Прощай, нищета!

10. Современный экономический рост: богатство народов

Около 1800 года в северо-западной Европе и Северной Америке завершилось длительное заточение человека в мальтузианском мире. Жесткая связь между численностью населения и уровнем жизни, из-за которой любое увеличение населения немедленно приводило к снижению заработков, была решительно разорвана. Например, с 1770 по 1860 год население Англии утроилось. Тем не менее реальный доход, вместо того чтобы резко сократиться, возрос (рис. 10.1). Человечество стояло на пороге новой эры.

РИС. 10.1. Реальный доход на душу населения и население в Англии по десятилетиям с 1260-х годов

Это внешне внезапное и неожиданное избавление от мертвой хватки мальтузианского прошлого, случившееся в Англии около 1800 года, этот материалистический переход через Иордан, было событием столь радикальным, что оно навсегда получило название промышленной революции.

Тем не менее определение «промышленная» было выбрано неудачно и вводит в заблуждение. Оно прижилось главным образом из-за того, что наиболее заметной из многочисленных перемен, произошедших в Англии, был колоссальный рост промышленного сектора, включавшего хлопчатобумажные и керамические фабрики, сталелитейные и сталепрокатные заводы. В большинстве мальтузианских экономик 70–80 % населения было занято в сельском хозяйстве. К 1861 году в Англии эта доля упала до 21 %. Но, как мы увидим, такое переключение на промышленность произошло из-за особенностей английской географии и демографии. По сути, промышленная революция отнюдь не ограничивалась одной промышленностью. Производительность сельского хозяйства после 1800 года возросла в той же мере, что и производительность всей экономики, и без этого прироста сельскохозяйственного производства современный экономический рост был бы невозможен. Мы вынуждены констатировать, что одно из ключевых событий в истории человечества получило неверное название.

После промышленной революции материальное благосостояние во всех успешных экономиках достигло такого уровня, который в 1800 году никто бы не мог себе представить. Например, на рис. 10.2 приведен доход на душу населения в Англии по десятилетиям с 1260-х по 2000-е годы. После 600 лет застоя доход начиная с 1800 года увеличился почти десятикратно и продолжает свой неудержимый рост. Отметим, однако, что, хотя начало промышленной революции в Великобритании традиционно относят к 1760-м годам, признаков быстрого роста дохода на душу населения мы не видим вплоть до десятилетия 1860-х годов.

РИС. 10.2. Реальный доход на душу населения в Англии, 1260-2000-е годы

В результате промышленной революции граждане экономически преуспевающих стран, таких как Великобритания, США, Франция и Япония, стали невероятно богатыми по сравнению с их мальтузианскими предками.

При этом другая необычная черта современной экономики состоит в том, что в уровне жизни людей в богатых и бедных странах сегодня существует огромный разрыв по сравнению с периодом до 1800 года. В доиндустриальную эпоху общества с наиболее благоприятными демографическими условиями могли стать в три-четыре раза богаче обществ с наименее благоприятной демографией и взирать на своих менее удачливых братьев с невысокого холма. Сейчас же самые богатые страны по сравнению с самыми бедными стоят на вершине высокой горы. Разрыв между богатыми и бедными в современном мире составляет величину порядка 40:1.

Большинство изменений в структуре экономической жизни, свойственной передовым экономикам, непосредственно вытекают из одного простого факта: беспрецедентного, неудержимого, повсеместного роста доходов на душу населения после 1800 года. Не то чтобы образ жизни среднего человека в современной экономике был неизвестен в древних обществах: он подобен образу жизни богачей в Древнем Египте и в Древнем Риме. Различие состоит в том, что сейчас бедняки живут как принцы, а принцы — как императоры.

С ростом доходов переключение потребления с одних товаров на другие происходит предсказуемым образом. Мы уже видели, что при возросших доходах спрос на товары возрастает крайне неравномерно. Важнее всего то, что при высоких доходах потребление пищи увеличивается незначительно. Так, в Германии реальный доход на душу населения с 1910 по 1956 год вырос на 133 %, а потребление пищи на душу населения повысилось всего на 7 %, потребление калорий на душу населения сократилось на 4 %, а потребление белков снизилось на 3 %. Вообще калорийность рациона современного европейца лишь немногим выше, чем в XVIII веке, притом что люди стали в 10–20 раз богаче[230]. Однако состав рациона изменился в сторону более дорогостоящих источников калорий. После того как люди насыщаются калориями, их потребность в разнообразии, выражающемся в виде более дорогих продуктов, становится ненасытной: прощай, хлеб, здравствуй, суши!

Таким образом, с ростом дохода доля продуктов сельского хозяйства в потреблении сократилась, а соответственно, снизилась и доля фермеров среди производителей. В доиндустриальной экономике крестьяне составляли 50–80 % населения. Сегодня при наличии свободного рынка продовольствия 2 % населения смогут накормить всех. Например, доля фермеров в населении США составляет 2,1 %, причем половина из этих людей продолжает заниматься сельским хозяйством благодаря субсидиям со стороны государства, которое тщетно пытается остановить неудержимый исход людей с земли и из сельских общин. Громадные субсидии ЕС позволяют 3,3 % французов жить в их любимой campagne (деревне). У менее сентиментальных британцев, наладивших более эффективное сельское хозяйство, фермерством занято лишь 1,2 % населения[231]. Промышленная революция выглядит в первую очередь именно промышленной из-за того, что основная доля населения и производства переместились из сельскохозяйственного в промышленный сектор, обеспечивающий более высокий доход.

Уход рабочей силы из сельского хозяйства оказал глубокое влияние на социальную жизнь. В мальтузианских обществах большинство людей живет в небольших сельских поселениях, насчитывающих по несколько сотен человек. Им приходится селиться рядом с полями, на которых они трудятся изо дня в день, из-за отсутствия другого транспорта, кроме своих ног. Например, на юго-востоке Англии деревни в XVIII веке в среднем находились на расстоянии двух миль друг от друга и, как правило, имели менее чем по сотне жителей. Сельская местность была густо населена, поскольку неэффективное сельское хозяйство требовало огромных трудовых усилий: приходилось пахать, жать, молотить, удобрять землю навозом, ухаживать за животными.

В современном мире, где к земле и сельскому хозяйству привязана все меньшая доля населения, люди вольны жить там, где им хочется. По большей части, однако, они селятся в городах, куда их манят более обширный рынок труда и различные социальные блага. В частности, несмотря на издержки, связанные с жизнью в огромных агломерациях, рынок труда в густонаселенных городах становится привлекательным из-за широкого распространения семей с двумя кормильцами. Урбанизация богатых стран, в свою очередь, привела к множеству социальных изменений, ассоциирующихся в нашем сознании с промышленным обществом. Движущей силой всех этих изменений является доход — его неудержимый, неизменный рост. В чем же причина этого бесконечного подъема к новым вершинам богатства?

ПРИЧИНЫ СОВРЕМЕННОГО ЭКОНОМИЧЕСКОГО РОСТА

Современные экономики на первый взгляд кажутся невероятно сложными машинами, гармоничная работа которых обеспечивается едва ли не чудом. Сотни тысяч различных типов товаров продаются в гигантских храмах потребления. В производстве, распределении и розничной продаже этих товаров — от бумажных стаканчиков до домашних кофеварок — задействованы тысячи различных видов специализированных машин, зданий и профессий. Можно подумать, что понимание того, почему и каким образом развиваются современные экономики, невозможно без долгих лет обучения и подготовки на уровне доктора наук. Но в реальности для того, чтобы разобраться в сущности современного экономического роста и в связанных с ним грандиозных интеллектуальных загадках, необходимо всего лишь знание основ арифметики и элементарных экономических принципов.

Дело в том, что, хотя современные экономики представляют собой чрезвычайно сложные механизмы, по сути своей они являются удивительно простыми структурами. Мы можем построить простую модель этой сложной экономики, выразив в этой модели все параметры, связанные с экономическим ростом.

Из этой модели следует, что движущей силой современного экономического роста служит один-единственный простой и решающий фактор. В первую очередь экономический рост обеспечивается инвестициями в увеличение запаса производственных знаний, которыми обладает общество. Понять промышленную революцию означает понять, почему подобная деятельность отсутствовала или была безуспешной до 1800 года и почему после 1800 года она приобрела всеобщий характер.

В простейшей модели любая, даже чрезвычайно сложная экономика сводится всего лишь к пяти итоговым переменным: выпуску Y, труду L, физическому капиталу К, земле Z и уровню эффективности A. На этой картине экономика предстает гигантской машиной, в которую мы закладываем физический капитал, труд и землю, получая на выходе единый продукт наподобие колбасы, причем величина A означает, какой объем выпуска мы получаем на единицу затрат. Поскольку в расчетах мы будем использовать выработку на одного рабочего, капиталовооруженность труда и т. д., то строчные символы будут означать величины «на одного рабочего», то есть К — это капитал, а k — капиталовооруженность труда.

Нужно определить, как эти величины связаны друг с другом. И здесь мы опять находим, что, несмотря на колоссальное разнообразие экономик в нашем мире, существует простое взаимоотношение, сохраняющее силу для любых времен и мест, — фундаментальное уравнение роста

g_y = ag_k+cg_z + g_a,

где g_y, g_k, g_z и g_a - соответственно темпы роста выработки на одного рабочего, капиталовооруженности труда, земли на одного работника и эффективности[232]. При рассмотрении долгосрочного роста эффективность оказывается в первую очередь связана с усложнением техники в данном обществе; доли продукции, получаемые собственниками капитала и земли, будем обозначать величинами a и с.

Это уравнение показывает, как изменится выработка на одного рабочего при изменении либо капиталовооруженности труда, либо площади земли на одного работника, либо эффективности. Данное базовое соотношение обосновывается с помощью кратких формальных рассуждений, изложенных в приложении к книге.

Ряд элементов этого уравнения очевиден и интуитивно понятен. Если эффективность экономики возрастает на 1 %, на столько же должен увеличиться выпуск на душу населения. Не столь очевидны, но тем не менее ясны последствия увеличения запаса капитала на душу населения. Повысив запас капитала на душу населения на 1 %, мы увеличим выпуск на душу населения лишь на величину а — долю капитала в национальном доходе. Поскольку эта доля обычно составляет около 0,24, из этого следует, что если запас капитала на душу населения увеличится на 1 %, то выпуск вырастет лишь на 0,24 %.

Таким образом, ускорять рост путем инвестирования в дополнительный капитал — дело весьма затратное. Отношение физического капитала к выпуску в богатых современных экономиках в среднем составляет порядка 3:1. Для того чтобы увеличить запас капитала на душу населения на 1 %, необходимо перенаправить 3 % текущего выпуска из сферы потребления в сферу инвестиций. Но полученное взамен увеличение дохода составит в дальнейшем лишь 0,24 %.

Первым удивительным следствием из фундаментального уравнения роста является то, что в современном мире количество земли на душу населения, до 1800 года полностью определявшее уровень доходов, не имеет никакого значения для экономического роста, поскольку земельная рента составляет в современных богатых экономиках лишь несколько процентов от совокупного выпуска. На рис. 10.3 показана эта тенденция для Англии. Доля ренты от сельскохозяйственных земель, в 1760 году составлявшая 23 % национального дохода, к 2000 году сократилась до 0,2 %. Отчасти это снижение компенсируется повышением доходности городской земли. Однако в 2000 году рента от городской земли даже в перенаселенной Англии с ее очень высокими ценами на жилье составляла лишь 4 % национального дохода. Таким образом, несмотря на то что из-за роста населения величина g_z становится в современных экономиках отрицательной, ее влияние на рост дохода в настоящее время несущественно. Собственно, земля в современной экономике играет столь незначительную роль, что в большинстве случаев экономисты сводят фундаментальное уравнение роста к еще более простому:

g_y ≈ ag_k + g_a.

ИСТОЧНИКИ: Данные по доходу: Clark, 2007b. Данные по городской земельной ренте в 1845–1913 годах: Singer, 1941, p. 224. Величина городской земельной ренты в 1947–2004 годах рассчитана на основе разницы между стоимостью зданий и сооружений в Великобритании и чистым запасом заключающегося в них капитала при допущении 3-процентного дохода от земли до 1997 года. Оценки основываются на ставках аренды жилой недвижимости; в последующие годы городская земельная рента оценивалась исходя из стоимости жилого фонда; данные взяты из: Clark, 2007b.

РИС. 10.3. Земельная рента как доля общего дохода в Англии, 1750-2000-е годы

Если в доиндустриальном мире количество земли на душу населения было той величиной, от которой в первую очередь зависело богатство общества, то теперь оно значимо лишь в немногих экономиках, изобилующих ресурсами. Такие страны, как Сингапур или Япония, где на одного человека приходится очень мало земли, могут быть столь же богатыми, как, например, Австралия, где земли очень много.

Таким образом, несмотря на всю сложность экономики, возникшей в результате промышленной революции, непрерывный рост, наблюдаемый с 1800 года, может быть результатом лишь двух изменений: увеличения капиталовооруженности труда и повышения эффективности производственного процесса. Грубо говоря, именно к этому сводится весь современный рост дохода на душу населения.

Этот вывод относится лишь к экономике, в которой существует лишь один тип выпускаемой продукции, один тип труда, один тип земли и один тип капитала (представляющего собой просто накопленную выпущенную продукцию). Но наше соотношение легко обобщить на случай реальных экономик, что и показано в техническом приложении.

Второе поразительное следствие фундаментального уравнения состоит в том, что накопление физического капитала объясняет лишь четверть произошедшего после промышленной революции роста выпуска на душу населения. Остальные три четверти объясняются повышением эффективности.

Чтобы убедиться в этом, отметим, что запас физического капитала в экономиках после промышленной революции возрастал примерно в том же темпе, что и выпуск. Таким образом, отношение капитала к выпуску отличалось удивительным постоянством. Для экономик ОЭСР оно оценивалось в 2,93 в 1960-е годы по сравнению с 2,99 в 2000–2001 годах[233]. В табл. 10.1 приводятся данные по темпу часовой выработки и капиталовооруженности одного часа труда в 1960–2000 годы для некоторых из этих экономик. Для группы из 22 экономик ОЭСР уровень роста в течение этого периода в среднем был тем же.

ТАБЛИЦА 10.1 Современный экономический рост, 1960–2000 годы

где: у — часовая выработка; k — капиталовооруженость одного часа труда.

ИСТОЧНИКИ: Капитал и величина производства: Kamps, 2004. Продолжительность рабочего времени в 1970–2000 годах по данным ОЭСр. Численность рабочей силы в 1961–1970 годах: Earth Trends. Доля капитала в доходе в 1985–2000 годах: база данных ОЭСР по производительности.

Поскольку в среднем доля выплат по ренте от капитала в доходе этих экономик составляет лишь 0,24, отсюда следует, что инвестиции физического капитала обеспечивают лишь приблизительно четверть роста часовой выработки. Основная часть роста обеспечивается повышением эффективности.

Тот член вышеприведенного уравнения, который связан с эффективностью — g_z, —часто называется остатком, поскольку если все прочие части уравнения могут быть непосредственно измерены и подсчитаны, то рост эффективности представляет собой величину, добавленную в уравнение для того, чтобы оно сходилось. Или, по знаменитому выражению Мозеса Абрамовича, это просто «показатель нашего невежества»[234] — разница между тем, что мы видим, и тем, что в состоянии объяснить экономисты. В типичной успешной экономике поддающаяся измерению эффективность превращения затрат в выпуск с момента промышленной революции возрастала не менее чем на 1 % в год.

Мы можем немного уменьшить этот остаток, включив в состав капитала человеческий капитал, то есть инвестиции, направленные на образование и подготовку работников. Неквалифицированные, необразованные работники имеют намного меньшую производительность, чем квалифицированные и образованные. Частично рассматриваемое увеличение производительности объясняется инвестициями в приобретение квалификации и образование.

В табл. 10.2 приведена примерная оценка как запаса человеческого капитала на одного работника, так и запаса человеческого капитала в США в 2000 году. Рабочая сила в зависимости от уровня образования разделена на четыре общие категории — лица, получившие неполное и полное среднее образование, окончившие тот или иной вуз и аспирантуру, — с указанием соответствующих затрат на образование. Эти затраты включают как прямые расходы на содержание преподавателей и учебных помещений, так и косвенные расходы — сумму заработной платы, которую можно было бы получить за время учебы. В среднем капиталовложения на подготовку американского работника сейчас составляют до 183 тыс. долларов. Общая величина человеческого капитала в американской экономике равна 26 трлн долларов.

ТАБЛИЦА 10.2. Восстановительная стоимость запаса человеческого капитала в США, 2000 год

* Предполагается, что упущенный доход, соответствующий каждому уровню образования, составляет 70 % от средней заработной платы и компенсационных выплат, получаемых лицом в возрасте от 25 до 29 лет, имеющим более низкий образовательный уровень (предполагается, что академический год состоит из 1350 часов, что, несомненно, является преувеличением).

ИСТОЧНИК: United States, Census Bureau, 2002, tables 198,199, 210 and 211.

Объем физического капитала на одного работника в США в 2000 году несколько превышал 210 500 долларов, однако приведенные здесь расчеты демонстрируют значение человеческого капитала в современной экономике. Доля дохода, обеспечивавшаяся этими инвестициями в человеческий капитал на одного работника, при отдаче от инвестиций в 10 % составляла 26 % по сравнению с 20 % для физического капитала[235].

Однако истинная доля дохода, обеспечиваемая капиталом в современных США, может достигать 46 % от всех доходов. Но очевидно также, что, учитывая только человеческий капитал, мы уменьшаем величину остатка однако все же не избавляемся от повышения эффективности как важного источника экономического роста. Так, если мы оценим фундаментальное уравнение роста для США в 1990–2000 годах, то даже с учетом человеческого капитала остаточный рост производительности составит 1,36 % в год, что соответствует 72 % увеличения часовой выработки[236]. В прежние времена, например в Англии эпохи промышленной революции, запас человеческого капитала составлял гораздо меньшую величину, поскольку большинство людей не имело даже начального образования. Учет этого фактора снижает размер остатка, но он все равно продолжает вносить важный вклад в экономический рост.

Откуда возникает этот остаток? Его источником служит слабо поддающаяся измерению форма накопления капитала — инновации. Они включают в себя бесчисленные крупные и мелкие инвестиции, ежегодно осуществляемые производителями в попытках повысить эффективность производственного процесса.

Проприетарные знания, то есть находящиеся в законной собственности, в наше время учитываются как составная часть запаса капитала, поскольку являются активом фирм, принося им прибыль. В табл. 10.3 приведены данные о запасе капитала в Великобритании в 1990 году, включающего в себя строения, заводские сооружения и механизмы, автомобили и нематериальный капитал (включающий патенты и другие виды проприетарных знаний). Однако эти знания составляют лишь ничтожную долю современного капитала, даже если мы примем за меру объема капитала приносимую им прибыль (более высокую в случае нематериального капитала).

ТАБЛИЦА 10.3. Запас капитала в США, 1990 год

ИСТОЧНИК: Oulton, 2001.

Под защиту юридической системы подпадают лишь некоторые типы новых идей, и то лишь на ограниченное время. После этого они пополняют общий фонд знаний, доступных для всех. Однако большая часть интеллектуального капитала в современной экономике никому не принадлежит; она доступна для всеобщего бесплатного использования и не может быть учтена вышеописанным образом. Создатели подобных знаний не могут оставить их в частном владении, и потому ими пользуются другие, ничего не платя за это.

Проблематичность получения прибыли от создания новых знаний иллюстрируется, например, историей хлопчатобумажной отрасли, которая стала символом промышленной революции. В следующей главе мы узнаем о том, что на инновации в текстильной промышленности приходится около половины всего измеримого роста производительности, обеспеченного промышленной революцией. При этом типичный доход предпринимателей, работавших в текстильной отрасли — и преобразовавших тот мир, в котором они жили, — был не выше, чем в таких застойных секторах, как розничная торговля или производство обуви. Весь выигрыш от этих инноваций достался потребителям в Англии и по всему миру в форме снижения цен на текстильную продукцию.

Таким образом, время и энергия, вложенные этими новаторами в разработку новых методов, дали намного более высокую социальную отдачу, чем доставшаяся им скромная частная прибыль. Для того чтобы в наших расчетах не получилось, будто рост эффективности не связан с какими-либо затратами, при вычислении а к частному доходу на капитал необходимо прибавить внешние экономические эффекты.

В результате фундаментальное уравнение роста применительно к миру, возникшему после промышленной революции, фактически сводится к приблизительному выражению

g_y <≈ a'g_k' .

где k' — дополненный показатель капитала, включающий весь запас капитала в экономике (физический капитал, человеческий капитал, интеллектуальный капитал), а а' — дополненное выражение, соответствующее той доле дохода в экономике, которая обращалась бы в капитал, если бы все сопутствующие эффекты, связанные с инвестициями в знания, доставались инвесторам.

Отметим, однако, что наконец-то полностью выяснив сущность современного экономического роста, мы утрачиваем возможность эмпирически проверить истинность этого вывода. То, к чему мы пришли, — не эмпирическое суждение, а предмет убеждений и веры. Физический капитал, как и доля дохода от капитала, во всех доходах в экономике поддается измерению. Однако общие сопутствующие эффекты, связанные с инновационной деятельностью, как и общее количество усилий, направленных на совершенствование производственного процесса, практически невозможно никак оценить. Инвестиции в инновации осуществляются во всех экономиках. Однако этот процесс ускоряется и замедляется в разные эпохи и в различных экономиках под воздействием неизвестных факторов.

СОВРЕМЕННЫЙ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ ПОЛНОСТЬЮ ОБЪЯСНЯЕТСЯ ИННОВАЦИЯМИ

Из фундаментального уравнения роста на первый взгляд следует, что источником экономического роста после промышленной революции служили два независимых источника. Самым важным из них был рост эффективности, обеспечивавшийся инвестициями в интеллектуальный капитал, которые влекли за собой значительные социальные внешние эффекты, находящие выражение в остаточном члене уравнения. Однако серьезный вклад вносили также инвестиции в физический и человеческий капитал, на которые приходится 30–50 % роста дохода на душу населения.

Тем не менее истинным источником всего роста в реальности является повышение эффективности в результате инноваций, которое объясняет и увеличение физического капитала. Независимый вклад, вносимый физическим капиталом в современный экономический рост, — иллюзия.

Если бы повышение эффективности и физический капитал были действительно независимыми источниками современного роста доходов, то мы могли бы найти примеры экономик с быстрым ростом физического капитала на душу населения при отсутствии какого-либо повышения эффективности и примеры экономик с быстрым повышением эффективности при отсутствии заметного роста физического капитала на душу населения. На практике же рост запаса капитала и повышение эффективности в свободных рыночных экономиках всегда тесно связаны друг с другом, и это правило действует во все эпохи и во всех странах[237].

В случае настолько тесной корреляции между двумя переменными одна из них должна зависеть от другой[238]. Очевидно, рост эффективности вызывает и увеличение капиталовооруженности труда. То, как это происходит, показано на рис. 10.4.

ИСТОЧНИКИ: Данные по капиталу и продукции: Kamps, 2004. Данные по продолжительности рабочего времени в 1970–2000 годах: ОЭСр. Данные по численности рабочей силы в 1961–1970 годах: Earth Trends.

