Проклят и прощен

Глава 12

Прошло несколько месяцев. Зима вполне вступила в свои неоспоримые права; на этот раз она была необыкновенно сурова и покрыла все толстым слоем снега, сделавшим и горы, и их ближайшие окрестности недоступными на целые недели. Беднейшее население сильно страдало в это суровое время года, а в имениях Верденфельса было особенно много нужды и горя. Покойный барон, несмотря на свое богатство, никогда ничего не делал для своих крестьян, а его сын, после нескольких неудачных попыток сойтись с ними, заперся в Фельзенеке и никогда больше не спрашивал о благосостоянии и нуждах поселян.

Теперь барон Раймонд вернулся в Верденфельс и намеревался, по-видимому, надолго обосноваться в своем замке. Хотя он ездил иногда в Фельзенек и оставался там по целым дням, но основным его местопребыванием стал Верденфельс, где замкнутость не соблюдалась так строго, как в уединенном замке в горах. Пауль не только с разрешения, но даже по ясно выраженному желанию дяди сделал визиты соседям, а те не замедлили ответить тем же. Приезжали из любопытства, чтобы посмотреть на барона, о котором ходило так много рассказов и которого никто еще не видел. Но Раймонд избегал всяких отношений с обществом, предоставляя Паулю быть его представителем.

Крестьяне, напротив, видели его довольно часто, так как он проезжал через село каждый раз, когда ездил в Фельзенек, а иногда появлялся верхом и в окрестностях.

Даже недоступность Раймонда по отношению к служащим отчасти изменилась, и он нередко лично принимал их доклады. Он как будто пытался постепенно снова добиться той близости с людьми, которой совершенно лишился.

Комнаты, занимаемые бароном, находились в главной части замка и отделялись от комнат его покойного отца залом, который в прежнее время служил приемной. Это было довольно просторное помещение, богато убранное, но без мрачной роскоши, царившей в Фельзенеке. Большие окна пропускали много света, и солнечные лучи освещали портрет покойного барона, который украшал главную стену.

В кресле у камина сидел Раймонд Верденфельс и слушал доклад главного управляющего, которого он сам вызвал. Пауль только что вошел и, остановившись возле дяди, внимательно следил за разговором. Барон обернулся к нему и начал объяснять:

— Речь идет о постройке плотины, которая обойдется очень дорого, однако ее необходимо сделать. Замок и сады достаточно защищены, но село предоставлено на произвол судьбы и может погибнуть в случае подъема воды; об этом грозно напомнила буря нынешней осенью. Я сообщил общине, что возьму на себя все расходы, а пока хочу сделать земляную насыпь, чтобы предотвратить опасность весеннего половодья. С наступлением тихой погоды должна начаться постройка настоящей плотины.

В словах барона не было обычного равнодушия, а лежавшие перед ним чертежи и планы показывали, что он глубоко вникал в это дело. Пауль взял один из чертежей и стал рассматривать его с большим вниманием. Дядя и племянник так были заняты, что не заметили очевидного смущения управляющего, который уже несколько раз молча откашливался.

— Дело еще не решено, господин барон, — сказал он наконец, — встретились разные затруднения.

— Затруднения? — спросил Раймонд, взглянув на него. — А между тем дело так просто и ясно. Я беру на себя все расходы и не ставлю со своей стороны никаких условий. Вы передали общине бумаги, касающиеся этого дела?

— Передал уже несколько дней тому назад, и старшина был по этому поводу сегодня у меня... Но люди колеблются, принять это предложение или нет.

Пауль вскочил в негодовании. Раймонд не тронулся с места, но заметно побледнел.

— Колеблются? — повторил он. — Но на каком основании?

— Священник Вильмут хочет подать правительству прошение, от которого ожидает успеха. Рассчитывают на помощь правительства, а что придется на долю крестьян, то возьмет на себя приход.

— В своем ли уме эти люди? — гневно воскликнул Пауль. — Как, они постоянно жалуются на бедность, которая не позволяет им принять никаких предохранительных мер, а такой дар, такое благодеяние, совершенно не заслуженное ими, отклоняют? Это — просто безумие!

