Пропавший чиновник. Загубленная весна. Мёртвый человек

Теперь надо основательно все продумать. Спокойно! Спокойно! Надо поразмыслить о важных вещах.

Амстед думает и думает. Смеется и торжествует. Он не из тех, кто может совершить убийство. Но не все ли равно, если поверят, что он убил?

Впереди у него целая ночь и целый день, он все как следует обмозгует.

Но надо быть начеку. Проявить осторожность и хитрость.

Ведь необходимо все тщательнейшим образом взвесить и продумать. Времени у него достаточно. Есть трудности, которые придется преодолеть. Не так-то просто добиться приговора за несовершенное убийство.

Надо действовать осмотрительно. Ничего не забыть. Все рассчитать. Все обосновать. Легче доказать ложное алиби, чем выдумать несуществующую вину.

Теодору Амстеду придется напрячь все свои умственные способности. Всю силу воображения, которое еще, быть может, осталось у него, несмотря на многие годы школьной муштры. Придется пустить в ход всю свою точность и аккуратность, которую ему привили, все свои юридические познания, знакомство с законами и правилами судопроизводства.

То, что полиция с самого начала стала его подозревать, сослужит ему теперь хорошую службу. Это облегчит ему работу. И все-таки надо держать ухо востро и быть готовым к любому вопросу. Это его последний серьезный экзамен. Только бы выдержать этот экзамен — и он спасен.

Какая у него могла быть причина для убийства Могенсена? Да ведь полиция уже нашла причину, которой он воспользуется: Могенсен был шантажист. Придется пожертвовать доброй славой честного Могенсена. Ему было известно кое-что об Амстеде. Ну, например, о связи Амстеда с продавщицей из киоска. Связи, о которой не должна была знать жена.

Амстед уже неоднократно давал Могенсену маленькие суммы денег. А выиграв на лотерейный билет, он передал ему тысячу крон. Но Могенсен был ненасытен, как коршун или акула. Он написал Амстеду в министерство. Послал ему через посыльного пресловутое письмо и угрожал скандалом. Они договорились встретиться на полигоне.

Не странно ли, что именно в таком месте? Конечно. Но Могенсен был чудак, полоумный. Кстати, свидание это было назначено уже давно. Письмо — только последнее напоминание, сделанное Могенсеном.

Нелегко все это объяснить. Тут припутываются разные технические тонкости, которыми надо еще хорошенько заняться. Какое счастливое совпадение, что он занимался взрывчатыми веществами, перед тем как дать отзыв об одном проекте, поступившем в министерство.

А откуда он достал динамит? И как он разложил его по карманам пальто Могенсена? Надо все это продумать основательно и всесторонне. Надо проявить дьявольскую хитрость.

Может быть, он подарил Могенсену новое пальто? Пальто, все карманы которого были набиты взрывчаткой и прочей чертовщиной? Или наполнил динамитом сигару? Берегись! Не наплети слишком много ерунды. Действуй осмотрительно!

Теодор Амстед методически и осмотрительно соединяет звенья одной цепи. Он до предела напрягает свою изобретательность. И с беспримерным старанием готовится к своему последнему экзамену.

Хорошо, что Амстед был чиновником военного министерства и в его обязанности входила проверка лабораторий и пороховых складов, что он занимался взрывчатыми веществами н вычислениями, что на его письменном столе всегда лежали книги по этому вопросу. А книги, найденные в квартире Могенсена? Это обстоятельство легко объяснить тем, что он одалживал их Могенсену, рассчитывая, что версия о самоубийстве Могенсена, если таковая понадобится, от этого станет более правдоподобной. Так чертовски хитер он был.

Хорошо, что Амстед привык к экзаменам. Но особенно хорошо, что полиция уже взяла его под подозрение и успела придумать версию, от которой отказалась лишь с большой неохотой: его признание теперь будет воспринято как полное торжество истины. Хорошо, что в его пальто есть тяжелый молоток. Молоток специальной конструкции, который не покупают обыкновенные люди. Да, хорошо, что он может рассказать о своем намерении убить Омфельдта.

Так почему же он его не убил? Что на это ответить?

Он может сказать, что квартира начальники отделения оказалась битком набита оружием. Что он не мог привести в исполнение задуманное, раз человек оказался вооруженным до зубов.

Выходит, что он все же не зря посетил начальника отделения!

А теперь нужно привести в систему свои мысли. Теперь нужно все подготовить.

Ему предстоит пройти через многое. Допрос, показания свидетелей, предварительное следствие, судебно-психиатрическая экспертиза и судебное разбирательство.

Это будет самый трудный и опасный экзамен в его жизни. По он его выдержит, как выдержал и другие.

Вечером Теодор Амстед отправляется в полицейское управление. Он бледен, нервничает. Он идет на последний решающий экзамен.

На ночном допросе Теодор Амстед «сознался» в страшном преступлении.

Глава 52

Фру Амстед плывет на пароходе.

Это ей было предсказано. А теперь исполнилось. Как странно!

Она едет в Орхус. Там живет ее старший брат-холостяк, у которого она теперь будет вести хозяйство. Он преподает в школе. Это педантичный и исполнительный чиновник; уже более тридцати лет он объясняет молодому поколению разницу между правильными и неправильными глаголами в немецкой грамматике.

Живет он в вилле на окраине города. В старой серой вилле с дугообразными окнами и маленьким палисадником, в котором есть кусты букса, розы и гравий.

В комнатах стоит старая мебель, вывезенная из родительского дома. Фру Амстед радуется тому, что снова увидит ее. Увидит старый дом со старыми воспоминаниями. Маленькую шкатулку и два зеркала в стиле ампир, старинные часы и все прочее.

Ее дом на улице Херлуф-Троллесгаде разорен. Мебель продана, все развеяно и рассеяно. Фру Амстед везет с собой лишь обстановку для одной комнаты, которая будет ее собственной.

Портрет Теодора Амстеда вынут из кожаной рамки. Но рамку она берет с собой — она еще может пригодиться.

Фру Амстед — вся в черном. Ведь теперь она овдовела по-настоящему, так сказать вдвойне. Мужа своего она теперь потеряла окончательно и бесповоротно. На этот раз ей пришлось расстаться и с его духом. Теперь им будут распоряжаться другие силы.

Она попытается забыть, что он жил. Попытается оградить Лейфа от позора, который навлек на них Теодор Амстед. Она и Лейф возьмут другое имя. Не могут же они носить имя убийцы и каторжника. Они будут тихо и уединенно жить в чужом городе, где никто их не знает.

С прошлым покончено. Мебель продана. Но в Орхусе ее ждет другая мебель, которую она будет беречь. Старая, милая мебель из родительского дома.

Фру Амстед плывет в Орхус. Не в какие-нибудь неведомые края. В известном смысле она лишь возвращается домой.

И у Лейфа тоже будет новый дом. При создавшихся обстоятельствах не было никакой возможности оставить его в интернате. Но теперь он сможет посещать старую школу, в которой преподает его дядя. Будет учиться и сдавать экзамены, которые в конечном итоге сделают из него порядочного гражданина.

Фру Амстед думает о Лейфе. Она думает о многих вещах. Хорошо, что она не продала красивый блестящий ломберный стол.

В жизни, которая ее ожидает, нет ничего неведомого, неопределенного. Она знает своего брата. И знает его дом. Знает каждое кресло в его вилле и отдаст все свои заботы этому дому и его мебели.

Она плывет в Орхус. Предсказание Ольсена сбылось. Может быть, сбудется и другое его пророчество. Может быть, она будет счастлива в Орхусе, в старинной серой вилле, обставленной старинной мебелью красного дерева, мебелью ее детства.

Глава 53

О, рождество, вечная радость,

Небесные звуки, священная песнь!

Звуки псалма взлетают под самые своды и наполняют чисто выбеленную церковь. Сочельник в тюремной церкви...

Пастор рассказывает о том, как он праздновал рождество в детстве. О доме своих родителей. О матери и отце. Ему нетрудно растрогать собрание. Немного нужно, чтобы взволновать заключенных, вызвать у них слезы. И вообще на них легко влиять. Может быть, потому они и находятся здесь, что на них легко влиять.

Они поют сильными голосами старинный рождественский псалом:

Мир на земле, радость на земле,

Здесь среди нас младенец Иисус!

Они сидят в опрятных, только что отглаженных серых костюмах и глядят на алтарь, на золотой крест и елку. Это люди всех возрастов и всех слоев общества. Есть тут и взломщики, и сутенеры, и насильники, и бандиты. Есть и несколько убийц. Один из них был чиновником в военном министерстве. У него была хорошая должность и уютный дом. И все шансы на пенсию. Словом, у него было все, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Но, должно быть, наперекор всему где-то притаилась неудовлетворенность. Амстеду захотелось испытать, как чувствует себя человек, когда он вполне свободен. И вот обстоятельства сложились так, что он мог осуществить свою мечту. Но Амстед не годился для свободы. И не для свободы его воспитали. Жизнь Амстеда с самого начала строилась так, что он все время находился под чьим-нибудь надзором. И когда он выплыл в открытое море, все сразу рухнуло.

Но теперь он вернулся восвояси. И вот он сидит в тюремной церкви и справляет праздник рождества, праздник своего детства. Он любуется рождественской елкой и вслушивается в пение хора. И сам подпевает:

Священная песнь небесного сонма...

Он достиг своей цели. Эта цель — обеспеченность и спокойствие, порядок и регулярность. Он здесь пожизненно. Он может с уверенностью смотреть в будущее. Оп вышел на пенсию. В его существовании нет ничего такого, что не находилось бы в точном соответствии с идеалами, на которые ему указывали всю жизнь. Отчий дом, школа, университет — все подготовило его к этой жизни. И цель достигнута.

Блаженный покой, небесный покой

Нисходит на нас в эту ночь!

Другие заключенные почтительно поглядывают в его сторону. «О, это убийца! Тот самый, который взорвал человека динамитом! А на вид — такой простак! Кто бы мог подумать? Ах, как обманчива внешность!» Они разглядывают его с восхищением.

Общественный престиж, уважение сограждан? Потерял ли он это уважение? Разве это безделица — слыть убийцей в той маленькой общине, к которой он теперь принадлежит? Разве убийца не есть нечто более значительное, чем бандит, взломщик или рядовой насильник? В тюрьме убийца принадлежит к высшему рангу, он почти на уровне начальника департамента. Когда выходит тюремная газета — первого числа каждого месяца — ее, само собой, раньше всех прочих читает Теодор Амстед.

Он обладает теперь всем — даже общественным престижем.

Когда заключенные вернутся из церкви, им подадут жареную свинину с красной капустой под коричневым соусом. Можно тихонько сидеть и предаваться воспоминаниям — о детстве, о родителях...

Пройдет несколько праздничных дней. А затем жизнь снова войдет в обычную колею. Работа и отдых... Сколько миллионов бумажных кульков надо склеить! Чистоту и аккуратность оценят по достоинству.

Не все заключенные так довольны, как Теодор Амстед. Среди них есть и беспокойные люди. Они не получили хорошего воспитания. Их не готовили много-много лет к этой жизни. Они не учились в хорошей школе. У них слишком богатое воображение, они не столь гармоничны, не столь добропорядочны.

Но для Теодора Амстеда смысл жизни найден. Его образование, наконец, закончено. Он достиг того, к чему стремился. Больше у него нет желаний.

Блаженный покой, небесный покой!

Глава 1

Несколько лет назад на улице Эстербро скоропостижно скончался пожилой человек, отравившийся леденцом.

Пожилой человек очень любил леденцы. Он сосал их постоянно, много лет подряд, н это не причиняло ему ни малейшего вреда. Он всегда носил в кармане маленькую овальную жестяную коробочку с леденцами. Когда у него першило в горле или ему просто хотелось подкрепить силы, он отправлял в рот леденец. Он никогда не разгрызал конфету, а только сосал ее, смакуя сладкий сироп. И долгие годы все сходило благополучно.

Но однажды дело кончилось плохо, и он умер. Случилось это тихим погожим вечером в начале июня. На набережной Лангелиние уже цвели кусты сирени и акации. Около половины восьмого он вышел из дому на улице Классенгаде, где он жил, чтобы совершить свой обычный моцион по Лангелиние. В половине девятого жена всегда подавала ему чай. Но в этот вечер он не вернулся домой к чаю. Ему не пришлось больше увидеть жену. В последний раз он спустился по лестнице, не подозревая, что ему никогда больше не придется считать кафельные плитки на стенах и вдыхать неповторимые запахи родного дома.

Было тепло, однако еще не настолько, чтобы он отважился выйти без пальто. Но теплый шарф он оставил дома. У яхт-клуба он сел на свою излюбленную скамью и стал смотреть на море и людей, прогуливавшихся по набережной. Он знал в лицо большинство обитателей Эстербро и помнил, кто они и чем занимаются.

На воде пестрели яхты, флаги, вымпелы, гоночные лодки и катера. А по набережной прогуливались девушки и коротких летних платьях, открывавших их стройные ноги. Он смотрел на девушек сквозь очки в золотой оправе и думал, что в такой легкой одежде не мудрено простудиться. Видно, люди никогда не научатся уму-разуму. Смотрел он и на гребцов в длинных узких лодочках, по команде рулевого налегавших на весла. Полуголые, волосатые. «Ну, разве не безумие в такое время года заниматься греблей на море, раздевшись чуть не догола? Не миновать им воспаления легких. Так рисковать жизнью!» Он не подозревал, что его собственная жизнь оборвется через несколько часов.

С досадой смотрел он на маленькие катера, которые тарахтели, удаляясь от берега по синей морской глади. «Сразу видно, что они недопустимо перегружены. И, уж конечно, на всех пассажиров не хватит спасательных поясов. Ведь это же просто безобразие! Вот когда несчастье случится, здесь понастроят всяких спасательных станций. А пока никто и в ус не дует. У нас всегда так».