РИС. 10.4. Влияние прироста эффективности на запас капитала

Нижняя кривая на рисунке показывает выпуск в экономике при данном уровне эффективности в зависимости от k — запаса физического капитала, приходящегося на одного работающего. Увеличение капитала всегда приводит к повышению выпуска, но все более медленными темпами по мере возрастания запаса капитала на одного работающего. Инвесторы будут увеличивать запас капитала до тех пор, пока его величина не станет равна к₀, после чего чистый дополнительный выпуск dy₀ за счет увеличения капитала на 1 доллар сравняется с затратами на выплату процентов на 1 доллар. Таким образом, запас капитала в любой экономике определяется реальной процентной ставкой — платой за использование капитала. Повышение эффективности ведет к тому, что кривая производства смещается вправо вверх на всем своем протяжении, как показано на рис. 10.4. Кроме того, благодаря добавлению капитала чистый дополнительный выпуск возрастает на величину dy₁. Инвесторы начинают покупать больше капитала до тех пор, пока при новом запасе капитала к₁ доход вновь не сравняется с процентной ставкой. Добавление единицы капитала к новому запасу капитала снова увеличит выпуск на dy₀. Следовательно, пока процентные ставки не изменяются, инновации вызывают инвестиции в физический капитал.

Так, повышение эффективности экономики на 1 % благодаря инновациям ведет к увеличению выпуска более чем на 1 %, поскольку вызывает дополнительное накопление физического капитала.

Вид производственной функции в современных экономиках, изображенной на рис. 10.4, таков, что отношение физического капитала к выпуску мало изменилось со времен промышленной революции вследствие инвестиций, вызванных техническим прогрессом. Отсюда следует, что рост запаса физического капитала происходил так же быстро, как и рост выпуска. А в этом случае прямой эффект технического прогресса вкупе с косвенным эффектом от этих дополнительных инвестиций будет заключаться в том, что повышение эффективности на 1 % приведет к увеличению выпуска на 1,3 %. Соответственно,

g_y ≈ g_k ≈ g_a/(1-a).

Итак, инвестиции в интеллектуальный капитал, обеспечивающие рост эффективности, являются не просто основным объяснением современного экономического роста на приближенном уровне — они представляют собой единственное объяснение этого роста.

ПОВЕСТКА ДНЯ

Расширенное создание интеллектуального капитала, ставшее заметным начиная с 1800 года, повлекло за собой крупные внешние выгоды в рамках всей экономики. Сюда входит повышение измеряемой эффективности экономики, вместе с которой растет запас физического и человеческого капитала. Таким образом, путь к объяснению важнейшего события в мировой экономической истории — промышленной революции — ясен. Все, что нам остается, — выяснить, почему в течение многих тысяч лет до 1800 года во всех обществах — воинственных, миролюбивых, монотеистических, политеистических — в расширение круга полезных знаний вкладывались столь незначительные средства и почему эта ситуация впервые изменилась в Великобритании где-то около 1800 года. В этом случае мы поймем историю человечества. В следующей главе мы подробно разберем некоторые подходы к этой проблеме и рассмотрим вопрос о том, почему до сих пор так трудно объяснить дату начала промышленной революции.

11. Загадка промышленной революции

Вопрос о том, почему промышленная революция задержалась до начала XIX века, представляет собой большую и давнюю загадку мировой истории. В данной главе мы покажем, почему объяснение промышленной революции представляет собой почти неразрешимую задачу, и дадим обзор различных попыток дать на нее ответ.

Мы уже видели, что экономический рост, происходивший после 1800 года, являлся результатом небольших, но чрезвычайно продуктивных инвестиций в расширение фонда полезных знаний, доступных человечеству. Поскольку большинство выгод от этих инвестиций досталось не инвесторам, итогом стало повышение эффективности экономики, полученное едва ли не даром. Этот прирост эффективности в свою очередь привел к увеличению вложений в физический капитал. Кроме того, мы видели, что средний темп технического развития до 1800 года был чрезвычайно низким.

Промышленная революция является предметом, столь трудным для понимания, из-за того что мы должны выяснить, почему ни одно из доиндустриальных обществ, несмотря на существовавшие между ними колоссальные различия в обычаях, нравах и институтах, не сумело обеспечить хотя бы умеренные (по современным меркам) темпы роста производительности в течение сколько-нибудь существенного времени. Какая черта всех доиндустриальных обществ была причиной столь низкого и неуверенного темпа повышения эффективности? И какое событие, устранив условия бесконечного застоя, привело к промышленной революции?

ТЕОРИИ ПРОМЫШЛЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Точка зрения, которой мы придерживаемся в данной книге, гласит, что промышленная революция произошла спустя тысячелетия после возникновения институционально стабильных экономик в таких обществах, как древняя Вавилония, так как в течение этого времени сами институты взаимодействовали с людской культурой и изменяли ее. Тысячелетия жизни в стабильных обществах в условиях жесткого мальтузианского отбора, вознаграждавших трудолюбие, бережливость и невысокую плодовитость, содействовали развитию таких культурных форм — с точки зрения трудового вклада, временных предпочтений и принципов создания семьи, — которые благоприятствовали современному экономическому росту.

В частности, мы утверждаем, что с учетом природы вопроса не существует другого объяснения, которое бы удовлетворяло строгим стандартам, требующимся от любой теории промышленной революции. Все существующие теории, предлагавшиеся различными историками, экономистами и социологами, делятся на три основные категории, каждой из которых присущи характерные для нее трудности.

Теории экзогенного роста. Эти теории основываются на изменении некоторых черт общества, лежащих за рамками экономики, таких как правовые институты данного общества или относительный дефицит тех или иных производственных факторов. Такие изменения побуждают потенциальных новаторов вкладывать средства в развитие производственных технологий. Подобные изменения включают в себя, например, изменения в институтах, обеспечивающих защиту знаний и неприкосновенность всякой собственности. Так, Дуглас Норт и Барри Вайнгаст утверждают, что установление конституционной монархии в Англии в 1689 году являлось ключевой политической инновацией, повлекшей за собой современный экономический рост[239]. Теории экзогенного роста предсказывают, что в 1760 году или несколько раньше мы увидим в Англии, а может быть и по всей Европе, институциональные формы или прочие социальные инновации, неизвестные в более древних обществах. Примером такой теории может послужить идея Джоэля Мокира о том, что ключевым стимулом к промышленной революции стало европейское Просвещение, хотя сам Мокир указывал, что корни Просвещения в свою очередь скрываются в предшествовавшей коммерческой экспансии европейской экономики[240].

Теории равновесных состояний. Согласно этим теориям, какое-то потрясение — эпидемия, война, покорение новых земель — вынудило экономику перескочить из состояния плохого, застойного равновесия в состояние хорошего, динамического равновесия, свойственного современному миру. Отдельный класс, в последние годы нашедший себе приверженцев среди экономистов, составляют теории, согласно которым семьи переходят из такого состояния равновесия, когда у всех много детей (и каждому из них уделяется мало времени), к такому, когда у всех мало детей (получающих усиленное внимание со стороны родителей)[241].

Теории эндогенного роста. Эти теории гласят, что некоторые присущие экономической системе черты, эволюционируя в течение долгой доиндустриальной эры, в конце концов создали предпосылки для современного экономического роста. Таким образом, промышленная революция была предопределена с того момента, когда в африканских саваннах появились первые люди, и, соответственно, создание экономических условий для стремительного технического прогресса было лишь делом времени. Но встает вопрос: чем отличалась экономика Англии в 1760 году от экономики Флоренции в 1300 году, экономики Китая в 500 году, экономики Рима во времена Христа или экономики Афин во времена Платона? В число постулируемых внутренних движителей экономической системы, в конце концов обеспечивших промышленную революцию, включается численность населения и эволюция свойственных ему черт[242].

В данной главе мы рассмотрим основные варианты трех этих теорий, после чего перейдем к подробному рассмотрению промышленной революции, чтобы выяснить, соответствует ли она или противоречит каким-либо из этих теорий или всем им.

ТЕОРИИ ЭКЗОГЕННОГО РОСТА

В глазах экономистов великой экзогенной силой, на которую постоянно ссылаются как на фактор, формирующий жизнь людей и судьбу экономик, являются институты, управляющие обществом, определяющие, что кому принадлежит, насколько собственность ограждена от посягательств и каким образом она переходит из рук в руки. При этом, как правило, выдвигается предположение о том, что люди, принадлежащие к любым обществам, в принципе обладают одинаковыми желаниями и действуют одинаково разумно: все — и крестьянин из средневековой Европы, и индийский кули, и член племени яномамо из тропических джунглей, и тасманийский абориген — разделяют единый набор чаяний и в равной мере способны на рациональные поступки с целью их осуществления. Однако при этом общества различаются институтами, управляющими экономической жизнью. Если до 1800 года ни в одном обществе не происходило устойчивое и быстрое повышение производительности, то лишь потому что все эти общества вознаграждали за инновации еще хуже, чем наше. Таким образом:

Институты задают структуру стимулов, действующих в обществе, поэтому политические и экономические институты определяют собой характер функционирования экономики[243].

Задумаемся над тем, как… вела бы себя экономика при отсутствии прав собственности. В этом случае новаторы были бы неспособны получать прибыль, которая в первую очередь и побуждала их к исследованиям, и поэтому никакие исследования бы не велись. Без исследований не возникали бы новые идеи, техника бы оставалась все той же, и в экономике не происходило бы роста на душу населения. Вообще говоря, именно такая ситуация преобладала в мире до промышленной революции[244].

Изучение институтов проливает свет на вопрос о том, почему одни страны богатые, а другие бедные… Степень благосостояния общества в первую очередь определяется качеством этих институциональных основ экономики и государства[245].

Преимущество теории, основанной на экзогенном шоке для экономической системы, заключается в том, что такая теория, возможно, способна объяснить на первый взгляд неожиданный скачок темпов прироста измеримой эффективности, произошедший около 1800 года. Институты могут изменяться внезапно и очень резко — вспомним Великую французскую революцию, русскую революцию или иранскую революцию 1979 года, покончившую с властью шаха.

Впрочем, наиболее дальновидные сторонники подобных теорий из числа историков экономики понимают, что институциональные различия между статичными в техническом плане доиндустриальными обществами и современными растущими экономиками, как мы видели, должны быть относительно скромными[246].

Тем не менее этот подход пользуется громадным влиянием среди экономистов, в частности, из-за того что большинство из них обладает ограниченными историческими знаниями. Сложившееся у многих современных экономистов карикатурное представление о мире до промышленной революции представляет собой мешанину образов из всех когда-либо снятых плохих фильмов о древних обществах: викинги, приплывшие на своих ладьях, грабят и обирают беззащитных крестьян и жгут монастырские библиотеки; пришедшие из степей орды конных монголов разрушают китайские города; фанатичные церковники тащат на костры тех, кто осмелился усомниться в запутанных религиозных доктринах; крестьяне изнывают под пятой алчных господ, которые только и делают, что пируют да воюют; ацтекские жрецы обсидиановыми ножами вырезают сердца у своих жертв, вопящих от ужаса и извивающихся в путах. У кого бы нашлись время, энергия или стимулы для того, чтобы развивать в таком мире новые технологии?

Однако два соображения наводят на мысль о том, что теории экзогенного роста сталкиваются с почти непреодолимыми проблемами, несмотря на позиции, приобретенные ими как в экономической истории, так и в кругах экономистов.

Во-первых, мы увидим, что первые признаки улучшения ситуации с правами на знания появились лишь много времени спустя после того, как промышленная революция зашла уже достаточно далеко.

Во-вторых, у нас нет никаких доказательств того, что институты, по крайней мере в долгосрочном плане, могут быть фактором, определяющим функционирование экономики, то есть независимым от экономической системы. Существует другая точка зрения на то, каким образом институты влияют на экономическую жизнь, гласящая, что в долгосрочном плане институты приспосабливаются к технологиям и к относительным ценам, сложившимся в экономике, и играют второстепенную роль в экономической истории. Довольно любопытно, что в 1973 году такой позиции придерживался Дуглас Норт в своей книге «Подъем западного мира», и только потом он стал сторонником идеи того, что институты являются экзогенными детерминантами экономической эффективности[247]. Назовем такую точку зрения гипотезой об «эффективных институтах».

Эндогенность институтов обосновывается следующим образом. Для изменения экономических институтов, являющихся всего лишь набором правил о том, кто чем владеет и каким образом определяется право собственности, требуются самые незначительные ресурсы. Как правило, эффективные институты, максимально повышающие производственные возможности общества, обходятся не дороже, чем неэффективные институты. Если институт не позволяет максимально задействовать производственные возможности общества, то возникает движение за то, чтобы заменить его на другой, обеспечивающий более высокую эффективность. Многие выиграют от этой перемены, и их чистый выигрыш окажется выше потерь, понесенных проигравшими. Благодаря этому победители смогут найти способ компенсировать проигравшим потери с тем, чтобы склонить последних к согласию на изменения. Даже доиндустриальные люди не оставались глухи к материальным стимулам. Институты, пагубным образом сказывающиеся на производстве, будут перестроены. Поэтому различия в институтах, существовавших в разные времена и в разных обществах, возникали главным образом из-за того, что различия в технике, относительных ценах и потребительских предпочтениях людей делали эффективными различные социальные механизмы[248].

РИС. 11.1. Поваленная статуя Ленина в Риге (Латвия). Неважные успехи экономики советского типа способствовали свержению советского режима в Латвии в 1991 году, 46 лет спустя после его установления

Согласно этой точке зрения, институты никак не связаны с долгосрочным экономическим развитием. Их эволюция — процесс интересный, но за ней стоят более фундаментальные экономические силы. Кроме того, история институтов не имеет значения при объяснении текущего состояния экономики, поскольку происхождение институтов слабо влияет на их последующее функционирование. Отправная точка не имеет значения: истории развития институтов, по крайней мере в долгосрочном плане, не свойственна зависимость от пройденного пути[249].

Гипотеза об «эффективных институтах», особенно при рассмотрении длительных исторических периодов, не отрицает возможности периодического идеологически обоснованного создания неэффективных институтов в результате религиозного рвения или социальных возмущений. Примерами вспышек религиозности могут служить возникновение христианства около 30 года н. э. в Средиземноморье, появление ислама в 622 году н. э. на Ближнем Востоке или приход к власти в Иране в 1979 году сторонников аятоллы Хомейни. В качестве известных социальных возмущений можно назвать Великую французскую революцию 1789 года или русскую революцию 1917 года и последующие коммунистические перевороты в Северной Корее в 1946 году и в Китае в 1949 году. Но если новые институты экономически неэффективны, то они быстро (по историческим меркам) начнут эволюционировать в сторону эффективности.

Из истории нам известно много различных институтов, с течением времени ниспровергавшихся и перестраивавшихся из-за их неэффективности. В качестве примера можно привести решение судебных тяжб в средневековой Англии с помощью «судебных поединков». Этот обычай, позволявший ответчику — в том числе и по имущественным делам — доказывать в суде свою правоту с помощью поединка, принесли с собой в 1066 году завоеватели норманны. Согласно этой процедуре, ответчик вступал с истцом в ритуализованное противоборство, которое могло продолжаться до гибели одного из соперников. Подобная практика развилась из воинских обычаев норманнского общества и их веры в то, что Бог всегда поддержит сражающегося за правое дело[250].

Уже в самых древних документах мы читаем о том, что тяжущиеся стороны могли выставлять вместо себя наемных бойцов[251]. Крупные монастыри, владевшие большим числом земель, а потому часто вступавшие в территориальные споры, даже содержали специально обученных бойцов. Так, в 1287 году аббатство Бери-Сент-Эдмундс участвовало в судебном поединке по вопросу о праве собственности на два поместья. В хрониках аббатства записано, что «Аббат загодя выплатил некоему бойцу по имени Роджер Клерк… 20 марок из собственных денег. После поединка Роджеру было обещано еще 30 марок. В течение всего времени (перед поединком) боец находился у нас вместе со своим наставником… В день Св. Каликста наши враги одержали верх, и наш боец был убит в судебном поединке в Лондоне. Так мы лишились наших поместий Семер и Гротон, не имея никакой надежды на их возвращение»[252].

Поскольку ежегодный заработок работника в то время не превышал 3 марок, то боец, которому в случае успеха платили 50 марок, должен был быть очень опытным профессионалом. В отличие от Роджера Клерка из вышеприведенного примера наемные бойцы обычно сражались не до смерти — как правило, один из них сдавался до того, как получал смертельное ранение[253]. Едва ли судебный поединок можно назвать институтом, обеспечивавшим продуктивное землепользование или стимулировавшим инвестиции в землю[254].

Однако еще в 1179 году арендатор, доказывая свое право на земельный участок, за определенную плату мог испросить у королевского суда «указ мира», запрещающий поединок и предписывающий передать дело на рассмотрение суду из 12 местных рыцарей. Поскольку ответчик мог отдать предпочтение как суду, так и поединку, последние по-прежнему время от времени проводились — в тех случаях, когда хозяин земли либо знал, что его права владения в том или ином отношении сомнительны, либо боялся, что соседи, из которых будет состоять суд, решат дело не в его пользу. Несмотря на то что с судебными поединками было формально покончено лишь в 1819 году, они постепенно вышли из употребления в течение XIV века, будучи полностью вытеснены судебным разбирательством[255]. Так система эволюционировала к более эффективному состоянию без проведения каких-либо формальных реформ.

Выяснить, эволюционируют ли институты в сторону эффективности, достаточно затруднительно. Однако институты, работа которых влечет серьезные социальные издержки, как правило, со временем исчезают. Вообще сила экономических интересов настолько велика, что в тех случаях, когда идеология вступает в конфликт с ними, решение обычно состоит в том, чтобы приспособить идеологию к экономическим интересам, а не наоборот.

Примером такого решения служит выплата процентов по займам. Раннее христианство, а также ислам на протяжении всей его истории объявляли получение процентов ростовщичеством — занятием аморальным[256]. Идея, которой обосновывался такой подход — по крайней мере в случае христианства, — состояла в том, что деньги сами по себе бесплодны. Если кто-то взял деньги взаймы, а год спустя вернул, то почему он должен платить еще и проценты? Сами деньги не способны ничего создать, и поэтому сделка, предусматривающая выплату процентов, несправедлива по отношению к заемщику.

Однако запрет на любые ссуды, выдаваемые под проценты, препятствует множеству взаимовыгодных сделок в экономике. Поэтому и в христианском, и в исламском мире ученые богословы вскоре стали задумываться над тем, как примирить чистые принципы веры с требованиями рынка, сулившего немалые барыши.

Хотя католическая церковь формально сохраняла запрет на ростовщичество в течение всех Средних веков, хитроумные теологи сумели доказать, что большинство видов сделок с процентами в реальности к ростовщичеству не относятся. Поскольку церковь сама была крупным кредитором, заинтересованность в именно таком примирении догм с экономикой была очень велика.

К 1300 году по всей христианской Европе распространились следующие исключения из запрета на получение процентов по кредитам.

1. Партнерские прибыли. В том случае, когда все партнеры рискуют, им дозволялось получать прибыль от капитала, непосредственно вложенного в предприятие (то есть разрешалось финансирование за счет собственных средств).

2. Выплаты по ренте. Любой мог продать за деньги долю в земельной или жилищной ренте. Таким образом, разрешался бессрочный заем по залог недвижимости. Сама церковь активно скупала права на получение ренты, инвестируя в них жертвовавшиеся ей средства.

3. Аннуитет. Так называются ежегодные выплаты фиксированных сумм взамен на получение единовременной крупной суммы, совершаемые до тех пор, пока заемщик не умрет. Такая система допускалась, поскольку объем выплат не был заранее определен. Аннуитеты продавал приор Винчестера, и они были также популярны во многих немецких городах.

4. Упущенная выгода. Заимодавец мог получать компенсацию за прибыль, не полученную им с отданных взаймы денег.

5. Премия за валютный риск. Заимодавец мог получить премию по займу, сделанному в одной валюте, а выплаченному в другой, — тем самым компенсировался риск, связанный с колебаниями валютного курса. Стремясь использовать эту лазейку, заимодавцы составляли контракты таким образом, чтобы избежать любого валютного риска, но при этом все равно получить премию.

Формальный запрет на ростовщичество не влек за собой почти никаких издержек для доиндустриального христианского общества. Он ставил вне закона лишь некоторые виды финансирования путем выпуска долговых обязательств. Поскольку на такие займы все равно существовал спрос, он удовлетворялся двумя способами. Согласно первому, разрешение на выдачу таких займов получали евреи, будучи нехристианами. Второй способ состоял в том, что церковные правила просто игнорировались, когда это было выгодно. Крупномасштабное финансирование — выдача займов монархам и Ватикану — в основном не подпадало под действие этих запретов. В 1341 году даже разразился международный финансовый кризис, когда Эдвард III Английский объявил себя неплатежеспособным, что привело к банкротству двух из трех крупнейших европейских банков (Перудзи в 1343 году и Барди в 1346 году).

Мусульманские общества тоже находили хитрые лазейки для обхода запрета на ростовщичество. Главной из них была «двойная продажа», когда заемщик получал, допустим, 100 динаров наличными и клочок ткани, оценивавшийся в абсурдно высокую сумму — 15 динаров. Через год ему следовало вернуть 100 динаров, взятых взаймы, и 15 динаров за ткань. Подобные сделки признавались шариатскими судами. Более того, при изучении протоколов исламских судов в Османской империи в XVI веке мы найдем тысячи откровенных долговых контрактов, выполнение которых контролировалось судами. Также и вакфы — фонды, создававшиеся благочестивыми мусульманами для содержания мечетей, выплаты жалованья имамам и вспомоществования бедным, предоставления общественных услуг, — нередко выдавали из своих средств займы под проценты[257]. Даже в современных мусульманских государствах, в которых действует запрет на ростовщичество, существует банковская система, при которой вкладчики могут получать проценты по своим вкладам, именующиеся не процентами, а партнерской прибылью. Подобные банки в настоящее время работают в Египте, Кувейте, Объединенных Арабских Эмиратах и Малайзии.

В Англии ростовщичество стало законным после того, как католическая церковь была заменена англиканской церковью — отчасти в результате брачных проблем Генриха VIII. Однако закон, действовавший в течение 300 лет, устанавливал минимальную процентную ставку. Займы, выдававшиеся по более высокой ставке, считались незаконными. Если законная процентная ставка устанавливалась на очень низком уровне, это могло серьезно помешать работе рынка капитала. Но на практике законная процентная ставка обычно соответствовала ставке свободного рынка или превышала ее. Ограничения на ростовщичество не действовали в отношении займов, выдававшихся короне, так как та, будучи ненадежным заемщиком, примерно до 1710 года выплачивала проценты по ставкам намного выше рыночных. Более того, суды были не в силах добиться соблюдения ограничений на процентные ставки, устанавливавшихся законами о ростовщичестве, так как сторонам, заключавшим договор, ничто не мешало преувеличить в письменном контракте размер займа и тем самым обойти ограничения. Законы о ростовщичестве так долго просуществовали в Англии из-за того, что они не создавали почти никаких помех для экономики.

Мы можем найти еще более поразительные примеры того, как идеология вынуждена была отступать под напором экономических интересов. Например, в тихоокеанском государстве Западное Самоа прежде действовала традиция, согласно которой вождем клана можно было выбрать лишь близкого родственника прежнего вождя. В разговоре с антропологом самоанцы утверждали, что соблюдают это правило. С целью подтвердить право вождя на власть все кланы вели запутанные родословные. Однако члены клана были экономически заинтересованы в том, чтобы выбирать в вожди богатых людей, так как одной из обязанностей вождя было устраивать пиршества для клана. Поэтому родословные зачастую исправляли таким образом, чтобы представить избранного вождя наиболее близким родственником прежнего вождя. Исследователь не раз сталкивался с тем, что новый вождь считался более близким родственником предыдущего вождя, чем это было на самом деле[258].

