Прощание Зельба

1 Напоследок

Напоследок я все-таки съездил туда.

Не поставив в известность сестру Беатрикс. Она ведь не позволяет мне прогуляться даже по ровной дороге от Шпейерер-Хофа до мемориального кладбища или до Бирхельдер-Хофа, а это совсем недалеко, так что про Кольхоф с его крутым подъемом лучше даже не заикаться. Я рассказывал ей, как в былые годы мы с женой в окрестностях Кольхофа катались на лыжах. С утра поднимались на гору в битком набитом людьми, санками, лыжами и рюкзаками автобусе и потом дотемна толкались среди других отдыхающих на раскатанном, утратившем былую белизну, побуревшем склоне с обшарпанным деревянным трамплином. А на обед в Кольхофе подавали гороховый суп. У Клархен лыжи были лучше моих, каталась она тоже лучше и смеялась надо мной, когда я падал. А я, стиснув зубы, пыхтел, пытаясь расстегнуть кожаные крепления. У Амундсена лыжи были хуже, а ведь он покорил Южный полюс. Вечером мы возвращались усталые, но счастливые.

— Отпустите меня прогуляться в Кольхоф, сестра Беатрикс. Я пойду медленно-медленно. Мне так хочется на него посмотреть, чтобы вспомнить прошлое!

— Вы и так все помните, господин Зельб. Иначе вы бы мне ничего не рассказывали.

После двухнедельного пребывания в больнице Шпейерер-Хофа сестра Беатрикс позволяет мне разве что сделать несколько шагов до лифта, доехать до первого этажа, выйти на террасу, спуститься на лужайку и походить вокруг фонтана. Великодушие сестры Беатрикс простирается не далее пейзажа за окном.

— Полюбуйтесь, какой роскошный вид! Какая ширь!

В этом она права. Из окна палаты, которую я делю с чиновником финансового ведомства, открывается роскошный вид, за макушками деревьев расстилается долина, за нею отроги Хардта. Я смотрю в окно и думаю, что мне очень дороги здешние места, в которые меня во время войны забросил случай, — и все тут стало для меня родным. Но не думать же об этом сутки напролет!

И вот, дождавшись, пока пообедавший специалист по финансам уснет, я тихонько достал из шкафа костюм, быстро оделся, добрался до ворот, не встретив ни знакомых сестер, ни врачей, и попросил охранника, которому было все равно, кто я такой — беглый пациент или идущий домой посетитель, вызвать мне такси.

Мы поехали по дороге, ведущей вниз, в долину, — сначала мимо лугов и фруктовых деревьев, затем через лес — сквозь высокие кроны светило солнце, бросая яркие пятна на дорогу и кусты, — потом мимо деревянной хижины. Раньше отсюда было еще далеко до города, и возвращающиеся домой путники обязательно останавливались здесь на привал. Сейчас за вторым поворотом с правой стороны начинаются дома, а чуть дальше слева — горное кладбище. Мы притормозили перед светофором у подножия горы, возле старого павильончика, который мне всегда нравился: греческий храм с маленькой террасой и фронтоном, поддерживаемым двумя дорическими колоннами.

Прямая дорога на Шветцинген была свободна, так что добрались мы быстро. Таксист рассказывал о своих пчелах. Из чего я заключил, что он курит, и попросил сигарету. Она оказалась невкусной. Тут мы приехали, водитель меня высадил, пообещав через час заехать за мной, чтобы отвезти обратно.

Я стоял на площади Шлоссплац. Дом, где прежде был банк, уже привели в порядок. Леса еще не сняли, но окна вставили новые, каменную облицовку вокруг дверей и окон очистили от грязи. Оставалось только покрасить стены. И дом станет таким же нарядным, как его собратья, обступившие площадь, — двухэтажные, ухоженные, с цветочными ящиками на подоконниках. Пока непонятно, что же здесь откроют — ресторан, кафе, юридическую контору, медицинский кабинет или компьютерную фирму; заглянув в окно, я увидел только прикрывавшую пол пленку, стремянки, ведра и малярные валики.

Площадь была пуста, если не считать каштанов и памятника безымянной зеленщице со спаржей. Я вспомнил, что раньше на площади было трамвайное кольцо. Посмотрел на замок.

Чего я ждал? Что в доме откроется дверь и все они выйдут на улицу, выстроятся в ряд, раскланяются и со смехом разбегутся кто куда?

На солнце набежала туча, по площади пронесся холодный ветер. Мне стало зябко. Запахло осенью.

2 В кювете

Все началось в воскресенье. Был февраль. Мы с Бригитой и ее сыном Мануэлем возвращались из Беерфельдена в Мангейм. Подруга Бригиты, переехавшая в Беерфельден из Фирнхайма, пригласила нас отпраздновать новоселье. Дети друг другу понравились, женщины никак не могли наговориться, и домой мы собрались уже ближе к ночи.

Только мы отъехали, как пошел снег, повалили большие, тяжелые, мокрые хлопья. Узкая лесная дорога поднималась в гору. Ни впереди, ни позади не было ни одной машины, навстречу тоже ни разу никто не попался. Снегопад усилился, на поворотах машину то и дело заносило, на подъемах она буксовала, а света фар едва хватало, чтобы не сбиться с пути. Весело болтавший еще минуту назад Ману замолчал, Бригита стиснула лежащие на коленях руки. Только собака Нонни спала как ни в чем не бывало. Печка грела слабо, но на лбу у меня выступила испарина.

— Давай остановимся и подождем, пока…

— Нет, Бригита, снегопад может затянуться на несколько часов. Если нас занесет, мы засядем надолго.

Я бы не заметил застрявшую машину, если бы у нее не горели фары. Луч света перекрывал дорогу, словно шлагбаум. Я затормозил.

— Пойти с тобой?

— Не надо.

Я вылез и, подняв воротник, побрел, на каждом шагу проваливаясь в снег. На повороте «мерседес» нечаянно свернул не туда, куда надо, и, пытаясь выбраться на шоссе, угодил в кювет. Я услышал музыку — фортепиано с оркестром — и в освещенном салоне за запотевшими стеклами разглядел двух мужчин, одного на водительском сиденье, второго — на заднем, справа от первого. Как выброшенный на берег корабль, подумал я, или совершивший вынужденную посадку самолет. Музыка продолжает играть, но путешествие уже закончилось. Я постучал в переднее окно. Водитель опустил стекло.

— Помощь требуется?

Не успел водитель и слова сказать, как его спутник перегнулся и открыл заднюю дверь.

— Слава богу! Залезайте к нам, садитесь сюда.

Он отодвинулся и указал рукой на сиденье. Из салона повеяло теплом, запахло кожей и табаком. Музыка играла так громко, что приходилось напрягать голос.

— Сделай потише! — сказал пассажир.

Я сел. Водитель не торопился выполнять указание. Лениво протянув руку к приемнику, он нажал на кнопку, и стало тише. Нахмурившись, хозяин ждал, пока музыка не умолкла окончательно.

— Застряли мы прочно, а телефон не работает. Я уж испугался, что мы заехали куда-то на край света.

Он рассмеялся так горько, словно эта мелкая, чисто техническая неприятность была для него личным оскорблением.

— Хотите, мы вас подвезем? — спросил я.

— А может быть, вы нас подтолкнете? Если нам удастся выбраться из кювета, то дальше уж сами справимся, машина цела.

Я взглянул на водителя, ожидая, что он на это скажет. Ведь авария случилась по его вине. Но водитель молчал. В зеркале я встретился с ним глазами.

Хозяин заметил мой вопросительный взгляд.

— Лучше я сам сяду за руль, а вы с Грегором толкайте. Нам нужно, если…

— Нет. — Водитель обернулся. Лицо человека не первой молодости и глухой хрипловатый голос. — Я останусь за рулем, а вы толкайте.

В речи его чувствовался акцент, но какой — непонятно.

Хозяин был моложе, но, поглядев на его тонкие руки и щуплую фигуру, всякий на моем месте сказал бы, что предложение водителя выглядело странно. Однако шеф не стал возражать. Мы вышли. Водитель завел мотор, мы уперлись в багажник, буксующие колеса завертелись, поднимая в воздух тучи снега вперемешку с хвоей, листьями и комьями земли. Мы продолжали толкать, а снег все валил, волосы у нас уже намокли, пальцы и уши закоченели. Подошли Бригита и Ману. Я велел им упереться в багажник, а когда и сам присоединился к ним, колеса наконец получили опору и машина одним рывком выскочила из кювета.

— Счастливого пути! — Мы попрощались и пошли.

— Погодите! — Пассажир бежал за нами. — Кому я обязан своим спасением?

Я нащупал в кармане визитку и протянул ему:

— Герхард Зельб.

Он сдунул с картонки налетевшие снежинки и прочитал вслух:

— Частные расследования. Так вы… частный детектив? Тогда у меня есть к вам разговор, загляните как-нибудь на днях. — Он порылся в карманах в тщетных поисках завалявшейся визитки. — Я Велькер, мой банк находится на Шлоссплац в Шветцингене. Запомните?

3 Работа есть работа

На следующий день в Шветцинген я не поехал, через день тоже. Собственно говоря, ехать туда мне совсем не хотелось. Наша случайная встреча в горах во время ночного снегопада слишком напоминала отпускное знакомство в какой-нибудь экзотической стране, когда люди твердо намерены в дальнейшем регулярно встречаться. Дальше обещаний дело, как правило, не идет.

Но работа есть работа, а заказ есть заказ. Осенью я разбирался с больничными листами продавщиц сети «Тенгельманн» и испытал примерно такое удовлетворение, какое чувствует контролер, поймавший в автобусе нескольких зайцев. Зимой клиентов вообще не было. И в этом нет ничего удивительного: кто будет нанимать в телохранители или отправлять на поиски украденных драгоценностей частного детектива, которому уже перевалило за семьдесят! И даже торговая сеть, пытаясь вывести на чистую воду своих якобы больных продавщиц, предпочтет молодого человека, бывшего полицейского, с сотовым и «БМВ», а не старика со старым «опель-кадетом».

Не могу сказать, что без заказов я всю зиму маялся от безделья. Я привел в порядок свою контору на Аугустен-анлаге. Покрыл мастикой пол, вымыл окно. А оно у меня огромное; раньше там был не офис, а табачный магазин, окно служило витриной. Вымыл свою квартиру, она находится рядом, на Рихард-Вагнер-штрассе, посадил на диету растолстевшего кота Турбо. Сводил Ману в Кунстхалле посмотреть на расстрел короля Максимилиана Мексиканского, в музей Рейсса ознакомиться с археологическими находками из зуэбенхаймских могильников и в краеведческий музей осмотреть электрические стулья и кровати, с помощью которых в девятнадцатом веке гнали из кишечника ленточных глистов. Сходил с ним в мечеть Явуз Султан Селим и в синагогу. По телевизору мы смотрели, как выбирали на второй срок Билла Клинтона и как он приносил присягу. В Луизен-парке навестили аистов, которые в этот год не улетели в Африку, а остались зимовать дома; по берегу Рейна мы дошли до городского пляжа с закрытым рестораном, его здание белело там, неприступное и величественное, словно казино на английском курорте в холодное время года. Я убеждал себя, будто получаю удовольствие, занявшись наконец тем, до чего давно не доходили руки.

Пока Бригита не спросила: «Что это ты зачастил в магазин? И почему ходишь за продуктами не днем, когда там пусто, а непременно вечером, когда от покупателей не протолкнуться? Неужели ты, как старик, ищешь впечатлений? — И добавила: — Поэтому и обедаешь в „Нордзее“ и в „Кауфхофе“? Раньше ты, если было время, готовил сам».

Однажды, незадолго до Рождества, я не смог подняться домой по лестнице. Казалось, что грудь сдавил железный обруч, левая рука ныла, а голова странным образом была одновременно и ясной, и пустой. Я сидел на нижней ступеньке, пока вернувшиеся домой супруги Вайланд не дотащили меня до нашего с ними последнего этажа. Я лег в кровать и заснул, и проспал весь день, за ним и следующий, а потом еще и сочельник. В пятницу, когда меня пришла проведать сначала обиженная, а потом не на шутку встревоженная Бригита, я, конечно, встал, поел жаркого, которое она принесла, и выпил бокал красного вина. Но еще целую неделю я был как вареный: при малейшем усилии меня прошибал пот и начиналась одышка.

«У тебя был инфаркт, Герд, причем не микроинфаркт, а вполне уже средней тяжести. С таким диагнозом тебя надо было отправить в реанимацию. — Мой друг Филипп, хирург городской больницы, только покачал головой, узнав о моих приключениях. — С сердцем шутки плохи. Раз-другой пошутишь — и протянешь ноги».

Он отправил меня к своему коллеге-терапевту, который сказал, что пропустит мне катетер из вены в паховой области к сердцу.

Катетер из вены в паховой области к сердцу — нет уж, спасибо!

4 Негласный компаньон

Сотруднице Баденской кассы служащих в Гейдельберге, в которой я держу свои деньги, оказались знакомы имя Велькер и сам банкирский дом на Шлоссплац в Шветцингене. «„Веллер и Велькер“. Старейший частный банк в Пфальце. В семидесятые — восьмидесятые годы им пришлось туго, они изо всех сил боролись за выживание, но все-таки выплыли. Неужели вы собираетесь нам изменить?»

Я набрал номер. «А, господин Зельб! Хорошо, что позвонили, мне подходит и сегодняшний день, и завтрашний. Оптимальным мне представляется… — Он прикрыл трубку рукой, и несколько секунд не было слышно ни слова. — Не могли бы вы подъехать сегодня к двум часам?»

Дорога уже успела высохнуть. Грязные сугробы на обочинах осели и исчезли, с деревьев стекли последние капли талой воды, с полей белый покров сошел, впитавшись в борозды. Под низким серым небом дорожные знаки, щиты, дома и заборы ждали весны и весеннего обновления.

Банкирский дом «Веллер и Велькер» сообщал о себе только маленькой потускневшей латунной табличкой. Я нажал латунную кнопку, и в больших воротах распахнулась дверь. За сводчатой аркой в мощеном дворике я увидел слева крыльцо в три ступеньки и еще одну дверь, которая открылась, как только закрылась первая. Я поднялся по лестнице и словно очутился в другом времени. Я увидел перегородку из темного дерева с окошечками, забранными деревянными же решетками, по бокам перегородку украшала более светлая инкрустация: зубчатое колесо, два скрещенных молота, колесо с крыльями, ступка с пестиком, пушечный ствол. Напротив стояла скамья, тоже из темного дерева; на скамье лежали темно-зеленые бархатные подушки. Стены обиты темно-зеленой блестящей тканью, потолок, отделанный тем же темным деревом, был богато украшен резьбой.

В зале царила тишина. Ни шелеста купюр, ни звона монет, ни приглушенных голосов. За решетками не видно ни соответствующих духу былых времен усатых, прилизанных мужчин с засунутым за ухо карандашом, в нарукавниках или с перетянутыми резинками рукавами, ни тех, что нынче пришли им на смену. Подойдя поближе к окошечку, я увидел на решетке пыль. Хотел было заглянуть внутрь, но тут распахнулась противоположная от входа дверь.

На пороге стоял знакомый водитель.

— Господин Зельб, я…

Договорить он не успел. Вынырнув из-за его спины, ко мне устремился Велькер:

— Замечательно, что вы выкроили для нас время! Только что ушел последний посетитель, давайте пройдем наверх.

За дверью начиналась узкая крутая лестница. Я шел по ступенькам вслед за Велькером, а за мной поднимался водитель. Лестница привела в просторное офисное помещение с перегородками, письменными столами, компьютерами и телефонами, там работали две-три девушки и множество молодых людей с деловито-сосредоточенными лицами, все в темных костюмах. Мы с Велькером и водителем быстрым шагом прошли в директорский кабинет. Окна в нем выходили на площадь. Меня усадили на кожаный диван, в одно кресло сел Велькер, в другом устроился водитель.

Велькер, вежливым жестом указав на своего подчиненного, пояснил:

— Грегор Самарин — член нашей семьи. Он любит водить машину, и получается это у него гораздо лучше, чем у меня… — Заметив мой удивленный взгляд, Велькер повторил: — Да-да, Грегор любит ездить и хорошо водит, поэтому он и был тогда за рулем. Но это не входит в круг его обязанностей. Его обязанности скорее относятся к весьма ответственной, так сказать, практической сфере.

Велькер покосился на Самарина, словно желая заручиться его одобрением.

Самарин неторопливо кивнул. Ему было лет пятьдесят с небольшим. Массивная голова, немного покатый лоб, бледно-голубые глаза навыкате, коротко стриженные светлые волосы. Он сидел с самоуверенным видом, широко расставив ноги.

Велькер молчал. Сначала я решил, что он обдумывает следующую фразу, но потом спросил себя, не пытается ли он своим молчанием подать мне некий знак. Но какой? Или же он хотел дать мне возможность сориентироваться, почувствовать атмосферу, оценить Грегора Самарина и его самого? Здороваясь, приглашая в свой кабинет, усаживая меня на диван, он продемонстрировал внимание и такт, которые выглядели очень естественно, наверняка он гостеприимный хозяин, я вполне мог представить его участником дипломатического или академического приема. Может быть, его молчание — это особый стиль поведения, признак старой школы, хорошей семьи? Порода чувствовалась у него во всем: тонкие черты лица, живость, интеллект, прямая осанка, размеренные движения. Вместе с тем он был не чужд меланхолии; при встрече радостная улыбка осветила его лицо, но тут же на него набежала тень, и оно помрачнело. Впрочем, дело не только в меланхолии. Складка вокруг рта говорила о какой-то застарелой обиде, даже разочаровании, как будто судьба обманула его, лишив обещанного подарка.

