Проклят и прощен

Глава 1

Пароход был готов к отплытию. Через час он должен покинуть гавань, чтобы направиться к соседнему немецкому берегу, до которого при благоприятных обстоятельствах можно добраться к рассвету.

Море, залитое мягким светом луны, тихое и безмятежное, составляло резкий контраст с гаванью, где царили шум и оживление. По ярко освещенной площади сновала густая толпа. Жизнь бурлила в южном городе в этот душный осенний вечер, нисколько не уступавший жарким летним вечерам севера. Точно в калейдоскопе, проходили по улицам пестрые толпы народа и исчезали куда-то, будто уносимые звуками музыки, а над всей этой толчеей спокойно возвышались силуэты церквей и дворцов, четко вырисовываясь под лучами луны на фоне усыпанного звездами неба.

Было уже поздно, когда группа молодых людей отделилась от толпы и направилась к берегу. По-видимому, они принадлежали к разным национальностям, так как в большом и оживленном разговоре их звучала то немецкая, то итальянская речь. Одно можно было сказать определенно, — что настроение общества было самое веселое. Шутки и остроты сыпались без конца, и каждое замечание, каждая фраза сопровождались громким смехом. У берега молодых людей ожидала гондола, нагруженная дорожными вещами. Вдали виднелся темный контур парохода, а с площади все глуше доносились городской шум и звуки музыки.

— Итак, надо проститься со здешними красотами, — воскликнул один из молодых людей и грустно посмотрел в сторону площади. — Как подумаю, что я должен променять эти солнечные дни и лунные ночи на холодные осенние туманы и на зимние вьюги наших немецких гор, так начинаю проклинать каприз моего дядюшки, призывающего меня к себе.

Тут он остановился, и свет газового фонаря осветил его фигуру, стройную и изящную, несмотря на простой темный дорожный костюм. Светлые волосы и голубые глаза изобличали северянина, хотя на лице и руках юноши заметен был здоровый загар; лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не недостаток выразительности. Тем не менее тонкие и благородные черты этого молодого лица дышали жизнью и весельем и были также привлекательны, как и вся фигура молодого человека.

— Зачем именно ты едешь? — спросил один из его спутников, типичный итальянец, со смуглым цветом лица и темными блестящими глазами. — Я бы на твоем месте не обратил никакого внимания на причуды старого человеконенавистника, живущего где-то в скалах во вражде с самим собой и целым светом. В самых вежливых выражениях я заявил бы ему, что общество сов и летучих мышей мне не нравится и что я хочу остаться здесь. Еще третьего дня, когда пришел столь категорический приказ немедленно явиться, я советовал тебе, Поль, поступить по-моему, но ты не захотел меня слушать.

— Мой милый Бернардо, — смеясь ответил Пауль Верденфельс, названный на итальянский лад, — этот мудрый совет доказывает мне только одно — ты не знаешь, что значит иметь родственника, от которого зависит и настоящее положение, и вся твоя будущность... в противном случае ты рассуждал бы иначе.

— Я бы не прочь иметь такого родственника! — воскликнул Бернардо. — Особенно такого, как твой старый дядя, от которого можно получить миллион в наследство, хотя он был дружен со всеми совами вашей суровой Германии. Но, к сожалению, между моими родственниками нет ни одного подобного экземпляра. Ты и тут счастлив, как во всем.

— Что это в самом деле за родственник, господин фон Верденфельс? — вмешался третий спутник. — Перед тем как покинуть Германию, я случайно проезжал мимо его поместьев, где о нем ходят самые невероятные слухи: владетель Фельзенека служит сказкой для всей округи. Полагаю, однако, что он не так нелюбезен и недоступен, как говорит.

— Об этом я ничего не могу сказать определенного, милый Остен, потому что знаю столько же, сколько и другие. Он двоюродный брат моего покойного отца, но виделись они редко. А я говорил и виделся с ним всего только один раз и то давно, когда после смерти моего отца был отдан под его опеку. С тех пор наши отношения ограничивались перепиской, причем я аккуратно сообщал ему, как живу и что делаю, а он отвечал мне короткими и редкими записками. Я никак не думал, что нам придется когда-нибудь встретиться, да и теперь не понимаю, зачем он зовет меня к себе.