Ему показалось, что у воды становится свежо. Он даже пожалел, что не надел шерстяного шарфа. Он откашлялся и вынул из кармана маленькую овальную жестяную коробочку с леденцами. Выбрал хорошенькую, ровную, квадратную конфетку и сунул ее в рот.

Он сразу заметил, что у конфеты горьковатый привкус. Но у леденцов бывает иногда вначале такой привкус, а потом он проходит. Он принялся энергично сосать конфету, перевернул ее языком и, наконец, разгрыз, хотя вообще никогда не разгрызал леденцов. Этот поступок привел к роковым последствиям. Горечь во рту усилилась. У конфеты оказался металлический привкус, точно он взял в рот не леденец, а жестяную коробку. Тогда он решил пожертвовать конфетой, выплюнул ее и взял другую, которая на вкус была самой обыкновенной.

У него начался легкий озноб, и он поднялся, собираясь уйти. Но тут ему стало не по себе. Холодная дрожь. Тошнота. Второй леденец теперь тоже стал горчить, и его тоже пришлось выплюнуть. На лбу у пожилого человека выступил холодный пот, в животе появились рези. Очки запотели, и вся Лангслиние подернулась туманом. Гавань и набережная, изгородь из терновника и кусты сирени, флаги, велосипеды и гребцы — все завертелось колесом. Он схватился рукой за дерево. Люди смотрели на прилично одетого господина в золотых очках, с бородкой клинышком и удивлялись, где он ухитрился так напиться. Собралась толпа. Появился полицейский в белых перчатках.

— В чем дело? Идите-ка лучше домой да проспитесь!

Но тут полицейский понял, что человек не пьян, а болен.

— Я живу на Классенгаде... дом сорок четыре... Мне надо домой...

Но домой он так и не вернулся. На губах у него выступила пена, начались судороги. Полицейский подхватил умирающего под руки и послал одного из зевак вызвать «Скорую помощь».

— Эго леденец... По-моему, леденец... он был горький, — твердил больной в карете «Скорой помощи».

Полицейский обратил внимание на эти слова и упомянул их в донесении.

Пожилого человека в золотых очках привезли в городскую больницу, где немного погодя он скончался. Последними внятными словами умирающего была какая-то жалоба на леденцы и фраза: «Agnosco fortunam Carthaginis», которую врач, сведущий в латыни, перевел следующим образом: «Теперь я познал судьбу Карфагена».

Глава 2

В кармане умершего нашли документы, из которых следовало, что покойный — лектор⁹ К. Бломме, шестидесяти трех лет, проживающий по улице Классенгаде 44. Полиция уведомила его жену о несчастье, а затем были проделаны все формальности, обязательные в подобных случаях.

Врачи констатировали, что смерть наступила от отравления, вызванного каким-то алкалоидом, который воздействовал на моторные центры нервной системы, что привело к параличу. В результате полного поражения дыхательных мышц наступила смерть от удушья.

При вскрытии в желудке умершего был обнаружен стрихнин. Ввиду необычных обстоятельств дела им заинтересовалась уголовная полиция. Началось расследование. Вспомнили слова Бломме о леденцах. В кармане пиджаки покойного нашли жестяную овальную коробочку с оставшимися там леденцами. Ее открыли с помощью стерильных инструментов. Осторожные руки в резиновых перчатках рассортировали леденцы. Жестяная коробочка, крышка и каждая конфета были подвергнуты тщательному химическому анализу, изучены под микроскопом, просвечены рентгеновскими лучами. Но ни в одном из леденцов стрихнина найдено не было. Спектральный анализ коробочки и леденцов тоже не дал никаких результатов.

Удалось установить, где лектор Бломме купил злосчастные леденцы, или солодовые драже, как их именуют официально. Весь магазин перерыли снизу доверху. Хозяина и продавщицу подвергли чуть ли не химическому анализу. Ни следа стрихнина. Расследование продолжалось на конфетной фабрике, на фабрике жестяных изделий и потом пошло по самым невероятным каналам, но стрихнина так и не обнаружили.

Не оказалось стрихнина и на квартире лектора Бломме. Судя по всему, покойный никогда не интересовался ядами, разве что о них упоминалось в истории римских цезарей. Его книжная полка была заставлена произведениями Светония, Тацита, Ювенала, Петрония, и безобидный лектор имел возможность наслаждаться чтением рассказов о чудовищных злодеяниях на языке, которого не понимала его семья.

Маленький кроткий человек в золотых очках, с бородкой клинышком. Скромный, непритязательный, привыкший к размеренному образу жизни. Человек, получивший классическое образование: в его квартире стояло много копий античных статуй. По воскресеньям он ходил с семьей в Музей искусств и объяснял жене и дочерям, кого изображают гипсовые бюсты. Вечером он любил пройтись по Лангелиние. Он добросовестно преподавал своим ученикам латинскую грамматику. Он тщательно оберегал свое хилое здоровье. Его единственной слабостью было пристрастие к леденцам. Вечерами он сидел в своей комнатушке па улице Классенгаде и читал по-латыни римских историков. Латинский язык открывал перед ним совершенно особый мир. Мир Калигулы, Нерона, Мессалины. Мир интриг, отравлений и чудовищных пороков.

Но стрихнина он в квартире не хранил. Не было никаких оснований предполагать, что лектор сам положил яд в один из леденцов или вообще намеревался покончить с собой. И никого нельзя было заподозрить в покушении на его жизнь.

Вдова оплакивала его смерть. Три взрослые дочери тоже. Коллеги и знакомые выражали искреннее соболезнование. У покойного не было долгов. У него не было тайных любовных связей или разорительных пороков. Он не таил честолюбивых замыслов. Ему не грозили ни шантаж, ни денежные вымогательства, ни ростовщики.

Его смерть на Лангелиние была загадочна и необъяснима. Самое тщательное полицейское расследование не пролило на нее свет. И тело лектора Бломме было предано земле.

Глава 3

Через много лет после смерти лектора Бломме в одном из копенгагенских домов собралась группа людей. Был тихий погожий июньский вечер, кусты сирени и акации цвели точно так же, как и в то лето.

Гости поднимались по лестнице, покрытой красной дорожкой, и оставляли в прихожей пальто, шарфы и зонты. Кое-кому приходилось снимать и калоши. Погода стояла безоблачная, но эти люди берегли свое здоровье.

Большинство гостей приехали на своих машинах. Некоторые приехали на трамвае. Один пришел пешком.

Они съехались со всех концов страны, чтобы встретиться в этот летний вечер, хотя, собственно говоря, ничего не знали друг о друге. Они расстались много лет назад и сильно переменились за истекшие годы. Они обзавелись очками, животами и усами. Они полысели и поседели. Одни стали худыми и костлявыми, другие потолстели и обрюзгли.

Они изменились до неузнаваемости.

Они сердечно трясли друг другу руки, так что позвякивали запонки на манжетах. Они говорили друг другу «ты», слегка смущаясь, потому что не узнавали друг друга, и им приходилось прежде всего называть себя.

Всем им было по сорок три года. Мужчины в расцвете лет. Зрелые, опытные мужи, полные сил и энергии. Люди с солидным положением, облеченные ответственностью и властью. Занятые люди, которым дорога каждая минута. Им пришлось отложить много важных дел, чтобы встретиться в этот вечер.

Прибывшие были одеты по-праздничному. Фраки с иголочки, белоснежные манишки. Кое у кого орденские ленточки в петлицах.

Только один явился в будничном пиджаке. В потертом до блеска пиджаке с чересчур короткими рукавами и в чересчур коротких брюках. На нем был какой-то диковинный, длинный, скрученный жгутом красный галстук и чудные ботинки со стоптанными подметками. У него были длинные волосы и черная борода. Он угрюмо приветствовал остальных, близоруко разглядывая их сквозь маленькие старомодные очки. Он не был похож на других гостей. Но он попал сюда не случайно. Все настаивали, чтобы он непременно присутствовал на этой встрече. И его встретили дружелюбно и сердечно, всячески оберегая от возможных оскорблений со стороны лакеев.

Гостиная была обита розовым штофом. Золоченые бра разливали бронзовый свет. Убранство гостиной сочетало домашний уют со светской изысканностью.

В соседней комнате стоял накрытый стол, украшенный свечами, цветами, Даннеброгом и искусно сложенными салфетками. Метрдотель кружил вокруг стола, проверяя, все ли в порядке.

Собравшиеся угощали друг друга сигарами и стряхивали пепел в затейливые фарфоровые и фаянсовые пепельницы, расписанные библейскими сюжетами. Они смеялись, вспоминая старые времена и старые проказы, и говорили на том особом жаргоне, который, точно язык масонов, понятен только посвященным.

Члены юбилейного комитета все время хлопотали, обходили собравшихся с подписными листами и время от времени бросались встречать новых гостей.

Наконец все были в сборе. Девятнадцать человек. Адвокаты, врачи, ученые, дельцы, педагоги, судья, священник, офицер.

И среди них убийца. Человек, который много лет тому назад положил яд в леденец лектора Бломме.

Глава 4

В больнице начинается утренний обход. Торжественная церемония смотра, которая повторяется изо дня в день с удивительной точностью.

Главный врач, окруженный своим штабом, делает первый шаг вперед, и вся процессия трогается следом за ним по коридорам больницы. От отделения к отделению несутся звонки, предупреждающие о начале смотра, чтобы к торжественной минуте все были в полной боевой готовности.

Сестры в отглаженных халатах стоят навытяжку. Молодые практиканты-фельдшера замерли по стойке «смирно». Лежачие больные силятся вытянуть руки по швам. Простыни расправлены, коврики выровнены в одну линию. Нигде ни морщинки, все соответствует инструкции. В эти минуты ни один пациент не смеет заикнуться о судне. Крепись, пока не кончится смотр. Умирать в торжественный час обхода больным также строжайше запрещено.

Лицо главного врача преисполнено спокойствия и достоинства. В бытность свою молодым кандидатом, он тщательно изучал выражение лица своего предшественника и знает, что молодые кандидаты, участвующие в теперешних смотрах, тоже, не отрываясь, следят за ним. Одну руку он держит в кармане халата, другой делает едва заметные движения, которым внимают и повинуются сестры и весь вышколенный персонал.

Ни один больной не смеет обращаться непосредственно к главному врачу. Вопросы и ответы передаются промежуточными инстанциями. Это приводит к недоразумениям, но любая попытка их исправить считается величайшей бестактностью.

Фамилия главного врача Торсен. Однако главного врача не подобает называть по фамилии. Воспитанные пациенты знают, что его нельзя называть также «господин доктор», или просто «доктор», и вообще обращаться к нему во втором лице. В разговоре с главным врачом местоимение «вы» исключается. Обращаетесь ли вы к нему самому или упоминаете о нем, вы должны титуловать его не иначе, как «господин главный врач». Нарушение этикета может привести к очень неприятным последствиям.

Закончив обход, главный врач покидает больницу. Гипноз в палатах рассеивается. Не в силах больше крепиться, желудочные больные лихорадочно дергают звонки, и практиканты мечутся, подавая судна.

Но трудовой день главного врача еще не окончен. Машина мчит доктора Торсена в частную клинику, где его ждут другие пациенты. У них те же недуги, что и у больничных пациентов. Лечат их теми же лекарствами. Но этикет и формы обращения здесь другие. Тут допускается местоимение «вы». И лицо главного врача становится более приветливым, словно он разговаривает с людьми своего круга.

День главного врача Торсена насыщен до отказа. Он еще и профессор, он читает лекции студентам. Ему не подобает проявлять признаков усталости. Он должен читать живо, сдабривая науку анекдотами, и студенты внимательно слушают его, встречая каждую остроту угодливыми смешками.

Кроме того, главный врач ведет еще и частную практику, которая требует времени, терпения, длительных бесед и большого такта. Тут у него появляется совсем особое выражение лица. «Самое важное — доверие к врачу», — заявил в одном из интервью профессор Торсен. Порой бывает очень полезно, взяв пациента за руки, заглянуть ему в глаза сочувственным, проникновенным взглядом. Ведь врач — это друг, которому можно излить душу. Исповедник, которому можно довериться.

Наконец, общественная деятельность и почетные обязанности. Заседания, конгрессы, лекции, Союз врачей, редактирование еженедельника, газетная полемика и прочее и прочее. Кроме того, у врача есть еще и личная жизнь: жена, дети, знакомые.

Быть может, и одна только деятельность главного врача могла бы целиком заполнить человеческую жизнь. Быть может, профессору Торсену суждена безвременная смерть от переутомления. Но все его обязанности совершенно добровольны. В них — залог его успеха и богатства. Профессор считается знаменитостью. Коллеги восхищаются им и завидуют ему.

Он еще молод. Ему сорок три года. Он один из девятнадцати участников торжества, встретившихся в июньский вечер.

В этот тихий погожий летний вечер на набережной Лангелиние цветут кусты сирени и акации, как много лет назад, когда в больницу был доставлен пожилой учитель, который умер, потому что проглотил отравленный леденец.

Глава 5

Насильника и альфонса приговорили к пяти годам тюрьмы. Этот тупой наглец заявил, что его устраивает приговор, и отвесил дрожащему судье преувеличенно вежливый поклон. Репортеры не преминули потом отметить, что, когда преступника выводили из зала суда, он развязно улыбался публике. Напомаженный, рыхлый субъект в пиджаке с подложенными плечами.

— Поистине преступный тип, — говорит секретарю судья Эллерстрем.

Судье Эллерстрему сорок три года. Он очень высокий, длиннолицый, со светлыми, зачесанными кверху волосами и маленькими усиками.

Судья отмеряет сроки наказания, сообразуясь с уголовным кодексом, и диктует приговоры слабым, неуверенным голосом. Его длинные пальцы нервно теребят карандаш. Он никогда не знает, куда девать руки. Но ногтей он больше не грызет. От этого его отучила мать.

— Теперь ты судья и должен избавиться от этой безобразной привычки, — сказала она. — Недоставало еще, чтобы судья кусал ногти во время процесса! Что подумают преступники?

Судья проявил силу воли и, следуя материнским наставлениям, поборол дурную привычку.