— Скоро мы будем отмечать наш двухсотлетний юбилей, к этому торжественному событию отец хочет подготовить историю нашего банкирского дома. С некоторых пор, если позволяют дела, я вплотную над ней работаю, а так как мой дед занимался историческими исследованиями и оставил записки, то задача оказалась несложной, за исключением одного пункта. — Он помолчал, откинул со лба волосы и покосился на неподвижно сидящего Самарина. — В тысяча восемьсот семьдесят третьем году обвалились биржи Берлина и Вены. Депрессия продолжалась до тысяча восемьсот восьмидесятого года, достаточно долгий срок, чтобы частные банкирские дома оказались на грани гибели; наступило время акционерных банков и сберегательных касс. Некоторые пережившие депрессию частные банки превратились в акционерные общества, некоторые укрупнялись за счет слияния, некоторые капитулировали. Наш банк выстоял.

Он снова помолчал. Я уже давно не проявляю нетерпения. Не то что раньше. Хотя ненавижу, когда люди ходят вокруг да около.

— Наш банк удержался не только потому, что прадед и прапрадед, как и старики Веллеры, блестяще вели свои дела. С конца семидесятых годов у нас был негласный компаньон, который до начала Первой мировой войны внес в нашу кассу около полумиллиона. Вам может показаться, что это не так уж и много. А тогда это была огромная сумма. Считаю, что нельзя писать историю нашего дома, не упомянув о негласном компаньоне. Но… — на этот раз он сделал паузу ради драматического эффекта, — я не знаю, кто он такой. Отец понятия не имеет, дед в своих записках ничего не говорит, о нем не упоминается ни в одном документе.

— Совершенно негласный компаньон.

Велькер засмеялся и на мгновение стал похож на озорного мальчишку.

— Было бы здорово, если бы вы вернули ему голос.

— Вы хотите…

— Я хочу, чтобы вы выяснили, кто такой был этот негласный компаньон. Имя, годы жизни, профессию, семейное положение. Были ли у него дети? Вдруг в один прекрасный день ко мне заявится его правнук и потребует свою долю?

— Никаких документов о возвращении денег нет?

Он покачал головой:

— В записках деда после восемнадцатого года об этом вообще ни слова. Ни о том, вносил ли негласный компаньон еще деньги, ни о расчетах, ни об обратных выплатах. В какой-то момент сотрудничеству, по-видимому, пришел конец, и если серьезно, то я не слишком верю, что какой-то правнук действительно явится за своей долей. Тот, кто в восемнадцатом году вложил в наш банк солидную сумму, скорее всего, давно забрал эти деньги, вряд ли они ему с тех пор ни разу не понадобились самому.

— А почему вы не хотите нанять историка? Университеты каждый год выпускают сотни специалистов, которые не могут найти работу и с удовольствием займутся поисками пропавшего компаньона.

— Я уже пробовал нанять студентов-историков и вышедших на пенсию учителей истории. С нулевым результатом. После проведенных ими поисков я знал даже меньше, чем до их начала. Нет, — он покачал головой, — я сознательно выбрал вашу кандидатуру. В каком-то смысле и те и другие, историки и детективы, занимаются одним и тем же — докапываются до истины, только методы у вас совершенно разные. Вдруг ваш окажется более плодотворным, чем у историков? Уделите нам пару дней, присмотритесь, прислушайтесь, попробуйте разные подходы. Не выйдет так не выйдет. Как-нибудь это переживу. — Он взял со стола ручку и чековую книжку. — Какой аванс вам выписать?

Присмотреться и прислушаться, потратить на это несколько дней, — что ж, почему бы и нет, если он готов за это платить!

— Две тысячи. Я беру сотню за час плюс накладные расходы, в конце вы получите подробный финансовый отчет.

Он протянул мне чек и встал.

— Дайте о себе знать как можно скорее! Буду рад, если вы не ограничитесь звонком, а зайдете сами. Меня можно застать здесь в любое время дня.

Самарин спустился со мной по лестнице, мы прошли через зал с решетками. Когда остановились у ворот, он тронул меня за плечо:

— Жена господина Велькера умерла в прошлом году, с тех пор он работает как одержимый. Напрасно он взвалил на себя еще и историю банка. Пожалуйста, если у вас появятся результаты или что-то потребуется, обязательно звоните мне. Я стараюсь избавить его от лишних хлопот.

Он смотрел на меня с требовательным выражением.

— Как связаны между собой Велькеры, Веллеры и Самарин?

— Вы хотите знать, что общего у Самарина с Велькерами и Веллерами? Абсолютно ничего. Мать моя русская, в войну работала переводчицей, умерла во время родов. Меня взяли на воспитание Велькеры.

Он не сводил с меня требовательного взгляда. Не ждет ли он обещания обращаться не к Велькеру, а к нему лично?

Я попрощался. Дверь была без ручки, зато рядом имелась кнопка; я нажал на нее, дверь открылась, выпуская меня, и с чавкающим звуком захлопнулась за моей спиной. Я окинул взглядом пустую площадь и порадовался новой работе и лежащему в кармане чеку.

5 Сен-Готардский туннель и железная дорога в Андах

В библиотеке Мангеймского университета нашлась «История банковского дела в Германии», три пухлых тома с текстом, таблицами и графиками. Мне выдали все три книги, я пошел с ними к себе в контору и засел за чтение. За окном гудела оживленная улица, потом опустились сумерки, потом стало совсем темно. Сосед-турок, который продает газеты, табак и прочие мелочи, вышел закрывать ставни, увидел меня за письменным столом с включенной лампой, постучал, пожелал доброго вечера. Домой я собрался, только когда заболели глаза, а когда турок открывал магазин, чтобы обслужить своих первых клиентов — ребятишек, по дороге в школу покупающих жевательную резинку и конфеты, — я уже снова сидел за столом.

К вечеру я управился с книгами.

Я никогда раньше не интересовался банковским делом — зачем мне это! Обычно я кладу все заработанное на текущий счет, снимаю столько, сколько требуется на расходы, оплачиваю медицинскую страховку, страховку на случай инвалидности и страховку от несчастного случая. Иногда на счете остается какая-то сумма. Тогда я покупаю акции Рейнского химического завода и отношу их в банк. Там они лежат вне зависимости от падения курса или его взлета. Оказывается, банковское дело и его история вовсе не так скучны, как я думал. В трехтомнике среди прочих упоминался и банкирский дом «Веллер и Велькер»; он был основан в конце восемнадцатого века, когда объединились швабский Веллер из Штутгарта, специализировавшийся на комиссиях и доставке грузов, и баденский Велькер, бывший банкиром у кузена курфюрста. Сначала они занимались денежными вкладами и векселями, потом переключились на государственные займы и ценные бумаги. Их банкирский дом был слишком мал для того, чтобы самостоятельно инвестировать крупные суммы. Но он славился надежностью и пользовался уважением, так что его охотно привлекали крупные банки, как случилось, например, при строительстве Рейнского химического завода, во время эмиссии Мангеймского коммунального займа для строительства железной дороги Мангейм — Карлсруэ, в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, и при финансировании Сен-Готардского туннеля. Особенно удачно складывалась деятельность банка в Латинской Америке, где он участвовал во многих проектах — от государственных займов Бразилии и Колумбии до строительства железной дороги через Анды от Веракруса до Мехико.

Такой историей можно гордиться, здесь есть чем похвастаться, даже если ориентироваться на имена, которые не только имеют свою собственную историю, но и сами творят историю: Бетманы, Оппенгеймы и Ротшильды. Автор сетовал, что не может написать более подробно историю частных банков. Банки не открывают свои архивы, пускают к себе только тех ученых, которые по их заказу проводят исследования к юбилейным датам и другим торжествам. Частные банки практически никогда не сдают свои документы в общественные архивы, разве что при создании благотворительных фондов или банкротстве.

Я вытащил из шкафчика пачку «Свит Афтон». (Я их запираю, чтобы, когда захочется покурить, нельзя было просто взять сигарету, а пришлось бы встать, подойти к шкафчику и повернуть ключ. Бригита надеется, что так я скорее избавлюсь от пагубной привычки.) Закурил. Велькер говорил только о личных документах, а не об архиве банка. Может быть, банкирский дом «Веллер и Велькер» ликвидировал свой архив, передал его куда-нибудь? Я позвонил в госархив Карлсруэ. Сотрудник, отвечающий за экономику и промышленность, еще не ушел. Нет, архивные документы банкирского дома «Веллер и Велькер» у них не хранятся. Нет, не хранятся они и ни в одном другом общественном архиве. Нет, он не готов ответить, есть ли у них архив; частные архивы изучены и описаны далеко не полностью. И он голову дает на отсечение, что какой-то частный банк…

— Но речь идет не о первом попавшемся частном банке. Веллер и Велькер объединились почти двести лет назад. Этот банкирский дом принимал участие в финансировании Сен-Готардского туннеля и железной дороги в Андах.

Я щегольнул своими только что приобретенными знаниями. Вот и говори после этого, будто от хвастовства нет никакой пользы!

— А-а, так вы об этом банке! Не они ли строили железную дорогу Михельштадт — Эбербах? Подождите минутку.

Я слышал, как он положил трубку, отодвинул стул и принялся выдвигать и задвигать ящики.

— В Шветцингене есть некий господин Шулер, который работает с архивом этого банка. Он занимается историей баденских железных дорог и регулярно забрасывает нас вопросами.

— Нет ли у вас адреса этого Шулера?

— Под рукой нет. Наверное, есть в папке с корреспонденцией. Хотя имею ли я право… Насколько я понимаю, это конфиденциальная информация, так? А она ведь не подлежит разглашению, если я не ошибаюсь? Разрешите поинтересоваться, зачем вам понадобился его адрес?

Но я уже достал телефонную книгу, открыл на рубрике «Шветцинген» и нашел учителя в отставке Адольфа Шулера. Я поблагодарил и повесил трубку.

6 Не дурак

Оказалось, что учитель в отставке Адольф Шулер живет за Шлосс-парком в крошечном домишке, размером с садовый домик. Безуспешно поискав звонок и постучав кулаком, я обошел по талому снегу вокруг дома и обнаружил открытую дверь со стороны кухни. Он сидел у плиты, ел что-то прямо из кастрюли и читал книгу. Стол, пол, холодильник, стиральная машина, буфет и шкафы — все было завалено книгами, папками, немытой посудой, пустыми и невскрытыми банками и бутылками, плесневелым хлебом, гнилыми фруктами и грязным бельем. Воняло чем-то кислым и гнилым, смесью объедков и подвала. От самого Шулера тоже воняло: изо рта у него несло тухлятиной, а покрытый подозрительными пятнами спортивный костюм благоухал застарелым потом. На голове у Шулера была бейсболка с засаленной полосой по краю, на носу — очки в металлической оправе, а на морщинистом лице — такое количество пигментных пятен, что его обладатель казался темнокожим.

Он нисколько не возмутился моим неожиданным появлением на кухне. Я представился отставным чиновником из Мангейма, получившим наконец возможность заняться историей железнодорожного транспорта, которая всегда вызывала живейший интерес. Сначала Шулер проявлял некоторое недовольство, но потом смягчился, заметив, как я восторгаюсь его сокровищами. Он с удовольствием их демонстрировал, таская меня по своему заваленному книгами и бумагами дому, больше похожему на барсучью нору, он таскал меня по переходам и закоулкам, чтобы выудить откуда-нибудь и сунуть мне под нос то книгу, то документ. Вскоре он уже не замечал или просто перестал обращать внимание на то, что я почему-то не задаю вопросов про участие банкирского дома «Веллер и Велькер» в строительстве баденских железных дорог.

Он рассказывал о бразильянке Эстефании Кардозу, камеристке при дворе Педро II, на которой один из Веллеров женился в тысяча восемьсот тридцать четвертом году во время поездки по Центральной и Южной Америке, и об их сыне, который в молодые годы удрал в Бразилию, открыл там свое дело и только после смерти отца вернулся со своей бразильской женой в Шветцинген, где вместе с молодым Велькером возглавил банкирский дом. Он сообщил о праздновании в Шлосс-парке столетнего юбилея, на который приезжал великий герцог и во время которого баденский лейтенант из семьи Велькер и прусский лейтенант из окружения великого герцога поссорились так, что на следующее утро стрелялись на дуэли, причем (к радости баденца Шулера) погиб все-таки пруссак. Он поведал и о шестнадцатилетнем Велькере, который летом девятьсот четырнадцатого года влюбился в пятнадцатилетнюю представительницу дома Веллеров и, поскольку не мог на ней жениться, в начале войны ушел на фронт добровольцем, чтобы во время глупой кавалерийской вылазки вступить в игру со смертью и проиграть.

— В шестнадцать лет?

— По-вашему, шестнадцать лет — это мало? Для чего мало? Для смерти? Для войны? Для любви? В жилах девицы Веллер текла португальская и индейская кровь, доставшаяся ей от матери и бабки, в пятнадцать лет она была уже настоящей женщиной, которая кого угодно свела бы с ума.

Он подвел меня к увешанной фотографиями стене и указал на молодую женщину с огромными темными глазами, чувственными губами, роскошными волосами и надменным выражением лица. Да, она была восхитительно хороша и до старости оставалась красавицей, о чем свидетельствовал соседний снимок.

— Но и те и другие родители посчитали, что для женитьбы их дети еще слишком молоды.

— Дело было совсем не в возрасте. Обе семьи принципиально не допускали браков между своими детьми. Они не хотели, чтобы партнеры превратились в сватов и кузенов, иначе деловые отношения, и так чреватые конфликтами, могли бы осложниться семейными конфликтами. Конечно, дети имели шанс сбежать — и пусть бы их лишили наследства! — но им не хватило решительности. Что касается последнего Велькера, сейчас это уже не проблема. Бертрам — единственный ребенок, у Штефани тоже ни братьев, ни сестер, поэтому родители даже обрадовались, что деньги объединятся. Да и осталось-то этих денег совсем не так много.

— Она умерла?

— В прошлом году они ездили в горы и она сорвалась в пропасть. Тело так и не нашли.

Он замолчал, я тоже. Он понимал, о чем я подумал.

— Было, конечно, полицейское расследование, как положено в таких случаях, — он оказался чист. Они ночевали в хижине, он еще спал, а она ушла на ледник, через который он идти не хотел. Неужели вы не читали? Об этом писали все газеты.

— А дети?

Он кивнул:

— Двое, мальчик и девочка. После трагедии их отправили в интернат в Швейцарию.

Я тоже кивнул. Да, жизнь — штука суровая. Он вздохнул, я пробормотал что-то вроде соболезнования. Шаркая ногами, он пошел на кухню, взял из холодильника пиво, подхватил со стола грязный стакан, протер его рукавом куртки, подагрическими пальцами с трудом откупорил банку и перелил половину содержимого. Левой рукой протянул мне стакан, я взял из его правой руки банку и сказал:

— Ваше здоровье!

— И ваше здоровьице!

Мы чокнулись и выпили.

— Вы архивариус банкирского дома «Веллер и Велькер»?

— С чего вы взяли?

— Сотрудник из госархива говорил про вас так, как будто вы коллеги.

— Что вы, — пробурчал он, рыгая, — коллегами нас не назовешь, да и архива как такового тоже нет. Прежний Велькер интересовался историей, вот и попросил меня навести порядок в старых документах. Мы знакомы со школы, дружили с ним, Велькером-старшим. Он продал мне этот дом за сущие гроши, а я учил его сына и его внуков, мы по мере сил помогали друг другу. В подвале у него было полно старинных документов, на чердаке тоже, но никто ничего в них не понимал, и никого это не интересовало. Короче говоря, никто этим не занимался.

— А вы?

— Я? Во время ремонта старый Велькер провел в подвал свет, вентиляцию и отопление. Там же сплошь старинные документы, я до сих пор сортирую их и систематизирую. Так что в каком-то смысле я, наверное, и правда архивариус.

— И каждый год у вас прибавляются новые старые бумаги — по мне, так это очень похоже на сизифов труд.

— Гм…

Он снова подошел к холодильнику, достал две банки и протянул одну мне. Потом посмотрел мне в глаза:

— Я был учителем и за свою жизнь наслушался от учеников всякого вранья — дурацкого и ловкого. Иногда они делали это по-умному, иногда получалось глупо. Я выслушивал оправдания, отговорки и обещания. Тут у меня черт ногу сломит, об этом постоянно твердит моя племянница, да я и сам это вижу. Я перестал различать запахи, как хорошие, так и плохие, не чувствую ни аромата цветов, ни духов; я не замечаю, когда у меня подгорает еда или что я утюгом подпалил белье; я не чувствую, когда от меня воняет. Но… — он снял с головы бейсболку и провел рукой по своей лысине, — я не дурак. Не пора ли рассказать, кто вы такой и зачем вы на самом деле явились?

7 То ли А, то ли Л, то ли П

Учитель всегда остается учителем, а рядом с хорошим учителем мы в любом возрасте остаемся учениками. Я рассказан ему, кто я такой и зачем явился. Возможно, я поступил так из-за нашего с ним возраста: чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, что мои ровесники всегда на моей стороне. И еще я хотел узнать, что он скажет.