ТЕОРИИ МНОЖЕСТВЕННОГО РАВНОВЕСИЯ

Если мы хотим рассмотреть не только эволюцию институтов под влиянием экономических требований, но и возможность того, что промышленную революцию можно объяснить исходя из институтов, нам понадобится теория о хронически плохих институтах. Ключевая идея здесь заключается в том, что «плохие» институты всегда негативным образом сказываются на выпуске в целом, но при этом могут приносить и приносят выгоду отдельным индивидам. Если эти индивиды обладают соответствующими политическими или полицейскими полномочиями, они будут стараться сохранять эти институты, чего бы это ни стоило обществу в целом.

Так, средневековые гильдии, не допускавшие в свои ряды новых кандидатов, возможно, причиняли вред экономике как таковой, но в то же время членам уже существовавших гильдий пребывание в них было выгодно, и потому они выступали против снятия ограничений. Например, лондонские гильдии до 1688 года обладали большим политическим влиянием, потому что они могли в случае необходимости помогать королю деньгами, собранными среди их членов. Потребители же, которым вредила монополия гильдий, такого влияния не имели, будучи более разрозненной группой, не способной обеспечить королю аналогичную финансовую поддержку.

Отсюда мы можем вывести теорию институтов — «политическую экономию» институтов, — которая бы объясняла их судьбы исходя из материальных интересов правящего класса. Например, Асемоглу, Джонсон и Робинсон предлагают схему, изображенную на рис. 11.2, в качестве основы для любой будущей теории институтов. Основной движущей силой обществ объявляются не их экономики, как утверждалось в теории «эффективных институтов», а их политическая структура, а также распределение ресурсов между различными политическими акторами. Те, кто обладает политической властью, организуют экономические и политические институты таким образом, чтобы они обеспечивали им максимальную экономическую выгоду в ущерб эффективности экономики в целом. Такая система все равно способна к изменениям под воздействием экзогенных сил, влияющих на распределение доходов, а соответственно и политическое влияние, в рамках существующих политических институтов. Однако различия, связанные с изначальными политическими институтами или с распределением доходов, могут иметь долгосрочные последствия[259].

ИСТОЧНИК: Acemoglu et al., 2005b.

РИС. 11.2. Политика как движущая сила экономики

Если «политическая экономия» институтов претендует на объяснение медленного экономического роста, повсеместно наблюдавшегося до 1800 года, она должна также объяснить, почему в ранних обществах неизменно создавались институты, препятствовавшие этому росту. Ведь если выбор институтов производится в ходе взаимодействия различных заинтересованных групп или даже случайным образом, то почему все общества в течение тысячелетий до 1800 года приходили к плохим институтам? Неужели за все это время не нашлось таких обществ, в которых хотя бы случайно появились бы хорошие институты? В ранних обществах должен был действовать какой-то систематический фактор, который препятствовал вознаграждению инноваций. Когда англичане прибыли в Австралию в 1788 году и нашли там общество, не знавшее никаких технических достижений в течение 50 тысяч лет, они вместе с тем обнаружили у аборигенов более 300 отдельных языков — в том числе пять языков насчитывалось в одной лишь Тасмании с ее пятью тысячами обитателей. Таким образом, в условиях абсолютной технической стагнации в Австралии существовало не одно, а 300 с лишним обществ[260].

Общая черта доиндустриальных обществ, на которую указывают Дуглас Норт, Мансур Олсон и другие, заключается в том, что все эти общества являлись «хищническими государствами» и управлялись «оседлыми бандитами», которые максимизировали свой доход за счет экономической эффективности. И лишь со становлением демократии возникли такие экономические институты, которые сделали возможным современный экономический рост[261]. К тому моменту, когда в Англии произошла промышленная революция, эта страна представляла собой конституционную демократию, в которой король являлся декоративной фигурой[262]. США, ведущая в экономическом отношении страна мира начиная по крайней мере с 1870-х годов, также всегда были демократической страной[263]. Там, где небольшой класс силой удерживает власть над страной, возникает противоречие между такими правами собственности, которые обеспечивают максимальные темпы роста, и такими, которые обеспечивают правящей элите максимальную прибыль.

Например, можно рассмотреть рабовладельческие и крепостнические общества: Гаити до 1793 года, южные штаты США до 1860 года, Россию до 1861 года, Бразилию до 1880-х годов. Часто говорят, что рабовладение и крепостничество были неэффективны экономически[264]. Поскольку рабовладелец мог в любой момент отобрать у раба все им произведенное, тот лишался сколько-нибудь существенных стимулов к хорошему труду. Кроме того, рабовладельцу приходилось тратить много средств на то, чтобы осуществлять надсмотр за работой невольника. Роберт Фогель и Стэнли Энгерман в своем эмпирическом исследовании, посвященном рабству на юге США, пытаются опровергнуть эти представления[265]. Однако сейчас в порядке дискуссии предположим, что рабство и крепостничество действительно были неэффективными.

РИС. 11.3. Институционализм?

Утверждение о том, что рабство — неэффективный институт, равнозначно утверждению о том, что если раба освободить, то общий объем производства в обществе возрастет. Обозначим выработку раба — тот излишек, который он производит для хозяина, — как y_s.В таком случае предельная выработка раба как свободного работника будет выше, чем в состоянии рабства. Предельная выработка свободного работника — вклад работника в общий объем производства в обществе — соответствует его заработной плате ω. Таким образом, если рабство неэффективно, то ω>y_s.

Предположим, что хозяева должны тратить эквивалент заработной платы ωs на пищу, одежду и жилье для рабов. Соответственно, ежегодная прибыль от обладания рабом — произведенный им излишек — будет равна

π_s= y_s-ω_s.

Излишек, произведенный освобожденным рабом, π_f= ω-y_s, будет выше, чем π_s. А это означает, что раб может выплачивать π_s своему бывшему хозяину и все равно иметь излишек, превышающий его бывший прожиточный минимум. Раб и хозяин могут прийти к соглашению по разделу этого излишка, и оба окажутся в выигрыше. Таким образом, если рабство — действительно социально неэффективный институт, то оно бы исчезло само собой благодаря работе рыночных сил. Тогда у нас не было бы необходимости в аболиционистских движениях и крестовых походах против рабства. Гражданская война в США оказалась бы не нужна. И в самом деле, в древних Афинах квалифицированные рабы зачастую жили в городах сами по себе, ежегодно платили своим хозяевам определенный оброк, и те больше ничего от них не требовали. Но предположим, что освобожденные рабы, вместо того чтобы радоваться свободе и выплачивать своим бывшим хозяевам ежегодные суммы, организуются и покончат с несправедливым социальным строем, который приговорил их к работе на правящий класс, или, оказавшись на свободе, сбегут в соседнюю страну, где им не придется ежегодно отдавать кому-то часть своего заработка.

С учетом этих возможностей отмена рабства, увеличивая общий объем общественного продукта, все же снижает доходы правящего класса. Эта ситуация изображена на рис. 11.4. Предположим, например, что общество, в котором существует рабство, всего производит одну единицу прибыли, которая целиком отходит правящему классу. Существующее распределение прибыли показано как пара чисел (1,0) в нижней части диаграммы, где первое число означает прибыль хозяев, а второе число — прибыль рабов. Также предположим, что отмена рабства увеличит общую прибыль до трех единиц. В таком случае, по-видимому, у нас существуют условия, позволяющие рабам выкупаться из рабства.

РИС. 11.4. Анализ возможностей в рабовладельческом обществе

В частности, сделка, при которой после освобождения рабов их хозяева будут получать две единицы возросшей прибыли, а бывшие рабы — одну единицу, должна быть выгодна обеим сторонам. Этот исход показан как путь, при котором хозяева делают выбор в пользу освобождения рабов, а рабы делают выбор в пользу выполнения договора. Но предположим, что рабы, освободившись, получат контроль над распределением доходов. В этом случае они заберут всю прибыль себе, лишив хозяев какого-либо дохода. В такой ситуации рабы не смогут придерживаться первоначальной договоренности, и поэтому хозяева никогда не согласятся на такой вариант. При отсутствии внешнего арбитра, который бы следил за соблюдением прав собственности, это соглашение будет отвергнуто правящим классом, несмотря на то что оно увеличивает прибыль.

Случай рабства — это лишь конкретный пример того, что «институционалисты» называют общей проблемой доиндустриального общества, — нескончаемой борьбы за распределение благ и ограничения выпуска в результате действий власти. Отметим, однако, что во многих (хотя и не во всех) доиндустриальных обществах рабы могли вернуть себе свободу, заплатив выкуп, или работали сами по себе и ежегодно выплачивали хозяевам фиксированный оброк. Так, несмотря на огромное количество рабов в римской Италии около 1 века н. э., оказавшихся там в результате римских завоеваний, к 200 году н. э. почти все эти рабы исчезли, хотя в Риме отсутствовали какие-либо движения за их освобождение.

В средневековой Англии, согласно «Книге Судного дня» 1086 года, большинство населения составляли рабы и крепостные, однако к 1500 году всех их освободили — хотя за это опять же никто не боролся.

Таким образом, общая идея институционалистов сводится к тому, что доиндустриальные элиты — как правило, это правящий военный класс — не проводили политику содействия техническому прогрессу, поскольку экономический рост лишил бы эти элиты дохода. Каким-то случайным образом в таких странах, как Англия, к 1800 году возникла такая социальная структура, при которой правительство стало представлять интересы большей части населения и было вынуждено заботиться о повышении экономической эффективности. Но почему это случилось лишь один раз в истории доиндустриального мира? Почему нам неизвестны другие общества, правители которых чувствовали бы себя достаточно защищенными для того, чтобы в полной мере пожинать выгоды технических достижений?

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ КАПИТАЛ

Утверждение о том, что доиндустриальное общество застряло в «дурном» равновесии, может принимать и другие формы. Так, недавно внимание многих экономистов-теоретиков привлекла к себе гипотеза, согласно которой родители в мальтузианском мире были вынуждены иметь много детей, но при этом не могли дать им всем достаточное воспитание и образование. Одной из великих социальных перемен, произошедших в передовых индустриальных экономиках после промышленной революции, было снижение числа детей, в среднем рождающихся у одной женщины, — с пяти-шести до двух и даже меньше. Сторонники такой интерпретации, в число которых входят нобелевские лауреаты Гэри Беккер и Роберт Лукас, утверждают, что это явление, причина которого скрывалась в изменении экономических условий, сопровождалось резким увеличением времени и внимания, уделяемого каждому ребенку. Люди различаются от общества к обществу. Получая достаточно родительского внимания, они могут превратиться в намного более эффективных экономических акторов. Следовательно, непрерывный рост эффективности в современном мире был обеспечен путем создания людей улучшенной породы.

В главе 9 нами было показано, что знание грамоты и счета резко возросло накануне промышленной революции. В главе 10 мы видели, что современный экономический рост, скорее всего, основывается на увеличении запаса знаний благодаря инвестициям в создание новых производственных технологий. С точки зрения институционалистов, спрос на инновации возрос благодаря совершенствованию социальных институтов. Но, как гласит данная альтернативная интерпретация, изменение размеров семьи ведет к появлению более образованных экономических акторов, более способных к разработке новых технологий. Качество подготовки экономического агента зависит от времени, вкладываемого в него родителями, а оно в свою очередь зависит от размеров семьи. Различие между этими точками зрения изображено на рис. 11.5. Те, кто усматривает причину в институциональных изменениях, считают, что промышленную революцию подстегивал рост частного вознаграждения для новаторов, в то время как сторонники теории об инвестициях в человеческий капитал главную причину промышленной революции видят в возрастании числа инноваций при заданном частном вознаграждении. Таким образом, эта теория не требует, чтобы в ходе промышленной революции возрастала частная прибыль от инноваций.

РИС. 11.5. Интерпретация промышленной революции с точки зрения спроса и предложения

Что могло мотивировать родителей к тому, чтобы иметь меньше детей, но больше заботиться об их образовании? С точки зрения отдельной семьи она должна была получать некий сигнал в виде повышенного относительного дохода, обеспечиваемого образованием. Но с какой стати в мальтузианской экономике произошла бы такая перемена? Если образование для детей входит в число потребительских благ, приобретаемых родителями, то очевидной причиной для изменения в поведении должны были служить более высокие доходы, которые принесла с собой промышленная революция. Однако из этого следует, что богатые семьи начали бы сокращать размер семьи задолго до промышленной революции. А в главе 6 мы видели, что на самом деле в доиндустриальном мире эффективный размер семьи, зависящий от числа детей, доживших до момента смерти их отцов, был тем выше, чем богаче были родители, и это правило действовало даже для семей с очень высоким уровнем дохода.

Другая возможная причина снижения числа детей при повышении их образовательного уровня заключалась в повышении премии, которую рынок предлагал детям, получившим хорошее образование. Однако в данном случае мы не найдем абсолютно никаких признаков того, что по мере приближения к 1800 году рынок начал подавать родителям сигналы о необходимости вкладывать больше средств в обучение и воспитание детей. Например, на рис. 9.4 мы видим, что премия за навык, получаемая мастерами-строителями, по отношению к заработку их неквалифицированных подручных и строительных рабочих была максимальной незадолго до первой вспышки «черной смерти» в 1348 году, когда мастеру платили почти вдвое больше, чем рабочему. Если когда-либо и существовал стимул к приобретению навыков, то именно в ранних обществах. Впоследствии эта премия снизилась и в течение более 500 лет, приблизительно с 1370 по 1900 год, оставалась на более-менее стабильном уровне, а в XX веке упала еще сильнее. Таким образом, рынок предлагал наибольшее вознаграждение за квалификацию задолго до промышленной революции.

Сторонники теории о переходе от доиндустриального равновесия с низким уровнем человеческого капитала к современному обществу с высоким уровнем человеческого капитала впадают в крайнюю уклончивость, когда речь заходит о том, что могло служить причиной этого перехода. Например, Беккер, Мерфи и Тамура утверждают, что этот переход произошел благодаря «технологическим и прочим потрясениям… совершенствованию методов использования угля, развитию рельсового и океанского транспорта и ослаблению контроля над ценами и внешней торговлей»[266]. Однако все эти технологические потрясения сами по себе нуждаются в объяснении.

Наконец, еще одна эмпирическая загвоздка, подстерегающая теории человеческого капитала, заключается в том, что демографический переход в Европе и США произошел около 1890 года — через 120 лет после традиционной даты промышленной революции. Например, на рис. 11.6 изображен демографический переход в Англии и Швеции — двух странах с относительно хорошо задокументированной демографической историей. В обоих случаях сколько-нибудь значительное сокращение фертильности произошло уже ближе к концу XIX века — через 100 лет после момента, к которому традиционно относят начало промышленной революции. Тем самым мы получаем очень плохое соответствие по времени между элементами, играющими ключевую роль в данной интерпретации промышленной революции, — самой этой революцией, средним размером семьи и премией, выплачиваемой на рынке труда за квалификацию.

РИС. 11.6. Демографический переход в Европе

Более того, для Англии за период после 1580 года мы имеем такие приближенные показатели грамотности, как доля женихов, расписывавшихся под записями о бракосочетании, и доля свидетелей, подписавшихся под своими показаниями в суде. Эти показатели говорят о постепенном повышении предполагаемого уровня грамотности. Но, как мы видели на рис. 9.3, уровень грамотности — по крайней мере среди мужчин — очень мало изменялся за 1760–1860 годы, период, к которому традиционно относят промышленную революцию.

ТЕОРИИ ЭНДОГЕННОГО РОСТА

Ни одна из рассмотренных выше теорий, связывающих промышленную революцию с институциональными изменениями или с переходом от одного равновесия к другому, не в состоянии ответить на вопрос, почему промышленная революция должна была случиться — или почему она случилась в 1760 году, а не в 1800 году до н. э. в древней Вавилонии или в 500 году до н. э. в Древней Греции. Теории эндогенного роста пытаются дать объяснение не только причинам промышленной революции, но и тому, почему она состоялась именно на рубеже XVIII–XIX веков. Согласно этим теориям, к современному экономическому росту в конце концов привела внутренняя эволюция экономической системы.

Хороший пример эндогенной теории роста мы находим у Майкла Кремера. Кремер полагает, что социальные институты, стимулирующие индивидов к созданию знаний, были одними и теми же во всех обществах. Таким образом, каждый человек с определенной вероятностью мог выдвинуть новую идею. В этом случае темп прироста знаний будет представлять собой функцию от размеров людского сообщества. Чем больше число людей, с которыми вы контактируете, тем сильнее вы выигрываете от чужих идей. В мировой экономике до 1800 года наблюдался значительный, но медленный рост производительности, который привел к колоссальному увеличению мирового населения. Современный экономический рост представляет собой чистый результат масштаба.

Кремер приводит два вида доводов в пользу своей точки зрения. Доводы первого вида основываются на темпах роста мирового населения в доиндустриальную эру. До 1850 года, когда темпы роста населения фактически служили показателем темпов повышения эффективности, существовала сильная положительная корреляция между размером мирового населения и предполагаемыми темпами повышения эффективности, как показано на рис. 11.7.

ИСТОЧНИКИ: Данные о населении мира: см. источники к табл. 7.1. Темпы роста эффективности до 1850 года оцениваются исходя из численности населения, а после 1850 года — в соответствии с фундаментальным уравнением роста.

РИС. 11.7. Численность мирового населения и темпы роста эффективности

В качестве второго аргумента у Кремера выступают показатели плотности населения около 1500 года на основных континентах, тысячелетиями не имевших связи друг с другом; Евразии, Америке и Австралии. Почему Евразия настолько обогнала Америку и тем более Австралию к тому моменту, когда между ними были установлены контакты? Кремер утверждает, что крупная земельная масса Евразии создавала возможности для проживания многочисленного населения при любом уровне техники. Более высокая численность населения влекла за собой более высокие темпы технического развития[267].

В идее о том, что возрастание численности населения, ставшее результатом прежних технических изменений в доиндустриальную эпоху, повышает и темп технического прогресса, содержится несомненное зерно истины. Но очевидно также, что одной лишь численностью населения не объяснить повышения темпов роста эффективности после 1800 года, показанного на рис. 11.7.

Согласно аргументации Кремера, темп создания идей в лучшем случае будет находится в точной пропорции с размерами населения. Это может иметь место в том случае, если в производстве идей отсутствует конкуренция. То есть чем больше в мире людей, тем больше у них идей. Но с гораздо большей вероятностью мы получим ситуацию, когда при росте населения все чаще будет происходить одновременное выдвижение одинаковых идей и в результате темп создания идей будет отставать от темпа прироста населения. Для того чтобы темп создания идей был пропорционален численности населения, необходимо также, чтобы создание идей происходило пропорционально существующему запасу идей. Каждая идея открывает дорогу к ее возможному развитию: чем больше мы знаем, тем легче нам пополнять наш запас знаний[268].

С учетом двух вышеприведенных предположений мы можем построить график зависимости между численностью населения и темпом роста эффективности для периода до 1800 года. Эта зависимость изображена пунктирной линией на рис. 11.7. Попытавшись с ее помощью предсказать темпы роста эффективности в течение 50 лет после 1800 года, мы увидим, что реальный темп роста эффективности все сильнее отклоняется от предсказанных значений.

Это несоответствие является проблемой для любых теорий промышленной революции, основанных на идее об эндогенном росте. Всем этим теориям противоречит явно скачкообразный характер промышленной революции. Например, Одед Галор и Омер Моав предлагают теоретическую модель, в которой предложенный Кремером механизм влияния численности населения на создание идей сочетается с эндогенно изменяющимися семейными предпочтениями в отношении числа детей и уровня их образования. Однако авторам не удается показать, что их модель объясняет факт скачка[269].

ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ

Существует множество конкурирующих теорий того великого рывка в истории человечества, который называется промышленной революцией. Каждая из этих теорий сомнительна по своим причинам, и ни одна из них не выглядит особенно правдоподобной. В следующей главе мы более внимательно изучим факты, связанные с промышленной революцией, и постараемся выяснить, соответствуют ли они какой-либо конкретной теории этого события.

12. Промышленная революция в Англии

Промышленная революция в Англии, представляющаяся нам как произошедшее менее чем за поколение неожиданное избавление этой крохотной островной нации от тысячелетий мучительно медленного экономического прогресса, является одной из величайших загадок истории. Явная внезапность этого события, случившегося в обществе, отличавшемся и до сих пор отличающемся эволюционным характером всех социальных изменений, сбивает с толку всех, кто пытается объяснить промышленную революцию с экономической точки зрения.

Тонкая ирония истории заключалась в том, что промышленная революция точно совпала по времени с другой моделью освобождения людей — Великой французской революцией. Однако политические революционеры, в 1789 году провозгласившие любовь ко всему человечеству, вскоре купались в крови своих врагов, список которых все возрастал и возрастал. Когда революционеры принялись друг за друга, революционное равенство быстро сменилось тщеславной военной диктатурой, погубившей сотни тысяч человек, умерших от голода и холода на российских просторах. Между тем «нация лавочников», казалось, не способная заглянуть дальше очередной мясной запеканки, создавала возможности, способные преобразовать все человечество. И, как мы убедимся, в ходе этого процесса она построила более эгалитарное общество, чем все, что когда-либо прежде видело человечество.

События промышленной революции благодаря исследованиям, история которых насчитывает уже два столетия, широко известны и в целом не вызывают вопросов. Но их интерпретация остается предметом бурных дискуссий: мы не найдем двух ученых, которые бы сходились во мнениях относительно причин промышленной революции и ее исторического значения.

Мы же после краткого освещения основных моментов промышленной революции покажем, что вопреки поверхностному впечатлению в реальности она растянулась на сотни лет, представляя собой постепенный и эволюционный процесс, затрагивавший другие европейские экономики почти в той же мере, что и Англию. Промышленная революция стала итогом постепенного движения оседлых аграрных обществ к более рациональному, экономически ориентированному складу ума, многочисленные проявления которого обсуждались в главе 9.

Хотя факт революционных изменений, случившихся в какой-то момент времени, отделяющий доиндустриальное общество с его нулевым ростом производительности от современного общества, в котором ежегодный прирост производительности превышает 1 %, не вызывает сомнений, точную дату этого перехода определить трудно, и она может навсегда остаться неизвестной.

В частности, здесь не играют никакой роли конкретные личности и события, столь любимые в описательной истории. Всемирная история не изменилась бы сколько-нибудь существенно, если бы сэр Ричард Аркрайт, бывший болтонский парикмахер, изготовитель париков и владелец паба, в 1768 году создавший механический прядильный станок, вместо этого завел бы рыбную лавку. Мы не остались бы пленниками мальтузианской эры и в том случае, если бы Джеймс Уатт, который в 1769 году изобрел паровую машину с изолированной конденсационной камерой, в свое время обратил бы свои помыслы к Богу и стал священником.

Именно случайный характер таких событий создает видимость внезапного потрясения, испытанного экономической системой. В частности, впечатление того, что постепенные изменения в экономике сменились резкими переменами, вызывается колоссальным ростом населения в Англии после 1760 года, британскими военными успехами во время революционных и наполеоновских войн и развитием США.

ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ ПРОМЫШЛЕННОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Промышленная революция представляется уникальным событием всемирной истории благодаря внешне более быстрым темпам повышения эффективности по сравнению с любыми сколько-нибудь продолжительными эпохами в экономике прежних времен.

Эффективность любой конкурентной экономики, как и любого сектора экономики, может быть простейшим образом оценена как отношение средней стоимости единицы факторов производства — капитала, труда и земли — к средней цене единицы продукции. То есть

Более эффективные экономики производят больше продукции на единицу факторов производства. Поскольку стоимость факторов производства должна равняться стоимости выпуска, то в более эффективных экономиках цены на продукцию ниже по сравнению с ценами на факторы производства. Подробное обоснование этого приведено в техническом приложении, но сама идея вполне очевидна.

