Прощайте, мама и папа. Воспоминания

Глава 5 Не хочу шампанского

В пятницу, после маминой смерти, я оказался в кухне и стал плакаться бедному Джулиану: «Джулис, если я в ближайшее время не выберусь отсюда, в этом доме будут еще одни похороны».

Джулиан Бут (которому, в частности, посвящена эта книга) — очень милый, добрый, обладающий всеми достоинствами британец, который прожил в доме моих родителей около тридцати лет в качестве повара и управляющего. Имя Джулис он получил от Дэвида Нивена. Джулис посмотрел на меня через свои толстые очки, кивнул и негромко произнес: «Да, Кристофер». Он настолько уравновешен, у него настолько мягкий нрав, что, даже если бы я сказал ему: «Джулис, я собираюсь взорвать пятидесятимегатонный ядерный заряд и уничтожить жизнь на планете Земля, чтобы на ней наступила ядерная зима лет на тысячу» — он только и произнес бы: «Да, Кристофер».

Через неделю после маминой смерти «новость» — если это правильное слово — потеряла свою свежесть. Мы с папой разобрали книги и бумаги. Оставалась лишь поминальная служба, и вот тут мы столкнулись лбами. Столовая наполнилась скрежетом оленьих рогов.

— Но, папа, нью-йоркский дом может вместить от силы восемьдесят, девяносто человек! О каком приеме может идти речь? Ведь придут сотни людей, мама была…

— Они придут не одновременно.

— [Вздыхая.] Ради всего святого, мы не можем обречь людей на стояние в очереди на 73-й улице.

— Я подумаю об этом.

Таков был кодированный ответ УФБ: я принял решение, дискуссия закончена.

— Что ж, тогда, по крайней мере, поступим правильно, где бы мы ни были. Подадим шампанское и…

— Не хочу шампанского.

— Но мама…

— Не люблю шампанское.

— [Вздыхая.] Ладно, но тогда хотя бы подадим приличное вино.

— У меня есть хорошее вино.

Если честно, папа взял себе за правило не платить больше восьми-девяти долларов за бутылку вина, и хотя с экономической точки зрения это было разумно, однако вино далеко не всегда было достойного качества.

— Двух ящиков хватит.

— [Вскрикивая.] Двух ящиков? Для… пятисот человек?

— Обычно пьют немного.

К концу ланча мои пальцы отцеубийственной хваткой сжимали черенок ножа для фруктов. Неделя была долгой. Я исполнял свой долг семь дней по двадцать четыре часа в день по отношению к старому, больному, несчастному (и весьма обеспеченному) отцу. И я был в ярости из-за того, что считал вздорным скудоумием.

Пятьдесят лет неутомимых и героических (однако сопровождаемых жалобами) усилий, и мама превратила дома моего отца в Стэмфорде, Нью-Йорке и Швейцарии в образцы гостеприимства. Она была (позволю себе похвастаться) великой хозяйкой. Еда, оформление дома, обслуживание — все было безупречно, идеально. И это не только мои слова. Пат Бакли была всеми признана одной из первых дам Нью-Йорка, и этого она достигла, не имея ничего сверх того, что имеют другие высокопоставленные дамы Нью-Йорка. Мои родители жили хорошо — даже очень хорошо, — разве что постоянно следили за своими расходами, да и папа отчасти напоминал Скруджа, когда дело доходило до домашних запасов вина. Но в тот день я вскипел не на шутку. Мама все делала для него целых пятьдесят семь лет, а я стараюсь выбить из него лишний ящик, или два ящика, вина, чтобы напоить пятьсот человек (может быть, больше), которые придут почтить мамину память. К тому же он собирается большинство из этих людей оставить на улице. Это было слишком. Или, как сказала бы мама, выше моего понимания.

— Я собираюсь его убить, — заявил я Дэнни, обостряя свое отношение к отцу по сравнению с тем, о котором я сообщил Джулису.

— Думаю, тебе пора уехать, — ответил Дэнни, который начиная с 1965 года на удивление приспособился к нашим семейным дрязгам.

Так я и сделал. На другое утро, чувствуя себя в безопасности в своей нью-йоркской квартире, я отстукал ему благодарственное электронное послание.

Мы с папой постоянно вели, так сказать, словесные поединки, — примерно с 1966 года, когда меня посадили на корабль и отправили к монахам в Портсмутское аббатство. Папа никогда, правда никогда не уступал ни пяди. Это была его победа. Я приобрел острый меч и определенную позицию, которая была по-настоящему моей. Конечно, я вырос не в Древней Спарте. На протяжении всей жизни мы с папой обменивались письмами, наполненными глубокой любовью. Но мы «дрались», и ожесточенно дрались. Примерно из — насколько мне помнится — семи тысяч писем и электронных посланий, которыми мы обменялись, половина представляет собой аргументы в нашем вечном споре. Многие содержали, особенно в начале 1970-х годов, советы относительно женитьбы, против которых я решительно возражал.

Я написал отцу:

Я сосчитал до десяти — этому я отлично научился за свою жизнь — и отправил свое послание. Пришел ответ. (Я вычистил опечатки.)

Папа писал искренне, однако это ничего не изменило. Временами мне приходилось напоминать себе, желая утешиться, что я имею дело с Уильямом Ф. Бакли-младшим, легендарным хозяином «На линии огня»[22] и одним из самых великих участников дебатов двадцатого столетия. Он сделал себе имя тем, что не имел обыкновения уступать на поле битвы. В этом контексте я был не более чем бурундук, который посмел противостоять носорогу. И я решил дать нам обоим пару дней, чтобы успокоиться. Но папа не желал успокаиваться и на другой день выстрелил таким текстом:

Меня так и подмывало стукнуть по клавиатуре ноутбука, однако я удержался. Бурундук, противостоящий более сильному противнику, сделает то, что должен сделать бурундук, — он вызовет тетю Питтс.

