Прощайте, серебристые дожди...

«Бабье лето», «курячьи именины», «мушиные похороны» — какой только осени не бывает! И золотая она, и обильная, и пасмурная, и благодатная…

Но бывает еще военная осень. И первая, и вторая…

В тот ненастный день поземка зло рыскала по осиротевшим пашням и неглубоким оврагам, гоня перед собой перекати-поле. Этой суетливой и бесполезной работой громко восторгались лишь вороны, азартные и беспечные крикуньи. Они одни царили между обнаженными полями и хмурым пасмурным небом.

Они одни, если не принимать в расчет мальчишку, бредущего по дороге, оставшейся теперь в глубоком тылу. На нем старая стеганка — заплата на заплате. Он ковылял, прихрамывая на Левую ногу, наверно, потому, что правый сапог был как сапог, а левый — вовсе худой, без подошвы — был неумело обмотан куском старой мешковины.

Мальчишка то и дело облизывал сухие холодные губы. Он часто оглядывался назад. И каждый раз ему казалось: что-то навсегда уходит от него.

Сперва скрылись все дома, какие только видны с дороги. И у мальчишки сердце будто оборвалось. Дольше держались на виду тополя, которые растут возле самой железнодорожной станции. Затем медленно отступила за горизонт водокачка, еще не разбитая войной. А к полудню совсем не стало видно трубы кирпичного завода, самой высокой трубы в городке.

Путник продвигался медленно, хотя по-своему и спешил. Бывает и так. Его голова все чаще падала на грудь. Так шагают усталые солдаты, засыпая на ходу. Временами казалось, что мальчишка совсем изнемог вот-вот споткнется о вывороченный булыжник, каких тут, на бывшей мощеной дороге, немало, и свалится.

В самую последнюю минуту ему чудом удавалось преодолеть страшную слабость и выстоять. Выстоять наперекор всему! И он еще находил немного сил для того, чтобы сказать: «Я бодрствую. Я иду. Меня так запросто не повалишь».

Он даже ускорял шаг, потому что неумолимо приближалась ночь. Разве можно ночевать на большаке, запорошённом снегом? И обочина не место для ночлега.

Мальчишке можно было дать самое большее лет двенадцать, но худоба делала его еще юнее, еще беспомощнее… Из-под мохнатой шапки выглядывало изможденное лицо.

Он миновал уже два села. И первое, и второе были сожжены дотла. На месте пожарищ торчали лишь остовы спаленных хат. Да еще печи. Они уцелели.

Первыми памятниками большой войны стали эти черные печи. И еще кладбищенская тишина… Сколько ни напрягай слух, ни звука: вой поземки не в счет.

Даже воробьи не вернулись в разоренные войной села. Они улетели вслед за беженцами.

Безотчетный страх охватывал юного путника в мертвых селениях. Мальчишка торопился дальше, с опаской оглядываясь назад, словно боялся, что призраки с пустыми глазницами будут преследовать его. Откуда только брались у него силы не останавливаться! Может, страх гнал его вперед?

Но все чаще ему приходилось устраивать малые и большие привалы. Он боялся сесть и тем более лечь. Чтобы набраться силёнок, мальчишка прислонялся к телеграфному столбу или к дереву и стоял, закрыв глаза. Голова кружилась, и ноги сами собой подкашивались.

Путник понимал: стоит только разок растянуться и уже не поднимешься. Рисковать никак нельзя.

На перекрёстке, обозначенном чёткими указателями на чужом языке, он почти не задержался. Не раздумывая, свернул налево. Между прочим, с таким же успехом он мог пойти вправо. Ему было все равно, куда идти. Единственное, что толкало его вперед, это стремление как можно дальше уйти от городка, так внезапно выгнавшего его на военную разбитую дорогу.

Сумерки еще более осложнили и без того трудное положение одинокого путника. Они по пятам гнались за мальчишкой. Им ведь нет дела до того, что у человека левый сапог худой и нога стерта до крови.

Мальчишка замер, услышав за спиной шорох. Лишь когда перекати-поле, подгоняемое поземкой, пробежало поперек большака, он прошептал: «Чего тебе не сидится?»

Мальчишка стряхнул рукавом пот, выступавший на лбу. Нет ничего удивительного в том, что его пугал каждый шорох.

Сегодня утром в их каморку на Варшавской, 22, где они жили с матерью, ворвались гестаповцы. Он признал их сразу — по кокарде с изображением черепа на фуражке.

Они явились за его мамой. Мальчишка кинулся, чтобы заслонить ее своим телом. Это не понравилось одному из полицаев, занятых обыском. Он выхватил пистолет и прицелился в мальчишку, но почему-то не выстрелил. Наверное, решил просто попугать. Мальчишка не отступил даже под дулом пистолета. Тогда длинный гестаповец, изрыгая какие-то свои, немецкие ругательства, схватил мальчишку за шиворот, подержал на весу, словно котенка, и толкнул в угол, прямо на старый сундук.

Мальчишка крепко ударился, но не вскрикнул, не застонал. Гестаповцы перевернули комнату вверх дном, но так ничего и не нашли. Злые-презлые от неудачи, они приказали матери собираться. Но куда идти, не говорили. Да и так было ясно — в гестапо. Мать казалась спокойной, даже попыталась улыбнуться. Однако улыбка получилась какая-то жалкая, верно, волновалась и за себя, и за сына.

Она не спеша надела, свое зеленое пальто, единственное, что сохранилось от мирного времени, накинула белую шаль. Вот-вот за ней должна захлопнуться дверь, может, в последний раз. Мальчишка бросился к матери. Он не рискнул спросить: оставаться ему тут или уходить? Ведь он притворился глухим и немым, как они договорились с мамой. А еще они договорились, если маму уведут гестаповцы, он должен будет немедленно скрыться, уйти из родного дома.

В тот день мальчишка наревелся на десять лет вперед.

Но слезами делу не поможешь. Ему нельзя оставаться в каморке и податься некуда: родные за фронтом, на Урале. Соседи вряд ли рискнут приютить его. Кому охота связываться с гестапо!

А где искать маминых друзей, он не знал. Одни из них по ночам приносили оружие, другие уходили с медикаментами. Мама доставала лекарства в больнице, где работала.

Может, мама вернется? На всякий случай в потайном месте, в саду, в дупле дерева, он оставил записку: «Я дам о себе знать».

Так поздней осенью 1942 года он оказался на большой военной дороге. Один на всем белом свете…

Внезапно мальчишке почудилось, что где-то впереди лают собаки. Самые настоящие, деревенские. Никогда раньше он так не радовался собачьему лаю, как в эту минуту.

Вскоре показались дома с темными глазницами окон. Люди, вероятно, притаились в своих хатах, не ожидая никакого добра от подступившей ночи.

Да и какого милосердия можно ждать от военной ночи?

Дойдя до околицы, мальчик прислушался: может, кто-нибудь окликнет его? Заругает или проклянет? Все равно стало бы легче на душе. Не чувствовал бы себя таким одиноким в чужом краю.

Сейчас здесь можно простоять, наверное, всю ночь, и никто к тебе не выйдет, никто не скажет слова сочувствия. Это хорошо понимал юный путник. И песню не услышишь. Она ушла вместе с нашими солдатами, вместе с его отцом, который воюет теперь где-то далеко на востоке.

Еще не известно, может, в селе немцы. Поэтому надо действовать со всей осмотрительностью.

Но получилось так, что осторожность оказалась ни к чему, мальчишку окружили собаки, тощие и злые. Костлявая свора в один миг набросилась бы на него, если бы почувствовала, что чужой мальчишка хочет сопротивляться.

Но у него не осталось сил даже для того, чтобы нагнуться за камнем или палкой. Он проявил полное равнодушие к своре. Вот это-то и сбило собак с толку.

Поэтому, когда он шагнул к воротам крайней хаты, свора молча расступилась. Одичавшие собаки лишь для виду проворчали.

На настойчивый стук никто не ответил. Ему ничего не оставалось делать, как следовать дальше. Авось кто-нибудь сжалится. Ведь в селе так много хат!

Он стучался в один дом за другим. Но никто не отозвался. Мальчишка со страхом подумал: неужели ему придется окоченеть посреди села?

Хотелось упасть прямо под темными окнами и зареветь во весь голос ведь он уже давным-давно выбился из сил. И только слабая надежда поддерживала его.

Мальчишке кое-как удалось подавить минутное малодушие. Глотая слезы, он пошел дальше.

А затем, когда миновал несколько немых хат, устал и плакать. Просто высохли слезы, и сердце словно затвердело.

Наконец ему повезло. Нашлась-таки добрая душа.

— Кто там? — отозвался на стук старческий голос.

— Прохожий. Пустите переночевать.

— Проваливай дальше. Много вас тут, прохожих! Он не обиделся на старика, потому что понимал: война ожесточила людей. Мало ли какой человек и с какой целью среди ночи стучится в чужие двери?

Вот в его городке все заборы оклеены приказами немецкого коменданта: «Местным жителям запрещается пускать переночевать случайных людей. За нарушение настоящего приказа — расстрел!»

Кому охота ни за что ни про что быть расстрелянным?

Маленького путника охватило отчаяние. Ему в эту минуту так нужен был человек, который бы чуточку его пожалел. Он очень нуждался в сочувствии. Он согласен на все, только дайте ему ломтик хлеба и теплый угол в хате. Нет хлеба не надо, да и выспаться можно, на холодном полу.

Когда ему показалось, что все кончено, он приметил огонек. Мальчишка не стал раздумывать. Этот огонек, быть может, сулит ему спасение. Лишь одного он боялся: как бы вдруг огонек не потух, не исчез в темноте.

Крадучись, мальчишка подошел к дому с высоким крыльцом. Хотел, было заглянуть в окно, но кто-то опередил его — задернул черную занавеску.

Мальчик решительно поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Свет на мгновение ослепил его, а еще через мгновение он пожалел, что потянулся к огоньку: за столом сидели… полицаи.

Он метнулся прочь, попытавшись в потемках убежать, но было поздно.

— А ну вернись! Кто там? скомандовал высокий полицай, выскочив на освещенное крыльцо. — Считаю до трех! Раз…

Ему ничего другого не оставалось делать, как покорно исполнить приказание. Разве, хромая, далеко удерешь?

— Шевелись, щенок! — прохрипел полицай с черной повязкой на левом глазу. — Живее, фердаммтер!

Каждое свое приказание одноглазый сопровождал ударом по затылку. Он здорово умел драться. Как саданет — аж в пятках отдаётся.

Мальчик кубарем влетел в комнату и в напряженном ожидании остановился посередине. Лишь когда глаза его освоились с ярким светом керосиновой лампы, мальчик разглядел сумрачных людей за столом.

Их было трое. Полицаи уставились на маленького пришельца. Один из них, с глазами навыкате и кривым носом, наверно, был старшим. Все ждали, что скажет он. А тот не спешил начинать.

Мальчик стоял перед ними, не сводя глаз со стола, обильно уставленного едой. Только гордость не позволяла ему облизать губы.

А главный полицай поднял стакан на уровень глаз и стал через него, как в бинокль, рассматривать мальчишку. В том стакане, наверно, был спирт или самогон, делающий человека веселым и одновременно жестоким. Мальчишка стоял неподвижно, не отрывая жадных глаз от стола. Ему нечего было сказать этим полицаям.

— Долго ли мы будем разглядывать эту дрянь, господин начальник? — сказал Одноглазый и сплюнул. И плеваться он здорово умел.

— Займись им! — коротко скомандовал тот, кого назвали господином начальником.

Третий полицай — Верзила, такой он был огромный и нескладный, — не проронил ни слова. Он знай себе играл на губной гармошке даже тогда, когда Одноглазый начал допрашивать мальчика.

— Ну-ка, хлопец, сделай два шага вперед! — прохрипел Одноглазый. Сперва установим твою личность. Это, кстати, очень важно для великой Германии. Она не может обойтись без этого самого, без установления твоей личности…

Мальчик подумал: если бы перед ним сидели свои, то он честно, ничего не утаивая, рассказал бы о себе. Сообщил бы, что зовут его Азатом Байгужиным. Родом из

Уфы. Если надо, и про школу можно было бы сказать: окончил четыре класса в одиннадцатой школе. Перед самой войной отец — командир батальона — привез их с матерью сюда, в соседний городок, где стоял его батальон.

«Правда, пожалуй, тут не нужна, — подумал Азат. — Чем меньше Одноглазый будет обо мне знать, тем лучше».

Полицай, разглядывая чуть скуластое лицо мальчика, сказал себе: «Не такой уж простачок, каким прикидывается».

У Азата мелькнула мысль: «Никто сюда добровольно не заглядывает, вот и обрадовались, когда сцапали меня». Не украинец? — начал допрос Одноглазый.

— Нет.

— Но и не русский…

— Нет.

— Это видно по скуле и раскосым глазам, — усмехнулся полицай. — Выкладывай всю правду, как есть. Обманывать меня бесполезно, ещё никому не удавалось. Докладай: кто таков и по чьему заданию? Для чего забрел к нам, в Холминки?

— Меня зовут Азатом. Попал я сюда случайно, — сказал мальчишка. — Увидел огонёк и свернул к дому. Во всём селе, кроме вас, ни у кого не светится…

— Сюда случайно не попадают.

Мальчик глотнул слюну, покосившись на чугун с картошкой, исходивший паром. По столу был разбросан чеснок. Верзила отрезал толстый ломоть хлеба, положил сверху кусок розового сала и посыпал солью. Сало с хлебом! У Азата даже голова закружилась. А горячая рассыпчатая картошка с хлебом да чесноком!.. Ни один царь, наверно, так вкусно не едал!

— Не вздумай водить меня за нос! — пригрозил Одноглазый.

— Какая мне польза обманывать? Я круглый сирота. С тех пор как разбомбили дом и бабушка погибла, никого у меня не осталось.

— Лжёшь, негодяй!

Сильный удар кулаком пришелся по скуле. Азат, конечно, тут же шлепнулся на пол. Он и без того еле держался на ногах. Очнулся он не сразу. Когда пришёл в себя, увидел, что лежит в той же комнате, среди окурков, на заплёванном полу.

Начальника за столом уже не было. Одноглазый тянул из стакана самогон. Верзила по-прежнему выводил какую-то мелодию на своей гармошке.