Мать Эллерстрема занимает большую квартиру в районе Восточного вокзала. Она развелась с мужем, когда Эдвард Эллерстрем еще ходил в матросской курточке и коротких носочках. Сын остался у матери. Он и теперь не расстается с ней. Мать холит и лелеет его, оберегая от дурного влияния. Она трогательно печется о его здоровье н благополучии: «Теперь пора обедать, а теперь время отдохнуть, я приготовила тебе чистое белье и носовой платок».

Мать с сыном связывает трогательная любовь. Прохожие провожают их благосклонными взглядами, когда они совершают вечернюю прогулку по набережной Лангелиние. Фру Эллерстрем — тучная маленькая женщина, и сын слегка наклоняется вперед, чтобы ей удобней было опираться на его руку.

Судья рассказывает матери об очередном судебном заседании и о странных личностях, которых ему приходится наблюдать по другую сторону барьера. Вроде сегодняшнего альфонса и насильника. Страшный тип. Такой на все способен.

— Какой ужас! — говорит мать. — Только бы кто-нибудь из них не набросился на тебя. Умоляю тебя, Эдвард, будь осторожен! Не подходи к ним слишком близко!

— Не волнуйся, мама. Между нами барьер. И полицейские. Я в полной безопасности. Впрочем, мне рассказывали, что однажды преступник напал на судью зале заседаний.

Но Эдвард не из тех, кого можно запугать, и фру Эллерстрем восхищается мужеством сына и трепещет от страха при мысли об опасностях, сопряженных с его должностью. А он поддразнивает ее, расписывая, на что способен преступник.

Быть может, Эдварду Эллерстрему трудно понять, что такое альфонс. Но зато у него есть диплом, и он знает законы. Семь лет подряд он слушал лекции на юридическом факультете. Репетиторы натренировали его память и выучили его разнообразным мнемоническим приемам. Он прекрасно знает, какое наказание полагается альфонсу и насильнику, а если он и забудет, то у него всегда под рукой уголовный кодекс.

Эллерстрем посылает проституток в тюрьмы и исправительные заведения. Он выносит приговоры ворам и бандитам. Не потребуете же вы от судьи, чтобы он влез в шкуру бандита?

Но фру Эллерстрем все-таки огорчается, что ее мальчику приходится постоянно сталкиваться со всякими гнусностями. Ведь его с детства окружали только порядочные и благородные люди.

Фру Эллерстрем невдомек, о чем приходится читать ее мальчику в «Ведомостях верховного суда». И тем более ей невдомек, какие странные книги читает он тайком по ночам в постели. Он забирается с головой под перину и читает их при свете карманного фонарика, чтобы мать не заметила света и не застала его врасплох.

Эллерстрему сорок три года, и сегодня вечером он должен встретиться со своими сверстниками.

Горничная положила на кровать накрахмаленную манишку. Фру Эллерстрем повязывает сыну галстук. Ему приходится наклониться, чтобы мать могла дотянуться до его шеи.

— Ой, щекотно! — фыркает он.

— Но я же должна поправить воротничок! — говорит мать.

Небрежно завязанный галстук придает молодому человеку неопрятный вид.

— Ты хорошо вымыл шею? Вот чистый носовой платок! Смотри, не задерживайся слишком поздно. Завтра в девять тебе уже надо быть в суде. Ты ведь знаешь, что должен хорошо выспаться. Иначе у тебя опять разболится голова.

Фру Эллерстрем смачивает одеколоном чистый носовой платок сына.

— Вот твои ботинки. Горничная их почистила. Боже мой, ты, кажется, о них забыл и так и ушел бы в шлепанцах. А ключ от парадного? Не остался ли он в кармане других брюк? Ну хорошо, до свидания, мой мальчик. Веселись и береги себя!

Глава 6

На шоссе выезжает стайка девушек на велосипедах. Все в одинаковых желтых блузках и зеленых галстуках. Стройные и бодрые, они мчатся вперед и напевают:

Будь отважным, бодрым, ловким...

Это МО — новая приходская корпорация, которая со временем станет опасной соперницей спортивного союза, если этот союз вообще достоин упоминания.

«МО — как прекрасно звучит само название!» — пишет в местной «Церковной газете» пастор Неррегор-Ольсен. МО — означает «Молодежный отряд». В него входят девушки, которые готовятся к конфирмации и поэтому не смеют отказать пастору, когда он уговаривает их вступить в отряд. Желтая форма стоит восемь крон. Для хусменов и сельскохозяйственных рабочих расход немалый. Поэтому родители девушек без восторга относятся к МО. Иной раз они просто отказываются платить за форму и не разрешают детям вступать в корпорацию.

Тогда к ним в гости является пасторша и наставляет их на путь истинный. Она приступает к делу откровенно, без обиняков:

— Конечно, МО — союз совершенно добровольный, но раз Анна уже записалась и дала согласие, неудобно, если она вдруг передумает. Человек должен быть хозяином своего слова, а восемь крон — не такая уж большая сумма. Впрочем, если для вас это дорого, можете платить в рассрочку.

Ну как отказать пасторше, которая так любезна и чистосердечна? Владелец спортивного магазина, где продаются желтые блузы, ее зять. Вполне понятно, что она хлопочет о процветании его торговли.

У МО есть своя колонка в «Церковной газете», где печатаются сообщения о собраниях отряда, о кружке кройки и шитья, о базарах, пикниках, летних лагерях и вечерах в великолепной старинной усадьбе священника, где подаются корпоративный кофе и корпоративные баранки. Родителям каждый раз приходится посылать с девушками пастору немного кофе в зернах и домашней сдобы. Гости всего не съедят, но в пасторском хозяйстве ничто не пропадает. Так восславим же господа нашего. Благослови, боже, наш отряд!

С появлением нового пастора в приход проникли новые веяния. Дух инициативы и предприимчивости. По воскресеньям члены МО устраивают шествие к одной из трех церквей. Приятно смотреть, как молодежь марширует к храму божьему. Подтянутые, пышущие здоровьем, они входят и рассаживаются на скамьях рядом с пожилыми прихожанами.

Конечно, без борьбы дело не обходится. Равнодушие. Непонимание. А кое-где и просто сопротивление. Но пастор уверен в успехе. Именитые прихожане поддерживают его нововведения. Помещики и богатые крестьяне пожертвовали чуть ли не по десяти крон на «Церковную газету», и двери их домов всегда открыты для пастора Неррегор-Ольсена.

Сам пастор Неррегор-Ольсен тоже гостеприимный хозяин. Комнат в доме много, есть где принять гостей. Да и средств на это хватает. Жена принесла пастору хорошее приданое. Он может жить на широкую ногу, как приличествует людям его круга.

В пасторской усадьбе собираются не только члены МО, которые проводят свой досуг в песнопениях, молитвах и гимнастических упражнениях под музыку. Не только дамы, состоящие в кружке кройки и шитья, заполняют гостиную пасторского дома, вознося хвалу господу или распивая кофе с принесенными из дома кренделями. Здесь собирается иной раз куда более избранное общество. У пастора бывают превосходные званые обеды, на которые съезжается в сверкающих автомобилях вся приходская знать. Пасторские приемы славятся отменным угощением, подогретым красным вином, старым хересом, крепкими сигарами и изысканной беседой.

Пастор Неррегор-Ольсен — священник современного склада. Не чета допотопным священнослужителям в круглых шапочках, с длинными прокуренными трубками и душеспасительными речами. Это статный и бравый мужчина, талантливый организатор, полный энергии и предприимчивости в духе времени.

Дом пастора прекрасно обставлен: все отвечает требованиям вкуса и современного комфорта. Горничная в черной юбке, белой наколке и белом переднике. В тоне хозяев — сдержанная благовоспитанность, которая сразу ставит на место навязчивых плебеев.

Пастору Неррегор-Ольсену сорок три года.

— Пожалуй, вечером, когда поеду в город, надену добрую старую студенческую шапочку, — говорит пастор и достает шапочку с книжного шкафа.

Пастор надевает ее, когда совершает прогулки по окрестностям пешком или на велосипеде. Она придает ему молодцеватый, бодрый вид. Впрочем, пастор еще молод. И вдобавок спортсмен. Право же, священнику совсем не обязательно быть рохлей.

Натянув шапочку на голову, пастор запевает громким, звучным голосом, который отдается во всех комнатах большого дома:

Во храме мудрости студент живет, забот не зная —

тра-ла-ла-ла-ла...

— Да ведь шапка вся в пыли, надо ее сначала почистить, — говорит пасторша и зовет горничную.

А пастор продолжает петь:

Den Burschenhut bedeckt der Staub...¹⁰

Дом-дом, дом-дом, домме!

О jerum, jerum, jerum, о quae mutatio rerum!¹¹

Жена смеется:

— Шалун!

Дети тоже смеются. А отец продолжает:

Коль ты воистину студент...

— Ты и в самом деле настоящий студент, — замечает жена.

— Надеюсь, — говорит пастор. — Эх, приятно повидать старых друзей! Я от всей души радуюсь предстоящей встрече!

Пастор надевает фрак, лакированные ботинки и, выбрав в саду розу, втыкает ее в петлицу. Потом, напевая, заводит машину и катит из своего отдаленного прихода на встречу друзей в Копенгаген.

Глава 7

В университетской столовой в переулке Студиестреде сидит человек по имени Микаэль Могенсен.

Он сидит здесь уже двадцать пять лет. У него постоянное место в углу у стойки, где разливают кофе. Через окно, выходящее в переулок Санкт-Педерстреде, ему всегда видны часы на церковной башне, которые подтверждают, что в окружающем мире время по-прежнему течет своим чередом.

Все новые группы студентов приходят в столовую пить кофе и есть бутерброды. Они смотрят на Микаэля Могенсена даже с некоторым почтением и никогда не занимают его места в углу у стойки. Студенты сдают выпускные экзамены, на их место приходят другие, пьют кофе и едят бутерброды. Но никто не представляет себе столовую без Микаэля Могенсена. Он местный старейшина. Быть может, когда-то и он посещал университет. Перед ним до сих пор всегда лежит стопка книг. Но никто не видел его на лекциях. У него длинные волосы, черная борода и маленькие старомодные очки в металлической оправе. От всей его фигуры веет спокойным достоинством.

Каждой осенью появляются новые студенты, а старые исчезают. Облик завсегдатаев столовой меняется.

Один только Микаэль Могенсен по-прежнему восседает на своем месте в углу у окна. Всегда одинаковый, как бы забытый временем. Он пьет кофе и следит за стрелками часов на церковной башне.

Разумеется, ночует он где-то в другом месте. Но жизнь его протекает в столовой, и если бы кто-нибудь вздумал встретиться с ним, он должен был бы искать его именно здесь.

И вот кому-то действительно понадобилось увидеть Могенсена.

Однажды в полдень в столовой появились два господина с портфелями, члены некоего комитета. Они приблизились к столику Микаэля Могенсена.

— Столик занят, господа, — заявил Могенсен. — Я люблю пить кофе в одиночестве и желал бы быть избавленным от необходимости слушать болтовню, а может быть, и чавканье посторонних людей.

— Да мы же не посторонние, Могенсен! Неужели ты нас не узнаешь?

Могенсен близоруко взглянул па посетителей сквозь свои маленькие очки.

— Не имею удовольствия, господа. Не припоминаю также, чтобы я имел честь пить с вами на брудершафт, и поэтому, если мои собеседники настаивают на продолжении беседы, предпочитаю, чтобы они употребляли при обращении форму второго лица множественного числа, принятую у благовоспитанных людей.

Посетители рассмеялись.

— Ты все тот же! Такой же чудак! Неужто ты нас и вправду не узнаешь? Это Горн — Гаральд Горн. А я Кнуд Иоргенсен.

— Ах, вот что! — сказал Могенсен. — Ну что ж, прошу садиться. Вас нелегко узнать, господа! Обзавелись животиком, Иоргенсен? А знаменитый литератор потерял свою шевелюру? Я иногда читаю ваши статейки в «Моргенбладет», Горн. Слабовато. На уровне сочинений первого ученика. Но старательно, ничего не скажешь...

Посетители рассмеялись. Смех покрасневшего Гаральда Горна прозвучал несколько принужденно.

— А на каком поприще подвизаешься ты, Иоргенсен? Судя по размерам живота, трудом себя не изнуряешь?

— Управляю государством, — ответил Йоргенсен. — Занимаю скромную должность начальника одного из отделов Министерства внутренних дел.

— Что ж, это тебе как раз по плечу, не то что Горну, литературная деятельность! Мне случилось как-то перелистать вашу докторскую диссертацию, Горн, — «Наречия в «Посланиях» Хольберга»¹². Увлекательная тема. Весьма важная и животрепещущая.

— Надеюсь, что моя диссертация принесет некоторую пользу, если мне удалось в ней доказать истинно датский характер творчества Хольберга, — ответил Горн.

— Разумеется. Не щадя живота своего, отстоим во славу божию датский дух хольберговских наречий! История нашей литературы, несомненно, улучшится, если сохранит свою национальную чистоту! Полагаю, что поборнику национальной литературы платят больше, нежели начальнику отдела?

— Еще бы! — ответил начальник отдела.

— А может, ты разрешишь поборнику национальной литературы предложить тебе чашку кофе или кружку пива? — примирительно спросил Горн.

— Спасибо. Лучше кофе.

— С пирожным?

— Спасибо. С бисквитным. Еще лучше так называемую «медаль». Она круглая, с кремом, а сверху квадратный кусочек мармелада. Впрочем, он раз от разу становится меньше.

— Знаешь ли ты, Могенсен, что нынче исполняется двадцать пять лет, как ты сидишь на этом стуле?

— Спасибо, мне это известно.

Могенсен посмотрел на часы церкви Святого Петра, которые много лет отмеряли для него время. Он рассчитывал просидеть на этом стуле еще по крайней мере лет двадцать пять. Могенсен не подозревал, что четыре года спустя ему предстоит умереть необычной и страшной смертью. Но это уже другая история.

