Проклят и прощен

Глава 3

Люди нисколько не преувеличивали, уверяя, что владелец Фельзенека сделался притчей во языцех у всех обитателей окрестности. Чем меньше он интересовался светом и вообще людьми, тем более они интересовались им, а полнейшее одиночество и уединение, в котором он жил, давали повод к самым странным слухам. Большей частью эти слухи были так невероятны, что люди благоразумные относили их к области басен, довольствуясь тем, что признавали Раймонда Верденфельса мизантропом самой чистой воды. В самом деле, трудно было иначе объяснить то упорство, с каким он избегал общества и даже случайных встреч. Он был невидим для всех соседей и недоступен для своих служащих, с которыми никогда не имел непосредственных отношений. Далее прислуга, за исключением камердинера, редко видела своего господина. Он никогда не бывал в Верденфельсе или в каком-нибудь другом из своих поместий и словно очертил вокруг Фельзенека заколдованный круг, через который никто не смел переступить, хотя попытки пробраться за него делались неоднократно. Слугам был отдан в этом отношении самый строгий приказ, и он так же строго исполнялся. Двери замка не отворялись ни для кого, кто не был лично приглашен владельцем

Такой образ жизни Раймонда Верденфельса возбуждал в соответствующих кругах не только удивление, но и порицание. Находили просто неслыханным, чтобы человек, призванный, благодаря своему имени, богатству и семейным традициям, занимать одно из первых мест в обществе, отказывался играть какую бы то ни было роль среди помещиков, между которыми он был самым значительным. Ему не могли простить упорного равнодушия к интересам страны и происходящим в ней событиям и считали оскорблением его решительный отказ от всякой общественной деятельности. Он возбуждал всеобщее сильное любопытство, не пользуясь ничьей симпатией.

Но еще хуже были отношения между бароном и сельским населением, которое было настроена к нему просто враждебно, и эта враждебность яснее и резче всего проявлялась в его собственных имениях. Даже многочисленные служащие, занимавшие различные должности в его обширных поместьях и громадных лесных владениях, редко, почти никогда не защищали своего хозяина, хотя долг и не позволял им открыто принимать сторону его противников. Здесь безусловно верили всем слухам, ходившим о Раймонде Верденфельсе, и чем невероятнее были эти слухи, тем упорнее они держались. Какая-то смесь страха, ненависти и суеверия окружала его личность мрачным сказочным ореолом.

Со всеми этими обстоятельствами Пауль Верденфельс был знаком очень поверхностно. До него только изредка доходили слухи о том, что происходило на его родине, и на основании этих слухов и того, что он сам видел и слышал в Фельзенеке, пребывание в замке казалось ему совершенно невозможным. Хотя он уже прекрасно знал, почему его внезапно вызвали из Италии и не мог не признать справедливости этого вызова, но со времени встречи с Раймондом он понял, что «многоуважаемому дядюшке», как называл его Арнольд, было очень неудобно близко сходиться со своим легкомысленным племянником. Барон смотрел на вторжение в его обычное одиночество, как на докучную помеху, но считал своей обязанностью отвлечь от искушений большого света молодого человека, которого он до сих пор предоставлял самому себе. Такого рода искупление грехов было вовсе не по душе Паулю, и он в отвратительнейшем настроении вошел в комнату, где Арнольд распаковывал его вещи.

— Ты разберешь только самый маленький чемодан, — приказал он, — и вынешь только те вещи, которые тебе необходимы на неделю. Мы во всяком случае долго здесь не останемся.

— Что? — воскликнул Арнольд, прерывая свое занятие и с удивлением глядя на вошедшего. — Разве дядюшка согласился на это?

— Дядя? — сердито усмехнулся Пауль. — Он имеет премиленькое намерение оставить меня на всю зиму в Фельзенеке, чтобы я искупал здесь свои грехи и в то же время проходил курс человеконенавистничества. Но на подобное наказание я не согласен. Мы уедем на будущей же неделе.

— Нет, этого мы не сделаем, дорогой мой господин, — преспокойно заявил старик, продолжая разбирать вещи.

— А я тебе говорю, что уедем! Уж не прикажешь ли ты мне сделаться монахом в этой глуши? Неужели мне придется целыми днями охотиться за сернами или с отчаяния приняться за изучение ученых сочинений, хранящихся в библиотеке, великодушно предоставленной в мое распоряжение? Я не вынесу жизни в этом проклятом замке с его холодным и неприветливым великолепием. Мне кажется, что меня здесь околдовали, а дядя представляется мне волшебником, от которого ничто не скроется. Он, никогда не покидавший своего замка и не входящий в общение с людьми, знает решительно все, что касается моей жизни в Италии. Он знает обо всем и обо всех, даже о Бернардо!

— Даже и о синьоре Бернардо? — повторил Арнольд, как-то странно глядя в сторону. — Откуда же он мог осведомиться об этом?