Благодаря уникальной политической стабильности Англии, наблюдавшейся по крайней мере с 1200 года, мы можем оценить для всего этого периода значения заработной платы, цен, численности населения, ренты и прибыли от капитала, что в свою очередь позволяет нам оценить эффективность английской экономики за все годы после 1200 года.

На рис. 12.1 показана эффективность производства, определенная подобным образом для периода 1700–1869 годы. В годы, непосредственно предшествовавшие промышленной революции, мы не видим признаков какого-либо устойчивого роста эффективности. Английская экономика в XVIII веке выглядит такой же мальтузианской, как и все, что были до нее. Затем начиная примерно с 1790 года впервые проявляется постоянный, неудержимый рост эффективности, характерный для современной эпохи. С 1780-х по 1860-е годы темп повышения эффективности все еще не превышал 0,5 % в год, что в два с лишним раза меньше современных темпов. Тем не менее это был период беспрецедентного, устойчивого повышения эффективности.

РИС. 12.1. Эффективность производства в Англии по десятилетиям, 1700–1869 годы

Непосредственные причины повышения производительности после 1790 года хорошо известны. В табл. 12.1 приведены как общие темпы роста производительности с 1760-х по 1860-е годы, так и вклад, внесенный в повышение эффективности основными отраслями, известными своими инновациями. Как уже отмечалось, удобное свойство совокупного темпа повышения производительности заключается в том, что он представляет собой сумму темпов роста производительности в каждой отрасли, оцененных с учетом отношения стоимости произведенного в этой отрасли к общей стоимости продукции национальной экономики (см. приложение).

Как видно из последнего столбца таблицы, более половины всего прироста производительности за 100 лет промышленной революции приходится на текстильную отрасль. Небольшой вклад внесли добыча угля и выплавка железа, но гораздо более значителен вклад двух других секторов — транспорта и сельского хозяйства: в транспортном секторе происходил быстрый рост производительности, а сельскохозяйственный сектор вносил существенный вклад благодаря своим размерам, несмотря на то что повышение производительности в этом секторе происходило медленно.

Текстильная отрасль была флагманом промышленной революции. Эффективность превращения хлопка-сырца в ткань с 1760-х по 1860-е годы увеличилась в 14 раз, что дает темп роста в 2,4 % в год — это больше, чем темпы роста производительности в большинстве современных экономик. В 1860-е годы общий объем экономического производства был приблизительно на 27 % выше, чем он мог бы быть при отсутствии инноваций в текстильном секторе, что равнозначно увеличению дохода на 169 млн фунтов в год.

Если в 1760-е годы для превращения фунта хлопка в ткань требовалось 18 человеко-часов, то к 1860-м годам на это уходило уже только 1,5 человеко-часа. Причина такого прогресса очевидна. Начиная с 1760-х годов поток технологических инноваций — как знаменитых, так и оставшихся никому не известными — преобразовал текстильную индустрию. Машины же, обеспечившие этот прирост производительности, имели поразительно простую конструкцию, как видно на рис. 12.2, на котором изображен водяной прядильный станок Аркрайта.

РИС. 12.2. Водяной прядильный станок на фабрике Ричарда Аркрайта «Кромфорд-Милл» (1785 год)

Институционалисты утверждают, что причиной ускорения темпа инноваций должны были служить различные стимулы, предлагавшиеся экономикой новаторам. Однако новаторы промышленной революции, работавшие в текстильной отрасли — даже добившиеся успеха и прославившие свое имя, — обычно получали небольшую прибыль.

В табл. 12.2 приведены финансовые итоги деятельности самых знаменитых новаторов, работавших в текстильной отрасли во время промышленной революции. Эти люди, содействовавшие революционным изменениям в текстильной индустрии, преуспели там, где многие другие потерпели неудачу, но их изобретения обычно не приносили им серьезных доходов. Даже во время промышленной революции английский рынок плохо вознаграждал за инновации.

ТАБЛИЦА 12.2. Вознаграждение за инновации в текстильной отрасли во время промышленной революции

Нормы прибыли крупнейших фирм в отрасли также свидетельствуют о том, что большинство изобретений очень быстро попадало в руки других производителей, не делившихся с авторами разработок своими доходами. Прибыль хлопкопрядильной фирмы «Сэмюель Грег и партнеры» в 1796–1819 годах в среднем составляла 12 %. Это была нормальная величина для коммерческого предприятия того времени. Фирма «Уильям Грей и партнеры» с 1801 по 1810 год имела менее 2 % в год — отрицательная норма прибыли. Если бы фирмам-новаторам удалось защитить свои разработки, храня их в секрете или получая на них соблюдавшиеся патенты, то они могли бы пожинать большие барыши по сравнению с конкурентами. Но вместо этого главную выгоду от инноваций в хлопкопрядильном деле благодаря снижению цен получали потребители. Так, «Ричард Хорнби и партнеры», работавшие в ткацком секторе (не подвергшемся механизации до 1810-х годов), в 1777–1809 годах имели среднюю годовую прибыль в 11 % — немногим меньше, чем у «Грега и партнеров», внедрявших на своем производстве инновации[271].

Дополнительные свидетельства о скромном вознаграждении за инновации в текстильной отрасли во время промышленной революции можно найти в завещаниях богатых людей XIX века. Разбогатеть удалось лишь немногим новаторам текстильного дела, таким как Ричард Аркрайт или Роберт Пиль. Из 379 человек, умерших в 1860-х годах в Великобритании и оставивших состояния, превышающие 500 тыс. фунтов, лишь 17 (4 %) работали в текстильной индустрии[272] — при том что на эту отрасль приходилось 11 % британского производства, а сама она внесла основной вклад в повышение экономической эффективности в ходе промышленной революции. Экономика того периода по-прежнему вопиюще плохо стимулировала изобретателей. В первую очередь от инноваций выигрывали не предприниматели, а трудящиеся и зарубежные потребители. Именно поэтому немногие британские фонды могли сравниться с великими частными филантропическими организациями и университетами США. Промышленная революция не превращала нищих в принцев.

Все вышесказанное относится и к другим важнейшим сферам инноваций времен британской промышленной революции: угледобыче, выплавке железа и стали и железным дорогам. Например, добыча угля в Англии в ходе промышленной революции резко подскочила. Как видно на рис. 12.3, в 1860-е годы в Англии добывалось почти в 20 раз больше угля, чем в 1700-е годы. Уголь шел на отопление домов, использовался при выплавке железа из руды, приводил в движение паровозы. Однако англичанам не удавалось сколотить огромные состояния, подобные тем, которые создавались на нефти, железных дорогах и стали во время американской индустриализации в конце XIX века.

ИСТОЧНИК: Clark and Jacks, 2007.

РИС. 12.3. Добыча угля и реальные цены на уголь в 1700-1860-х годах

Новые жрецы индустриального мира — инженеры, строившие в Англии угольные шахты, железные дороги и каналы, — жили в достатке, но, как правило, скромно. Хотя их имена — Ричард Тревитик, Джордж и Роберт Стефенсоны, Хэмфри Дэви — сохранились в истории, им тоже досталась ничтожная доля социальной прибыли, принесенной их начинаниями. Ричард Тревитик, создатель первых локомотивов, умер в 1833 году в нищете. Джорджу Стефенсону, чей знаменитый локомотив «Ракета» на состязаниях в 1829 году развил беспрецедентно высокую для сухопутных дорог того времени скорость 15 миль в час, повезло намного больше. Однако сельский дом Стефенсона в Честерфилде был весьма незначительной наградой за его важный вклад в железнодорожное строительство. В этих знаменитых состязаниях участвовали и другие локомотивы, и вскоре подвижной состав для разрастающейся железнодорожной сети поставляли уже многие заводы.

Как видно из рис 12.3, инновации промышленной революции обычно приносили выгоду потребительским массам в форме снижения цен. Одновременно с резким ростом добычи угля началось стабильное снижение реальной цены на уголь для потребителей: в 1700-х годах реальная цена угля была на 60 % выше, чем в 1860-х годах. В таких отраслях английской экономики, как добыча угля, выплавка железа и стали, железнодорожные перевозки, в годы промышленной революции сохранялась высокая конкуренция. Система патентов практически не защищала большинство инноваций в этих секторах, и любые новшества быстро перенимались другими производителями.

Повышение темпа инноваций во время английской промышленной революции было результатом не повышенных вознаграждений, а возросшего предложения инноваций, по-прежнему весьма скромно оплачиваемых. На рис. 11.5 показаны два способа, позволявших ускорить темп инноваций. Согласно точке зрения институционалистов, по сравнению со всеми предшествовавшими доиндустриальными экономиками резко возрос размер вознаграждения, предлагаемого рынком. Однако у нас нет фактов, которые подтверждали бы эту теорию. Последняя серьезная реформа патентной системы была произведена в 1689 году, более чем за 100 лет до того, как повышение эффективности приняло повсеместный характер. Кроме того, патентная система сама по себе сыграла незначительную роль в большинстве инноваций времен английской промышленной революции.

Прирост инноваций в ходе промышленной революции, согласно рис. 11.5, был вызван возрастанием предложения. Хотя премия за инновации не выросла по сравнению с более ранними экономиками, предложение инноваций тем не менее серьезно увеличилось. При наличии тех же вызовов и стимулов, которые существовали и в других экономиках, британские промышленники были более склонны к внедрению новых методов производства.

История сельскохозяйственного сектора подтверждает идею о том, что промышленная революция была в первую очередь связана с возросшим предложением в инновационной сфере, а не с усилением стимулирования.

Историки уже давно пишут о сельскохозяйственной революции, сопровождавшей промышленную революцию. Многие поколения английских школьников читали — вероятно, умирая от скуки — о подвигах таких героев-новаторов, как Джетро Талл (автор вышедшего в 1733 году «Рассуждения о конно-мотыжном земледелии»), «Турнепс» Тауншенд и Артур Янг. Но эта сельскохозяйственная революция — миф, созданный историками, которые крайне переоценивают происходившее в те годы повышение объемов производства в английском сельском хозяйстве[273]. Темп роста производительности в сельском хозяйстве был небольшим, составляя 0,27 % в год — ниже, чем по экономике в целом. Но даже эта скромная величина намного превышала темпы роста производительности, типичные для всего периода с 1200 по 1800 год. Например, на рис. 12.4 показана урожайность пшеницы в Англии с 1211 по 1453 год. Судя по всему, в средневековом сельском хозяйстве на протяжении сотен лет царил абсолютный застой.

ИСТОЧНИК: Clark, 2001а.

РИС. 12.4. Урожайность пшеницы в Англии в 1211–1453 годах

Тем не менее сельскохозяйственные новшества времен промышленной революции не имели никакой явной связи с событиями в промышленности. Даже в 1860 году механизация английского сельского хозяйства находилась на минимальном уровне и применялась в значительных объемах лишь при обмолоте зерна. Кроме того, вопреки школьным учебникам в сельском хозяйстве не было героев-новаторов, подобных тем, что совершенствовали текстильную индустрию и паровые машины. Вместо Харгривсов, Кромптонов, Уаттов или Стефенсонов мы увидим здесь лишь разрозненное сборище безымянных сельских тружеников, ухитрявшихся принести домой чуть-чуть больше бекона. Последующая история английского сельского хозяйства — это история постепенных изменений, осуществлявшихся множеством фермеров на протяжении длительного времени[274].

Тысячи отдельных земледельцев в Англии времен промышленной революции постепенно обучались более удачным методам, перенимая их у соседей или исходя из собственных наблюдений. И они поступали так, несмотря на то что их средневековые предки, имея те же самые стимулы, оказались неспособны к прогрессу.

КОГДА ПРОИЗОШЛА ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

Из сказанного выше следует, что переход от статичной мальтузианской экономики, которая существовала по меньшей мере 100 тысяч лет, к современной экономике произошел в 1760–1800 годах. Однако представление о резкой смене режимов, случившейся в масштабах всемирной истории практически моментально, ошибочно.

Такое впечатление, резко преувеличивающее внезапность и размах изменений, создается вследствие нескольких наложившихся друг на друга случайностей.

Во-первых, о том, что дата этого перехода намного более неоднозначна, чем принято считать, говорит изучение эффективности английской экономики за весь период начиная с 1246 года. В данном случае измеряется эффективность получения дохода вне зависимости от того, произведены ли потребляемые товары в Англии или привезены из-за границы[275]. Вследствие колоссального роста внешней торговли, происходившего в те годы, и из-за того, что эта торговля зачастую велась с территориями, управлявшимися британскими поселенцами и правителями, границы английской экономики оказываются чрезвычайно расплывчатыми. На рис. 12.5 эффективность английской экономики в 1250–2000 годах показана с помощью скользящей средней.

РИС. 12.5. Долгосрочная эффективность английской экономики, 1250–2000 годы

Факт драматического перехода от доиндустриального к современному миру очевиден. Однако ускорение роста эффективности около 1800 года, во время промышленной революции, в долгосрочной перспективе выглядит уже не настолько явным. Также очевидно, что Англия испытывала стабильный, хотя и не слишком заметный, рост эффективности на протяжении 160 лет, предшествовавших 1760 году. Ежегодный темп роста, составлявший 0,2 % в год, был низким по современным меркам. Однако этого медленного роста в 1600–1760 годах все равно хватило для того, чтобы измеренная эффективность английской экономики за этот срок возросла на 37 %, что по меркам мальтузианского мира было очень много. Вообще, если бы этот рост продолжался и после 1760 года без перерыва, пришедшегося на последние десятилетия XVIII века, то эффективность английской экономики в 1860-е годы составляла бы 95 % от уровня, достигнутого после промышленной революции.

Эффективность производства прибыли за 1760–1869 годы возрастала лишь на 0,33 % в год — очень скромный показатель по современным меркам, хотя и весьма значительный для мальтузианской эры. С этой точки зрения промышленную революцию можно интерпретировать как отдельную фазу в рамках общего перехода от мальтузианского застоя к современному росту, начавшегося в английской экономике около 1600 года. Промышленная революция представляла собой не внезапный старт, а продолжение и ускорение того процесса, который шел то быстрее, то медленнее и в конце концов привел нас к современному состоянию.

Если экономический рост действительно начался в первые годы XVII века, то простые институционалистские объяснения промышленной революции, называющие в качестве ее основной причины установление в Англии современной демократии в результате «славной революции» 1688–1689 годов, становятся явно сомнительными. На рис. 12.6 эффективность английской экономики за более короткий срок — с 1600 по 1760 год — показана с помощью десятилетней скользящей средней. Ни одно из политических событий — ни Гражданская война 1642–1648 годов, ни правление парламента и Кромвеля во время неудавшегося междуцарствия, ни восстановление монархии в 1660 году, ни «славная революция» 1688–1689 годов — не отразилось сколько-нибудь заметным образом на медленном возрастании экономической эффективности. Краткосрочные колебания эффективности вызывались в основном хорошими и плохими урожаями, которые влияли на экономику намного сильнее, чем политические события. Кроме того, рост эффективности, несомненно, начался задолго до великого изменения институтов в ходе «славной революции», на которую ссылаются Дуглас Норт и его последователи.

РИС. 12.6. Эффективность английской экономики в эпоху, предшествовавшую промышленной революции, 1600–1760 годы

Но на рис. 12.5 также видно, что и до 1600 года оценочная эффективность английской экономики испытывала таинственные подъемы и спады. Около 1450 года измеренная эффективность экономики, достигнув своего максимального значения в позднем Средневековье, составляла 88 % от уровня 1860-х годов. При этом минимальное значение эффективности, пришедшееся примерно на 1300 год, составляло 55 % от уровня 1860-х годов. Это позволяет предположить, что во время роста эффективности в 1600–1800 годах экономика в реальности лишь возвращалась к среднему уровню эффективности, наблюдавшемуся в эпоху Средневековья, и что начало истинного отрыва от средневекового экономического режима приходится действительно на 1800 год. Но в этом отношении мы не можем сказать ничего определенного, пока не будут проведены дополнительные исследования.

ПОЧЕМУ ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КАЖЕТСЯ ТАКИМ ВПЕЧАТЛЯЮЩИМ СОБЫТИЕМ?

Приводившиеся выше данные о темпах роста эффективности говорят о том, что в Англии около 1800 года происходил малозаметный постепенный переход от мальтузианской к современной экономике. И лишь с конца XIX века мы наблюдаем стремительный темп роста производительности, вполне соответствующий его современным значениям.

Почему же в таком случае промышленная революция и у современников, и у последующих наблюдателей создавала впечатление такого резкого разрыва с прошлым? Почему объем несельскохозяйственного производства с 1730-х по 1860-е годы возрос почти девятикратно? Почему там, где раньше были лишь деревни и поля, возникали новые огромные города, почему преобразилось село, лишившись общинных земель, почему была построена густая сеть из 20 тыс. миль новых дорог? Почему в огромных количествах стала производиться добыча угля, увеличившись с 1730-х по 1860-е годы в 18 раз, а ландшафт был обезображен терриконами?

Наконец, за счет чего небольшая страна на северо-западной окраине Европы с населением, составлявшим в 1700 году менее трети населения Франции и около 4 % населения Китая и Индии, к 1850 году превратилась в сильнейшую мировую державу, если это произошло не благодаря обильным плодам промышленной революции?

Мы придерживаемся той точки зрения, что промышленная революция кажется нам внезапным рывком потому, что ускорение роста производительности английской экономики совпало с неожиданным взрывообразным ростом населения Англии в 1750–1870 годах, никак с этим ускорением не связанным. Взлет Великобритании к вершинам мирового господства в большей степени был обеспечен неустанным трудом британских рабочих в постелях, а не на фабриках. Население Англии возросло с 6 млн человек в 1740-е годы — что было не выше средневекового максимума 1300-х годов — до 20 млн в 1860-е годы, увеличившись более чем троекратно. В других странах Европы рост населения был намного более скромным. Например, население Франции за это же время выросло с 21 миллиона всего лишь до 37 млн человек. Кроме того, экспансия США на запад постоянно давала мировой экономике все больше сельскохозяйственных земель. В результате Англия из страны, в которой в 1760-е годы на одного человека приходилось столько же земли, сколько и у ее торговых партнеров, к 1860-м годам превратилась в страну, значительно отстающую от всех своих торговых партнеров по количеству земли на одного человека (см. табл. 12.6).

Этот рост британского населения, по-видимому, происходил совершенно независимо от характерного для промышленной революции повышения производительности в сферах текстиля, стали, пара и сельского хозяйства. Во-первых, заметный рост населения начался задолго до сколько-нибудь существенного повышения производительности в каком-либо секторе. К 1790-м годам население Англии уже выросло на 37 % по сравнению с уровнем 1740-х годов. Именно поэтому Мальтус в 1790-е годы видел лишь проблему избыточного населения, но не рост населения в результате экономических изменений. Поскольку показатели смертности в эпоху промышленной революции снизились лишь незначительно, рост населения в первую очередь должен был обеспечиваться возрастанием фертильности.

В главе 4 мы показали, что уровень рождаемости в доиндустриальной Англии ограничивался поздним замужеством женщин, а также тем, что многие женщины никогда не выходили замуж, не допуская при этом внебрачных связей. Несмотря на то что фертильность в браке ничем не сдерживалась, такие брачные стратегии ко времени своего максимального распространения около 1650 года позволяли избежать половины всех возможных зачатий.

В начале XVIII века возраст, в котором женщины впервые вступали в брак, начал снижаться. На рис. 12.7 показано, что это снижение началось в 1720-х годах. Его самого по себе хватило для того, чтобы уровень рождаемости к 1800 году возрос на 20 %. Одновременно с более ранним замужеством все больше женщин начинало вступать в брак. В 1650 году незамужней оставалась каждая пятая женщина. К началу XVIII века доля женщин, ни разу не выходивших замуж, сократилась до 10 %, оставаясь на этом уровне в течение всей промышленной революции. Возросшая частота браков увеличила фертильность еще на 12 %. Наконец, на 5 % фертильность увеличилась благодаря тому, что возросло число внебрачных рождений, несмотря на то что все меньшая доля женщин шла на такой риск. Учитывая все эти факторы, мы получим увеличение фертильности в 1650–1800 годах на 40 %. Таким образом, если в 1650 году чистый коэффициент воспроизводства населения составлял лишь 1,93 ребенка на одну женщину и население сокращалось, то к 1800 году он достиг 2,68 и население стремительно росло.

ИСТОЧНИК: Wrigleyet al., 1997, p. 134.

РИС. 12.7. Возраст первого (для обоих супругов) брака по десятилетиям

По-видимому, причина таких изменений в брачном поведении не была связана с экономикой. Они наблюдались и на севере, и на юге Англии, хотя север существенно преобразился в ходе промышленной революции, а юг был ею слабо затронут. Они происходили и в тех приходах, где большинство трудящихся было занято в сельском хозяйстве, и там, где основными занятиями были торговля, ремесла и промышленность, как показано в табл. 12.3. Единственная особенность этого периода, которая могла бы объяснить более ранние и более частые браки, — это снижение материнской смертности при родах. Из табл. 12.4 видно, что в XVII веке 1,5 % беременностей завершалось смертью матери[276]. Риск умереть в результате беременности для женщины, выходившей замуж в 25 лет и рожавшей среднее для такого брака число детей — 5,6, составлял 9 %. В последнем столбце таблицы приведены значения аналогичного риска, которому подвергалась женщина, выходившая замуж в 20 лет, за каждые полстолетия. Этот риск был очень высоким. К 1800 году риск смерти в результате беременности сократился на 2/3, несмотря на несущественное снижение общей смертности. Женщины должны были отлично осознавать, чем они рискуют, выходя замуж. Высокая степень этого риска в XVII веке может объяснять и сравнительно поздние браки, которые служили способом частичного снижения риска, и принимавшееся многими женщинами решение вообще не выходить замуж.

ТАБЛИЦА 12.3. Средний возраст первого брака у женщин в приходах разного типа

* В скобках указано число приходов.

ИСТОЧНИК: Wrigley et al., 1997, p. 187.

ТАБЛИЦА 12.4 Смертность в результате беременности

* Доля матерей, умерших в результате осложнений при родах, рассчитана, исходя из предположения, что это был единственный источник смертности у замужних женщин. Смерть от других причин в возрасте от 20 до 49 лет должна сократить эту долю.

ИСТОЧНИК: Wrigley et al., 1997, p. 134, 313, 399.

Ограниченное повышение эффективности в ходе промышленной революции, о чем шла речь выше, означало, что увеличение объемов производства в английской экономике в первую очередь обеспечивалось ростом населения, а не приращением эффективности. На рис. 12.8 показано увеличение общего объема доходов в Англии в 1700–1860 годах по сравнению с ростом численности населения и увеличением дохода на душу населения. Почти шестикратное увеличение общего объема производства в Англии к 1860-м годам объясняется в основном именно ростом населения.

РИС. 12.8. Численность населения и экономический рост в Англии, 1700-1860-е годы

Более того, прирост населения имел еще большее значение для относительного размера английской экономики, чем для ее абсолютного размера. Повышение производительности во время промышленной революции сказалось на доходах английских конкурентов в Европе почти так же сильно, как на доходах самих англичан, по двум причинам. Первой из них был непосредственный экспорт дешевых тканей, угля и железа из Англии в другие страны. Вторая заключалась в том, что в этих странах создавались новые промышленные предприятия, использовавшие новаторские технологии промышленной революции.