— В общем ты в этом году юбиляр, — продолжал Иоргенсен. — Да и все мы юбиляры. Поэтому-то мы и пришли. Мы решили торжественно отпраздновать двадцатипятилетие со дня сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Будет очень досадно, если ты не захочешь принять участие в торжестве.

— Экзамен на аттестат зрелости не кажется мне событием, заслуживающим, чтобы его отмечали торжественным празднеством. А школьные воспоминания тем более не доставляют мне ни малейшего удовольствия.

— Гм... да, но, видишь ли, если бы не экзамен на аттестат зрелости, ты не попал бы в эту столовую. А потом разве тебе не хочется встретить своих одноклассников и посмотреть, какими они стали?

— Полагаю, что это весьма печальное зрелище.

— Ну, не упрямься же, Могенсен. Мы очень хотим, чтобы ты присутствовал на юбилее. Кроме того, тебе представится отличный случай излить свою желчь.

Могенсен воткнул ложку в пирожное и задумчиво положил в рот квадратный кусочек мармелада.

— У меня, кстати, и денег нет на подобные дурацкие затеи, и я не намерен напяливать на себя лакейский наряд...

— Гм, видишь ли, — заметил Йоргенсен, — ты не один, у кого... у кого, так сказать, туговато с деньгами... Поэтому мы... словом, организовали фонд... понимаешь... В общем ты будешь приглашен. Ты не должен обижаться. Правда ведь? Мы просто хотели... Как старые товарищи... Правда ведь?

— Благородная идея, изложенная с тактом, достойным чиновника ответственного министерства. Вы намерены организовать даровое питание для бедных. Только ты напрасно так смущенно краснеешь и ерзаешь, внося столь бескорыстное предложение.

— Слушай, перестань наконец!.. Значит, можно рассчитывать, что ты придешь на нашу встречу?

— Я подумаю.

— Нет. Думать некогда. Сегодня мы заказываем приборы. Черт побери, Могенсен, ты обязательно должен прийти. Мы не можем без тебя.

— Так или иначе, я не намерен рядиться в кельнерский наряд. У меня, кстати, и нет этой блистательной формы. Впрочем, может быть, вы учредили фонд помощи беднякам, желающим взять фрачную пару напрокат?

— Это легко устроить. Я даже знаю такое заведение на улице Готхерсгаде, где можно...

— Спасибо. Обойдусь. Я не расположен разыгрывать шута, наряжаясь как чучело. Если уж вы так настаиваете, чтобы я явился на ваше торжество, я приду в своей обычной одежде.

— Это не имеет никакого значения. Приходи в чем хочешь. Лишь бы ты пришел.

— Ладно, согласен. Заходите за мной перед закрытием столовой.

— Да ты сам найдешь дорогу. Это на улице...

— Географические открытия меня не прельщают.

— Ну хорошо, мы зайдем.

Посетители, откланявшись, покинули столовую, а Могенсен направился к стойке, чтобы получить еще одну чашку кофе.

Глава 8

Кто-кто, а адъюнкт¹³ Аксель Нильсен имел право отпраздновать двадцатипятилетие со дня окончания школы.

Он служил теперь в той же самой школе, где когда-то получил аттестат зрелости. Он, как и четверть века назад, приходил каждое утро на занятия немного раньше девяти, как в былые годы, боялся опоздать н но-прежнему питал безграничное почтение к ректору¹⁴.

Вся его жизнь была постоянным хождением в школу. Он теперь очень смутно помнил, что было время, когда он не посещал школы. Какие-то стершиеся воспоминания о далеком-далеком дошкольном прошлом. Аксель играл тогда во дворе на улице Нерребро. Вместе с ним играли другие ребятишки. Тогда Аксель еще не знал, что они хуже его.

У отца Акселя, преуспевающего ремесленника, были средства, чтобы дать сыну хорошее образование. Маленькие приятели Акселя, с которыми он играл во дворе на Нерребро, были детьми рабочих. Классовое различие впервые дало себя знать, когда дети пошли учиться. Товарищи Акселя поступили в обычную городскую школу, а сам он — в платное учебное заведение. Между ними пролегла черта.

Аксель проучился в школе двенадцать лет. Он был прилежным и старательным учеником, его хвалили, и родители гордились успехами сына. Первые пять лет прошли в начальной школе. Потом, выдержав трудный экзамен, Аксель перешел в школу следующей ступени: первые четыре года посещал среднюю школу, а последующие три — гимназию. При этом Аксель неизменно оставался прилежным и способным учеником и после окончания даже получил «Премию за усердие».

Но двенадцать лет сидения в школе — долгий срок. Когда сверстники Акселя, товарищи его детских игр, стали самостоятельными людьми, зарабатывающими себе на жизнь, он все еще оставался школьником. Кончив работу, они шли в трактир, а он зубрил домашние задания. Они получали жалованье, ухаживали за девушками и обручались с ними, а он отсиживал в школе после уроков за какую-нибудь провинность. Они выступали на собраниях, устраивали стачки, политические митинги, а Аксель дрожал из-за плохой отметки в дневнике, который должны были подписать родители. Его ровесники сходились со своими подругами, а он, сидя на уроке, слушал учителя естественной истории, который на схеме опыления цветка пытался деликатно разъяснить гимназистам третьего класса тайну зарождения жизни.

Потом Аксель сдал экзамены на аттестат зрелости. Сдал на «отлично». Летним утром после целой ночи зубрежки, страхов и нервного поноса.

Школярство продолжалось в университете. Аксель по-прежнему зубрил лекции под наблюдением любящих родителей, которые жертвовали всем ради того, чтобы сын вышел в люди и стал более образованным и ученым, чем они сами.

Бывшие товарищи работали, обзаводились женами и детьми. Вели трудную борьбу за существование. Вступали в профсоюзы, участвовали в борьбе за повышение заработной платы. Занимались политикой.

Родители разрешили Акселю ходить по субботам на собрания студенческого союза. Любящий отец выдавал ему две кроны, чтобы он мог развлечься после лекций: хочешь — выпей кружку пива, хочешь — угости девушку чаем. Акселю даже позволили курить. В университете профессор медицины читал лекции первокурсникам. Он говорил о чистоте и воздержании. Советовал обуздывать плотские порывы до сдачи выпускных экзаменов, до тех пор, пока в жизнь учащегося индивида не войдет первая и единственная избранница. Лучшие средства обуздания плоти — работа и гимнастика. Особенно гимнастика. Если ночью вас преследуют эротические сны или греховные мысли, встаньте, сделайте холодное обтирание, и вам сразу станет легче.

Каждую весну, когда в парках цвели кусты сирени и акации, для Акселя наступали дни зубрежки и страха перед экзаменами. Нужно было запомнить множество дат. Когда родился и умер такой-то писатель. Когда было написано и вышло в свет такое-то произведение.

Акселю очень хотелось самому стать писателем. Оп заполнял стихами тетради для сочинений. Писал потихоньку, тайком от родителей. Но стихами не проживешь. Hа всякий случай надо приобрести специальность, которая обеспечит тебя куском хлеба на черный день.

Ну что ж, тогда можно заняться изучением поэзии, литературы. Литературовед, критик, специалист по эстетике — это нечто родственное поэту. Можно защитить кандидатскую и докторскую диссертации. Стать ученым, как одноклассник Акселя Гаральд Горн.

Но из этого тоже ничего не вышло.

— Пусть лучше Аксель станет педагогом, — решили родители.

— Экзамен на школьного учителя — дело куда более верное, — в один голос поддержали их родственники. — А потом Аксель может заняться литературоведением. Зато на всякий случай у него будет настоящая специальность.

Но когда человек приобретает специальность на всякий случай, случай не заставляет себя долго ждать.

В экзамен на звание школьного учителя входят три предмета. Аксель выбрал датский, немецкий языки и историю, потому что все эти предметы как-то соприкасаются с эстетикой и историей культуры. Но прежде всего ему пришлось изучать хронологию, спряжения, склонения, грамматические упражнения, историю языка и фонетику.

Конечно, Аксель изучал и литературу. Он зубрил любовные стихи с комментариями, пояснениями, примечаниями и толкованием текста. Знал наперечет всех женщин, которых любил Гете. Слушал лекции об эпохе «Бури и натиска» и романтизме. Помнил наизусть имена всех жен Генриха VIII и любовниц Христиана IV.

Во время лекций он тоскливо смотрел на студентку, которая ему нравилась и которая тоже готовилась в будущем стать школьной учительницей.

В положенное время Аксель сдал выпускной экзамен. Дома на Нерребро устроили маленькое пиршество. Все родственники прислали цветы и поздравительные телеграммы.

Потом еще один маленький экзамен по предмету, который называется педагогикой, и образование Акселя закончено. Теперь он стал достаточно опытным и зрелым человеком, чтобы воспитывать новые поколения и вести их вперед сквозь длинную череду экзаменов.

И вот, наконец, Аксель получил место, начал зарабатывать деньги и зажил самостоятельной жизнью. Наконец-то он мог вернуть хоть частицу долга любящим родителям, которые стольким для него пожертвовали.

Он снова начал посещать уроки, теперь уже как адъюнкт той школы, где когда-то учился.

Потом он скопил деньги и женился на первой и единственной избраннице. На той самой студентке, которую он много лет любил издали и которая теперь стала такой же зрелой и опытной особой, как он сам. А еще через несколько лет дело у них зашло так далеко, что она родила ребенка. Ей пришлось расстаться с работой, ради которой она сдала столько экзаменов.

Аксель продолжал ходить в школу.

Теперь Акселю Нильсену было сорок три года. Он искренне радовался предстоящей встрече с одноклассниками, с которыми его связывало столько общих воспоминаний.

Глава 9

Для участия в юбилейном торжестве в Копенгаген из Скерна выехал полицмейстер. Вспыльчивый, раздражительный человек, то и дело затевавший в поезде ссоры и скандалы с попутчиками.

Быть может, ему осточертел отдаленный приход, где он служил. А может быть, в Скерне не зря ходили слухи, что он алкоголик.

Так или иначе, но и он спешил на празднество. Спешил увидеть товарищей, которых ему очень недоставало и эти долгие годы.

На юбилейной вечеринке были одни мужчины. Его жене туда вход закрыт. Ох, уж эта жена! Ох, уж эта супружеская жизнь! Они стали притчей во языцех всего Скерна. И смех и горе!

— Но я должен терпеть эту гиену, — говаривал полицмейстер, сидя в кабачке «Гармония», где любил играть в карты и пить грог в обществе начальника станции, почтмейстера и доктора.

Когда переезжали на пароме через Большой Бельт, полицмейстер затеял очередную перепалку из-за места у одного из столиков на палубе.

— Место занято, — заявил какой-то коммивояжер. — Я положил на него пальто и чемодан.

— Меня это не касается, — ответил полицмейстер. — Чемодан стоит на полу, а пальто вовсе не доказывает, что здесь кто-то сидит.

— Но я же вам объясняю, что это я положил пальто, — вспыхнул коммивояжер.

— Объясняете? Подумаешь! Можете держать свои объяснения при себе! Слишком много о себе воображаете, милейший!

— Я вам не милейший! — закричал коммивояжер. — Это мое место. Немедленно освободите его!

— Угрожать мне? Мне? Я тебе покажу, молокосос!

— Молокосос?! Я?! Нахал! Убирайся с моего места!

— Ах, так! Оскорбления! Брань! Угрозы применить насилие! Погоди, наглец! — И, схватив трость, полицмейстер начал яростно ею размахивать. — Я тебя проучу, мерзавец!

— Очень досадно, что некоторые люди не умеют культурно вести себя на пароме, — заметила почтенная дама.

Скандал привлек группу зевак. Вдруг какой-то высокий худой господин взволнованно крикнул полицмейстеру:

— Рольд! Рольд! Ты с ума сошел! Перестань! Иди сюда! — Протиснувшись сквозь толпу, он схватил обезумевшего от ярости полицмейстера за руку. — Да опусти ты, наконец, трость! Опомнись! Неужели ты не узнаешь меня, старина?

С большим трудом, несмотря па протесты и сопротивление полицмейстера, высокий господин увлек его с поля битвы.

— Ладно! Хорошо! Это тебе даром не пройдет! — рычал им вслед коммивояжер.

— Мужлан! — шипел, отступая, полицмейстер.

— Пойдем в салон, ты там покуришь и успокоишься, — уговаривал высокий господин. — Отчего ты так разбушевался?

— Я вовсе не разбушевался, — объявил Рольд. — Я был совершенно спокоен. Совершенно. Но я не потерплю, чтобы надо мной издевались. Я не позволю мужичью помыкать собой.

— Ладно, хватит, садись на этот диван. Здесь гораздо удобней, чем на палубе. Рассказывай, как ты живешь.

— Уф, да! Здравствуй! Здравствуй, Гернильд! Я рад встретить порядочного человека среди этого мужичья. Вот тебе прелести демократии: терпи хамство и наглость всякого сброда!

— Ну, рассказывай, как дела. Что у тебя в Скерне? Ты, конечно, на юбилей?

— Ну, конечно! Мечтаю повидать образованных людей! Уф! Ты спрашиваешь, что в Скерне? Гм, как тебе сказать? Хорошо. Все нормально.

— А жена? Как она поживает?

— Прекрасно! Отлично! Всегда всем довольна. Превосходная женщина. Прямо скажу, превосходная... А ты пo-прежнему холостяк?

— Да, все еще. Хотя мне уже сорок три. Ох, как время бежит!

— А живешь, как и раньше, в Хольстебро?

— Да, в Хольстебро, на реке Сторо.

— По-прежнему судебный исполнитель?

— Да.

— Работы много?

— Хватает. Описи, арест имущества. Я это дело люблю. У нас в Хольстебро очень приличная публика.

Приятели заказали по чашке кофе.

— А как насчет коньяку? — предложил полицмейстер.

— Спасибо, я не пью коньяка, — ответил судебный исполнитель. — Предпочитаю слоеные пирожки. Они здесь великолепны.