Скула страшно болела. Азат попытался повернуться. Это не ускользнуло от Одноглазого.

— Теперь ты знаешь, во что обходится ложь? — почти ласково спросил он.

Азат крепко закрыл глаза, ожидая нового пинка. Но удара почему-то не последовало.

— А ну живей подымайся! Устраивайся с полным удобством.

От полицая всего можно ожидать. Ему ничего не стоит садануть или пнуть ногой. Большим усилием воли Азат заставил себя подняться и сесть за стол.

Одноглазый подвинул к нему чугун. Там ещё оставалось несколько картофелин.

Азат жадно потянулся к чугуну.

— Погоди! — рявкнул Одноглазый. — Картошку получишь после того, как сообщишь, где прячется твой партизанский отряд.

— Не знаю я никаких партизан!

Полицай расхохотался. Он корчился от смеха как сумасшедший: глаза его налились кровью.

— Я обшарил твои карманы, прощупал воротник и шапку. Понимаешь, ничего не нашёл, никакого письма. Где оно у тебя запрятано?

— Какое письмо?

— Вот что, маленький бандит, моё терпение лопнуло. Какое задание тебе дали? Или ты признаешься во всём, или же…

На этот раз даже не потребовался удар. Азат как сидел, так и повалился без сознания. Голод и страшная усталость сделали своё дело.

— Оставь ты его в покое, пёс с ним…

Азату показалось, что голос принадлежал Верзиле. Он доносился откуда-то издали…

Мальчик почувствовал, как его схватили за шиворот и потащили по полу, затем — по ступенькам, по снегу и снова по лестнице…

Что было потом, он не помнит.

Азату снились кошмары. То его преследовали гестаповцы, то какие-то призраки. Он даже во сне хромал на одну ногу и никак не мог уйти от погони.

Потом запершило в горле, перехватило дыхание. И наверно, от этого он проснулся. Казалось, всё вокруг было пропитано запахом керосина.

Азат огляделся. Темно. Ничего не видно. Куда же всё-таки его приволокли и бросили?

Когда рассвело, он понял, что лежит в подвале, потому что слабый свет просачивался сверху.

Он почувствовал, что коченеет на холодном земляном полу, и попытался подняться, но застонал и повалился… Ему почудилось, что кто-то неотступно наблюдает за ним. Мальчик повернул голову и чуть не вскрикнул: из темноты на него уставились немигающие глаза!

«Да ведь это собака!» — с облегчением вздохнул он.

Собака была настроена мирно: не рычала и не лаяла. Просто ей, очевидно, было необыкновенно интересно наблюдать за мальчишкой, без движения лежащим тут. И когда Азат застонал об острой боли, собака тихо заскулила, по-своему проявляя сочувствие.

Азат был благодарен овчарке. Но она, кажется, теряла терпение: гавкнула раз-другой, будто торопя его подняться, будто недовольная его медлительностью. Тявкнула вполголоса, без злости.

Заскрипела и распахнулась дверь. Азат осторожно поднял голову: наверху, на первой ступеньке, широко расставив ноги, стоял Верзила.

— Булка! — окликнул он собаку, — вот тут вся твоя порция — фронтовая и мирная.

Он разговаривал с овчаркой, как с человеком, ласково и дружелюбно. Странно было такое слышать от полицая.

Мальчик почувствовал тяжелый приступ голода, даже голова закружилась. Прошло более суток, как он ничего не ел.

Верзила, очевидно, наблюдал за мальчиком.

— Вставай! — приказал он.

Азат с трудом поднялся и, чтобы не упасть, прислонился к бочке. Вот откуда, оказывается, идет запах керосина!

— Следуй за мной!

Страх вспыхнул в глазах мальчика: сейчас поддаст сапогом или саданёт по затылку, как тот, Одноглазый.

Но нет, полицай вошёл в хату, а за ним — Азат, еле волоча ноги.

Теперь, при дневном свете, мальчик получше разглядел полицейский участок. Посредине комнаты стоял стол без скатерти, заставленный пустыми бутылками, грязными мисками и котелками, в углу — печка и рядом железная койка.

Вдоль стен, направо и налево от двери, протянулись две деревянные скамьи. На противоположной от входа стене висела большая фотография Гитлера, а над койкой — портрет Тараса Шевченко. Мальчика это очень удивило. «Вот два человека, которые никак не могут быть в одной комнате», — подумал он.

За печкой стояла чёрная классная доска.

«Наверно, тут была школа, — сообразил Азат, — и портрет поэта сохранился с тех пор… Просто его забыли снять со стены и выкинуть вместе с партами. Зачем полицаям Тарас Шевченко?..»

— А ну-ка дай посмотреть, бедолага, на что ты годишься? — проговорил Верзила, оседлав один-единственный стул. Наверно, тот самый, на котором еще недавно сидел учитель. — Сперва поешь, а потом — за уборку. Покажи, на что ты способен.

Азат не заставил просить дважды. С жадностью он набросился на хлеб. Мигом проглотил три ломтя с чесноком, выпил две кружки квасу.

Теперь можно приняться и за дело. Засучив рукава, Азат вымыл посуду, убрал со стола, подмёл пол. Трудиться он умел.

Пока мальчишка был занят уборкой, Верзила сидел на кровати. Он, кажется, совсем забыл об Азате. На губной гармошке выводил какую-то мелодию.

— Почистить винтовку? — спросил Азат, управившись по хозяйству.

Оружие полицая стояло в углу.

Отец научил Азата чистить винтовку — это пустяки для умеющего человека.

— Разве ты умеешь чистить оружие? Мальчишка прикусил язык.

— Если покажете, то смогу. — А про себя подумал: «Чуть не проболтался. Им не обязательно знать, что я сын комбата».

— Не трожь! — буркнул полицай.

«Нельзя так нельзя, — подумал мальчишка. — Я посижу, коли других дел нет. А ты наигрывай себе на своей губнушке…»

Куда там! В комнату вдруг ввалился Одноглазый. Увидев его, Азат живо вскочил. При нём, пожалуй, спокойно не посидишь.

— Проваливай отсюда! — Одноглазый грубо выругался. — Убирайся, фердаммтер!

Однако мальчишка не знал, куда ему убираться и что означает это нерусское слово «фердаммтер».

Вскоре вошел начальник холминской полиции. Он поморщился, взглянув на мальчишку, что-то буркнул себе под нос. «Если я им мешаю, почему они меня не отпускают?» — вздохнул Азат.

— Допрашивал? — спросил главный полицай.

— Нет, — ответил Верзила.

— Неспроста он явился в село. Так я понимаю.

— Разреши, начальник, я вышибу дурь из его головы? — вызвался Одноглазый.

— Может, его и не подсылали? — сказал Верзила.

— Надо кончать с ним! — стукнул по столу Одноглазый. — Чует мое сердце — наживем себе беды. Помяните мое слово. Где у него пропуск или какое другое разрешение? Ничего нет! За это расстрел полагается, сами знаете.

Мальчишка осторожно скосил на него глаза: неужели так просто можно порешить человека? Наверно, шутит, грозится только для виду…

«Он же пьяный! — вдруг понял Азат и вздрогнул. — Такому, пожалуй, убить человека ничего не стоит».

— Не хочу брать грех на душу и тебе не советую, — рассудительно заговорил главный полицай. — Мы его запишем в команду, которая вскоре должна отправиться в Германию. Без шума и спихнем с рук.

Одноглазый настаивал на своем.

Когда спор затянулся, Верзила подал голос:

— Долго я буду у вас на побегушках?

— Тебе что, надоело служить у меня? — нахмурился начальник. — Так тебя понимать?

— У нас должна быть прислуга. А хлопец работать умеет. Пусть поживет здесь. Я с него глаз не спущу. А там видно будет. Надо будет — отправим куда следует. Это у нас быстро делается.

Одноглазый твердил свое:

— Я не верю его нездешним глазам. Послушайте меня, дело говорю.

Наверно, он слов попусту не тратил, потому что рука его уже потянулась к кобуре.

— Отступись! — прикрикнул на него начальник полиции, потеряв терпение. — Ты того, не балуй оружием. А ну спрячь револьвер! На свой страх и риск оставляю хлопца при участке. А ты смотри, — повернулся он к Верзиле, — будешь за все в ответе. Верзила пожал плечами, точно говоря: «Чего вы боитесь?»

Одноглазый никак не мог успокоиться:

— Я ему покажу, почем фунт лиха! Он у меня будет знать сладкую каторгу. Я ему, азиату, устрою сладкую жизнь!

С того дня прошло две недели.

«Четырнадцать дней и четырнадцать ночей — немалый срок, ой какой немалый, — говорил себе Азат. — Если бы полицаи не следили за каждым моим шагом, то давным-давно тут и духа моего не было бы…»

Его сторожили почище, чём иного пленного. «Дело дрянь, — вздыхает Азат. — Какой я разнесчастный человек! Пожалуй, кроме меня, на всей оккупированной территории никто из наших ребят денщиком не служит. Денщиком у полицаев!»

День-деньской Азат жил тайной мечтою: «Будет заваруха — убегу! Честное пионерское!»

«У солдат одна задача — воевать. А у денщика девяносто девять нескончаемых обязанностей. Может, и больше, — горевал Азат. — Кто их считал!»

Чего-чего не приходилось делать маленькому денщику! Он и уборщик, и сторож, и повар, и рассыльный, и… Ближе к вечеру голова идет кругом, ноги будто налиты свинцом, глаза слепнут. Тут некогда предаваться размышлениям.

Однако не думать он не мог.

«Если расставить полицаев не по ранжиру, не по чинам, — рассуждал Азат, — а по степени жестокости, то Верзила занял бы последнее место после Одноглазого и начальника полиции. Это уж точно».

Азат всего повидал тут досыта. И сделал для себя кое-какие выводы. В двенадцать лет это уже необходимо.

«Почему начальник на всех, кроме фашистских чинов, наезжающих время от времени, смотрит через стакан? — спрашивал он себя. — Ему, наверно, стыдно глядеть землякам в глаза, оттого он делает вид, что важничает».

А вот Верзила, казалось, вовсе ни о чем не задумывался. День прошел — и ладно. Набил желудок — и хорошо. Поспал — чего же еще нужно?

Порою, однако, и на него что-то нападало, вроде угрызения совести, что ли… Как-то раз, захмелев, Верзила

выкинул в форточку немецкую губную гармошку, с которой в другие времена никогда не расставался.

А то был еще такой случай. Ни с того ни с сего Верзила сказал:

— Запутался я…

Азат не понял: в чем запутался? Даже на его ноги взглянул, на них — никаких пут. И руки свободные.

Сегодня на рассвете полицаи куда-то исчезли. Может, опять устроили облаву на партизан?

«Хоть бы их всех, предателей, партизаны там уложили!» — вздыхал Азат.

В мечтах своих он заходил порою далеко. Если бы у него была связь с партизанами, то он сумел бы заблаговременно предупредить их об облаве.

Но у него нет знакомого партизана. Ему в его положении остается одно: ожидать счастливого случая.

А тот счастливый случай, когда еще наступит!

За тонкой перегородкой завозился Верзила. Под ним жалобно заскрипела старая кровать. Минутой позже он стал чиркать спичкой. Полицай не встанет, пока не выкурит самокрутку.

Скрип кровати — первый сигнал для денщика. Ему полагается вскочить с топчана, одеться и затопить печку, пока начальство, громко позевывая, втягивает в себя дым махорки.

— Денщик обязан быть расторопным, — поучает Верзила.

Потом полагается сходить за водой на колодец, поставить в печь чугун с картошкой… Так обычно начинается трудовой день денщика, если не случается какое-нибудь ЧП.

— Эк его мотает! — прошептал Азат, взглянув на молодой тополь, раскачивавшийся на сильном ветру.

Второй день метет метелица. Азат гадает: придут нынче ребята лепить снежную бабу или нет?

Вчера они почти до сумерек играли на улице, напротив полицейского участка. Неужели в другом месте меньше снега или не так весело?

А может, они за кем-нибудь следят? Например, за ним, за Азатом. Однако он сразу же отбросил эту мысль. Зачем им нужен денщик полицаев? Просто тут привычно играть, потому что здесь до войны была их школа.

Как только ветер поутих и повалил крупный снег, мальчишки сбежались сюда шумною гурьбой. Они, как и вчера, смеясь и дурачась, начали лепить снежную бабу. Ребята спешили, точно опасались, что Снег растает, и они не успеют закончить начатое.

Азату очень хотелось быть вместе с ребятами — чего уж таить! Водиться с такой веселой компанией — одно удовольствие, это каждому ясно.

Среди них была одна-единственная девчонка, но какая! Бегала она не хуже ребят, дралась, пожалуй, побойчее, чем мальчишка. Вот это и дало ей великую власть над всей компанией. Вот почему и стала Маринка атаманшей.

Снежная баба росла на глазах. Сперва скатали огромный шар — одному с места ни за что не сдвинуть, сверху поставили другой, поменьше, и, наконец, приладили третий, там, где положено быть голове. Все было хорошо. Только под рукой не оказалось подходящего материала для глаз. Так, во всяком случае, подумал Азат, наблюдая за ребятами. «Я бы вынес им пару угольков, да разве они возьмут…» — горестно вздохнул он.

Маринка не растерялась. Недолго думая она оторвала две пуговицы от пальто. Не может же снежная баба остаться слепой!

«Ишь, какая быстрая! Если все будут пуговицы отрывать, что ж это получится?» — усмехнулся Азат. И не особенно строго осудил Маринку. Она ведь это сделала сгоряча.

Девчонка здорово верховодила, она знала толк в этом деле. Может быть, умение управлять людьми передалось ей по наследству от ее отца — учителя? Это, честно говоря, Азат утверждать не берется.

И оспаривать тоже.

У атаманши было два брата: старший и младший. Они играли вместе со всеми под ее началом.

Младшего — вихрастого, конопатого — она ласково окликала Коленькой, хотя ему было, наверное, столько же лет, сколько и Азату. «И чего она с такой дылдой нянчится?» — не понимал Азат.

Старшего звали Данилой. Как с некоторых пор считает Азат, Данила и есть самый бесстрашный человек во всем селе.

Однажды, разорвав путы, вырвался на волю Тур, племенной бык. В один миг улицы опустели. Ловкий и сильный, Данила, втянув голову в плечи, один на один пошел на быка. «Спятил хлопец, что ли?» — спросил себя Азат, с перекошенным от страха лицом наблюдая за ним. А Данила — хоть бы что! В один миг скрутил быка.

