Проклят и прощен

Глава 9

На следующий день утром Раймонд Верденфельс стоял у окна в своем кабинете. Зимний день уже начался, но солнце не показывалось. Несмотря на то, что небо было серо, в неприветливой дали ярко и отчетливо вырисовывались очертания «предсказательницы бури» — вершины Гейстершпица; нависшие облака также предвещали непогоду. Раймонд опять смотрел на белую вершину, но не с обычной усталой задумчивостью: сегодня в его взгляде было что-то мрачное и тревожное. Беспокойство обнаруживалось во всех его движениях, когда он, скрестив на груди руки, ходил взад и вперед по комнате; потом он подошел к столу и нажал кнопку звонка.

— Попросите ко мне господина Верденфельса, — сказал он вошедшему слуге. Тот хотел удалиться, чтобы исполнить приказание, но у самой двери барон остановил его вопросом: — Мой племянник, вероятно, был вчера в Бухдорфе?

— Нет, ваша милость; насколько мне известно, молодой барон ездил в Розенберг; по крайней мере, туда был заказан экипаж.

Раймонд ничего не ответил и сделал слуге знак удалиться.

— Я так и думал, — прошептал он. — Пауль не хотел терять ни одного дня.

Десять минут спустя в комнату вошел Пауль. По-видимому, он ночью мало спал — он был бледен, утомлен и тщетно старался выказать обычную непринужденность в тоне и обращении. На всем его существе лежал отпечаток уныния. Ясно было видно, что полученный вчера отказ поразил его в самое сердце.

Раймонд также заметил эту перемену, но не ждал никаких объяснений, и его голос звучал необыкновенно кротко, когда он спросил:

— Я не помешал тебе своим приглашением? Еще очень рано.

— О, нет, я уже встал, — ответил Пауль, — но меня удивило, что и ты уже на ногах. Ты ведь привык спать до полудня, так как страдаешь по ночам бессонницей.

— Да, это несносная привычка моего одиночества, — ответил Раймонд. — Я чувствую, что она расстраивает нервы, и в последнее время пробовал бороться с нею.

Пауль с удивлением смотрел на дядю: в первый раз он услышал, что тот высказывает намерение бороться против чего-нибудь. До этих пор он безвольно поддавался своим настроениям и склонности к мечтательности. Молодой человек с первых слов понял, что странное раздражение дяди против него исчезло. Раймонд опять выказывал прежнюю благосклонность, и теперь даже не был таким холодным и равнодушным, как обыкновенно. Он поинтересовался впечатлением, которое произвело имение Бухдорф на своего нового владельца, и Пауль старался проявить живую заинтересованность, являвшуюся для него единственно возможным способом выразить свою благодарность. Но светлое счастливое чувство, с которым он еще вчера утром думал о своем собственном имении, исчезло вместе с надеждой ввести туда молодую хозяйку. Однако он подробно рассказал о посещении имения и о разговорах с арендатором.

— Ты был совершенно прав относительно моего переселения, — сказал Пауль. — Я останусь в Фельзенеке до того времени, если ты ничего не имеешь против.

Раймонд окинул его испытующим взглядом и спросил:

— Ты думаешь прожить здесь всю зиму в уединении? Это довольно смелое решение для такой натуры, как твоя. Но я, возможно, смогу облегчить его тебе. Я хочу предложить тебе... Не хочешь ли ты сопровождать меня в Верденфельс?

Пауль подумал, что ослышался.

— В Верденфельс? — переспросил он, остолбенев от удивления. — Ты хочешь уехать туда?

— Да, на несколько дней.

— Но ты не переступал порога замка со дня смерти твоего отца и вообще в продолжение шести лет не расставался со своим Фельзенеком, а теперь...

— Теперь я отменил это, — перебил Раймонд тоном, не допускавшим ни удивления, ни возражений. — Впрочем, если у тебя нет охоты сопутствовать мне, то я не принуждаю, и ты можешь оставаться здесь.

— Нет, я безусловно предпочитаю сопровождать тебя, — сказал Пауль, рассчитывая, что там, в замке, легче будет наладить связь с Розенбергом.

— Хорошо! В таком случае мы выедем в два часа, я уже вчера послал управляющему приказание приготовить комнаты. Мы возьмем только самых необходимых слуг, в том числе, конечно, и твоего Арнольда. Значит, готовься к отъезду. Я жду тебя к назначенному часу.