— Нет, — холодно сказал Раймонд, — это только доказывает, что власть Вильмута сильнее алчности и здравого смысла крестьян. Итак, они хотят обратиться к правительству! Но ведь даже в случае благоприятного ответа дело затянется на несколько лет, а опасность грозит каждую весну. Вы этого не объяснили крестьянам?

— Конечно, объяснил, но они остались при своем; они...

— Говорите откровенно, Фельдберг!

— Они не хотят никаких подарков, говорят, что сами сделают все необходимое, и возвратили мне эту бумагу.

Управляющий вынул бумагу и передал ее барону. Тот взял ее, не глядя; рука его дрожала от волнения, но выражение лица не изменилось.

— Пусть делают, как хотят, — сказал он. — Пауль, отложи чертежи в сторону: слышишь, они больше не нужны! А теперь, Фельдберг, расскажите мне, как обстоит дело с пособием, назначенным семье покойного учителя? Оно уже выдано?

На лице управляющего изобразилось то же томительное смущение, что и прежде.

— Нет еще, — ответил он. — Я хотел сначала выслушать ваше решение, так как эта семья, кажется, больше не нуждается в помощи.

— Да вы же сами сказали мне, что вдова с детьми находится в большой нужде и не имеет никаких средств.

— Это было после смерти ее мужа, но теперь пастор Вильмут принял участие в ней и доставит сам необходимые средства, чтобы...

— Чтобы моя помощь оказалась излишней! — докончил Раймонд. — Я должен был раньше предвидеть это. И эта женщина, разумеется, тоже не решается принять пособие из моих рук!

Фельдберг молча пожал плечами. Барон судорожным движением смял бумагу, которую еще держал в руке.

— Хорошо! В таком случае пошлите эти деньги бедным в Бухдорфе. Так как это имение — собственность моего племянника, то я надеюсь, там разрешат принять их. Если же этого не случится, то доложите мне.

Он сделал знак управляющему удалиться, но Фельдберг, не входил.

— Мне нужно еще кое-что сообщить вам, — нерешительно произнес он. — Боюсь, что вам будет неприятно, но узнать это вы должны: большой кедр в парке сегодня утром... упал.

Раймонд быстро встал, и его мрачный и пристальный взгляд остановился на говорившем.

— Как это могло случиться? Ночью не было сильного ветра, а кедр пятьдесят лет выдерживал напор сильнейших бурь. Для этого падения должна была быть особенная причина.

— Причина есть, и притом скверная! — сказал Оельдберг. — Ствол дерева был тайно подпилен ночью, и кедр упал утром при первом порыве ветра.

Глаза Раймонда засверкали. В них можно было прочесть и гнев, и глубокое огорчение: видно было, что хладнокровие покинуло его, но он не сказал ни слова. Пауль, напротив, был страшно возмущен.

— Это подлость, которой нет названия! Чудный кедр, славившийся во всей окрестности как жемчужина верденфельских садов! Он пережил целое поколение людей! И как заботливо берегли его! Раймонд, ты не должен оставлять такую подлость безнаказанной. Я знаю, это дерево было твоим любимцем.

— Потому-то оно и должно было погибнуть, — глухо сказал барон. — Вероятно узнали, что оно мне дорого... Но дай Фельдбергу договорить.

— За этим делом работало несколько человек, — сообщил управляющий. — Мы уже нашли след, который ведет к деревне. Если ваша милость прикажет, мы сейчас приступим к розыскам.

— Нет, — перебил его Верденфельс. — Я не хочу розысков, которые заставили бы меня прибегнуть к наказанию. Прекратите их.

— Я не понимаю такого бесконечного терпения! — воскликнул возмущенный Пауль.

Управляющий почувствовал необыкновенное облегчение. Приказание барона было ему по сердцу, он поклонился и вышел. Раймонд подошел к окну. Пауль несколько минут молча смотрел на него, потом, подойдя к нему, сказал умоляющим голосом:

— Раймонд, поедем лучше обратно в Фельзенек!

— Нет! Зачем?