— Встречаешь кого-нибудь из ребят, Гернильд?

— Редко. Хольстебро все-таки в стороне. Правда, сам я иногда наезжаю в Копенгаген. Тогда захожу к Амстеду.

— A-а! Ну, что он поделывает? Кажется, тоже окончил юридический?

— Да. Служит в военном министерстве. В четырнадцатом отделении. Мы с его женой дальние родственники. Она урожденная Масен. Ее дядя — генерал Масен, двоюродный брат моего дядюшки Бракберга, ф о н Бракберга. Помнишь, у него поместье Мункедаль, в южной Ютландии? Вообще замечательный человек. Отец его был амтман¹⁵, дед командовал голштинским полком кирасиров, а прадед получил дворянскую грамоту от Фредерика Пятого.

Рассказывая, Гернильд уписывал слоеный пирожок, а полицмейстер Рольд наслаждался ароматным коньяком. Мало-помалу он пришел в хорошее расположение духа, и ему захотелось пооткровенничать.

Глава 10

— Ты вот спрашивал о моей жене, — начал Рольд. — Вообще-то она ни на что не жалуется. Она, конечно, превосходная женщина. В Скерне все считают, что мы живем душа в душу. Но это не совсем так. Она больна. Очень больна. Дело из рук вон плохо.

— Что с ней?

— Нервы или что-то в этом роде. Трудно сказать. Между нами говоря, она просто ненормальная. Это кошмар. У меня нет больше сил терпеть. Началось с того, что она стала набожной. Ты пойми, я совсем не против религии. Наоборот. Я всегда считал, что общество без религии погибнет. Христианская вера — основа всякой морали. Но жепа впала в крайность. По вечерам стала ходить к миссионерам и прочее в этом духе. Ни с того ни с сего начинала вдруг молиться, кричать и каяться. Страшное дело. Представляешь, каково это мужу? А потом она вдруг убоялась греха и решила вести целомудренную жизнь. Отказалась спать со мной в одной комнате и стала запираться на ночь. Куда это годится? А дальше пошло еще хуже. Она уверовала в злых духов, занялась спиритизмом и к тому же еще пристрастилась к ликеру. Прямо хоть из дому беги. У нас вся мебель ходила ходуном.

— Мебель?

— Ну да, господи прости, они занимались столоверчением. Столы колесили по всему дому. Просто беги куда глаза глядят. Тогда я обратился к Роберту Риге, помнишь, из нашего класса, он теперь врач.

— Какой он врач! Он не получил диплома. Засыпался на первом же экзамене.

— Знаю, слышал. Но потом он все-таки стал врачом где-то в Германии. Сначала массажистом, потом хиропрактиком. А потом, когда в моду вошел этот психоанализ, он занялся им.

— Ого!

— Вот именно «ого»! Знаешь, что такое психоанализ?

— Я видел газеты, которые издают эти психоаналитики. В суде видел. Их конфисковали в киоске. Ну и ну! Там такое понаписано, не перескажешь.

— Вот-вот, а он решил, что это ей поможет. «У нее, — говорит, — комплексы. И торможение». Он стал ее психоанализировать. Сеансы происходят в отдельной комнате. Она не должна мне рассказывать, что они там делают и о чем говорят. Все это окутано покровом тайны. Но платить должен я. А это, черт возьми, стоит кучу денег.

— Да, говорят, это очень дорого.

— Уж поверь мне! Ну и ловкач этот Риге! Его-то ничем не затормозишь.

— Ты так и не узнал, что они там делают во время сеансов?

— Нет, не узнал. Да мне в конце концов все равно, лишь бы это ей помогало.

— А разве не помогает?

— Ничуть. Наоборот. Пожалуй, стало еще хуже.

— Может, вам стоит завести ребенка? Увидишь, она сразу поправится. Многим женщинам это идет на пользу.

— Я уже говорил Риге. Но он заявил, что она слышать не хочет о детях и имеет на это полное право. Ребенок помешает развитию ее индивидуальности.

— Странно!

— Очень странно.

— Ну, а удалось Риге хотя бы отвадить ее от ликера?

— Отвадить от ликера? Что ты! «Если что-нибудь доставляет удовольствие, от этого никогда нe надо отказываться. Тем более ей!» Пусть продолжает. Пусть разматывает клубок до конца. Не надо ей перечить. Пусть ее целый день лежит в постели и тянет ликер. Она любит ликер «Конфетка».

— Да ведь это чудовищно! Неужели ты не выставил Риго за дверь?

— Какое там! Он говорит: «Если прервать курс лечения, она помешается». Ох, и ловкач, я тебе доложу! Он внушает ей бог знает что. Убедил ее, что я садист. Теперь она рассказывает каждому встречному: «Мой муж садист, представляете, каково быть его женой!»

—Господи помилуй! Не лучше ли вам разойтись?

— Что ты! Это совершенно исключено. Развод — неслыханный скандал в Скерне. Я занимаю видное положение и должен заботиться о своей репутации. А то пойдут пересуды. Разведенный полицмейстер — вещь небывалая. Мне придется оставить должность. Да я и сам принципиальный противник разводов. Они ведут к безнравственности. Нет, я должен жить с этой гиеной.

— Но ведь все имеет свой конец. Сколько времени продолжается психоанализ?

— Какой там психоанализ! Теперь о нем уже и речи нет. Теперь они придумали что-то новое, какую-то «вегетативную терапию». По ней надо что-то расслаблять и делать только то, что тебе по вкусу. Если ты себя принуждаешь, возникает торможение. Малейшее насилие над собой причиняет непоправимый вред. Представляешь, какая находка для моей жены! Никакого насилия над собой! Любишь майонез — ешь майонез. «Разматывайте клубок до конца, — учит Риге. — И главное, никакого насилия над собой!»

Наш домашний врач сказал, что жена слишком растолстела. «Надо быть воздержанней в пище», — посоветовал он. «Воздержанней? — заявил Риге. — Это самое вредное. Никогда не надо воздерживаться». И теперь, когда жене хочется майонеза, она посылает горничную в магазин, чтобы та купила ей полфунта, ложится в постель, уписывает его прямо из банки и жиреет день ото дня. Скоро она вообще не сможет подняться. Лежит на перинах и расслабляется. Она всегда была ленива, но теперь ее просто с места не сдвинешь. Приходится держать двух служанок, чтобы за ней ухаживали. Вот у них-то нет времени расслабляться. Весь день хлопочут на кухне. Это не дешево обходится. Совсем не дешево.

— Какой ужас! Да и сам Риге, наверное, дорого обходится?

— Еще бы! Я даже не решусь тебе признаться, сколько ему плачу. А потом его поездки...

— Неужели он ездит из Копенгагена?

— Нет, он живет в Орхусе. У него там вегетативная клиника. Оттуда он и совершает свои объезды. И вот ему надо платить за бензин...

— Ну-ну!

— Он предлагал и мне проделать курс, чтобы избавиться от торможения. «Вдвоем вам будет дешевле стоить, я сделаю скидку», — пообещал он. Только боже меня упаси! Я не хочу избавляться от торможения. Знаешь, я его боюсь. О чем он ни заговорит, все становится вверх ногами. Он во всем видит непристойности. Самые простые вещи, оказывается, имеют неприличный смысл.

— По-моему, все это чепуха.

— Наверное. Но мне от этого не легче. Представляешь, каково жить, когда жена целый день валяется в постели, ест майонез и пьет ликер.

— Неужели она по-настоящему пьет?

— Да, ликер «Конфетка». И заедает майонезом. Ей нравится ликер, потому что он сладкий. Ей нет никакого дела до того, что в нем есть спирт. А Риге говорит: «Не надо ей противоречить. Ликер заменяет ей половую жизнь».

— Чудно это все.

— Кому чудно, а мне хоть плачь! А потом эта история со спальней, которую она по-прежнему запирает. Что мне прикажешь делать? В Скерне «таких» девиц нет. Приходится ездить в Ольборг. А это тоже стоит денег. Для чего же тогда жениться? А как ты устраиваешься в Хольстебро?

Судебный исполнитель залился краской.

— Я... видишь ли, мне... мне это не очень нужно... Я холостяк, а это, видно, дело привычки.

— Хорошо, что я поговорил с тобой, — вздохнул полицмейстер. — На душе становится легче, когда откроешься старому другу. Ну, твое здоровье, старина! Приезжай как-нибудь в Скерн. Чудесный городок! Недавно у нас разбили красивый парк. Жена будет очень рада.

— Спасибо! — поблагодарил Гернильд.

Паром приближался к Корсеру. Пассажиры столпились у сходней. Каждый хотел занять в поезде место получше.

— А ну, тихо! Не напирай! Назад! Ишь, что делают! Безобразие! — покрикивал полицмейстер.

Глава 11

В гостиной, обитой розовым штофом, юбиляры ждали начала праздничной трапезы. Они, смеясь, вспоминали школьные годы и стряхивали пепел в фаянсовые пепельницы, расписанные сюжетами из Библии.

На празднество явилось девятнадцать человек. Немало. Больше, чем можно было рассчитывать.

Кого же не хватает?

Не пришел толстяк Тюгесен. Самый толстый ученик и классе, над которым так забавно издевался лектор Бломме. «О ты, толстомясый Красе! Окажи нам милость: переведи сегодняшний урок!» Все собравшиеся отлично умеют подражать голосу лектора Бломме. Сам лектор Бломме умер много лет назад. Отравился леденцом. Гнусное, отвратительное убийство. А толстяк Тюгесен живет где-то на Востоке, на другом краю света и командует толпой кули. Тюгесен отсутствует по уважительной причине. Он так и не поступил в университет. Пошел по коммерческой части, стал дельцом. Наверное, он здорово отощал теперь в тамошней жаре.

Харрикейн тоже не пришел. Помните Харрикейна? Сначала его звали Хансен, а потом он вдруг изменил фамилию на Харрикейн. А что толку? Харрикейн не явился, ничего не поделаешь. Там, где он сейчас находится, железные решетки на окнах. Вряд ли до него дошло приглашение на сегодняшний вечер.

О Харрикейне говорят чуть ли не шепотом. Ведь это позор для всего выпуска.

— Кажется, за мошенничество? — негромким голосом произносит кто-то из собравшихся.

— Да, он уже раньше был осужден условно, — объясняет судья Эллерстрем.

Очень неприятная история. Харрикейн и в школе был белой вороной. Никто из одноклассников с ним не дружил. Его всегда дразнили, над ним издевались. В каждой классе есть такой ученик. Если бы даже Харрикейн был на свободе, он вряд ли пришел бы сюда справлять юбилей вместе со своими мучителями.

— Наверное, кое-кто из ребят умер? — справляется главный врач Topсен.

Умер только один. Оге Мердруп. Здоровяк Мердруп, задира и сорвиголова. «Вредный элемент», — говорил о нем ректор. Но Мердрупа в классе любили. И врачи начинают обсуждать, отчего он, собственно говоря, умер.

— Поразительно, что умер только один. Вот что значит здоровое поколение. К следующему юбилею мы, конечно, многих не досчитаемся.

Торсен и Риге обмениваются холодным поклоном. Они избегают разговоров наедине. Каждый из них презирает деятельность другого. Ироническая улыбка выдает их взаимные чувства.

Впрочем, здесь присутствуют и другие врачи. Доктор Меллер и доктор Недербю. Они смотрят на Торсена снизу вверх, не только потому, что он выше их ростом, но и потому, что он сделал самую блестящую карьеру. Врачи доверительно беседуют о странных существах, называемых пациентами.

— Чудаки!

— А по-моему, просто слабоумные. Им говоришь: делайте то-то и то-то. А они хлопают глазами и делают все наоборот. Пытаешься объяснить им, что такое витамины. А они продолжают есть похлебку и картофель. Если б им можно было внушить хотя бы уважение к врачу, чтобы они не отнимали у него даром времени. Нет, они лезут со всякой ерундой в самые неподходящие часы. Приходит, например, ко мне один субъект и просит: «Господин доктор, выдайте мне, пожалуйста, справку, что у меня в комнате сырые стены. Я отнесу ее в контору социального обеспечения». — «Я не каменщик, милейший! И не могу писать справки вашим стенам!» Но он твердит свое: комната, дескать, опасна для здоровья, а у него много детей и так далее и тому подобное. Если, мол, доктор выдаст такую справку, ему, может быть, удастся получить другую квартиру. Я ему на это отвечаю: «Почем я, черт возьми, знаю, что не вы сами залили стены водой? Надо же, наконец, соображать, когда и по какому поводу можно беспокоить врача...»

Врачи вспоминают различные случаи из практики, когда им приходилось сталкиваться с невежеством и глупостью простолюдинов. И тут же рассказывают друг другу, как они остроумно ответили какому-нибудь пациенту.

Адъюнкт Нильсен тоже может порассказать о глупости школьников, которые делают в переводах самые дурацкие ошибки.

И двум адвокатам есть что порассказать о забавных персонажах, с которыми им пришлось столкнуться в их юридической практике.

И офицеру есть что порассказать. Рекруты ничуть не лучше пациентов. В казарме однажды решили проверить умственные способности солдат: результаты были чудовищные. Можно только диву даваться, насколько эти люди скудоумны и невежественны в самых элементарных вопросах!

Судье тоже пришлось наблюдать странных, удивительных субъектов. Трудно даже поверить, что такие создания вообще существуют на свете. И государство годами их кормит и всячески о них заботится. Всем ясно, что они никогда не исправятся, и все-таки им сохраняют жизнь. А мы, налогоплательщики, должны их содержать.

Странные, диковинные вещи творятся на свете. И люди совсем не таковы, какими они должны быть. Почти каждому из присутствовавших довелось в той или иной форме соприкоснуться с огромной непонятной массой — людьми, стоящими на нижних ступенях социальной лестницы. Загадочная чернь. Люди, которые сами не хотят, чтобы им жилось лучше. О них можно рассказать десятки анекдотов.

