонка… привыкнете как-нибудь. – Нет, не привыкну… ты чисто полы мне мыла. Совсем забыла: твой брат заходил… сто лет его не видала. Я не знала – сказала: ты на работе. Так пешком и пойдете? – Нам, бабЗоя, легко… идти тут недалеко.

Возле платформы творится чтой-то неладное. Мы подошли поближе: Жорик, прикованный наручниками к Ириному окошку, рвется - чуть ларек не сволок - и рушит тонкую стенку. Но уж сигналят подъехавшие Ирины головорезы. Вот так обдернулся! с пушкою на Ирину! как следует не посмотрел, думал – Анжелкина смена… не на такую напал. Ира, а откуда наручники? – Гм… секрет фирмы… Санечка, рот закрой. Двурушники РНЕФСБэшники приняли у Ирины задержанного. Она у них что, в ФСБ продолжает работать? Вобще говоря, им больше хотелось бы поиметь дерзкого Аллабергена… ладно, и так сойдет… отчалили. Ну, кончай тормозить, несите сумки домой. Я и узбека твоего отловлю… ишь, наркомафия сраная. Мы пошли под слепящим глаза снегопадом, друг на друга не глядя, не обсуждая дел государственной важности. Начал, теткин муж, молчать при советской власти – помолчишь и теперь… желающих говорить хватает. Без тебя большевики обходились? обойдутся и новые русские. Молчи – за умного сойдешь… никому не проболтаешься, что у тебя жена в женской зоне надзирательницей была. Пришли. Анжелкины неправильные губы ни с того ни с сего целуют смеженные от страха Санечкины веки. Издевается? поглядел исподтишка – вроде нет. Грохнул на пол сумки, обнял узкие плечи.

Феерическое задержанье Жорика способствовало увеличенью популярности Гагиковой торговой точки, действительно находящейся совсем рядом с коварно уничтоженной Самвеловой. Гагику волей-неволей пришлось платить героическим защитницам ларька по восемьсот рублей в сутки, как рядились. И было с чего: кофе пошло гектолитрами, сигареты завозились всякий день. Не только справедливость двигала Гагиком при исполнении обещанья – он стал побаиваться Ирины, и не напрасно. В ее смену притащился Самвел, снедаемый горькой завистью обиженного. А где Анжела? у бабЗои ее нет. – В безопасности… я ведь предупреждала: не распускай рук… и на тебя наручники найдутся. Вот как заговорила… уж не предлагает Самвелу забрать подружку со всеми потрохами… быстро это она обнаглела. Или всегда была такой? слегка прикидывалась… самую малость… по перестроечному делу… теперь не считает нужным. Таков был примерный перевод с армяноязычной мысли Самвела, сползающей в не имеющую аналогов русскую брань.

В общем, Анжелка после своей смены с Самвелом не поехала, но объявила об этом лишь когда пришла Ирина. Самвел, чуя недоброе, уж час тут околачивался. Услыхав смелые Анжелкины слова, поднял было короткую руку. Ирина фыркнула конским фырком, и вопрос был исчерпан: Самвел поплелся раньше времени в автосервис. Это еще не всё: поодаль маячил Санечка – Ирина его притащила, чтоб проводил Анжелку домой… о самоуверенная слепота! И ФСБэшную машину Ирина вызвала на случай Самвелова буйства, только та вроде подзадержалась. Санечка с Анжелкой скрылись за высокой платформой, она взяла милого друга под руку. Тоню-юсенький снег лип к тонким Анжелкиным подошвам. И тут встал перед ними Аллабрген, черен как мурин, страшен как черт, в измазанной цементом Аслановой телогрейке. Не успев ни о чем подумать, сунул руку в карман за ножом – и нож там нашелся, его, Аллабергенов, кривой нож. Светающее небо молча глядело, как Аллаберген саданул его сопернику под ребро. Оно, небо, давно отстраненно думало: неужто Санечка будет счастлив? неслыханное дело. А припозднившаяся ФСБэшная машина приближалась к опустившему руки Аллабергену, остолбеневшей Анжеле, распростертому Санечке. И Санечкина душа отлетала, покидала неизбалованное тело.

Растаяло, задождило, потом зима опять легла, всерьез и надолго. Если кому интересно, что с ними, то пожалуйста. Анжела поменяла шило на мыло, живет у Гагика… давно бы так. Самвел, не приспособившись, уехал к семье. Жорика посадили – было за что. Аллаберген не дожил до суда: Ирина ему не простила. Не поднимай руки на мое… сама разберусь, нужно мне мое или нет. Аслан послал деньги матери Аллабергена – всё, что тот заработал, и немного побольше. Написал: не плачьте, матушка… Бог дал, Бог и взял. По-узбекски, конечно.