— Затем, что ты изводишься в ежедневной борьбе со злобой и подлостью этого пастыря, подстрекающего всех против тебя. Да он и не скрывает, что всеобщая вражда к тебе вызвана им. От твоих благодеяний отказываются с оскорбительными насмешками; твои лучшие намерения каждый раз наталкиваются на препятствия, а когда узнают случайно, что ты дорожишь чем-нибудь, то этот предмет предательски уничтожают. Ты совершенно беззащитен против этих людей, всегда нападающих из засады. Даже я давно уехал бы, ты же, годами избегавший общения с людьми, изо дня в день переносишь их скверные выходки.

— Я дал себе слово на этот раз выдержать до конца. Мне было совершенно ясно, что значит борьба с Грегором Вильмутом.

— О, если бы этот священник хоть раз попал в мои руки! — с яростью воскликнул Пауль. — Я спросил бы у него, почему упал наш прекрасный кедр.

Раймонд покачал головой.

— Нет, Пауль, ты не прав, подозревая его в данном случае: это произошло помимо его ведома. Вильмут — жестокий, но прямодушный противник, мелочная и предательская месть не в его характере.

— Сомневаюсь. Пожалуй, ты назовешь прямодушным его отношение к нелепым сказкам, какие все рассказывают про тебя. Люди слепо верят ему, одного его слова достаточно, чтобы уничтожить смешное суеверие, связанное с твоим именем, но он не говорит этого слова и допускает, чтобы тебя принимали за олицетворение злого духа. Народ ведь так глуп, так бесконечно ограничен! Просто стыдно, что в наш век могут происходить подобные вещи.

Лицо молодого человека горело от возбуждения. Существовавшая прежде между ним и дядей отчужденность исчезла, и он горячо защищал Раймонда от упорной вражды, открыто принимая его сторону. Верденфельс чувствовал твердую опору в молодом человеке, к которому относился прежде с презрительным снисхождением, как к милому, но легкомысленному шалопаю. Таким Пауль и был в кругу своих итальянских друзей, где у него не было никакого дела. Но здесь, в тяжелой, угрожающей обстановке, все яснее вырисовывалась его настоящая, в сущности хорошая, честная натура. Конечно, любовь к Анне Гертенштейн тоже придала ему серьезности. Искренняя, идеальная любовь, хотя и оставшаяся без ответа, возвышала и облагораживала все существо молодого человека.

— Не решайся ни на что опрометчиво, — предостерег его барон. — Здесь все дело не в борьбе, а в выдержке; это — трудная задача для такого горячего характера, как у тебя. Уже не раз я просил тебя переехать в Бухдорф. Тебе труднее, чем мне, переносить все, что здесь происходит.

— Ты знаешь, что теперь я ни за что не оставлю тебя здесь одного, — сказал Пауль. — Ты ведь не собираешься удалить меня от себя силой?

— Нет, — устало улыбаясь, ответил Раймонд. — Если хочешь, оставайся, но мне было бы приятнее, если бы я знал, что ты в Бухдорфе.

Пауль пропустил последние слова мимо ушей.

— Ты поедешь сегодня верхом? — спросил он. — Я слышал, ты приказал оседлать Эмира. Могу я сопровождать тебя?

— К чему? Твоя заботливость совершенно излишня. Дело еще не дошло до насильственных действий против меня.

— Кто знает? Люди на все способны. Позволь мне поехать с тобой! Я буду у тебя точно к назначенному часу.

Раймонд больше не возражал, и молодой человек вышел из комнаты.