Это событие случилось неделю назад. А вот сейчас бесстрашный герой как ни в чем не бывало играл с малышами, безропотно подчиняясь Маринке-атаманше. Но все же время от времени, как казалось Азату, Данила бросал быстрый взгляд на тех, кто входил и выходил из полицейского участка.

«Чепуха какая-то лезет в голову, — убеждал Азат себя. — Мальчишкам нет никакого дела до полицаев. Они сами по себе, предатели сами по себе».

У всякой нормальной снежной бабы должна быть метла. Это Азат твердо знал. И он не сумел остаться равнодушным зрителем. Не таковский парень! Недолго думая Азат схватил старую метелку и выскочил на улицу. Он ведь давно искал повод, чтобы подружиться с деревенскими ребятами. И предлог, наконец, нашелся.

Когда Азат появился с метелкой в руках, все сделали вид, что его не замечают.

— Ну и рожа! — громко кричал Коленька, подпрыгивая и приседая перед снежной бабой.

Конопатая орава шумела и возилась вокруг. Азат на миг оторопел. Неужели так и не удастся подружиться? Собрав все свое мужество, он сказал:

— Снежной бабе нужна метелка. Возьмите… Маринка глядела мимо него, точно его, Азата, вовсе не было.

— Берите насовсем. Не думайте, что я обратно заберу метелку…

Маринка не пожелала его дослушать, метнулась к бабе и толкнула ее изо всех сил.

— Пошли! — скомандовала Маринка, первой срываясь с места.

Конечно, все сразу убежали за нею. Посередине улицы остался один Азат. Он не знал, куда сунуть старую метелку, не знал, куда деть глаза.

От обиды брызнули слезы. В эту минуту ему отчаянно захотелось догнать Маринку и сказать ей: «Зря ты задаешься… Никакой я не предатель. Такой же мальчишка, как и все твои дружки. Только мне страшно не повезло. Мне некуда деваться, некуда сбежать. Неужели ты этого не понимаешь?»

Часом позже Азат горько жаловался Булке:

— Нас с тобой никто не понимает.

Овчарка, сочувствуя маленькому другу, негромко скулила. Она была очень сообразительная. Ее дрессировал Верзила.

Стоило приказать ей: «Голос!» — как Булка немедленно подавала голос. Лаяла глухо и сердито.

Это тоже входило в курс обучения — воспитывать в ней злобу.

Верзила мечтал иметь точно такую же ученую собаку, как у гестаповских офицеров.

А Булка вовсе не желала походить на гестаповских овчарок. У нее был мирный характер. Добрая, ласковая и ленивая собака.

С дрессировкой у Верзилы ничего не получалось. И тогда этим делом заинтересовался сам господин начальник холминской полиции. Ему тоже хотелось иметь на своем участке хотя бы одну ученую собаку.

— Отчего собака тебя не слушается? — недоумевал он. — Или она непонятливая, или ты не умеешь?

— Почем я знаю? — неохотно отвечал Верзила. — Обучаю, как предусмотрено инструкцией.

— Где-то у тебя промашка! — взъелся господин начальник. — Почему хлопец тебе не помогает? Пусть побегает и поползает.

— А ну надевай мешковину! — заорал Верзила, увидев Азата.

В старой рогоже Азат сделался похожим на огородное чучело. Появился он, как и было приказано, из-за сарая. Но собака сразу признала своего друга. Не хочет бросаться — и баста! И команда строгая на нее не действует. Куда там! Скачет весело вокруг Азата.

Одноглазый, наблюдавший эту сцену, поморщился и сплюнул.

— Отродясь такой канители не видел. Слушай меня внимательно, не то в морду дам! — приказал он Азату. — Ты кувыркайся, размахивай руками, приседай и вскакивай. Понятно? Хрипеть умеешь? Стонать умеешь? Если не умеешь, научу. Понятно? — И саданул ему по спине.

После такого наставления дело пошло на лад. Булку, как убедился Азат, нельзя было дразнить. Этого она терпеть не могла.

И стоило перед ее глазами появиться огородному чучелу, которое размахивало руками, что-то сопело и бубнило, как сразу она теряла контроль над собой. С ожесточением бросалась на Азата, готовая растерзать его.

Хорошо еще, что Верзила был начеку, удерживал собаку и оттаскивал ее назад.

«Дело дрянь! — решил мальчишка. — Если она сорвется, меня никто не спасет».

В тот день, как и надо было ожидать, Азату здорово досталось. Шишкам и царапинам не было счета.

С тех пор одноглазый не пропускал ни одного занятия. Он умел и любил забавляться. Ради потехи готов был просидеть целый день на крыльце. Старший полицай корчился от смеха, хватался за живот, аплодировал, как в театре:

— Распотешил! Повторить!

Азат ненавидел Одноглазого, но скрывал свои чувства, а собака не умела прятать неприязнь. Каждый раз недобрый огонек вспыхивал в глазах овчарки, как только появлялся Одноглазый. Они между собой не ладили. Азат не знал причину этого, но догадывался. По-видимому, Одноглазый когда-то ударил Булку.

— У-у, паршивая! — грозился старший полицай, заметив налитые кровью глаза овчарки. — Доберусь я до тебя…

В сенях, запорошенных снегом, денщик остановился. Сюда доносился сиплый голос начальника: «Слушаюсь! Так точно, слушаюсь!»

«Пьян в доску, вот и бормочет, заговаривается», — решил Азат. Осторожно приоткрыв дверь, он просунул голову в комнату. Главный полицай подобострастно склонился над телефонным аппаратом. Денщик понял: ведутся переговоры с важным чином.

Азат немного подождал, а потом, осмелев, переступил порог. Начальник закончил разговор, положил трубку, выпрямился и увидел денщика.

— Ты как здесь очутился? — заревел он. — Пошел вон! Ничего не оставалось делать, как юркнуть в дверь, однако голос начальника настиг Азата на лестнице:

— Назад, паршивец!

Теперь главный полицай сидел на стуле и, отдуваясь, недобро косился на мальчишку.

— Доставить мошенников! — скомандовал он. «Мошенники» — полицаи. Начальник не жаловал своих помощников.

Полицаи, как обычно, толклись в лавке, которую содержал сын старосты. Азат передал им приказ вернуться в участок, а сам счел более благоразумным держаться подальше от разгневанного начальства. «Лучше не попадаться ему на глаза: попадешь под горячую руку — поминай, как звали».

Шум моторов отвлек Азата от размышлений: он увидел несущихся по улице трех мотоциклистов. В такой ситуации лучше не торчать на виду. Им ничего не стоит открыть автоматный огонь.

Не успел Азат спрятаться за углом дома, как в конце улицы показались желтые танки с белыми крестами. Таких машин ему видеть еще не приходилось.

— Три… пять… семь…

Колонна, не задерживаясь, пронеслась через село. Лишь сейчас, когда машины скрылись, Азат спохватился: он первый раз позволил себе такую длительную отлучку. Пора спешить. Он вышел из укрытия. Однако почти рядом услыхал голос учителя и в испуге попятился назад. Ему не хотелось встречаться с отцом Маринки. Мало ли что он может подумать об Азате. Вдруг решит, что денщик подслушивает?

— В их сводке вранья хоть отбавляй, — говорил учитель. — Между тем эти танки прибыли прямо из Африки. Или предназначены для Африки.

— Да, не могут они покрыть свои большие потери на Восточном фронте.

— По-видимому, что-то случилось на железной дороге, — сказал учитель.

Собеседник почти неслышно засмеялся.

— Узнаю почерк Сидоренко. Его мина сработала. Учитель и незнакомец завернули за угол и наткнулись на Азата.

— Здравствуйте, — прошептал мальчишка. Незнакомец, строго взглянув; на него, спросил:

— Ты чего тут жмешься?

— Этот мальчик служит в полицейском участке, — пояснил учитель, многозначительно взглянув на собеседника.

Азат вспыхнул: неужели учитель тоже считает его предателем? Не сказав им ни слова, бедный мальчишка помчался к участку.

Весь день Азат находился под впечатлением от встречи с учителем. «Этот мальчик служит в полицейском участке…» Тон, каким учитель произнес эти слова, больно ранил Азата. Он рано лег спать. Ему хотелось забыться во сне.

Проснулся он внезапно, словно кто-то толкнул его. За стеной шептались. «Если полицаи начали говорить вполголоса, значит, задумали недоброе, — решил Азат. — Не зря начальник вел таинственный разговор по телефону».

Теперь Азату было не до сна. Он присел на кровати и напряженно прислушался. За стеной молчали. Кто-то осторожно ходил по комнате. Затем тихо скрипнула дверь. Азат взглянул в окно: ему показалось, что прошел Верзила.

«Держись!» — приказал себе Азат. — Не дремать!» Верзила не возвращался.

Ждать пришлось долго. Может, час, может, и больше.

— Пора, что ли? — проговорил за стеной Одноглазый.

— Тише ты! — остановил его начальник.

— Хлопец спит мертвецким сном.

— Не спеши. Ни одна душа не должна знать о том, что сегодня ночью случится. Еще раз предупреждаю.

— Так что же мы сидим сложа руки? — спросил Одноглазый. — Что мешает нам сцапать их?

«Кого они хотят схватить? — ужаснулся Азат. — Неужели учителя и того незнакомца?»

— Ничего не мешает. Но спокойствие, прежде всего, — пробасил начальник полиции. — Ты не учитываешь одного. Они, видимо, хорошо вооружены. Окажут сопротивление. Данилу тоже не следует скидывать со счетов. Нас трое, а их четверо… Поэтому надо действовать осмотрительно. Я так полагаю: нагрянем сразу после полуночи.

«Вот что они затеяли!» — схватился за голову Азат. Только сейчас он представил себе весь ужас своего положения. Если полицаи нагрянут к учителю, он непременно подумает, что их предал Азат. Ведь именно он подслушал разговор возле лавки. Это при нем говорили, что полотно железной дороги взорвано каким-то Сидоренко.

Нет, он не мог позволить, чтобы учитель и его люди попали в руки полицаев. «Как поступить? — спрашивал себя Азат. — Если мне удастся вылезть через окно, сумею ли я незаметно проскользнуть мимо Верзилы! Ведь он, конечно, сторожит дом учителя.

«Долго ли еще?» — терзался Азат от нетерпения. Без часов трудно ориентироваться. Должен же Верзила когда-нибудь вернуться! Не заночует же он на улице?.. Как только полицай появится в участке, Азат двинется в путь.

Решение принято.

Теперь ничто в мире не остановит Азата. Непостижимая сила влекла его в дом учителя. В дом учителя, где не особенно жалуют его, денщика полицаев, и где совсем не ждут!

Прошло еще сколько-то времени, и вот знакомо заскрипела дверь. И тотчас же стеною послышался хриплый, простуженный голос Верзилы:

— Я там мерзну, как последняя собака, а вы здесь пируете? Я вас спрашиваю: кто-то должен был меня сменить или нет?

— Не кричи. Хлопца разбудишь. Садись-ка лучше, согрейся! — примирительно проворчал начальник. — Скоро пойдем.

У мальчишки гулко забилось сердце. Настал решительный момент. Он еще немного подождал: ведь полицаи могли заглянуть в его каморку. Но, кажется, беда миновала.

Слышно было, как полицаи звенели стаканами, как с бульканьем наливали самогон. Полицаи чокнулись, выпили, крякнули, начали громко чавкать.

Азат осторожно толкнул раму. Еще немного поддать — и можно прыгать.

Соскользнув вниз, он беззвучно прикрыл за собою окно. Прислушался. Как будто все в порядке: ни шума, ни шороха. Но стоит полицаям заглянуть в его каморку — и тогда… Как подумал об этом, даже поджилки затряслись.

«А-а, будь что будет!» Мальчик кинулся под тень сарая. Тут можно незаметно проскочить через дыру в изгороди.

Азат крался вдоль заборов. Дом учителя — в переулке, пятый по счёту, если считать от лавки. Возле ворот мальчик замедлил шаг. Мало ли что могло встретиться на опасном пути!

Маленький денщик немного передохнул, перед тем как юркнуть в ворота. На всякий случай ещё раз оглянулся. Ничего подозрительного не приметил.

А вот и хата. Азат легонько толкнул дверь — к счастью, она была не заперта — и осторожно прошёл в сени.

В доме ещё не спали. Азат распахнул дверь в комнату. Он думал, что увидит того самого незнакомца, которого встретил сегодня днём возле лавки. Но его здесь не было.

За столом, справа от учителя, сидела худенькая девушка с черной шалью на плечах, а слева — парнишка в очках. «Вот какие молодые, оказывается, бывают партизаны!» — изумился мальчик.

Ещё один партизан лежал на кровати. Данила стоял возле окна, а Коленьки не было в комнате.

Маринка держала в руках раскрытую книгу. Она читала стихи:

— Не до стихов теперь! — с ходу резко и громко сказал Азат. — В полночь к вам явятся полицаи…

Тут что-то случилось с Маринкой.

повторяла она, как испорченная патефонная пластинка. Наверно, перед её глазами запрыгали строчки. Первым опомнился Данила:

— Ты откуда взялся?

— Как откуда? — оторопел Азат. — Конечно, с улицы.

— А разве ты не встретил возле ворот Николашку?

— Нет.

— Вот я его сейчас проучу! — обозлился Данила на своего беспечного брата.

— Погоди, — остановил его отец.

Азат диву дался: как они могут оставаться спокойными? Разве он сказал недостаточно ясно?

Пот прошиб мальчика. По его губам скользнула растерянная улыбка.

— Подойди ко мне поближе и повтори то, что ты сказал, — обратился учитель к Азату.

Азат сбивчиво передал ему то, что сам слышал от полицаев.

— Он всё это придумал! — воскликнула Маринка. — Мы его, предателя, не принимаем в свою компанию, вот он и пришел сюда подлизываться. Не верьте ни одному его слову.

— Я правду сказал. — И Азат попятился к двери.

— Маринка, дай нам поговорить! — Учитель укоризненно взглянул на дочь. — А ты, сынок, не ошибся? Речь шла именно о моих гостях, а не о других людях?

— Нет, нет! Не ошибся.