— Почем я знаю? Может быть, ему об этом шепнула белая вершина Гейстершпица? Естественным путем он не мог бы узнать этого.

— Дядюшка очень были сердиты на нас за наши долги? — с видимым удовольствием спросил старый слуга.

— Нет, — серьезно ответил Пауль, — он был сама доброта, но я предпочел бы, чтобы он выбранил меня, предпочел бы самые горькие упреки тому ледяному равнодушию, с каким он все допускает и все прощает. У него нет ни искорки теплого чувства ни ко мне, ни к чему бы то ни было на свете. В нем словно умерли все человеческие чувства.

Арнольд имел обыкновение противоречить своему молодому господину, это было его принципом, но на сей раз они сошлись во мнениях. Старик уже успел порасспросить слуг и столько услышал от них о странностях барона, что и ему не особенно улыбалось пребывание в Фельзенеке, но он должен был считаться с обстоятельствами.

— На особенное веселье здесь рассчитывать нечего, — проговорил он. — Кажется, дядюшка, с позволения сказать, не совсем в своем уме.

— Вот именно! — от всей души согласился Пауль. — Разумный человек не может иметь подобных привычек.

— Но все же это не причина, чтобы отказывать ему в должном уважении, — с особенным ударением произнес Арнольд. — Он все-таки остается главой семьи, а кроме того — нашим опекуном.

— Я уже давно совершеннолетний, — вспылил Пауль, — уже целых три года!

— Да, но у нас нет денег, — настаивал Арнольд. — Дядюшка могут лишить нас наследства, и они непременно сделают это, если мы не будем слушаться их. Все эти поместья — не майорат, дорогой мой господин, вы это прекрасно знаете; значит, все дело в завещании.

— Мне все равно, я не из тех, что гоняются за наследством, — воскликнул молодой человек, принимаясь нетерпеливо шагать по комнате. — Одним словом, я не останусь в Фельзенеке, мне вреден здешний воздух. Через несколько дней я заболею, серьезно заболею. Дядя увидит, что перемена воздуха для меня необходима, и не поставит так легкомысленно мою жизнь на карту. Таким образом все образуется.

Старый слуга с огорчением покачал седой головой.

— Постыдились бы вы играть такую комедию! У вас такой цветущий вид, что просто грешно говорить о болезни.

— У меня сделается лихорадка, — объявил Пауль, — для этого не надо быть бледным. Я действительно заболею от досады и огорчения, если останусь здесь. При всех своих странностях дядя, кажется, еще ненавидит женщин. Вся прислуга в замке исключительно мужская. В этих стенах нет и признака женщин. Единственная представительница женского пола — жена лесничего, да и той, — со вздохом докончил Пауль, — за шестьдесят!

Между тем Арнольд, разобрав чемодан, быстро поднялся и с торжественным видом остановился перед своим господином.

— Об этом вы уже успели узнать? Опять вся беда в женщине! Неужели вы думаете, что я не понимаю, из-за чего вы так упорствуете? Всему виной знакомство во время путешествия из Венеции. Счастье еще, что им пришлось остаться в В., а мы должны были уехать. Потому-то вы были так сердиты всю дорогу, потому-то и теперь хотите отсюда уехать, сломя голову, рискуя навлечь гнев дяди, рискуя наследством и всей своей будущностью. О, я понимаю, в чем тут дело!

— Арнольд! Я запрещаю тебе подобные проповеди! — крикнул рассерженный Пауль. — Ты забываешь, что я уже не мальчик, которым ты мог помыкать. Мне двадцать четыре года, и я требую уважения и почтения, которые ты обязан оказывать мне, как своему господину.

— Прежде всего вам следует быть благоразумнее, дорогой мой господин, гораздо благоразумнее! — сухо ответил Арнольд. — До сих пор вы благоразумием не отличались, это мы видели в Италии, и вам нечего ломать голову над тем, откуда знает дядюшка о наших тамошних проделках: я сообщил ему всю правду.

— Ты? — От удивления и огорчения молодой человек буквально задохнулся. — Ты?

— Да, я написал барону. Я сделал это и почтительно сообщил ему, что мы близки к полнейшему разорению и что следует положить конец такой жизни. Это помогло, потому что через неделю пришло письмо, вызывающее вас сюда. До сих пор я молчал об этом — ведь иначе вы бы не приехали в Фельзенек. Да и дядюшка, как я вижу, тоже молчал. Он, может быть, думал, что мне могут быть от вас неприятности. Ведь он не знает, — и Арнольд с чувством собственного достоинства поднял голову, — в каких мы отношениях.

Столь прославляемым отношениям пришлось выдержать тяжелое испытание, так как Пауль при этом разоблачении совершенно вышел из себя. Он говорил о нежелательном вмешательстве в его дела, об интригах, о невыносимой опеке и обрушился на старого слугу со всей силой своего пылкого темперамента.