— Вероятно, хочет написать свое духовное завещание! — заметил молодой офицер из той же компании. — Это был бы, по крайней мере, разумный поступок, ведь скоро ты сделаешься его наследником. А мы охотно поможем тебе спустить его миллион; только смотри, не забудь, когда сделаешься владельцем дядюшкиных поместьев, пригласить нас к себе охотиться на серн. Итак, до свидания, Поль, до будущего лета!

Офицер протянул ему руку, но тот досадливым движением отстранил ее.

— Не шути так! Мой дядя вовсе не так стар, как вы думаете, и, несмотря на все свои чудачества, он был всегда добр ко мне, ласков и щедр, исполняя малейший мой каприз.

— А капризов у тебя действительно было много, — заметил Бернардо. — Твое пребывание в Италии обошлось тебе в кругленькую сумму.

Пауль насмешливо посмотрел на него.

— Тебе это лучше известно, так как ты старательно помогал мне. Половина моих расходов приходится на тебя, Бернардо.

— Да, я прилагал все усилия, — ответил итальянец. — Ты вообще не умеешь тратить деньги и научился этому только под моим руководством. Дядюшка, кажется, не на шутку встревожился и решил оградить тебя на будущее время от подобных друзей.

— По каким бы причинам он ни вызывал меня, я обязан повиноваться, хоть, признаюсь, делаю это с грустью в сердце.

— Не о прекрасной ли Венеции вы так вздыхаете, — поддразнил его Остен, — или, быть может, по вашей очаровательной соотечественнице, проживающей теперь у нас? Не отрицайте, Верденфельс! Вы единственный, кому посчастливилось поближе познакомиться с ней.

— Да, Полю фантастически везет всюду! — отозвался Вернардо. — Чего бы я не отдал, чтобы только передать на полотне ее чудные золотистые волосы и глаза! Когда я смотрю на нее, мне всегда кажется, что это вышедший из рамы портрет, написанный одним из наших старых мастеров. Но не было никакой возможности сломить упрямую застенчивость, в которую драпировалась наша гордая красавица. О, почему не я нашел потерянный бумажник, видимо имеющий для нее столь большую ценность! И нужно же было непременно Полю найти его! Он, конечно, пользуется случаем, лично относит свою находку хозяйке, сидит там целый час и уходит, безумно влюбленный в свою прекрасную соотечественницу. Последнее я нахожу вполне естественным, так как мне для этого понадобилось только пять минут.

— Правда, он вернулся оттуда в сильно возбужденном состоянии, — вставил молодой офицер. — И с тех пор постоянно витает в облаках и даже потерял вкус к вину. Я убежден, что он уже не раз пел серенады при луне и оказывал своей даме всевозможные любезности, но только, к сожалению, потихоньку от нас.

— Смейтесь! — не то весело, не то сердито отвечал Верденфельс на шутки своих товарищей. — Воображаю, как всем вам хочется быть на моем месте! Но не могу согласиться с мнением Бернардо, что мне всегда везет. Неужели вы назовете счастьем то, что я должен расстаться с этими глазами? Зайдя сегодня в гостиницу, чтобы проститься с ней, я не смог увидеть ее. Может быть, она отказалась принять меня? Я узнал только, что она вдова и носит еще траур по мужу. Все остальное, касающееся ее личности — для меня тайна... а я должен уехать.

Последние слова были произнесены с комическим отчаянием, которое только удвоило шутки и насмешки товарищей. Между тем из темноты, окружавшей гондолу, выделилась небольшая фигурка старого слуги с седыми волосами, одетого в простую темную ливрею.

— Уже пора, господин Пауль, — проговорил он наставительным тоном. — Пароход отойдет через полчаса.

— Мы прощаемся, — заметил Бернардо. — Не мешайте нам, Арнольд! Мы знаем, что вы благодарите Бога и всех святых, что можете извлечь вашего юного господина из нашего вредного общества и в целости и сохранности увезти его в Германию.

Все это он сказал по-немецки, чтобы старый слуга понял его, но тот не обратил внимания на шутку и ответил сухо и тоже по-немецки:

— Да, нужно же когда-нибудь вернуться в более благоразумное общество.

Молодым людям, казалось, очень понравилось это замечание, потому что они разразились дружным хохотом, от которого не отставал и Пауль Верденфельс.