Теперь в разговор вмешался очкастый парень.

— Ты уверен, что за тобой не было слежки? — очень серьёзно спросил он.

— Я тихонько выбрался через окно. Они ничего не слышали. И когда шёл сюда, всё время оглядывался, — доложил Азат.

Такая осторожность как будто понравилась всем.

— Ты правильно поступил, — сказал Очкастый и тут же, повернувшись к учителю, добавил: — Если полицаям известна наша явка, то это коренным образом меняет дело. Нам всем немедленно надо уходить.

В комнате наступила тишина. Все ждали, что посоветует учитель.

— Вам надо спешить, вы правы. А я останусь. Полицаи, пожалуй, не осмелятся меня тронуть. Как ни стыдно мне в этом признаться, но должен сказать: один из них — мой ученик. Бывший, конечно. Ещё ветеринарным врачом собирался стать!

После этого признания всем стало очень жалко учителя.

— К счастью, мы тоже ваши ученики, — напомнил ему Очкастый.

— Да, к счастью, — согласился учитель. — Я знаю, что ему не мила должность полицая. Раза два он уже пытался со мной заговорить…

— А чего он раньше думал? — сердито буркнула девушка.

— Надо будет им заняться. Не пропадать же человеку, — решил учитель. — А вы не задерживайтесь, времени в обрез.

— До полуночи успеем улизнуть, — усмехнулся Очкастый. И, обращаясь к Азату, сказал: — Спасибо, хлопец, за то, что предупредил. Ты это здорово устроил.

Партизаны оказались сноровистыми людьми: за две минуты обулись, оделись.

В последний миг девушка, точно вспомнив о чём-то самом важном, нерешительно остановилась.

— А как же быть с нашей типографией? — спросила она. — Теперь нельзя, как мы намеревались раньше, оставить её здесь. И с собой чемодан не возьмёшь.

— Почему? — рассердился Очкастый. — Испугались тяжести? Я понесу.

— Не в этом дело, — отмахнулась она. — Полицаи кинутся по нашему следу, поэтому надо уходить налегке.

— У них овчарка, — сказала Маринка.

— Если ты имеешь в виду Булку, то она не умеет брать след, — поспешил успокоить их Азат. — Это я точно знаю.

Партизаны переглянулись между собой, но промолчали.

— Очень обидно, что вы мне не доверяете… — начал Азат и запнулся. — Я смог бы спрятать чемодан в подвале. Там, кроме овчарки, никто не живёт… — совсем тихо закончил он.

Что тут было! Данила позеленел от злости. А Маринка так и взвилась:

— Вот ещё что надумал!

— Мне больше задерживаться никак нельзя, — сказал Азат. — Если решите оставить чемодан, то дайте пароль. Я же должен знать, кому потом в полной сохранности вернуть ваше хозяйство. До свидания.

— Обожди, сынок, — остановил его учитель и обратился к партизанам: — Одно испытание он уже выдержал. Разве его приход не является риском и подвигом? На этот шаг мог решиться только верный и отважный человек.

— Мой папа — командир батальона! — неожиданно даже для самого себя выпалил Азат.

— По-моему, на сына комбата можно положиться, — убеждённо сказал учитель.

Его слова произвели впечатление даже на Маринку. Она подошла к Азату и хотела пожать ему руку, но в этот миг со двора вернулся самый молодой партизан.

— Пора уходить, мы не можем дальше рисковать. Что решили делать с чемоданом? — спросил он.

— Подвал полицейского участка — самое безопасное место для хранения нашей типографии, — наконец согласился Очкастый. — Никому и в голову не придёт искать её в собственном доме полиции.

— Вот что, — решил учитель, — ты, Данила, понесёшь чемодан: Азат один не справится. Лучше всего, пожалуй, пройти огородами. Улицей опасно.

— Слушаюсь, — пробормотал Данила, не очень довольный таким оборотом дела. Ему, видимо, не хотелось отдавать чемодан полицейскому денщику. Но что поделаешь, когда за тебя решают взрослые.

В сенях Очкастый положил руку на плечо Азата:

— Слушай внимательно и запомни. Тот, кто придёт за чемоданом, спросит: «Сколько лет тебе, комиссар?». Понял?

— Понял.

Во дворе Данила чуть не вздул своего брата Кольку, стоявшего на часах.

— Где ты был? Почему прозевал этого хлопца? Разве так исполняют приказание.

— Я только разок отошел до сарая…

— Эх ты… «до сарая»! — передразнил его старший брат. — Хорошо, что всё благополучно обернулось. Следуй за мной, шляпа!

С каждой минутой Азату становилось всё тревожнее. «А вдруг они уже спохватились?» — думал он.

Данила легко нёс тяжелую ношу, лишь время от времени сменяя руку. Для такого силача даже центнер, наверно, был нипочём.

— Сперва подойди к окну и послушай, всё ли спокойно, — прошептал Данила, остановившись возле изгороди.

Азат осторожно подобрался к дому и замер. Полицаи веселились вовсю. Верзила играл на гармошке, два других пьяно горланили какую-то песню.

— Гуляют себе, — сообщил Азат, возвращаясь к изгороди. И, принимая у Данилы чемодан, сказал: — Ух и тяжелый! Пуда два. Вы, ребята, дальше не ходите, а то ещё Булка почует.

Ребята ушли. Выждав немного, Азат потащил чемодан к дому. Овчарка глухо заворчала лишь тогда, когда Азат открыл дверь в подвал. Однако, узнав его, Булка сразу же успокоилась.

Мальчик осторожно спустился вниз. В темноте он натыкался на какие-то ящики, лопаты, корзинки.

«Чемодан можно поставить в углу и прикрыть всяким хламом. Тут он будет в полной безопасности», — решил Азат.

Прежде чем вернуться в свою каморку, Азат ещё немножко постоял под окном, напряжённо прислушиваясь. Полицаи, конечно, ничего не слышали, иначе они не продолжали бы горланить свои песни.

Он бесшумно открыл окно и пробрался в свою каморку. В полном изнеможении разделся и юркнул в кровать.

«Сейчас и поспать можно», — сказал он и тихонько засмеялся.

Где уж тут заснуть! При каждом шорохе мальчишка вздрагивал. О чём только не думалось в эту ночь… «Удалось ли скрыться подпольщикам? — гадал он. — А что станет с учителем?»

Видимо, Азат всё-таки задремал, потому что, когда он очнулся, за стеной было тихо.

Полицаи ушли и не возвращались. «Почему они задерживаются? Это неспроста. Неужели им удалось напасть на след беглецов?»

Азат то садился, прижав коленки к животу, то откидывался на подушку. Неизвестность мучила его.

Полицаи вернулись под утро. Услышав их возбужденные голоса, Азат понял, что преследователей постигла неудача.

Больше всех шумел Одноглазый. — Учителя надо по меньшей мере трижды расстрелять! — орал он. — За связь с партизанами, за действия, направленные против безопасности Германской империи, за нарушение комендантского часа…

— Чепуха! — вдруг рассвирепел Верзила. — Ты всегда преувеличиваешь. При чем тут учитель, если мы сами прозевали партизан?

— Ты хочешь спасти голову учителя?

— Нет, собственную! — отрубил Верзила. — Если мы, к примеру, доложим, что партизаны появлялись в нашем селе, а мы упустили их, представляешь, что станет с нами?

— Что же ты предлагаешь?

— Я ничего не предлагаю. Знаю только одно: партизаны не появлялись в нашем селе…

Начальник не очень уверенно проговорил:

— Может, и так… не появлялись. Это дело надо как следует обмозговать. Никто их не видел, верно? Но рано или поздно я доберусь до твоего учителя.

— А не кажется ли вам, — вдруг спросил Одноглазый, — что партизан предупредили?

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то. что сделать это мог только один человек!.. В ответ Верзила громко расхохотался.

— Так скоро ты и меня начнёшь подозревать!

— А мы сейчас проверим, — пробормотал старший полицай и внезапно перешёл на шёпот:

Не надо иметь много ума, чтобы сообразить: полицаи заговорили об Азате. Но что они замыслили?

— Ты меня сперва убеди, — узнал Азат голос начальника холминских полицаев, — и тогда я не стану тебе мешать, получишь его со всеми потрохами. А утром вздёрнем шельмеца.

— Ладно. По рукам! — взвизгнул старший полицай. Мальчишка побледнел. Может, настал его последний час… «Дело дрянь!» — сказал он самому себе. Выход один — бежать, пока за ним не пришли. Азат стал лихорадочно одеваться. Оттого что он порядком растерялся — как тут не растеряешься! — долго не мог попасть в рукав пальто.

Ломтик хлеба сунул в карман. Маленький запас никогда не помешает.

Но тут он вспомнил о чемодане. Как быть с ним?

«Придется захватить с собой. Не оставлять же его полицаям!» — решил он.

Азат бесшумно толкнул раму. Окно — единственный путь к спасению. Остаётся только перекинуть ногу и соскользнуть вниз.

И вот, сидя уже на подоконнике, мальчик вдруг спохватился: «Почему они не соблюдают осторожности? Громко говорят о расправе, так чтобы я обязательно их услышал? Не хотят ли они испытать меня этим? Ведь они не могут доказать, что это я предупредил учителя. Погодить надо. Что будет, то будет — остаюсь!»

Раздевшись и снова юркнув в постель, он сказал самому себе: «Чуть не сыграли с тобой, Азат, злую шутку».

В этот момент распахнулась дверь, и луч фонаря ослепил его.

— Ты хлопец, не спал? — подозрительно спросил начальник полиции.

— Разве тут уснёшь… — пожаловался Азат. — А что, пора уж печку топить?

— И ты слышал, о чем мы тут говорили?

— Конечно. Вы же вовсю шумели. А что? — произнёс он невинным голосом.

Кто знает, чего стоило ему это спокойствие.

«Теперь они убедились, что я тут ни при чём. После таких страшных угроз полагалось показать пятки, а я не сбежал. Не сбежал, потому что не виноват».

— У-у, паршивец! — прорычал Одноглазый и убрал фонарь, которым только что освещал каморку.

В тот суматошный день, в конце февраля 1943 года, денщик был занят самым обыкновенным делом — в своей каморке старательно просеивал залежалую муку. Он получил строгий приказ от Верзилы: просеять и просушить муку, чтобы в ней не завелись клещи. Мальчишка трудился со всем усердием, на какое был способен, — не пропадать же муке. Ему оставалось пропустить через сито пуда два, не меньше, как вдруг позвал Верзила. «Чего ещё ему надо?» — недовольно буркнул денщик, отряхивая мучную пыль.

— Ну, явился. Зачем звали? — проговорил Азат не особенно приветливо. С Верзилой можно и не церемониться.

— Глянь-ка в окно, — сказал Верзила, не обратив внимания на тон. — Чего она вдруг вздумала озорничать? С ума спятила девчонка, — нахмурился полицай.

Чего, в самом деле, Маринка — а это была она — озорует? Разве мало других окон? Если уж ей непременно захотелось бросаться снежками, то играла бы возле своего дома.

Как только Маринка заметила Азата, она стала ещё усерднее бомбардировать снежками окна полицейского участка.

Азат с опаской взглянул на Верзилу. Даже такого увальня не следует дразнить.

Азат по-своему, по-мальчишески решил выручить ее.

— Маринка противная девчонка и забияка, — сказал он. — Ей непременно надо кого-нибудь позлить. Больше всех она ненавидит меня. И чего взъелась, не понимаю! Даже разговаривать со мной не хочет.

— Вон оно что! Нос воротит, гордячка? Ну так дай ей взбучку, сейчас самый подходящий момент.

Ничего другого не оставалось делать, как исполнить приказание. «Придётся, — подумал Азат, — стукнуть её раз-другой».

Не будет же он бить девчонку взаправду!

Как только Азат выскочил на крыльцо, Маринка немного отбежала. Стоило Азату погнаться за нею, как девчонка со всех ног пустилась по улице. Тут уж в Азате заиграла-закипела спортивная страсть. Коли дело дошло до этого, он всё-таки догонит её и заодно проучит как следует, чтобы в другой раз так быстро не убегала!

Она ловко свернула за угол. Азат за нею. Но не удержался на повороте и полетел кувырком. Вот неудача! Чуть шею не сломал.

Девчонка должна была бы воспользоваться удобным моментом и удрать домой. А она стоит и ждёт, пока он поднимется.

— Ты чего вздумала дразнить полицая? — хмуро спросил Азат, отряхивая колени. — Другого места не нашла озоровать?

Она не стала оправдываться, спорить, как это полагается девчонкам.

— Подойди, не бойся, не укушу, — вместо ответа сказала она. — Дело есть.

И как только Азат подошел, она сказала строго:

— Хорошенько запомни то, что я тебе скажу. Завтра в Холминки приедут немецкие фотокорреспонденты. Старосте приказано выйти к ним навстречу с хлебом-солью. Этот спектакль, как сказал мой батька, предназначен для берлинских газет. Поэтому мы решили…

— А кто это «мы»? — не удержался Азат. Она не ответила ему: не твоего, мол, ума дело.

— Пока фашисты будут заняты на площади, мы решили водрузить на крыше полицейского участка красный флаг. Понял?

— Ну, понял. А почему ты обо всём этом мне рассказываешь?

Маринка недовольно тряхнула головой:

— Слушай дальше. В этот день тебе нельзя оставаться в доме. Вертись на площади, на виду у полицаев, иначе подумают, что это ты поднял флаг. Ясно?

Девчонка заторопилась домой, но Азат удержал её:

— Для этого ты швырялась снежками к нам в окна?

— А как же ещё я могла вызвать тебя, чтобы предупредить?

От её слов ему стало очень хорошо.

— Ты рисковала, — сказал Азат дрогнувшим голосом. — Хорошо ещё, что в доме был один Верзила. А если бы наскочила на Одноглазого?

Вот тут она не удержалась, сделала смешную гримасу и даже передёрнула плечами:

— Неужели ты думаешь, что у нас не работает своя собственная мальчишеская разведка? Ещё как работает!

На другой день утром, как и предупреждала Маринка, перед полицейским участком остановилась большая легковая машина. Из неё вышли три фашиста. Толстые и важные. Их поджидало всё местное начальство: хромой староста, начальник полиции, Одноглазый, еле стоявший на ногах, и Верзила.