Так, в Ирландии — стране, которая становилась более аграрной и более деиндустриализованной в ответ на английскую промышленную революцию, — доход, по-видимому, возрос в той же мере, что и в Англии, являвшейся ее торговым партнером. Как показано на рис. 12.9, реальная заработная плата ирландских строительных рабочих с 1785 по 1869 год увеличилась так же сильно, как и в Англии. На рисунке видно, что это повышение заработной платы происходило еще до ирландского картофельного голода 1845 года, который привел к значительному сокращению населения и массовой эмиграции. Вообще, по оценкам, население Ирландии с 1767 по 1845 год возрастало теми же темпами, что и население Англии.

ИСТОЧНИК: Geary and Stark, 2004; Clark, 2005.

РИС. 12.9. Реальная заработная плата в Англии и Ирландии, 1785–1869 годы

Кроме того, в Англии в эпоху промышленной революции не наблюдалось значительного возрастания дохода на душу населения по сравнению с Нидерландами. На рис. 12.10 показан доход на душу населения в Англии по десятилетиям с 1800-х по 1910–1913 годы, при том что доход на душу населения в Нидерландах составлял в 1910–1913 годах 82 % от английского. С 1800-х по 1860-е годы в Англии, находившейся в эпицентре промышленной революции, доход на душу населения увеличился на 44 %. За этот же период Нидерланды — периферийный игрок, практически не внесший самостоятельного вклада в промышленные инновации, — испытали 29-процентный рост дохода на душу населения. По уровню дохода на душу населения Англия во время промышленной революции обогнала Нидерланды на 11 %, что является весьма скромным показателем, учитывая, что общий объем доходов в Англии с 1760-х по 1860-е годы возрос на 64 % по сравнению с общим объемом доходов Нидерландов в результате более быстрого роста английского населения.

ИСТОЧНИКИ. Оценка английского дохода на душу населения до 1869 года была распространена на период до 1913 года с использованием индекса британского ВВП на душу населения из Feinstein, 1972, table Т21. Данные по доходу на душу населения в Нидерландах с 1805 по 1913 год: Smits et al., 2000.

РИС. 12.10. Реальный доход на душу населения в Англии и Нидерландах с 1800-х по 1910–1913 годы

Резкое увеличение численности населения, рост реальных доходов во время промышленной революции, ограниченная площадь земель в Англии и скромное повышение производительности в английском сельском хозяйстве вели к тому, что отечественное сельское хозяйство перестало удовлетворять потребности страны в продовольствии и сырье для промышленности. Как показано в табл. 12.5, население Англии в ходе промышленной революции более чем утроилось, в то время как объем отечественного сельскохозяйственного производства за это же время увеличился менее чем в два раза. К 1860-м годам Англия из страны с незначительным импортом продовольствия и сырья превратилась в страну, в которой нетто-импорт сырья и продовольствия составлял 22 % ВВП.

ТАБЛИЦА 12.5. Рост населения и снабжение продовольствием и сырьем

* Цены приведены в фунтах стерлингов 1860–1869 годов.

ИСТОЧНИКИ: объем сельскохозяйственного производства: Clark, 2002b. Импорт: Parliamentary Papers, 1870; Schumpeter, 1960. Экспорт: Schumpeter, 1960; Mitchell, 1988, p. 221–222. Добыча угля: Clark and Jacks, 2007.

Эта торговля промышленными товарами в обмен на продовольствие и сырье велась на относительно благоприятных условиях благодаря западной экспансии США, существенно расширившей северо-атлантическую зону торговли. В табл. 12.6 показано, насколько увеличилась площадь сельскохозяйственных земель в США к 1860-м годам.

ТАБЛИЦА 12.6. Площадь сельскохозяйственных земель и численность населения в Англии по сравнению с Европой и США

* В состав Западной Европы включены Австрия, Бельгия, Дания, Финляндия, Франция, Германия, Ирландия, Италия, Нидерланды, Норвегия, Португалия, Испания, Швеция и Швейцария.

ИСТОЧНИКИ: ФАО, база данных по статистике; Mitchell, 1998а. ^аНа основе современных значений по данным Продовольственной и сельскохозяйственной организации (ФАО).

Импорт продовольствия и сырья во время промышленной революции приходилось оплачивать экспортом промышленных товаров. Именно это обстоятельство в большей мере, чем технические достижения, превратило Великобританию в «мастерскую мира». Если бы население Англии и к 1860-м годам не превышало 6 млн, отечественный сельскохозяйственный сектор мог бы обеспечить британское население продовольствием и сырьем. В этом случае нетто-экспорт промышленной продукции, к 1860-м годам составлявший почти 20 % ВВП, приближался бы к нулю. Соответственно, объем несельскохозяйственного производства, в 1860-е годы превышавший уровень 1730-х годов почти в десять раз, при отсутствии роста населения вырос бы за этот период всего лишь вдвое.

Неожиданный рост населения в Англии во время промышленной революции и одновременное увеличение площади обрабатываемых земель в США имели большее значение для преобразования экономики и общества, чем конкретные технические достижения тех лет.

НАСКОЛЬКО ПОСТЕПЕННЫМ БЫЛ ПЕРЕХОД К СОВРЕМЕННЫМ ТЕМПАМ РОСТА?

Из рис. 12.5 следует, что дату перехода от доиндустриального мира с почти нулевым ростом эффективности к современному миру с постоянным повышением эффективности невозможно определить исходя из данных о совокупном уровне производительности. Однако цифры подтверждают идею о том, что для доиндустриального мира — по крайней мере, в пределах Англии — был характерен технический застой.

Измеренный совокупный уровень производительности английской экономики в XVIII веке не превышал уровня XIII века. Этот вывод плохо согласуется с европейской интеллектуальной и социальной историей, в которой мы начиная со Средних веков видим медленный, но постоянный прирост инноваций в технике, науке, архитектуре и искусстве. В табл. 12.7 приведена краткая хронология важных европейских инноваций за период с 1120 по 1670 год. Очевидно, что средневековую Европу нельзя назвать миром, в котором ничего не происходило. Загадка в том, почему все эти новшества не оказывали особого влияния на производственные технологии.

ТАБЛИЦА 12.7. Инновации в Европе с 1120 по 1665 год

Однако совокупный уровень производительности, приведенный на рис. 12.5, представляет собой не просто сумму технологических достижений при производстве отдельных товаров. При его расчете учитывалась также доля расходов на каждый из товаров. Как объяснялось в главе 7, экономисты используют такой метод для определения того, в какой степени технические новшества затрагивают среднего потребителя.

Но если мы хотим определить средний темп инноваций в обществе, подобный индекс вовсе не обязательно будет самым удобным. Серьезные инновации могут сказаться на широких массах населения лишь много времени спустя после своего появления. В момент создания инновации люди вследствие недостаточного дохода или иных обстоятельств порой не могут пользоваться ею в сколько-нибудь заметных масштабах. Классический пример подобного замедленного влияния — печатный станок, изобретенный в Европе Иоганном Гутенбергом в 1452 году. До появления этой инновации книги были только рукописными, хотя переписывать даже чистый текст удавалось со скоростью не более 3000 слов в день. На создание одного экземпляра Библии при таком темпе уходило 136 человеко-дней. Чтобы переписать 250-страничную книгу современного формата ин-октаво, требовалось около 37 человеко-дней. Кроме того, из-за невозможности вручную выводить мелкие буквы одно слово на странице рукописной книги занимало примерно в два раза больше места, чем на странице современной печатной книги, что приводило к возрастанию расходов на материалы и переплет[277].

На рис. 12.11 приведена оценка уровня производительности в книгоиздательстве по десятилетиям с 1470-х по 1860-е годы, рассчитанная как отношение между заработком мастеров-строителей и ценой книги стандартного типа[278]. Темп роста производительности в этой области с 1460-х по 1560-е годы составлял 2,3 % в год — не ниже, чем в текстильном производстве во время промышленной революции. В течение следующих 100 лет производительность повышалась медленнее — всего лишь по 0,6 % в год. Но это все равно было быстрее, чем в большинстве отраслей экономики во время промышленной революции. С 1660-х по 1860-е годы производительность в книгоиздательстве, по-видимому, практически не росла. Однако это повышение эффективности в издательском деле не оказывало ощутимого влияния на измеренную эффективность экономики до 1660-х годов, поскольку на протяжении почти всей доиндустриальной эры книги представляли собой ничтожную статью расходов. В первом десятилетии XVI века средний ежегодный тираж книг составлял лишь около 12 тыс. томов — около 0,02 % от английского национального дохода. К 1550-м годам эта цифра возросла до 100 тыс. томов, но вследствие падения цен на книги это все равно равнялось лишь 0,11 % национального дохода.

РИС. 12.11. Производительность книгоиздательского дела в Англии, 1470-1860-е годы

Книги были не единственным товаром, в производстве которого до 1800 года наблюдалось серьезное повышение эффективности, не оказавшее, однако, заметного влияния на общую эффективность экономики вследствие незначительного места, занимаемого этими товарами в общих расходах. В табл. 12.8 приведены цены на гвозди по пятидесятилетним периодам по сравнению с заработной платой и соответствующая эффективность производства гвоздей. Фунт гвоздей в начале XIII века стоил 3,3 пенса, в то время как дневной заработок ремесленника составлял 2,4 пенса. Таким образом, цена фунта гвоздей превышала дневной заработок. К 1850–1869 годам дневной заработок увеличился почти в 17 раз — до 40 пенсов в день. Однако цена на гвозди составляла лишь 3,2 пенса за фунт, благодаря чему ремесленник на свой дневной заработок мог купить более 12 фунтов гвоздей[279].

ТАБЛИЦА 12.8. Рост производительности при производстве гвоздей, 1200–1869 годы

* Темп прироста эффективности за каждый пятидесятилетний период рассчитывался как средний прирост в эффективности между началом и концом периода. Поэтому прирост в эффективности в 1300–1349 годах получился отрицательным.

Однако основной прирост в эффективности в производстве гвоздей произошел еще до промышленной революции, благодаря чему накануне этого события эффективность производства гвоздей по сравнению с 1200 годом возросла почти семикратно. Но это достижение не оказало особого влияния на экономику, поскольку гвозди всегда занимали небольшое место в общих расходах на строительство и меблировку. Другие товары, цены на которые существенно снизились по отношению к заработной плате еще до 1800 года, включали бумагу, стекло, очки, часы, музыкальные инструменты, краски, перец и другие пряности, сахар, шелк и прочие тонкие ткани, табак и порох. И все это почти никак не сказалось на стоимости жизни просто потому, что большинство этих товаров являлись предметами роскоши и были доступны лишь самым состоятельным слоям населения. Основная доля расходов населения приходилась на удовлетворение элементарных потребностей в пище, одежде и крове.

Но допустим, что мы хотим измерить темп технического прогресса в Англии с 1200 по 1869 год исходя не из потребления среднего человека, а из потребления таких людей, как мы. В этом случае относительный застой экономики до 1800 года предстал бы перед нами в совершенно ином свете. На рис. 12.12 показана реальная покупательная способность англичанина со средним доходом с 1270-х по 1860-е годы, рассчитанная на основе того, какую долю в потреблении занимали те товары, которые люди действительно покупали. Хотя за период от Средневековья до 1860-х годов реальный доход удвоился, почти весь этот рост имел место после 1800 года. Кроме того, на рисунке также показана гипотетическая покупательная способность в том случае, если бы весь этот доход тратился на те же статьи потребления, которые характерны для современных высокооплачиваемых служащих, — то есть на книги, одежду, посуду, мебель, путешествия, пряности, сахар и вино в той же пропорции, что и у автора данной книги. Подобная покупательная способность за тот же период от Средних веков до 1860-х годов возросла бы намного больше — в пять раз. Однако теперь мы не видим резкого скачка около 1800 года. Реальная покупательная способность со времен Средневековья и до 1800 года утроилась. В то время как темп роста реальной покупательной способности такого потребителя после 1800 года увеличивался на 0,76 % в год, с 1480-х по 1800-е годы реальная покупательная способность возрастала на 0,33 % в год — намного выше среднего для доиндустриального мира.

РИС. 12.12. Реальная покупательная способность людей со средним доходом и гипотетических современных потребителей, 1270-1860-е годы

В итоге мы получаем, что динамика английской экономики в различные периоды принципиально зависит от потребительских интересов наблюдателя. С точки зрения низкооплачиваемых трудящихся — сельскохозяйственных работников, к концу промышленной революции они даже не достигли уровня жизни, наблюдавшегося в золотые годы позднего Средневековья. С точки зрения современного американца с потребительскими привычками среднего класса, потребительские возможности еще до 1800 года претерпели колоссальные изменения. Они позволили жить в светлых домах, стены в которых были окрашены или оклеены обоями, и есть всевозможную вкусную пищу, пользуясь посудой из фарфора и стекла. У людей появилась возможность читать ежедневную газету и продлевать день с помощью дешевого искусственного освещения.

Если инновация представляет собой деятельность, подчиняющуюся экономической логике, и если инновационный бюджет призван обеспечить максимальный прирост производительности на каждый затраченный доллар, то стандарт совокупной эффективности будет самым подходящим способом для оценки темпа инноваций в обществе. Но если, напротив, инновационная деятельность производится под влиянием неэкономических сил — любопытства, любви к новизне, желания произвести впечатление на других, — то совокупный прирост эффективности может оказаться очень плохим показателем темпа инноваций в обществе или относительной склонности разных обществ к инновациям. Судя по английской промышленной революции, по крайней мере в ранних обществах стремление к прибыли являлось относительно слабым стимулом для инноваций. В таком случае измерение темпа инноваций исходя из совокупного прироста эффективности даст неадекватные результаты.

ПЕРЕХОД К НЕОРГАНИЧЕСКИМ ТЕХНОЛОГИЯМ

Как подчеркивал Энтони Ригли, промышленная революция представляла собой начало перехода от преимущественно органической системы производства ко все более неорганическим системам, свойственным современному миру. Львиная доля продовольствия, энергии, одежды и строительных материалов в мире до 1800 года производилась в сельскохозяйственном секторе с использованием органических методов. Классическая промышленная революция с ее опорой на уголь и железо стала первым шагом к экономике, все меньше и меньше полагавшейся на текущее устойчивое производство, в котором были задействованы растения и животные, и все больше — на ископаемые запасы энергоресурсов и минералов[280].

Органические системы производства обладают тремя важными свойствами. Первое из них состоит в том, что вся отдача от системы в долгосрочном плане должна уравновешиваться соответствующими факторами производства. На каждый фунт азота, поглощенный вместе с хлебом в доиндустриальной Англии, должен был приходиться фунт азота, извлеченный растениями из воздуха. Это серьезно ограничивало потенциальный объем производства[281].

Второе свойство такой системы заключается в том, что в отличие от неорганических систем, в которых начальный темп повышения производительности равен нулю, в органических системах при отсутствии каких-либо эффективных инноваций наблюдается отрицательный рост производительности. Сорняки и вредители, адаптируясь под действием слепой силы естественного отбора, постоянно снижают производительность земледелия и животноводства. Вообще считается, что некоторые современные зерновые культуры, такие как рожь, произошли от сорняков, произраставших среди посевов ячменя и овса. В более суровых климатических условиях северной Европы рожь оказалась более урожайной, чем прежние культуры, и ее в конце концов стали выращивать специально[282].

Присущая сельскохозяйственным системам тенденция к снижению производительности самым драматичным образом проявлялась в таких эпизодах, как ирландский картофельный голод 1845 года или гибель европейских виноградников от филлоксеры в 1860-е годы. Поэтому отсутствие явного роста производительности в английском сельском хозяйстве до промышленной революции не обязательно означало отсутствия каких-либо инноваций. Переход от нулевых темпов роста производительности, наблюдавшихся до 1800 года, к темпам роста в 0,3 % в 1800–1860 годы может показаться важным событием. Но предположим, что речь идет о повышении темпа инноваций с 0,4 до 0,7 % в год, происходящем в условиях постоянного естественного снижения производительности на 0,4 % в год. В этом случае рост темпа инноваций в ходе промышленной революции окажется менее резким и у нас не возникнет впечатления, что речь идет об изменении режима.

Третья черта органических систем производства состоит в затруднительности экспериментов по совершенствованию производственных методов. Например, на хлопкопрядильной фабрике произвести эксперимент по изменению производственных процессов несложно. Достаточно, например, увеличить скорость вращения веретена на 10 %, и мы сразу же увидим, насколько изменились производственные издержки. В сельском же хозяйстве оценить эффект каких-либо изменений намного сложнее — во-первых, из-за большой продолжительности производственного процесса, который в случае животноводства может занимать годы; во-вторых, из-за того, что ежегодный объем продукции во многом зависит от погоды и болезней. Кроме того, на разных полях и даже на одном поле имеются различные почвы, в силу чего изменения, полезные в одном окружении, могут оказаться неэффективными и даже вредными в другом. Соответственно, не исключено, что переход к более неорганическим методам производства создает преувеличенное впечатление о повышении темпа инноваций при переходе к современной эпохе.

ПЕРЕХОД К СОВРЕМЕННОМУ МИРУ

Промышленная революция 1760–1860 годов в Англии привела к впечатляющим изменениям в английской экономике. Однако у нас нет уверенности в том, что в 1760–1800 годы произошел общий переход от экономик с незначительным темпом инноваций в производственных технологиях к современным экономикам с непрерывными инновациями. Темп прироста производительности увеличивался постепенно. Совокупный темп прироста производительности — лишь один из способов оценить увеличение эффективности сразу по многим производственным технологиям в любом обществе, и если исходить из других оценок, мы получим, что переход к современным темпам роста состоялся до 1800 года. Более того, предположение о том, что темп роста эффективности в обществе, не знающем инноваций, будет нулевым, неверно для доиндустриальных обществ, в которых инновации требовались лишь для того, чтобы сохранять производительность органических систем производства. Хотя переход к современному миру происходил намного более медленно, чем принято считать, он определенно состоялся в Европе, а не в Азии, несмотря на то что последняя очень долго оставалась наиболее технически развитым регионом доиндустриального мира. В следующей главе мы попытаемся выяснить, что было тому причиной.

13. Почему Англия, а не Китай, Индия или Япония?

В предыдущей главе отмечалось, что внезапность произошедшей в Англии промышленной революции была в большей степени кажущейся, чем действительной. Благодаря тому что резкое возрастание численности населения совпало с улучшением перспектив торговли с такими производителями сырья, как США, скромное повышение темпов технического прогресса в Англии около 1800 года выглядит едва ли не одномоментным преобразованием всей экономики. В реальности же Англия в 1850 году в техническом плане лишь немного опережала таких конкурентов, как США или Нидерланды.

Также в главе 12 отмечалось, что ускорение темпов роста производительности обеспечивалось в первую очередь возросшим предложением в сфере инноваций. Люди по-разному реагируют на стимулы, существующие в течение столетий. Это различие реакций привносило динамику в институционально стабильный режим частной собственности в доиндустриальной Англии. Свойства населения изменялись в результате действия дарвиновского отбора. Англия оказалась в авангарде развития благодаря тому, что в ней с 1200 года, а может быть, и с еще более раннего времени царили мир и спокойствие. Культура среднего класса распространялась по всему обществу посредством биологических механизмов.

Но все эти наблюдения все равно оставляют без ответа несколько вопросов: почему те же самые условия не привели к одновременной или даже более ранней промышленной революции в Японии, в дельте Янцзы или в Бенгалии? Какие черты Европы обеспечили ей лидерство? Почему крохотная Англия, население которой в 1760 году составляло около 6 млн человек, совершила у себя промышленную революцию, в то время как в одной только Японии в условиях развитой рыночной экономики проживало около 31 млн человек, а в Китае — почти 270 млн? Например, Эдо (ныне — Токио) со своим миллионом жителей был в XVIII веке крупнейшим городом мира.

В последние годы этот вопрос был еще острее поставлен в таких книгах, как «Великое расхождение» Кеннета Померанца[284]. Померанц считает, что в большинстве отношений густонаселенное ядро Китая — такие его области, как дельта Янцзы — в 1800 году ничем не отличались от северо-западной Европы в смысле «коммерциализации, коммодификации товаров, земли и труда, задаваемого рынком экономического роста и приспособления домохозяйств в плане фертильности и распределения труда к экономическим тенденциям». Далее Померанц указывает, что подобное рыночное развитие и специализация сами по себе не вели к «индустриальному прорыву». Экономика обоих регионов по-прежнему не могла найти выхода из «протоиндустриального тупика», когда постепенный рост мог привести только к повышению численности населения, но не уровня жизни[285].

Таким образом, Померанц утверждает, что промышленная революция была не очередным этапом развития, как считаем мы в данной книге, а резким и неожиданным выходом из застойного доиндустриального равновесия. Источник этого европейского прорыва Померанц усматривает в двух географических случайностях — наличии угля и колоний. С точки зрения Померанца, главное препятствие на пути к ускоренному росту в давно сложившемся ядре мировых экономик было экологическим. Всем обществам до 1800 года приходилось производить ресурсы — пищу, источники энергии, сырье — на возобновляемой основе на ограниченных земельных площадях. «Развитые органические технологии» Европы и Азии к 1800 году подошли к своему естественному пределу. Характерное для промышленной революции грандиозное расширение выпуска таких энергоемких товаров, как железо, стало возможным лишь после того, как за пределами системы были найдены новые источники энергии и сырья.

Европа совершила этот скачок благодаря наличию обширных запасов угля поблизости от густонаселенных районов[286]. Кроме того, в распоряжении европейцев имелись относительно доступные и по большей части безлюдные просторы Америки, позволившие на время устранить экологические ограничения благодаря поставкам продовольствия и сырья в континентальных масштабах. Именно этими географическими преимуществами, а не различиями в инновационном потенциале объясняется успех Европы и неудача Азии.

Померанц совершенно прав, утверждая, что Китай, а также, разумеется, и Япония в 1800 году мало отличались от Англии в том, что касалось рынков земли, труда и капитала. Например, недавнее исследование Кэрол Шюэ и Вольфганга Келлера, посвященное рынкам зерна в 1770–1794 годах, подтверждает идею о том, что рынки зерна в Европе были ненамного более интегрированными по сравнению с китайскими[287]. На рис. 13.1 показана зависимость корреляции ежегодных цен на зерно от расстояний в Англии и в дельте Янцзы в 1770–1794 годах. Мы видим, что Англия в этом отношении была более интегрирована. Цены на зерно в любых двух местах этой страны лучше коррелировали друг с другом, из чего следует, что в Англии зерно более свободно перетекало с одного местного рынка на другой. Однако отличие от Китая было незначительным. На расстоянии в 50 миль корреляция цен при максимально возможной величине коэффициента, равном 1, составляла в Англии 0,88, а в Китае — 0,77. На обоих этих рынках велась активная торговля зерном на значительные расстояния[288].

ИСТОЧНИК: Shiue and Keller, 2006, figure 5.

РИС. 13.1. Корреляция цен на зерно в зависимости от расстояний в Англии и в дельте Янцзы, 1770–1794 годы

Однако Померанц не сумел вырваться из критиковавшейся выше смирительной рубашки смитовских представлений. Он предполагает, что одних лишь рынков и стимулов достаточно для ускоренного экономического роста, если только не существует каких-либо препятствий внешнего характера. Если в Англии происходил экономический рост, а в Китае с его столь же обширными рынками и четко определенными правами собственности экономического роста не было, то проблема, по мнению Померанца, заключается в каком-нибудь внешнем неблагоприятном факторе — например, связанном с географией. Однако в ходе разговора о промышленной революции нами подчеркивалось, что она была порождена не смитовским идеальным рынком, а различиями в реакции людей на издавна существовавшие рыночные стимулы.

И если мы рассмотрим показатели, свидетельствующие о появлении динамичного общества с доминированием среднего класса, в частности уровень образования и процентные ставки, то убедимся, что в этом отношении Англия к 1800 году, несомненно, опережала своих конкурентов[289].