Пастор Неррегор-Ольсен подходит к Гаральду Горну.

— Не могу выразить, с каким наслаждением я читаю твои рецензии в «Моргенбладет». В них такой пафос утверждения, столько плодотворных мыслей, столько истинно датского!

— От души рад это слышать. Я всегда отстаивал своеобразие датской культуры. Ее самобытность. Все, что уходит корнями в историю и традиции нашего народа. Сейчас развелось много критиков, которые хотят обезличить нашу литературу, привить ей дух интернационализма. А я поставил себе целью бороться за национальное, положительное, утверждающее начало. Чисто датское. Истинно датское, как ты выразился.

— Я убежден, что ты делаешь благое дело. В моем приходе многие читают твои статьи и рецензии. Я ведь тоже иногда пописываю. Скромные заметки. Но наша «Церковная газета» их печатает. И жена пишет. Стихи. Изящные миниатюры. Непритязательные, но искренние и прочувствованные... Она была бы счастлива, если бы ты как-нибудь прочитал их и высказал свое мнение.

Адъюнкту Нильсену тоже не терпится подойти к Горну и поговорить с ним о литературе, о школьных сочинениях и о статье «Преподавание датского языка», которую Нильсен опубликовал в журнале «Латинский язык в школе».

— Может, она случайно попалась тебе на глаза?

— Нет, не попадалась. — Но Гаральд Горн с удовольствием прочтет статью, если у Нильсена сохранился экземпляр. И, конечно, скажет о ней все, что полагается сказать.

Горн знает, что Нильсен мечтал в свое время стать писателем. Он сам лелеял когда-то такие мечты. Но Гаральд по крайней мере занимается теперь чем-то родственным. Пожалуй, это даже лучше: писать о том, что сочинили другие. Горн читает всю выходящую литературу. Он знает все, что писатели передумали и пережили. Это почти так же интересно, как самому думать и переживать.

Полицмейстер Рольд доверительно беседует с Робертом Риге. Он держится кротко и добродушно. Куда девалась его обычная заносчивость? Гернильд с изумлением наблюдает за ним. Задира полицейский совсем обмяк. Он весь смирение и почтительность. Уж не гипнотизер ли Риге?

Гернильд обсуждает с Амстедом семейные дела. Они снова, в который раз, выясняют, кем приходятся друг другу, поскольку дядя фру Амстед генерал Maсен — двоюродный брат дяди Гернильда, фон Бракберга. Отец фон Бракберга был амтман и помещик, отец амтмана командовал голштинскимп кирасирами, а дед получил дворянскую грамоту от короля.

— Я ведь тоже отчасти дворянин, — добавляет Гернильд. — Но только через Бракбергов. Фамилия Гернильд произошла, по-видимому, от Герр Ниль или Герр Нильс, то есть Герреман Нильс — помещик Нильс.

— Интересно, чем здесь будут кормить, — замечает Могенсен. — Предупреждаю, что я вегетарианец. Трупов я не ем.

Начальник отдела Йоргенсен, член юбилейного комитета, успокаивает Могенсена.

— Заказана разнообразная зелень: спаржа, горошек, и кроме того, шампиньоны и все, что к ним полагается. И, конечно, картофель. Словом, ты будешь сыт одними овощами.

— Благодарю, — говорит Могенсен.

— Отлично, великолепно! — громко восклицает пастор Неррегор-Ольсен, стряхивая пепел в фаянсовую пепельницу, на дне которой изображен какой-то сюжет из Библии. — Вот это искусство. Датские самородки. Недаром они прославились на весь мир.

— О да, нам уменья не занимать стать, когда мы оберегаем свою самобытность, — заявляет Горн.

Но вот наступает время идти к столу. Начальник отдела хлопает в ладоши:

— Друзья! К столу! Каждый садится там, где ему нравится.

Гернильд слегка удивлен. В Хольстебро за столом рассаживаются соответственно табелю о рангах. Судебный исполнитель принадлежит к девятому классу, поэтому он не имеет права сидеть выше полицмейстера, который принадлежит к восьмому. Очевидно, в столице пренебрегают этими различиями. Конечно, они не имеют большого значения, но все-таки раз табель о рангах существует, почему бы его не придерживаться?

Юбиляры направляются в соседнюю комнату, где их ждет накрытый стол. Пастор Неррегор-Ольсен, сунув сигару в одну из фаянсовых пепельниц, шествует впереди своих однокашников. Могенсен замечает, что пастор воткнул окурок прямо в глаз Иисуса Христа.

Глава 12

— Добро пожаловать! — громким и внятным голосом восклицает Гаральд Горн. — Добро пожаловать. И спасибо, что пришли, старые друзья! Четверть века минуло с тех пор, как мы в последний раз собирались вместе. Много воды утекло. Тогда наши юные души были чистым, неисписанным листком бумаги, а теперь мы взрослые мужи, созревшие на трудовой ниве.

Но мы не забыли нашей юности. Счастливой, радостной юности, когда вся жизнь была перед нами. Помните старую песню, которую мы певали па торжественных школьных вечерах? Восхитительную песню Карла Плоуга¹⁶:

Прекрасна юность, как весна,

Когда трава, когда листва

Под солнцем расцветают...¹⁷

И вот мы расцвели и созрели. Каждый занял свое место в обществе. Исполнен завет старой песни, гласивший:

Мы возмужаем и пойдем

Достойным и прямым путем,

И пусть увидят люди,

Что справедливость в мире есть

И что за правду, долг и честь

Готовы встать мы грудью.

«За правду, долг и честь» — этому нас учила школа, и мы по сей день верны старому девизу. Но сегодня, в этот торжественный час, мы, как добрые пахари, имеем право, остановив свои плуг, оглянуться назад. Мы имеем право вспомнить дни нашей юности, чтобы вкусить отрадные воспоминания минувших лег и отпраздновать юбилей в тесном дружеском кругу. Ваше здоровье, друзья!

Лакеи начинают обносить гостей, и юбиляры принимаются за паштет с желтоватой начинкой.

Близоруко вглядываясь в свою тарелку, Могенсен ковыряет паштет вилкой.

— Вы уверены, что в начинке нет трупов? — спрашивает он у лакея.

— Полагаю, что нет, сударь...

— Ешь спокойно, — говорит Амстед. — Это чисто вегетарианское блюдо. Тебе ничто не угрожает. В крайнем случае проглотишь парочку креветок.

Могенсен извлекает из начинки креветку и кладет ее на край тарелки.

— Ты придерживаешься вегетарианства из медицинских соображений? — спрашивает Topсен.

— Отчасти из медицинских, отчасти из этических. А также из эстетических.

— По-моему, ты не был таким привередой, когда мы уплетали пудинг с красной подливкой в лавке на Ландемеркет, — говорит Topсен. — Один бог знает, из чего готовили этот пудинг.

— Брр! Подумать только, какую пакость мы ели, — замечает Амстед.

— Да еще с каким аппетитом, — добавляет Неррегор-Ольсен.

— Мальчишки способны сожрать все что угодно, — вставляет адъюнкт Нильсен.

И снова текут воспоминания. С грустью вспомнили хозяйку лавки на улице Ландемеркет, которая продавала пудинг с красной подливкой. И ее ручную макаку. Макаку прозвали Дюэмосе, потому что она напоминала учителя математики. Такая же злющая, как он, и так же носилась взад и вперед по лавке и царапала покупателей. Во- обще-то это была не лавка, а просто харчевня. Но хозяйка была славная, не боялась отпускать в кредит.

— А помните...

Вносят новые блюда, и Амстед помогает Могенсену отличить мясное от вегетарианского. А когда дело доходит до жаркого, начальник отдела Йоргенсен наполняет свой бокал и произносит речь, такую длинную, что соус на тарелках совершенно застывает.

— Несколько дней назад у меня в доме была генеральная уборка. Большая весенняя уборка. Как известно, это не очень приятная процедура, ха-ха-ха! Но у нее есть одно неоценимое качество: она помогает извлекать на свет божий вещи, о существовании которых ты совершенно забыл.

И вот моя жена принесла мне какой-то предмет, оказавшийся... моей студенческой шапочкой. Увы! Немного осталось от белоснежной нарядной шапочки. Время не пощадило ее. И моль сделала свое черное дело. Печальное это было зрелище.

«Но все-таки не выбрасывай ее», — сказал я жене и, взяв старую шапочку в руки, долго ее рассматривал. И меня обступили воспоминания. Они теснили друг друга. Студенческие годы. Юность. Школьные годы... Да, школьные годы, которые так много значили в нашей жизни, вдруг ожили передо мной, точно по мановению волшебной палочки. Серое здание старой школы и все, что связано с ним. Его уют, тепло и классическая респектабельность. Наша добрая старая школа — наш общий родной дом.

Я знаю, дорогие друзья, что все вы, собравшиеся здесь сегодня отметить двадцатипятилетие со дня окончания школы, чувствуете то же, что чувствовал я, глядя на свою некогда белоснежную шапочку. Жизнь разметала нас в разные стороны. Каждый избрал свою стезю. Каждый занял определенное место в обществе, и, да позволено мне будет добавить, место, иной раз довольно заметное.

Но как бы ни были различны эти места, как бы ни были различны наши поприща, существует нечто, что связывает нас невидимой нитью, что объединяет нас в одну большую семью, образует духовное братство — это воспоминание о нашей старой школе. О школе с гордыми вековыми традициями.

Там в наши восприимчивые детские души были брошены семена, которые проросли и дали всходы и плоды. Там приобрели мы навыки и знания, которые превратили нас в то, чем мы стали теперь. В людей, способных исполнить свой долг перед родиной и народом. Там получили мы воспитание, которое ценнее золота и серебра. Там приобщили нас к сокровищам культуры, понимание которых стало теперь неотъемлемой частью нашей души. Там были заложены основы нашего характера, которые дали нам возможность найти свое место в жизни.

Мы росли и мужали под сенью школы, которая сделала из нас верных слуг нашей любимой родины — Данни, В стенах школы мы научились порядку, дисциплине и послушанию, без которых немыслимо никакое общество, никакая мораль. Там мы поняли, что «правда, долг и честь» должны быть нашим знаменем. Там научились мы ценить бессмертное значение традиций. Научились понимать неразрывную связь прошлого и настоящего. Понимать, что мы призваны возводить здание на основе уже наложенного фундамента. На основе того, что наши предки поколение за поколением созидали для нас.

Всем, чего мы достигли, всем, на что мы способны, всем, что мы собой представляем, мы обязаны школе. Доброй старой школе и ее традициям.

Так подымем же бокалы, друзья, и осушим их за нашу школу! Да здравствует школа!

Когда юбиляры приступили, наконец, к жаркому, у многих на глазах блестели слезы.

Девятнадцать человек сидят вокруг стола и предаются воспоминаниям. Девятнадцать мужчин — плешивых, бородатых, пузатых, очкастых — болтают на школьном мальчишеском жаргоне, называя друг друга и старых учителей забытыми прозвищами.

Кое-кто из учителей еще жив. Встречая их на улице, бывшие ученики по-прежнему почтительно кланяются, забывая, что им самим по сорок три и они уже взрослые мужчины.

Но большинство учителей умерли. Например, лектор Бломме. Лектор Бломме тоже стал лишь воспоминанием. Причем таким, о котором стоит поговорить.

Вспомнили, как он вел уроки латинского языка. Вспомнили маленькую синюю тетрадку, куда он вписывал роковые значки и закорючки, решавшие судьбу учеников. Его привычки, оригинальную манеру обращения, отдельные словечки и шутки. И маленькую овальную колбочку с леденцами, которая всегда лежала перед ним на кафедре.

Вспомнили и его смерть. Скоропостижную смерть перед самым концом учебного года, которая в ту весну избавила их от экзамена по латыни. Вспомнили и о том, что смерть его была страшной и загадочной.

Среди девятнадцати юбиляров присутствуют люди, которые могут высказаться о смерти лектора со знанием дела. Здесь присутствуют врачи, разбирающиеся в ядах. Юристы, разбирающиеся в преступлениях. Психоаналитики, разбирающиеся в странностях человеческой психики. Здесь присутствует и убийца.

Глава 13

— Этот Бломме не заслуживает того, чтобы о нем так много говорили, — замечает Микаэль Могенсен. — Не очень симпатичная личность. Не я его убил, но я вполне сочувствую тому, кто это сделал.

— Мы уже не дети, — заявляет Горн, — мы зрелые, опытные люди и должны судить о наших педагогах совсем иначе, чем тогда, когда были непослушными юнцами. В ту пору мы не всегда понимали, что, проявляя к нам известную строгость, они пекутся о нашем же благе. Но теперь мы можем взглянуть на прошлое иными глазами. Лично я глубоко признателен лектору Бломме за все, чему он меня научил. Я чту его память. Он распахнул передо мной двери в мир величайших культурных ценностей минувших эпох. Он научил меня любить Горация и Овидия. Разумеется, он вынужден был укладываться в рамки учебной программы, и большую часть ее скупо отмеренных часов неизбежно отнимали скучные грамматические упражнения. Но эти упражнения тоже были полезны. Лектор Бломме подвел нас к порогу двери в мир античной культуры. Остальное зависело от нас самих: тому, кто хотел и дальше черпать из бессмертного источника античной красоты, оставалось лишь следовать по пути, который он нам указал. Я всегда с благодарностью вспоминаю лектора Бломме.

— Отлично сказано. Умно и справедливо, — замечает Неррегор-Ольсен.

— Готовая заметка в газету, — добавляет Могенсен.

— Ну и что ж, эта заметка справедлива. Я тоже искренне благодарен лектору Бломме за все, чему он меня научил. Мне, как священнослужителю, часто приходится прибегать к латыни. Лектор Бломме дал нам начальную подготовку, и потом каждому было уже нетрудно совершенствовать свои знания.

— Старик Бломме научил нас многому, — поддерживает Торсен. — Я но раз поминал его добром. Врачу латынь необходима. А его уроки заложили превосходный фундамент. В школе мы этого не понимали, но позже оценили по достоинству. Я очень сожалею, что так и не успел выразить старику свою благодарность.

