Пространства и смыслы

Глава 3. Визуальные информационные модели Восточной Европы в арабских географических трудах (до Ал-Идриси) (Т. М. Калинина)

Одним из древнейших временных порталов является географическая карта, своего рода визуальная «машина времени»[129]. Образ населённого мира для человека Средневековья основывался на первичных пространственных представлениях, которые зависели от способов ориентации, информации об ареале известных или воображаемых территориях и народах, их культурных традициях[130].

В древности населению Аравийского полуострова была знакома собственная, сравнительно небольшая территория, занимаемая арабскими племенами, передвигавшимися в разных направлениях, а также области непосредственных соседей и народов, известных по торговым связям. С развитием государственности, с возникновением ислама Арабский халифат значительно расширил свои границы и подчинил многие народы, имевшие древний высокий уровень цивилизации. В VII–VIII вв. арабы завоевали обширные территории Азии, Европы, Африки. Арабский флот, построенный при халифе Му’авии I (правил 661–680), бороздил воды Красного и Средиземного морей, Гибралтара, Атлантики, Персидского залива и Индийского океана. В начале VIII в. арабами были завоёваны южные области Пиренейского полуострова, Закавказье, часть Средней Азии; войны же с Византией стали неотъемлемой частью политики Арабского халифата на протяжении нескольких столетий. В течение VIII в. арабские правители были заняты усмирением населения захваченных территорий и борьбой за власть, что в итоге привело к падению правящей династии Омейядов и воцарению Аббасидских халифов. Именно при Аббасидах возникла арабская астрономия, география, история как летопись побед и поражений.

Расширение взглядов на населённую часть Земли ознаменовалось необходимостью собрать информацию о соседних и дальних областях для потребностей фискального аппарата, почтовых и торговых служащих, военных и прочих государственных чиновников. Кроме непосредственных и более или менее достоверных сведений от купцов, моряков, путешественников, дипломатических работников, учёные Халифата опирались на знания античных географов, на традиции сирийской, иранской, индийской космографии. Эти науки дали фундаментальные сведения о Земле, её месте во Вселенной, разделении, рельефе. Модели географических образов ойкумены в одних случаях соответствовали реальности, в других «подгонялись» под традиционные, накопленные ранее или взятые из других культур познания, которые зачастую переплетались друг с другом, давая сложный комплекс образов пространства[131].

Вероятно, наиболее древней визуальной картиной Земли можно считать сохранившееся изображение её в виде птицы, части которой соответствовали разным странам.

Ибн ал-Факих (903) так описывал мир:

В приведённой версии описания карты Ибн ал-Факихом левое крыло «птицы» занимают хазары, за которыми идут легендарные народы. Имя Машак восходит к библейскому Мешеху (Мешеку): как варварский народ, упомянутый в Библии вместе с Рошем и Фувалом (Тубалом), которые вторгнутся в Ханаан под предводительством Гога (Псл. 119:5^{1}; Иез. 32:26^{2}, 38:2^{3}, 39:1^{4}). Второе имя — Маншак — скорее всего, придумано по созвучию, для «пары» к первому. Что же касается народов Йаджудж и Маджудж, то эти имена тоже связаны с библейскими племенами Гог и Маг (Иез. 38:2–3, 14–16^{5}; Откр. 20:7^{6}), которые в конце света должны наводнить мир. Как Йаджудж и Маджудж в том же контексте они известны в Коране, по писанию которого Зу-л-Карнайн^{7} (Александр Македонский^{8}) отгородил их от цивилизации крепкой стеной (18:83^{9}, 92–97^{10}, 21:96^{11})[133].

Таким образом, вариант карты Ибн ал-Факиха уже показывает народ хазар, хорошо известный в Восточной Европе начала IX в. Описания Земли как птицы имеется также у Абд ар-Рахмана Ибн Абд ал-Хакама (IX в.), а также у поздних учёных — Ибрахима Ибн Васиф-шаха (к. XII — нач. XIII в.), Таки ад-Дина Ахмада Ибн Али ал-Макризи (1364–1442), Абу-л-Махасина Ибн Тагрибирди (ум. 1469)[134]. Описания последних трёх мне неизвестны, а в тексте Абд ар-Рахмана Ибн Абд ал-Хакама этнонимов, связанных с Восточной Европой, не имеется.

В 50-х гг. прошлого века были обнаружены три рукописи с картами, где мир был изображён в виде птицы: одна — в Кабуле, две — в Британском музее. Об этом написал В. Ф. Минорский. Поводом послужила найденная в Кабуле рукопись труда Ашкал ал-’алам — сокращённый перевод географического труда с арабского языка на персидский, сделанный в начале XIII в., с указанием на авторство ал-Джайхани. Две карты из рукописей Британского музея, переписанные в XIX в., были почти аналогичны карте манускрипта из Кабула[135]. Учёный опубликовал фотографию одной из них (из Британского музея) и отметил, что, несмотря на надписи на обороте карт, они не принадлежали ал-Джайхани. В. Ф. Минорский предположил (со ссылками на работы С. Яничека и Ш. Рье, мне недоступные), что карта могла принадлежать одному из персидских вариантов карты ал-Истахри, с опорой на карты ал-Балхи[136]. В. Ф. Минорский указал, что подобное описание карты мира в виде птицы имеется в сочинении Шамс ад-Дина ал-Мукаддаси (X в.)[137]:

Рис. 1. Карта мира в виде птицы из рукописи Британского музея, опубликованная В. Ф. Минорским: Minorsky V. A False Jayhani… P. 94/95; Minorsky V. Géographies et voyageurs musulmans. Le Cairo, 1951 (Extrait du «Bulletin de la Société royale de Géographie d’Égypte» t. XXIV, Octobre, 1951). P. 27 (Plate 3: Circular map of the World (Brit. Mus., Add. 23542, f. 50). Ориентация на карте южная.

В. Ф. Минорский привёл карту из рукописи Британского музея. Он так описал её: хвост птицы соответствует истокам Нила, вытекающим из Лунных гор (Джабал ал-Камар) — по традиции, идущей от Птолемея. Нил впадает в Средиземное море. Река на северо-востоке соответствует проливам Босфор и Дарданеллы, а голова птица, по какой-то аберрации, как писал В. Ф. Минорский, указывает на Чёрное море и Каспий, далее же на восток видно Аральское море и две реки: Амударья и Сырдарья[138]. Мой коллега Д. Е. Мишин, которому я выражаю глубокую благодарность, сумел следующим образом прочесть некоторые персидские названия на фотографии:

Б. Н. Заходер, опираясь на работу В. Ф. Минорского 1951 г., полагал, что народы Восточной Европы на этих найденных (южноориентированных. — Т. К.) картах расположены следующим образом: ближе всего к северу находятся русы, к востоку от них — Гог и Магог, к юго-востоку — Мавараннахр, к югу — славяне, к юго-западу — Рум; хазары, булгары и буртасы на карте отсутствуют[140].

Таким образом, на этих картах-«птицах» присутствуют названия территорий, морей и народов Европы, Восточной в том числе: море Рума, Константинополь, Андалусия, франки, баски, сакалиба, русы.

Известный учёный Дж. Тиббетс писал о картах школы ал-Балхи и привёл аналогичное изображение, хотя в описании он совсем не упоминает об образе птицы, не расшифровывает географические названия и полагает, что эта картина является грубым наброском карты мира ал-Истахри[141]. Отметим, что В. Ф. Минорский писал о невозможности различить такого рода изображение на картах ал-Истахри (см. выше). Я же совсем не считаю возможным проводить аналогии с картами ал-Истахри: в разных хранилищах сохранилось много персидских вариантов карт мира ал-Истахри, ни одна из которых не напоминает указанный вариант.