Позади всех пристроился Азат. Его съедало любопытство: чем же закончится сегодняшний день? «Неужели, — думал он, — Маринка и Данила решатся на отчаянный шаг?.. Может, они просто подшутили над ним? Или ещё раз, по заданию учителя, решили испытать его?»

Приезжим фашистам почему-то сразу не понравился пьяный Одноглазый, хотя тот выказывал большое усердие: открывал и закрывал дверцы машины и вытягивался по стойке «смирно».

— Я вижу пират. Убрать скоро! — скомандовал один из фашистов. Он неважно изъяснялся по-русски, но понять его всё-таки было можно. — Пират не может попасть объектив. Голову сниму. Так сказано будет — голову сниму?

— Так точно! — рявкнул начальник полиции.

Ничего другого не оставалось делать, как засадить своего подчинённого в участок. А это как нельзя лучше устраивало Азата.

Далее пошло как по писаному. Приезжие фашисты и местное начальство двинулись на площадь, где уже собралась молчаливая толпа. Всё село от мала до велика было согнано по строжайшему приказу старосты.

Как только фотографы подготовились, вперед выступил хромой староста, держа на вытянутых руках каравай. Староста и его дочь изображали народ, восторженно встречающий своих «освободителей».

Немецкий офицер, который принимал хлеб-соль, почему-то повернулся спиной к объективу фотоаппарата. «Может, — подумал Азат, — они не хотят показать лицо офицера?..»

Азат вертелся на виду у всех, как ему и было приказано. В толпе он отыскал Маринку и тихонечко шепнул:

— Одноглазого засадили в участок…

Она кивнула, дав понять, что дело складывается как нельзя лучше.

Между тем на площади разыгрывался такой спектакль, какого Азат сроду не видывал.

— Голова идёт, — старательно подбирая слова, говорил фашист, — быстро шагает. Мадам идет, Голова смеётся. Мадам смеётся. Все смеёмся.

Раз десять фашисты заставили повторить одну и ту же сценку.

Все с облегчением вздохнули, когда немцы направились к машине. И в этот момент кто-то из фашистов заметил красный флаг, развевающийся над полицейским участком. Что тут началось!

Начальник полиции схватился за голову, а хромой староста принялся часто креститься. Лишь приезжие фашисты не растерялись. Дружно подняв подолы зелёных шинелей, они кинулись к полицейскому участку.

Азат устремился за ними. Сердце его неистово колотилось. «Только бы Данила успел удрать, — отчаянно молил Азат. — Если задержался — он погиб!»

Пока офицеры, разинув рты, уставились на развевающийся красный флаг, Азат обежал вокруг дома. Данилы нигде не было видно. «Вот молодец! Удрал-таки!» — немного успокоился Азат.

Теперь он хотел увидеть Маринку. Куда же она запропастилась? Он нашел её в толпе. Встретившись с нею глазами, мальчик сразу понял — следует молчать. Лицо её побледнело, но глаза были озорными.

В это время дверь участка распахнулась, и на пороге показался Одноглазый. Он, наверно, успел ещё немножко добавить.

Фашисты приказали Одноглазому сорвать красный флаг, хотя и отлично видели, что полицай еле-еле держится на ногах. Одноглазый попытался шагнуть, но тут же свалился с крыльца.

Старший фашист, рассвирепев, пнул его ногой.

Тогда, не мешкая, начальник холминской полиции сам полез на крышу и сорвал флаг. Им оказался пионерский галстук.

— Ты грязный собака! — Толстый фашист схватил Одноглазого за шиворот. — Куда смотрел? Чей галстук?

Одноглазый бессмысленно кивал головой, подмигивал, гримасничал. С пьяного какой спрос?

Брезгливо отшвырнув Одноглазого, фашист резко повернулся к начальнику холминской полиции.

— Найти государственный преступник. Не позднее три дня донести комендатура… — рявкнул он, захлопывая дверцу машины.

В последующие дни полицаи были заняты поисками удальца, который вывесил красный флаг. Больше всех старался Одноглазый.

— Взрослый не полезет на крышу с пионерским галстуком, — рассуждал полицай. — Он взял бы большое полотнище.

По мнению Одноглазого, такую диверсию мог совершить лишь отчаянный храбрец, не понимающий, чем это ему грозит. Придя к такому предварительному заключению, старший полицай составил список десяти самых отъявленных сорванцов. В этом списке, конечно, оказались и дети учителя. Ведь все село знало, какие они отчаянные.

Вооружившись списком, Одноглазый стал обходить одну хату за другой.

— Они у меня признаются, чей это галстук! Я найду зачинщика, от меня не уйдешь, — похвалялся Одноглазый.

Но его затея провалилась. Он не смог найти хозяина галстука. И тогда полицаи решили наказать сразу всех отчаянных удальцов, кто попал в список. Получив согласие оккупационных властей, полицаи в полной тайне готовились отправить ребят в неволю в Германию.

Об этой затее полицаев Азат узнал лишь за несколько минут до облавы. Иначе он успел бы предупредить учителя.

В то утро всех обреченных на рабство подняли с постелей и под конвоем согнали на площадь. Не застали лишь Данилу: он успел скрыться.

Среди тех, кто должен был сегодня навсегда уйти из родного села, была и Маринка. Но даже в такой трудный час она оставалась верной себе — ни одной слезинки не уронила. Не плакал и Коленька, спокойным был и учитель.

Маринка и Коленька прижались к отцу и о чем-то тихо перешептывались. Со стороны посмотреть — самые обычные проводы. Но это лишь со стороны…

Денщику положено крутиться возле полицаев. На него никто не обращал внимания. Пользуясь этой относительной свободой, Азат сбегал в каморку и принес пять кусочков сахара, завернутых в газету, — весь свой неприкосновенный запас на случай побега! Сахар понадобился бы ему самому, но для Маринки ничего не жалко.

Часам к десяти утра невольников отогнали от родных. На площади под охраной полицаев оказалось ровным счетом девять человек.

В небольшом отдалении от ребят, возле лавки, выстроилось все село.

И вдруг из толпы раздался пронзительный крик:

— Супостаты! Ироды! — проклинала полицаев горбатая бабка.

— Тише, мамаша! — пытался унять ее Верзила.

— Цыц, старая! — прикрикнул Одноглазый. Горбатая бабка не унималась. Она повалилась лицом вниз и стала биться, исступленно клеймя полицаев. Отчаявшейся бабке, наверно, было все равно — что жить, что нет, потому что угоняли ее единственную внучку Дусеньку.

— Уймись, старая, слезами горю не поможешь, — сурово сказал учитель. — Будет и на нашей улице праздник.

Старший полицай так и перекосился от злобы, а Верзила сделал вид, что ничего не слышал.

Бабку будто током ударило: она вздрогнула, встряхнулась, вскочила на ноги, словно молодая, в вытерла слезы.

Маринка и в этот трудный час осталась атаманшей. Сорвав с головы пуховый платок, она укутала им Дусеньку.

Учитель не удержал свою дочь ни словом, ни жестом Он лишь кивнул головой, безмолвно одобряя ее благородный порыв, хотя прекрасно понимал, что Маринке самой теперь нелегко будет в пути… Ведь пронизывающий ветер не щадит никого — ни гордого, ни красивого!

Азат набрался мужества и подошел к Маринке.

— На, возьми, — сказал он. — Хватит тебе хоть на первый случай, — добавил он, отдавая пять кусочков сахара, весь свой НЗ.

— Спасибо.

— Если встретишь мою маму — ее арестовали гестаповцы, — расскажи ей обо мне.

— Где же я ее встречу?

Он неопределенно махнул рукой на запад:

— Она, должно быть, тоже где-то там…

— Прощай, — сказала Маринка и даже попыталась ему улыбнуться.

Юному денщику этот день казался очень долгим. Ветер, принесший холод, резко изменил направление. На улице потеплело. Но даже южный ветер не порадовал Азата.

Конвоиры, по всей вероятности, задержались в дороге. Поэтому начальник холминской полиции один коротал вечер. Съежившись на постели в своей каморке, Азат слушал, как полицай горланил песню о ямщике и ворочался с боку на бок. Азату не спалось. Все мысли его были с Маринкой и ее друзьями.

Из полудремотного состояния его вывел сильный удар в бок. Вскрикнув от боли, Азат вскочил на ноги. Перед ним стоял Одноглазый.

— Дрыхнешь, лентяй! — напустился он. — Изба холодная. Чай остыл.

Денщик кинулся исполнять приказание. Пока он таскал дрова и затапливал печь, Верзила, поеживаясь, сидел на своей койке, подняв воротник шинели. Он, очевидно, простудился в дороге. Глухой кашель одолевал его.

Азат суетился возле печки, стараясь как можно быстрее напоить полицаев чаем.

— Подумать только, сто тысяч пленных оставили на Волге! — вдруг воскликнул Одноглазый, ни к кому не обращаясь. — Вот тебе и хваленая армия великого рейха!

Он заметался по комнате, как загнанный зверь. В таком состоянии Азат видел Одноглазого впервые.

Подавая Одноглазому чай, Азат думал: «Неужели это правда? Если уж старший полицай мечется; значит, не без причины».

Маленький денщик невольно заулыбался. Заметив довольное выражение на лице Азата, Одноглазый вне себя от негодования заревел:

— У-у, зараза, чему радуешься! Пошел прочь, болван!

В каморке Азат сам себе хозяин. Тут даже можно посмеяться, только негромко.

Немного придя в себя, он уже раздумывал над тем, как сделать, чтобы все село узнало о большой победе Советской Армии на Волге, чтобы у всех был великий праздник.

Азат с нетерпением стал ожидать подходящего момента, чтобы ускользнуть из-под надзора полицаев и посоветоваться с учителем. Вот кто даст ему наилучший совет!

Но как отлучиться из участка? Одноглазый сделался особенно подозрительным, словно чувствовал нетерпение денщика.

Уже наступил вечер, а маленький денщик все еще не сумел выбраться на улицу. Старший полицай ни на минуту не спускал с него глаз.

«Нет уж, дудки, — сказал себе Азат, приняв какое-то решение. — Я не я, если не перехитрю Одноглазого».

— Больному все хуже и хуже, — громко сказал Азат, стоя над постелью Верзилы. — Ему бы сейчас медку или кипяченного молока с маслом…

Верзила промычал что-то невнятное. Ему, пожалуй, было не до молока. Одноглазый прислушивался к словам денщика.

— Подойди сюда, маленький шаман! — приказал он. — Ты, может, пытаешься заговорить болезнь? Ну, чего стоишь, вылупив глаза? Бегом, говорю, несись за молоком. Одна нога здесь, другая там!

Мальчишке только это и надо было! Он пулей вылетел из дому.

Даже на улице он не сбавил шага: ведь из окна за ним может следить дотошный полицай. Только повернув в переулок, Азат осторожна оглянулся: как будто все в порядке, Одноглазого не видно.

Других людей Азат вовсе не боялся. Он спокойно проводил глазами двух девушек возвращавшихся с речки. Они несли в корзинах выстиранное белье. Не опасен был и подслеповатый старик, сидевший на завалинке.

Поэтому Азат, не мешкая, сразу же направился к дому учителя.

Он потянул к себе уже знакомую дверь. Учитель сидел за столом и читал толстую книгу. Он, конечно, не ожидал Азата и поднял голову, как только мальчишка переступил порог.

— Ах, это ты, — сказал он, откладывая книгу, — опять принес важное известие?

— Да.

— Что-нибудь о Марине?

— Нет.

Азат еще не умел утешать людей. Тем более такого человека, как учитель.

— Я пришел вам сказать: наши взяли сто тысяч пленных где-то на Волге.

— Знаю, — подтвердил учитель. — После этого, идя по пятам противника, наши войска уже освободили Харьков. Мне порою чудится, что я уже слышу далекую канонаду.

Учитель закрыл лицо руками. Азату стало невмоготу. Ему показалось, что Маринкин отец беззвучно плачет.

— Я очень сожалею, что сейчас рядом со мной нет ни Маринки, ни Данилы, — глухо заговорил учитель. — Они сумели бы разнести радостную весть по селу. А тебе спасибо, что не забыл меня.

…Молоко Азат достал у хромого старосты. Масло — у его сына. Теперь можно и возвращаться.

На обратном пути Азат рассуждал: «Что сделала бы на моем месте Маринка? Или, например, Данила? Они бы не растерялись, как я…»

Каждый раз, когда Азат открывал входную дверь полицейского участка, его взгляд невольно останавливался на приказах и распоряжениях оккупационных властей.

Бедная дверь! Чего только она не изрекала, каких только угроз не расточала:

«Ввиду весьма тревожного состояния, созданного безумцами партизанами…», «Хождение без пропуска — недопустимо…», «Освобождение, как правило, исключается…», «Лиц, уличенных в сочувствии партизанам…».

Короче говоря, за все полагалась высшая мера наказания — расстрел. От этого страшного слова пестрело в глазах, от него подступала тошнота к горлу.

Только когда больной требовал его к себе, Азат отвлекался от двери, изрыгавшей угрозы, на какое-то мгновение забывал ненавистное слово «расстрел!».

Больной пылал в жару и бредил.

Когда, бывало, Азат простуживался, мать его всегда лечила, горячим молоком. Полицай стонал, высоко подняв небритый подбородок, и кашлял, содрогаясь всем телом. Денщик с большим трудом поил больного.

Именно в поздний ночной час, когда во всем полицейском участке бодрствовал только один Азат, в его голове созрел план действий. «На этой двери, пожалуй, найдется место и для моей листовки», — решил он.

Мальчишка вздрогнул, представив себе, какое рискованное дело он затевает. Здесь можно ошибиться лишь один раз, так же как только один раз ошибается сапер.

— Надо попытаться! — прошептал Азат. — Хотя попытка и… пытка. (Если уж он забрал что-нибудь в голову, хоть убей — не отступит.) На моем месте Маринка, пожалуй, сделала бы то же самое.

Мальчишка не опасался полицая. Верзила в таком состоянии беспомощен, а другие вряд ли придут среди ночи…

Крадучись, он подошел к шкафу, где хранились свечи. Долго топтался в дверях, пока рискнул перешагнуть порог. Осталось незаметно проскользнуть во двор и бесшумно спуститься в подвал.

Булка, наверно, подумала: несут еду. Она довольно заворчала, увидев своего приятеля. Даже взвизгнула от радости, толкаясь холодным носом в его живот.