Оставшись один, без свидетелей, Раймонд сбросил маску спокойного равнодушия, которую так долго носил, и принялся молча ходить взад и вперед по комнате. Плотно сжатые губы и прерывистое дыхание выдавали, как он страдал от нападок, уже несколько месяцев продолжавшихся изо дня в день. Вильмут сдержал слово и не пытался смягчить враждебное отношение к «высокомерному», осмелившемуся сопротивляться его власти. Пауль был прав, говоря, что барон совершенно беззащитен, так как все нападки на него совершаются из-за угла. Никто не выступал против него открыто, однако вся деревня Верденфельс была в заговоре. Власть священника проявлялась здесь действительно с ужасающей силой, барон подвергся форменному отлучению от церкви, а прихожане издавна привыкли считать слово своего пастыря за выражение воли Божией. Немного утихнувшая ненависть прежних лет, сохранившаяся лишь в преданиях, теперь снова ожила и проявлялась в отвратительных действиях. Всех удивляло, когда барон пытался, как в важном деле, так и в мелочах, быть добрым гением окрестных жителей, когда он всюду, где были горе и нужда, протягивал руку помощи, и эту руку всегда отталкивали, а те немногие, которые охотно ухватились бы за нее, не смели решиться на это.

Один только раз попробовали крестьяне отказаться от безусловного повиновения Вильмуту — это случилось, когда речь зашла о мероприятиях для защиты, села от наводнения. Уже давно они были признаны необходимыми, но дело постоянно откладывалось за неимением средств для их выполнения, теперь крестьянам предлагали в дар то, чего они так страстно желали. Тогда в первый раз раздались голоса, утверждавшие, что совершенно безразлично, от кого идет помощь, если ее предлагают даром. В первый раз произошел горячий спор между прихожанами, которые прежде слепо подчинялись решению своего пастыря, но и здесь одержал верх Вильмут. Он доказал сомневающимся, что «подарок из милости» не нужен, что правительство должно помочь и поможет, и энергия, с какой он принялся за дело и сделал необходимые шаги, убедила крестьян, что их священник, как всегда, избрал верный путь. По приговору всего прихода предложение барона было отклонено.

Раймонд остановился перед портретом своего отца, и его взор еще более омрачился. Слово «отёц» не пробуждало в нем того чувства, которое обыкновенно связывается с этим именем; оно вызывало лишь воспоминания об одинокой юности, проведенной в суровом, рабском подчинении, без радости, без свободы. Потом наступило время отчуждения, когда сын бежал из отцовского дома, над которым словно тяготело проклятие и в который он возвращался на несколько дней только по приказанию отца, но даже и отцу не удавалось удержать его на более продолжительный срок. Наконец произошла катастрофа, когда накопившееся за много лет раздражение вырвалось наружу. Раймонд откровенно признался в своей любви и отстаивал свой выбор перед отцом, который в своем аристократическом высокомерии не хотел на него согласиться. Произошел разрыв, и Раймонд, уйдя, как отверженный и лишенный наследства, возвратился владельцем Верденфельса.

Однако обладание огромными богатствами не принесло ему счастья. Покойный барон, вероятно, и в преклонном возрасте был еще статным, красивым мужчиной, это доказывал его портрет, но его лицо дышало высокомерием и беспощадной суровостью. Холодные серые глаза с насмешкой смотрели на сына, которого отец при жизни так часто бранил «мечтателем». Между тем, если у молодого человека были отняты всякая энергия и жизнерадостность, то в этом виноват был один только отец.

Старого барона также ненавидели, к нему также относились враждебно, но он без малейших угрызений совести попирал ногами тех, кто стоял ему поперек дороги, и так поступал всю жизнь и делал это так настойчиво, что в конце концов уже ни одна рука не поднималась на него. Легкая язвительная улыбка, игравшая на его тонких губах, казалось, говорила: «Я понял, как надо справляться с людьми, и они во прахе лежали у моих ног. А ты, глупец, домогаешься любви и примирения! Тебя они будут травить до смерти».

Губы Раймонда дрогнули, как будто он действительно услышал эти слова. Да, отец оставил ему в наследство ненависть и проклятие, и вся его жизнь была борьбой с этим наследством. Усталый, с надломленными силами, он уже однажды отказался от этой борьбы, а проклятие, от которого не мог избавиться, взял с собой в свое одиночество. Теперь его снова призывал к борьбе голос, до сих пор еще сохранивший над ним неотразимую власть, и Раймонд последовал призыву. Во второй раз началась жестокая, отчаянная борьба с прошлым, за грехи отца должен был расплачиваться сын.