Тот выслушал все с невозмутимым спокойствием и произнес:

— Я исполнил свой долг и ничего более. Я обещал это еще покойной баронессе у ее смертного одра. Она нарочно позвала меня, чтобы сказать мне...

— Арнольд, перестань! Своими постоянными повторениями ты добьешься того, что я возненавижу память моей матери! — с чувством воскликнул Пауль, зная, что эта тема всегда была неисчерпаемой. Раз навсегда говорю тебе, что я не останусь в Фельзенеке, а если тебе придет в голову плести против меня новые интриги, то я уеду один и оставлю тебя здесь!

И, хлопнув дверью, Пауль вышел из комнаты. Арнольд смотрел ему вслед, укоризненно качая седой головой.

— И этот юнец требует к себе уважения и почтения от такого старика, как я! — с огорчением проговорил он. — Только на этот раз никакие вспышки гнева не помогут: мы останемся здесь и научимся подчиняться. Слава Богу, хоть в этом единственном пункте многоуважаемый дядюшка оказывается разумным.

С этими словами старый слуга достал ключ и, вопреки запрещению своего господина, принялся разбирать большой сундук.

Выйдя из комнаты в сильном возбуждении, Пауль прошел на террасу, тянувшуюся перед его окнами. Он был взбешен из-за поступка Арнольда, а еще более из-за приказания дяди остаться в Фельзенеке, тогда как он всеми силами рвался отсюда. Проницательные глаза старого слуги не ошиблись: прекрасная спутница занимала все чувства и помыслы молодого человека. Он приехал в В. одновременно с нею и знал, что она остановилась в местной гостинице. Тогда он решил, что и ему необходимо приехать туда же. Однако ему ничего не удалось узнать. Служанка оказалась необщительной, а Арнольд, которого он хотел употребить в качестве разведчика, вместо того чтобы повиноваться, прочел ему целую проповедь. Теперь все дело было в том, чтоб не потерять так счастливо найденного следа, и Пауль раздумывал, как и под каким предлогом удобнее устроить свой отъезд. Лучшим средством казалось ему внезапно заболеть от резкого воздуха Фельзенека. Воздух был действительно резок, но его суровое смолистое дыхание благотворно действовало на нервы молодого человека, ослабевшего в мягком, душном воздухе Италии.

Пауль стоял на приютившейся на выступе скалы террасе, с которой был виден весь громадный замок. Только здесь, в его непосредственной близости, выступал он во всем своем величии. Все эти стены, башенки и выступы, с их кажущейся неправильностью, соединялись в одно живописное целое, гораздо более величественное и грандиозное, чем прежняя крепость, хотя при постройке замка руководствовались старыми планами. Широкая каменная галерея со стройными колоннами и высокими сводами, ажурная лепка которых представляла настоящее произведение искусства, вела в старую часть замка. И здесь рука архитектора старалась по возможности щадить и поддерживать сохранившиеся части здания, в то же время препятствуя начатому временем разрушению.

Густой столетний плющ покрывал темные стены круглой башни, где помещался кабинет хозяина. Его стебли, толщиной в руку, вросли в каменную кладку и покрывали ее непроницаемой сеткой зеленых ветвей и листвы. Флигель, примыкавший к башне, также был весь покрыт плющом, но здесь он рос не так густо, позволяя видеть во многих местах еще крепкие, как железо, квадратные плиты древних стен. Замок Фельзенек, построенный на вершине скалы, господствовал над всей долиной, гордо и грозно поднимаясь к облакам, которые довольно часто спускались к нему и со всех сторон окутывали его.

И такую постройку барон вздумал возвести в этой глуши, где ее никто не видел, никто ею не восхищался, даже собственный владелец! Пауль не мог не согласиться с Арнольдом, который при всем своем уважении к барону считал, что тот не совсем в своем уме.

Молодой человек был еще занят составлением планов своей мнимой болезни и отъезда, как вдруг на террасе появился дворецкий, пришедший от имени хозяина узнать, доволен ли молодой барон своими комнатами и не желает ли он чего-нибудь.

— О, ровно ничего! Все прекрасно, великолепно! — сказал Пауль, с трудом скрывая свое дурное расположение духа. Его сердило здесь решительно все, даже спокойная речь старика-дворецкого.

— Его милость думал, — продолжал дворецкий, — что вы, может быть, предпочтете вид на равнину, господин барон, и потому назначил для вас эти комнаты.

— Я очень благодарен дяде за его заботливость, — ответил Пауль, решив как можно скорее избавиться от общества старика. Впрочем, он все-таки счел за лучшее выказать некоторый интерес к окружающей местности, и. поэтому, вооружившись подзорной трубой, стал расспрашивать старого дворецкого.