Показанная Дж. Тиббетсом карта ориентирована на север.

Вопрос о том, почему карты ориентированы по-разному, можно объяснить поздней перепиской этих карт. Не исключено, что поводом для северной ориентации карты Дж. Тиббетса послужила надпись сверху карты, с добавлениями названий государств и областей: и Андалус добавлен (дар-афзуд), а из иклима Хинд — то, что примыкает к покорённой земле (замин-и мансура) Мултан до Кабула и [некоторой] части Тохаристана, добавлено (зийадат гашт). А из стран Чин, Мавераннахр, подчинённых им [областей] и того, что примыкает к ним, и соотносится с ними, [также] добавлено (музаф шуд)[142]. Возможно, это добавление сделано поздним переписчиком, который не знал, что юг на такой карте должен был быть сверху, а не снизу.

Рис. 2. Карта, опубликованная Дж. Тиббетсом: Tibbetts G. R. The Balkhī School of Geographers // The History of Cartography. Vol. 2. Pt. 1. Cartography in the Traditional Islamic and South Asian Societies / Ed. by J. B. Harley, D. Woodward. Chicago University Press Home, 1992. P. 127. Ориентация карты северная.

Известным способом освоения пространства арабами являлось разделение Земли на климаты, на основе античной традиции. Античные учёные, а за ними арабские разделяли Землю на 4 четверти, только одна из которых была обитаема и членилась на параллельные экватору зоны. Такая широтная зона называлась климатом и определялась в зависимости от долготы дня или склонения Солнца к экватору. Греческое слово τό κλίμα происходит от глагола κλίνω «склонить(ся), наклонять(ся)» и переводится как 1) «склон, скат, спуск», 2) «страна света, климатический пояс». Термин «климат» арабские учёные воспроизводили как иклим (ар. провинция, район; إقليم — Прим. сост.). Систему семи климатов исследователи связывают с Эратосфеном, Гиппархом, Марином Тирским, Клавдием Птолемеем[143]. Труды Клавдия Птолемея оказали решающее влияние на арабскую науку; возможно, имелось также сирийское посредство в передаче античных традиций[144].

В Багдаде, в «Доме мудрости» (Байт ал-хикма, بيت الحكمة — Прим. сост.), учёные из разных стран занимались как переводами научных трактатов с других языков на арабский, так и астрономическими, математическими, географическими вычислениями. Мухаммад Ибн Муса ал-Хорезми (ок. 783 — ок. 850) работал при дворе халифа ал-Ма’муна (813–833). Здесь было проведено измерение градуса земного меридиана, по следам Эратосфена и Птолемея, составлены «Проверенные ма’муновские таблицы» с координатами населённых пунктов (утрачены) и составлена карта мира (утрачена)[145]. В этой работе, вероятно, участвовал и ал-Хорезми. Опираясь на «Географическое руководство» Птолемея, он создал «Книгу картины Земли», где определил расположение топонимов, гидронимов, ойконимов и проч. внутри семи «климатов» с запада на восток, рассчитывая точки координат по современным ему данным долготы дня и солнцестояния[146].

Ал-Хорезми в основном пользовался названиями из книги Птолемея, но переданы они были зачастую в искажённой или арабизированной форме. Так, среди шестого, седьмого и «заокраинного» климатов им были перечислены среднеазиатские, прикавказские, приазовские и причерноморские города, выбранные из труда Птолемея по принципу упоминания самого длинного или самого короткого дня или ночи. Большей части этих городов уже не существовало (таких, как Борисфен, Евпатория, Тирамба), другие названия со временем изменились (как античная Гермонасса — Матраха IX в.), поэтому названия их сильно искажены. Однако известные во время жизни ал-Хорезми топонимы — такие как Константинополь, Гераклея, некоторые города на Кавказе в пятом климате, Халкедон и некоторые другие в шестом климате переданы автором в привычной арабизированной форме (Кустантиния, Харакла и т. п.)[147].

Рис. 3. Моя реконструкция (1) части карты ал-Хорезми

Один из разделов своей «Книги картины Земли» ал-Хорезми назвал Места [на карте], где описаны пределы стран (ард, أرض — Прим. сост.), с координатами их центров. Названия основаны на данных Птолемея, но изменены в соответствии с новыми материалами, которыми располагал ал-Хорезми. Здесь, среди прочих, встречаются наименования, имеющие аналоги в материалах Птолемея: Германия (Ирманийа), Сарматия, Скифия (Искусийа). Автор наполнил эти названия современными ему и, естественно, отсутствующими у Птолемея, реалиями: Германию, по его мнению, населяли славяне (сакалиба, الصقالبة — Прим. сост.), Сарматию — придунайские болгары (бурджаны). Скифий названо две: одна — земля тюрок (ат-турк), другая — земля токуз-огузов (ат-тугузгуз). Оба названия соответствуют двум Скифиям Птолемея: Σκυθία ή ἐντὀς Ἰμάου ὄρους: Скифия с внутренней стороны горы Имаус (Ptol. VI, 14, 9) и Скифия с внешней стороны горы Имаус (Σκυθία ή ἐκτὀς Ἰμάου ὄρους) (Ptol. VI, 15, 1). У Птолемея Имаус — меридионально протянувшийся с севера на юг горный хребет; у ал-Хорезми нет названия, но координаты соответствуют Имаусу Птолемея[148].

Рис. 4. Моя реконструкция (2) части карты ал-Хорезми

Изображение семи климатов как широтных зон сохранилось в книге Йакута ар-Руми ал-Хамави (XIII в.) — многотомном «Словаре стран», который представлял собой алфавитный перечень хоронимов, ойконимов, гидронимов, оронимов и проч. Йакут много путешествовал, записывал сведения о местностях, городах, замках и «диковинках», которые ему удалось увидеть, или известия тех современников, кому он доверял. Это меньшая часть, а большая доля материалов его «Словаря стран», включившего около 16 000 статей, принадлежала жившим до него географам, историкам, генеалогистам, филологам и поэтам, чьи книги Йакут изучал, работая в библиотеках. Как и арабо-персидские учёные IX в. и более поздних веков, он не уточнял, к какому времени относились те или иные свидетельства.

Йакут привёл чертёж схемы деления земли на климаты.

Рис. 5. Jacut’s geographisches Wörterbuch. Hrsg. von F. Wüstenfeld. Leipzig, 1866. Bd. I. Taf. 4 (S. 28/29).

Подобную систему климатов очень подробно описывал ещё в IX в. ал-Фергани, начиная отсчёт с далёкого востока, где располагалась страна Йаджудж. Один из исследователей предлагал рассматривать это название не как отголосок легендарной традиции, но как вполне реальную страну Кокурьо (т. е. Корею)[149]. Для областей Восточной и Южной Европы, Малой и Средней Азии, ал-Фергани отобрал части четвёртого, пятого, шестого и седьмого климатов, а также области вне климатов. В его книге перечислены области и города, через который шёл четвёртый климат: в Хорасане названы Ходжент, Фергана, Самарканд, Бухара и ряд других. В пятом климате на севере Хорасана лежали города и области Тараз, Невакет, Хорезм и др., указаны также области Закавказья, Малой Азии, Византии и др. Шестой климат шёл через страну Хазар и море Джурджана (Каспий), далее названы Византия и её города, а также придунайская Болгария (страна бурджан). Седьмой климат отмечен страной тюрков, морем Джурджана, морем Рума (возможно, здесь — Чёрное море), страной придунайских болгар и славян. Есть также области «вокруг этих климатов» — они начинаются от страны йаджудж, далее через страну токуз-огузов, землю тюрков, алан, авар (у ал-Фергани ошибочно — татар, имени которых в IX в. арабы ещё не знали), через придунайских болгар, славян (ас-сакалиба). Все климаты, начинаясь с востока, заканчивались в Западном море (Атлантике)[150].