— Благодарите же за комплимент! — воскликнул он. — Он ведь вовсе не шутит. Однако ты позволяешь себе лишнее, Арнольд!

— Я только исполняю свой долг, — послышалось в ответ. — Когда покойная баронесса лежала на смертном одре, она торжественно передала мне барона Пауля. «Арнольд», — сказала она, обращаясь ко мне...

— Ради Бога, перестаньте! — перебил его Остен; — Вы по крайней мере раз двадцать рассказывали нам ату историю. Мы давно знаем, что вы заменяете и отца и мать господину Верденфельсу и что он чувствует к вам такое же уважение, как и все мы.

— И прежде всего я, — вскричал Бернардо, — так как мне приходилось чаще всего быть предметом его проповедей, которые до глубины души трогали меня!

Старый слуга обвел всех собравшихся недружелюбным взглядом и остановился наконец на веселом художнике.

— Синьор Бернардо, — произнес он торжественно, — товарищи моего юного господина нехороши, но вы хуже всех!

Это заявление вызвало новый взрыв хохота, однако он тотчас же смолк, и молодые люди расступились, чтобы дать место двум дамам, тоже направлявшимся к берегу. Дама, шедшая впереди, была в глубоком трауре; несмотря на то, что она опустила вуаль, роскошные волосы ее выбились из-под шляпы, а когда на них упал свет газового фонаря, они блеснули темным закатным золотом. Рядом с ней шла пожилая дама, одетая много проще, видимо, ее служанка, а сзади слуга из отеля нес дорожные вещи. Поль Верденфельс низко и почтительно поклонился даме, то же самое сделали и остальные его товарищи. Дама ответила на поклон легким наклонением головы и села со своей спутницей в тут же стоявшую гондолу, которая сразу отчалила.

— И теперь станешь отрицать, что ты счастливец? — говорил Бернардо. — Она тоже спешит к тому пароходу, который повезет тебя в твою Германию!

Глаза Пауля, не отрываясь, следили за маленькой гондолой, которая вышла из прибрежной темноты на освещенную луной середину канала и действительно плыла к пароходной пристани.

— Да, сомнения нет, она направляется к пароходу! — воскликнул он, и глаза его радостно блеснули. — Я и не подозревал этого, потому что она ни словом не намекнула о своем отъезде. Но Арнольд прав. Уже и мне пора ехать!.. Итак, прощайте, друзья!

Несмотря на явное желание как можно скорее проститься с ними, это ему не удалось. Друзья вдруг почувствовали трогательную нежность к отъезжающему товарищу и хотели удержать его при себе до последней минуты.

— Зачем так спешить? — воскликнул Бернардо. — До отхода парохода еще полчаса, и мы смело можем проболтать еще минут пятнадцать, а затем я провожу тебя до пристани.

— И я тоже, — отозвался Остен. — Было бы не по-товарищески, если бы мы все не проводили вас на пароход.

— Да, да, мы все проводим вас, — решил офицер, и все товарищи шумно присоединились к нему, но Пауль, казалось, вовсе не был доволен этим решением. Сначала он отказался, смеясь, потом стал серьезно возражать против намерения своих друзей. Молодые люди обиделись, но Бернардо скоро примирил их.

— Пускай его едет один! — сказал он. — Вы же видите, с каким нетерпением он стремится увидеться с дамой, а на нас и внимания не обращает. Мы только будем стеснять его при свидании с его прелестной соотечественницей; я думаю, никто из вас не поверит, что эта совместная поездка — случайность.

Пауль сердито нахмурил брови, и голос его звучал резко, когда он возразил:

— Не понимаю, как ты можешь сомневаться в моих словах. Тут и речи нет ни о каком условленном свидании, и я прошу тебя избавить меня и госпожу фон Гертенштейн от твоих насмешек.

— В таком случае примите уверение в моем уважении к вам обоим, — продолжал подтрунивать неисправимый Бернардо. — Ты хочешь убедить нас, что любуешься ею только издали. Во всяком случае роману при луне, который ожидает тебя на море, можно позавидовать, и я от души желаю тебе счастья!

Молодой человек с досадой отвернулся от него и стал прощаться с остальными товарищами. Он торопливо пожимал им руки, а они что-то насмешливо шептали ему на ухо и отпустили только тогда, когда на пристани раздался первый звонок. Со вздохом облегчения юноша вскочил в гондолу, откуда послал друзьям последний привет.