Если и был человек на всем свете, который мог хоть как-то повлиять на Уильяма Ф. Бакли, то этим человеком была его старшая сестра Присцилла, которой уже исполнилось восемьдесят шесть лет. Из них примерно лет пятьдесят она была ведущим редактором «Нэшнл ревю» и в этом качестве любимой вдохновительницей и крестной матерью нескольких поколений — буквально — интеллектуальных авторов от Гарри Уиллса до Джорджа Уилла, не говоря уж о том, что она была обожаемой теткой и почти матерью пятидесяти племянниц и племянников, среди которых встречались сироты. Я попросил ее: «Питтс, сделай что-нибудь».

Питтс позвонила час спустя и сказала: «Сделано».

Это означало: «Осторожнее выбирай, о чем молиться, а то можешь получить за все сполна». Я получил карт-бланш в отношении поминальной службы по Пат Бакли. И месяц на подготовку.

Первым делом я обратился к одной из ближайших нью-йоркских подруг мамы. И не очень удивился, открыв для себя, что самыми близкими мамиными подругами были, вообще-то говоря, мужчины-гомосексуалисты. В одном из опубликованных интервью папе задали вопрос, знает ли он, что по статистике примерно десять процентов мужского населения Америки гомосексуалисты? Он ответил: «Если это так, то я со всеми знаком». И я тоже, потому что начинал знакомиться с ними еще в пятидесятых, когда их называли «убежденными холостяками». Они обожали маму, и мама обожала их. Некоторые, ни о чем не тревожась, постоянно крутились в доме в те гомофобские времена. А один — Кристофер Хьюетт[23] — особенно запомнился мне в качестве режиссера-гомосексуалиста Роже де Бри в первом фильме «Продюсеры». Однажды в выходные, будучи в Стэмфорде, он принял участие в немом домашнем фильме на шестнадцатимиллиметровой пленке, который мы назвали «Анестезия». (Диалоги появлялись между сценами, написанные на доске.) Кристофер играл роль — без слов — великой княгини Анестезии. Папа, надев резиновую шапочку, изображал большевика (это был единственный раз, когда УФБ выступил в комической роли); мама была гламурной, выдувавшей кольца дыма из папиросы, революционеркой по имени (насколько я помню) Наташа. А я играл, что совершенно понятно, дурашливого шестилетнего наследника русского престола. Кульминация наступала, когда великая княгиня высокомерно, словно слугу в царском дворце, попросила папу «передать салат». Будучи крестьянином, папа понимал эти слова как приказание залезть в миску с салатом и швырять листья в гостей. Это был веселый уик-энд. И я заработал целый доллар за один день актерской работы.

В шестидесятых в обиход вошло словечко «кавалер» — это определение из колонки светских новостей, обозначающее джентльмена, который сопровождает жену знаменитого и занятого мужа на бродвейские премьеры или на балы. Маминым любимым кавалером был ее большой друг Джером Зипкин. Он еще известен тем, что довольно часто сопровождал на всякие мероприятия Нэнси Рейган. Когда в 1981 году она стала первой леди США, разные либеральные издания стали тратить много времени, пытаясь сделать из нее реинкарнацию Марии-Антуанетты и похваляясь своим толерантным отношением к гомосексуалистам. (Зип, носивший в качестве отличительного знака фетровую шляпу и пальто с меховым воротником, всего лишь показывал им язык. Браво, Джером, я обожал его и очень огорчался, когда между ним и мамой пробежала черная кошка. Он был немного скуповат, а мама не терпела скупых мужчин.) Другим близким маминым другом, до тех пор пока он не открыл банку тухлых консервов, опубликовав мемуары, озаглавленные «Дебют функционера», был деятель Консервативной партии Мэрвин Либман, убежденный холостяк… Таких друзей у мамы было очень много: Билл Бласс, Питер Гленвилл, Валентино, Джон Ричардсон, Трумен Капоте и другие, словом, те, кто предпочитал, чтобы о них думали как об убежденных холостяках. Хотя это можно рассматривать как трюизм или преувеличение, но я, будучи скороспелкой, буквально задыхался от волнения из-за того, что великую женщину по-настоящему ценят лишь гомосексуалисты и наоборот. Органично ли взаимное притяжение полов в свете дающего свободу отсутствия сексуального влечения или в свете их общих страстей (декор, еда, одежда; Трумен Капоте и Бейб Пейли, как известно, до слез спорили об этом с талмудической дотошностью)? Не знаю и не собираюсь высказываться здесь на эту тему. Что касается мамы, то ее больше тянуло к смеху, чем к слезам. Во всяком случае, повидав довольно много маминых друзей, я хорошо ориентировался. Отказавшись от изысканнейшего «Риальто» на Мэдисон-авеню, я с надеждой думал о музее Метрополитен с его Институтом костюма, где мама лет десять была устроительницей гала-показов и где нас любезно провожали в Храм Дендюр, то есть в самое прохладное место на свете.

— Ну, тебе удалось разузнать о Храме Дендюр? — взволнованно спросил меня папа по телефону.

— О, у меня свой подход, — ответил я, хотя мне совсем не пришлось уговаривать маму, которой всегда было жарко в Институте костюма, и ее отблагодарили за визит.