Схожее перечисление климатов встречалось у многих географов Х-ХIII вв: Ибн Русте, ал-Мас’уди, Мутаххара ал-Макдиси, ал-Бируни, ал-Марвази, ал-Казвини и др.

Картина климатов была подробно описана в анонимном географическом трактате «Братьев чистоты», культурно-религиозной общине, существовавшей в X в. в Басре. Неизвестный автор, член этой общины, писал:

Для европейских и азиатских территорий автор отвёл климаты с пятого по седьмой. Как и некоторые другие авторы, он писал и о принадлежности каждого климата тому или иному светилу, а также характеризовал внешность жителей климата. Он считал, что самые славные и мудрые люди живут в четвёртом климате, а что касается остальных климатов, то их жители страдают недостатком благородных привычек, ибо лица их гадки, а характеры их дики, подобно зинджам, абиссинцам и большинству народов, которые находятся в климатах первом и втором, и подобно тем народам, которые располагаются в шестом и седьмом климатах, таких как йаджудж, маджудж, булгары, сакалиба и подобные им….

Пятый климат, жители которого отличались белизной кожи, по материалам трактата, принадлежал Венере, а начинался с востока; проходил посередине страны йаджудж и маджудж, посередине стран и областей Средней Азии, Ирана и Ирака, Азербайджана и Арминийи, далее посередине страны ар-Рум, пересекал там пролив Кустантинийи, проходил к северу от моря ар-Рума, через области Италии и Андалусии и заканчивался у моря Западного, т. е. западной части Атлантики — после Гибралтара.

Шестой климат, цвет кожи населения которого был между рыжим и белым, принадлежал Меркурию. Этот климат начинался с востока, от севера земли Йаджудж, мимо областей Средней Азии и Ирана, пересекал море Табаристана (т. е. Каспий), по странам и областям Кавказа, шёл к северу от моря Понт, к северу от Кустантинийи и соседних с ней областей, проходил к югу от моря ас-Сакалиба, затем шёл к северу от храма Венеры и Андалусии и достигал моря Запада.

Седьмой климат, жители которого были рыжими, принадлежал Луне. Начинался он тоже с востока, проходя к югу от стран Йаджудж и Маджудж и страны Систан, затем через территории народов Средней Азии, затем к югу от алан, проходил с севера от моря Джурджана (Каспия. — Т. К.) и страны реки (вероятно, Итиля; возможно, страна — это Хазария. — Т. К.). Затем он проходил мимо горы Баб ал-Абваб (т. е. Дербента), посередине моря Понт (Чёрного), проходил к югу от области бурджан (придунайских болгар) и к северу от области Македония, затем шёл с юга от моря сакалиба и к югу от острова (какого — не ясно), и достигал моря Запада[152].

Таким образом, описание климатов в географическом трактате «Братьев чистоты», как и в трактате ал-Фергани, показывает знакомство с довольно многочисленными местностями Средней Азии, Восточной и Южной Европы.

Схожее описание семи климатов, с модификациями и добавлениями названий народов, встречается у многих географов Х-ХIII вв: Ибн Русте, ал-Мас’уди, Мутаххара ал-Макдиси, Агапия Манбиджского, ал-Бируни, ал-Марвази, ал-Казвини и др. Для примера: в одном из трудов ал-Бируни шестой климат он отводил тюркам и другим среднеазиатским народам (среди них названы куны — вероятно, будущие половцы), хазарам, северной части Каспия, аланам, области между Каспием и Чёрным морем. В седьмом климате, который, по мнению ал-Бируни, был отмечен малым количеством возделанных земель, а восточная его часть — обилием лесов и гор, упомянуты башкиры, печенеги, приволжские центры Сувар и Булгар, земли русов, славян, булгар и мадьяр. За пределами же седьмого климата названы северные народы весь, югра и варяги (варанки)[153].

Ал-Бируни привёл описание и карту морей Земли, в которой впервые показано Варяжское море и варяги (варанки).

Рис. 6. Ал-Бируни Абу-р-Райхан Мухаммад ибн Ахмад. Книга вразумления начаткам науки о звёздах // Избранные произведения. Ташкент: ФАН, 1975. Т. VI. С. 101

Кроме греческой, арабскими учёными была воспринята и иранская традиция деления мира на семь областей. Ал-Мас’уди (первая пол. X в.) говорил: Название «климат» (иклим) на персидском языке — это кешвар (перс. страна, کشور — Прим. сост.)[154]. Климаты выглядели как круги, расположенные вокруг центрального круга и соприкасающиеся одной стороной в одной точке.

Ал-Бируни показал схему такого разделения климатов (кешваров) между странами и народами[155], хотя и до него такие учёные, как Ибн ал-Факих, ал-Мас’уди и др. описывали климаты-кешвары: в центре каждого круга находилось название той страны или нескольких стран, которые превалировали в этом климате. Имена наиболее важных стран у разных авторов не совпадали, тем не менее были известны хазары, тюрки, славяне.

Рис. 7. Ал-Бируни Абу-р-Райхан Мухаммад ибн Ахмад. Книга вразумления начаткам науки о звёздах // Избранные произведения. Ташкент: ФАН, 1975. Т. VI. С. 115

В X в. возникла плеяда учёных, которых исследователи называют «классической школой арабских географов», так как труды их содержали карты, названные учёными «Атласом ислама»[156]. Хотя все они главную роль отводили описанию мусульманских стран, они уделяли внимание Византии, Восточной Европе, Дальнему Востоку. Их сочинения содержали круглые карты мира и карты отдельных регионов; тексты были посвящены описанию регионов и отдельно — описанию карт; они зачастую совпадали.

Основоположником этой географической школы был Абу Зайд ал-Балхи (ок. 850–934). Он жил в Балхе и не выезжал из него, но был в контакте с жившим в Бухаре известным учёным, визирем Саманидского государства ал-Джайхани. Ал-Джайхани был автором не дошедшего до нас географического сочинения «Книга пути и государств». На него ссылались последующие авторы, работавшие в жанре описательной географии (Ибн Хордадбех, ал-Мас’уди, Мутаххар ибн Тахир ал-Мукаддаси, Гардизи и др.). Есть предположение, что известия этих учёных о Византии, море Рума, Чёрном (Понт = Нитас) и Азовском (Майутис = Майтас) морях, как и блок сведений о народах Восточной Европы, восходят к произведению ал-Джайхани[157]. Но карт, как можно понять по сведениям о его сочинении, он не прилагал к своему труду; авторы, принадлежавшие к сфере описательной географии, также сами не составляли карт и не опирались на какие-либо карты.

Ал-Балхи написал около 920 г. трактат «Изображение семи климатов», хотя в источниках встречаются и другие названия[158]. До сих пор полагали, что эта книга до нас не дошла. Однако в Институте арабских рукописей Лиги арабских стран в Каире нашлась рукопись географического сочинения «Упоминание о расстояниях и изображение климатов», чьим автором указан Абу Зайд Ахмад Ибн Сахл ал-Балхи. Как писали многие востоковеды до этого, очень часто встречались сочинения со схожими или аналогичными названиями, где автором был указан ал-Балхи. Однако при тщательном рассмотрении оказывалось, что труд аналогичен либо сочинению ал-Истахри, либо труду Ибн Хаукала[159]. Но предварительное ознакомление с каирской рукописью позволило востоковеду из Казахстана Р. Б. Кумековой полагать, что выявленное ею сочинение — не редакция труда ал-Истахри, а, скорее всего, оригинальное сочинение ал-Балхи с картами[160]. Каждую область предваряет географическая карта, а текст представляет собой описание этих карт. Р. Б. Кумекова в своих кратких заметках не указала на возможность сопоставления этой рукописи с трудом или картами Ибн Хаукаля, поэтому требуется серьёзная дальнейшая разработка этой темы. К сожалению, каирская карта и само сочинение не издано, они известны только в рукописи по описанию Р. Б. Кумековой.