О, как легко и привольно почувствовал он себя, когда узкая гондола вышла на середину канала и ее облил мягкий свет луны. Паулю вовсе не хотелось показаться на пароходе в такой веселой компании, в которой, впрочем, ему до сих пор было так хорошо. Сегодня же она в первый раз показалась ему обременительной. Он знал, какой магнит притягивал его друзей на пристань и смотрел на их навязчивость, как на бестактность, от которой и старался всеми силами отделаться.

Несколько минут спустя гондола подплыла к самому трапу и молодой человек легко и проворно взбежал на пароход, между тем как старый слуга медленно последовал за ним. Большинство пассажиров находились уже на палубе, так как никому не хотелось в такую чудную лунную ночь оставаться в душных каютах. Пауль обошел оживленно болтавшие группы и одиноко стоявшие там и сям фигуры, сошел даже в общий зал, но напрасно: той, кого он искал, нигде не было видно. Госпожа фон Гертенштейн, вероятно, ушла к себе в каюту и выйдет только к утру, когда пароход придет на место.

Недовольный и расстроенный, Пауль снова поднялся на палубу и сел на стул подальше от шумного общества. В эту минуту раздался свисток к отплытию, машина заработала, и пароход медленно поплыл вдоль берега, на котором раскинулся город. Вот уже показалась ярко освещенная площадь с оживленно двигающейся по ней толпой, еще раз приветливо улыбнулись отъезжавшим башни и дворцы, облитые серебристыми лучами полной луны. На одну минуту вся панорама города ясно предстала глазам путников, но потом стала скрываться, все быстрее по мере того как пароход ускорял свой ход.

На палубе все понемногу затихало, и пассажиры один за другим расходились на ночь по своим каютам. Верденфельс тоже было поднялся с места, как вдруг остановился, точно прикованный, возле лестницы, ведущей в каюты: недалеко от него, на противоположной стороне палубы, одиноко стояла дама, которую он тотчас же узнал, несмотря на то, что она стояла спиной к нему. Вероятно, в минуту отплытия парохода она, никем не замеченная, заняла этот уютный уголок. Молодой человек хотел было направиться к ней, но вдруг остановился. Если робость не принадлежала прежде к числу его добродетелей, то теперь он испытывал даже некоторый страх. Что-то строгое, недоступное было в этой высокой, закутанной в черное фигуре женщины, которая одиноко стояла, облокотившись о борт, и смотрела на море. Однако шум шагов привлек ее внимание, она обернулась и свет луны осветил ее лицо.

Лицо ее под черным кружевом, наброшенным на голову, было необыкновенно красиво, хотя и несколько слишком серьезно, что при такой молодости могло показаться немного странным. Быть может, эта серьезность была следствием той тяжелой потери, о которой говорило траурное платье дамы, или, может быть, такое выражение было вообще присуще ее чертам, которые при строгой правильности линий нельзя было назвать мягкими. На высоком лбу и вокруг розовых губ замечались черточки, свидетельствующие о необыкновенной энергии и силе воли, и как ни красивы были темные глаза с длинными ресницами, они смотрели холодно и серьезно, словно чувство было им недоступно. Черное кружево покрывало голову и плечи дамы, но Пауль ясно видел под его складками блестящие золотистые локоны, которыми уже имел счастье любоваться при дневном свете. Увидев молодого человека, дама как будто удивилась.

— Как, вы здесь, господин фон Верденфельс? — спросила она. — Вы тоже возвращаетесь в Германию?

Пауль поклонился.

— Я и не предполагал, что судьба пошлет мне счастье сопутствовать вам. Мне не удалось проститься с вами. Когда я приходил, вас не было дома, как мне сказали.

В последних его словах слышалось проявление обиженного самолюбия, но госпожа Гертенштейн не обратила на это никакого внимания и спокойно продолжала:

— Я получила вашу карточку, но думала, что вы уезжаете в Рим. Ведь, кажется, там вы намеревались провести зиму?

— Да, сначала я рассчитывал поехать в Рим, но несколько дней тому назад получил из дому известия, требующие моего возвращения на родину.