Тот давал ему необходимые объяснения кратко, но толково, называя отдельные вершины и местечки. Вид с террасы не был так дик и так полон мрачного величия, как вид из окон барона Раймонда, но тем не менее он тоже был грандиозен. Оттуда можно было видеть лишь пропасти и горные ледники, а с противоположной стороны замка была видна извилистая горная дорога, а за нею — выход из долины, открывавшийся красивым полукругом и граничивший с равниной. Понемногу скалы раздвигались, уступая место зеленым предгорьям, где там и сям виднелись отдельные хутора, церкви и целые деревушки. Горный поток здесь широко разливался, и его течение становилось спокойнее. Отсюда можно было следить за его поворотами, пока он не исчезал вдали. Эту даль сегодня окутывал туман, но вблизи воздух был так прозрачен, что окрестности были отчетливо видны на несколько миль кругом.

— Вот это — Верденфельс, — сказал дворецкий, указывая на большое село, лежащее у самого входа в долину, — а сразу за ним, на том холме — ваш родовой замок, господин барон.

— Я знаю. Десять лет назад я был там со своим отцом, — ответил Пауль, наводя подзорную трубу на видневшееся вдали обширное строение.

Оно не возвышалось, подобно Фельзенеку, среди скал и мрачных елей, а стояло на открытой возвышенности, как будто весело озирая далекую равнину. Кругом расстилались богатые верденфельские владения, окруженные многочисленными поместьями и лесами.

— И этот прекрасный дом с очаровательным месторасположением, с обширными садами и террасами совсем заброшен? — спросил Пауль, опуская подзорную трубу.

— Его старательно охраняют от разрушения, — ответил дворецкий. — Господин барон ежегодно отпускает значительные суммы на поддержание замка и садов.

— Но ведь со дня смерти своего отца он там ни разу не был?

— Ни разу.

— Странно! Тогда поговаривали, будто там произошло что-то, что сделало для него неприятным пребывание в Верденфельсе,

— Насколько я знаю, ничего подобного не произошло.

— Ничего? — переспросил Пауль, зорко вглядываясь в лицо старика. — Однако я знаю, что у моих родителей часто заходила речь об этом. Только я не могу хорошенько вспомнить, в чем именно было дело, мальчики обычно мало обращают внимание на подобные вещи. Но вы, во всяком случае, были уже тогда на службе у барона. И действительно ничего не знаете об этом?

— Решительно ничего, господин барон.

«Мне легче было бы заставить говорить камень, чем эту мумию!» — с досадой подумал Пауль, снова принимаясь за свои наблюдения, и спросил:

— А вот тот маленький белый замок, или дача, тоже принадлежит к верденфельским владениям?

— Нет, это — Розенберг, маленькое имение, принадлежащее одной вдове.

— Вдове, которой, вероятно, также за шестьдесят, — сказал Пауль; если говорить откровенно, последние слова были произнесены им только мысленно. В сущности, ему было все равно, кому принадлежит это поместье, он спрашивал только от скуки. — А как фамилия вдовы?

— Фон Гертенштейн.

Подзорная труба чуть не выпала из рук молодого человека, так быстро и неожиданно он обернулся.

— Как вы назвали фамилию?

— Фон Гертенштейн, — повторил дворецкий, удивляясь поспешности, с какой был задан вопрос, и яркому румянцу, вдруг залившему лицо молодого барона. Пауль поймал его удивленный взгляд и старался прикинуться равнодушным, что ему никак не удавалось.

— Дорогой я познакомился с дамой, носившей ту же фамилию... Молодая и очень красивая дама.

— Да, это она, — ответил дворецкий, не спуская взгляда с взволнованного лица молодого человека.

— Давно овдовела? Обычно она не живет в Розенберге? Но навещает его когда-нибудь?

На порывистые вопросы Пауля последовали холодные, сдержанные ответы.

— Мы живем в Фельзенеке очень уединенно и потому не знаем ничего о жизни наших соседей. Я только случайно узнал, что госпожу фон Гертенштейн ожидают в Розенберге на будущей неделе. Об этом сказал мне наш поверенный Фрейзинг, с которым я вчера виделся.

В порыве восторга Пауль готов был броситься на шею старому дворецкому, которого еще так недавно назвал в душе «мумией». Но поскольку сделать это было немыслимо, он вдруг стал до того любезным, каким его еще никто не видел. Он восхищался видом, комнатами, замком, и вообще всем, что его окружало, осведомился об охоте, на которую собирался на другой же день, о замковой библиотеке, которой намеревался воспользоваться для своих будущих «занятий», — одним словом, делал вид, что он в полном восторге от предстоящей жизни в Фельзенеке. Зато дворецкий стал заметно сдержаннее, хотя и не переставал быть вежливым; возможно, он и угадывал истину, а через несколько минут раскланялся и вышел.

Арнольд занимался еще раскладкой вещей, когда в комнату вошел его молодой господин, на сей раз с совершенно другим выражением лица.

— Ты еще не кончил? — спросил он нетерпеливо.

— Нет, я распаковываю большой чемодан, в котором уложен весь ваш гардероб, — заявил Арнольд с ударением и встал перед своим господином в позе нападающего. Но этот маневр оказался излишним, потому что Пауль с неожиданной снисходительностью отнесся к непослушанию слуги.