В недавних исследованиях Китая династии Цин (1644–1911) и Японии эпохи Токугавы (1603–1868) подчеркивается, что это были не статичные, технически окаменевшие общества, как традиционно предполагается. Поразительно, но с учетом их изоляции от европейских событий до 1800 года — вызванной как большими расстояниями, так и государственной политикой, — мы видим в них те же самые изменения, что и в северо-западной Европе. И в Японии, и в Китае с 1600 по 1800 год заметно вырос уровень образования. Со временем в этих странах произошли бы свои собственные промышленные революции. Хлопок появился в Японии лишь в конце Средних веков, и до эпохи Токугавы его там мало выращивали[290]. Тем не менее к концу XVII века, несмотря на тогдашнюю изоляцию Японии от остального мира, в стране возникла обширная хлопчатобумажная индустрия с центром в Осаке[291]. Хотя она не была механизирована, в Японии не наблюдалось недостатка в гидроэнергии, которой японцы могли бы воспользоваться, если бы осуществили у себя те же инновации, благодаря которым состоялась промышленная революция в Англии.

Но хотя эти общества и шли к промышленной революции, они развивались медленнее Англии и к концу XIX века, когда завершилась избранная ими по своей воле изоляция от Запада, заметно отставали от англичан.

НАСКОЛЬКО БУРЖУАЗНОЙ БЫЛА АЗИЯ В 1800 ГОДУ?

К 1800 году из всех азиатских экономик самой близкой к Англии в смысле социальных показателей была Япония. Притом что Япония со временем могла бы своими силами совершить промышленную революцию, в начале эпохи Токугавы в 1603 году она больше походила на средневековую Англию, чем на Англию 1760 года. Например, там по-прежнему были высокие процентные ставки. В середине XVII века процентные ставки по займам, бравшимся местными губернаторами (даймё) в ожидании поступлений от налогов на землю, составляли 12–15 %, несмотря на то что эти займы были обеспеченными. Появившаяся в конце XVII века банковская система выдавала займы под обеспечение недвижимостью по средним ставкам в 15 %, хотя более надежные заемщики могли получить деньги и под меньшие проценты[292].

Уровень грамотности в начале эпохи Токугавы также, по-видимому, был низким. В то время грамоте были обучены в основном лишь храмовые жрецы, и письменная документация велась только по таким важным вопросам, как права собственности на землю[293]. О сходстве японского общества со средневековым или римским миром в том, что касалось слабого владения счетом, можно судить по описанию Японии в 1577–1610 годах, составленному португальским иезуитом Жоаном Родригесом. Отмечая отсутствие таких болезней, как чума, и большую продолжительность жизни даже у простых японцев, Родригес пишет, что, по словам его собеседников, «в области Хоккоку был человек, проживший 700 лет, и мы знаем достойного доверия христианина, который видел его и встречался с ним наряду со многими язычниками, также знавшими его… Помимо того, в наше время в городе Кирику, что в царстве Хидзен, жил человек крепкого здоровья, который в 130 лет все еще играл в шахматы»[294]. Однако в эпоху Токугавы в Японии, как и в Англии, грамотность постепенно проникала во все слои общества. К 1700 году книги уже издавались тиражами до 10 тыс. экземпляров. В ответ на массовый спрос возникали коммерческие библиотеки, выдававшие книги за деньги[295]. В XVIII и XIX веках все чаще создавались сельские школы (теракоя). До 1804 года было основано 558 таких школ; с 1804 по 1843 год — 3050; с 1844 по 1867 год к ним прибавилась еще 6691 школа[296]. В результате к моменту реставрации Мэйдзи в 1868 году уровень грамотности среди мужчин достигал 40–50 %, а среди женщин 13–17 %[297]. Тем не менее эти значения были существенно ниже, чем в северо-западной Европе накануне промышленной революции.

В Индии, Китае и Корее в XIX и начале XX века также сохранялись черты, делавшие их более похожими на средневековую Европу или на древний мир, чем на Англию накануне промышленной революции.

Например, в недавнее время разгорелись дискуссии об относительном уровне жизни в Индии и Англии около 1800 года[298]. Этот показатель — как уже должно быть ясно из обсуждения мальтузианской экономики в первой части книги — ничего не скажет нам об относительной технической развитости или потенциале роста в двух этих экономиках. Однако скудность сведений о заработной плате в Индии до 1856 года красноречиво свидетельствует о том, насколько более передовым было английское общество того времени по сравнению с индийским.

Для Англии у нас есть данные по заработной плате начиная с 1209 года, а к 1275 году источники этих данных имеются в изобилии. К XVIII веку мы уже располагаем статистикой по заработной плате для сотен различных городов по всей Англии. Сведения о заработной плане фиксируются церковными старостами, городскими корпорациями, чиновниками графств, в ведении которых находятся мосты и тюрьмы, лондонскими гильдиями, платившими за ремонт своей собственности, королевским двором, крупными религиозными организациями, такими как Вестминстерское аббатство, благотворительными заведениями, оксфордскими и кембриджскими колледжами, а также в домохозяйствах и поместьях крупных землевладельцев. Благодаря этому мы можем оценить не только заработную плату вообще, но и размер зарплаты у представителей разных профессий, типичную продолжительность рабочей недели, зависимость заработной платы от местности, а для периода после 1800 года даже предполагаемую продолжительность рабочего дня.

Напротив, в Индии — обществе континентального масштаба с населением, численность которого в 1800 году по крайней мере десятикратно превышала численность английского, — до XIX века мы сталкиваемся с поразительной скудостью сведений о заработной плате, ценах и численности населения. Если исключить сообщения Голландской и Английской Ост-Индских компаний и британских путешественников, то за весь период с 1200 по 1856 год в нашем распоряжении будут лишь данные о реальной заработной плате из «Айн-и-Акбари» — конторской книги могольского императора Акбара за 1595 год — несколько записей из архивов Тамилнада за 1768 и 1800–1802 годы, на которые ссылается Партхасаратхи, и сведения из маратхских источников, относящиеся к Пуне около 1820 года.[299] Средневековая Англия уже в 1209 году обладала несравненно более развитой системой документации по сравнению с Индией XVIII века.

Такое плачевное состояние статистики свидетельствует о том, что по уровню грамотности Индия в XIX веке лишь немного опережала средневековую Англию. Например, согласно переписи населения за 1901 год, уровень грамотности в Индии составлял 9,8 % для мужчин и 0,6 % для женщин.

Дополнительное представление о технической отсталости по крайней мере южной Индии в доиндустиральную эру нам дает архитектура этого региона. Виджаянагара, столица Виджаянагарской империи, с 1336 по 1660 год охватывавшей всю южную Индию, была в 1565 году разграблена, после чего покинута. Сейчас в руинах этого города, занимающих внушительную площадь в девять квадратных миль, среди впечатляющих каменных аркад и храмов ютятся в примитивных хижинах жители современного села Хампи (рис. 13.2). Тем не менее, несмотря на впечатляющий масштаб строений и покрывающие их изысканные барельефы, архитектура Виджаянагары намного более примитивна, чем та, что существовала в Европе еще до окончания Средних веков. Купол римского Пантеона, построенного около 125 года н. э., имеет 43 метра в диаметре. Диаметр купола Дуомо во Флоренции, завершенного к 1436 году, составляет 42 метра. Для строительства этих зданий требовались архитектурные и строительные навыки, на порядок превышающие те, которыми обладали создатели Виджаянагары.

РИС. 13.2. Руины базара в Хамни (бывшая Виджаянагара), среди которых разместилась современная сельская школа

Китай в 1800 году в смысле социального развития, по-видимому, занимал промежуточное место между Японией и Индией. Из исследования, проведенного в 1929–1933 годах Джоном Лоссингом Баком, следует, что грамотой владели 30 % китайских мужчин. С 1882 по 1930 год охват китайцев образованием, похоже, не изменился, и, соответственно, таким же уровень грамотности, по всей вероятности, был и в 1882 году. Это наблюдение привело Эвелин Равски к выводу о том, что позднецинский Китай представлял собой «развитое, сложное общество… поразительно современное во многих отношениях»[300].

Тем не менее Китай XIX века по этому показателю все равно находится на уровне Англии XVII века.

Главной машиной массового образования в цинском Китае были благотворительные сельские школы. Поскольку число таких школ, согласно изысканиям Равски, выросло почти вдвое за период между 1750–1800 и 1850–1900 годами, то в конце XVIII века доступность образования, вероятно, была вдвое ниже, из чего следует, что уровень грамотности среди китайских мужчин в 1800 году мог составлять всего 15 %[301]. Из этого также следует, что Китай, отличавшийся высоким по доиндустриальным меркам уровнем образования, все равно существенно отставал от уровня северо-западной Европы по состоянию на начало промышленной революции.

По сведениям Бака, средняя земельная рента, получаемая землевладельцами в различных регионах Китая, составляла в 1921–1925 годах 8,5 %, вследствие чего Китай и в этом отношении больше напоминает древние общества, чем Англию или Нидерланды в 1800 году[302]. Величина земельной ренты в Корее в 1740–1900 годах также почти неизменно превышала уровень в 10 %[303].

Таким образом, создается впечатление, что азиатские конкуренты Англии — Япония, Китай и Индия — к 1800 году достигли намного меньших успехов в насаждении буржуазного образа жизни во всех слоях населения. Эти общества — или по крайней мере Япония и Китай — не были такими статичными, как полагали Смит и Мальтус. Они развивались по тому же пути, что и северо-западная Европа, хотя бы с точки зрения распространения образования, но не успели в этом развитии зайти достаточно далеко.

ПОЧЕМУ АЗИЯ ОТСТАВАЛА ОТ ЕВРОПЫ?

Мы уже говорили, что общественная эволюция в Англии имела биологическую основу, происходя под воздействием выборочного выживания отдельных социальных типов в институционально стабильном обществе с четко определенными правами частной собственности. При этом встает вопрос: почему хотя бы в Китае и Японии, где стабильные институты прав собственности имели еще более давнюю историю, не происходили такие же процессы, которые могли бы дать такой же результат даже раньше, чем в Англии?

Из-за неполноты демографических данных по Китаю и Японии до 1800 года и их почти полного отсутствия в Индии мы оказываемся в сфере умозрительных рассуждений. Однако все-таки можно выдвинуть два возможных объяснения.

Во-первых, мальтузианские сдержки, как ни странно, в 1300–1750 годах проявлялись в Англии намного более заметно, чем в Японии или в Китае. В табл. 13.1 приведены оценки численности населения для всех трех стран в районе 1300 и 1750 годов. В Англии население за эти 450 лет практически не выросло. При этом в Японии, по оценкам, оно увеличилось пятикратно, а в Китае — более чем троекратно. В Англии хватка мальтузианских законов ощущалась значительно жестче, чем в Азии. Процесс выборочного выживания в доиндустриальной Англии принимал намного более суровые формы.

ТАБЛИЦА 13.1. Рост численности населения в Англии, Японии и Китае в 1300–1750 годах (млн человек)

ИСТОЧНИКИ: Англия: Clark, 2007а. Япония: Farris, 2006, p. 26, 165; в 1280 году численность населения оценивается в 5,7–6,2 млн человек. Китай: Perkins, 1969, p. 16; для 1300 года принята оценка численности населения в 1393 году.

В Китае население быстро росло, в частности, из-за наличия фронтира: в стране происходила постоянная миграция жителей из центра в слабозаселенные западные и южные провинции. Площадь обрабатываемых земель в Китае, по оценкам, увеличилась с 62 млн акров в 1393 году до 158 млн акров в 1770 году, чем в значительной мере и объясняется рост населения[304]. Напротив, в Англии площадь обрабатываемых земель к 1750 году, по-видимому, нисколько не возросла по сравнению с 1300 годом. В стране просто не осталось земель, пригодных для освоения. Резкое возрастание численности населения в Японии стало возможно благодаря чрезвычайным успехам в повышении урожайности риса.

Второе отличие Англии от Японии и Китая заключалось в том, что различия в фертильности, обусловленные размером дохода, и в Японии, и в Китае, по-видимому, проявлялись намного слабее. Вероятно, в японском и китайском обществе не было постоянного потока выходцев из богатых слоев, которые бы спускались на нижние ступени социальной иерархии, принося с собой нравы и культуру среднего класса. К сожалению, доступные для изучения богатые группы в обеих странах принадлежали к наследственной знати: к самураям в Японии и к цинской аристократии в Китае. Было бы полезно исследовать и слой богатых простолюдинов, однако по ним у нас не имеется никаких данных.

О степени репродуктивного успеха японских самураев мы можем судить исходя из частоты усыновлений. Оно применялось ради продолжения рода всякий раз, когда у главы рода на момент смерти или отставки не было живых сыновей. Изучению в данном случае подвергались местные чиновники из числа самураев, обладавшие наследственными правами на свои должности и на соответствующее жалованье, которое в большинстве случаев составляло от 50 до 15 тыс. коку риса. Поскольку 10 коку риса равнялись годовому заработку работника в Англии XVII века, эти самураи были очень богатыми даже по английским стандартам.

Тем не менее в этих семьях усыновления происходили очень часто. В XVII веке, когда японское население росло стремительными темпами, уровень усыновлений составлял 26,1 %, из чего следует, что уровень фертильности среди самураев был таким же, как у богатых классов в Англии. Однако в XVIII веке уровень усыновлений возрос до 36,6 %, то есть фертильность самураев в то время не отличалась от фертильности англичан, владевших всего 4 акрами земли или коттеджем. В XIX веке уровень усыновлений поднялся еще выше, до 39,3 %. На рис. 13.3 показано, как изменялась по столетиям доля самураев, у которых имелся хотя бы один выживший сын, в зависимости от их состояния по сравнению с аналогичной долей богатых англичан в 1620–1638 годах. Самурай, владевший средним состоянием, в Англии принадлежал бы к самым богатым слоям общества. Соответственно, после 1700 года предполагаемая фертильность у самураев была намного ниже, чем у богатых англичан.

РИС. 13.3. Фертильность у самураев по столетиям по сравнению с фертильностью у англичан в 1620–1638 годах в зависимости от размера состояния

Поскольку в Англии при чистом уровне замещения, равном 1, выжившие сыновья имелись примерно у 55 % мужчин, из этого следует, что чистый уровень замещения у самураев, несмотря на их значительное богатство, после 1700 года был лишь немногим выше, чем в среднем по Японии во времена, когда численность населения оставалась неизменной. Поскольку усыновлялись почти исключительно младшие сыновья из тех самурайских семей, в которых сыновей было много, то в доиндустриальной Японии не имелось постоянного притока лишившихся своего положения самураев в ряды простонародья[305].

Сведения по фертильности китайской элиты мы находим в генеалогических архивах императорского дома Цин. Изучению в данном случае подвергались члены императорской семьи, проживавшие в Пекине в 1644–1840 годах. Применительно к этой группе Ван Фэн, Джеймс Ли и Кэмерон Кэмпбелл вычислили общее число рождений на одного женатого мужчину, прожившего не менее 45 лет, — как для моногамных, так и для полигамных мужчин, по десятилетиям, к которым относится рождение первого ребенка[306]. На рис. 13.4, составленном по данным этих авторов, изображена приблизительная оценка «суммарного коэффициента фертильности» у всех мужчин, принадлежавших к императорскому роду[307]. Среднее значение коэффициента фертильности за период 1750–1849 годов составляло 4,8, хотя еще в начале XVIII века оно равнялось приблизительно 7.

РИС. 13.4. Суммарный коэффициент фертильности у мужчин из императорского дома Цин

Эта величина превышает суммарный коэффициент фертильности у мужчин в доиндустриальном Китае, по оценкам, составлявший лишь около 4,2[308]. Однако волна нисходящей мобильности, затопившая доиндустриальную Англию, в Китае и Японии должна была представлять собой не более чем незначительную рябь.

Соответственно, на вопрос «Почему Англия? Почему не Китай, Индия или Япония?» мы можем дать следующий ответ. Китай и Япония с их давней историей оседлых стабильных аграрных систем независимо шли по той же траектории, которую проделала северо-западная Европа в период 1600–1800 годов. Это были не статичные общества. Однако этот процесс происходил там медленнее, чем в Англии, — вероятно, вследствие действия двух важных факторов. Во-первых, в период 1300–1750 годов население в Китае и Японии росло быстрее, чем в Англии. Во-вторых, демографическая система в обоих этих обществах обеспечивала меньшие репродуктивные преимущества для богатых людей, чем в Англии. Можно предположить, что преимущества Англии заключались в быстром культурном, а возможно также и в генетическом, распространении ценностей экономически успешного слоя по всему обществу в 1200–1800 годах.

14. Социальные последствия промышленной революции

Движущей силой промышленной революции было увеличение объема знаний. Тем не менее больше, чем какая-либо другая группа, от нее, как ни странно, выиграл неквалифицированный труд. Маркс и Энгельс с их мрачными пророчествами, обнародованными в 1848 году в «Манифесте коммунистической партии», не могли сильнее ошибиться в отношении участи неквалифицированных рабочих. На рис. 14.1 демонстрируется типичный образ бедствий, принесенных промышленной революцией, сумевший сохраниться в современном массовом сознании[310]. В реальности же все обстояло совершенно иначе. К 1815 году реальная заработная плата как сельскохозяйственных рабочих, так и городских неквалифицированных трудящихся начала в Англии неудержимый рост, который в итоге сделал обеспеченными все слои населения[311].

РИС. 14.1. Трудоспособные неимущие бьют камень на щебенку для дорог в Бетнал-Грин (Лондон), 1868 год

Ошибочно даже представление о том, что промышленная революция первоначально оказалась более выгодной для владельцев земли и капитала, чем для трудящихся. С 1760 по 1860 год реальная заработная плата в Англии росла быстрее, чем реальная выработка на одного человека[312]. Достижения в сфере знаний дали очень скромное вознаграждение или не дали вовсе никакого вознаграждения новаторам, владельцам капитала и земли и обладателям человеческого капитала. В результате современный экономический рост, с самого начала принося наибольшие выгоды самым обездоленным группам доиндустриального общества — и в первую очередь неквалифицированным рабочим, — способствовал снижению социального неравенства.

Но если до сих пор экономический рост оборачивался для людей благом, нет никаких гарантий того, что в дальнейшем он будет способствовать насаждению равенства между обществами. Впереди нас может ожидать мрачная антиутопия, предрекаемая многими авторами, в которой заработки неквалифицированных рабочих упадут ниже социально определенного прожиточного минимума и общества будут вынуждены постоянно содержать значительную часть населения за счет государственной казны.

РАЗДЕЛ ПРИБЫЛИ

Чтобы понять, почему основные выгоды от повышения эффективности в современной экономике достались неквалифицированному труду, отметим, что при повышении выпуска на единицу факторов производства — капитала, труда и земли — средние выплаты владельцам этих факторов производства должны увеличиваться. Однако фундаментальное уравнение роста ничего не говорит нам о том, как именно распределяется прибыль. В формальном плане необходимо лишь, чтобы выполнялось равенство

g_a= ag_r + bg_w + cg_s,

где g_r, g_w и g_s — темпы роста реальных выплат владельцам капитала, труда и земли. Повышение эффективности на 1 % должно привести к возрастанию выплат владельцам факторов производства на 1 %. Одно лишь это уравнение допускает бесконечное разнообразие всевозможных вариантов распределения прибыли и даже убытков.

Землевладельцы в долгосрочном плане ничего не получили от промышленной революции. Давид Рикардо, первый экономист, явным образом рассматривавший вопрос о распределении доходов, в 1817 году, на самом раннем этапе английской промышленной революции, прогнозировал, что в дальнейшем заработки останутся на уровне прожиточного минимума, земельная рента повысится, а норма прибыли от капитала снизится одно временно с ростом населения, поскольку земля является фиксированным фактором производства[313]. Однако на самом деле все получилось совершенно по-другому.

На рис 14.2 представлены значения реальной земельной ренты — номинальной ренты от одного акра, разделенной на среднюю цену товаров, — в Англии с 1210 по 2000 год. Реальная земельная рента достигла максимума в конце XIX века, после чего стала снижаться. В настоящее время на ренту от одного акра земли в Англии можно купить столько же товаров, как и в 1760-х годах. Собственно, реальная прибыль, приносимая одним акром земли, сейчас лишь немногим выше, чем в начале XIII века[314]. При отсутствии субсидий, получаемых фермерами в рамках «Общей сельскохозяйственной политики», реальные доходы от земли, несомненно, были бы меньше, чем в высокое Средневековье.

РИС. 14.2. Реальная рента от одного акра земли в Англии, 1210–2000 годы

Одновременно со снижением земельной ренты повышалась городская рента. Так, в 2000 году в Англии акр сельскохозяйственной земли продавался в среднем за 2900 фунтов стерлингов, притом что акр земли, пригодной для строительства, стоил 263 тыс. фунтов, а если разрешение на строительство уже имелось, то цена поднималась до 613 тыс. фунтов[315]. Но, как показано на рис. 10.3, даже в плотно населенной Англии, где рента от городских участков может быть в 2–3 раза выше, чем в большинстве стран с таким же уровнем доходов, она все равно составляет лишь 4 % национального дохода[316].

Из того, что площадь земли является жестко заданной величиной, следует, что при отсутствии существенного роста земельной ренты в пересчете на один акр и при одновременном увеличении выработки в масштабах всей экономики доля земельной ренты в национальном доходе соответственно снижается до незначительных величин (как видно из рис. 10.3). Именно из-за того, что количество земли, доступной для использования, ограничено, этот результат, полностью противоречащий ожиданиям Рикардо, выглядит настолько удивительным. Его обсуждение приводится ниже.

Владельцы физического капитала также ничего не получили от экономического роста. Реальная рента от капитала (за вычетом амортизации) — это всего лишь реальная процентная ставка. Однако вернемся к рис. 9.1, где показано, что реальные процентные ставки со времен промышленной революции только снижались.

Общие выплаты владельцам капитала колоссально возросли со времен промышленной революции, но лишь из-за того, что быстро увеличивались объемы капитала, которые можно расходовать бесконечно. Они растут так же быстро, как объемы производства, а изобилие капитала препятствует реальному возрастанию нормы получаемой от него прибыли. Продукция agr равна нулю. Таким образом, повышение эффективности приводит только к возрастанию заработной платы, то есть

g_a≈ bg_w.

Поскольку b = 0,75, то со времен промышленной революции повышение эффективности на 1 % в среднем сопровождается повышением заработной платы на 1,3 %.

Мы могли бы ожидать, что возрастание заработка в непропорционально большой степени коснется квалифицированных работников — носителей серьезного человеческого капитала, тем более что основой экономического роста являются инновации и новые технологии. Но, как изображается на рис. 9.4, заработок неквалифицированных рабочих-мужчин со времен промышленной революции возрастал в Англии быстрее, чем заработок квалифицированных рабочих, и этот результат справедлив для всех развитых экономик[317]. Премия за квалификацию в строительном секторе сократилась приблизительно со 100 % в XIII веке до современных 25 %. На рис. 14.3 показана величина реального почасового заработка у неквалифицированных строительных рабочих в Англии с 1220 до 2000 года. Колоссальный выигрыш, полученный даже неквалифицированными работниками, очевиден.

ИСТОЧНИК: Clark, 2005.

РИС. 14.3. Реальная почасовая заработная плата строительных рабочих в Англии в 1220–2000 годах

Простое объяснение того, почему снижается премия за квалификацию, состоит в том, что отчасти это происходит в результате уменьшения нормы прибыли от капитала. Как правило, квалифицированные рабочие в начале своего трудового пути зарабатывают меньше, чем неквалифицированные, поскольку тратят часть времени на обучение или на работу в качестве подручных для приобретения необходимой квалификации. В доиндустриальный период родители зачастую платили серьезные деньги для того, чтобы их сына взяли в ученики. Таким образом, относительное предложение квалифицированной рабочей силы зависит от процентных ставок на капитал. При высоких процентных ставках, преобладавших в средневековую эпоху, финансирование обучения за счет заемных средств обходилось дорого, в то время как инвестирование затраченных на обучение денег в другое предприятие могло бы дать большую прибыль. Поэтому следует ожидать, что в обществах с высокими процентными ставками премия за квалификацию также будет высокой.