— Негласный компаньон… Это старая история. Бертрам прав: его секретный вклад составил около полумиллиона, примерно столько же составляла совокупная доля обеих семей, — так было предотвращено банкротство. Мы не знаем его имени, не знали его и ныне покойные Велькеры и Веллеры, которых я еще застал в живых. Нельзя сказать, что нам совсем ничего о нем не известно. Свои письма он отправлял из Страсбурга, значит, жил, скорее всего, именно там; он был юристом — возможно, юрисконсультом, адвокатом или университетским профессором. Когда в восьмидесятые годы начали расти концерны, а Веллер с Велькером ими заинтересовались, он выяснил для них, как это оформляется юридически и как толкуется с точки зрения права. В восемьсот восемьдесят седьмом он подумывал о переезде в Гейдельберг; существует письмо, в котором он расспрашивает, как снять дом или квартиру. Но вместо отчетливой подписи он оставил нам только закорючку — то ли А, то ли Л, то ли П, причем неизвестно, служит она инициалом имени или фамилии, потому что и с Веллером, и с Велькером он был на «ты», а в те времена так обращались только к тем, кого называли по имени.

— Вряд ли тогда в Страсбурге было так уж много юристов. Сотня-две, наверное?

— Предположим, что в интересующий нас период их число составляло шесть сотен. С подходящими инициалами найдется максимум сто, из которых половину можно сразу отбросить, потому что они проживали там не все это время. Собрать информацию про оставшихся пятьдесят — работа большая, но вполне посильная. Старший Велькер полагал, что это ни к чему, мне тоже так казалось, а то, что Бертрам не может написать историю дома без имени негласного компаньона, — полная ерунда. И почему он пошел за помощью не ко мне, а к вам? — Шулер вошел в раж. — Что такое, почему ко мне никто не приходит?! Я торчу в подвале, и никто ко мне не приходит. Я что, крот, крыса, подвальная мокрица?

— Вы барсук. Посмотрите, это же барсучья нора: пещеры, переходы, лазы для входа и выхода, прорытые в горе из книг и бумаг.

— Барсук… — Он хлопнул себя по ляжке. — Барсук! А ну поехали смотреть вторую нору!

Он бросился в сад, отмахнулся, когда я обратил его внимание на незапертую кухонную дверь, поднял гаражные ворота и завел машину. Это была «БМВ-изетта», творение пятидесятых годов, передняя ось у нее шире задней, передняя часть одновременно является дверью и открывается вместе с рулем; для такой машины не требуются водительские права, достаточно прав на вождение мотоцикла. Я сел рядом, и мы с треском поехали.

Старое складское строение находится недалеко от Шлоссплац; теперь в этом длинном двухэтажном здании располагаются офисы и квартиры, ничто не выдает его прежнего назначения. В восемнадцатом веке, когда Веллеры еще занимались комиссиями и грузоперевозками, здесь размещалось их пфальцское отделение с конторой, конюшнями, чердаком и двухэтажным подвалом. В нижнем подвале Шулер хранил коробки с нерассортированными документами, в верхнем стояли стеллажи, заполненные уже просмотренными бумагами. Здесь не было ни кислого, ни гнилого запаха, — наоборот, в воздухе приятно пахло клеем, которым Шулер склеивал свои папки. В подвал проникал дневной свет: потолок был такой высокий, что хватило места на большое окно. Здесь Шулер работал, и здесь он усадил меня за стол. Меня поразило количество бумаг; казалось, что вокруг царит страшная неразбериха. Но Шулер прекрасно ориентировался в своих владениях — не задумываясь, находил нужную папку, протягивал руку и развязывал пачку за пачкой, раскладывая передо мной свои сокровища.

— Господин Шулер!

— Посмотрите сюда, это…

— Господин Шулер!

Он оторвался от бумаг.

— Не нужно никаких доказательств. Я вам верю.

— Так почему же он мне не верит? Почему ничего не сказал, ни о чем не спросил? — Он снова возбудился, начал размахивать руками, распространяя волны потного запаха.

Я попытался его успокоить:

— Банк пережил кризис, Велькер потерял жену и был вынужден расстаться с детьми — неужели вы считаете, что в такой ситуации он будет думать о документах и архиве! Найти негласного компаньона он поручил мне просто потому, что я случайно подвернулся ему под руку.

— Думаете? — В его голосе прозвучали одновременно и сомнение, и надежда.

Я кивнул:

— Ему ведь совсем не легко. А он не производит впечатления человека выносливого.

Шулер задумался.

— Да, поздние дети очень изнеженные, их так долго ждут, что потом без конца над ними трясутся. В пятьдесят восьмом, когда родился Бертрам, его родителям было уже за сорок. Он был славный мальчик, способный, мечтательный и довольно избалованный. Я бы сказал — дитя эпохи экономического чуда. Но вы правы, без Штефани и детей ему очень тяжело, а ведь всего несколько лет назад его родители погибли в автомобильной катастрофе. — Он помотал головой. — Сначала у человека есть все, а потом…

8 Женщины!

Вечером я приготовил для Бригиты и Ману поленту со свиными медальонами и соус из оливок с анчоусами. Мы сидели у меня на кухне за большим столом.

— У одного человека есть жена и двое детей, и на двоих с женой у них очень много денег. Однажды муж с женой отправляются в горы. Обратно он возвращается один.

— Этот тип ее прикончил. — Ману чиркнул себя по горлу пальцем.

Он никогда не отличался особой чувствительностью, а с тех пор как у него стал ломаться голос, лишился ее окончательно. Бригита по этому поводу очень переживает и ждет, что я поддержу ее, мать-одиночку, что буду ему примером для подражания, образцом настоящего мужчины — нежного и сильного одновременно.

Она строго посмотрела на нас:

— А вдруг это была трагическая случайность. Почему нужно сразу подозревать?..

— Почему ты не сварил спагетти? Эта желтая фигня мне не нравится.

— Да, возможно, это была трагическая случайность. Но давай предположим, что он ее действительно убил. Ради денег?

— У него была метресса.

— Что? — Мы явно недооценивали словарный запас Ману.

— Ну, женщина, с которой он трахался.

— В наши дни уже совсем не обязательно убивать жену ради метрессы. Можно просто развестись с женой и жениться на этой самой метрессе.

— Но тогда вместе с женой уплывет и половина денег. Ведь Герд сказал, что бабло у них общее. Да и на фиг ему вообще жениться на метрессе?

— Кстати, полента получилась превосходная, мясо с соусом тоже. Ты просто сокровище, расстарался для нас — и купил мое любимое мерло! — Она приподняла бокал. — Но до чего же вы, мужчины, тупые. Говоришь, обратно он вернулся один?

Я кивнул:

— Верно, а тело ее так и не нашли.

— Ну вот видите! Жена вовсе не погибла. У нее был любовник, с ним она и сбежала. И ее муж, который никогда не ценил ее как женщину, справедливо получил по заслугам.

— Классно, мама! Какие вы оба шустрые. А как же она получит бабки, если все будут считать, что она умерла?

Наступила моя очередь.

— Об этом она не думает. Пусть даже ее возлюбленный всего-навсего тренер по теннису или гольфу, она его очень любит, а любовь дороже всех ценностей на земле.

Бригита посмотрела на меня с сочувствием, словно среди тупых мужчин я отличался особой тупостью.

— У этих мужчины и женщины общими были не только деньги. Они вместе вели дела. И женщина, уж извините меня, пожалуйста, гораздо лучше разбиралась в бизнесе, так что втайне от него забрала свои деньги и перевела их в Коста-Рику. И теперь живет там со своим возлюбленным — он, кстати, молодой художник, — но она не может сидеть сложа руки, поэтому снова начала работать и составляет еще одно состояние, снабжая костариканцев зефиром в шоколаде.

— А почему именно Коста-Рика?

— Астрид с Дирком ездили, оба в восторге. Почему бы нам не провести там отпуск? Ведь мы с Ману говорим по-бразильски, а вот Астрид с Дирком только по-английски. Поэтому-то их и держали за тупиц-гринго, но это было единственное, что им не понравилось.

— Мама?

— Да, Ману?

— А что будет с их детьми? Если жена сбежала с любовником в Коста-Рику — значит, она бросила своих детей?

Ману долго жил в Бразилии у отца. Бригита никогда с ним не обсуждала, почему согласилась отпустить его в Бразилию к отцу, а он никогда с ней не обсуждал, как к этому относится. Сейчас он в упор смотрел на нее непроницаемыми темными глазами.

Она посмотрела на него, а потом опустила взгляд на тарелку. Когда слезы закапали на поленту, она произнесла «черт возьми», сняла с коленей салфетку, положила на стол, отодвинула стул, встала и вышла. Ману смотрел ей вслед. А потом тоже встал и вышел. С порога он обернулся, пожал плечами и ухмыльнулся:

— Женщины!

Позже, когда Ману с Турбо заснули перед телевизором, мы, накрыв мальчика одеялом, ушли в спальню и легли в постель, каждый занятый своими мыслями. Зачем Велькер меня нанял? Потому что из-за денег убил свою жену и теперь боится, что потомок негласного компаньона захочет получить с него деньги? Боится гораздо больше, чем пытается показать? Но почему он не пустил по следу Шулера или хотя бы сам не послал меня к Шулеру? Я не верил, что он просто забыл про Шулера и архив. И не верил, что его интересует исключительно история банкирского дома. Убил свою жену — это тоже вряд ли. Разве, убив жену, нанимают частного детектива, человека, по определению сверх всякой меры любопытного и недоверчивого, человека-ищейку? Потом я вспомнил о нашем разговоре за ужином и рассмеялся.

— Ты чего?

— Ты удивительная женщина.

— Решил на мне жениться?

— Куда мне, старикашке!

— Иди сюда, старикашка.

Она повернулась ко мне, прижалась, обняла; сначала меня подхватили огромные волны, потом волны поменьше, а потом море стало спокойным.

Когда, засыпая, она придвинулась ко мне, лицо у нее было мокрое.

— У вас с Ману все наладится, вы справитесь.

— Знаю. — Она говорила шепотом. — А ты? Твое дело?

Я решил не ходить к своему старому другу старшему комиссару Нэгельсбаху, не узнавать у него про смерть жены Велькера, не разыскивать отца, про которого тот упоминал. Отца Велькера уже нет в живых, — значит, речь идет о старшем Веллере. Я решил не выяснять, как банк восстановил свои финансы и каково нынешнее положение вещей. Я решил оставить все как есть и, как положено приличному частному детективу, просто познакомить своего клиента с результатами расследования, уточнив, следует ли идти по страсбургскому следу.

— Я тоже справлюсь.

Но она уже спала.

9 Чем дальше в лес…

Сначала меня не слишком смущало, что я не могу дозвониться до Велькера. Целый день мне вежливо отвечали, что в данный момент он подойти не может, и предлагали побеседовать с господином Самариным. На следующее утро приятный женский голос сообщил, что сегодня господина директора не будет и я могу позвонить завтра. Если нужно, меня соединят с господином Самариным. Такое же предложение последовало и через день, и мне еще раз сообщили, что господин директор, к сожалению, в отъезде и вернется позже.

— И когда же?

— Точно не скажу. Возможно, господин Самарин знает. Минуточку.

— Здравствуйте, господин Зельб. Как ваше расследование? — По телефону его акцент проявился отчетливее, но определить его я снова не смог.

— В нем наметился существенный прогресс. Когда вернется ваш шеф?

— Мы ждали его еще вчера, так что рассчитываем на сегодня. Но не исключено, что только завтра. Позвоните на следующей неделе… А я не сумею вам чем-то помочь?

Позже позвонил взволнованный и возмущенный Шулер:

— Что вы наговорили про меня Бертраму?

— Ни слова… Даже не…

— А почему же тогда Грегор Самарин, его правая рука, не пустил меня к нему? Я ведь был его учителем, а он моим учеником, пусть и не очень интересовался моим предметом. Почему он позволяет себе разговаривать со мной снисходительно, почему заявил, что он в курсе всех обстоятельств и не нуждается в моих услугах и что Бертрам тоже в них не нуждается?

— Да ведь Велькера уже несколько дней нет в городе. Зачем…

— Чушь! Я только пришел, а тут и они как раз приехали, Бертрам и Грегор. Не уверен, узнал ли меня Бертрам, думаю, что нет, он бы ни за что не прошел мимо меня как мимо пустого места.

— Когда это было?

— Только что.

Я еще раз позвонил в банк, и мне сказали, что господин директор пока не вернулся. Тут уж я решил сам разобраться, в чем дело, и поехал в Шветцинген. Солнце светило, снег растаял, в садах расцвели подснежники, пахло весной. На площади появились первые гуляющие; юноши небрежно накинули на плечи свитера, девушки надели кофточки, выставляющие на всеобщее обозрение их пупки. На улицах перед кафе появились столики, в пальто спокойно можно посидеть — не замерзнешь.

Я просидел на улице, пока солнце не скрылось и не похолодало. Курил и пил чай «Эрл Грей», потому что он хорошо сочетается с моими «Свит Афтон». Я видел, кто входит в банк, кто из него выходит, заметил, что на втором этаже в большом зале царит оживление, люди встают и садятся, входят и выходят. В кабинете Велькера были опущены металлические жалюзи. Но когда я встал, чтобы перебраться в помещение, за столик у окна, жалюзи поползли вверх, Велькер открыл свое окно, оперся руками о подоконник и выглянул на площадь. Я поспешил скрыться в кафе, он еще немного посмотрел, покачал головой и закрыл окно. Жалюзи опять опустились, зажегся свет.

Посетителей было мало. Из тех немногих, кому понадобилось в банк, большинство оказались на машинах, они подъезжали к воротам, которые открывались, впускали их внутрь, а примерно через полчаса выпускали обратно. В пять часов из банка вышли четыре девушки, в семь — трое молодых людей. Свет в кабинете Велькера горел до половины десятого. Я волновался, успею ли добраться до машины, чтобы поехать за ним следом. Но напрасно я торчал на площади, ожидая, что вот-вот откроются ворота и он выедет или выйдет пешком. Банк погрузился в темноту. Через какое-то время я перешел через площадь и обогнул здание. Второго выхода я не нашел. Но из соседнего двора увидел чердак; там явно находились какие-то комнаты — окна и балконная дверь были ярко освещены. Я сумел разглядеть, что кое-где на стенах висят картины и что на окнах вместо жалюзи матерчатые занавески. Там была не контора, а жилое помещение.

Я не сразу поехал домой. Позвонил Бабс, своей старой приятельнице, учительнице немецкого и французского, которая никогда не ложится спать раньше полуночи.

— Конечно, заходи.

Она проверяла сочинения, перед ней стояли вторая бутылка красного вина и набитая окурками пепельница. Я рассказал ей о своем деле и попросил, чтобы она завтра утром позвонила в страсбургское детективное агентство и поручила им установить фамилии юристов с инициалами А, Л или П, которые жили в Страсбурге между восемьсот восемьдесят пятым и девятьсот восемнадцатым годами. Сам я по-французски не говорю.

— В какое агентство?

— Об этом я скажу тебе завтра утром. Мы с ними работали в начале пятидесятых. Надеюсь, они еще существуют.

— А как же ты в тот раз обходился без французского?

— Тамошний коллега говорил по-немецки. Но он и в то время уже был стар, наверняка давно не работает. Один молодой человек из Баден-Бадена попал в Иностранный легион, предполагалось, что парня похитили, и мы выясняли, где же он находится. Вытащили его из передряги не мы; для этого пришлось поднять на уши инстанции повыше. Но на всякий случай мы и сами разрабатывали план действий. Представь себе, немецко-французская десантная операция всего через несколько лет после окончания войны!

Она засмеялась:

— Тоскуешь по прежним временам? Когда был молод, полон сил и все шло как надо?

— Не все шло как надо еще во время войны, так что о дальнейшем помолчим. Или ты интересуешься, волнует ли меня старость? Волнует, хоть я, чего скрывать, и так уже старик. Раньше я думал, что стареть начинают в один конкретный день, через несколько лет процесс старения заканчивается и с тех пор ты старик. Но все совсем не так. Старение продолжается непрерывно.

— А я рада, что скоро мне на пенсию. Преподавать надоело. У школьников своя жизнь, учебную программу они проходят между делом, потом так же между делом получают профессию, и ничто их не волнует, ни книги, ни идеи, ни любовь. Они перестали мне нравиться.

— А твои собственные?

— Конечно, их я люблю. Как я радовалась, когда Роза отпустила наконец волосы и перестала красить их в зеленый цвет. Она такая молодец! Блестяще сдала выпускные экзамены и получила стипендию Студенческого фонда Германии. Проучившись всего два семестра на экономическом факультете, сразу попала на год в Лондонскую школу экономики. Да будет тебе известно, что уже сейчас, еще не окончив университет, она зарабатывает больше, чем я, с моим-то стажем!

Я покачал головой. Невероятно!

— У нее маленькая, но вполне преуспевающая фандрайзинговая фирма — собирают деньги на благотворительные программы, а поскольку в благотворительности многое зависит от того, у кого когда день рождения, у какой фирмы когда юбилей, чем интересуются потенциальные спонсоры и как жили их предки, то Роза составила огромный банк данных и продолжает его пополнять — с помощью студентов, которым платит сущие гроши. Недавно говорит мне: «Мама, как ты думаешь, не стоит ли задействовать студентов-германистов из Восточной Европы? Ведь им я могла бы платить вполовину меньше».