Молодой человек стоял, как громом пораженный, но видел, что дядя твердо решил ехать, и расспросы, и удивление только рассердили бы его. Он простился и ушел, чтобы нагнать на старика Арнольда страх приказанием быстро уложить чемодан.

Оставшись один, Верденфельс отворил стеклянную дверь и вышел на балкон. Стены башни были вплотную пристроены к самому краю скалы, и маленький балкон висел прямо над головокружительной пропастью. Порывистый горный ветер свистел в низко спускавшихся стеблях плюща, обвивавшего решетку, и обдавал холодным дыханием бледное лицо человека, стоявшего на балконе и равнодушно смотревшего вниз, в пропасть, которая в одно и то же время и угрожала, и манила к себе. Он уже давно знал очертания бездны, знал и шум потока внизу, часто манивший его с демонической силой. Но после той встречи на горной дороге в шуме потока звучало что-то другое: в нем было как будто строгое, гневное напоминание, доносившееся к одинокому мечтателю и одержавшее победу. Раймонд вдруг выпрямился, мрачный и решительный, и, словно отвечая манящему звуку внизу, сказал вполголоса:

— Последнее прибежище слабости. Я не хочу быть трусом в ее глазах!

В замке разыгралась настоящая буря, когда слуги услышали от дворецкого, что барон Раймонд едет в Верденфельс. Это было такое неслыханное, невероятное событие, что сначала этому никто не поверил, тем более, что решение было совершенно неожиданно. Сам дворецкий узнал о нем только сегодня утром, так как верденфельскому управляющему уведомление о предстоящем приезде владельца замка было послано в закрытом письме.

Спешно делались все приготовления к отъезду. Кавалькада слуг с экипажами и верховыми лошадьми была отправлена вперед в Верденфельс, дворецкий же с Арнольдом и камердинером должны были приехать позже. Общее впечатление от всей этой суматохи создавалось такое, как будто уезжали не на время, а навсегда.

Было уже далеко за полдень, когда экипаж, в котором сидели Раймонд и Пауль, спустился в долину. Ветер, поднявшийся с утра, грозил перейти в настоящую бурю и побуждал каждого поскорее искать где-нибудь убежища. Кучер изо всех сил гнал лошадей и ехал кратчайшим путем через деревню.

— Я крикну кучеру ехать через Шлоссберг, — сказал Пауль, вспомнив предостережение барона не показываться в деревне, но Раймонд удержал его за руку.

— Оставь! Я сам приказал ему ехать через деревню. Молодой человек не знал, что и подумать, — дядя казался ему сегодня непонятным.

— Ну, так поднимем, по крайней мере, верх экипажа, — попросил он. — Ветер того и гляди сорвет шляпу с головы и тебе не вынести такого порывистого ветра.

Раймонд действительно страдал от ветра, к которому совсем не привык. Дрожа всем телом, он запахнулся в меховое пальто, но голос его звучал удивительно твердо, когда он отвечал:

— Незачем поднимать верха! Мы сейчас будем в замке.

Он глубже уселся на своем месте, хотя в открытом экипаже все могли его узнать, и не глядя ни направо, ни налево, ехал, крепко сжав губы, точно поездка эта была для него пыткой.

Экипаж въехал в деревню, точно гонимый бурей, и снег вихрем взвивался под копытами лошадей, которые неслись, как призраки. Там и сям из окон домов выглядывали любопытные лица, но тотчас же со страхом отскакивали назад. Затем в окнах теснились уже по три и по четыре лица, с любопытством смотревших вслед быстро мчавшемуся экипажу. Некоторые, несмотря на непогоду, бежали к соседям, чтобы спросить, не обман ли это зрения, и правда ли, что барон проехал через деревню к себе в замок Верденфельс?

У последних домов экипаж обогнал старика, искавшего себе приюта. Он подвигался медленно, так как хромал на одну ногу. Пауль тотчас же узнал в нем крестьянина, которого он встретил по дороге к лесничему. Старик хотел было отойти в сторону и дать проехать экипажу, но вдруг остановился посреди дороги, глаза его испуганно устремились на барона, как будто он увидел перед собой приведение. Он прирос к земле и не трогался с места, хотя лошади быстро приближались к нему и кучеру пришлось круто свернуть в сторону, чтобы избежать несчастья.