— Вот что, дружок, — проговорил Азат нарочито бодрым голосом, — я сейчас займусь одним опасным делом, а ты мне поможешь. Идет? Тебя ведь не нужно учить, как охранять важные объекты? Инструкцию знаешь? Только на этот раз требуется быть вдвойне бдительным. Чуть что — сразу подавай сигнал.

Собака, словно поняв Азата, растянулась у входа, насторожив уши.

Пошарив руками, Азат нащупал ящик, куда можно было поставить зажженную свечу. После этого он разгреб мусор и извлек заветный чемодан.

Чемодан был крепко-накрепко перевязан ремнем из сыромятной кожи. Тугой узел никак не поддавался.

Немало пришлось повозиться, пока дрожащими от волнения руками Азату удалось откинуть крышку.

Перед изумленным взором мальчишки открылся целый клад. Холщовые мешочки были туго набиты шрифтом. На каждом мешочке фиолетовыми чернилами была написана буква или цифра. Некоторые обозначения расплылись, и их было трудно разобрать.

Перебирая и сортируя мешочки, Азат вдруг наткнулся на моток шпагата и сапожную щетку.

— А для чего здесь щетка? — недоумевал он.

Под шрифтом лежала банка с краской и какая-то металлическая штучка. Это была верстатка, назначения которой он не знал. Тут невольно потеряешь голову.

Провозившись больше часа, Азат совсем надумал было отказаться от своей затеи. «Мне ни за что не справиться с этой походной типографией», — говорил он себе. Но стоило ему вспомнить слова учителя, как снова азартно загорались его глаза: он, Азат, не хуже Данилы или Маринки. Он напечатает листовку. Разве не так?

И, складывая по алфавиту мешочки со шрифтом, Азат сказал себе: «Завтра еще раз вернусь сюда. На сегодня, пожалуй, хватит. Зато теперь я знаю, где какая буква лежит».

Из подвала он выбрался крадучись, словно вор. Вокруг стояла глубокая тишина, какая обычно наступает в селе перед рассветом.

Он осторожно обошел дом. Ему надо поторапливаться, если не хочет подвести самого себя. Даже самые отчаянные люди, когда это необходимо, бывают осторожными.

Уже сидя у изголовья больного, Азат, зажмурившись, чтобы лучше думалось, стал сочинять текст листовки. Это дело оказалось тоже нелегким. Почти до утра юный денщик — и он же юный подпольщик — ломал голову, отбрасывая и отказываясь от того, что легко приходило на ум.

Он еле дождался наступления следующей ночи. Нетерпение его росло с каждой минутой. То Азату казалось, что главный полицай в чем-то заподозрил его, то чудилось, что Одноглазый собирается расположиться на ночлег прямо в участке, а это вовсе не устраивало конспиратора.

Наконец Верзила заснул крепким сном, Одноглазый и главный полицай убрались к себе. Лучшей обстановки для подпольщика, собравшегося выпустить листовку, не придумаешь.

Пришло время спуститься в подвал, а текст листовки никак не получался. От злости хоть плачь! А без текста в тайной типографии нечего делать.

Наконец после долгих раздумий он решил составить самый короткий текст: «Наши войска освободили Харьков, очередь за Холминками!» Можно было бы сочинить что-нибудь и получше, но время не терпит. «На первый раз и так сойдет», — решил он.

Во вторую ночь Азат постиг еще одну истину: печатное дело — очень сложное дело. Вот они перед тобой все нужные буквы. А попробуй набери хоть одно-единственное слово! Только наберешь, оно тут же рассыпается.

Если бы знал, что металлические палочки с буквами можно собирать и закреплять на верстатке, дело у него пошло бы быстрее. Но наш самозванный наборщик набирал и складывал слова прямо на крышке чемодана.

Как только набрал первое слово, ему захотелось тут же получить отпечаток. Так не терпелось взглянуть на результаты своего труда!

В эту ночь Азата постигла вторая неудача. Вместо слова «наши» на бумагу легло ненужное слово «ишан».

Где же переродилось слово? В какой момент? «Неужели, — сообразил он, — надо набирать буквы справа налево, а не так, как пишешь, слева направо?»

После такого важного открытия Булка некстати стала проявлять большое нетерпение, она заскулила, словно почуяв чужого. Волей-неволей пришлось прервать работу и поспешно спрятать чемодан.

К счастью, тревога оказалась ложной.

Однако третья ночь едва не оказалась последней для юного конспиратора. Не успел он разложить свое хозяйство, как с улицы послышался шум немецких машин.

Сердце будто оборвалось. Азат не помнил, как сложил и спрятал походную типографию. Вдобавок ко всему, в спешке он чуть не устроил в подвале пожар.

К тому моменту, когда он вылез из подвала, в село полным-полно понаехало фашистов. Они уже рыскали по дворам в поисках продовольствия.

Наступил новый день, а он все еще был далек от цели… «Если сегодня ничего не получится — никогда не получится», — понял Азат.

Одноглазый первым покинул участок. А вот главный полицай, как назло, задерживался То он звонил по телефону, стараясь переправить Верзилу в больницу, то рылся в папках.

«Не нарочно ли он возится?» — вкралось сомнение. От отчаяния Азат готов был руки опустить. Так порою случается, наверно, у всех подпольщиков. Даже у взрослых.

В тот вечер все не ладилось. Азат никак не мог вспомнить, куда в прошлый раз в спешке сунул свечку. После долгих поисков огарок был обнаружен под нарами…

«Когда все валится из рук и в душу закрадывается сомнение, лучше не начинать дела», — думал Азат, не решаясь сразу направиться в подвал. Может, в нем вдруг заговорило предчувствие? Он и сам не знал, верить в предчувствие или нет.

«В первый раз листовку можно написать и от руки, — сказал он сам себе. — А там видно будет».

Он не стал лишний раз рисковать типографией подпольщиков. Все листовки — а их было только три экземпляра — старательно написал от руки печатными буквами, чтобы никто не мог, даже при большом желании, по почерку найти их автора.

… В ту ночь сообщения об освобождении Харькова появились на стене деревенской лавки и на заборе, окружавшем хату сельского старосты, и, само собой разумеется, на дверях полицейского участка.

Весть о листовках моментально распространилась по селу. Поэтому ничего удивительного нет в том, что уже с утра главный полицай бушевал в своем участке. Первым делом он устроил разнос денщику, прикорнувшему в углу: «Спишь, лентяй! А партизаны не дремлют! Где был? Что делал?»

На все вопросы следовал ответ:

— Находился возле больного…

К денщику трудно было придраться: действительно, он оставался сиделкой возле тяжелобольного. Такое дежурство хоть кого одолеет. После изнурительной ночи волей-неволей задремлешь.

В самый разгар, когда начальник бегал по комнате, хватаясь за голову, явился Одноглазый. По какой-то случайности он один ничего еще не знал.

— Чем это пахнет? — набросился на него начальник, вертя перед носом оторопевшего старшего полицая листовку. — Ты представляешь себе, что это такое?

— Листок бумаги!

— «Листок бумаги»! — передразнил его начальник. — Первосортная партизанская листовка, вот что это… Гестапо за такое дело семь шкур снимает.

— Не накликай на себя беду, — сумрачно проговорил Одноглазый. — Может случиться, что сами установим, откуда взялась листовка. Без гестапо.

Одноглазый так и впился в Азата взглядом. В душе денщика росло смятение. Ему показалось, что Одноглазый о чем-то догадывается.

Начальник холминской полиции никак не мог успокоиться. Яростно потрясая кулаками, он грозил неведомым партизанам:

— Я вам это не забуду, дрянь людишки! Не забуду и не спущу!

Сообщили в гестапо о происшествии или нет, Азат не знал, но ровно в полдень подкатила крытая черная машина и остановилась перед полицейским участком.

Гестаповец, косая сажень в плечах, как только вошел в дом, молча уставился на полицаев. Азат спрятался за печкой, поэтому не видел его холодных глаз, но и у него мурашки побежали по спине. Непроизвольно, словно завороженный, он сделал шаг и высунулся из своего укрытия.

— Как ты сюда попал? — сквозь стиснутые зубы процедил гестаповец. — Почему мальчишка находится в участке?

— Это мой денщик, — вытянулся Одноглазый.

— Что?! — обернулся в его сторону офицер. — Разве денщику положено иметь денщика?

Он отлично говорил по-русски.

— Вон отсюда! — заревел гестаповец, наступая на испуганного мальчишку. — Лучше не попадайся мне на глаза.

Азату оставалось лишь одно — дать деру. И этой возможностью он немедленно воспользовался.

Он метнулся в подвал, но тут же птицей выпорхнул обратно. Ни в коем случае нельзя наводить гестаповца на след типографии.

Возле сарая Азат перевел дыхание. «Может, с ходу податься в лес?» — мелькнуло в его голове. Но что он там будет делать без товарищей? Кроме того, он головой отвечает за чемодан подпольщиков. Теперь ни за что нельзя просто так сбежать.

Все время, пока крытая черная машина торчала перед участком, маленький денщик благоразумно сидел в сарае, боясь шелохнуться. Ему, однако, пришлось ждать долго.

Азат не знал, что произошло в его отсутствие, но, когда осмелился подняться на крыльцо после отъезда гестаповца, ему в глаза бросилось новое распоряжение, наклеенное на дверь:

ВСЕМ! ВСЕМ!

ГЕРМАНСКАЯ ВОЕННАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ ОБРАЩАЕТСЯ К НАСЕЛЕНИЮ С ПРОСЬБОЙ ОКАЗАТЬ АКТИВНОЕ СОДЕЙСТВИЕ ОККУПАЦИОННЫМ ВЛАСТЯМ В РОЗЫСКЕ И ПОИМКЕ ЛИЦ, РАСПРОСТРАНЯЮЩИХ ПАНИЧЕСКИЕ СЛУХИ УСТНО И ПИСЬМЕННО.

ЛИЦА, ПОЙМАВШИЕ И ДОСТАВИВШИЕ БОЛЬШЕВИСТСКИХ АГИТАТОРОВ, ПОЛУЧАТ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ: ОДНУ ЛОШАДЬ, ДВЕ КОРОВЫ, ДВА ГЕКТАРА ЗЕМЛИ И ТЫСЯЧУ МАРОК.

ЛИЦА, УКРЫВАВШИЕ БОЛЬШЕВИСТСКИХ АГИТАТОРОВ, ПОДЛЕЖАТ НАКАЗАНИЮ ПО ЗАКОНАМ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ — РАССТРЕЛУ.

Оберштурмфюрер Курт Керрер

После появления листовок полицаи с ног сбились. Они днем и ночью шныряли по селу, хватая всех подряд. Допросы следовали один за другим. В течение недели семь человек по доносу главного полицая попали в гестапо.

Все село жило в страхе. Но и полицаи не чувствовали себя в безопасности. Они установили круглосуточное дежурство, опасаясь партизан.

И вот в такое тревожное для всех время однажды вечером Одноглазый привел в участок неизвестного человека. Одет он был по-городскому: длинное пальто и богатая меховая шапка сразу выделяли его.

Старший полицай, соблюдая осторожность, привел арестованного со связанными назад руками. Одноглазый большой храбростью не отличался.

Ужас охватил Азата. На какое-то мгновение ему показалось, что арестованный — тот самый очкастый партизан, который дал ему пароль. Но очень скоро Азат понял ошибку. Этот горожанин был намного старше того Очкастого.

«Совсем одурел. Скоро тени стану бояться, — осудил он себя. — Может, они еще отпустят этого человека?»

— Чего глаза вылупил? — заревел Одноглазый. — Одна нога здесь, другая — там… Зови начальника!

Теперь маленькому денщику приходилось выполнять и обязанности Верзилы, которого два дня назад увезли в городскую больницу.

В былое время главного полицая вызывал младший полицай. Простой денщик этой чести не удостаивался.

— Я, кажется, сцапал одного из тех, кого партизаны присылают с листовками, — доложил Одноглазый, как только появился начальник.

Арестованный стоял посередине комнаты со связанными назад руками.

— На месте преступления поймал, с листовками? — обрадовался начальник, с любопытством разглядывая арестованного.

Старший полицай замотал головой.

— Листовок, правда, не обнаружил, а вот газеты конфисковал…

Начальник, рассмотрев протянутые ему газеты, вспыхнул:

— Ну и насмешил ты меня! Зачем требовалось конфисковать газеты оккупационных властей? Их можно купить повсюду, от Одессы до Минска.

— Ну и что ж? — не сдавался Одноглазый. — Разве дело в газетах? Для нас важен он сам. Не так ли? Я доподлинно установил его личность. Еще до войны я собственными ушами слышал его выступление в Киеве. Тогда он, надо сказать, пел здорово. Ох и артист был!

— На этот раз он не врет? — спросил начальник, подняв глаза на арестованного.

Горожанин кивнул головой:

— Не врет.

— Что привело вас в Холминки?

— Меняю сахарин на картошку. В городе туго с хлебом… Чего уж тут объяснять, сами знаете. А спекуляция, как мне известно, не считается преступлением против властей.

— Пропуск?

— Есть.

— Давай сюда.

— Не могу… руки связаны.

Начальник сам вытащил бумажник из кармана арестованного.

— Как будто документ исправный, — задумчиво заключил он, складывая бумаги и возвращая бумажник. — Где и кем служишь?

— Перебиваюсь случайным заработком.

Городской житель, да еще артист, редко попадает в руки сельских полицаев. Одноглазый самодовольно улыбался; пока шел допрос.

— Споешь? — начал приставать он к арестованному. — Чего тебе стоит спеть какую-нибудь песенку?

— Нет.

Одноглазому невдомек, что голодный человек не поет. Это понимал Азат. «А у него еще руки связаны!» — подумал маленький денщик.

— Будет тебе важничать! — проговорил старший полицай. — Ведь ты отдаешь себе отчет в том, что с нами не следует портить отношения. Мы — власть!

— Отдаю отчет, — спокойно подтвердил артист. — Вы — власть.

— Вот что, поезжай-ка ты с ним в город, — неожиданно принял решение главный полицай. Ему, видимо, надоело возиться с арестованным и захотелось побыстрее сбыть его с рук.