— А ты что?

— Классно, говорю, а не проще ли отправить этим студентам компьютеры, пусть за них и поработают. Старые, конечно, которые у нас выбрасывают на свалку, но тамошним ребятам и это сойдет!

— И?

— Идея ей очень понравилась. Кстати, мне только что пришло в голову: если хочешь, можно послать в Страсбург моего старшенького. Это же не совсем детективная работа, скорее историческая, а по-французски после трех семестров в Дижоне он говорит лучше меня. Диплом он защитил, место судьи по трудовым спорам получит только в мае, так что время у него есть.

— Он по-прежнему живет в Юнгбуше?

— Да. Позвони ему!

10 Смешно, хоть плачь

На следующий день я не делал попыток связаться с Велькером. Вместо этого начал собирать на него материал.

— Конечно, дело мы завели. Швейцарцы переслали нам заключение, да и мы сами тоже кое-что проверили. Подождите, я сейчас.

Раньше старший комиссар Нэгельсбах крепко бы подумал, прежде чем позволить хоть одним глазком заглянуть в дело.

— Вы ничего не замечаете? — спросил он, когда вернулся с бумагами и снова сел за стол.

Я внимательно посмотрел на него, потом огляделся по сторонам. Под окном лежала стопка новых коробок.

— Вы переезжаете?

— Уезжаю домой. Разбираю свои личные вещи, хочу кое-что забрать. Ухожу на пенсию.

Я недоверчиво покачал головой.

Он засмеялся:

— Да-да. В апреле мне исполнится шестьдесят два. Как только вышло постановление отправлять на пенсию в шестьдесят два, жена сразу взяла с меня слово, что я ни дня не переработаю. На следующей неделе беру последний в своей жизни отпуск. Вот! — Он перекинул дело через стол.

Я начал читать. Последний раз Бертрама и Штефани Велькер видели вместе в то утро, когда они отправились к пустующей хижине на леднике Розег. Во второй половине следующего дня Велькер уже один появился в хижине, расположенной ниже, на леднике Коац. Якобы утром он нашел записку жены, где она писала, что пойдет через ледник, чтобы в одиннадцать часов встретиться с ним на полпути, так что сам он пусть идет в обход. Он тотчас пустился в путь, сначала ждал ее в указанном месте, потом рискнул подняться на ледник, искал ее и наконец поспешил к нижней хижине, где были люди, и оттуда вызвал горных спасателей. Поиски продолжались несколько недель.

— Вы можете себе представить, чтобы на леднике не нашли труп?

— На леднике? Под ледником! Видимо, она провалилась в какую-то расщелину, а так как никто не знал ее маршрута, невозможно было, как это делают обычно, выбрать точное направление поиска.

— Просто жуть берет, как подумаешь! Только представить себе: женщина лежит подо льдом все такая же молодая и красивая, и вот через много лет ее находят, и состарившийся муж является на опознание…

— То же самое сказала моя жена. А еще она сказала, что похожий случай описан в художественной литературе. Только в жизни так быстро не бывает. Вспомните этцтальского снежного человека, сохранившегося с каменного века, вспомните воинов Ганнибала, отряды германских императоров и солдат Суворова, монахов-бернардинцев и британских альпинистов. Они ведь пропали во льдах задолго до фрау Велькер, так что их должны найти раньше.

Такого я от своего старого друга не ожидал. Наверное, вид у меня был очень удивленный.

— Вы хотите знать, подозреваю ли я его в убийстве? Наличие записки еще ни о чем не говорит: на ней не было даты, она вполне могла быть написана гораздо раньше. То, что он добрался до нижней хижины, еле держась на ногах, тоже ни о чем не говорит. Какие нужно иметь нервы, чтобы вести себя как ни в чем не бывало после убийства собственной жены! Но в его пользу говорит то обстоятельство, что ни один ледник возле Сент-Морица даже в самое раннее утро не бывает совершенно безлюдным. Незаметно столкнуть женщину в расщелину ледника — это почти так же невозможно, как незаметно спихнуть ее с моста на автобан.

— Если речь идет о достаточно большой сумме денег…

— …то люди идут и на гораздо больший риск, я знаю. Но, заполучив Сорбский кооперативный банк, они и без того заработали такие деньжищи, что куда уж больше.

— Что заполучив?

— После объединения Германии банкирский дом «Веллер и Велькер» поглотил Сорбский кооперативный банк — это гэдээровский банк, его главное отделение находится в Котбусе, в близлежащих городках разбросаны многочисленные филиалы. Он действует вполне успешно, каждая инвестиция поддерживается тысячами денежных ручейков, стекающихся со всех сторон, от Берлина до Брюсселя.

— Люди, бывало, еще и не так рисковали ради любви или из ненависти…

— Нет, мы буквально рыли носом землю, но не обнаружили ни любовницы у него, ни любовника у нее. Они любили друг друга с юных лет, у них был счастливый брак. Вы видели ее фотографии? Темноволосая красавица с чувственными глазами. Конечно, убивают и красивых женщин, красивых как раз чаще всего. Но только не любящие и счастливые мужья.

— Бригита считает, что она просто сбежала от него.

— То же самое сказала и моя жена. — Он засмеялся. — Вот они — тайные женские мечты! Да, сбежать она могла.

Я ожидал услышать, как полиция расследовала эту версию, что из этого получилось, насколько вероятным он считает такой вариант. Не дождавшись, спросил сам.

— Она может быть где угодно. Не самый деликатный способ оставить мужа в дураках, но, с другой стороны, любой способ оставить кого-либо в дураках деликатным не назовешь.

Я знаю Нэгельсбаха с тех пор, когда он только начинал работать в прокуратуре Гейдельберга курьером. Нэгельсбах — спокойный, серьезный, вдумчивый полицейский. Его хобби — поделки из спичек. У него есть все — от Кельнского собора до Нойшванштайна и тюрьмы в Брухзале. Он всегда в хорошем настроении и всегда готов посмеяться хорошей шутке. Черный юмор, сатира и сарказм не по его части.

— Что случилось?

Он смотрел в окно, стараясь не встречаться со мной взглядом. Деревья еще голые, но почки вот-вот распустятся. Он махнул рукой:

— В связи с выходом на пенсию я должен получить крест «За заслуги перед ФРГ».

— Поздравляю от всего сердца.

— От всего сердца, говорите? Да, сначала я тоже обрадовался. Но… — Он вздохнул. — У нас новый начальник. Молодой, энергичный, активный. Конечно, он знает нас не так хорошо, как знал прежний. Но вся беда в том, что мы его не интересуем. Пришел ко мне и говорит: «Господин Нэгельсбах, по случаю ухода на пенсию вы получите крест, нам нужно написать пару страниц о ваших заслугах. Я вас не знаю, но вы-то себя знаете хорошо. Набросайте, за что заслуживаете ленточку в петлицу». Представляете?

— Они сейчас все такие, начальники из молодых.

— Я ответил, что не буду писать. А он сказал — это приказ.

— А потом?

— Потом засмеялся и ушел.

— Насчет приказа — это была глупая шутка.

— Такая же глупая шутка, как и все остальное. Кресты за заслуги, приказы, годы, которые я провел за этим столом, уголовные дела, — как подумаешь, смешно, хоть плачь. Просто слишком поздно я это понял. Разобрался бы раньше, получил бы от жизни больше радости.

— Разве мы не знали этого с самого начала?

— Чего «этого»? — Он был обижен и приготовился спорить.

— Что в этой жизни мы могли бы получить гораздо больше радости?

— Но… — Он не договорил. Снова посмотрел на деревья, потом на стол, потом на меня. Скривил рот, изображая улыбку. — Да, возможно, я всегда это знал. — Он отодвинул стул и встал. — Мне нужно идти. Вы записали адрес старого Веллера? Дом Святого Августина в Эммертсгрунде. Вторые родители уже мертвы. Кстати, болезнью Альцгеймера он не страдает. Иногда только притворяется, если ему не нравится какой-нибудь вопрос.

11 Быстрые деньги

Эммертсгрунд находится на склоне, над Лайменом. Прекрасная квартира в доме престарелых Святого Августина выходит окнами на запад, откуда, как и в шикарных больничных палатах в Шпейерер-Хофе, открывается великолепный вид на долину Рейна. У подножия горы стоит цементная фабрика, вокруг которой клубится тонкая светлая пыль.

Мы со старым Веллером устроились у окна. Свои две комнаты он обставил собственной мебелью и, прежде чем мы сели, рассказал мне историю каждого предмета. А еще рассказал о соседях, которых терпеть не может, о еде, которая ему не нравится, и об организованных здесь кружках, от танцев до рисования на шелке, которые его не интересуют. Из-за плохого зрения он не может больше водить машину, торчит безвылазно здесь, в Августинуме, и страдает от одиночества. Не думаю, что он поверил в мою басню о том, что я собираю деньги на поддержание могил немецких солдат. Но он настолько одинок, что ему все равно, кто я такой. Кроме того, мы оба были ранены во время польской кампании.

Я сочинил себе сына, невестку и внука, а он рассказал о своей семье и о смерти дочери.

— А зять с внуками вас не навещают?

— После смерти Штефани ни разу не приезжал. Я ведь ни словом его не упрекнул. Но его мучит совесть. А внуки живут в Швейцарии в интернате.

— Почему его мучит совесть?

— Он должен был ее беречь. И нечего было ввязываться в эту дурацкую затею с банком в восточной зоне. — Пока старик жаловался на жизнь, голос его звучал плаксиво. Теперь он заговорил твердо, и я почувствовал, какой харизмой обладал этот человек в свое время.

— Я думал, что в новых землях наши банки гребут деньги лопатой.

— Молодой человек, — он, хоть и был моим ровесником, называл меня молодым человеком, — вы далеки от банковского дела и ничего в этом не смыслите. Наш банк выстоял за счет сокращения, а не расширения. Мы управляем состояниями, консультируем вкладчиков, создаем фонды, и делаем все это на высоком уровне, принятом мировым сообществом. Собственно говоря, несколько жителей Шветцингена, которые до сих пор имеют у нас свои счета, в общую картину давно уже не вписываются. Мы обслуживаем их из сентиментальных соображений. И клиенты Сорбского кооперативного банка тоже не вписываются, даже если их много. Поговорка, что птичка, мол, по зернышку клюет, — это не про нас.

— А ваш зять иного мнения?

— Мой зять… — Старик издал короткий недовольный смешок, прозвучавший весьма презрительно. — Не знаю, какое там у него мнение и есть ли оно вообще. Он парень способный, но банк — не его стихия, совсем не его. Он изучал медицину, и лучше бы уж Велькеры сделали из него врача, вместо того чтобы силком тащить в банковское дело во имя семейной традиции. Семейные традиции… Разве происходящее сейчас имеет хоть какое-то отношение к семейным традициям! Нынче всем подавай быстрые деньги, теперь у них новые друзья и новые кадры, я уже даже и не знаю, существует ли еще то учреждение, управляющее инвестициями и фондами, которое создали мы с Велькером. Вот до чего дошло: я — не знаю!

Когда я собрался уходить, он показал мне фотографию своей дочери. Она не была роскошной красавицей, которую я нарисовал себе после увиденной у Шулера фотографии ее двоюродной бабки и слов Нэгельсбаха. Узкое лицо, темные гладкие волосы, строгий рот, в глазах не только огонь и душа, но еще и живой ум.

— Она была специалистом по банковскому делу и юристом. Ей досталось в наследство финансовое чутье, выработанное несколькими поколениями. Останься она в живых, в банке все было бы по-другому. — Он вытащил из кармана кошелек и протянул мне пятьдесят марок. — Вот вам на солдатские могилы.

Домой я ехал через Шветцинген. Официант в кафе поздоровался со мной как с постоянным клиентом. Была половина четвертого, время горячего шоколада и мраморного кекса, а по пятницам у сотрудников банкирского дома «Веллер и Велькер» еще и время окончания рабочего дня. В четыре из банка вышли четыре девушки. Минутку постояли все вместе, распрощались, две пошли вдоль рва, а две к вокзалу. В половине пятого появились три молодых человека, эти пошли вдоль рва в другую сторону. Я положил на стол двадцать марок, помахал официанту и отправился за ними. Их путь оказался неблизким: мимо Мессплац, под железнодорожным мостом, в район со складами, мойкой машин, строймаркетом и магазином напитков. Там они вошли в семиэтажный отель, я увидел, как у стойки им выдают ключи.

У меня в конторе мигала лампочка автоответчика. Георг обнаружил мое сообщение и собирался зайти — спрашивал, когда мне удобнее: в воскресенье или в понедельник. В субботу вечером Бригита предлагала сходить в кино. Третий звонок был от Шулера. «Извините, что в прошлый раз был с вами резок. Я уже успел поговорить с Бертрамом и Грегором и знаю, что вы не сказали обо мне ничего плохого. На Бертрама просто много чего навалилось, но сегодня вечером он зайдет ко мне. Не хотите ли и вы заглянуть еще разок? Может быть, на следующей неделе? Давайте в понедельник? — Он засмеялся, но смех этот был нерадостным. — В старом барсуке еще теплятся остатки жизни. Он поймал гуся».

12 Битком набитый кейс

В выходные весна принялась уверять нас, что имеет серьезные намерения, предполагает задержаться надолго и не позволит ни снегу, ни дождю разрушить ее планы. На лужайке в Луизен-парке выставили шезлонги, я завернулся в плед и спал, делая вид, что в мире все в порядке и сердце мое здорово.

Когда мы с Бригитой вышли из кинотеатра, над улицами и площадями светила полная луна. На тротуаре несколько панков играли в футбол банкой из-под пива, перед городской администрацией бездомные пустили по кругу бутылку красного вина, а под деревьями в «Розенгартене» любезничали парочки. «Хорошо, что скоро лето», — сказала Бригита, положив руку мне на плечо.

В воскресенье я обедал с Георгом в «Розенгартене». Он с удовольствием поедет в Страсбург и будет рыться в старых адресных и телефонных книгах, в прокурорских и нотариальных архивах, разыскивая негласного компаньона; он готов отправиться прямо в понедельник. Я назначил его помощником детектива и предложил выпить шампанского, но он согласился только на безалкогольное пиво: «Дядя Герд, ты слишком много пьешь».

Вечером я снова засел в конторе за «Историю банковского дела». Сорбский кооперативный банк удостоился в ней целого абзаца. Случай оказался уникальный. Изначально кооперативные банки создавались как институты взаимопомощи конкретных профессиональных групп. На основе народных банков Шульце-Делич хотел объединить в кооперативы ремесленников, Райффайзен — крестьян. А вот житель Котбуса Ганс Кляйнер, который в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году основал кооперативный банк, хотел использовать идею кооперации для укрепления славянского национального меньшинства сорбов.[1] Его мать была из сорбов, носила сорбскую национальную одежду, рассказывала маленькому Гансу сорбские сказки, учила его сорбским песням, и поддержка сорбов стала для него делом всей жизни. В его времена в банке были только сорбские кооператоры, после его смерти открыли доступ и остальным, банк расширился, долго преуспевал, пережил инфляцию и мировой экономический кризис. А потом случилось то, что не могло не случиться: нацисты не поддержали сорбскую идею и превратили банк в обычный народный.

Вопрос, когда и каким образом Сорбский кооперативный банк восстановился после такого удара, подождет до завтра. Банкирский дом «Веллер и Велькер» его поглотил, видимо, банк оправился после пережитого и дело кончилось хеппи-эндом. Во время ночной прогулки идея кооперации показалась мне настолько очевидной, что естественное стремление банков и банкиров к постоянному обогащению вдруг меня удивило. Для чего им столько денег — все больше и больше? Чтобы удовлетворить детскую страсть к собирательству? Поскольку взрослым людям нельзя собирать камешки или пивные крышки и банки, приходится переключаться на коллекционирование денег?

Утром я снова сидел за столом в конторе еще до того, как на улице появились школьники. Булочник через два дома от меня уже открылся, поэтому передо мной лежал рогалик и дымилась чашка кофе. История Сорбского кооперативного банка подходила к концу. В то время как другие народные банки были закрыты на основании директивы из Советского Союза, банк в Котбусе и его филиалы продолжали работать. У него не осталось ничего, кроме собственного имени; он целиком и полностью вошел в систему национализированных сберкасс. Но прежнее название сохранил; спасибо славянам-сорбам: братский советский народ-победитель запретил его ликвидацию. Сохранив название, банк сохранил и определенную независимость, поэтому ведомство по опеке над государственным имуществом рассматривало Сорбский кооперативный банк как самостоятельную единицу и в конце концов продало его банкирскому дому «Веллер и Велькер».

Было девять часов, утренний транспорт рассосался, стало тише. До меня донеслись голоса детей, которые по каким-то причинам шли в школу позже обычного. Потом я услышал, что поблизости остановилась машина, мотор не выключили. Через какое-то время меня начал раздражать шум: пронзительный рев и грохот. Почему не выключили мотор! Я встал и посмотрел в окно.