— С годами становишься сентиментальным, — сказал Могенсен. — Ты, верно, забыл, как пустился в пляс от восторга, когда узнал, что Бломме умер.

— М-м-да, но в ту пору мы были детьми. А теперь, черт возьми, мы совершенно другие люди, — возражает Торсен.

— Кое-кто, несомненно, деградировал, во всяком случае по части способности здраво рассуждать, — заявляет Могенсен.

Роберт Риге поощрительно кивает головой.

— Насколько мне помнится, лектор Бломме был человек с ярко выраженным комплексом неполноценности: подавленное честолюбие, неудовлетворенный эротизм и садизм, — объявляет Риге, и полицмейстер Рольд, приготовившийся было воздать хвалу покойному учителю латыни, умолкает на полуслове и погружается в задумчивость.

«Ей-богу, Риге его просто гипнотизирует», — мелькает и голове у Гернильда.

— Бломме умер, а о покойниках не говорят дурно, — говорит адъюнкт Аксель Нильсен.

— Почему? — спрашивает Могенсен.

— Потому, что смерть вызывает уважение, — говорит Неррегор-Ольсен. — Все мы испытываем благоговейный страх перед великим таинством.

— «Боязнь страны, откуда ни один не возвратился», — цитирует Гаральд Горн.

— Шекспир, — догадывается адъюнкт Нильсен.

— Значит, священники благоговеют перед самоубийцами? — интересуется Риге. — Ведь господин Бломме принял яд.

— Нет, его отравили, — говорит Могенсен. — Его убили.

— Несомненно, — подтверждает главный врач Торсен, и его поддерживают другие врачи.

Полицмейстер тоже хочет поддержать Торсена, сославшись на свой служебный опыт, но его явно смущает присутствие Риге.

Поддерживает Торсена и священник.

— Лектору Бломме никогда не пришло бы в голову лишить себя жизни. Такой разумный, добропорядочный человек, удовлетворенный своей деятельностью.

— Заторможенный, разочарованный неудачник, у которого было сколько угодно оснований покончить с собой. Вернее, он просто не мог не покончить с собой. — И Риге начинает доказывать, что одно только чрезмерное пристрастие Бломме к леденцам неизбежно должно было принести его к самоубийству. Этот инфантильный порок оральной стадии — свидетельство комплекса неполноценности, следствием которого неизбежно должно было быть самоубийство.

— Странное рассуждение, — говорит Гернильд.

— Ерунда! — заявляет Торсен.

И завязывается дискуссия о смерти лектора Бломме. Дискуссия знатоков: врачей, юристов, педагогов, психологов. И в дискуссии участвует убийца.

Глава 14

Подали кофе, юбиляры разместились за маленькими столиками и предаются воспоминаниям.

— Ликеру или коньяку? — спрашивает лакей.

— Все что угодно, только не ликер, — заявляет полицмейстер. — Коньяк. Лучше коньяк.

— Я, конечно, предпочел бы можжевеловую водку, — говорит Могенсен, — если ее можно достать. Она куда полезней всех этих дистиллированных напитков. А потом, нельзя ли заказать бисквит? Или лучше «медаль».

Риге с любопытством смотрит на Могенсена и многозначительно улыбается.

Гости разгорячились от вина и пищи. Чувство отчужденности исчезло. Теперь они окончательно вспомнили друг друга и перешли на уменьшительные имена и прозвища.

Почтенные господа шутят, проказничают, шлепают друг друга по ягодицам. Это школьная перемена, пикник, летние каникулы.

На смену кофейным чашкам появляются стаканы. В гостиной висит густая пелена сигарного дыма. Курить можно. Можно даже судье Эллерстрему и адъюнкту Нильсену.

«Наверное, мама беспокоится, ведь уже поздно...» — думает судья.

Прежние одноклассники в сборе. Они болтают на школьном жаргоне, вспоминают школьные проделки.

— «Минувшее из праха восстает, а близкое в туманной дымке тает», — декламирует Гаральд Горн.

— Эленшлегер¹⁸, — угадывает адъюнкт Нильсен

Обстановка такова, что пастор Неррегор-Ольсен не может не произнести речь. Он хотел выступить еще за столом, но Йоргенсен его опередил, рассказав историю о старой студенческой шапочке, извлеченной на свет божий во время генеральной уборки. Именно эта съеденная молью студенческая шапочка должна была стать гвоздем пасторской речи, и он не успел в тот момент придумать ничего другого.

Но теперь он выступит без подготовки. Свободно импровизируя. Стройный, молодцеватый пастор встает, наливает в стакан виски и начинает.

Он говорит о детской душе. О счастливой поре невинного детства:

— «О детство, потерянный рай! Время блаженного неведения! Первая нежная весна! Цветение райских кущ!»

— Ингеманн¹⁹, — догадывается адъюнкт.

— Счастливые, солнечные годы детства! Непосредственность! Наивность! Чистота! Блаженство! О друзья, друзья! Вы не предали забвению эти годы? Способны ли вы оживить их в памяти? Вновь прочувствовать их? Вновь пережить...

Те годы весны,

Когда непорочным, прекрасным и светлым был мир,

Когда рай на земле находился.

— Эленшлегер, — шепчет адъюнкт. — «Золотые рога».

— Наше детство! То была пора счастья! Райского блаженства. Великого, полного, неомраченного счастья, которое в этой жизни нам дано испытать только раз. О друзья, если бы мы могли вновь пережить это время! Если бы мы могли вновь стать детьми...

В голосе пастора экстаз. Лицо пылает воодушевлением. Блестящие глаза широко открыты. Он простирает руки над присутствующими, точно творя заклинания. Юбилярам становится неловко. У доктора Торсена расстроенный вид. Роберт Риге неприязненно улыбается. Амстед опускает глаза. Судья Эллерстрем грызет ногти, несмотря на материнский запрет.

Но воодушевление оратора растет. Он говорит все громче и, наконец, кричит пронзительным голосом:

— О, если бы мы могли вернуть это время! О, если бы могли пойти наперекор природе! О, если бы мы могли перевести стрелки часов вселенной! О, если бы могли повернуть вспять стремительный поток времени! Тогда мы воззвали бы к университету: возврати нам детские годы! Верни нас в счастливую страну нашего детства!

Глава 15

В темноте раздается звон будильника.

В первое мгновение трудно сообразить, что это такое. Ясно одно: что-то очень неприятное. Начинает противно сосать под ложечкой.

А потом вдруг до сознания доходит, что это будильник. Сразу спускаешься с небес на землю. Ты витал где-то далеко-далеко. Тебе снился интересный сон, только ты забыл о чем. А теперь этот пронзительный звон, доносящийся откуда-то из мрака и холода. Он возвещает детям земли начало нового дня.

До дурноты хочется спать. Какое блаженство повернуться на другой бок под теплой периной и исчезнуть. Раствориться в блаженном забытьи. Вдруг удастся снова увидеть тот же самый сон.

— Вставай наконец! — кричит знакомый голос. — Уже давно пробило половину. Опоздаешь.

В голове начинается лихорадочная работа мысли, возвращенной к будням. Постойте, первый урок — математика, надо обязательно еще раз заглянуть в учебник. Выучить, что за чем идет. Понять все равно не удастся. Надо просто вызубрить: «Когда две секущие пересекают друг друга, произведение секущей на ее внешнюю часть равно произведению другой секущей на ее внешнюю часть, а касательная равна среднему пропорциональному между всей секущей и ее внешней частью. Иными словами, если из точки, взятой вне круга, проведены сколько угодно секущих, то произведение каждой секущей на ее внешнюю часть есть число постоянное для всех секущих и называется степенью точки относительно окружности. Проведя прямую через центр, мы убедимся...»

— Перестань читать за едой. От такой еды никакого проку. У тебя вчера было сколько угодно времени, чтобы выучить уроки, а ты играл, вместо того чтобы заниматься. «Я все выучил, я все знаю...» Каждый раз одно и то же!

На буфете в столовой стоят часы, и, пока овсяная каша исчезает во рту, стрелка продолжает двигаться. Ты давишься, обжигаешься, но уже нет времени позавтракать спокойно.

В школу не идут. В школу мчатся. В темноте, под дождем. Две сотни мальчиков мчатся в одном и том же направлении. Со всех концов города они бегут к серому зданию на площади Фруэпладс.

Они смотрят на все часы, которые попадаются им по дороге. Они в точности знают, в какое время им надлежит быть на том или ином углу. В определенных местах они всегда встречают одних и тех же людей. Это чиновники, которые спешат в конторы. Дети, которые бегут в другие школы. Мальчики встречают их каждый день и научились по ним определять время.

Двести мальчиков шлепают по мокрым тротуарам. Согнувшись под тяжестью портфелей, ранцев и сумок, они тащат в них школьную премудрость. Планиметрия, всеобщая история, латинская грамматика, французская хрестоматия, учебник английского, галльские войны Цезаря, «Физика» Сундорфа, «Химия» Вейеса, «Физиология» Крога, «Сборник упражнений по датскому языку» Капера и «Катехизис» Лютера. Они задыхаются под бременем культуры, образования, пеналов, учебников, задачников и тетрадей.

Вперед, вперед по улицам несутся школьники. По темным улицам в ноябрьском тумане. На них плащи и смазные сапоги. У одного в руке недоеденный бутерброд. У другого учебник математики, который он читает на бегу.

— Смотри, куда лезешь, глупый мальчишка!

Некоторые живут так далеко, что им приходится ехать на трамвае. К ранцу на тесемке привязан проездной билет. Трясясь в переполненном трамвайном вагоне, они наспех перечитывают галльские войны Цезаря и домашнее задание по немецкому языку. Другие несутся на велосипедах, обгоняя трамваи и автомобили, скользя по мокрому асфальту. Пеналы гремят в ранцах, сверток с завтраком расплющился среди книг. Вперед, вперед!

У входа притаился учитель, поджидающий опоздавших. Дверь школы запирается с боем часов, и опоздавшим приходится нажимать кнопку оглушительного дверного звонка. В маленькой полуподвальной каморке сидит сторож, который отпирает дверь с помощью замысловатого механизма. Красные, потные, запыхавшиеся мальчишки, крадучись, пробираются по коридору, но тут из укрытия вылетает учитель и отвешивает им пощечины. Его глаза мечут молнии за стеклами очков. Взрослый человек разгневан и возмущен малолетними преступниками.

День начинается с пения псалма. В одном конце актового зала, вплотную прижатые друг к другу, выстроились школьники. В другом конце — педагоги, которые бдительно следят, чтобы во время пения никто не заглядывал в учебник.

В зале пахнет мокрой одеждой, смазной кожей и промасленной бумагой от завтраков. Чадит огромная старая изразцовая печь. В окна струится пар.

И вот с площади Фруэпладс несется хвала Создателю:

Взирая восторженно на небосвод,

Мы видим, как день наступает:

Благословенный, он к небу плывет,

Блаженством сердца наполняет.

Мы дети света! Пусть ведают все,

Что темная ночь умирает.

Молодой адъюнкт Лассен поет высоким звонким голосом и тянет каждую ноту. Его пение перекрывает все остальные голоса. Ректор смотрит в псалтырь и шевелит крошечным ртом, делая вид, что тоже подтягивает. Остальные учителя просто следят за учениками.

В пустом вестибюле, где висят мокрые пальто, от которых валит пар, притаился дежурный учитель, подстерегающий очередную жертву. Как только звонит оглушительный дверной звонок и сторож приводит в движение механизм, со скрежетом отпирающий дверь, учитель бросается вперед и награждает опоздавшего грешника оплеухой.

Глава 16

«Disciplina solerti fingitur ingenium», — гласят бронзовые буквы на классическом фасаде школы. Изречение это следует, очевидно, толковать в том смысле, что оплеухи способствуют духовному развитию юношества.

Школа богата традициями. На всех ее выпускных вечерах говорится о традициях. На каждом ее юбилее в прозе и в стихах восхваляются традиции. О школьных традициях пишутся книги и юбилейные брошюры. Они повествуют о розгах, линейке, плетке и других видах телесных наказаний.

В XV веке какой-то ревностный учитель засек провинившегося гимназиста до смерти. А некий ректор дошел в своем усердии до того, что оторвал гимназисту ухо.

Теперь ректоры так не поступают. По решению королевской комиссии в школе отменены розги и плетка. Теперь ректору приходится довольствоваться руками. Научная специальность нынешнего ректора — исследования в области колебания маятника. Удары ректорских кулаков точны, как удары маятника, зуботычины попадают точно в намеченную цель.

Руки у ректора крупные, пухлые. Пощечины он раздает звонкие.

При всем уважении к традициям нынешний ректор все-таки более гуманен, чем его предшественники в минувшие века. Когда ему вздумается, например, проучить ученика, который носит очки, он сначала требует, чтобы ученик снял очки.

Микаэль Могенсен разбил одно из маленьких квадратных стекол в двери класса. Внушительное здание школы выдержано в строгом стиле: классы отделены друг от друга стеклянными дверями с искусным мозаичным узором.

Микаэль Могенсен — худой, бледный и щупленький мальчик. Ректор так впился в его щеку крупными пухлыми пальцами, что лицо мальчика потеряло природные очертания.

— Как это произошло? — вопрошает ректор. — Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Легко ли отвечать чистосердечно, когда тебя щиплют на щеку?

— Это не я... Это мальчик из старшего класса.

— Ах, так! Как его фамилия?

Этого Микаэль Могенсен не знает. Да если бы знал, то равно не сказал бы. Товарища выдавать нельзя.

— Опять та же история! — заявляет ректор. — Обычная и жалкая попытка увильнуть от ответственности. Но мы не потерпим, чтобы в школе били стекла и устраивали скандалы. Слышишь ты, будущий бандит? Снять очки! — И пухлая рука ректора несколько раз опускается на щеки Микаэля, которые из бледных становятся пурпурными.