— Продолжай! — отвечал он. — Я много думал о нашем разговоре и пришел к заключению, что ты прав.

Арнольд от испуга уронил на пол всю дюжину платков, которую в этот момент держал в руках. Неужели строптивый молодой господин решился наконец признать его правым? Нет, нет, не может быть, он ослышался!

— Ты прав, я должен повиноваться дяде, — продолжал между тем Пауль. — Он глава нашей семьи, мой опекун, и я так обязан ему за его доброту, что было бы великой неблагодарностью противоречить его желанию. Одним словом, говорю тебе, Арнольд, ты прав и я прощаю тебе твою самовольную выходку. Конечно, ты не должен был ничего предпринимать без моего ведома, но ты желал мне добра — теперь я понимаю это. Во всяком случае мы останемся в Фельзенеке.

— На всю зиму? — спросил старый слуга, не веря своим ушам.

— На всю зиму, и даже на лето, если того потребует дядя. Распаковывай все чемоданы, мы остаемся!

С этими словами Пауль вернулся к себе в комнату, где к своему удовольствию заметил, что из окон ясно виден Розенберг.

Арнольд, как окаменелый продолжал стоять перед открытым чемоданом, он слишком хорошо знал своего молодого господина, чтобы поверить столь быстрому превращению. Наконец он нагнулся, чтобы поднять с пола платки, и тихо проговорил:

— Не иначе как нашел здесь кого-нибудь помоложе шестидесяти лет... знаю я его!

Когда-то Верденфельсы были могущественным родом, который держался особняком и почти неограниченно властвовал над всей местностью. Новые реформы, правда, положили конец этой неограниченной власти, но за Верденфельсами осталось все-таки довольно сильное влияние, которое, смотря по обстоятельствам, могло быть благодетельным или вредным для окружающих. В основном же управление Верденфельсов никогда не было для подвластных им благотворным. Жестокость и угнетение с одной стороны, страх и с трудом скрываемая ненависть с другой царили в продолжение многих поколений, а при отце теперешнего владельца долго сдерживаемая ненависть перешла в открытое возмущение.

Уже давно скончался старый барон, но успел позаботиться о том, чтобы он сам и его управление не были забыты. Он был одной из тех деспотичных, жестоких и своенравных натур, какие, к сожалению, нередко встречались в роде Верденфельсов. Он родился и воспитывался в то время, когда человек его сословия считал почти все для себя дозволенным, между тем как люди низкого происхождения оказывались почти совершенно бесправными. Благодаря высокому военному званию, которое старый барон носил много лет, он привык к безусловному повиновению окружающих и не мог и не хотел понять, что наступило время, вырывавшее из его рук одну привилегию за другой, предписывающее границы его произволу и принуждающее его уважать других. Своеволие барона обнаруживалось при всяком удобном и неудобном случае. Оно тягостно отзывалось на людях, живущих на его земле, так же как и на его подчиненных по службе. Да и его близкие не были избавлены от угнетения.

Жена барона происходила из еще более древнего рода, чем род Верденфельсов, и имела в своем гербе княжескую корону. В своем выборе барон руководствовался исключительно этим обстоятельством, личное расположение не играло никакой роли. Он столько же гордился происхождением своей жены, как и рождением сына, поскольку считал необходимым иметь наследника своего имени и продолжателя рода. Едва ли сын имел в его глазах другое значение. Будь Раймонд таким же диким и необузданным, как и он сам, отец, может быть, увидел бы в нем свое отражение и полюбил его. Но серьезный, задумчивый мальчик был до глубины души антипатичен барону, и постоянно вызывал его порицания и грубые насмешки.

Молодого барона редко видели и мало о нем знали. Рано потеряв мать, он рос почти исключительно под суровым надзором отца, не допускавшего в сыне никакой самостоятельности. С крестьянами Раймонд никогда не сближался, может быть, он не смел делать это, а может быть, и не хотел. Как бы то ни было, он не сделал ничего, чтобы смягчить общую ненависть к отцу; кроме того, все знали, что тот и не слушал сына, который, как и все остальные, должен был подчиняться его железной воле; все это, однако, не помешало тому, чтобы общая неприязнь перешла с отца на сына.

Наступил год, когда революционное движение, начавшееся сначала в городах, мало-помалу охватило и сельское население. В поместьях начались открытые восстания и мятежи, чуть тлевшие искры вспыхивали ярким пламенем. А в Верденфельсе горючего материала было более чем достаточно. Скрываемые годами ненависть и злоба сразу вспыхнули, и обстановка, сложившаяся там, была более грозной, чем где бы то ни было. Но барона невозможно было убедить пойти хотя бы на малейшие уступки. Он насмехался над своими соседями за страх перед их «крестьянами и поденщиками», а со своими обращался еще надменнее прежнего.