Это была зеленая «изетта» Шулера. Дверь не закрыта, салон пуст. Я вышел из конторы. Шулер стоял у соседнего дома и читал надписи на табличках около звонков. «Господин Шулер», — позвал я его, он обернулся и замахал рукой. Он махал так, будто прогонял меня с улицы, требуя, чтобы я вернулся к себе в контору. Я ничего не мог понять, он корчил гримасы, словно пытаясь мне что-то сказать, но я ничего не расслышал. Он двинулся мне навстречу шаткой походкой, размахивая правой рукой, а левую прижав к животу. Я увидел, что в левой руке он держит черный кейс, который при ходьбе колотит его по ногам. Я тоже шагнул в его сторону — он упал на меня, я ощутил его неприятный запах, услышал произнесенные шепотом слова «вот» и «убрать» — протянул руку и схватил кейс. Он выпрямился, держась за меня свободной рукой, пошел к машине, сел, закрыл дверь и поехал.

Отъехав от тротуара, он наискось пересек улицу, съехал на правую полосу, свернул снова на левую и прямиком устремился к железным тумбам, которые стоят по краю газона в середине Аугустен-анлаге, — задел одну, другую, потом зацепил светофор на углу Мольштрассе и прибавил скорость, несмотря на то что зажегся красный и по Мольштрассе уже двинулись машины, а на переходе через Аугустен-анлаге были дети. Сначала казалось, что за перекрестком он врежется в светофор или в дерево на краю газона. Но он перескочил бордюр, обогнул светофор и лишь слегка задел дерево. Но и этого оказалось достаточно: «изетта» накренилась, опрокинулась, на боку проехалась по траве и налетела на дерево.

Удар был громкий, в ту же секунду завизжали тормоза на встречной, на которую чуть не вылетела «изетта», загудели автомобили, которым Шулер не уступил дорогу, завопил ребенок, которому он чуть не переехал ноги. Началась неразбериха. Мой сосед-турок, выскочивший из магазина, взял у меня из рук кейс и сказал: «Посмотрите, как там! А я вызову полицию и „скорую“». Я кинулся со всех ног, но резвость у меня не та, что раньше, поэтому, когда я добрался, «изетту» уже обступила толпа зевак. Я протиснулся вперед. Деревом пробило дверь, и ствол торчал между крышей и днищем. Я заглянул сверху через боковое стекло, внутри было полно битого стекла и крови; перекореженная дверь притиснула Шулера к сиденью, и руль вошел в грудную клетку. Шулер был мертв.

Потом приехали полиция, «скорая помощь» и, поскольку «изетта» застряла на дереве, вызвали пожарных. Полиция не делала попыток допросить меня в качестве свидетеля, а я не проявил инициативы и сам не стал напрашиваться. Я пошел к себе в контору, которую оставил нараспашку, и увидел издалека, как кто-то выходит из двери. Я не понял, зачем этот человек приходил и что мог там искать. Ничего не пропало. Заведение моего турецкого соседа переживало маленький бум: зеваки наблюдали за суетой вокруг шулеровской «изетты», давали профессиональные комментарии и покупали шоколадные батончики, молочные ломтики и рогалики с мюсли.

Только когда все успокоилось и наступила тишина, я вспомнил про кейс Шулера. Достал его, положил на стол и начал осматривать. Черная матовая искусственная кожа, золотистый кодовый замок — обыкновенный некрасивый кейс. Я вытащил из стола банку с кофе и бутылку, налил себе самбуки, добавил в нее три кофейных зернышка. Достал из шкафа пачку «Свит Афтон», запалил и то и другое (и самбуку, и сигарету) — сидел и смотрел на голубое пламя и голубой дымок.

Я думал о Шулере. Я бы с удовольствием снова послушал его истории. Почему сцепились лейтенант Велькер и прусский офицер. Что стало с дочкой Веллеров после того, как ее милый погиб, почти как Ромео, хотя между семьями тут вместо безмерной вражды царила безмерная дружба. Когда полюбили друг друга Бертрам и Штефани. Я задул пламя и выпил самбуку. Будь моя воля, я бы сделал так, чтобы перед смертью к Шулеру вернулась способность ощущать запахи и вкус.

А потом я открыл кейс. Он был битком набит деньгами — потрепанными купюрами достоинством в пятьдесят и сто марок.

13 Слежка

Нет, мне не пришла в голову мысль переложить купюры в спортивную сумку, прикрыть их рубашками, брюками, свитерами и нижним бельем, захватить зубную щетку с бритвой и мчаться во франкфуртский аэропорт, чтобы улететь в Буэнос-Айрес. На Мальдивы, Азорские острова или Гебриды. Мне ведь и в Мангейме жить достаточно сложно. Стоит ли ожидать, что мне будет проще где-то там, где я даже не буду знать языка?

Я не стал также ломать себе голову над тем, как бы получше припрятать деньги. Под пыткой я все равно моментально признаюсь. Открыв дверцу своего канцелярского шкафчика, я сложил все старые папки, которых было немного, на одну полку и вытащил остальные перегородки, устроив таким образом вместилище для кейса. А потом снова закрыл дверцу.

Деньги пересчитывать я тоже не стал. Их было очень много. Вполне достаточно, чтобы напугать человека до смерти. Вспомнив, каким был Шулер при нашей встрече на улице, вспомнив его походку, жесты, гримасы, его слова, я понял, что тогда он был до смерти напуган.

По телефону голос Нэгельсбаха звучал ничуть не веселее, чем во время моего визита:

— Так что там у вас — несчастный случай или убийство? Как вы сами понимаете, этим занимаются разные отделы.

— Я просто хочу знать, когда будет проводиться судебная экспертиза.

— И тогда вы обратитесь к своему другу из городской больницы, который, в свою очередь, позвонит судебным медикам. А что вы, позвольте поинтересоваться, делаете сами? Что касается меня… Во вторник… моя жена… я… В общем, завтра мой последний рабочий день, а после работы у нас предполагается скромная вечеринка, прощальные посиделки, так что мы будем рады, если придете и вы с подругой. Сможете?

Мне показалось, он боится, что в гости никто не придет. Они с женой всегда представлялись мне людьми, которым друзья не нужны, им вполне хватало друг друга, иногда я даже завидовал. Они сидели в гостиной, он мастерил из спичек здание мюнхенского Дворца юстиции, она вслух читала «Процесс» Кафки, а перед сном они выпивали по стаканчику вина. Интересно, супружеские симбиозы способны существовать только до пенсии?

По дороге в Шветцинген за мной следили. Еще раньше, когда я пешком шел два квартала от конторы до машины, мне показалось, что за мной кто-то идет. Но, оборачиваясь, я никого не замечал, а ощущения могут быть обманчивы, хоть Бригита и уверяет, что они всегда бывают верными, а вот мысли способны лгать. Автобан был почти пуст. У перекрестка в Мангейме я заметил в зеркало бежевую «фиесту», в Пфингстберге я остановился на крайней полосе, «фиеста» ушла вперед и скрылась за ближайшим поворотом. Я поехал дальше, за следующим поворотом обогнал грузовик и опять посмотрел в зеркало: «фиеста» снова оказалась сзади. Я воспользовался тем же приемом за несколько метров до съезда на Шветцинген. Едва она меня обогнала, я сел ей на хвост и не отставал, пока она не свернула в сторону; я поехал дальше и за Брюлем километра два трясся по кочкам проселочной дороги.

Меня не удивило, что у дома Шулера стоит полицейская машина. Перед бывшим складом никого не было. Я позвонил, вошел в дом, но не смог открыть дверь в архив. Когда я отъезжал, в зеркале снова появилась «фиеста».

Я устал. Устал от мира, в котором безобидного, дурно пахнущего старика, любителя копаться в бумагах, ни за что ни про что можно напугать до смерти. Устал от мира, в котором слишком много потрепанных пятидесяти- и стомарковых купюр. В котором некто входит как к себе домой в мою контору и преследует меня на бежевой «фиесте», а я даже не знаю, кто он такой и что ему нужно. В котором порученная работа мне не по душе. Она не интересует меня и, положа руку на сердце, не может интересовать моего клиента. Зато меня весьма интересуют сам клиент, смерть его жены и смерть его архивариуса. Разумеется, мой клиент не заинтересован в том, чтобы я интересовался этими вопросами. Тогда в чем же его интерес? И почему он дал мне заказ, который изначально не может его интересовать?

Прослушав сообщение на автоответчике, я подумал, что Велькер словно прочитал мои мысли. «Добрый день, господин Зельб. Не могли бы вы подъехать завтра? Я давно о вас ничего не слышал и хотел бы узнать, как продвигается наше дело и на каком этапе мы находимся. Сроки уже поджимают, и…» Он прикрыл трубку рукой, в телефоне что-то зашумело, как в ракушках на Тиммендорфском пляже (в детстве мама учила меня слушать, как шумит море), — иногда долетали обрывки слов, смысл которых от меня ускользал. Потом заговорил Самарин: «Мы знаем, что господин Шулер был у вас. Что он оставил у вас деньги. Вы должны нам помочь сделать все возможное, чтобы его доброе имя не пострадало из-за одного-единственного глупого поступка. Деньги нужно вернуть в банк. Так что завтра в три».

Мне надоела игра, в которую играют Велькер с Самариным. Я не стал перезванивать ни тому ни другому. Решил завтра утром связаться с Георгом в Страсбурге и спросить о первых результатах. Наметил также позвонить Нэгельсбаху в полицейское управление в его последний рабочий день. О том, что за мной следил водитель «фиесты», я совсем забыл.

14 Не с пустыми руками

Зато водитель «фиесты» про меня не забыл. На следующее утро в половине девятого он стоял на лестнице и звонил в дверь моей квартиры. Он позвонил много раз. Позже объяснял, что старался проявить тактичность: трезвонил, хотя легко мог открыть сам. Замок у меня ерундовый.

Он топтался на пороге, как уличный торговец: выражение лица одновременно вызывающее и безнадежное, поза напряженная. Ему было лет пятьдесят, не высокий и не маленький, не толстый и не тонкий, на щеках прожилки от лопнувших сосудов, волосы редкие. Черные синтетические брюки, светло-серые туфли, голубая рубашка с синим кантом на карманах и на планке, расстегнутая куртка. Бежевая, как его «фиеста».

— Итак, это были вы.

— Я?

— Вчера вы за мной следили.

Он кивнул:

— У Шветцингена вы меня сделали. Но я же знал, куда вы едете. Вы ведь просто съехали с автобана? Тайными, так сказать, тропами? — В его приветливости проскальзывали покровительственные нотки. — А синий «мерседес»? Он и по тайным тропам тоже за вами ехал?

Я промолчал, что понятия не имею, о чем он говорит.

Но он все понял по моему лицу:

— Ага, вот оно что! Его вы даже не заметили. А меня срисовали только вчера.

— Лучше бы я вас вообще никогда не срисовывал, в том числе и сегодня. Что вам нужно?

Он явно обиделся:

— Почему вы так со мной разговариваете? Я ничего вам не сделал. Хотел только…

— Что «только»?

— Вы… Я…

Я ждал.

— Вы мой отец.

Я, вообще-то, и всегда был медлителен, а с годами скорости не прибавилось. Мои эмоции постоянно запаздывают, я только в обед обнаруживаю, что утром меня оскорбили, и только вечером понимаю, что за обедом мне сказали приятные слова, которые должны были меня обрадовать. Никакого сына у меня нет. Но я не стал смеяться над моим визави, не захлопнул перед его носом дверь — я пригласил его в гостиную, усадил в кресло и сам сел напротив.

— Вы мне не верите? — Он кивнул. — Да, вы мне не верите. Мы для вас не существуем.

— Мы? У меня что, много детей?

— Не вижу ничего смешного! — Он принялся рассказывать, что то ли перед самым объединением,[2] то ли сразу после к нему в руки попали документы, из которых он узнал, что является приемным ребенком, а его настоящей матерью была Клара Зельб из Берлина.

— Что за документы?

— Мое личное дело.

— Личное дело?..

— Я работал на Министерство государственной безопасности и горжусь этим. Я расследовал серьезные преступления, у нас был такой процент раскрываемости, о каком вы можете только мечтать. Нет, у нас далеко не все было плохо, и я не позволю огульно все очернять, и себя в том числе!

Я протестующе замахал руками:

— Когда вы родились?

— Девятого марта сорок второго года. Как раз в это время вы в составе фашистского вермахта нападали на Советский Союз.

Я принялся считать. Девятого марта сорок второго года я жил в Гейдельберге в гостинице, за плечами у меня были польский поход, ранение и лазарет, я сдал второй экзамен на должность судьи и начал работать в прокуратуре. Снять квартиру я еще не успел, и Клара оставалась у родителей в Берлине. Или же путешествовала по Италии с подружкой Гиги? Или скрывалась где-то, чтобы родить ребенка? Я бы хотел иметь детей. Но не того, который родился девятого марта сорок второго года. С мая по август сорок первого я был в Вартегау[3] и не провел с Кларой ни одной ночи.

Я покачал головой:

— Мне очень жаль, но…

— Я так и знал! Знал, что вы начнете качать головой и заладите: мол, очень жаль, но я не имею к вам никакого отношения. Говорить о братьях и сестрах — это вы умели, но по-настоящему признавать братьев и сестер — тут вы качаете головой и от всего отмахиваетесь.

Он покачал головой и поднял руки вверх, изображая, как именно мы это делаем. Он хотел, чтобы его слова звучали язвительно, но они прозвучали жалобно.

Зря я сказал, что мне жаль! Мне нисколько не жаль, что я ему не отец. К тому же мои извинения провоцируют его упреки, на которые я опять рефлекторно реагирую извинениями. Я уже был морально готов попросить у него прощения за все те неприятности, которые Запад причинил Востоку, — и за все те, которые не причинил.

— А ведь я пришел не с пустыми руками! Вы же не заметили синий «мерседес», когда ехали в Шветцинген. Видимо, утром вы его тоже проворонили. — Он увидел интерес на моем лице. — Теперь вам хочется узнать больше. Так ведь и я хочу сказать вам больше. «Мерседес» появился, когда старик передал вам кейс и сел в машину. Он остановился, и когда началась кутерьма, пассажир вышел и рыскал сначала у вас в офисе, а потом у машины старика. Что он искал, не мне вам говорить.

— Вы знаете, кто были эти люди?

— Знаю только, что номера у «мерседеса» берлинские. Но я все выясню. Если мы с вами теперь объединим наши силы, то, учитывая, что мы оба специалисты в этой области, а вы уже… недолго уже…

Он запнулся.

Подумать только! Он нацелился заполучить мой бизнес как сын после отца. Не сразу, а после переходного периода, в течение которого наша фирма будет называться «Частные расследования. Герхард Зельб и сын». Я не стал предлагать ему вариант «Герхард Зельб и сын Клары Зельб». И не стал объяснять, что он, возможно, сын моей покойной жены, но никак не мой.

Я не собирался обсуждать с ним свои личные дела, не хотел говорить о своем браке, не хотел выставлять свою жизнь напоказ и выдавать Клару. В конечном итоге от нашего брака ничего не осталось. Но когда я начинал работать в прокуратуре Гейдельберга и Клара намеревалась перебраться ко мне, брак наш был молод, полон очарования и сулил счастье на долгие годы. Известие о том, что существовал кто-то еще, с кем у Клары были близкие отношения и от кого она родила ребенка, не оставило меня равнодушным. Этот кто-то не настолько ее любил, чтобы настоять на нашем разводе и жениться на ней. А может, он погиб? Мне вспомнился офицер, с которым мы были дружны и о котором сначала Клара говорила ужасно много, а потом вообще ничего, — он погиб под Москвой. Я принялся отыскивать в лице моего гостя его черты, но безуспешно.

— Как вас зовут?

— Карл-Хайнц Ульбрих, с дефисом, но без «т» на конце.[4]

— Где вы остановились?

— В отеле «Колпингхаус»… Адрес у меня — R-7. С ума сойти! Так можно назвать сигареты, но ведь не улицу же! — Он возмущенно покачал головой.

Я не стал объяснять ему принцип планировки Мангейма. И не спросил его, не стыдно ли ему, убежденному коммунисту, ночевать в «Колпингхаусе».

Как будто мало мне было неприятностей, тут еще и Турбо заявился со своей прогулки по окрестным крышам, спрыгнул с подоконника на кресло и, направляясь в кухню, потерся о ноги Карла-Хайнца Ульбриха. Тот произнес «кис-кис», удовлетворенно посмотрел вслед Турбо и бросил на меня торжествующий взгляд, как будто всегда знал, а сейчас получил неопровержимые доказательства того, что на Западе животные гораздо лучше, чем люди. К счастью, он хотя бы не произнес этого вслух.

Потом встал:

— Пожалуй, мне пора идти. Но я еще вернусь.

Не дожидаясь моих прощальных слов, он вышел в коридор, открыл дверь и осторожно прикрыл ее с другой стороны.

15 Без исповеди отпущения грехов не дают

Я позвонил в Страсбург, но Георга не застал, да и навряд ли за такой короткий срок у него могли появиться важные сообщения. Так что пришлось обходиться информацией, полученной от Шулера.

Но юрист из Страсбурга, имя или фамилия которого начинаются то ли на А, то ли на Л, то ли на П, оставил равнодушными и Велькера, и Самарина. Когда я отчитывался перед ними о проделанной работе, Самарин смотрел на меня с откровенно скучающим видом, а Велькер, казалось, отчаянно старался сохранять на лице терпеливое выражение.