Говоря это, Пауль подошел ближе и остановился прямо перед молодой женщиной. Кроме них на палубе никого не было. Пароход шел спокойно и величественно по водной глади, в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, а сверху красавица луна кокетливо заглядывала в неподвижную поверхность моря. Ее серебристые лучи заливали все каким-то таинственным светом, а легкие волны, выходившие из-под колес машины, сверкали в этих волшебных лучах мириадами разноцветных огней. Прозрачный туман окутывал синеватую даль, только на темном горизонте все еще отчетливо вырисовывался город, как блестящий мираж, который, казалось, скользя по волнам, удалялся все дальше и дальше. Мало-помалу картина эта начала стушевываться, очерки ее становились все неяснее и туманнее, а тысячи огней слились в один круг, с каждым мгновением суживающийся.

— Какая волшебная картина! — вполголоса проговорил Пауль. — И точно в сказке исчезает она из наших глаз.

— Действительно, волшебное зрелище, — подтвердила госпожа Гертенштейн. — Ничего подобного не увидишь в наших германских краях.

— Значит, вы живете в Германии? — спросил молодой человек, очень довольный возможностью завязать разговор. — Еще при первой встрече я подумал, что вижу в вас свою соотечественницу, но ваша прекрасная итальянская речь заставила меня предположить, что вы постоянно живете в Италии.

Тут он остановился, как бы ожидая ответа, но, не дождавшись его, продолжал:

— Море так спокойно, что мы, вероятно, с восходом солнца достигнем берегов Германии и вовремя успеем на курьерский поезд в В. Ведь и вы едете в В.?

Пауль предполагал, что употребил очень искусный маневр, но ему и на этот раз не удалось узнать, куда именно направляется госпожа Гертенштейн, потому что вместо ответа она сама задала вопрос:

— Так вы едете в В., господин Верденфельс?

— Только на несколько дней, а оттуда вернусь на родину.

Госпожа Гертенштейн как будто еще о чем-то хотела спросить своего спутника, но удержалась. Ее приоткрывшиеся губы вдруг сжались и приняли жесткое выражение, между тем как взгляд пристально и серьезно устремился на молодого человека. Впрочем, это продолжалось только одно мгновенье, затем она отвернулась и стала смотреть на море. От Пауля не ускользнул этот взгляд, и мимолетное внимание хорошенькой женщины польстило его самолюбию.

— Скоро эти блестящие берега Италии скроются из наших глаз, — снова начал он. — Особенно из моих, потому что мой путь лежит прямо в горы..

Молодая женщина быстро обернулась к нему.

— В горы? Теперь, поздней осенью?

— Да, — ответил Пауль, несколько озадаченный живостью вопроса. — Быть может, мне придется провести там большую часть зимы. Неправда ли, кажется ужасным похоронить себя в Альпах, среди снега и льда, в это время года? Только такие странные натуры, как мой дядя, могут обитать там с удовольствием.

Госпожа Гертенштейн снова облокотилась о борт парохода и стала внимательно следить за сверкающими брызгами, летящими из-под его колес.

— Значит, у вас есть родственники в горах? — спросила она. — И одной с вами фамилии?

— Да, там живет мой дядя Раймонд фон Верденфельс, под опекой которого я теперь нахожусь. В настоящее время он единственный представитель старшей линии нашего дома и владелец значительных поместий. Но он давно отказался от всякого общения с людьми, и его нельзя даже уговорить поселиться в его родном замке, великолепном Верденфельсе. Он живет круглый год в горах, в своем излюбленном Фельзенеке, и туда-то я теперь еду к нему.

Молодая женщина продолжала смотреть на блестящую игру волн, и только после довольно продолжительного молчания спросила:

— А вы знаете этот Фельзенек?

— Нет, я никогда там не был, но, судя по описанию, это должно быть мрачное и скучное гнездо в скалах, отрезанное от всего Божьего мира, одним словом, это, по-моему, замок, в котором обитают лишь духи и привидения. Я же, к сожалению, не люблю подобного романтического уединения и охотно променял бы его на любой салон нашей столицы, раз уж мне пришлось покинуть Италию.

— Конечно, жизнь в горах после Италии не может понравиться вам, тем более, что вы так неохотно едете в Германию.

— Ах, нет, теперь я еду очень охотно! — воскликнул Пауль с живостью.