Ныне опубликована другая недатированная круглая карта мира, хранящаяся в коллекции Айя София в Стамбуле, где автором назван ал-Балхи.

Ниже показан фрагмент недатированной копии карты мира из Süleymaniye Manuscript Library, коллекции Айя София в Стамбуле № 2577, f. Зb-4, принадлежавшей, как считают Д. Стоименов и С. Кендерова, ал-Балхи и относящейся к 920–922 гг. Здесь показан Каспий (море Табаристана) и река Итиль. Один из её рукавов впадает в Константинопольский пролив, в свою очередь, соединённый с Северным морем (справа). Другое ответвление соединено с Северным морем. Именно вдоль этой части обозначены русы, булгары; на другом берегу близ Каспия — буртасы и хазары.

Рис. 8. Недатированная карта ал-Балхи: Атлас. Българските земи в средновековната арабописмена картографска традиция (IX–XIV вв.). Под ред. проф. С. Кендеровой и проф., дфн. А. Стоянова. София: Национална библиотека Св. Кирилл и Методий: «Тангра ТанНакРа», 2011. С. 98–99, 100/101 [II.I]

Труд ал-Балхи был использован и дополнен его младшим современником Абу Исхаком ал-Фариси ал-Истахри. Известно, что он путешествовал по Ирану и странам Средней Азии, был в Аравии, Сирии и Египте. В начале 30-х гг. написал географическое сочинение «Книга путей стран». Считается, что около 950 г. им самим или его учениками была произведена редакторская работа этого опуса, и именно она сохранилась и была весьма популярна; сохранилось много карт и тексты этого произведения[161]. Текст являет собой описания земель и торговых дорог; есть мнение, что образцами для них послужили дорожники сасанидского времени[162]. Как предполагали учёные, ал-Истахри почти полностью включил труд ал-Балхи в своё сочинение[163].

Рис. 9. Фрагмент круглой карты мира ал-Истахри: Атлас: Българските земи… С. 104–105, 106–107; II.2/1. Копия 1198 г.

В свою очередь, труд ал-Истахри лёг в основу географического произведения Абу-л-Касима Ибн Хаукала ан-Нисиби. Он много путешествовал, побывав в Сев. Африке, Сицилии, мусульманской Испании, возможно, и в Индии. Есть предположение, что он был политическим агентом при дворе кордовского Омейяда Абд ар-Рахмана III (912–961 гг.). Познакомившись с ал-Истахри, Ибн Хаукаль, по согласию последнего, использовал его материалы для своей книги, исправляя и добавляя свои данные. Он завершил сочинение в 977 (или 988) г.[164]

На картах из трудов ал-Истахри и его последователя и переработчика Ибн Хаукала жителями северо-востока Земли предстают хазары, булгары, буртасы, русы, сакалиба (славяне). На этих картах нет географических координат, не упоминаются они и в текстах. Эти учёные оперируют понятиями «климат», который у них означает разные территории, никак не связанные с понятиями широтной зоны. Употребляется также термин «мамлакат» (مملكة, Прим. сост.), т. е. «государство». Разнобой в применении терминов авторами «классической школы» показывает, что они не вкладывали какой бы то ни было политический смысл в термины для обозначения стран, воспринимая их чисто географически[165].

Представление о Восточной Европе ярко выражено в таком тексте Ибн Хаукала:

Ниже показан фрагмент из карты мира Ибн Хаукала из копии рукописи, датированной 1086 г. Издатели считают, что карта относится к 980 г. Здесь главное течение Итиля показано впадающим в Константинопольский пролив. Итиль имеет ещё два рукава. На северном берегу восточного рукава показаны булгары и русы, на южном — буртасы и хазары, ближе к Каспию.

Рис. 10. Фрагмент карты мира Ибн Хаукала: Атлас: Българските земи… С. 104–105, 106–107; II.2/1. Копия 1086 г.

Картографический комплекс, на который опираются их описательные данные, не содержит данных о Чёрном море. На карте мира, сопровождающей сочинение Ибн Хаукала, Атрабзунда (Трапезунд) оказывается на берегу пролива, идущего от ал-Кустантиниййа (Константинополь) в Бахр ал-Мухит (Окружающий океан) и в устье канала, соединяющего, по мнению арабских картографов, пролив ал-Кустантиниййа с морем ал-Хазар[167]. Это же представление отражено и в текстах, как, например, у того же Ибн Хаукала.

По карте Ибн Хаукала, начальная часть изображения моря Рума почти совпадает с данными ал-Истахри: из Окружающего океана (т. е. части Атлантики) показаны соединяющиеся между собой моря, начиная от Гибралтарского пролива. В главе «море ар-Рума» и при описании карты Ибн Хаукал перечисляет области и населённые пункты побережья, такие, например, как Танжер, Тиннис, Дамиат, Фараму, Аскалон, Бейрут, Триполи, Латакию, ал-Массису (т. е. Мопсуестию), города в верховьях Евфрата и Тигра. Эти города, по его мнению, весьма близко находятся от моря Рума.

Перечислив большое количество разных городов у побережья и у истоков рек, разных округов, не уточняя, правда, какому государству принадлежат эти населённые области, он пишет, что море Рума тянется до тех пор, пока не дойдёт до самого края земли Египта, простираясь по этой земле к Сирии, проходя вблизи области ас-Сугур, в которой известен город Таре, затем проходит по территории Византии до города Анталия, затем переходит через Константинопольский пролив и по другой стороне продолжается до Афин, далее до берегов Калабрии, Лангобардов, Ифранджи и Румии (т. е. Италии), проходит далее до страны ал-Андалус, впадая затем в Окружающее море[168].

Отдельно от описания моря Рума Ибн Хаукал пишет, что в правой части карты показан пролив, который называется ал-Кустантиниййа. На этом участке суши читается «балад ар-Рум» (بلد الروم, Прим. сост.), т. е. Византия. Слово «страна» находится на другом участке суши, а также на побережье небольшого участка [суши] в середине пролива ал-Кустантиниййи. На побережье лежат области Македонии, Пелопоннеса, Венеции, Калабрии, области ал-Анкабризи, Ифранджи и Джиликии. В углу [карты] — страна ал-Андалус. В нижней части моря ал-Мухит — пустыни севера.

Этот пролив при описании северной его части, как бы в обратном направлении с севера на юг, Ибн Хаукал описывал так: Константинопольский пролив впадает в море Рума из моря Окружающего до того [места] о котором я говорил раньше, от самого севера до пустынных окраин, которые не посещают из-за холода, и уходит он [пролив на севере] в бедную из бедных землю Гога и Магога (йаджудж и маджудж)[169]. Народы йаджудж и маджудж фигурируют как жители дальнего востока ойкумены в сочинениях ал-Хорезми, Ибн Хордадбеха, Ибн ал-Факиха и др., но по материалам ал-Истахри, Ибн Хаукала и Ибн Фадлана, они обитают на севере.

Итак, Ибн Хаукал внёс существенные коррективы в представления ал-Истахри. Последний описывал Каспий, называя его морем Хазар, следующим образом: Это море не соединяется ни с одним из морей на поверхности земли, и если человек объедет вокруг моря, то вернётся к тому месту, с которого начал (путь) без помех, разве только пресная река впадает в него… (имеется в виду Итиль)[170].