Я закончил.

— Я вышел на страсбургский след и могу заниматься им дальше, но могу этого и не делать. Вы утратили интерес к негласному компаньону?

Велькер заверил меня, что его интерес к поискам негласного компаньона остается неизменным.

— Разрешите мне выписать вам еще один чек. Страсбург обойдется недешево.

Он вынул из внутреннего кармана чековую книжку и ручку и начал писать.

— Господин Зельб, похоже, что Шулер имел доступ к банку и взял оттуда деньги. — Самарин наклонился вперед и вперил в меня пронизывающий взгляд. — Он отдал деньги вам на хранение и…

— Он принес мне кейс, и я его храню. Не знаю, кому именно нужно его отдать, наследникам или полиции. Не знаю даже, кто его наследники и как погиб Шулер.

— Была автомобильная катастрофа.

— Кто-то его до смерти напугал.

Самарин покачал головой. Он делал это медленно, неуклюже, и вместе с головой раскачивалось туда-сюда и его туловище.

— Господин Зельб, — сказал он сквозь зубы, — взять то, что тебе не принадлежит, — это до добра не доводит.

— Что вы, что вы… — вклинился Велькер, тревожно переводя взгляд с Грегора на меня и протягивая мне чек. — Вы должны нас понять! Когда-то, много лет назад, господин Шулер был нашим учителем, хорошим учителем, и мы этого никогда не забудем. Его смерть стала для нас тяжелым ударом, а тут еще и подозрение насчет денег. Хотя я никогда не поверю…

Самарин взорвался:

— Ты думаешь, что…

— …что говоришь? — На миг лицо Велькера приняло торжествующее выражение.

Самарин так разозлился, что, вставая, чуть не опрокинул кресло. Но тут же взял себя в руки. С угрозой в голосе он протянул:

— Господин Зельб, вы еще обо мне услышите.

Я шел вдоль Шлосс-парка к дому Шулера. Я так и не понял, почему Велькер посмотрел на нас торжествующе. И почему пропажа денег беспокоила его гораздо меньше, чем Самарина. Что бы ни произошло с потрепанными пятидесяти-и стомарковыми купюрами, взял их Шулер или нет, по логике вещей босса это должно волновать гораздо больше, чем его помощника, даже если обязанности этого надменного и вспыльчивого помощника относятся к «практической сфере». Или же они играли со мной в доброго и злого полицейского? Но тогда Самарин мог ведь показать себя во всей красе, а он хоть и с трудом, но сдержался.

Я обернулся: меня никто не преследовал, ни мой якобы сын, ни «мерседес» синего цвета. Дверь мне открыла племянница Шулера. Глаза у нее были заплаканные, и она снова разрыдалась, как только начата говорить:

— От него ужас как воняло, он все время брюзжал и цеплялся к мелочам. Но он был такой хороший человек, такой хороший! Все об этом знали, ученики его любили, навещали, он им помогал, чем только мог.

Она сама у него училась, и ее муж у него учился, они и познакомились, нечаянно встретившись в доме у Шулера.

Мы сидели в кухне, которую она хоть немного привела в порядок и помыла. Она только что заварила чай и предложила мне чашку.

— Сахара в доме нет. Хоть этого я добилась. А вот насчет алкоголя его невозможно было уговорить. — При этом воспоминании она снова залилась слезами. — Долго бы он все равно не протянул, но от этого же не легче, понимаете? От этого не легче.

— Что говорит полиция?

— Полиция?

Я рассказал ей, что ее дядюшка попал в аварию прямо у моей двери.

— Я сразу поехал в Шветцинген, чтобы рассказать вам, но полиция меня опередила.

— Да, из Мангейма тут же сообщили в местную полицию, и они заехали сюда. Совершенно случайно я оказалась в доме. Я прихожу не каждый день, он хочет… то есть он хотел… — Она снова заплакала.

— А полицейские еще что-нибудь сказали или о чем-нибудь спрашивали?

— Нет.

— Перед самой аварией ваш дядюшка побывал у меня, очень расстроенный, как будто он только что испытал шок! Казалось, его что-то очень сильно напугало.

— Как же вы позволили ему сесть за руль? — В ее покрасневших от слез глазах легко читался упрек.

— Все произошло чересчур быстро. Ваш дядя… он едва появился — и сразу же уехал.

— Вы как-то могли ведь его удержать, я хочу сказать, вам надо было… — Она вытащила из кармана платок и высморкалась. — Извините, я знаю, его было не переупрямить, если он вобьет себе что-то в голову. Я тоже хороша — набросилась на вас с упреками! Я не хотела.

Теперь она смотрела печально, но я и сам ругал себя на чем свет стоит. Вот именно, почему я его не остановил? Почему даже не попытался? На этот раз замедленными оказались не только мои эмоции.

— Я…

Я так и не придумал, что сказать. Смотрел на ее сгорбленную спину, на ее покорно сложенные руки, в которых она зажала скомканный платочек, на доброе, доверчивое лицо. Она не спросила, кто я, приняла просто как дядюшкиного друга, с которым можно разделить горе и радость. Мне казалось, что я подвел не только Шулера, но и ее тоже; на ее лице я искал отпущение своих грехов. Но не нашел.

Без исповеди отпущения грехов не дают.

16 Ниже всякой критики

Когда мы с Бригитой приехали на прощальный вечер в Пфаффенгрунд, подвыпивший Нэгельсбах пребывал в отчаянно-веселом настроении.

— А-а, господин Зельб! Сначала коллеги не хотели отправлять вашего друга на судебную экспертизу. Но я с ними поговорил, и они все сделали. Кстати, по поводу «сделали»: теперь вам придется все делать самому, я вам больше не помощник.

Его жена отвела нас с Бригитой в сторону.

— Его начальник спросил, чем может его порадовать. Боюсь, он приедет сам, без приглашения. Не могли бы вы взять его на себя? Не хочу, чтобы он попался под горячую руку моему мужу.

Сегодня она надела длинное черное платье — то ли в знак траура по поводу расставания ее мужа со служебными обязанностями, то ли потому, что оно было красивое и ей к лицу, или же она задумала кого-то изобразить, Вирджинию Вулф например, или Жюльетт Греко… или Шарлотту Корде на пути к эшафоту. Она любит такие штучки.

В гостиной и столовой, разделенных раздвижной дверью, толпились гости. Я поздоровался со знакомыми представителями полицейского управления Гейдельберга.

Бригита шепотом спросила:

— Судебная экспертиза? Он говорил о судебной экспертизе? Ты имеешь дело с судебной экспертизой?

Фрау Нэгельсбах принесла нам по бокалу абрикосового крюшона.

В квартиру звонили не переставая, приходили все новые и новые гости. Дверь в коридор осталась открытой, и вдруг я услышал знакомый голос:

— Нет, я не приглашен. Я ищу господина Зельба, мне нужно с ним поговорить.

Карл-Хайнц Ульбрих, в бежевой куртке, белой синтетической рубашке и с галстуком в цветочек! Он сразу направился ко мне, схватил меня за руку и потащил по коридору в пустую кухню.

— Это русские. — Он шептал так тихо, как будто эти самые русские стояли рядом и могли нас подслушать.

— Кто?

— Люди в банке и в синем «мерседесе». Русские, или чеченцы, или грузины, или азербайджанцы. — Он многозначительно посмотрел на меня, словно ожидая моей реакции.

— Ну и что?

— Вы действительно отстали от жизни. — Он покачал головой. — С ними не шутят. Русская мафия не безобидная организация, какие бывают на Западе, не такая, как у итальянцев или у турок, — это что-то ужасное!

— Вы говорите так, как будто очень этим гордитесь.

— Вы должны соблюдать осторожность. Когда им что-то надо, они обязательно своего добьются. Что бы ни лежало в кейсе, ради этого не стоит вставать им поперек дороги.

Он что, набивает себе цену? Или он сам один из них, как бы они ни назывались? Мягкий нажим изнутри параллельно грубому наезду извне, чтобы заполучить кейс?

— А что там, в кейсе?

Он опечалился:

— Как прикажете нам работать вместе, если вы мне не доверяете? И как вы собираетесь с ними справиться, если мы не работаем вместе?

В кухню зашла Бригита:

— Пришел главный начальник, и фрау Нэгельсбах…

Но было уже поздно. Мы услышали, как Нэгельсбах преувеличенно вежливо здоровается с начальником: «Не желаете ли бокал крюшона? Или два-три бокальчика?» Некоторые ситуации не выдержишь, не напившись. Некоторых людей тоже.

Мы с Бригитой бросились в гостиную, хотя Ульбрих продолжал что-то бубнить. В качестве прощального подарка начальник принес Нэгельсбаху фотографию Управления полиции Гейдельберга, когда оно еще было Гранд-отелем, он старался быть любезным и не понимал, какие чувства вызывает у хозяина. Я заговорил с ним о полиции отдельных земель и страны в целом и о службе информации, и мне показалось, что он разбирается в том, о чем говорит. Я спросил его про русскую мафию, он пожал плечами:

— Знаете, что мне недавно сказал один человек с канала «RTL»? Частные каналы с ног сбились, выискивая материал для новых фильмов, но одно совершенно ясно: на что публика не клюет, так это на русскую мафию. Не в том дело, что ее не существует. Но она ниже всякой критики. У нее нет ни стиля, ни традиций, ни религии — ничего из того, что так импонирует у итальянцев. Она просто брутальна. — Он с сожалением покачал головой. — Даже здесь коммунизм разрушил всякие понятия о культуре.

Когда мы с Бригитой отправились домой, Ульбриха нигде не было видно. Надеюсь, что огни, которые я всю дорогу наблюдал в зеркало, принадлежали его «фиесте». Если нет, то теперь те люди знают о существовании Бригиты.

17 Черный кейс

Ночью я не спал. Отдать черный кейс Самарину? Или отнести в полицию, убедившись, что люди из синего «мерседеса» следят за мной и видят, что я делаю? Или же оставить под фонарем у конторы, когда они будут рядом? Подождать, пока они выйдут из машины, заберут его и уедут? И исчезнут из моей жизни?

Утром я позвонил страдающему от похмелья Нэгельсбаху. Объяснить ему, чего я хочу, было совсем не просто. Разобравшись в конце концов, что к чему, он очень возмутился:

— В полицейском управлении Гейдельберга, где я всю свою жизнь…

Он швырнул трубку. И через полчаса перезвонил:

— Можно проделать это в полицайпрезидиуме Мангейма. Там меня знают и разрешат заехать во двор. Вы говорите, в пять часов?

— Да, и передайте, пожалуйста, вашей жене, что я ее благодарю.

Он засмеялся:

— Она и правда замолвила за вас словечко.

Я не стал брать много вещей. Ровно столько, сколько могло поместиться в черном кейсе. Впрочем, много мне не понадобится. Я уезжаю всего на несколько дней.

Турбо почувствовал, что я куда-то собрался. Знает, что соседи о нем позаботятся, но все равно обиделся и исчез — так ведут себя маленькие дети, когда понимают, что родители уезжают без них.

Я взял вещи и поехал в салон к Бригите в Коллини-центр. Пришлось ждать, я читал старый «Штерн», статью про новый фильм, в котором молодая пара гэдээровских немцев — еще до объединения, но уже после введения западных марок — похищает деньги из старых, плохо охраняемых банков. Прямо как Бонни и Клайд.[5] А потом они, зарвавшись, начинают грабить банки Западного Берлина — в конце концов их застрелили.

Бригита распрощалась наконец с клиенткой и подсела ко мне.

— Слава богу, сейчас придет следующая! Реформа здравоохранения лишила меня трети старых клиенток, а новых, сам понимаешь, найти очень трудно, ведь страховщики больше не возмещают никакие расходы.

Я кивнул.

— Что-то случилось?

— Мне нужно уехать на несколько дней. Здесь дело застопорилось, попробую зайти с другой стороны, вдруг что-нибудь да получится. С этим делом что-то нечисто. Если кто-нибудь будет про меня спрашивать, можешь так и сказать.

Она обиделась:

— Знакомый сценарий. «Что такое?» — спрашивает она. «Ничего», — отвечает он с каменным лицом и разглядывает сгустившиеся сумерки за окном. Потом поворачивается и смотрит ей прямо в глаза. Его взгляд проникает ей в самое сердце. «Так надо, детка. Лучше тебе ничего не знать. Не хочу подвергать тебя опасности!»

— Ну, Бригита! Я все тебе объясню, как только вернусь. Конечно, ты имеешь право знать все, что знаю я. Но пока лучше держаться от этой истории подальше. Поверь мне!

— «Уж поверь мне, дорогая. — Он пристально смотрит на нее. — Сейчас я должен думать за нас обоих».

Раздался звонок. Бригита пошла к двери.

— Береги себя!

Мне удалось припарковаться на Аугустен-анлаге, недалеко от конторы. Я закрыл машину и направился к себе, никакого синего «мерседеса» поблизости не было видно. Я вытащил черный кейс, пересыпал деньги в мусорный мешок. Под письменным столом у меня стояли большой горшок и пакет с землей, я давно уже собирался пересадить здорово вымахавшую пальму. Положив мешок на дно нового горшка, я сверху пристроил пальму. Бедняге снова пришлось довольствоваться малым. А если ей что-то не нравится, пускай себе засыхает. Невелика потеря!

Свои вещи я сложил в кейс. Подхватил его и вышел на улицу, на другой стороне уже поджидал синий «мерседес». Пассажир на переднем сиденье открыл свою дверь, выскочил и побежал ко мне. Но машин вечером много, так что, пока он перебирался на мою сторону, я уже успел сесть в «кадет» и тронуться с места. Он замахал руками, «мерседес» загудел и вклинился в транспортный поток, но Вердерштрассе проехал на красный свет, пересек сплошную линию, впустил своего пассажира и догнал меня в центре Шветцингена.

Мольштрассе, Зеккенхаймерштрассе, Генрих-Ланц-штрассе — по дороге ехали машины и велосипеды, магазины работали, люди шли по тротуару, а перед церковью Святого Духа играли дети. Вокруг был нормальный, безопасный мир. Что они здесь мне сделают? Но «мерседес» ехал так близко, что я не видел бампера, зато мог разглядеть суровые, сосредоточенные лица водителя и пассажира. На Генрих-Ланц-штрассе они слегка задели мою машину, и у меня от страха мурашки побежали по спине. Когда на Рейхсканцлер-Мюллер-штрассе зажегся красный свет, мы остановились, пассажир вылез и подошел к моей запертой двери. Не знаю, что бы он сделал, если бы в этот момент мимо не проезжала полицейская машина и тут же не загорелся зеленый свет.

Перед полицайпрезидиумом я двумя колесами заехал на тротуар, с кейсом в руках вылез из машины, поднялся по ступенькам и скрылся за дверью — пассажир «мерседеса» не успел даже выйти. Обняв кейс, я прислонился к стене и так долго не мог отдышаться, будто пробежал бегом всю дорогу от Аугустен-анлаге до Бисмаркштрассе.

Во дворе стоял «ауди» Нэгельсбаха. Он забрал у меня кейс и положил его на пол возле пассажирского сиденья. Потом помог мне забраться в багажник.

— Жена постелила для вас плед. Потерпите?

Выпуская меня на стоянке аэропорта Нойостхайм, он уверенно заявил, что никто нас не преследовал. Он не сомневался также, что никто не видел, как я вылезал из багажника, и, следовательно, никто ничему не удивился.

— Поехать с вами?

— Неужели вы уже начали страдать оттого, что не знаете, как убить лишнее время?

— Нет, со вчерашнего дня мне поручено подметать пол и мыть посуду.

Вид у него был несчастный и смущенный.

— Ну, пока!

Вскоре я уже летел в самолете над Мангеймом, высматривая внизу синий «мерседес» и бежевую «фиесту».

18 Боязнь высоты

Моя соседка боится высоты — попросила меня держать ее за руку, я согласился. Пока взлетали, я успокаивал ее тем, что большинство катастроф происходит не при взлете, а при посадке. Через полтора часа мы начали снижаться, и я признался, что нарочно соврал, — на самом деле большинство авиакатастроф происходит не во время приземления, а как раз при взлете. А взлет давно уже позади, так что она вполне может успокоиться. Но она не успокоилась и в аэропорту Темпельхоф убежала, даже не попрощавшись.

В Берлине я не был с сорок второго года, и ни за что бы не поехал, если бы не оказалось, что добираться до Котбуса проще всего именно через Берлин. Я знал, что четырехэтажный дом, в котором я вырос, и все соседние дома были разрушены в сорок пятом, а в пятидесятые годы вместо них построили квартал пятиэтажек. Мои родители погибли при авианалете. Родители Клары еще до окончания войны переехали из виллы на озере Ваннзее в виллу на озере Штарнбергер-Зее. Друзей детства и юности разметало по свету. В семидесятых была встреча класса. Я не поехал. Мне не хочется вспоминать.

На перекрестке Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден нашлась дешевая гостиница. Я стоял у окна, смотрел на машины, и вдруг мне страшно захотелось пройтись по улице, посмотреть, что там есть, и, может быть, найти кафе, где кормят тем, к чему я привык с детства, где можно вспомнить вкус домашней снеди. Я пошел к Бранденбургским воротам, посмотрел, как растут дома и тянутся к небу краны на Парижской площади. В районе Потсдамской площади городу вскрыли грудную клетку и проводили операцию на открытом сердце: прожекторы, котлованы, краны, леса, скелеты домов, кое-где почти достроенные дома с уже готовыми стенами, балконами и окнами. Дальше я увидел Министерство воздушных сообщений, остатки Ангальтского вокзала, а на берегу у Темпельхофа — дом, в котором я работал помощником адвоката. Улицу своего детства я старательно обходил стороной.