Другой заметной тенденцией стало сокращение разрыва между заработками мужчин и женщин. В доиндустриальную эру женщинам в среднем платили в два с лишним раза меньше, чем мужчинам. Даже в тех профессиях, где не требовалась квалификация, этот разрыв был велик.

Английские женщины, работавшие по найму в сельском хозяйстве, в 1770–1860 годах получали лишь 43 % от заработка работников-мужчин[318]. Сейчас же почасовая заработная плата женщин, не имеющих квалификации, составляет в Великобритании 80 % от заработной платы неквалифицированных мужчин[319].

Низкие заработки неквалифицированных женщин в доиндустриальную эпоху, по-видимому, не были связаны с дискриминацией женщин, выходивших на рынок труда (хотя, несомненно, существовали предрассудки в отношении женщин, пытавшихся выучиться профессиям, требующим квалификации). В доиндустриальных обществах, как правило, не возражали против использования женщин в качестве грубой рабочей силы. Например, уже в древнейших английских документах XIII века мы встречаем упоминания о женщинах, занятых на элементарных сельскохозяйственных работах — прополке и жатве. Там, где женщины имели сравнительные преимущества из-за того, что требовалась не сила, а ловкость, например при прополке и жатве, женский труд использовался широко. На средневековых стройках женщины часто работали в помощниках у кровельщиков, поскольку подготовка соломы для кровли не требовала больших сил. Низкие относительные заработки женщин, вероятно, объяснялись наличием премии за силу в мире, где люди по-прежнему служили источниками грубой физической силы[320]. В эпоху, когда мужчины и ослы были в состоянии более-менее на равных заменять друг друга, женщины не могли составить мужчинам достойной конкуренции.

Промышленная революция улучшила экономическое положение женщин в двух отношениях. Повышение доходов в силу действия закона Энгеля (см. главу 3) привело к тому, что производство в значительной степени переместилось из таких секторов, как сельское хозяйство (где требовалась сила), в такие секторы, как промышленность и услуги (где большее значение имела ловкость). Кроме того, созданные в ходе промышленной революции новые источники энергии постепенно сократили спрос на людскую мускульную силу и более важными стали такие навыки, как ловкость или общительность, доступные женщинам в той же мере, что и мужчинам.

Имеющиеся у нас данные по английским текстильным фабрикам конца XIX века позволяют сравнить производительность мужчин и женщин в такой сфере, как ткачество. В 1886 году дневная выработка женщин-ткачих в Ланкашире в среднем составляла 82 % от выработки мужчин-ткачей. Тем не менее средний заработок женщин в хлопчатобумажной промышленности достигал лишь 68 % от среднего заработка мужчин, поскольку только мужчин брали на такие требующие квалификации должности, как начальник цеха, механик или прядильщик[321]. Но, несмотря на эти препятствия к карьерному росту, относительный заработок женщин заметно повысился по сравнению с заработками в доиндустриальном сельскохозяйственном секторе.

Сокращая разрыв в заработной плате между мужчинами и женщинами, промышленная революция опять же снижала общее неравенство в современных обществах. Таким образом, выплаты за единицу неквалифицированного труда в результате промышленной революции росли быстрее, чем выплаты за землю, выплаты за капитал и даже выплаты за единицу квалифицированного труда.

НЕРАВЕНСТВО В ДОХОДАХ

В то время как разобраться с вознаграждением за различные факторы производства не составило никакого труда, распределение доходов между индивидами и семьями представляет собой гораздо более сложную картину — ведь в распоряжении каждой семьи находится целый портфель таких производственных факторов, как неквалифицированный труд, квалифицированный труд, земля и капитал, а количество некоторых элементов этого портфеля — особенно квалифицированного труда и капитала — значительно увеличилось благодаря современному экономическому росту. Кроме того, неравенство в доходах — не такая величина, чтобы ей можно было дать однозначное численное выражение: оптимальный способ измерения зависит от того, насколько важны для исследователя различия в доходах в разных точках на шкале их распределения.

Привела ли в среднем промышленная революция сама по себе, без учета мер по налогообложению и перераспределению, к увеличению или снижению неравенства в доходах в современных индустриальных обществах? Имеется обширная литература, посвященная вопросу о том, существовала ли связь между ускорением роста и неравенства — так называемая кривая Кузнеца — с самого начала перехода от мальтузианского к современному состоянию[322]. Здесь не место для подробного обсуждения этой темы, хотя ускорение роста реальной заработной платы по отношению к реальному доходу, а также стабильность премии за квалификацию в течение всех этих лет говорят о том, что возрастание неравенства едва ли имело место[323].

Вместо этого мы рассмотрим вопрос о том, будет ли в долговременном плане мальтузианским экономикам свойственно большее неравенство, чем современным индустриальным экономикам. В целом создается впечатление, что даже до уплаты налогов доход сегодня распределяется более равномерно, чем в доиндустриальном мире.

Мы видели, что выплаты на единицу факторов производства возрастали только по отношению к труду, причем в наибольшей степени — по отношению к неквалифицированному труду. Помимо этого, также колоссально увеличились объемы физического капитала на душу населения. Во всех обществах обычно наблюдается крайнее неравенство с точки зрения владения капиталом и землей, причем большая доля населения вовсе не обладает рыночным богатством. Например, в табл. 14.1 показано распределение заработной платы в Великобритании за 2003–2004 годы (для работающих на полной ставке) по сравнению с распределением рыночного богатства. Несмотря на сильно возросшее значение человеческого капитала в современных обществах по отношению к древним обществам, распределение заработков по-прежнему осуществляется намного более равномерно, чем распределение капитала. Заработок в самом низкооплачиваемом дециле все равно составляет около 40 % от среднего, а заработок в наиболее высокооплачиваемом дециле все равно превышает средний заработок менее чем втрое — притом что беднейший дециль владеет нулевой долей возросшего богатства, а размер активов в богатейшем дециле впятеро превышает среднее по стране значение.

ТАБЛИЦА 14.1. Распределение заработной платы и богатства в Великобритании, 2003–2004 годы

* Распределение заработной платы показано для взрослых, работающих на полной ставке. Распределение богатства рассчитано, исходя из активов умерших в 2003 году.

ИСТОЧНИКИ: United Kingdom, Office of National Statistics, 2006a; United Kingdom, H. M. Revenue and Customs, 2007, table 13.1.

Таким образом, одним из ключевых показателей неравенства в любом обществе является доля трудовых доходов во всех доходах. Чем больше эта доля при прочих равных условиях, тем более низким, как правило, будет неравенство. На рис. 14.4 показана эта доля для Англии с 1750 по 2004 год. Доля труда в чистом национальном доходе, судя по всему, возросла примерно с 0,63 в начале XVIII века до значений, близких к 0,75, в наши дни. Есть основания полагать, что эта тенденция должна быть свойственна любому переходу от мальтузианской эры к современному миру. Земельная рента в оседлых аграрных обществах обычно составляла 20–30 % дохода, и, соответственно, с учетом прибыли от капитала, доля труда во всех доходах в доиндустриальном мире была ниже.

* Доля городской и сельской земельной ренты рассчитывалась так же, как на рис. 10.3.

РИС. 14.4. Доля труда, капитала и земли в чистом национальном доходе Англии, 1750–2000 годы

В еще более древних обществах собирателей, где отсутствует личное землевладение и почти нет вещественного капитала, практически не имеется иных доходов помимо трудовых. В силу этого на всем протяжении истории человечества мы вполне можем наблюдать кривую Кузнеца. Неолитическая революция, создавшая оседлое сельское хозяйство, резко увеличила долю активов во всех доходах, усилив неравенство. Однако промышленная революция, ликвидировав ценность земли как актива, снова повысила значение труда при распределении доходов. Поскольку труд — единственный источник дохода, в равной мере распределенный между всеми гражданами, и единственный, который не может быть отчужден, — в современном мире приобретает все большее значение, эта тенденция способствует более равномерному распределению дохода.

Более того, из имеющихся у нас данных следует, что в мальтузианском мире — по крайней мере в Европе — имущественное неравенство было выше, чем после промышленной революции. В табл. 14.2 приведены различные показатели имущественного неравенства с 1285 года для различных регионов Европы. Этими показателями выступают доля активов, которой владеет 1 % или 5 % самых богатых домохозяйств или лиц, и коэффициент Джини, связанный с распределением богатства[324].

ТАБЛИЦА 14.2. Распределение богатства в доиндустриальном мире

ИСТОЧНИКИ:^aBlanshie, 1979,p. 603. ^bSussman, 2005,table 9. ^cVan Zanden, 1995, table 1. Рассчитано на основе выборки, описанной в Clark and Hamilton, 2006, в предположении, что лица, не оставившие завещаний, обладали нулевым состоянием. ^eLindert, 1986, p. 1145. ^fToт же источник, что и для табл. 12.2.

Все эти цифры говорят о сильном имущественном неравенстве, свойственном доиндустриальному миру, по сравнению с типичной современной индустриальной страной. Древнейшие из этих данных представляют собой оценки налогов, уплачивавшихся домохозяйствами, на основе активов в таких крупных городах, как Париж и Лондон. Эти оценки могут создавать впечатление большего неравенства, чем было свойственно стране в целом, из-за особых условий крупного города[325]. Однако выборка из английских завещаний, составленных около 1630 года, относится к репрезентативной подгруппе населения. Будучи основанной на величине наследства, она обладает большим сходством с современными данными по имущественному неравенству в Англии, собранными британским департаментом государственных сборов. По всем оценкам — исходя как из доли, находящейся во владении у 1 % или 5 % самых богатых, так и из коэффициента Джини, — неравенство в обладании активами было в 1630 году более высоким, чем в 2000 году. Оценки, сделанные Питером Линдертом для всех английских домохозяйств в 1670, 1740 и 1875 годах, показывают еще большее неравенство по сравнению с современными цифрами.

Таким образом, на активы в доиндустриальном мире приходилась более значительная доля доходов, и эти активы были распределены более неравномерно, чем в наше время.

Табл. 14.2 относится к положению групп с максимальными доходами; она почти ничего не говорит нам о том, как с течением времени изменялось положение неквалифицированных наемных работников по отношению ко всему обществу. Табл. 14.3 представляет собой попытку приближенно оценить этот показатель для Англии.

ТАБЛИЦА 14.3. Доходы неквалифицированных трудящихся по сравнению со средними доходами в Англии

* Величина принята равной значению для 1850-х годов. Для 1770-х и 1850-х годов в качестве неквалифицированных трудящихся взяты сельскохозяйственные работники.

ИСТОЧНИК: Доходы по Великобритании за 2004 год: Office of National Statistics, 2006a.

В ней показаны ежегодные доходы неквалифицированной трудящейся семейной пары до выплаты налогов в пересчете на одного взрослого по отношению к среднему доходу на одного взрослого по обществу в целом. Для 1770 и 1851 годов в качестве неквалифицированных трудящихся взяты сельскохозяйственные работники. В 1770 году семья сельскохозяйственного работника в среднем зарабатывала по 10,4 фунта на человека исходя из предположения, что доля работающих женщин была той же, которая фигурирует в переписи населения 1851 года. Этот заработок соответствовал 47 % среднего дохода на одного взрослого в обществе. К 1851 году это соотношение не изменилось, несмотря на то что в результате быстрого роста английских городов и миграции сельского населения в город заработки в сельском хозяйстве снизились по отношению к городским заработкам. Однако в 2004 году типичная пара, состоящая из неквалифицированных трудящихся, зарабатывала 57 % от среднего дохода на одного взрослого в Великобритании. Таким образом, относительное положение беднейших английских семей в результате промышленной революции, по-видимому, улучшилось.

НЕРАВЕНСТВО В КАЧЕСТВЕ ЖИЗНИ

До сих пор речь шла только о материальном доходе. Но существуют и другие аспекты качества жизни, включающие ожидаемую продолжительность жизни, здоровье, число выживших детей и грамотность[326]. После промышленной революции различия между богатыми и бедными по всем этим показателям, вероятно, уменьшились. В табл. 14.4 приводятся данные по различиям в росте, ожидаемой продолжительности жизни, числу выживших детей и грамотности между богатыми и бедными в Англии около 1630 года (за исключением роста) и в 2000 году.

ТАБЛИЦА 14.4. Качество жизни богатых и бедных в Англии

ИСТОЧНИКИ: доиндустриальный период. Рост, 1790-е, 1800-е годы: бедные (английские солдаты в возрасте от 20 до 23 лет): Komlos, 1998, p. 781; богатые (кадеты из Сандхерста, с приведением роста 15-летних к росту 19-летних путем прибавления 11,5 см): Komlos, 2004, figure 7.14. Ожидаемая продолжительность жизни, число выживших детей и грамотность: на основе данных ок. 1630 года по завещателям, владевших активами менее чем на 25 фунтов, по сравнению с завещателями, владевшими активами не менее чем на 1000 фунтов. Современный период. Рост, 1991 год. I (свободные профессии) и II (промежуточный) социальные классы родителей по сравнению с IV (квалифицированные рабочие) и V (неквалифицированные рабочие) классами: Power el al., 2002, p. 132. Продолжительность жизни, 1997–2001 годы. I социальный класс по сравнению с V социальным классом: United Kingdom, Office of National Statistics, 2006b, tables 1, 3. Число выживших детей, 1999 год. Число детей в семье в зависимости от размеров дохода: Dickmann, 2003, p. 17. Грамотность, 2003 год. Доля лиц, не обладающих начальным уровнем грамотности, V социальный класс: United Kingdom, Department of Education and Skills, 2003, p. 3.

В доиндустриальном мире богатые были значительно выше ростом, чем бедные. Рост кадетов из Сандхерста около 1800 года почти на 6 см превышал рост солдат регулярной армии. Судя по числу выживших детей и по ожидаемой продолжительности жизни взрослых завещателей из различных имущественных классов, ожидаемая продолжительность жизни при рождении составляла лишь 33 года для беднейших завещателей по сравнению с 39 годами для самых богатых, что дает разницу в 18 %. Более того, у богатых завещателей было вдвое больше выживших детей, а уровень грамотности среди богатых был втрое выше, чем среди бедных. Таким образом, богатство в доиндустриальную эру, несомненно, обеспечивало более высокое качество жизни.

К 2000 году эти различия в качестве жизни все еще существовали, но заметно сократились, а в некоторых отношениях бедные даже получили преимущество. Богатые по-прежнему выше бедных, но очень ненамного. В 1991 году дети представителей свободных профессий были всего на 1 % выше ростом, чем выходцы из рабочего класса. Первые все еще отличаются большей ожидаемой продолжительностью жизни, однако разница относительно невелика. Более того, сейчас в богатых английских семьях детей меньше, чем в бедных, и если считать детей благословением, а не обузой, то в этом смысле преимущество оказалось на стороне бедных (хотя в некоторых других развитых экономиках богатые в этом отношении ничем не отличаются от бедных). Разрыв в уровне грамотности между богатыми и бедными также резко сократился.

Таким образом, представляется, что с точки зрения общего качества жизни богатых и бедных промышленная революция уменьшила различия между ними даже больше, чем следует из одних только показателей распределения доходов или активов.

ПОЧЕМУ НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИЛИ ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЫ?

Но если промышленная революция в первую очередь повысила производительность в промышленном секторе по сравнению с сельскохозяйственным, то почему же, вопреки прогнозам Рикардо землевладельцы не оказались в огромном выигрыше благодаря возросшему дефициту земли, вызванному стремительным ростом населения и доходов после 1800 года? Причины того, что после некоторого повышения доходов на раннем этапе промышленной революции реальная прибыль землевладельцев сократилась, носят троякий характер.

Во-первых, дело было в низкой эластичности спроса на многие виды продукции, производство которых требовало интенсивных методов землепользования. Так, современные состоятельные потребители получают в день меньше калорий, чем трудящиеся в доиндустриальную эпоху, потому что уровень потребления калорий в первую очередь определяется объемами физической работы, совершаемой людьми.

В доиндустриальную эру производство в большой степени держалось на людской мускульной силе: во время полевых работ приходилось копать, таскать тяжести, обмолачивать; много сил требовалось также лесорубам, каменщикам, кузнецам и носильщикам. В нашем же обществе все эти задачи выполняются машинами, и, более того, у нас есть такие машины, которые отвозят нас из дома в кафетерий, а оттуда — на работу, и такие, которые во время работы поднимают и опускают нас с этажа на этаж. Поэтому, несмотря на высокие доходы и относительно высокий рост, средний мужчина в современных США потребляет в день лишь около 2700 килокалорий, и при этом многие еще ухитряются набрать серьезный избыточный вес. Напротив, в 1860-х годах сельскохозяйственные рабочие в некоторых регионах Великобритании — как правило, люди менее крупные и имеющие меньший вес, чем американские мужчины в наши дни, — в день поглощали около 4500 килокалорий. Они были на это способны, потому что занимались физическим трудом 300 дней в году, по 10 часов в день. Таким образом, повышение доходов не привело к пропорциональному возрастанию спроса на землю для производства сельскохозяйственной продукции.

Во-вторых, резко возросла производительность сельского хозяйства и, в частности, были разработаны технологии, позволяющие экономить землю, вследствие чего объем производства в сельскохозяйственном секторе увеличивался быстрее, чем численность населения, несмотря на ограниченное количество земель, пригодных для использования.

В-третьих, добыча ископаемого топлива — главным образом угля и нефти — обеспечивает современное общество энергией, основным поставщиком которой прежде было село. Добывая из земли энергию, накапливавшуюся и хранившуюся там в течение миллионов лет, наше общество, по крайней мере на время, добилось колоссального возрастания земельных ресурсов. Например, в 1860-е годы в Англии стоимость продукции сельского хозяйства составляла 114 млн фунтов стерлингов в год. Добыча угля на тот момент, если оценивать ее по объемам поставок угля потребителям, приносила 66 млн фунтов в год, то есть энергия, содержавшаяся в угле, уже тогда служила серьезным дополнением к продукции сельскохозяйственного сектора[327].

ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС И ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА НЕКВАЛИФИЦИРОВАННЫХ РАБОЧИХ

Промышленная революция представляется нам практически синонимом механизации и замены людского труда машинным трудом. Почему же в богатых экономиках по-прежнему сохраняется значительный спрос на неквалифицированный труд? Почему неквалифицированные иммигранты, почти не знающие английского, до сих пор пересекают пустыни юго-запада США в стремлении попасть на крупные городские рынки труда, чтобы получить колоссальное вознаграждение за свою работу, хотя бы и нелегальную? Почему люди могли месяцами и даже годами жить на товарной станции в северной Франции в ожидании шанса прорваться через пограничные заграждения и вскочить на поезд, идущий под Ла-Маншем в Англию?

Вскоре после начала промышленной революции среди политэкономов разгорелась дискуссия по «вопросу о машинах». Не приведут ли новые машины к снижению спроса на рабочую силу? Рикардо, первоначально выступавший в защиту машин, которые всех облагодетельствуют, в 1821 году предложил знаменитую модель, согласно которой машины некоторых типов порождают технологическую безработицу[328]. Однако его модель основывалась на том, что рабочие получают фиксированный заработок на уровне прожиточного минимума, а согласно более поздней оценке, пока между капиталом и трудом существуют достаточные возможности для взаимного замещения, каждый тип труда всегда будет производить положительный конечный продукт (см. главу 2), создавая возможность полной занятости.

Однако подобные успокоительные рассуждения общего плана обладают небольшой практической ценностью, поскольку они ничего не говорят о том, каким будет реальный уровень заработков. Почему же так вышло, что все неквалифицированные трудящиеся не только находят работу, но вдобавок та еще и прилично оплачивается? В конце концов, в начале промышленной революции существовали такие работники, которые к началу XX века лишились почти всякой работы и средств к существованию, — речь идет о лошадях. Правда, в реальности максимум поголовья рабочих лошадей наблюдался в Англии много лет спустя после промышленной революции, в 1901 году, когда в стране насчитывалось 3,25 млн лошадей. Несмотря на то что в перевозках грузов на большие расстояния их заменили железные дороги, а в качестве привода для станков — паровые машины, лошади по-прежнему вспахивали поля, перевозили людей и грузы на небольшие расстояния, тянули баржи по каналам, трудились в шахтах и использовались на поле боя. Однако появление двигателя внутреннего сгорания в конце XIX века быстро оставило их без работы, и в 1924 году поголовье лошадей не достигало и 2 млн[329]. При известной ставке оплаты всем этим лошадям можно было найти применение, но та была так низка, что не окупала их содержания и, безусловно, не позволяла вырастить новые поколения лошадей на смену старым. Так лошади стали одной из первых жертв индустриализации.

Вероятно, людей точно так же, как и лошадей, можно заменить машинами при выполнении многих видов работ. И в самом деле, ряд работ быстро подвергся механизации. Обмолот зерна — важнейшее зимнее занятие на селе, отнимавшее до четверти всех трудовых усилий в сельском хозяйстве, — был механизирован уже к 1860-м годам. К концу XIX века настал черед жатвы и скирдования. Однако мрачные прогнозы в отношении неквалифицированной рабочей силы, не способной найти себе применение, не сбылись. Напротив, заработки неквалифицированных рабочих, как показано на рис. 14.3, выросли по сравнению с заработками квалифицированных.

Представляется, что относительно высокую ценность, которую в современной экономике имеет даже неквалифицированный труд, можно объяснить двумя способами. Первый из них сводится к тому, что люди в отличие от лошадей обладают свойствами, которые машины пока что не могут воспроизвести, а если и могут, то это обходится чрезмерно дорого. От людей требуются не только мускульные усилия, но и ловкость. Мы достигли большого совершенства в деле опознания предметов и манипулирования ими в пространстве, а машинам эти задачи все еще даются поразительно плохо. Так, в индустрии фастфуда, которая ежедневно скармливает в высшей степени стандартизированную продукцию миллионам американцев, по-прежнему нужны людские руки для того, чтобы готовить мясо в печах, а затем делать из него и булочек гамбургеры (рис. 14.5). В домах и номерах отелей по-прежнему убираются горничные, в садах по-прежнему трудятся садовники. Люди управляют легковыми и грузовыми автомобилями на дорогах, работают операторами различных механизмов в сельском хозяйстве, горном деле и на строительстве. В супермаркетах продаются тысячи продуктов в стандартных упаковках, но по полкам их по-прежнему раскладывают люди, и люди же взимают за них плату и упаковывают их на кассе. В последнее время предпринимаются попытки создания услуг, позволяющих клиентам заказывать бакалейные товары через Интернет с их последующей доставкой на дом. Некоторые поставщики вкладывали средства в крупные автоматизированные склады, обслуживаемые машинами, которые отбирали товары в соответствии с заказом клиента и складывали их в контейнеры. Однако эти попытки оказались безуспешными, и в выживших бакалейных онлайн-магазинах процедуры заказа с применением высоких технологий сейчас сочетаются с трудом неквалифицированных служащих, отбирающих товары на стеллажах и упаковывающих их в контейнеры.

РИС. 14.5. McDonald's — основа эгалитарного общества?

Как ни странно, компьютерам оказалось гораздо проще заменить людей при выполнении когнитивных функций более высокого порядка, таких как бухгалтерские расчеты, вычисление строительных нагрузок, взятие интегралов, чем при использовании простейших навыков, которыми должны обладать даже те, кто никогда ничему не учился.