Последствия не заставили себя ждать. Произошел целый ряд тяжелых, безобразных сцен, однако Верденфельс, несмотря ни на что, постоянно выходил из них победителем. Он лучше любого другого умел играть роль повелителя, а его непреклонная гордость и бесстрашие производили неотразимое впечатление на людей, видевших вокруг множество примеров жалкой трусости. Все шумели и горячились, но никто не решался всерьез посягнуть на человека, которого издавна привыкли бояться.

Наконец дело дошло до крайности. Поводом для столкновения послужил незначительный случай, а непоколебимое упрямство, проявленное при этом бароном, заставило вспыхнуть давно разгоравшиеся страсти. Все население деревни с громкими криками двинулось к замку, грозя помещику, который и не думал уступать его требованиям и велел забаррикадировать дверь, вооружил своих слуг и довел дело до настоящего сражения. Крестьяне попытались ворваться в замок силой, толпа пошла на штурм, и последний удался бы, так как способ защиты оказался совершенно неудовлетворительным, и чрезвычайное озлобление людей заставляло бояться самого худшего, если бы замок и его владельцы попали в их руки.

Но столкновение кончилось столь же неожиданно, как и началось. В самый решительный момент, когда двери замка уже начали подаваться, в деревне вспыхнул пожар. Как и отчего он начался, никто не знал, но один из хуторов вдруг запылал ярким пламенем. Стоял холодный и сухой день, и с гор в долину дул порывистый ветер. При виде ужасной опасности, угрожающей их домам, мятежные крестьяне забыли и свое озлобление, и жажду мести. Они бросились в деревню спасать свое имущество, однако было слишком поздно — огонь нашел себе обильную пищу, и вырвавшаяся на свободу стихия смеялась над всеми человеческими усилиями. Ветер переносил пламя с одного дома на другой.

Все попытки борьбы с огнем были напрасны, и некоторые смельчаки, бросившиеся в горящие постройки, чтобы спасти имущество или скот, были раздавлены обрушившимися балками. В несколько часов вся деревня обратилась в пепел, и три человека стали жертвами пламени. Замок остался невредимым на своей недоступной вышине. Пожар, вспыхнувший как раз в решительный момент мятежа, спас замок.

Но ненависть и ожесточение теперь, из-за случившегося несчастья, удесятерились. Люди стали искать связь между этими двумя событиями. Начали ходить темные слухи о том, что пожар был не случайным, что он — дело рук барона, и хутор подожгли, чтобы отвлечь нападавших от замка и спастись. Говорили даже, что собственный сын барона сделал это, выполняя приказание отца. Вздорные, ни на чем не основанные и никем не подтвержденные слухи, но им верили, и возмущение против помещика достигло такой степени, что ему приходилось бояться за собственную жизнь.

По-видимому, он наконец сам понял это, по крайней мере он вместе с сыном покинул Верденфельс. Когда через несколько лет барон вернулся, политические волнения стихли, правительство снова крепко держало в своих руках бразды правления и не допускало ни малейших беспорядков. Поэтому барон мог не опасаться открытого нападения, а глухой вражды и ненависти, которые по-прежнему окружали его, он старался не замечать. У него были в распоряжении другие поместья и замки, но гордость не позволила ему переменить местопребывание, что могло быть объяснено страхом, и он остался в Верденфельсе, упрямый, надменный и непокорный, каким был всегда, и снова занял свое место во главе местных землевладельцев.

Молодой барон Раймонд не вернулся. Отношения между ним и отцом, как видно, сильно осложнились. Прежде он встречал отказ в малейшей самодеятельности, теперь же почти все время проводил в путешествиях и по месяцам не виделся с отцом. В Верденфельс Раймонд приезжал редко, всегда на короткое время и каждый раз только по строжайшему приказанию отца.

Так проходили годы, а Раймонд и не думал о женитьбе, на которой настаивал его отец, считавший брак необходимой обязанностью единственного сына и наследника. Когда все его увещания в этом направлении ни к чему не привели, старый барон, по своему обыкновению, прибег к насилию: выбрал подходящую партию, посватался за своего сына и тогда вызвал его из Италии, чтобы сообщить ему, что брачный союз уже решен обоими семействами и от него ждут лишь формального предложения. Но на этот раз ему не удалось настоять на своем: Раймонд решительно отказался повиноваться. Отец, который зашел слишком далеко, чтобы отступать, вышел из себя и стал грозить сыну проклятием и лишением наследства, но тот остался непоколебим. При этом разговоре были затронуты и другие вопросы, и он закончился полнейшим разрывом. Раймонд покинул отцовский дом, чтобы больше не возвращаться, и барон уже собрался привести в исполнение свою угрозу лишить сына наследства, но тут, вероятно, вследствие большого волнения, с ним сделался удар.

Сын, немедленно вызванный врачами, приехал слишком поздно и нашел лишь холодный труп своего отца. Таким образом в Верденфельсе появился новый владелец.