Ибн Хаукал же соединил море ал-Хазар, посредством реки Итиль, с проливом ал-Кустантиниййа, добавив в описание моря Хазар ал-Истахри существенную деталь: Это море не соединяется ни с одним из морей на поверхности земли ни способом смешения, ни способом связи, кроме того, что входит в него из реки ар-Рус, известной как Итиль, и оно (море) связано ответвлением, ведущим от него к проливу, (который) выходит из земли ал-Кустантиниййа, с морем Окружающим (выделено мной — Т. К.). И если человек объедет вокруг этого моря… [далее — как у ал-Истахри][171].

На обеих картах показан широкий полукруг земель ар-Рума; граничит с ними область ас-сакалиба, которая располагается по обе стороны Константинопольского пролива[172].

Таким образом, как на карте, так и в тексте Ибн Хаукала, восточноевропейские водные пути представлены одним водным потоком, связывающим малоазиатские и византийские земли с севером. Ибн Хаукал выразил таким образом полученную информацию о торговых связях северных земель (Руси, Хазарии, Волжской Булгарии, Скандинавии) с Византией и Востоком. То обстоятельство, что представители этой школы географов не знали о существовании Чёрного и Азовского морей, показывает преимущественный интерес их к областям ислама и Поволжья.

Следует отметить, что даже на первый взгляд заметно большое сходство опубликованных карт ал-Балхи и Ибн Хаукала, поэтому необходима дальнейшая систематическая работа по сравнению текстов и карт авторов. Соотношение произведений трёх авторов не поддаётся пока уверенному отождествлению, вследствие чего приходится вспомнить замечание М. де Гуе, который около 150 лет назад сказал, что относительно сочинений ал-Балхи, ал-Истахри и Ибн Хаукала существует путаница[173].

В 2002 г. была опубликована прямоугольная карта и её отдельные части из «Книги чудес наук и диковин виденного воочию» анонимного автора, который жил между 1020 и 1050 гг. в Египте. Автор использовал данные книг более двадцати предшественников, а также оригинальную информацию, полученную от современных ему торговцев и путешественников.

Китаб гара’иб ал-фунун ва мулах ал-’уйун можно перевести как «Книга чудес наук и диковины виденного воочию» (по материалам сайта http://www.bodley.ox.ac.uk/bookofcuriosities; сайт был позднее закрыт)[174]. Рукопись хранится ныне в Бодлеянской библиотеке в Оксфорде. Это копия анонимного арабского трактата XI в. — космография, включающая текст и карты, неизвестные ранее. Труд состоит из двух книг: Книга I, о небесах, в десяти главах, и Книга II, о Земле, в двадцати пяти главах. Оригинал не сохранился. Сочинение является предметом совместного исследовательского проекта Восточного института и Бодлеянской библиотеки; она публикуется в полном объёме на указанном выше вебсайте. Изучала рукопись Э. Сэвидж-Смит, работающая в Оксфорде и занимающаяся исследованиями в области средневековой исламской картографии и астрономическими инструментами, истории арабской медицины, гаданий и магии.

Рис. 11. Фрагмент прямоугольной карты «Книги чудес» (Rapoport Y., Savage-Smith Е. The Book of Curiosities and Unique Map of the World // Cartography in Antiquity and the Middle Ages. Fresh Perspective, New Methods. Ed. иy R. J. A. Tallberg and R. W. Unger. (Technology and Change in History. Vol. 10). Leiden; Boston: Brill, 2008. P. 121–138. MAP 123. Fig. 1.

Работая совместно с проф. Лондонского университета Й. Рапопортом, исследующим различные аспекты средневековой мусульманской истории, учёные выяснили, что анонимный автор жил между 1020 и 1050 гг. в Египте, был литератором, но едва ли учёным. Он цитировал прошлых и современных ему арабских учёных. Также он обладал собственной информацией, сведениями торговцев и путешественников.

На картах «Книги чудес», так же, как на подавляющем большинстве арабских карт, юг показан сверху, север — снизу, таким образом, восток и запад меняются местами, что необходимо учитывать при реальном рассмотрении карты. Карта мира Анонима не повторяет известные изображения Земли ал-Истахри, Ибн Хаукала и ал-Идриси, хотя в тексте встречаются топонимы и гидронимы, встречающиеся у этих авторов. На новом вебсайте можно найти переводы с арабского языка и краткие пояснения авторов исследования к отдельным частям карты. (Ныне он закрыт. Вместо него — см. сноску 174 на стр. 79.) В правой нижней части карты мира показана Европа с очень большим Пиренейским и Иберийским полуостровами, Пелопоннесом, хотя таких имён на карте нет. Цепь морей, начинающаяся, как на картах «классической школы» арабских географов, из Атлантики и тянущаяся через Гибралтар, проходит через Средиземное море и включает в себя остальные моря как заливы. Названий их нет. Далее воды переходят в Константинопольский пролив (как у ал-Истахри и Ибн Хаукала), но наименований тоже не имеется. На побережье, на правой стороне пролива обозначена Анталия, а на левой оконечности европейского континента отмечен Константинополь, вблизи некоей коричневой каменной стены. Не исключено, что имеются в виду известные «Длинные стены», греч. Μακρός τέίχος — внешний рубеж обороны в 50 км от Константинополя от Деркоса на Чёрном море до Силимврии на Мраморном. Стены были построены в 512 г., однако впоследствии были полуразрушены из-за землетрясений и недосмотра властей, тем не менее восстанавливались и существовали и в гораздо более позднее время. На карте Анонима правее Константинополя, снизу вверх, есть надпись: сакалиба. Ниже Константинополя и правее — надпись: ал-Куман[175]. Исследователи интерпретируют это название как Киев (al-Kūyābah), искажённое ал-Куйаба. В таком случае это означало бы единственное обозначение Киева на арабских картах. Топоним Куйаба не обозначен на картах географов «классической школы», но он встречается в текстах сочинений ал-Истахри, а в несколько расширенном виде — у Ибн Хаукала: Вывозят от них (хазар. — Т. К.) мёд, воск и меха, но привозят [эти товары. — Т. К.] из областей русов и булгар, а также шкурки бобров, которые возят по всему свету. Бывают они только в тех северных реках, которые [текут — Т. К.] в стороне булгар, русов и Куйабы…[176]. Русов три вида. Один из них — самый близкий к Булгару, и их властитель находится в городе, называемом Куйаба…[177]. Однако этноним «ал-куман» известен только с XI в. в арабских и византийских источниках, он относится к народу, известному на Руси как половцы. Не исключено, что карта Анонима отмечает именно это население степей Восточной Европы, а не имя Киева.

Рис. 12. Карта Каспия: «An Eleventh Century Egyptian Guide…» Р. 146.

Помимо вида Каспия на общей прямоугольной карте мира, в трактате Анонима имеются карты отдельных регионов. Так, выделено море Хазаран, т. е. Каспий.

Рис. 13. Карта Каспия Ибн Хаукала

Этот рисунок почти аналогичен карте Каспия в труде Ибн Хаукала, с той разницей, что север на карте Ибн Хаукала показан внизу, а не наверху, как на карте Анонима, поэтому все обозначения меняются местами; есть и некоторые разночтения. Внизу карты Каспия Анонима идёт текст, почти дословно повторяющий фрагмент из книги Ибн Хаукала о том, что море Хазар не соединяется с другими морями Земли и впадает в него одна река ар-Рус, известная как Итиль (см. выше).