Нетрудно было отгадать значение слова «теперь», когда взгляд и тон молодого человека говорили так ясно, но госпожа Гертенштейн не поняла или не хотела понять его смысла, потому что ответила с холодным спокойствием:

— Это очень понятно. Когда возвращаешься на родину, всегда испытываешь желание поскорее увидеть ее.

Молодой человек вовсе не думал этого, но возражать, естественно, не решался. Комплимент, сказанный по адресу его любви к родине, даже несколько рассердил его, и между собеседниками возникла довольно продолжительная пауза.

Пароход, между тем, выходил в открытое море. Действительно, было что-то волшебное в великолепной картине ночного моря. Кругом простиралась залитая лунным светом даль, которая, сверкая серебристой рябью, казалось, уходила куда-то в бесконечное пространство; над нею раскинулось небо, усеянное мириадами ясно сияющих звезд, а между ними величественно плыла красавица луна. С нею все еще соперничала блестевшая далеко-далеко на темном горизонте большая яркая звезда, но вот и она начала меркнуть и, вероятно, через несколько минут совсем погаснет...

— Это Венеция скрывается из наших глаз, — произнес Пауль, указывая на исчезающую звезду. — Кто знает, когда я еще ее увижу!

— А вы так любите ее? — спросила госпожа Гертенштейн.

— О, да, очень люблю! В Венеции я был в первый раз, как и вообще в Италии, но вместе с этим чудным городом исчезает целый год счастливой беззаботной жизни.

— А я уже бывала здесь... в последний раз несколько лет тому назад, — медленно произнесла молодая женщина. — И тогда, точно так же как теперь, она скрывалась в мягких лучах луны.

Как ни спокойно были произнесены эти слова, в них слышалась грустная нотка, да и взгляд, устремленный на исчезавшую звезду, точно затуманился. Может быть, и для нее прошел безвозвратно счастливый и радостный год?..

Пауль не заметил тайной грусти молодой женщины, так как не принадлежал к числу наблюдательных людей, а его веселая натура не выдерживала долго элегического настроения. Вот и теперь он быстро обратил все в шутку.

— По крайней мере она исчезает из наших глаз, как звезда, — шутливо заметил он. — Я буду считать это счастливым предзнаменованием и надеяться, что мечты, взлелеянные мною в этом городе, когда-нибудь осуществятся. Нужно верить в свою звезду!

По всей вероятности, слова, произнесенные таким веселым тоном, не заключали в себе никакого намека, но они произвели странное впечатление на молодую женщину. Она чуть заметно вздрогнула, как будто от прикосновения легкого ветерка, и плотнее закуталась в кружевную шаль. Затем снова как-то загадочно и испытующе посмотрела на своего спутника, хотя веселые и открытые черты его лица не могли ничего скрывать, и перевела свои темные глаза на блестящий отсвет, который минуту спустя совсем исчез, как будто потонул в волнах.

— Звезды гаснут, — проговорила она как будто про себя, но с каким-то жестким выражением, — а с ними и мечты. Жизнь вообще дана нам не для мечтаний, нужно уметь спокойно и прямо смотреть ей в глаза и не доверять никому, кроме самого себя... Покойной ночи, господин фон Верденфельс!

Она повернулась, пошла к лестнице, ведущей в каюты, и исчезла. Пауль недоумевающе смотрел ей вслед. Что это значило? Относились ли последние слова к нему? Во всяком случае его безобидная шутка не могла ни вызвать, ни заслужить подобного грубого замечания. Как ни велико было его увлечение хорошенькой женщиной, в эту минуту оно значительно остыло, точно легкий иней покрыл горячие юношеские чувства.

— Загадочная женщина! — подумал он. — Уж не хочет ли она оттолкнуть меня от себя, чтобы скрыть свои следы? Нет сомнения, она нарочно замяла разговор о родине и конечной цели своего путешествия; но что значил тот странный и пристальный взгляд, как не любопытство? Ее взгляд был устремлен не на меня, а в пространство, лежащее далеко-далеко позади. Я все-таки узнаю, куда она едет!

С этими мыслями он быстро встал с места и тоже сошел в каюту. Поднявшийся ночной ветер вздымал небольшие волны, которые быстро и свободно несли пароход к немецкому берегу.