Артист взглянул на него испытующе и понимающе улыбнулся:

— Честь имею кланяться. Только вот жаль, не успел обменять свой сахарин на картошку. Повез бы ее сейчас бесплатно, за счет холминской полиции. Но не беда. В другой раз приеду к вам с самим оберштурмфюрером. Тогда, надеюсь, вы станете обращаться со мной более вежливо.

Он всем видом показывал, что очень доволен таким оборотом дела.

Одноглазый во что бы то ни стало хотел послушать певца. То, что артист отказывался, почему-то задевало самолюбие полицая. Он настаивал.

— Спой любую! — взмолился он наконец. — Одну-то можешь?

— Просьба — другое дело, — после небольшого размышления согласился арестованный. — На войне как на войне… Только вот мне ни разу еще не приходилось выступать со связанными руками.

— Это дело поправимое, — засуетился полицай. — Может, и чарочку примешь для настроения?

— Пожалуй, и от угощения не откажусь.

После того как ему развязали руки, он долго растирал их, сжимал и разжимал кулаки, точно желая восстановить кровообращение. «Дядька что надо, — залюбовался им Азат. — Не завидую тому, кто испробует на себе его кулачищи».

Гимнастика не понравилась начальнику.

— Не балуй, — нахмурился он, — у нас это не положено.

Арестованный не стал спорить. Он вообще оказался покладистым дядькой. Артист выбрал себе удобное место между окном и столом, запрокинул голову и запел.

Его голос грозной лавиной заполнил комнату и потряс душу мальчишки. Ошеломленный необычным, сильным голосом, Азат застыл с раскрытым ртом. Такое слышать не приходилось.

Песня вещала бурю, сулила надежду и гремела как гром.

— Осуши кружку да собирайся в путь-дорогу, — приказал начальник, как только песня тихо-тихо замерла. — Хорошо поешь, ничего не скажешь, но все же я вынужден тебя переправить до господина оберштурмфюрера. Не хочу иметь никаких неприятностей. С меня хватит.

Артист уселся за стол спиной к окну и в одно мгновение осушил большую кружку самогона. Довольно крякнул и потянулся за закуской…

Вдруг главный полицай ринулся к окну и, открыв раму, кому-то погрозил кулаком:

— Пошли вон! Чего столпились?

— А ну, выкормыш, маскируй окна! — приказал Одноглазый, зажигая керосиновую лампу.

Светомаскировка тоже входит в обязанности денщика. Азат, как обычно, взобрался на табуретку и только-только собрался опустить старую мешковину, заменявшую в этом доме штору, как позади раздался грохот. От испуга Азат чуть не свалился на пол.

Смотрит и глазам своим не верит: силач артист отшвырнул Одноглазого и смахнул со стола лампу. В следующее мгновение с грохотом опрокинулся стол. Азат увидел, как в темном проеме распахнутой двери мелькнула фигура артиста. Полицаи опомнились от неожиданности. Раздался выстрел. Один, другой, третий…

«Артист убежал!» — ахнул мальчишка.

Кто-то пулей кинулся к двери.

«Вот сиганул, — восхитился Азат, радуясь за артиста. И тут же подумал с отчаянием: — Неужели убили? Стреляли ведь три раза подряд…»

Азату стало страшно: а если это стрелял Одноглазый? Тот редко ошибается, и в погоню, наверно, он помчался.

— Света! — прохрипел в темноте главный полицай. — Эй, кто тут есть? Поспеши с лампой!

Азат не успел выполнить приказ, как со двора донесся душераздирающий крик.

Начальник, а вслед за ним и Азат, каждый, беспокоясь о своем, толкая друг друга, сбежали с крыльца. Их глазам представилась страшная картина: на земле, сцепившись живым клубком, катались Одноглазый и овчарка.

Улучив удобный момент, начальник выстрелил в собаку. Булка дернулась и уткнулась носом в землю.

Одноглазый с трудом поднялся и осмотрел свое обмундирование. Особенно пострадали его галифе, которыми он очень гордился.

— Я хотел пустить ее по следу артиста, — заикаясь, выговорил Одноглазый, когда к нему вернулся дар речи. — В такую ночь без собаки нечего делать, сам понимаешь.

— Экая незадача! Такую собаку пришлось расстрелять по законам военного времени, — посетовал начальник холминской полиции. — И артиста упустили. Глупо получилось! А видать, крупная птица была, опытный партизан.

— Одно слово — артист! — не то гордясь, не то огорчаясь, заключил Одноглазый.

Когда полицаи ушли, Азат подкрался к мертвой овчарке, опустился на колени.

— Бедная Булка, твоя гибель зачтется, — всхлипывал денщик. — Обязательно зачтется!

На улице его поджидал Коленька. Азат обрадовался: «Может, от Маринки получили весточку?»

Но достаточно было взглянуть на Коленьку, чтобы понять: нет, не принес он радостных известий. Коленька стоял хмурый и чем-то недовольный.

— Отец тобою недоволен! — выпалил Коленька.

— Чем, например? — изумился Азат.

— Твоей листовкой.

— Откуда он узнал, что я выпустил листовку? — спросил он, оторопев.

— По почерку. Отец все почерки знает.

— А почему недоволен?

— Отец говорит, что ты превысил власть.

— Ты тоже так думаешь?

— Я тоже.

Мальчишки помолчали.

— Вчера у нас было ЧП, — начал Азат.

— Ну?

— Одноглазый арестовал какого-то артиста, но тот недолго думая смылся. Ему не понравилось ходить под конвоем.

— Знаю, что сбежал.

— «Знаю» да «знаю»! — рассердился Азат. — Откуда у тебя такие точные сведения?

— Оттуда, — неопределенно пожал плечами Коленька. — А теперь слушай. Тот Артист приходил за типографией. Ему Одноглазый помешал.

— Вон как! За моим чемоданом?

— Слушай дальше. Отец приказал тебе нынче вечером переправить чемодан по назначению. В сумерках за ним явится Артист.

— Разве он решится появиться в селе?

— Решится. Он не таковский, чтобы бояться.

— Нам может помешать Одноглазый. Он теперь по ночам почти не отлучается из участка.

— Насчет того, чтобы быть осторожным, ты прав. Отец тоже об этом говорил. Нам надо сговориться. Если чемодан невозможно будет вынести, то ты под любым предлогом должен выйти ко мне навстречу и предупредить. Можешь подать какой-нибудь знак: например, поднять руку или чихнуть три раза. Чихнешь — значит, нельзя. Я услышу.

— Я лучше чихну три раза. Это никому не запрещается. Тревога не покидала Азата до самого вечера.

«При нем надо держаться как ни в чем не бывало, — думал Азат, косясь на полицая, который в этот сумеречный час сидел за столом, устремив неподвижный взгляд в одну точку. (Одноглазый уставился на стену, где темнел след пули, которая предназначалась для Артиста…) — Самое главное, не выдать себя каким-нибудь неосторожным словом или поступком».

Полицай, казалось, впал в какое-то оцепенение. Однако он притворялся, что не видит и не слышит ничего вокруг. На самом деле Одноглазый внимательно следил за денщиком.

Он мысленно восстановил цепь событий. Ему с самого начала не понравился смышленый хлопец с нездешними глазами, который оказался не по летам ловким и хитрым. Да, денщик как будто исполнителен. Да, он, неразговорчив и сдержан. Но что скрывается за этим непроницаемым лицом? Заглянуть бы ему в душу: что хранит он у себя на сердце?

Полицай ничего не забыл. Например, очень загадочной ему казалась история с неудачной облавой на партизан.

Одноглазый до сих пор не уверен в том, что тут обошлось без участия денщика. А разве не подозрительна его роль и в таинственном появлении листовок? В ту злополучную ночь, конечно, нельзя было надеяться на младшего полицая — он тяжело болел, лежал без памяти. Но хлопец-то почти не спал, сам признался, что глаз не сомкнул всю ночь… Он же должен был услышать злоумышленника?

Вот о чем думал Одноглазый, когда неожиданно увидел за окном младшего сына учителя. Мальчик бестолково кружил возле изгороди, не осмеливаясь войти во двор.

«Заметил его денщик или нет? — Полицай стал внимательно наблюдать за обоими мальчиками. — Да, конечно, денщик заволновался. По-видимому, сын учителя явился сюда неспроста. Конечно же, денщик потерял покой, как только увидел сына учителя! Какая тут связь? Что между ними?»

— Я выйду на минутку, — вдруг сказал Азат и поспешил к выходу.

— Зачем?

Одноглазый нарочно задержал его.

— Я забыл заправить лампу.

— Ах вон оно что… Но это, пожалуй, не к спеху.

Маленький денщик неохотно подчинился, он вернулся в свой угол и сел так, чтобы все время быть лицом к окну.

«Что за диво? — размышлял полицай. — У него дрожат руки. Все это становится очень интересным».

А мальчишка, что был на улице, кажется потерял всякое терпение и осторожность. Он подошел к изгороди и ловко перелез во двор, туда, где были свалены школьные парты. «Теперь взглянем на второго… — подумал Одноглазый. — Любопытно, как отреагирует на это мой денщик? Ишь побледнел. Вся кровь отхлынула от лица. Отчего бы это?»

— Мне надо сходить… — заявил Азат, решительно направляясь к двери. — Я должен…

— Посиди со мной, — почти ласково остановил его? полицай. — Куда тебе спешить?

Сын учителя, не заметив ничего подозрительного, осмелился шагнуть в сторону подвала. Тут уж по-настоящему заволновался маленький денщик…

— Мне больше невтерпеж… — взмолился он. — Отпустите!

— Ну, это другое дело. Иди…

Однако полицай хотел выиграть время, поэтому он опять остановил Азата и, чуть усмехаясь, напомнил:

— Заодно захвати и лампу. Ты же хотел заправить её.

«Чего он прицепился, этот Одноглазый, — подумал Азат. — А самое главное — заметил он Коленьку или нет?»

Азат не сомневался, что теперь полицай будет неотступно следить за каждым его шагом… Поэтому он сначала сходил по своим делам и после этого не спеша, повернул обратно к дому, Он сдерживал себя, чтобы не ворваться вихрем в подвал.

Так и есть! Дверь распахнута настежь. Надо скорее предупредить глупого мальчишку, иначе беда!

Навстречу Азату уже поднимался Коленька, из последних сил волоча тяжёлый чемодан. Только этого не хватало! Как он посмел?

— Где же Артист?

— Он еще не пришел.

— Разве отец тебе поручил, забрать чемодан?

— Нет, но… я решил помочь Артисту. Зачем же ему ещё раз рисковать собою?

— Что ты наделал! — прошептал Азат, понимая, к чему может привести необдуманный поступок Коленьки. — Ты совсем голову потерял… — Азат был вне себя от негодования. — В любую секунду сюда может явиться Одноглазый! Оставь чемодан и беги, пока не поздно.

Коленька заупрямился. Он не за тем пришёл, чтобы бросить чемодан в логове полицейских. Его за изгородью ждут, не дождутся.

— Пусти! — потребовал он. — Я и один справлюсь. Азат начал молча сталкивать его в подвал вместе с чемоданом, другого выхода у него не было. А тот сопротивлялся, как мог. Так молча, они толкали и тискали друг друга. Маленький денщик готов был завыть от досады, да что толку…

— Эй, кто там? Ни с места! Буду стрелять! Одноглазый, стоя на верхней ступеньке, освещал их фонариком.

Ужас потряс душу маленького денщика. Уже слишком поздно отпираться и отнекиваться, да и ни к чему. Полицейский застал их с поличным. Теперь им нет никакого спасения.

— Тащите сюда свой багаж!

Ничего другого не оставалось делать, как подчиниться приказу.

Азат оттолкнул Коленьку и стал первым подниматься по ступенькам, а вслед за ним и его помощник.

— Золото, что ли, тут? — спросил Одноглазый, пробуя по весу оценить груз.

Воспользовавшись тем, что руки полицая были заняты, Коленька рванулся в сторону, стараясь улизнуть из подвала.

Ему, пожалуй, это удалось бы, если бы Одноглазый оказался менее опытным стражем. Он ловко сцапал мальчишку.

Дальше все произошло с молниеносной быстротой: Коленька вывернулся, укусил руку полицая и кинулся бежать.

Одноглазый выхватил пистолет. Как только мушка поймает беглеца — раздастся выстрел.

Но Азат опередил Одноглазого. Под рукой, к счастью, оказалась лопата, и он со всей силой опустил её на голову полицая.

Одноглазый рухнул.

И в следующий миг маленький денщик увидел над собой искажённое ужасом лицо начальника холминской полиции.

— Ну, гадёныш, ты у меня попляшешь на горячей сковородке! — прошипел он и ударил Азата кулаком по скуле.

Мальчик, несколько раз перевернувшись, упал и покатился вниз по лестнице.

Ночь Азат провёл в подвале. В том самом, где уже однажды побывал, когда впервые появился в Холминках.

Тогда он ещё мог надеяться, что выживет, а сейчас судьба его решена. Окончательно и бесповоротно. Полицаи не выпустят его живым.

Ему стало очень жаль себя. До слёз жаль. Он знал, что никто в мире его не спасёт и не пожалеет. Кому он нужен?

«Если бы маме каким-то чудом удалось сбежать из гестапо в партизанский отряд, тогда ещё можно было бы надеяться, — сказал он себе. — Партизаны могли бы напасть на полицейский участок и вызволить меня. И ещё отец мог бы спасти. Но он далеко». Услышав шум мотора, Азат заметался по подвалу. К полицейскому участку подкатила машина.

— Хоть бы скорее настало утро! — шептал он белыми губами. — Пусть расстреливают при дневном свете. Ночью погибать не хочу!..

Он подумал о Коленьке и о его отце: «Седому учителю тоже не на что больше надеяться. Им придётся уйти в лес».

Азат услышал шаги. Это идут за ним! Наверно, Одноглазый, если, конечно, он уже опомнился, или даже сам начальник. Да и не всё ли равно — разве важно, кто поведёт тебя к месту казни?

— А ну, ко мне! Шлёпай, гадёныш!

Это был голос начальника холминской полиции.

Маленькому денщику некуда было спешить. Он нехотя поднялся, останавливаясь на каждой ступеньке, будто прощался с ними.

— Поторапливайся, партизанский выкормыш! Главному полицаю не терпелось. Он закатил мальчишке оплеуху и в сердцах пнул ногой.