Выведенный из задумчивости таким резким движением, Раймонд тоже взглянул на дорогу. Его глаза на одну секунду встретились с глазами старика, затем их разделило значительное пространство, но встреча эта, которой оба старательно избегали, видимо, произвела крайне неприятное впечатление на барона — Пауль заметил, как он нервно теребил отвороты своего пальто. Раймонд не произнес ни одного слова, но только когда экипаж проехал деревню и повернул в аллею Шлоссберга, он облегченно вздохнул.

Из дома священника никто не видел проезда владельца замка, потому что окна рабочего кабинета Вильмута выходили в сад. Это была большая низкая комната, убранная со строгой простотой. Вдоль стен, окрашенных белой краской, стояли книжные шкафы, наполненные книгами исключительно духовного содержания, а старинная, уже потемневшая мебель свидетельствовала о том, что она прослужила верой и правдой не один десяток лет. Над старомодным письменным столом висело большое и дорогое распятие, искусно вырезанное из слоновой кости. Президент Гертенштейн прислал его в дар родственнику своей жены после свадьбы. Это распятие составляло единственное украшение как стен, так и всей комнаты. Всего, что напоминало собой малейший признак роскоши или удобства, здесь старательно избегали. Вообще все в доме священника носило отпечаток пуританской строгости и простоты.

В кресле у окна сидела Анна фон Гертенштейн. Она ездила в город и так как на обратном пути должна была проезжать мимо Верденфельса, завернула в дом священника. В эту минуту она молча слушала разговор, происходивший в кабинете.

Вильмут сидел за письменным столом, а перед ним стояли двое крестьян, которым он что-то внушительно говорил. Один из крестьян, казалось, был тронут словами священника, между тем как второй мрачно и упрямо смотрел в пол. Оба молчали, почтительно слушая своего духовного пастыря.

— А теперь протяните друг другу руки! — сказал в заключение Вильмут. — В этой тяжбе вы потеряете все ваше достояние, а также душевный мир и спокойствие. Если вы не можете прийти к чему-нибудь, то я должен стать между вами, и теперь серьезно повторяю вам: помиритесь!

Тяжущиеся крестьяне принадлежали к числу самых зажиточных хозяев деревни и, конечно, никому, даже мировому судье не позволили бы говорить о своих делах таким диктаторским тоном, но от своего священника они все выслушивали спокойно и один из них, старшина общины, нерешительно отозвался:

— Если вы так полагаете, ваше преподобие... Но очень трудно сказать «да», потому что я прав.

— Так говорит каждый, — перебил его Вильмут. — Оба вы правы и в то же время неправы, поэтому оба должны уступить. Ну, а вы, Райнер?

Спрошенный никак не мог победить упрямство.

— Я хочу обдумать это, ваше преподобие, — смущенно пробормотал он.

— Чтобы в конце концов сказать «нет»? Вы должны здесь и сейчас же помириться. Неужели дело должно разойтись из-за вашего упрямства? Протяните друг другу руки!

В последних словах заключалось уже не предложение, а решительное приказание — пастор прекрасно знал своих крестьян. Старшина протянул руку, и Райнер положил в нее свою. Рукопожатие, которым они обменялись, было не особенно дружеским, но доказывало, что примирение состоялось.

— Так-то лучше, — сказал Вильмут. — А теперь заявите немедленно адвокату Фрейзингу, что вы принимаете предложенные условия. Да, вот еще что, Райнер: почему вы не хотите держать поденным работником старика Экфрида? Вы недовольны им?

При этом вопросе на лице крестьянина выразилось заметное смущение.

— Да ведь старик уже не может работать, — ответил он, пожимая плечами, — он не успевает с работой, а мне нужны здоровые руки.

— Ведь Экфрид не по своей вине попал в нищету, — сказал пастор. — Что с ним будет, если лишить его хлеба, который и так достается ему с большим трудом?

— В таком случае о нем должна заботиться община, — сказал старшина. — Хотя мы и небогаты, но не допустим наших бедных умирать с голода.

— Однако вы обременяете ими общину, в то время как при желании им можно помочь. Я знаю Экфрида, он не захочет жить подаянием, как нищий, пока его руки еще могут двигаться. Если он для вас действительно не пригоден, пусть придет ко мне, и я позабочусь найти ему работу.

Райнер в смущении смотрел на пастора, а старшина поспешно сказал:

— Нет, ваше преподобие, это невозможно, и без того у вас много забот о бедных и больных в селе; нам будет стыдно.