Потом Микаэлю выпишут счет на 2 кроны 50 эре, который ему придется отнести отцу. Отец Микаэля — почтовый контролер, нервный, больной человек, обремененный детьми, заботами и расходами. Из-за этого счета в доме Могенсенов разыграется тяжелая сцена.

А ректор, исполнив свой долг, вытрет пухлые руки и подкрепится стаканчиком портвейна из бутылки, которую он хранит в громадном шкафу среди школьных протоколов.

У школы свое судопроизводство и свои законы, отличные от тех, которые действуют в мире за ее стенами. Здесь царят почтенные школьные традиции, и никому нет дела до личной неприкосновенности граждан.

— Опоздал? Получай затрещину! — бодро восклицает по утрам дежурный учитель, увидев запыхавшегося ученика, вбегающего в школу после того, как часы на церкви уже начали бить.

Учитель — образованный человек. Человек с научными интересами. Он автор превосходного словаря и отличных, много раз переиздававшихся учебников. Он неоднократно ездил за границу и приобщился к европейской культуре и воспитанию.

Этот достойный человек взял на себя обязанность бить опоздавших учеников. Вероятно, эту обязанность мог бы исправлять и менее образованный человек. Но никто не мог бы исправлять ее более добросовестно.

Глава 17

Школа — это особый мир. Маленький изолированный мирок, отгороженный от огромного окружающего мира. Островок в центре города. Независимое государство со своими законами и традициями. Нечто вроде экстерриториального папского государства в сердце Копенгагена.

В мире происходят великие события. Войны и революции. Но в маленьком школьном мирке жизнь течет своим чередом, невзирая на мировые потрясения.

Когда лектор Бломме идет по улицам большого мира, это заурядный маленький человек в очках, с бородкой клинышком. Ему наравне с другими пешеходами приходится соблюдать правила уличного движения. Он оплачивает трамвайный билет и вообще ничем не отличается от других пассажиров. Это обыкновенный, невзрачный человечек, его толкают, ему наступают на ноги, и в часы «пик» ему приходится долго ждать очереди.

Но когда он входит в двери школы, все изменяется. Маленькая фигурка учителя распрямляется и непостижимым образом вырастает. Его глаза мечут молнии сквозь стекла очков. Осанка становится грозной и повелительной. Смиренные рабы униженно приветствуют его. Старое коричневое пальто лектора кажется тогой с античными складками. Самопишущая ручка превращается в стило, скрепляющее не подлежащие обжалованию приговоры. Калоши становятся сандалиями, которые один из рабов снимает с его ног.

Маленький седой человечек, которого толкали прохожие, переступив порог школы, преображается в римского императора. А поднявшись на классную кафедру, он ощущает себя самим Цезарем.

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись! — восклицает он с полной убежденностью и обводит императорским взглядом жалкую толпу, которая дрожит от одного вида грозного судии.

Маленькая овальная коробочка с леденцами лежит на кафедре рядом с синей тетрадкой, ручкой и учебником всемирной истории. Время от времени Цезарь проглатывает конфетку, чтобы прочистить голос и подкрепить нервы.

— Ну, Толстюгесен! — вызывает он самого толстого ученика в классе. — Способен ли ты рассказать нам о второй Пунической войне? Ну-ка, наберись сил и встань, Толстюгесен, раскормленный, неповоротливый юнец!

Толстяк встает. Его настоящая фамилия Тюгесен, но как не назвать его Толстюгесеном — острота сама просится на язык. Бломме повторяет ее на каждом уроке, и все-таки весь класс смеется шутке учителя, будто она нова и неожиданна. Попробуй не засмейся, когда Цезарь упражняется в остроумии!

Тюгесен ждет, пока улягутся смешки. Он тоже пытается засмеяться для пущей храбрости.

— Ну что же, любезный кашалот, разинь свою пасть и извергни на нас поток своих глубоких познаний! Не таи своей мудрости от окружающих, не скупись, покажи свою ученость, дай нам погреться в лучах твоего разума!

Снова раздается смех. Цезарь озирает класс, проверить, не забыл ли кто-нибудь хихикнуть. Толстяк приведен в должное замешательство и, заикаясь, начинает рассказывать о том, как в 218 году до новой эры началась вторая Пуническая война. Лектор Бломме не отрывает от него взгляда.

Когда Тюгесен упоминает про слонов в войске Ганнибала, на него снова сыплется град насмешек. Ну как не сравнить толстяка со слоном? И Цезарь бдительно следит, чтобы никто из учеников не забыл рассмеяться.

Тюгесен отвечает медленно, с трудом подбирая слова:

— А потом... потом...

— Хватит! Мы уже наслушались! Садись, ленивый, жирный боров, отдохни от своих многотрудных усилий! Иоргенсен, не угодно ли тебе продолжить? Ах, Иоргенсен, не могу наглядеться на твой великолепный нос! Глядите-ка, он устремился прямо в небо! Ну-ка, поверни голову, красавчик, дай я полюбуюсь на твой профиль! Спасибо, теперь повернись анфас. Ах, Иоргенсен, когда я вижу тебя анфас, мне хочется, чтобы ты повернулся в профиль, а когда я вижу твой профиль, мне хочется, чтобы ты повернулся анфас. Но к делу, юноша. Не стесняйся, говори все, что знаешь. Все, что можешь рассказать о Ганнибале...

Иоргенсен рассказывает.

— Погоди, Иоргенсен! Знаешь, я вот смотрю на твой нос и, ей-богу, боюсь: вдруг кто-нибудь обознается и повесит на него пиджак, вообразив, что это крючок!.. Ну ладно, продолжай...

— Вторая Пуническая война с грехом пополам разгорается. Римлянам приходится туго. Но они еще себя покажут.

— Продолжай, Эдвард!

Это Бломме вызывает Эдварда Эллерстрема, и то, что он зовет его по имени, означает величайшую милость и благоволение. Эдвард — чистенький мальчик в аккуратной матроске и коротких носках, светловолосый и голубоглазый. Его глаза мило смеются в ответ на очередную шутку Бломме.

— Хорошо, Эдвард, ты знаешь урок. Ты моя опора среди этих тупиц.

Могущественный и грозный Цезарь восседает на кафедре. Перед ним лежит коробочка с леденцами и тетрадь. Он дирижирует пуническими войнами. Все нити у него в руках. Он обрушивает на Карфаген удары своих легионов.

За окном воркуют голуби, они взлетают на серую школьную стену. У дома напротив стоит подъемный кран, который доставил к верхним этажам кучу диванов, стульев и человека в синей спецовке. Вот смельчак! Даже дух захватывает.

Из соседнего класса доносятся яростные крики учителя. Это урок французского.

Подъемник выгрузил диваны на пятом этаже и спустился вниз.

Голуби безобразничают на оконном карнизе.

В мире совершаются различные события. Под облаками жужжит самолет. Девушка моет окна.

Но школа — это замкнутый духовный мир, к которому не имеют отношения ни рабочий с подъемника, ни девушка, моющая окна, ни голуби. Древняя история развивается своим чередом. Учитель упражняется в классическом остроумии. А ученики с тоской смотрят в окно, в большой мир, где вверх взлетает мебель и воркуют голуби.

Глава 18

Школьный двор — это маленькая площадка между высокими стенами. Вдоль двух стен тянется узкий навес из кровельного железа, под которым стоят велосипеды, а в дождливую погоду укрывается часть учеников.

В углу двора расположены водяной насос, мусорный ящик, четыре уборные для учеников и одна для учителей.

Посредине площадки растет старая липа, вокруг нее — скамейка. Липа воспета многими поколениями преподавателей датского языка и литературы и учениками с поэтическими наклонностями. Она достойна этих песнопений: можно диву даваться, как она умудрилась выжить и найти питательные соки в скудной почве под асфальтом двора.

На школьном дворе ученики съедают свои бутерброды. Мальчики стоят или прогуливаются, держа в одной руке сверток, в другой — надкусанный ломоть хлеба. Иногда увлеченный едой ученик неожиданно получает пинок под локоть, и тогда бутерброд летит далеко в сторону.

Самое большое развлечение — выбивать завтрак из рук Харрикейна, да так, чтобы яйца и печеночный паштет залетели на навес. У Харрикейна тотчас же выступают слезы на глазах. Его мать постоянно тревожится, что ее мальчик недоедает.

Под навесом не могут поместиться все ученики одновременно. Поэтому некоторым приходится съедать свой завтрак под дождем. Бутерброды намокают, разлезаются. Чаще всего под дождь выталкивают «сосунков».

«Сосунки» — это ученики первого класса. Безобидные существа, над которыми все издеваются. Этого требует традиция. В изобретении пыток больше всех усердствуют второклассники — те, кто в прошлом году сами были «сосунками».

Поступив осенью в школу, очередная стайка «сосунков» принимает крещение под водяным насосом, а потом подвергается всевозможным издевательским церемониям. Мучительство продолжается целый год, пока они не получают права в свою очередь измываться над новыми «сосунками». Адъюнкт Шефф, инспектор, дежурящий на школьном дворе, уважает традицию, не вмешивается, когда мучают малышей, и даже не без интереса наблюдает за процедурой.

Харрикейна тоже выталкивают из-под навеса. Да еще нарочно держат под водостоком, чтобы насквозь промок его чистый белый воротничок. Одноклассники Харрикейна обращаются с ним, как с «сосунком».

Амстед и Эллерстрем меняются марками. Они хранят дубликаты в особых самодельных конвертах, прикасаются к ним только пинцетом и рассуждают об их ценности с полным знанием дела. В настоящий момент весь класс увлекается марками. Несколько месяцев назад все собирали цветные стеклянные шарики. Через некоторое время они охладеют и к маркам. Уже сейчас в воздухе носится новый грандиозный план: издание газеты. Это придумали Горн и Неррегор-Ольсен. Газета будет печататься на гектографе по крайней мере в двадцати экземплярах и станет неслыханной сенсацией. Она наверняка даст толчок новой эпидемии — потоку конкурирующих изданий. Поэтому план следует хранить в строжайшей тайне, чтобы слухи о нем не просочились в класс раньше времени. А пока будущие редакторы шепчутся и секретничают.

У Могенсена, Рольда и Гернильда другие планы. Тайный союз. Братство «Черная рука». Банда, которая будет сеять страх и смятение. Мир не слыхал ни о чем подобном со времен Робин Гуда, Свена Ёнге и Рокамболя²⁰.

Толстяк Тюгесен прокрался в уборную с планиметрией Юлиуса Петерсена за пазухой, чтобы подготовиться к уроку математики. Читая мудреные теоремы, он уписывает бутерброды. Тюгесен всегда ест. Как же лектору Бломме не переделать его имя на Толстюгесена — острота сама просится на язык.

Ученики старших классов чувствуют себя взрослыми мужчинами. Они носят пиджаки, из карманов которых торчат авторучки и щегольские карандаши со вставным грифелем. А в глубине карманов спрятаны сигареты и трубки. Юноши степенно беседуют, прогуливаясь под навесом. Малыши уступают им дорогу. А если кто-нибудь из них не успел посторониться, ему достается крепкий подзатыльник.

— Прочь с дороги, несчастный «сосунок»!

Однако некоторые старшеклассники носят в петлицах круглые значки. Эти возятся с малышами, ласково обнимают их за плечи, говорят с ними дружеским, вкрадчивым тоном:

— Приходи к нам завтра на собрание скаутов. У нас так весело и интересно. Тебя угостят чаем с пирожным.

Им удается завербовать кое-кого из «сосунков» в Зеленые скауты, отряды которых по воскресеньям выезжают на лоно природы с горнами и в полном снаряжении.

Адъюнкт Шефф тоже прогуливается под навесом, покуривая трубку. Вокруг него ни души. А если ему под ноги вытолкнут какого-нибудь «сосунка», господин Шефф пускает в ход свой тщательно вымытый кулак.

Вверху на карнизах и крышах сидят голуби. Они чистятся, ерошат перышки под дождем и смотрят вниз на двести школьников и адъюнкта Шеффа. А самые смелые слетают во двор и клюют оброненные бутерброды.

Какой-то учитель пробирается через двор, держа в руке на массивном кольце ключ от преподавательского клозета. Он злобно раздает пинки мальчишкам, оказавшимся у него на дороге.

Двое учеников затеяли драку и клубком катаются по грязному асфальту. Взволнованные болельщики поощряют их выкриками:

— Съезди ему по роже! Бей по носу!

Когда зрителей становится слишком много, появляется инспектор и разгоняет их. А драчунов щиплет за щеки и награждает оплеухами.

В противоположном конце двора, где высится дощатая перегородка с дверью, ведущей в гимнастический зал, идут съемки фильма. Оператор Аксель Нильсен неистово крутит воображаемую кинокамеру. Перед невидимым объективом разыгрываются сцены из немого фильма. Маленькая дверь в гимнастический зал — это вход в здание «биржи». У ее портала встречаются «биржевики». Степенные и важные, они курят невидимые сигары и, раскланиваясь, приподнимают невидимые цилиндры. Но что это? Биржа закрылась. Биржевики трясут дверь, возбужденно размахивают руками. Биржа закрыта! «Мы разорены! Миллионные убытки!»

Оператор яростно крутит ручку аппарата. Биржевики бьют себя в грудь, хватаются за голову. Одни из них выхватывает пистолет, приставляет дуло к виску и стреляет. «Ах! Морган застрелился! Все погибло!»

Моргана играет Иоргенсен. Остальные миллионеры — это Мердруп, Меллер и Риге. Иллюзия ничуть не разрушается оттого, что на миллионерах короткие штанишки.

Но тут звонит электрический звонок, укрепленный на стене над окном учительской. Съемки фильма, обмен марок и заседание редколлегии прерваны. Двести мальчишек бегут к узкой каменной лесенке с железными перилами, начинается сутолока и давка.

Тюгесен, крадучись, выбирается из уборной, продолжая жевать и пряча за пазухой учебник математики. Шевеля губами, он пытается повторить теорему, которую никак не может понять.

Глава 19