Сначала казалось, что теперь начнутся, лучшие времена, но надежды эти не оправдались. Старому барону при всех его недостатках нельзя было отказать в строгой последовательности, сын, напротив, оказался непостоянным и даже капризным во всех своих предприятиях и склонностях. Вскоре после похорон отца он уехал из замка и поселился в маленьком охотничьем домике, в получасе езды от замка, и как будто старался всецело посвятить себя управлению своими имениями, вдали от которых так долго жил и к которым был вполне равнодушен, пока ими управлял его отец. Раймонд составлял грандиозные планы построек и различных усовершенствований, осыпал своих служащих благодеяниями и даже делал попытки лично сойтись с ними. Однако все это кончилось так же внезапно, как и началось. Может быть, ему надоело то, что вместо благодарности он всюду встречал прежние недоверие и вражду, а возможно, что все его мероприятия были только случайной филантропической прихотью.

После этого Раймонд бросился в другую крайность: стал избегать тех знакомств, к которым еще недавно так стремился, и повел уединенную жизнь в Фельзенеке, представлявшем теперь вместо прежних руин прелестный уголок. Верденфельс и прочие замки были оставлены. Их содержание ежегодно стоило колоссальных сумм, хотя ими никто не пользовался, никто даже не посещал их. К счастью, постройки находились под внимательным и добросовестным надзором. Об этом позаботился старый барон, который был хорошим хозяином, а так как все прежние служащие, получая приличное жалованье, охотно остались на службе у молодого барона, то управление делами шло по-прежнему. Верденфельские владения подымались в цене и приносили все больше и больше дохода, а владелец их с каждым годом все теснее замыкался в своем одиночестве и наконец совсем отрекся от света и жизни. Поэтому соседи немало удивились, узнав, что в Фельзенеке появился гость.

На Пауля Верденфельса смотрели как на вероятного наследника, поскольку он был единственным представителем рода; все знали, впрочем, что барон Раймонд окончательно порвал какие бы то ни было родственные связи. Так держал он себя до сих пор и по отношению к новому родственнику, и внезапный вызов племянника истолковывали, как новый каприз барона. Все жалели молодого человека, который принужден был покинуть прекрасную Италию и своих друзей, чтобы составить компанию своему дяде-человеконенавистнику в этом уединенном замке, где ему приходилось жить в качестве почти пленника, так как само собой подразумевалось, что ему не позволят входить в какие-либо отношения с соседями.

Пауль, наоборот, склонен был видеть в этом, как ему сперва казалось, незаслуженном наказании один из тех счастливых случаев, которым всегда завидовал его друг Бернардо.

С тех пор как он узнал, что его прекрасная дама находится вблизи замка, он не променял бы пребывание в Фельзенеке ни на что другое.

На время он оставил в покое и охоту на серн, и знакомство с библиотекой замка, но зато очень спешил переговорить о своих делах с адвокатом Фрейзингом, на которого указал ему дядя. Этот господин знал о предстоящем приезде госпожи фон Гертенштейн, следовательно, он был знаком с ней и поэтому оказался самой интересной личностью в глазах молодого барона, сделавшего ему визит на следующий же день.

Фрейзинг, высокий и худощавый человек лет сорока, с довольно приятным, но несколько сухим лицом, принял своего нового клиента, которого, по-видимому, ожидал, в кабинете. Благодаря великодушию барона, ближайший и довольно неприятный вопрос, вызвавший это посещение, был скоро улажен, однако адвокат не мог удержаться, чтобы не покачать укоризненно головой, когда требуемая сумма была названа. Но так как ему было отдано распоряжение безотлагательно уплатить по всем долговым обязательствам Пауля фон Верденфельса, он попросил только назвать ему имена и дать адреса. Пауль с готовностью сообщил необходимые сведения и со вздохом облегчения выслушал уверение в том, что требуемые суммы будут немедленно уплачены. На этом деловые переговоры закончились.

Тогда молодой человек пустил в ход всю свою любезность, перейдя с делового на дружеский тон, и это легко удалось ему. Он сказал, что будучи здесь еще совсем чужим, но, намереваясь долго пробыть у дяди, хотел бы сориентироваться в этой местности. В Фельзенеке трудно найти случай завязать знакомство, поскольку там ведут чрезвычайно уединенный образ жизни, но советник юстиции несомненно знаком с соседними помещиками и, вероятно, по своей любезности не откажется сообщить некоторые сведения о них.

Фрейзинг действительно оказался любезным. К счастью, он не был столь молчалив, как старый дворецкий и не видел ничего дурного в том, чтобы дать молодому человеку, интересовавшемуся своим соседством, все необходимые сведения.

Пауль принялся сначала расспрашивать о помещиках, до которых ему не было решительно никакого дела, и терпеливо выслушивал ответы, казавшиеся ему очень скучными, пока наконец не дошел до того вопроса, который единственно только и интересовал его.