— Однако вы видите, что Райнер не стыдится, — строго сказал Вильмут. — На его большом дворе нет места для бедного Экфрида, он поручает заботу о нем мне.

— Нет, ваше преподобие, я этого не сделаю, — решительно сказал Райнер. — Я оставлю Экфрида у себя и постараюсь дать ему работу по силам.

Вильмут протянул ему руку не с выражением благодарности, а словно прощая человека, который не исполнял своих обязанностей, но потом одумался. Крестьянин, очевидно, также нашел, что это в порядке вещей, так как покорно поцеловал руку священника и ушел со своим товарищем. Перед уходом они поклонились Анне, сидевшей у окна, и этот поклон относился к ней не как к госпоже Гертенштейн, а лишь как к родственнице пастора, воспитывавшейся в пасторате и поэтому до сих пор остающейся почетным лицом для всего села.

— Крестьян нужно усовещевать, иначе алчность побеждает человечность, — обращаясь к ней, заметил Вильмут. — Они помешали нашему разговору, и ты не ответила на мой вопрос. Почему ты сегодня была в городе и не заехала к Фрейзингу? Ведь он — твой поверенный и может лучше всех дать тебе те сведения, которых ты просишь у меня.

Анна не сразу нашлась, что ответить, и некоторое время молчала.

Вильмут заметил ее колебание и спросил:

— Что-нибудь произошло между вами? Вероятно, это твоя тайна?

— Нет, Грегор, все равно ты узнал бы, — спокойно возразила молодая женщина. — Вчера я имела с Фрейзингом настолько неожиданное, насколько и неприятное объяснение, хотя мы расстались без особенной горечи, и я надеюсь, что он сохранит ко мне прежнюю дружбу. Но теперь я не могу обращаться к нему и должна выждать, когда он приедет по собственному желанию.

— Значит, он сделал тебе предложение и ты отказала?

— Да.

— Я уже давно подозревал это, — презрительно сказал Вильмут. — Старый дурак! Неужели он думает, что ты при теперешних обстоятельствах приняла бы от него хорошее обеспечение? Или он воображает, что ты неравнодушна к нему?

— Не знаю. Во всяком случае он ошибся в своих предположениях. Теперь ты понимаешь, что я не могла сегодня обратиться к нему.

— Нет, я напишу ему вместо тебя и попрошу у него справку. Так Фрейзинг был вчера в Розенберге? Кстати, я слышал, тебе сделали и второй визит: у тебя был Пауль фон Верденфельс.

— Ты и это знаешь? — с удивлением спросила Анна.

— Случайно! Ты, конечно, не приняла его.

— Нет, я говорила с ним.

Вильмут близко подошел к кузине, и на его лице появилось почти угрожающее выражение, когда он спросил:

— Что значит, что ты приняла его визит? Разве ты забыла, что он из Фельзенека?

— Успокойся! — холодно ответила Анна, — это было в первый и последний раз, что он приезжал в Розенберг. Я должна была поговорить с ним, чтобы рассеять некоторые недоразумения, но дело дошло до того, что он просил моей руки.

Вильмут иронически рассмеялся.

— И этот тоже! Тебе придется остаться вдовой. Едва только кончился год твоего траура, а у тебя уже два жениха. Своим отказом ты их обоих сделала несчастными.

— Разве это моя вина? — с упреком спросила Анна.

— Нет, не вина, но судьба; и незавидная судьба — быть предназначенной вселять горе в сердца мужчин.

Эти слова звучали какой-то особенной горечью, и взгляд, брошенный на молодую женщину, был почти враждебен. Анна молчала. Она и теперь преклонялась перед авторитетом своего прежнего учителя, который так долго заменял ей отца и постоянно внушал ей, что ее красота — роковой дар.

Между тем буря все усиливалась. Она проносилась над домом священника, сметая с крыши сугробы снега; в саду со стоном ломались хрупкие ветви фруктовых деревьев, и обе половины ворот, которые забыли закрыть, вдруг с треском рухнули.

— Тебе невозможно ехать в такую погоду; обожди час, может быть, буря пронесется, — сказал Вильмут.

— Боюсь, что буря не утихнет, — задумчиво ответила Анна, — есть признаки, указывающие, что она захватит и ночь.

Наступили сумерки, и в комнату вошла ключница пастора, пожилая седая женщина, еще бодрая, с приятным выражением лица. Она внесла зажженную лампу, поставила на стол, и по лицу ее было видно, что ей хочется рассказать нечто необыкновенное.