Я так и не нашел такого кафе, которое бы внушало надежду, что здесь кормят по старинке. Зато набрел на итальянский ресторан, в котором окунь с вяленым мясом и шалфеем и ванильный пудинг были приготовлены так, как следует, а сардинское белое вино оставляло далеко позади все фраскати, соаве, пино и что там еще водится. Я отвел душу, спросил, где ближайшая станция метро, и отправился в гостиницу.

На «Галльских воротах» собирался пересесть. Вышел из последнего вагона — передо мной выросли, как будто нарочно поджидали меня здесь, то ли семь, то ли восемь бритоголовых парней в темных куртках и высоких тяжелых ботинках.

— Эй, дед!

Я хотел пройти мимо, но они меня не пропустили, а когда я попытался их обойти, загородили мне дорогу. Затем меня оттеснили на край перрона. Метро здесь выходит на поверхность над Ландверским каналом, поэтому внизу темнела вода.

— Куда собрался, дед?

Несколько молодых людей, стоявших на противоположном перроне, с любопытством смотрели на нас. Кроме них, никого вокруг не было.

— В гостиницу спать.

Они засмеялись, как будто я очень удачно пошутил.

— В гостиницу, — повторил один, согнулся и несколько раз хлопнул себя по ляжкам, — спать! Ты же участвовал, дед.

— Участвовал в чем?

— Как — в чем? В деле фюрера! Ты его видел?

Я кивнул.

— Дай деду хлебнуть пивка, он видел фюрера! — Предводитель толкнул соседа локтем. Сосед протянул мне банку.

— Большое спасибо, но сегодня я уже выпил, так что мне вполне достаточно.

— Эй, вы, слыхали — он видел фюрера!

Предводитель повернулся к своей своре, потом громко повторил это парням на другой платформе. И спросил меня:

— А как ты его приветствовал?

— Вы же знаете.

— Покажи мне, дед!

— Мне не хочется.

— Ты не хочешь мне показать, как это делается? Тогда повторяй за мной! — Он щелкнул каблуками, рывком вытянул вверх правую руку и гаркнул: — Хайль Гитлер!

— Мне не хочется.

— Значит, тебе хочется поплавать?

— Нет, мне хочется просто пойти в гостиницу спать.

На этот раз никто не засмеялся. Предводитель приближался, а я отступал до тех пор, пока не коснулся спиной парапета. Он поднял руки и ощупал меня, как будто искал оружие.

— Дед, у тебя ведь нет спасательного круга. Ты же можешь утонуть. Как только вода попадет в нос… — Он с силой воткнул мне в ноздри указательный и средний пальцы и запрокинул голову назад, так что я чуть было не потерял равновесие. — Ну? — Отпустил.

Было больно. Я испугался. И не мог сразу сообразить, следует ли играть по их правилам. Насколько это разумно? Или это трусость? Предательство? Стоит ради этого рисковать жизнью и здоровьем? Потом они меня схватили, и я пролепетал: «Хайль Гитлер!» А поскольку предводитель требовал, чтобы я говорил громче, я сказал громче, а когда он велел: «Еще громче» — и они меня отпустили, я, стоя посреди перрона, выкрикнул во все горло:

— Хайль Гитлер!

Тут они снова расхохотались и зааплодировали:

— Браво, дед, браво!

Но предводитель молча качал головой, пока остальные не угомонились, а потом сказал:

— Вы что, не видели? Он руку не поднял. Без руки не считается.

Они посмотрели на него, на меня, на него и все поняли, прежде чем понял я. Схватили меня за руки и за ноги, с гиканьем раскачали — «раз, два, три», — а когда с грохотом подъехала электричка, бросили через парапет в канал. Я вынырнул, а они все еще что-то горланили — я слышал.

На ближнем берегу каменный откос был слишком высокий, но мне удалось добраться до другого берега, я поднялся по деревянному мостику и оказался на улице; два такси проехали мимо, но третье было оборудовано пластиковыми сиденьями. Уже через двадцать минут я стоял под горячим душем в гостинице.

Серьезных повреждений я не получил. Бок, которым я ударился о воду, на следующее утро представлял собой один сплошной синяк. Начался насморк, немного подскочила температура. Но больно было совсем от другого. Вчера мне представилась возможность исправить то, что в свое время я сделал неправильно. Уникальный шанс! Но я снова оплошал.

19 Все постепенно срастается

Сорбский кооперативный банк находится в Котбусе на Старой рыночной площади. Я вошел и начал присматриваться, потом подумал, что уже успел намозолить всем глаза, и пошел к кассе покупать за девяносто одну с половиной немецкой марки пятидесятидолларовую купюру, за которую в «Дойче-банке» на другой стороне улицы заплатил девяносто девять с половиной тех же немецких марок.

Внешне банк почти ничем от других банков не отличался. Современная мебель из дерева и стали, на стенах крупноформатные абстрактные картины. Правда, у двери имелся барельеф, на котором, словно охраняя вход, стоял изображенный в человеческий рост Ганс Кляйнер. Необычным было и то, что стол директора Веры Сободы стоял в общем зале, представляя собой то ли кооперативно-социалистическое наследие, то ли последний писк моды в новоявленной науке управления предприятиями и людьми. Если сидящая за столом и есть Вера Собода, значит, Сорбским кооперативным банком руководит женщина среднего возраста, полноватая, довольно простецкого вида, больше похожая на трактористку сельхозкооперации, чем на банкиршу. Но подходившие к ней за советом подолгу возле ее стола не задерживались, из чего я заключил, что начальница умела давать на их вопросы быстрые и точные ответы.

Сбоку от здания здесь тоже имелись ведущие во двор ворота. Я целый день, промерзнув до костей, проболтался около банка — то заскакивал в магазин или кофейню «Эдушо» на другой стороне улицы, то торчал в подворотнях или в парадных, но так и не заметил ни одной въезжающей или выезжающей машины. Не видел я и молодых людей в темных костюмах. Многочисленная публика состояла из местных, весьма скромных вкладчиков, кое-кто в куртках и светлых туфлях, какие носит Карл-Хайнц Ульбрих, кое-кто в ярких блестящих спортивных костюмах, некоторые в штанах и украшенных заклепками куртках такого синего цвета, как будто синий материал, из которого шили рубашки для членов Союза свободной немецкой молодежи, снова запустили в оборот, но уже в новом, западном дизайне.

Только одежда напоминала теперь о другой Германии. Здешние магазины принадлежат к тем же сетям, что в Мангейме и Гейдельберге, Фирнхайме и Шветцингене. Я заглянул в боковые улочки. Здесь, на Востоке, чуть больше разрытых дорог, чуть больше домов, в которых проводят ремонт, кое-где попадались совершенно разрушившиеся здания. Зато было меньше архитектурных уродцев шестидесятых и семидесятых годов, а кварталы блочных домов, которые я видел на подступах к городу, нисколько не отличались от кварталов в Вальдхофе или на Боксберге. Все, чему следовало срастись, постепенно срастается.

Во второй половине дня пошел дождь, из носа у меня текло, температура поползла вверх, я купил в аптеке таблетки, которые превращают слизистую оболочку в пергамент. Нет, люди здесь тоже другие. У них не только другая одежда — более убогая. У них другие лица — более усталые. Они двигаются медленнее, неувереннее, осторожнее. Ни следа привычной бодрости и решительности ни в лицах, ни в жестах. Они напомнили мне прежние времена.

Я видел в витринах свое отражение: еле передвигающий ноги невзрачный старикашка с усталым лицом в мокром старом плаще. Может быть, мое место на Востоке, а не на Западе?

Во второй половине дня из телефонной будки перед Сорбским кооперативным банком я дозвонился до уехавшего в Страсбург Георга. У негласного компаньона появилось имя. Пауль Лабан — Л подходило, время подходило, он был профессором Страсбургского университета, то есть человеком состоятельным, его приглашали на работу в Гейдельбергский университет как pas в то время, когда негласный компаньон интересовался домами и квартирами в Гейдельберге.

— Наследники есть?

— Своих детей у него не было. Что стало с сыном и дочерью его сестры, пока не знаю. Но выясню.

В четыре часа банк закрылся. В пять начали расходиться сотрудники. В шесть показалась начальница. Я пошел за ней к трамваю. Вагон был пуст, и мы сидели вдвоем: она впереди, во втором ряду, я за ней, в седьмом. Через несколько остановок она поднялась и, не дойдя до двери, остановилась около меня: «Ну что ж, нам выходить».

20 Наши прежние были такие же

Мы шли под дождем. Район оказался старым, еще с виллами. Некоторые дома были восстановлены во всем их былом великолепии, таблички сообщали о расположенных здесь офисах, адвокатских конторах и юридических консультациях. На других штукатурка облупилась до кирпича, оконные рамы и двери рассохлись, кое-где обвалились балконы. Фрау Собода шла, не говоря ни слова, я шел рядом, тоже не говоря ни слова. Вслед за ней я оказался в одном из обшарпанных домов. На третьем этаже фрау Собода открыла дверь и пригласила меня в гостиную.

— Она не потухла. — Фрау Собода показала на большую зеленую кафельную печку. — Внизу еще есть жар. Сейчас нагреется. — Хозяйка подбросила угля и включила вентиляцию.

— Я…

— Вы из полиции, я знаю.

— Как…

— Наши прежние были такие же. Я имею в виду этих, из органов. Из государственной безопасности. Как вы вошли в банк и начали все разглядывать… Вы весь день не спускали с банка глаз — вроде бы незаметно, но когда заметишь, становится все равно. Потому что игра в любом случае уже окончена. — Она окинула меня взглядом. — Вы с Запада, и вы старше, чем были ваши здешние коллеги. И тем не менее…

Мы стояли.

— Можно, я отнесу свой плащ в коридор? Боюсь испортить вам ковер.

Она рассмеялась:

— Давайте сюда! Наши таких вопросов никогда не задавали.

Вернувшись, она предложила мне сесть в кресло и сказала:

— Я рада, что этого больше нет.

Я ждал, но она погрузилась в собственные мысли.

— Давайте начнем с самого начала?

Она кивнула:

— Я долго ничего не замечала. Думаю, именно поэтому они и назначили меня директором банка. Я ведь получила образование еще до девяностого года, о банковском деле на Западе понятия не имела и вникала в детали медленно, с большим трудом. — Она начала разглаживать скатерть на стоявшем между нами столике. — Я действительно думала, что это мой шанс. Многие сберкассы закрылись, сотрудников поувольняли, а тем, кому позволили остаться, пришлось начинать снова с самых низов. А я вдруг вон как: из кассирш прямо в директора! Поначалу я боялась, что меня повысили только для того, чтобы я вышвырнула на улицу всех сотрудников и никому из ваших не пришлось бы марать руки. Не мне вам говорить, что довольно часто именно так и происходило. Но нет, в Сорбском банке никого не сократили. Так что я вытянула счастливый билет, я впряглась и пахала — и допахалась до того, что распался мой брак. — Она покачала головой. — Нашу семейную жизнь нельзя назвать счастливой. Мы бы все равно когда-нибудь расстались. Но, возможно, не год назад, когда я как одержимая вгрызалась в науку и закопалась в книжки. И поняла, что у меня получится: все, что я вычитала из книг, до чего дошла своим умом, все, что я поняла и научилась делать, как надо, хотя зачастую меня вывозила удача, а не умение, — все приносит свои плоды. Сейчас уже я бы не побоялась руководить любым западным банком такого же уровня. — Она посмотрела на меня с гордостью. — Только кому я там нужна, особенно теперь!

Я сказал, мысленно попросив прощения за «трактористку»:

— Если бы у меня был банк, я бы обязательно назначил вас управляющей.

— Но у вас банка нет. — Она улыбнулась.

Пока она говорила, я видел на ее простецком лице несомненную печать ума. Теперь я разглядел неброскую миловидность.

— Когда вы заметили, что происходит что-то необычное?

— Полгода назад. Сначала я почувствовала, что что-то не так. Прошло какое-то время, прежде чем я догадалась, что именно. Надо было пойти в полицию. Но адвокат, у которого я осторожно навела справки, сомневался, что я вообще имею право обращаться в правоохранительные органы, — якобы в трудовом законодательстве есть понятие «вистл бловер»,[6] и этакого борца за справедливость можно уволить, если он донес на своего работодателя, хотя работодатель сделал нечто противозаконное и сотрудник сообщил об этом с полным на то основанием. Но дело не только в том, что я боялась потерять работу. Знаете, — она посмотрела на меня вызывающе, — я-то всегда падаю на обе ноги. А что будет с сотрудниками Сорбского кооперативного? Нас много, возможно слишком много, и я не думаю, что банк удержится, когда все вскроется.

Чем дольше она говорила, тем больше мне нравилась. Раньше я думал, что мужчины — прагматики, а женщины — романтики. Сегодня я знаю, что все обстоит наоборот, просто прагматичные мужчины и романтичные женщины обманывают и себя, и других. А еще я знаю, что прагматичная женщина с сердцем и романтичный мужчина с головой — явления редкие и удивительные.

— Как же вам удалось разобраться?

— Случайно, как же еще! На такое нельзя рассчитывать, и предвидеть такое невозможно. Одна вкладчица упорно твердила, что неделю назад внесла пятьдесят марок, но сберкнижки у нее при себе не было, а теперь, когда она ее принесла и хочет, чтобы ей сделали запись о пятидесяти марках, компьютер не подтверждает факт поступления денег.

— И как вы поступили?

— Фрау Зельман я знаю целую вечность. Пожилая женщина, видимо, экономит каждую копейку, добросовестная до педантичности. У нее была с собой квитанция о внесении денег, ее, конечно, легко подделать, но фрау Зельман не занимается подделками. В общем, я внесла в ее книжку запись о пятидесяти марках, а вечером начала искать их в компьютере. Потому что Таня, которая подписала квитанцию, такая же добросовестная женщина, как фрау Зельман: представить не могу, чтобы она забыла сделать запись.

— Так вы нашли эти пятьдесят марок?

— Мы работаем со специальной системой, которая, среди прочего, логирует наши операции в специальный файл. Он для нас недоступен, потому что с его помощью нас контролируют, а потому мы не должны иметь возможности им манипулировать. Но я хорошо разбираюсь в компьютере, так что попыталась войти в файл-протокол.

— И?

Она засмеялась:

— Вы так сосредоточенно слушаете.

Я кивнул. У меня поднялась температура, я чувствовал, что долго не выдержу. За то небольшое время, какое у меня еще есть, я должен все выяснить и во всем разобраться.

— Я вошла в файл-протокол, а там внесенные пятьдесят марок зарегистрированы. Но одновременно был проведен платеж на сумму тридцать пять тысяч марок — явно больше, чем могла накопить фрау Зельман со всей ее бережливостью. Они по ошибке пометили в протокольном файле то, что ушло не на настоящий счет фрау Зельман, а на фиктивный, а поскольку оба вклада были осуществлены одновременно, они внесли на фиктивный счет и пятьдесят марок, и тридцать пять тысяч. Я продолжила поиски и нашла папку с фиктивными счетами, а на счете фрау Зельман обнаружились и только что пришедшие пятьдесят, и тридцать пять тысяч, а всего у нее набралось сто двадцать тысяч, примерно на сто тысяч больше, чем на ее настоящем счете. Я нашла и все остальные счета, судя по которым наши бедные сорбы сплошь богачи. И такие, где покойные нищие сорбы числятся людьми не только живыми, но и богатыми.

— Собственно говоря, все просто.

Я надеялся, что, соглашаясь со мной, она скажет какую-нибудь фразу, которая мне все объяснит.

— Да. Если имеешь банк, отмывать деньги совсем не трудно, и, наверное, существует не только этот способ. Как только деньги попадают в банк, банку остается инвестировать их таким образом, чтобы они пропали. Большую часть денег они инвестировали в Россию.

— В свои собственные предприятия.

— Думаю, что да. — Она посмотрела на меня. — Что будет дальше? Что будет, когда вы арестуете Велькера и Самарина? Что будет с Сорбским банком?

— Не знаю. Раньше я мог спросить Нэгельсбаха, но он ушел на пенсию, я бы с удовольствием перевел свои деньги из Баденской кассы служащих в Сорбский кооперативный, но их явно не хватит. Это ведь не страшно, что я не кооператор, или как? Я ведь и не госслужащий тоже. Шулер был госслужащим на пенсии, но он мертв. Понимаете? Я сам до сих пор не понимаю, почему мертв Шулер.

Она испуганно смотрела на меня.

Я встал:

— Мне нужно идти. Не хочу оставлять ваш вопрос без ответа. Но мне нужно лечь. Я болен. У меня температура. Вчера скинхеды швырнули меня в Ландверский канал, что в некотором смысле было вполне справедливо, а сегодня я целый день провел под дождем на холоде. У меня не течет из носа только потому, что я купил в аптеке лекарство от насморка. Зато голова у меня тупая и тяжелая, как котел, так что лучше бы у меня не было вообще никакой. К тому же меня знобит.

У меня стучали зубы.