Острова Баб ал-Абваб и Сийах Кух на карте Анонима показаны в правой части моря, у Ибн Хаукала — в левой. На карте Анонима сверху обозначены горы Дейлема и области Гиляна и Дейлема; у Ибн Хаукала снизу показана страна Дейлема. Аноним показывает слева на берегу — Табаристан, ниже Джурджан, затем пустое пространство между Гузией и Джурджаном, далее землю гузов. Ибн Хаукал в том же порядке перечисляет эти области, исключая пустое пространство. Внизу Каспия справа у Анонима присутствуют горы, вдоль которых написано: земля Хазаран; соответственно, на карте Ибн Хаукала — ал-Хазар. Здесь Аноним показывает реку ар-Рус (русов), где ближе к Каспию — в верхней части реки — город ал-Хазар, в нижней части — город Баб ал-Абваб (Дербент). Названия «река ар-Рус» на карте Ибн Хаукала нет, она упомянута только в тексте (см. выше). Сверху этой реки на карте Ибн Хаукаля есть имя Итиль, снизу — Хазаран. Это соответствует тексту Ибн Хаукала: Хазары — имя вида людей; их город небольшой, имеет две стороны. Одна сторона называется Итиль, по имени реки, а другая — Хазаран[178].

Справа, немного в глубине, на карте Анонима показан Тифлис, ещё раз упомянут Баб ал-Абваб, далее отчётливо видны соединяющиеся протоком (как у Ибн Хаукаля) реки Кура (без названия) и Аракс (ар-Расс), вблизи указан Барда’а. На юго-западе имеются Мукан, далее земли Гиляна и Дейлема, выше, на юге, на другой стороне той горы, которая названа горой Дейлема (см. выше) — Арминийа. Ибн Хаукал приводит названия рек ал-Курр и ар-Расс, на побережье есть надпись «Азербайджан», а также можно различить наименования ас-Сарир, Варсан, некоторые другие.

Итак, анонимный автор трактата XI в. использовал в своих построениях труды ал-Хорезми и Ибн Хаукала, однако обнаружил и оригинальное воззрение на территории Восточной Европы и Средней Азии.

В целом можно констатировать, что арабские картографы уже в IX в. были знакомы с восточноевропейскими землями, в X в. — с водными путями, городами и областями, народами. Их представления складывались под влиянием как книжных, так и современных им знаний. Современная нашим географам совокупность сведений о физической географии этих областей была непосредственно связана с функционированием торговых путей, расположением почтовых станций, известиями миссионеров.

Глава 4. Воображаемые топонимы на карте Ал-Идриси (И. Г. Коновалова)

Для историка интерес к средневековым картам и географическим сочинениям связан прежде всего с возможностью их использования в качестве исторического источника, то есть для реконструкции того реального географического пространства, в котором разворачивались исторические события. Поэтому одним из важнейших вопросов, возникающих при изучении таких карт и текстов, является соотнесение того или иного фигурирующего в них топонима с реальным географическим объектом, который мог под ним скрываться. Нередко попытки подобного соотнесения, исходя из принципа «одно наименование в источнике — один географический объект на современной карте», приводят в тупик, в особенности, когда речь идёт о крупных природных объектах, таких как реки, озера или элементы земного рельефа. Причиной тому — специфика географических названий средневекового писателя, у которого имя моря, реки, озера или горы может являться умозрительной авторской конструкцией, отражающей прежде всего его собственные представления о физической географии какого-либо региона и потому не совпадающей с реальным объектом и не поддающейся непосредственному переносу на карту. Перед нами, таким образом, весьма своеобразный способ пространственного освоения мира, поэтому при работе с топонимами, обязанными ему своим происхождением, на первый план выходит не идентификация в привычном понимании этого слова (то есть поиски на современной карте подходящего объекта), а выяснение географического смысла, который вкладывал в то или иное наименование средневековый автор. С этой целью исследоваться должны не только картографические изображения тех или иных объектов как таковые, но и ментальные карты, которые лежат в основе любого текста, связанного с описанием пространства, и позволяют авторам нарративных источников структурировать данные географического характера.

В настоящей статье эта проблема рассматривается на материале данных о рельефе и гидрографии Восточной Европы в сочинении крупнейшего средневекового арабского географа ал-Идриси «Отрада страстно желающего пересечь мир» (Нузхат ал-муштак фи-хтирак ал-афак^{12}, 1154 г.)[179]. Труд ал-Идриси представляет собой описание всех известных автору областей ойкумены, сопровождающееся подробной прямоугольной картой мира, которая не знает себе равных в средневековой исламской картографии по топонимической насыщенности[180].

Взяв за основу описание земли по климатам, ал-Идриси, однако, отказался от каких бы то ни было астрономических принципов их выделения. Несмотря на то, что, по утверждению некоторых исследователей, на карте ал-Идриси можно обнаружить следы градусной сетки[181], в описательной части его сочинения нет никаких признаков её использования. Принимая во внимание огромное количество данных, которыми оперировал географ (по подсчётам К. Миллера, на прямоугольную карту нанесено около 2500 наименований, а в тексте сочинения их в два с половиной раза больше), можно сказать, что система климатов в его случае использовалась прежде всего для упорядочения собранного материала. Не случайно каждый климат ал-Идриси — и это явилось его нововведением, — в свою очередь, механически разбил на десять поперечных частей-секций (джуз’), равных по длине и ширине. Соответственно, описание географических объектов в сочинении ал-Идриси ведётся по климатам, с юга на север, а внутри климатов — по секциям, с запада на восток.

В составе сочинения ал-Идриси сохранилось два типа карт: круглая карта мира, а также прямоугольные секционные карты, которые, будучи сложены вместе, также дают изображение всей земли. На круглой карте мира отчётливо видна наиболее крупная горная цепь, которая начинается на Дальнем Востоке, тянется к северу от Индии в западном направлении вплоть до Каспийского моря, а там разветвляется на две цепи, одна из которых огибает Каспий с севера, а другая — с юга, чтобы потом соединиться и продолжиться до Восточного Средиземноморья. Кроме этой магистральной горной цепи, на круглой карте изображены ещё две, менее протяжённые. Первая из них идёт от Египта по Северной Африке до Западной Атлантики. Вторая, опоясывающая крайний северо-восток ойкумены, является высотной доминантой Северной Евразии и носит наименование Кукайа[182]. Гора Кукайа изображена и на прямоугольных картах 5–9 секций VII климата в виде протяжённой горной цепи, тянущейся вдоль всей северной и северо-восточной оконечности Евразии[183].

В текстовой части сочинения ал-Идриси описание горы Кукайа является составной частью рассказа о другом географическом объекте — реке под названием «Русская» (нахр Русиййа). «Русская река» изображена на карте ал-Идриси[184] как огромная водная артерия, шесть истоков которой берут начало в расположенных далеко на севере горах и, сливаясь воедино, текут в Чёрное море, впадая в него между городами Матраха и Русиййа (локализуемыми в Тмутаракани и Корчеве соответственно)[185].

Описание «Русской реки» таково:

На карте, а также в сокращённой авторской редакции сочинения ал-Идриси[189] приведены названия этих шести городов[190]. Ойконимы дошли до географа, скорее всего, в сильно искажённом виде, но всё же локализуются с достаточной степенью убедительности в северо-западной Руси и Верхневолжье, а наименование ан-н. бāриййа рассматривается как передача др. — рус. Новъгородъ (возможно, через посредство формы Nógarðar, встречающейся в скандинавских памятниках)[191].

Исходя из того факта, что под устьем «Русской реки» у ал-Идриси подразумевается Керченский пролив, кажется логичным вести поиски «Русской реки» среди крупных рек, впадающих в Азовское море, — Дона или Кубани, как это и делается многими исследователями[192]. Однако если допустить, что данному гидрониму действительно соответствует какая-то из указанных рек, то подобная локализация будет противоречить сведениям ал-Идриси об истоках «Русской реки», берущих начало в высокой заснеженной горе Кукайа, которая, по словам географа, простирается от моря Мрака до края обитаемой земли. Трудно представить себе, чтобы определения, используемые ал-Идриси для характеристики горы Кукайа (большая, очень высокая, недоступная из-за сильного холода и глубокого вечного снега на её вершине), можно было бы связать с местом, где лежат истоки Дона и Северского Донца, — со Среднерусской возвышенностью, самые высокие точки которой не достигают и 300 м. Сопоставлять же гору Кукайа с Кавказским хребтом, на северных склонах которого начинается р. Кубань, мешает то обстоятельство, что Кубань течёт с юга на северо-запад, в то время как «Русская река», согласно ал-Идриси, — с севера на юг.