Другое труднозаменимое свойство людей — это наша способность взаимодействовать с другими людьми. Мы обладаем социальным опытом, который позволяет нам по крайней мере отчасти угадывать чужие мысли и настроения, и это свойство может быть очень полезным в современной коммерции. Следствием из возрастания эффекта масштаба, присущего большинству современных производственных процессов, служит то, что при типичной трансакции цена р оказывается намного выше, чем предельные издержки тс — затраты на производство последней проданной единицы товара. Это означает, что современным рынкам промышленной продукции — в отличие от рынков сельскохозяйственной продукции в доиндустриальную эру, на которых для всех товаров р = тс, — присуща несовершенная конкуренция.

Наличие разницы между ценой и предельными издержками означает, что у производителей имеется стимул к расходованию ресурсов для продажи большего количества продукции по текущей цене, а для этого клиентов пытаются склонить к выбору данного товара из обширного ассортимента почти идентичных товаров, предлагаемых разными производителями. Процесс продажи — важная составляющая современной экономики, а на передовой в этих торговых войнах люди по-прежнему приносят большую пользу в качестве бойцов. Приятный процесс взаимодействия с продавцом может привести к тому, что клиенты предпочтут пообедать в этом ресторане, а не в соседнем, сделать покупки в этом магазине, а не в следующем. Агенты по обслуживанию клиентов в колл-центрах сейчас руководствуются указаниями компьютеров, которые дают им инструкции по взаимодействию с клиентами. От служащих не требуется выносить суждения и проявлять проницательность; они представляют собой не более чем человеческое лицо запланированной стратегии взаимодействия — но лицо, без которого по-прежнему не обойтись.

Однако в этом отношении о будущем нельзя судить, исходя из прошлого. Одновременно с удешевлением вычислительных мощностей всегда будет сохраняться угроза того, что эти последние жалкие атрибуты, присущие даже неквалифицированной рабочей силе, утратят всякую ценность. Тогда мы в самом деле получим класс лиц, оставшихся без работы и вынужденных существовать исключительно на подачки своих сограждан.

Мы рассмотрели два свойства человека-машины, почти не поддающиеся механизации. Другим фактором, благодаря которому заработки неквалифицированных рабочих со времен промышленной революции остаются высокими, является неожиданное сокращение предложения на рынке труда в большинстве быстроразвивающихся экономик. Мы видели, что в Англии в мальтузианскую эру число выживших детей находилось в прямой пропорции с величиной дохода и активов родителей на момент их смерти. Экономический успех шел рука об руку с репродуктивным успехом. Если бы этот принцип действовал до настоящего времени, то численность населения возросла бы в колоссальной степени и мы бы оказались гораздо ближе к реализации рикардовской антиутопии, в которой экономический рост в конце концов прекратится из-за дефицита земельных ресурсов. Ниже мы обсудим эти демографические тенденции более подробно.

ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ ПЕРЕХОД

Демография в мальтузианскую эру являлась решающим фактором, определяющим уровень жизни, поскольку значительную долю национального дохода обеспечивал такой фиксированный фактор производства, как земля. Любое увеличение численности населения вело к существенному снижению уровня жизни.

После промышленной революции доля земли и естественных ресурсов в национальном доходе в индустриальном мире сократилась до незначительной величины. Поэтому демографический фактор, по-видимому, почти не играл никакой роли в поразительном росте доходов у неквалифицированных трудящихся. Лишь в беднейших странах, например в Африке южнее Сахары, и в странах, богатых природными ресурсами, таких как Саудовская Аравия, численность населения заметно сказывается на величине дохода, приходящегося на душу населения.

Однако небольшая доля земли в национальном доходе, скорее всего, связана с тем фактом, что повышение доходов в результате промышленной революции не вылилось в рост числа выживших детей, приведя вместо этого к возрастанию материального потребления. Благодаря снижению фертильности демография перестала играть заметную роль в таких обществах, как Англия или США. После промышленной революции мы могли бы оказаться в другом возможном мире — таком, в котором технический прогресс влечет за собой непрерывный рост населения, истощая мировые природные ресурсы и в конце концов завершившись остановкой роста дохода на душу населения.

На рис. 14.6 изображен процесс так называемого демографического перехода в Англии. На рисунке приведены два показателя фертильности. Первый из них — брутто-коэффициент воспроизводства (БКВ), представляющий собой среднее число дочерей, родившихся у женщины, не умершей до завершения детородного возраста, по десятилетиям. Поскольку сыновей рождается приблизительно столько же, сколько дочерей, у таких женщин на протяжении всего периода с 1540-х по 1890-е годы рождалось бы почти по пятеро детей. Так как в Англии 10–20 % женщин из каждой возрастной группы сохраняли девственность, то среднее число детей, родившихся у каждой замужней женщины, приближалось к шести. Демографический переход к современным уровням фертильности начался лишь в 1890-х годах, но очень быстро привел к заметным изменениям. К 2000 году у английских женщин в среднем рождалось менее чем по двое детей. Тогда же, в конце XIX века, аналогичный переход состоялся во многих европейских странах.

ИСТОЧНИК: Wrigley et al., 1997, p. 614, и Бюро национальной статистики Великобритании.

РИС. 14.6. История фертильности в Англии, 1540–2000 годы

Второй показатель фертильности — это нетто-коэффициент воспроизводства (НКВ), то есть среднее число дочерей, родившихся у средней женщины за всю ее жизнь, по десятилетиям. Если НКВ равен 1, то каждая женщина в течение жизни просто рожает новую женщину себе на замену (имея в среднем двух детей). Нетто-коэффициент воспроизводства — величина более низкая, чем брутто-коэффициент воспроизводства. Вообще в среднем доиндустриальном обществе НКВ будет гораздо ближе к 1, чем в процветающей доиндустриальной Англии в 1540–1800 годах. Поэтому снижение НКВ при переходе к современному миру было минимальным. Как мы видели в предыдущей главе, и БКВ, и НКВ возрастали в эпоху классической промышленной революции в Англии.

Что же стало причиной перехода к современному демографическому режиму, для которого характерно небольшое число детей, невзирая на высокий доход? В частности, был ли это независимый процесс, не менее важный для человечества, чем промышленная революция, или же он представлял собой лишь запоздалое эхо уже состоявшейся промышленной революции?

Во-первых, возможно, что общий рост доходов привел к сокращению фертильности. Снижение бруттофертильности, то есть отношения числа детей к числу женщин, явно коррелирует с величиной дохода — как в рамках одного общества с течением времени, так и при сравнении различных обществ друг с другом. Этот факт привел некоторых экономистов — например, Гэри Беккера — к предположению о том, что причиной снижения фертильности было само по себе резкое возрастание дохода после промышленной революции. Из этого следует, что демографический переход был просто отголоском промышленной революции, еще одним последствием технологического прорыва от мальтузианского к современному режиму.

Но если люди с ростом доходов заводят все меньше детей, это означает, что дети в экономическом смысле являются «второстепенными» благами, оказываясь в одной категории с картофелем. Почему люди, разбогатев, стремятся иметь больше жилплощади, больше машин, больше одежды, а больше детей им не нужно? Беккер утверждает, что спрос на детей можно анализировать так же, как спрос на любой товар, если только не забывать о том, что потребление сдерживается двумя факторами. Первый из них — это бюджетные ограничения: сколько денег нужно потратить. Второй — ограничения по времени: для потребления у нас есть всего 24 часа в сутки. С ростом доходов и ослаблением бюджетных ограничений все более важными становятся ограничения по времени. Богатые потребители переключаются с такого потребления, которое требует много времени, на те блага, потребление которых отнимает меньше времени. Становясь богатыми, люди обычно начинают приобретать все больше товаров и услуг, экономящих время, таких как готовые обеды и питание в ресторанах.

Дети же как предмет потребления отнимают исключительно много времени. Потребители с высокими доходами отказываются от детей в пользу благ, потребление которых происходит намного быстрее: дорогих домов, роскошных машин, красивой одежды. Но, поскольку фактор времени вынуждает богатых людей к сокращению числа детей, он же приводит к тому, что теперь людям нужны более «качественные» дети. Из-за ограничений по времени миллионеры ездят на автомобилях не больше, чем работники фастфуда. Однако богатые потребляют больше услуг, связанных с автомобилями, поскольку ездят на новых дорогих Porsche и BMW, в то время как бедным достаются такие марки, как Hyundai. Родители, из-за ограничений по времени вынужденные обходиться небольшим числом детей, хотят завести самых хороших детей, каких можно достать за деньги, и поэтому тратят много средств на развивающие программы, ортодонтов, частные школы, спортивные лагеря, художественные кружки. У богатых меньше детей, чем у бедных, но только если считать по головам. Если же судить по расходам, то богатые родители по-прежнему тратят на своих детей намного больше средств, чем бедные. Например, на рис. 14.3, где показана почасовая реальная заработная плата английских строительных рабочих с 1200 по 2000 год, видно, что реальное повышение доходов до 1860-х года было очень скромным. Таким образом, в том случае, если фертильность связана с доходом, то задержка со снижением фертильности, произошедшим лишь спустя много времени после начала промышленной революции, вполне объяснима. Так же и в современном мире наблюдается сильная обратная зависимость между брутто-фертильностью и доходом страны.

Кроме того, обратную связь между доходом и числом детей мы видим и в Англии во время демографического перехода в конце XIX века. В табл. 14.5 показана оценка числа детей в семье по состоянию на 1891, 1901 и 1911 годы в зависимости от профессии главы семьи. Число детей, родившихся в 1891 году, в группах с низкими доходами не изменилось по сравнению с доиндустриальной эрой, но у лиц свободных профессий оно уже уменьшилось. Каждая из этих выборок дает наиболее низкую брутто-фертильность в группе с самыми высокими доходами — даже в 1911 году, когда брутто-численность детей начала снижаться даже в беднейших группах.

ТАБЛИЦА 14.5. Число детей, приходящихся на одного женатого мужчину в Англии, 1891–1911 годы

ИСТОЧНИК: Garrett et al., 2001, p. 291, 297.

Однако доход сам по себе, несомненно, не может объяснить современного снижения фертильности — ведь мы уже видели, что в доиндустриальный период существовала прямая зависимость между нетто-коэффициентом воспроизводства и доходом. У английских мужчин-завещателей в 1585–1638 годах, богатых даже по стандартам 1891 года, выживало почти по четверо детей на каждого. Брутто-фертильность должна была быть у них не менее высокой, чем у представителей английских рабочих классов в 1890-е годы. На рис. 14.7 показано число выживших детей в зависимости от дохода для всех имущественных классов вплоть до тех, чьи активы составляли не менее 1500 фунтов (в среднем — 2600 фунтов). Эти активы приносили доход, эквивалентный приблизительно 260 фунтам в год в 1891 году, что намного выше, чем в то время получал за год мастер-строитель (80 фунтов) или рабочий (50 фунтов). Если бы фертильность определялась одним лишь доходом, то богатые люди начали бы ограничивать свою фертильность уже в доиндустриальную эру.

Может быть, богатые люди в доиндустриальном мире действительно хотели иметь меньше детей, но не могли осуществить это желание из-за отсутствия эффективных контрацептивных средств? Нет. На рис. 14.6 видно, что снижение нетто-фертильности до уровня, характерного для современных развитых экономик, в основном завершилось в Англии (как и в других странах Европы) к 1920-м годам, задолго до появления современных презервативов, гормональных противозачаточных таблеток, узаконенных абортов и вазэктомии.

Отрезок для каждого имущественного класса соответствует диапазону значений, в которые с 95-процентной вероятностью попадало истинное число выживших детей на одного завещателя.

РИС. 14.7. Число выживших детей как функция от богатства в Англии ок. 1620 года

Одно лишь воздержание, прерванные половые акты и примитивные методы контрацепции — приемы, известные в Англии как минимум уже в XVII веке, — позволили к 1920-м годам снизить уровень рождений у замужних женщин более чем вдвое, причем это произошло в таком социальном окружении, где вопросы контроля за рождаемостью почти никогда не обсуждались публично. Еще более показательно то, что в конце XVIII века французы начали снижать фертильность в браке, уже к 1850 году получив такой ее уровень, на который англичане вышли лишь к 1901 году. Таким образом, возможность контролировать фертильность существовала задолго до демографического перехода в конце XIX века. То, что контроль за фертильностью не начал осуществляться намного раньше, было связано главным образом с отсутствием мотивации, а не с отсутствием средств.

Другим указанием на то, что один лишь фактор дохода не может объяснить снижение фертильности, является отсутствие какой-либо зависимости между доходом и фертильностью в современных богатых экономиках. Например, в Канаде, Финляндии, Германии, Швеции, Великобритании и США ни в 1980, ни в 2000 году не наблюдалось связи между семейным доходом и фертильностью, определявшейся как число детей в домохозяйстве у замужних женщин возрастом от 30 до 42 лет. Мы наблюдаем обратную зависимость между доходом и фертильностью в различных имущественных слоях общества лишь во время демографического перехода.

Возможно также, что желательное число детей у семейной пары в реальности не зависит от дохода и что родители всегда предпочитали иметь двух или трех выживших детей; однако для того, чтобы вырастить хотя бы двух детей в условиях высокой смертности, присущих мальтузианской эре, приходилось рожать не менее пяти.

Более того, из случайного характера детской смертности следует, что для обеспечения достаточно высоких шансов на выживание одного сына, требовалось иметь большую семью. На рис. 14.8 показано распределение числа выживших сыновей у английских мужчин-завещателей в 1585–1638 годах. Выживших сыновей не осталось почти у 40 % беднейших завещателей. Даже среди самых богатых женатых мужчин почти у каждого пятого не выжило ни одного сына. В среднем у богатых людей оставалось по четверо детей, потому что в некоторых семьях в живых оставалось много детей. Поэтому отсутствие каких-либо признаков контроля за фертильностью в богатых семьях доиндустриальной Англии может объясняться невысокой вероятностью выживания детей в мальтузианскую эру. При относительно высокой детской смертности разброс в окончательном размере семей обязательно окажется существенным. Когда же детская смертность уменьшилась, у не склонных к риску семей появилась возможность принимать меры к ограничению рождаемости.

РИС. 14.8. Доля мужчин с соответствующим числом выживших сыновей. Англия, 1585–1638 годы

В конце XIX века детская смертность в Англии существенно снизилась по сравнению с XVIII веком, и темп этого снижения обнаруживает сильную корреляцию с доходом. В семьях, живших в домах не менее чем с 10 комнатами, до 15-летнего возраста не доживало лишь 13 % детей, в то время как в семьях, живших в одной комнате, до этого возраста не доживало 47 % детей[330]. Таким образом, более низкая брутто-фертильность состоятельных групп в конце XIX века (см. табл. 14.5) приводила к менее заметному снижению нетто-фертильности в этих группах. Кроме того, в группах с высокими доходами наблюдался значительно меньший разброс в размере семей, чем в группах с низкими доходами.

Другим возможным фактором, обеспечившим снижение фертильности после промышленной революции, было повышение социального статуса женщин. Вполне возможно, что в доиндустриальном обществе мужчины испытывали большее желание иметь детей, чем женщины. Именно женщины, а не мужчины очень сильно рисковали своим здоровьем при беременности, и именно на их долю выпадали почти все тяготы ухода за детьми. При этом мужчины, как правило, занимали в семье намного более могущественное положение. Поэтому не исключено, что женщины всегда хотели иметь меньше выживших детей, чем мужчины, но смогли воплотить свои предпочтения в жизнь лишь в конце XIX века.

Относительное положение и влияние женщин в Англии конца XIX века явно становились выше. По уровню грамотности женщины к тому времени почти сравнялись с мужчинами. В 1869 году женщины получили доступ в университеты, в 1882 году были расширены их права собственности в браке, в 1894 году им было предоставлено право голосовать на местных выборах, а в 1918 году — и на общенациональных. При этом наиболее быстро статус женщин возрастал в группах с высокими доходами.

Эти предположения помогают объяснить, почему нетто-фертильность с конца XIX века сокращалась, несмотря на то что и в XVI веке, и в 2000 году мы видим либо прямую зависимость между доходом и нетто-фертильностью, либо отсутствие всякой связи. Кроме того, они объясняют, почему демографический переход сначала проявился в группах, занимавших более высокое социально-экономическое положение, вследствие чего в переходный период между нетто-фертильностью и доходом существовала обратная зависимость.

ПОЧЕМУ ТАК МАЛО ПОЛУЧИЛИ СОБСТВЕННИКИ КАПИТАЛА?

В главах 10 и 11 объяснялось, почему начиная с момента промышленной революции новаторы, как правило, получали ничтожную выгоду от повышения производительности, обеспечивавшегося их инновациями. Норма прибыли от капитала, задействованного в промышленном производстве, нередко превышала норму прибыли от капитала на конкурентном рынке. Однако наличие этой разницы, по-видимому, в большей мере было результатом способности некоторых фирм к созданию барьеров, препятствовавших входу в их секторы, нежели быстрого роста производительности в этих секторах. Причем данные барьеры, как правило, никак не были связаны с технологическими достижениями, в большей мере существуя благодаря таким факторам, как усиление эффекта масштаба или способность создать благоприятный образ свой торговой марки с помощью рекламы.

Например, рост производительности в английской хлопчатобумажной промышленности в 1770–1870 годах намного опережал такой же рост в любом другом производстве. Однако конкурентная природа этой отрасли и слабая защищенность технологических новшеств патентами не позволяли получать высокие прибыли. Хлопчатобумажные товары были однородными. Пряжа и ткани сбывались на оптовых рынках, где покупатели сразу же распознавали качество продукции. Эффективный масштаб хлопчатобумажных прядильных и ткацких фабрик всегда был невелик по сравнению с размерами рынка. В отрасли изобиловали новые игроки. К 1900 году в этом секторе британской экономики работало около 2000 фирм, которые выкрадывали технологические новшества у более передовых конкурентов, переманивая у них квалифицированных рабочих. Разработчики промышленного оборудования узнавали о технологических новинках от фирм, занятых в отрасли. Весь этот сектор — как производители средств производства, так и производители потребительской продукции — со временем все сильнее и сильнее сосредоточивался в районе Манчестера. К 1900 году 40 % мировых объемов выпуска хлопчатобумажных товаров производилось в радиусе 30 миль от Манчестера. В результате выгоду от технических достижений в первую очередь получали потребители текстильной продукции по всему миру и землевладельцы в текстильном регионе страны — принадлежавшие им почти ничего не стоившие сельскохозяйственные земли резко поднялись в цене, превратившись в участки для застройки.

По оценкам, состояние крупнейшего хлопчатобумажного магната времен промышленной революции, Ричарда Аркрайта, на момент его смерти в 1792 году составляло 500 тыс. фунтов стерлингов. Его сын, которого тоже звали Ричардом, унаследовал прядильные фабрики отца. Но, хотя Ричард-сын сам управлял своими фабриками и имел большой опыт работы в этом бизнесе и несмотря на то что в отрасли по-прежнему продолжался быстрый рост производительности, вскоре он продал почти все отцовские фабрики, предпочитая вкладывать деньги в землю и в государственные облигации. К 1814 году у него было 500 тыс. фунтов в одних только государственных облигациях. Благодаря этим облигациям и недвижимости к моменту своей смерти в 1843 году он имел состояние в 3,25 млн фунтов, несмотря на то что потратил много денег, выстроив роскошный загородный дом для семьи. При этом Аркрайт-старший скопил меньшую сумму, чем Джозайя Веджвуд, после которого в 1795 году осталось 600 тыс. фунтов, хотя тот работал в фарфоровой отрасли, развивавшейся гораздо медленнее и даже в конце XIX века все еще сильно зависевшей от ручного труда.

Однако если первая волна великих изобретений промышленной революции — в текстильном секторе — не приносила повышенных прибылей из-за конкурентной природы этой отрасли, то вторая волна — в железнодорожном деле — казалась куда более многообещающей. Железным дорогам по самой их сути присущ эффект масштаба. Во-первых, после строительства железнодорожной линии между двумя городами конкуренту, желающему войти на рынок, как минимум придется построить собственную полноценную линию, а так как в большинстве случаев грузопотока между двумя любыми городами не хватит для того, чтобы обеспечить прибыльное функционирование нескольких линий, то представляется возможным вытеснение других конкурентов с рынка, а следовательно, и рост прибыли.

Успех железнодорожной линии Ливерпуль — Манчестер в 1830-х годах (к 1840-м годам акции этой железной дороги продавались по цене вдвое выше номинала) открыл длительный период инвестиций в железнодорожное строительство. На рис. 14.9 показан быстрый рост железнодорожной сети в Англии с 1825 по 1869 год: за это время в относительно небольшой стране было проложено более 12 тыс. миль путей. Темпы инвестиций и строительства были настолько высоки, что историки-экономисты говорят о «железнодорожных маниях» 1839 и 1846 годов. Железные дороги поглощали большую часть всех вложений в основной капитал в Англии в середине XIX века.

РИС. 14.9. Строительство железных дорог в Великобритании, 1825–1867 годы. Данные из: Mitchell and Deane, 1971, p. 225

Но и в этом случае стремление участвовать в прибылях быстро снизило их до весьма скромных значений (см. табл. 14.6). Даже в первом десятилетии железнодорожного строительства норма прибыли на инвестируемый капитал была невелика. К 1860-м годам реальная прибыль от железных дорог — то есть прибыль от реально инвестированного капитала — была не выше, чем от очень надежных инвестиций в государственные облигации или сельскохозяйственные земли. И хотя железнодорожные линии являлись местными монополиями, они все же находились в непрерывной конкуренции друг с другом посредством окольных маршрутов.

ТАБЛИЦА 14.6. Нормы прибыли на капитал, инвестированный в железные дороги, находившиеся в британском владении, 1830–1912 годы

ИСТОЧНИКИ: до 1860: Arnold and McCartney, 2005, table 2. После 1860: Davis and Huttenback, 1986, table 3.8.

Так, если, например, Большая западная линия контролировала путь из Лондона в Манчестер, то перевозка грузов и пассажиров между этими городами могла осуществляться по линии вдоль восточного побережья с пересадкой на линии других компаний. Прибыль и в этом секторе вдохновляла на подражание, и инвестиции в железные дороги перестали приносить большую отдачу Главными выигравшими снова оказались потребители.

Именно по этой причине в Великобритании в отличие от США существует очень мало университетов и крупных благотворительных фондов, основанных частными спонсорами. Промышленная революция не привела к появлению в Англии огромных частных и семейных состояний. К 1860-м годам слой богатых англичан по-прежнему состоял в основном из потомства земельной аристократии. Из 379 человек, умерших в Великобритании с 1860 по 1879 год и имевших на момент смерти состояние в размере не менее 500 тыс. фунтов, 256 (68 %) были обязаны своим богатством унаследованным землям. Как мы видели в главе 11, лишь 17 (4 %) были текстильными магнатами, несмотря на то что именно текстильная отрасль обеспечила рост производительности во время промышленной революции[331].

Таким образом, отсутствие внутренней взаимосвязи между ускорением технического прогресса и повышенной прибылью, когда основные плоды технического развития достаются потребителям, позволяет лучше понять тенденцию к выравниванию доходов, сопровождающую экономический рост после промышленной революции.

Силы, приведенные в движение промышленной революцией, насаждают в обществе равенство и социальную гармонию. Однако, как мы увидим в следующей части книги, промышленная революция привела к заметному возрастанию различия в доходах между обществами. До промышленной революции богатые и бедные общества были близкими соседями. Сейчас же они стали дальними родственниками, взирающими друг на друга через национальные границы и расширяющийся разрыв в доходах.