— Ваше преподобие, случилось что-то невероятное! — начала она. — Все село говорит об этом. Сначала я не хотела верить, но он действительно проехал, многие видели его!

— Кого видели? — спросил Вильмут.

— Барона Верденфельса! Он ехал в открытом экипаже, а рядом сидел его племянник, молодой барон; они поехали в замок.

Анна быстро отвернулась, а пастор смотрел на экономку такими глазами, будто думал, что она не в своем уме. Наконец он произнес:

— Чего только людям не приходит в голову! Они видят призраки среди белого дня.

— Нет, не призраки, ваше преподобие, а действительность, — уверенно заявила ключница. — Посмотрите: там, в замке, освещены господские комнаты — в первый раз со дня смерти старого барона, а сегодня еще в полдень прибыли и слуги с лошадьми из Фельзенека. Теперь стало понятно, что все это означает: приехал сам барон.

Хорошо, что Анна сидела в тени; при последних словах ключницы яркая краска залила ее лицо, и она с глубоким вздохом подумала про себя:

— Наконец-то!

Вильмут не обращал на нее внимания, он был совершенно поражен, хотя, видимо, все еще сомневался. Он торопливо подошел к окну, откуда был виден главный фасад замка. Несмотря на значительное расстояние, там можно было заметить свет, — свет в комнатах, которые Раймонд занимал при жизни отца. Ключница собиралась рассказать о реакции всего села на необыкновенное событие, но пастор резко прервал ее:

— Во всяком случае, завтра утром видно будет, подтвердится ли это известие. Скажите кучеру госпожи Гертенштейн, чтобы он не запрягал лошадей, так как буря становится все сильнее.

Ключница удалилась, и в комнате на несколько минут воцарилось молчание. Глаза Анны не отрывались от освещенных окон замка. Вильмут, который ходил взад и вперед по комнате, наконец остановился и спросил:

— А как ты думаешь, Верденфельс и в самом деле приехал? Что ему здесь нужно через шесть лет после того, как он окончательно порвал все отношения с целым светом? Чего он ищет?

— Скорее всего ему понадобились вещи, которых он так долго избегал, — тихо ответила Анна.

— Это на него похоже! Он всегда был пустым мечтателем, который жил только одними прихотями. Может быть, ему наскучило одиночество и он ради развлечения хочет играть теперь роль владетельного барона.

— Грегор, не будь таким несправедливым! — проговорила Анна, и голос ее задрожал, несмотря на все старание овладеть собой. — Ты знаешь, что не прихоть загнала его в это уединение, а всеобщая ненависть, которую ты так тщательно поддерживаешь.

— Или, вернее, твой брак с Гертенштейном, которого он не мог вынести. Вот что заставило его удалиться от всех.

Неожиданный стук в дверь прервал их разговор, и на оклик священника «Кто там?» в комнату вошел старик Экфрид. Седые волосы его растрепались от ветра, он так трудно дышал от усталости и волнения, что едва мог поздороваться.

— Это вы, Экфрид? — спросил Вильмут, смотря на горную палку, которую крестьянин держал в руках. — Вы идете с гор?

— Да, ваше преподобие, и не я один! — ответил старик, и в глазах его блеснул недобрый огонек. — Еще кое-кто спустился со мной оттуда... Вы, вероятно, уже знаете... Верденфельс там!

Вильмут сердито нахмурился.

— Значит, Это известие справедливо? А я все еще сомневался.

— Совершенно справедливо! — подтвердил Экфрид. —Я знаю его, моим глазам вы можете поверить! Он проехал мимо меня как злой дух, гонимый бурей и непогодой, которую он везет к нам с собою с гор. Помяните мое слово, эта буря принесет какое-нибудь несчастье в Верденфельс.

— Садитесь! — сказал Вильмут, указывая ему на стул. — Вы едва дышите. Отдохните сперва, а потом скажете, что привело вас ко мне.

Старик тяжело опустился на стул, он все еще с трудом дышал и, казалось, старался победить головокружение. Анна быстро подошла к нему.

— Что с вами, Экфрид? Успокойтесь! Могу я чем-нибудь вам помочь?

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, ничего... это от дальнего пути и испуга... я иду из Маттенгофа.

— От вашей дочери? Но вам трудно ходить туда так часто с вашей больной ногой!