— Я заметил еще одно маленькое поместье, — продолжил он с напускным равнодушием. — Оно лежит приблизительно на расстоянии часа пути от Верденфельса и, если не ошибаюсь, принадлежит какой-то вдове.

— Вы говорите про Розенберг? — спросил адвокат. — В настоящее время им владеет госпожа фон Гертенштейн.

— Совершенно верно! Я случайно познакомился с этой дамой в Венеции; наше знакомство было довольно поверхностным, но все-таки, видимо, следует сделать ей визит в Розенберг. Вы с ней знакомы?

Адвокат с достоинством поднял голову.

— И даже очень близко знаком! Я имею честь быть поверенным в делах владелицы Розенберга. Вообще между нами существуют самые дружеские отношения, так как я знал ее еще до замужества.

Пауль, признав необыкновенную любезность адвоката, быстро придвинул свое кресло поближе к нему и спросил:

— Вы, значит, друг этой семьи? А госпожа Гертенштейн уже давно вдова?

— Приблизительно около года. Президент Гертенштейн скончался позапрошлым летом.

— Президент Гертенштейн? — с удивлением повторил Пауль. — Я припоминаю, что читал тогда в газетах извещение о его смерти, но... он, кажется, умер на семьдесят третьем году?

— Да, разница в летах между ним и его женой была весьма значительная. Ей едва минуло восемнадцать лет, когда она выходила за него замуж.

— За такого старика! Но, Боже мой, что могло принудить ее к такому браку?

Фрейзинг смущенно улыбнулся.

— Это нетрудно угадать. Молоденькая сирота незнатного происхождения, без всяких средств, живущая в постоянной зависимости, редко отказывается от подобной партии. Президент был дворянин, слыл богачом и занимал в обществе высокое положение. Он мог предложить своей супруге блестящую судьбу.

— Так! Значит, это был брак по расчету? — медленно произнес Пауль.

— По крайней мере брак по рассудку. Молодая дама — родственница верденфельского пастора, который и рекомендовал ее тогдашней владелице Розенберга, фрейлейн фон Гертенштейн. Этой старой, болезненной даме была предписана поездка в Италию, и она искала себе компаньонку на время своего пребывания там. По ее возвращении из Венеции, ее брат, президент, уже много лет перед тем овдовевший, приехал на несколько недель в имение сестры, познакомился там с красивой компаньонкой и был до такой степени очарован ею, что предложил ей свою руку. Последняя и была немедленно принята. Через три месяца в Розенберге состоялось их бракосочетание.

— И этот неравный брак оказался счастливым?

— Очень счастливым! Молодая женщина играла в столице блестящую роль, а ее супруг, необыкновенно гордившийся ею, с расточительной щедростью исполнял малейшее ее желание.

— От подобного брака она, разумеется, ничего иного, кроме блеска и роскоши, не могла и требовать! — сказал Пауль с легким оттенком горечи. — А после смерти своего мужа она снова живет в Италии?

— Нет, она вернулась в Розенберг и лишь недавно уезжала на некоторое время. Ее ожидают сюда послезавтра.

— В таком случае я немного отложу свой визит, — произнес молодой человек, поднимаясь с места. — Но я злоупотребляю вашим временем.

Фрейзинг улыбнулся.

— Пожалуйста, господин барон! Я сердечно рад лично познакомиться с членом семьи Верденфельс. Сегодня это случилось в первый раз, хотя я уже много лет состою поверенным и представителем этой семьи.

— Так и вы не имеете личных отношений с моим дядей? — спросил Пауль, думавший, что, по крайней мере, в этом случае было сделано исключение.

— Нет, я еще не имел чести видеть барона, хотя во всем, что касается его дел, он удостаивает меня своим безусловным доверием. Он получает от меня письменные доклады и точно так же присылает мне письменные указания. В этом отношении ваш дядюшка поступает несколько оригинально.

— Да, он очень своеобразен! — со вздохом согласился молодой человек. — Но что касается моих личных дел...

— Они будут немедленно приведены в порядок, положитесь в этом на меня, барон! Не позже, чем через две недели, я представлю вам все расписки.

Пауль поблагодарил и простился. Он получил страстно желаемые сведения и не хотел сознаться себе в том, что эти сведения привели его в смущение, которое он не мог побороть.

Восемнадцатилетняя девушка, красивая и привлекательная, добровольно отказывающаяся от лучшего и святейшего преимущества юности — любить, и отдающая руку старику лишь для того, чтобы пользоваться богатством! Пауль Верденфельс был легкомыслен и часто поддавался чужому влиянию, но в его груди билось горячее юношеское сердце, и за все богатства дяди он никогда не продал бы себя подобным образом. Он опять почувствовал, будто на него пахнуло холодом, как тогда на пароходе, когда красивая молодая женщина с ледяным равнодушием отнеслась к «юношеским мечтам». В его ушах опять зазвучали ее суровые слова: «Жизнь создана не для мечтаний. Надо смело смотреть ей прямо в глаза и полагаться только на самого себя».