Этим и другим подобным противоречиям, возникающим в результате попыток прямого перенесения на карту данных ал-Идриси о «Русской реке», как правило, не придают большого значения, ссылаясь на недостаточную информированность географа. Разумеется, ал-Идриси — как и другие средневековые арабские учёные — располагал ограниченными возможностями для получения полных и достоверных данных о географии Восточной Европы, однако стоит заметить, что констатация этого очевидного факта совершенно непродуктивна в исследовательском плане.

Настойчивое стремление видеть за каждым топонимом источника конкретный географический объект приводит к тому, что исследование текста начинает вестись в такой системе координат, где логику исследования диктует современная карта. Пример с «Русской рекой» и горой Кукайа показывает это как нельзя лучше. В существующих толкованиях этого сообщения ал-Идриси идентификация одного топонима целиком зависит от идентификации другого, и наоборот, а исходной точкой исследовательской конструкции является объект на современной карте.

В самом деле, если под горой Кукайа подразумевать Кавказский хребет, то «Русской рекой» неминуемо должна оказаться Кубань. В таком случае сторонникам данной точки зрения приходится пренебречь указанием ал-Идриси на направление течения реки, фактически отказаться от попыток отождествить если не все шесть, то хотя бы некоторые города народа ан-н. бариййа (за это никто даже не брался), а также оставить без внимания тот факт, что для обозначения Кавказских гор ал-Идриси использует традиционный для арабской географии термин ал-Кабк (جبل القبق, - Прим. сост.) [193]. Если же исходить из северного нахождения истоков «Русской реки», то её отождествление с Доном не позволит объяснить ни характер описания горы Кукайа у ал-Идриси, ни дать сколько-нибудь удовлетворительного толкования названиям городов народа ан-н. бариййа. В предложенной Б. А. Рыбаковым локализации городов в бассейне Северского Донца ни один из них не поддаётся уверенному отождествлению, что был вынужден признать и сам автор[194]. Найти лингвистическое объяснение названий городов, которое соответствовало бы гипотезе Б. А. Рыбакова, также невозможно. Не случайно О. Прицак, согласившийся с Б. А. Рыбаковым в части локализации городов народа ан-н. барийа в бассейне Северского Донца (для чего он вёл конъектуру ас-сабарина — летописные «северяне»), тем не менее отказался от попыток объяснить наименования городов и определить их более точное местонахождение[195].

Как видно, при таком подходе исследование сообщений источника подменяется их вынужденной селекцией. В результате среди предложенных к настоящему времени гипотез идентификации горы Кукайа нет ни одной, объясняющей не какие-то отдельные, а все данные об этой горе, имеющиеся в сочинении арабского географа. О методической несостоятельности такого подхода свидетельствует признание В. М. Бейлиса: поддерживая идентификацию топонимов ал-Идриси с Доном (или Северском Донцом) и Среднерусской возвышенностью, он делает при этом существенную оговорку, что описание горы Кукайа само по себе не может относиться к Среднерусской возвышенности[196], то есть фактически рассматривает его как инородную вставку в текст.

Жёсткая привязка топонима к современной карте напрямую влияет и на объяснение его происхождения. К примеру, Б. А. Рыбаков, отстаивавший отождествление горы Кукайа со Среднерусской возвышенностью, рассматривал арабскую форму Кукайа как передачу топонима «Куколов лес», отмеченного в верховьях Оскола в древнерусском источнике XVII в. «Книге Большому чертежу»[197]. Очевидно, что обращение к топониму местного значения вызвано исключительно сопоставлением горы Кукайа с конкретным географическим объектом. Таким образом, историографический опыт исследования рассказа ал-Идриси о «Русской реке» и горе Кукайа показывает, что анализировать средневековый топоним, отталкиваясь от современной карты, бессмысленно.

Куда более перспективным представляется изучение состава сообщений ал-Идриси. Даже беглый взгляд на совокупность данных о горе Кукайа убеждает в том, что информация об этом объекте «многослойна». Неоднократные упоминания оронима в различных частях сочинения ал-Идриси уже сами по себе свидетельствуют о том, что в распоряжении географа имелось несколько источников сведений о ней.

Гора Кукайа упоминается не только в составе пятой секции VI климата (данные которой и рассматриваются в историографии), но ещё и в трёх других секциях сочинения ал-Идриси. В девятой секции V климата, которая повествует о тюркских народах, обитавших близ «страны Йаджуджа и Маджуджа», о горе Кукайа говорится, что это гора с отвесными склонами, на неё совершенно невозможно подняться, а на её вершине лежат вечные, никогда не тающие, льды[198]. В шестой секции VI климата о горе Кукайа вновь сообщается в связи с упоминанием об истоках «Русской реки»[199]. В шестой секции VII климата гора Кукайа локализуется к северу от Волжской Булгарии и утверждается, что её тыльная часть невозделана; из-за сильных морозов там не водятся звери[200].

В сообщениях о горе Кукайа можно выделить несколько пластов информации. Во-первых, неизменно сопровождающий упоминания о ней общегеографический контекст: труднодоступные заснеженные северные окраины Земли. Отнесение горы к северным областям Земли ясно выражено в композиции сочинения: все сведения о ней помещены в тех разделах, где дано описание северных и северо-восточных областей Земли. Картографическое изображение горы Кукайа на секционных картах ал-Идриси также не оставляет сомнений в том, что в представлении арабского географа эта гора лежала далеко на севере: на картах 5–9 секций VII климата гора Кукайа изображена в виде протяжённой горной цепи, опоясывающей крайний север и северо-восток ойкумены[201]. На северную локализацию горы Кукайа указывает и упоминание в одном контексте с нею о «Море Мрака» и «Смолистом море», то есть о тех частях Мирового океана, которые, по представлениям исламских географов, омывали крайний север и северо-восток ойкумены[202].

Во-вторых, наличие в составе описания горы названий из арабской космографической традиции, пронизанных апокалиптическими идеями и воплощавших представления о географических пределах ойкумены. К таковым относятся имена Йаджудж и Маджудж — арабское обозначение библейских Гога и Магога, враждебных людям существ, обитающих на востоке Земли, с пришествием которых в день Страшного суда наступит конец света[203]. Ал-Идриси упоминает о «стране Йаджуджа и Маджуджа» неоднократно[204], однако ни одно из данных сообщений не даёт оснований для сопоставления этой страны с какой-то конкретной местностью, будь то Кавказ, Урал или степи Центральной Азии. Все сведения о «стране Йаджуджа и Маджуджа» помещены в тех разделах сочинения, где говорится о крайнем севере и северо-востоке ойкумены — в десятой секции I климата, 9–10 секциях V климата, 8–10 секциях VI климата.

В-третьих, само название Кукайа, не имеющее ничего общего с русской топонимией и восходящее, как установлено, к наименованию Рипейских гор у античных географов[205] (и которое само, в свою очередь, является сложным оронимом, не сводимым к определённому географическому объекту[206]).