— Я бы с удовольствием сам всадил в тебя пулю, но пока нельзя. Потерпи, змеёныш, твой час уже настал… Само гестапо заинтересовалось тобой, — прохрипел он и осекся.

Они вошли в дом. Посередине комнаты стоял гестаповец в расстёгнутой чёрной шинели и высокой фуражке, с железным крестом, прицепленным к мундиру чуть ниже левого кармана, почти на животе. Бледные полицаи вытянулись по стойке «смирно» и пожирали начальство глазами.

Но тот гестаповец не был оберштурмфюрером Керрером — того отлично запомнил мальчик. Это был другой.

«Неужели у всех фашистов одинаковые глаза?» — подумал Азат, встретившись взглядом с бесцветными глазами офицера.

Справа от мальчика вытянулся в струнку переводчик. Он еле поспевал переводить то, что выкрикивал немец.

— Этот малец околпачивал вас? Вот этот самый? — Офицер сделал удивлённое лицо. — Стыд и позор германской армии! Стыд и позор оккупационным властям! И гестапо! Будьте уверены, о вас, грязные свиньи, будет доложено гауляйтеру всей Украины! Вам придётся отвечать самому полицей-фюреру…

Он швырял угрозами, как булыжниками. Полицаи посерели от страха.

Маленький денщик не слушал гестаповца, он даже не смотрел на искажённое злобой лицо офицера. Азат не сводил глаз с правого сапога гестаповца.

Носок сапога был измазан. Наверно, фриц неосторожно чистил зубы, вот и капнуло со щётки.

Пятно как пятно. Но оно так не шло к аккуратной чёрной шинели и к чёрному мундиру.

Офицер перехватил взгляд мальчика и внезапно замолчал.

Теперь все — сам офицер, его вышколенный переводчик, начальник холминской полиции и Одноглазый — смотрели на белое пятнышко.

И вдруг Одноглазый опустился на колени.

В участке не было сапожной щётки. Свои сапоги полицаи мазали дёгтем. Сельские стражники не заслуживают большего! Вот почему Одноглазый вытащил из кармана носовой платок и нежно, почти лаская, раз-другой провёл им по сапогу.

Белого пятна не стало. И все как будто с облегчением вздохнули.

Офицер указал взглядом на мальчика. Этого было достаточно для переводчика.

— Ступай! — приказал он Азату. — Забирай и чемодан.

Начальник холминской полиции угодливо бросился помогать, но офицер удержал его.

Переводчик и денщик двинулись к выходу. У мальчика ёкнуло сердце. Он невольно оглянулся назад, на полицейский участок. Пришло время прощаться.

— Садись в машину! — приказал переводчик, ставя на заднее сиденье чемодан. И добавил, обращаясь к шофёру: — Заводи, сейчас поедем.

Неожиданно в полицейском участке раздался выстрел и почти одновременно второй. Азат испуганно взглянул на свою стражу, но переводчик и шофёр сохраняли невозмутимое спокойствие.

Они чего-то ждали.

И вот на крыльце появился гестаповец. Он был один. Почему-то полицаи не сопровождали его.

«Они не должны были пожелать офицеру счастливого пути, — подумал мальчик, но тут же вспомнил о двух выстрелах: — Неужели гестаповец пристрелил их?» Ему стало жутко.

Как только офицер уселся впереди, шофёр дал полный газ. Чёрная машина промчалась по безлюдной улице. Ехали не к городу, а совсем в противоположную сторону. Это еще больше напугало Азата.

Медленно занималось утро.

«От этого гестаповца пощады не жди, — думал Азат, со страхом глядя на аккуратно выбритый затылок офицера. — Его пуля не ошибется».

Шофёр, по-видимому, попался опытный, он хорошо знал каждый поворот, каждую выбоину и умудрялся держать большую скорость, несмотря на то что дорога была во многих местах основательно разрушена.

Километров через двадцать — двадцать пять машина вдруг остановилась. Тут начинался лес. «Вот и пришёл мой конец», — подумал мальчик, глядя на две сосны, которые росли рядом.

— Выходи, приехали, — заторопил шофёр.

Все вышли из машины, даже чемодан с собой вынесли.

— Сколько лет тебе, комиссар? — вдруг спросил офицер.

Он говорил на чистейшем русском языке, без переводчика. И даже чуть улыбнулся.

У мальчика отнялся язык. «Пароль! Он знает пароль! Значит, гестапо всё-таки напало на след тех партизан и они не выдержали пыток?»

Азат опустил голову. Он решил молчать, что бы с ним ни случилось.

Неожиданно офицер обнял его и ласково сказал:

— Каких мальчиков мы вырастили! С ними нигде не пропадешь. Ведите его в отряд, он мне больше не нужен, — объявил офицер переводчику. И совсем просто и буднично добавил: — И пожелайте мне счастья.

Мальчик растерянно смотрел то на одного, то на другого. Он всё ещё ничего не понимал. Эти фрицы говорили по-русски. Переводчик, несмотря на то что был в немецкой форме, отдал честь по-советски.

Машина тронулась, набирая скорость. Вот. она дошла до моста, проскочила его и стала удаляться, постепенно превращаясь в маленькую точку.

Мальчик провожал её взглядом. Он понял, что чёрный лимузин увозил храброго партизана, может быть, самого отважного человека в этих краях.

И у него невольно правая рука поднялась к виску, точно так же по-советски, по-армейски, как это минутой раньше сделал человек, стоящий сейчас с ним рядом.

— Нам надо спешить, — напомнил спутник.

А мальчик всё ещё не мог оторвать от дороги глаз, затуманенных от слёз и светлых от надежды.

Это ведь хорошо, когда надеждой светятся глаза!

Верить или не верить в своё спасение? Мальчишке всё время кажется, что это не он, Азат, а кто-то другой шлёпает по лесу. Так и хочется оглянуться: не идёт ли за ним тот самый человек в форме оберлейтенанта, который так круто расправился с полицаями?

Судьба переменчива. Какой-нибудь час назад мальчишечья жизнь висела на волоске. Кто же думал, что на чёрном лимузине в самый последний миг появится спаситель в форме немецкого обер-лейтенанта? Всё, что угодно, могло прийти в голову, только не это. И после всего, что приключилось с ним, не верилось в покой, который окружал его в этом лесу.

Азат то и дело насторожённо оглядывался: не притаился ли кто вон за тем деревом или вон за тем? Беспокойство не оставляло его ни на минуту. Его угнетали

корявые стволы голых деревьев. Его не успокаивала чистая голубизна небосвода.

Но спина взрослого человека, вышагивающего впереди, казалась неподвластной никакому страху.

Азат вздохнул. До чего же нелегко на войне, особенно если человеку немного лет!

Тропинка петляла, углубляясь в чащу. Он старался идти строго по следу. Оступишься — и провалишься в неверный весенний снег по колено, а то и по пояс.

Неожиданно откуда-то со стороны, может быть, от вековой сосны, вершиной уходящей в весеннее небо, донёсся свист. Азат поднял голову: откуда взяться певунье-птичке в такую рань? Он перевел взгляд на своего спутника. Тот даже не остановился, будто не слышал.

Человек шел размеренным шагом, твёрдо ставя ноги. Он лишь ссутулился под тяжестью чемодана, набитого, как известно, не больно-то легкими предметами. В нём уместилась вся походная типография, это понимать надо.

Время между тем шло своим чередом. Они, пожалуй протопали по лесу около двух часов, если не больше. Тут, в чаще, тропинка вдруг перестала петлять из стороны в сторону. Мальчишка заметил, что ею здесь пользуются чаще, чем там, возле большака. Шагать стало легче.

Снова послышался свист. Но, как и в тот раз, ему не удалось разглядеть птицу-невидимку.

Увидеть не видел, но узнал её. Азат не большой знаток пернатых, но зорянку отличает от всех других птиц.

Зорянка первой во всем лесу встречает солнце, так уж заведено с давних пор и на веки вечные. Азат познакомился с ней, с веселой певуньей, еще до войны, в лагере, где стоял батальон отца. Зорянка будила солдат, лишь потом, уже, спохватившись, начинал трубить трубач.

«Откуда же ей тут взяться? — озадаченно подумал мальчишка. — ей не полагается петь в такую раннюю пору, когда снега полным-полно…» Тут что-то неладно. Азату стало страшно. В лесной чащобе противно хрустел снег под двумя парами ног — взрослых и мальчишеских.

Спутник не из пугливых — здорово повезло Азату! Мальчишка проникся к нему еще с большим уважением. Кроме того, он силач, каких мало. «Другой бы давно сдал, даже натренированный… — подумал Азат. — И откуда такая сила в худом теле?»

Глазам путников открылась лесная поляна. Часть пути им надо было пройти по открытому месту. Взрослый не сунулся с ходу на открытую со всех сторон прогалину, хотя тропинка бежала дальше, как бы указывая им путь. Он поставил чемодан и снял с головы немецкую пилотку. Ту самую — мышиного цвета и с орлом. Он ждал чего-то. Он вроде бы прислушивался к чему-то.

Ждать пришлось довольно долго. Внезапно резко прохрипел ворон. Сначала два раза, потом ещё. Всего четыре раза.

Теперь Азат и не пытался разглядеть ворона. Он знал, что это бесполезное занятие. Вороний крик — тайная сигнализация. Тут уж нет сомнений.

— Кончилось наше человеческое существование. Ахтунг! — усмехнулся переводчик. — Дальше поползём. Вон до этой опушки не высовываться и не отставать. И не задавать никаких вопросов.

Взрослый пополз, подталкивая перед собою тяжелую ношу. Азат последовал его примеру.

Поляна была неширокая, от силы метров двести или триста. Однако пришлось порядком попыхтеть, пока одолели половину пути. Ползти по снегу — нешуточное дело. Им уже оставалось меньше половины пути, когда гулко прогремел выстрел. Азат, не раздумывая, сунул голову я снег и почти не дышал.

«С пулей не шути» — такова первая истина, которую постигаешь на войне.

Они пролежали минут десять. Второго выстрела не последовало.

— Выходит, на мушке другая цель, — проговорил переводчик, успокаивая себя и мальчишку. — Поехали прежним транспортом…

Лишь укрывшись за первым деревом, они отдышались. Переводчик показал рукой налево, на опушку леса.

— Что там, по-твоему?

— Полевая вышка, колхозная.

— Бывшая колхозная, — поправил переводчик. — А теперь фашистский НП. Ни днём ни ночью нет от них покоя.

И мальчишка понял: никаких птиц не было. Время от времени сигналили секретные дозоры, прокладывая им путь через лес. Зорянка сказала, что дорога открыта, а ворон призвал быть начеку.

А чужой человек тут ничего не поймёт. Со стороны кажется, что лес живёт своей обычной жизнью. Чирикают себе разные птицы, перекликаются время от времени по своей надобности.

«Непосвящённого здесь ждёт западня. Лес только с виду такой безлюдный».

От этой мысли мальчишка вовсе успокоился, но лишь на миг. Над головой зычно застрекотала сорока. Отчаянный стрекот был таким внезапным, что Азат едва не растянулся на снегу. Хорошо ещё, хватило ума взглянуть на спутника, спокойно продолжавшего путь. «Поделом тебе!» — выругал он себя. Чуть не попал в дурацкое положение. Потому что сорока-белобока на этот раз оказалась всамделишная. Вот и разберись, где у них настоящая сигнализация, а где ложная!

В лесу переводчик заспешил. Он, наверно, пытался наверстать время, потерянное на прогалине.

Рывок потребовал от Азата немалых усилий. Попробуй не отстать от такого лесного ходока, как его спутник!

А тут ещё отчаянно хотелось есть. Он же со вчерашнего дня ничего во рту не держал. До этого ли было! Как ни крепился Азат, все же не выдержал, взмолился:

— Я больше не могу…

Переводчик, по-видимому, тоже не имел ничего против того, чтобы устроить малый привал. Он поставил чемодан, опустился рядом на снег и неторопливо стал вытирать пот, проступивший на лбу.

Мальчишке захотелось как-то отблагодарить внимательного к нему спутника.

— После привала я сам понесу чемодан, — решительно проговорил он.

— Разве ты забыл, какой он тяжелый?

— Может, вдвоем? Переводчик замотал головой:

Лишь теперь, на привале, Азат как следует разглядел своего спутника. «Одна худоба!» — бывало, говорила мать о таких людях. Нос крючком и жёлтые зубы. Может, оттого, что курил махорку, или потому, что давно не чистил?

Глаза чёрные, а брови белёсые.

На нём та же немецкая форма. Но уж нет той идеальной выправки и чётких движений, что были в полицейском участке.

«Он тогда исполнял роль переводчика. Ему бы артистом стать», — подумал мальчик.

Птичий цокот ещё раз заставил его вздрогнуть. Сорока сидела на верхнем сучке и раскачивалась. «Она, наверно, очень удивлена, что чемодан несёт немецкий офицер, а самый обычный мальчишка вышагивает позади как барин», — размышлял Азат.

Азат не представлял себе, как живут люди в лесу, да ещё в зимнюю пору.

Партизанская стоянка должна быть особенной, ни на что не похожей, так ему, во всяком случае, казалось. Ему даже подумалось, что стоянка должна выглядеть как крепость. Пусть её не окружают высокие каменные стены, как у старинных замков, но пушка-то должна быть. Хотя бы одна. И наведённые в сторону противника пулемёты обязаны находиться на огневых позициях.

И когда они нежданно-негаданно вплотную подошли к лагерю, Азат не поверил своим глазам. Просто между тёмными стволами струились белые столбы дыма. Если бы не они, то за пятьдесят метров — куда там, даже за тридцать — не увидишь никаких примет партизанской стоянки, вся она была упрятана под землю.

Лишь тут, у конечной цели, переводчик позволил себе пожаловаться:

— И надо же было набить столько шрифта в один чемодан!

«Неужели посёлок никто не охраняет? — удивился мальчик. — Должны же быть часовые. Может, они спрятались и откуда-нибудь за нами наблюдают?»

Но ему не удалось обнаружить тайной охраны. Его внимание привлёк человек, который появился неожиданно, точно из-под земли. Азат замер, увидев того самого певца, который однажды зимой так нелепо попался в руки Одноглазому. Теперь Азат без смеха не может вспомнить, как Артист одурачил холминских полицаев.

Мальчик несказанно обрадовался неожиданной встрече.