— Да мне не придется так часто ходить туда, — глухо проговорил старик. — Может быть еще раз, на похороны... потому что Стаси умирает.

— Я так и думала, когда была там с двоюродным братом, — с участием проговорила Анна. — Мы еще тогда увидели, что бедной женщине недолго осталось жить... Но наш доктор обещал мне еще раз навестить ее, был он у нее?

— Да, был сегодня утром и сказал, что она вряд ли переживет эту ночь.

Голос старика задрожал. Молодая женщина хотела обратиться к нему со словами утешения, но Вильмут прервал ее:

— Сегодняшняя ночь? А приобщалась ли больная святых тайн?

— Нет, ваше преподобие, за этим-то я и пришел к вам, — сказал Экфрид. — Священник Бохдорфа болен и не может прийти, а Стаси была ведь вашей прихожанкой, пока не вышла замуж. Она зовет вас к себе и послала меня за вами. Я знаю, вы непременно пришли бы, несмотря на дальнее расстояние, да вот поднялась такая буря, что и выйти нельзя.

Как бы в подтверждение этих слов на дворе поднялся такой порывистый ветер, что крыша дома задрожала. Вильмут ничего не ответил и снова подошел к окну. Стало совсем темно, так что вблизи не было видно ни зги, зато ясно слышались свист и завывание ветра. Грегор очень хорошо знал, как опасны эти зимние бури даже в долинах, не говоря уже о горах. Помолчав несколько секунд, он спокойно сказал:

— Я приеду, Экфрид!

— Что ты, Грегор, Господь с тобой! Ты хочешь ехать в Маттенгоф в такую бурю? — испуганно воскликнула Анна. — Это невозможно, ты рискуешь жизнью! Подожди до утра.

— Тогда будет поздно, ведь ты слышала! Ну, а какова дорога туда, Экфрид? Доеду ли я в санях до лесничего?

— Да, до дома лесничего вы доедете хорошо, но оттуда вам придется идти пешком. Дорога хороша, я только что прошел по ней... впрочем, я шел днем. Но ночью и притом в такую непогоду... правда, вы рискуете жизнью.

— Которая принадлежит не одному тебе, — заметила Анна. — Подумай о твоих обязанностях, о твоей пастве, которой ты так необходим! Ничто не может заставить тебя жертвовать своей жизнью ради умирающей.

Грегор гордо выпрямился.

— Когда зовут священника, он должен идти! Это его первая и главнейшая обязанность, все остальное должно быть отодвинуто на задний план! Я в руках Божиих, а умирающая не может отойти в вечность без последнего утешения.

С этими словами он отворил дверь и позвал служанку.

— Велите сейчас же запрягать для меня сани, да приготовьте облачение. Пусть также возьмут фонарь и горную палку.

Служанка в ужасе всплеснула руками.

— Бог с вами! — воскликнула она. — Возможно ли ехать в горы в такую непогоду!

— Я еду к умирающей! — пояснил Вильмут тоном, не допускающим никаких возражений. — Да скорее, времени терять нельзя! — Потом он обернулся к молодой женщине и протянул ей руку.

— Прощай, Анна... на всякий случай!

Анна взглянула на него не то со страхом, не то с невольным уважением.

— Неужели необходимо ехать, Грегор?

— Да, необходимо. Успокойтесь, Экфрид, я поеду к вашей дочери!

Старик встал и, молитвенно сложив руки, прерывисто произнес:

— Я никогда этого не забуду... Да и вся деревня не забудет. Господь сжалится над нами и не отнимет у нас нашего достойного пастыря... второго такого у нас никогда не будет!

Четверть часа спустя сани отъехали от дома и маленькая, но крепкая горная лошадка, привыкшая ко всякой непогоде, смело и весело побежала вперед. До дома лесничего дорога была довольно сносной, и, только проехав его, священник встретился с настоящей опасностью. Приходилось идти пешком лесом, где ветки трещали и ломились под тяжестью снега, грозя ежеминутно придавить идущих, и где не было никакой защиты от страшного порывистого ветра. Притом стояла глухая ночь, когда даже всякое животное испуганно забивалось в свою нору.

Но священника призывали, и он шел, не щадя жизни для исполнения своего долга. Смелому и неустрашимому путнику в бурную ночь и проницательному сердцеведу недоставало только одного, чтобы сделаться истинным служителем Бога — любви и милосердия...