Она встала с кресла:

— Господин…

— Зельб.

— Господин Зельб, вам вызвать такси?

— Мне бы лечь сейчас на диван, а вы лягте со мной рядом, чтобы я согрелся.

Ложиться она не стала. Но постелила мне на диване, навалила сверху все имеющиеся у нее перины и шерстяные одеяла, дала два аспирина, приготовила грог и держала свою прохладную руку на моем горячем лбу, пока я не уснул.

21 Какие лица!

Когда я проснулся, было уже светло. Мой костюм аккуратно висел на стуле. На столе лежала записка: «Постараюсь вернуться к четырем. Выздоравливайте!» Я пошел на кухню, заварил чай, взял кружку и снова лег на диван.

В голове прояснилось. Но из носа текло, горло саднило, во всем теле ощущалась такая слабость, что хотелось весь день дремать под одеялом. Мне бы смотреть в окно, как ветер, прогнав с голубого неба тучи, раскачивает голые ветки платанов, а капли дождя стекают по стеклу. Слушать бы, как шумит дождь. И не думать о Шулере, которого я мог спасти, если бы не моя медлительность, не думать о скинхедах, перед которыми выставился дураком, и о Карле-Хайнце Ульбрихе, который, хоть и не понравился мне, все-таки затронул в моей душе какие-то струны. Но стоило мне задремать, как они были тут как тут — Ульбрих в погоне за отцовской любовью и денежными дотациями, скинхеды и мой страх, шатающийся Шулер с кейсом в руках. Так что я встал с дивана, сел у печки и принялся думать о том, что мне рассказала Вера Собода. Она права: если имеешь банк, отмывать деньги совсем не трудно. Грязные деньги уходят на фиктивные счета клиентов Сорбского кооперативного банка (эти счета учитываются второй системой), а оттуда инвестируются в предприятия, которые приносят сплошные убытки и, возможно, не существуют вообще. Так клиенты освобождаются от денег, о существовании которых даже не подозревали, а люди, которым принадлежат как грязные деньги, так и предприятия, получают обратно уже отмытые денежки. У фрау Зельман на счете лишних сто тысяч — даже если и не работает принцип добавлять каждому по сто тысяч (возможно, клали сумму, в три-четыре раза превышающую реальный счет), при наличии тысячи-другой клиентов отмывать можно миллионы.

Видимо, Шулер выяснил, где хранятся грязные деньги. Почему он не пошел с этим в полицию? Почему ко мне? Потому что ему не хотелось иметь отношение к аресту Велькера, который когда-то был его учеником? Отец которого был другом и покровителем Шулера?

Было двенадцать часов. Я прошелся по квартире. Кухню в свое время выкроили из ванной комнаты, гостиная используется как спальня, диван — это ее постель, сегодня ночью она спала в зимнем саду, он же по совместительству кабинет с письменным столом, компьютером и подвесной кроватью. Будучи директором банка, она могла бы позволить себе гораздо больше. Что она делает с деньгами? Около стола висели фотографии: она с мужем и без него, с ребенком и без него — у белокурой девочки высокий лоб и светлые волосы, она настолько же изящна, насколько коренаста сама фрау Собода. Может быть, это не дочь, а племянница? Я взял с письменного стола лист бумаги.

Снизу я приписал адрес и номер телефона. Потом вызвал такси и поехал на вокзал. Ближе к вечеру я вернулся в Берлин.

Не знаю, какой черт меня попутал. Вместо того чтобы поменять билет со следующего дня на сегодняшний или наплевать на него и сразу же сесть в поезд, я вернулся в отель на Унтер-ден-Линден, еще раз прошелся по Берлину и снова оказался у «Галльских ворот». Что мне там понадобилось? Кстати, я снова побывал на улице, на которой вырос. Колонка, из которой я огромным поршнем накачал воды, видимо, была та же самая, из которой я качал воду в детстве. Но это не наверняка.

На этот раз у «Галльских ворот» мне встретились те, которые в прошлый раз болтались на другой платформе. Черные штаны, куртки и пара девиц в черных ползунках. Я их не узнал. Зато они меня узнали. «Это же тот старикашка, который орал „Хайль Гитлер“. Эй, старый нацист!»

Я ничего не сказал. Разве они не видели, что я кричал не по своей воле и в конце концов оказался в канале? Или виновата подъехавшая тогда электричка?

Они подошли и оттеснили меня к перилам. Какие лица, подумал я, лица глупых, фанатичных детей. А еще я подумал, что за «Хайль Гитлер», выкрикнутое два дня назад, я и без того уж наказан вполне достаточно. За «Хайль Гитлер» многолетней давности и за все зло, которое я принес тогда, работая прокурором, я, возможно, заслуживаю наказание гораздо более суровое. Но не от этих детей.

— Пропустите меня, пожалуйста.

— Мы антифашисты!

У них тоже оказался предводитель, долговязый очкарик. Когда я попытался протиснуться между ними, он схватил меня за грудки:

— Мы не потерпим в своем городе фашистов!

— Неужели вам мало молодежи, которой вы можете это доказывать?

— Всему свое время! Сперва старикам, потом молодым.

Он продолжал меня держать.

И тут я потерял самообладание. Оттолкнул его руку и влепил ему две пощечины, ударил по его тупой морде один раз слева, другой справа. Он налетел на меня, прижал к парапету и стал выталкивать через перила. Никаких «раз, два, три», остальные молча и исступленно бросились помогать, я молча и исступленно сопротивлялся, пока не перевесился через перила вниз головой. Они разжали руки, и я плюхнулся в воду.

Когда я стоял на обочине, мимо одно за другим проезжали такси, водители притормаживали, видя, что я им машу, но тут же, заметив мою мокрую одежду, прибавляли скорость. Полицейская машина последовала их примеру. Наконец надо мной сжалилась одна молодая женщина, она довезла меня до гостиницы. Портье, дежуривший два вечера назад, снова был на посту. Он узнал меня и расхохотался во все горло. Мне было не до смеха.

22 Старая цирковая кляча

Прощание с Берлином меня не огорчило. Когда в субботу утром самолет летел над городом, я смотрел вниз. Много воды, много зелени, большие и маленькие дома, церкви с башнями и церкви с куполами — все, что положено. Берлин, конечно, большой город, кто же спорит. Берлинцы неприветливы, их дети невоспитанны, их таксисты негостеприимны, полицейские профнепригодны, а портье невежливы, — наверное, в городе, который несколько десятилетий находится на содержании, по-другому и быть не может. Но мне это не нравится.

В Мангейм я вернулся угрюмый, простуженный и сотрясаемый ознобом. Нэгельсбах оставил мне на автоответчике сообщение, что моя машина стоит на Вердерштрассе, он позаботился о том, чтобы полицейские не отправили ее на штрафстоянку за чертой города, а поставили на моем углу, то есть сэкономил мои деньги. Георг вернулся из Страсбурга и желал отчитаться. Бригита на выходные уехала с Мануэлем в Беерфельден. Велькер настаивал на встрече — самое позднее в воскресенье утром; в выходные он никуда не поедет и будет ждать моего звонка и моего визита. В промежутках между этими сообщениями раздавались стенания Карла-Хайнца Ульбриха: нам совершенно необходимо поговорить. У него появился сотовый, так что я должен ему перезвонить. Я стер сообщение, даже не записав номер.

От конторы до дома я прошел пешком, чувствуя, что к ногам привязаны булыжники; поднимаясь по лестнице, я боялся, что опять, как перед Рождеством, не сумею вскарабкаться на свой этаж. Лежа в постели, позвонил Филиппу. Он сегодня не дежурил и тотчас пришел.

— Ты даже не представляешь, до чего я рад тебя видеть. Можешь меня послушать? Выпиши мне что-нибудь и купи, что выпишешь, ладно? Завтра утром я обязан быть в форме.

Он достал стетоскоп:

— Посмотрим, работает он еще или нет. Я не пользовался им с тех пор, как был ассистентом.

Я покашлял, задержал дыхание, вдохнул, выдохнул.

Внутри все хрипело, даже я это слышал. Он выпрямился, вид у него был очень серьезный.

— Будешь принимать антибиотики, сейчас я за ними схожу. Но вставать завтра — даже не думай!

— Мне нужно.

— Объяснишь, когда я вернусь, а я тебя отговорю.

Он взял у меня ключ и ушел. Или так и не отходил от моей постели? Нет, вернулся, принес лекарство, пошел на кухню и набрал стакан воды.

— Бери!

Оказывается, я спал.

Он взял на кухне стул и сел у кровати.

— Когда будет следующий инфаркт, для тебя это только вопрос времени. Хорошо хоть курить стал меньше. Посмотри, какой ты измотанный. Если ты в таком состоянии опять начнешь совершать подвиги, то опасность возрастет во много раз. Ты всегда поступаешь по-своему, я знаю. Вопрос-то в сущности простой: стоит твое завтрашнее дело такого риска? Может, есть дела поважнее? Более важные заказы, прогулки с Мануэлем, бурная ночь с Бригитой?

— Раньше бурную ночь с Бригитой ты бы поставил на первое место. Или порекомендовал бы мне двух темпераментных медсестричек.

Он усмехнулся:

— Какие предложения я делал тебе в свое время! Метал бисер перед свиньями. Радуйся, что у тебя есть Бригита. Без нее ты бы моментально превратился в брюзгливого, угрюмого, занудного старикашку.

— А ты?

— Я? Я рад, что у меня есть Фюрцхен. Вот соберусь с духом и женюсь на ней.

Я вспомнил, как он однажды уже собрался с духом. Как мы с Фюрузан — гордой, красивой медсестрой-турчанкой, — ее матерью и братом ждали Филиппа. В стельку пьяного Филиппа, который у входа в бюро записи актов гражданского состояния признался, что не готов стать мужем, и которого ударил ножом брат Фюрузан. Вспомнил разочаровавшегося в жизни и женщинах Филиппа, который лежал в больнице, приходя в себя после ножевого ранения.

— Больше никаких шашней на стороне?

Он поднял руки вверх:

— Если какая-нибудь строит мне глазки, я тут же делаю стойку. Я как старая цирковая кляча. Услышит туш и начинает ходить по кругу. Но предпочла бы оставаться в стойле и жевать свой овес. Публика видит, что цирковая кляча, хоть пока еще и бегает по этому самому кругу, все равно уже старая, — вот и женщины видят, хоть иногда я на них засматриваюсь, а бывает, и флиртую — я ведь знаю, что им сказать и как доставить удовольствие.

Он смотрел куда-то в пространство.

— Ты предвидел это заранее?

— Я думал, что, когда это начнется, воспоминания о прошлом заменят мне все, чего уже не будет в настоящем. Но воспоминания не срабатывают. Я представляю себе, что было и как было и что это было здорово, вижу все четко, как на фотографии. Но ощущения нет. Я знаю, что у нее была прекрасная на ощупь грудь или задница или что она потрясающе двигалась на мне, она просто… или что она мне… Но я только знаю, а не чувствую. У меня нет тех ощущений.

— Так и должно быть. Воспоминания — это воспоминания.

— Ничего подобного! — Он разволновался. — Когда я вспоминаю, как я злился, когда перестраивали операционную, то эта злость тут как тут. Когда я вспоминаю, как радовался, что купил яхту, я снова радуюсь. И только любовь неподвластна памяти. — Он встал. — Тебе нужно поспать. Завтра не пори горячку.

Я лежал и смотрел в сумерки. Неужели любовь неподвластна памяти? Может быть, не любовь, а желание? Не перепутал ли мой друг желание с любовью?

Я решил, что на следующий день звонить Велькеру не буду. Я до сих пор так и не придумал, что ему сказать, чем пригрозить, как остановить. Отосплюсь и приду в себя. Угощу Турбо баночкой скумбрии, которую привез из Котбуса. Почитаю книгу, сыграю партию в шахматы против Кереса, Эйве или Бобби Фишера. Приготовлю обед. Выпью красного вина, Филипп ни слова не сказал о том, что моим антибиотикам противопоказано красное вино или что красному вину противопоказаны мои антибиотики. Следующему инфаркту придется некоторое время подождать.

23 Кошки-мышки

Но в девять часов утра меня разбудил телефон. Звонил Велькер.

— Откуда у вас мой номер?

Вот уже пять лет его нет в телефонной книге.

— Я знаю, сегодня воскресенье и еще рано. Но вынужден настаивать на том, чтобы вы заглянули ко мне. Машину оставите во дворе, это в любом случае будет вам…

Он не договорил. Игра была мне уже хорошо знакома: Велькер начинает говорить, потом закрывает трубку рукой, потом вступает Самарин:

— Ждем вас к полудню. В двенадцать часов.

— Как мне попасть во двор?

Он подумал.

— Позвоните три раза.

Итак, ничего не получится: ни поспать, ни отдохнуть, ни приготовить еду, ни почитать, ни сыграть в шахматы. Я напустил в ванну воды, добавил розмаринового масла и лег. Пришел Турбо, я дразнил его, прицельно стреляя в него каплями воды. Капнуть воды на большой палец и щелкнуть указательным — упорно тренируясь, можно довести это умение до мастерства. У меня позади годы тренировки.

Почему я не мог решить, как же мне относиться к отмыванию денег моим заказчиком? Собственно говоря, выбора не было. Русская мафия, не имеющая ни стиля, ни традиций, ни религии и, предположительно, никакого юмора; пусть ею не интересуется канал «RTL»,[7] зато интерес проявит полиция, как тому и следует быть. Почему я не звоню в полицию? Почему не позвонил туда еще вчера? Я понял, что просто не могу так поступить, пока Велькер остается моим клиентом.

Так что в раннем звонке и назначенной на двенадцать часов встрече были и свои положительные стороны. Можно прекратить наши отношения. Я принес в ванную телефон и позвонил Георгу, и тот поведал мне конец печальной истории семьи Лабан. Племянница Лабана в тридцатые годы умерла от туберкулеза в Давосе, племянник в «Хрустальную ночь»[8] убил жену и покончил с собой. Сын племянника и его жена умерли бездетными в Лондоне. Дочь не успела выехать за границу, сгинула, когда начались депортации, и с тех пор о ней ничего не известно. Так что не осталось никого, кто мог бы претендовать на наследство.

Я вылез из ванны и вытерся. Считаю, что Дориан Грей переборщил: когда стареешь, не стоит стремиться сохранять вид двадцатилетнего юноши; ничего удивительного в том, что он плохо кончил. Но почему я не могу выглядеть на шестьдесят шесть? По какому праву мои руки и ноги так высохли? По какому праву их плоть покинула свою историческую родину и переселилась на живот? Разве ей не нужно было спросить у меня разрешения, прежде чем отправиться в путешествие по моему телу?

Я безропотно втянул живот, пытаясь влезть в вельветовые штаны, которые давно не надевал. Свитер с большим воротом, кожаный пиджак — и вот уже я смотрюсь почти на шестьдесят шесть. Позавтракал под музыку Удо Юргенса.[9] В двенадцать пятнадцать я был в Шветцингене.

Самарин повел меня в обустроенную на чердаке квартиру. По пути — через старинный зал с окошечками и современные офисные помещения — мы вели игру в кошки-мышки.

— Я слышал, вы побывали в полиции Мангейма.

— Последовал вашему совету.

— Моему совету?

— Вашему совету не держать у себя то, что мне не принадлежит. Я отнес все в полицию. Владелец может обратиться туда за своей пропажей.

Велькер нервничал. Почти весь мой отчет о негласном компаньоне он пропустил мимо ушей, то и дело посматривая на часы, и голову держал так, словно настороженно чего-то ждал. Закончив отчет, я подумал, что сейчас последуют вопросы. Если не о негласном компаньоне, то о Шулере, о черном кейсе, о моем обращении в полицию или о моем исчезновении из Мангейма. Неотложные вопросы, ответы на которые нужно было услышать в воскресенье с утра. Но никаких вопросов не последовало. Велькер сидел с таким выражением, как будто до сих пор речь шла о посторонних вещах и ему не терпится, чтобы я наконец перешел к сути дела. Наконец он встал, так ничего и не сказав.

Я тоже поднялся:

— Это все. Счет вы получите.

Впрочем, мой бывший работодатель уже завтра может оказаться в тюрьме и изучит мой счет только годы спустя. Шесть лет? Восемь? Сколько дают за организованную преступность?

— Я провожу вас до машины.

Впереди Самарин, за ним я, последним Велькер, так мы прошли через все помещения и спустились по лестнице. В зале я попрощался со старыми окошечками за деревянными решетками, с инкрустациями и зелеными бархатными подушками на скамьях. Жаль! Я бы с удовольствием посидел на скамье, размышляя о разных временах и о превратностях судьбы. Во дворе я попрощался с Велькером. Он находился в состоянии странного нервного возбуждения: холодные, липкие от пота пальцы, красные пятна на лице, дрожащий голос. Неужели он догадался, что я намерен сделать? Но как он мог догадаться?

Когда я прощался, Самарин никак на это не отреагировал. Он нажал на нижнюю из двух дверных кнопок, и ворота открылись. Я подошел к машине, сел, пристегнулся. Когда я оглянулся, чтобы бросить взгляд на Велькера, его лицо показалось мне таким напряженным, на нем читалось такое отчаяние, что я почувствовал что-то похожее на испуг, а Самарин был мрачен и одновременно чем-то доволен, — я порадовался, что уезжаю.

Я завел машину и тронулся с места.