Таким образом, ороним Кукайа — это собирательный образ, созданный ал-Идриси из разнородной информации. Насколько существенна констатация этого факта для толкования информации источника? Ведь коль скоро сообщение составлено на основании информации из разных источников, то возникает искушение просто попытаться отделить достоверные данные от всех прочих, работать с той информацией, которую мы признали достоверной, и положить её на карту. Однако сведения, вошедшие в состав рассказа о «Русской реке» и горе Кукайа, представляют собой не механический набор данных, а органическое единство, обеспеченное тем географическим содержанием, которое вкладывал в эти термины ал-Идриси. Поэтому при анализе топонимов мы должны сопоставлять их не с современной картой, а с географическими и картографическими идеями, на основе которых ал-Идриси проводил систематизацию собранного им материала.

В рассказе ал-Идриси о «Русской реке» есть любопытное совпадение — шесть истоков этой реки и шесть же городов в их бассейне. На мой взгляд, это является результатом собственных умозаключений географа, переосмыслившего сообщения своих информаторов о шести городах, которые были связаны между собой единым речным путём. Информаторы ал-Идриси могли сообщить ему сведения лишь об отдельных участках реки; он же, выступая в роли картографа, был вынужден сводить их рассказы воедино. Все эти данные были не просто механически соединены, но подверглись редакторской обработке со стороны ал-Идриси. Она заключалась в том, чтобы объединить сведения различных источников о стоящих на реках северных городах с представлением о грандиозном водном пути, связывавшем между собой северные и южные районы Восточной Европы. В результате на карте географа появилось изображение огромной реки, протянувшейся с севера на юг до Чёрного моря. Картографическое изображение «Русской реки» целиком является плодом работы ал-Идриси, который сумел органично согласовать современные ему маршрутные данные с системой географических представлений, унаследованной от исламской традиции.

Поэтому вместо привычной локализации, опирающейся на принцип «одно наименование — один объект», представляется более целесообразным дать развёрнутое определение топонимам и рассматривать их как воплощение представлений об отдалённых северных территориях, труднодоступных для человека (гора Кукайа), или о совокупности речных путей, посредством которых можно было пересечь Восточно-Европейскую равнину в меридиональном направлении («Русская река»).

Появление подобных топонимов связано прежде всего с неизбежной особенностью субъективного пространственного восприятия — с тем, что в сознании отдельных людей крупные природные объекты, к каковым относятся моря, реки, озёра, не имеют чётких границ и не осознаются в качестве целостных гидрографических систем. Средневековый географ в той мере, в какой он опирался на сообщения информаторов о крупных гидрографических объектах, оперировал отрывочными данными, которые он сам должен был систематизировать тем или иным способом.

Однако причины формирования рассматриваемых топонимов могли быть обусловлены не только нехваткой конкретных сведений о Восточной Европе, но и отсутствием в них потребности у той аудитории, для которой предназначалось создаваемое сочинение. По-видимому, для потребителей такой топонимии, в первую очередь, была важна определённая географическая идея — воплощением которой и служил топоним, — а не её детализация.

Глава 5. Значение арабографичных письменных памятников для этимологизациии названия «Матери городов русских» (по поводу гипотезы С. Г. Кляшторного) (В. В. Тишин)

В одной из последних своих работ петербургский тюрколог С. Г. Кляшторный выдвинул гипотезу об этимологизации названия Киев как qïj oba/ova «пограничный городок, крайний городок», восходящее соответственно к тюрк. qïj «край, берег, предел, граница» и oba/ova со значениями «войлочная юрта», «семья кочевника», «место жительства рода, племени; место оседания рода, племени», «селение, городок»[207].

Археологические свидетельства действительно позволяют относить возникновение города на месте Киева к хазарскому периоду. В догородской период здесь было поселение волынцевской культуры VIII–IX вв., синтезировавшей оседлые и степные элементы, характерные для салтовской культуры и традиционно связываемые с булгарами[208]. Последние сидели здесь прочно и долго: древнейшие городские слои и наиболее ранние погребения в Киеве относятся к первой половине X в., и, хотя они связываются преимущественно со скандинавами, здесь встречаются также погребения (трупосожжения) салтово-маяцкого облика[209]. В то же время существование на правобережье Днепра, в лесостепной зоне погребений перещепинского типа, соотносимых А. В. Комаром с хазарами, позволяют сделать предположение о проникновении последних на левый берег Днепра уже в последней четверти VII в., а на правый берег — в начале VIII в.[210] Таким образом, все основания говорить о тюркоязычных элементах в регионе имеются. Так, если рассматривать Киев как форпост на северо-западных рубежах Хазарского каганата, есть возможность предполагать, что в VIII–IX вв., до захвата Киева скандинавами, административные функции здесь выполняла булгарская аристократия.

Тем не менее лингвистическая сторона гипотезы С. Г. Кляшторного требует некоторых поправок.

Слово, которое С. Г. Кляшторный считал основой первой части этимологизированного им названия, қый ’берег, край’ зафиксирован в чагатайском и староосманском языках, в то время как башкирский и алтайский языки демонстрируют более узкие, вторичные значения[211]. В памятниках древнетюркской рунической письменности первой трети VIII в. — как известно, наиболее ранних текстовых документах на языках тюркской группы — встречается форма глагольной основы qïd- ’ограничивать’[212], при др. — уйг. qïdïy ’граница’[213]; при этом только для среднетюркского периода (караханидско-уйгурский язык) характерна форма qïj- ’срезать, резать’[214], судя по всему, лишь омонимичная, но не родственная предыдущей, однако при этом в древнетюркских памятниках существует и третья омоформа qïd- ’губить, уничтожать, убивать’[215]. Словарный фонд, относящийся ко всем трём омонимичным основам, демонстрирует лишь случаи перехода в отдельных языках d > δ > j, который относится к более позднему периоду, нежели VIII–IX вв. Ср., однако, др. — тюрк, qaja ’скала’, предполагающее исходное *qaδa < *qada[216].

Среди известных из разных источников форм названия города Киев следует коснуться наиболее ранних (X в.), какой, кроме ср. — евр. qiyåb (ркп. qyywb), являются также виз. (ср. — греч.) Κίαβος, Κίοβα, Κίοάβα, ар. kuyābā, kūyāba, перс. kuyāba, kuyāfā, но и поздних (XII в.) др. — рус. Кыевъ и лат. Cuiewa[217]. В своей гипотезе С. Г. Кляшторный исходил из среднееврейской и славянской форм, но не мог уверенно объяснить появление губного гласного в передаче арабо- и персоязычных авторов, лишь в развитие мысли В. В. Бартольда высказав мнение о том, что арабские и среднегреческие формы восходят к одному архетипу.

Говоря о славянской форме, С. Г. Кляшторный, ссылаясь на К. Г. Менгеса, отмечал, что в случае со славянским — i- (письм. -ы-) здесь для IX–XI вв. вероятнее предполагать передачу иноязычного — u-, либо, как также указывал К. Г. Менгес, дифтонг — öj-/-üj-[218]. Но написание в среднееврейской форме инициального коф подтверждает возможность наличия увулярного согласного в исходном варианте[219], что косвенно подтверждается и славянской формой[220] и отчасти свидетельствует в пользу вторичности происхождения среднегреческих и арабских форм, предполагавших бы передачу тюркского инициального увулярного смычного через спирант: — q- > — χ-[221]. Однако вызывает вопросы именно распространение формы с узким губным гласным. В своё время, кроме того, О. Прицак также указал на вторичный характер — i- (письм. -ы-), явившегося результатом славянизации[222]. Это допустимо, учитывая наличие славянских имён среди членов иудейской общины Киева, упомянутых в т. н. киевском письме, если интерпретация адресанта верна[223].

Тем не менее есть два тюркских слова, фонология которых позволяет рассматривать их в качестве возможных элементов искомого названия. Во-первых, это др. — тюрк, quj ’дом’ (< кит. 閨 guī ’помещение, где живёт женская часть семьи, женская половина дома; покои’)[224]. Уже Т. Байкара высказывал мнение, что kuy означает оседлые ставки[225]. Однако исторически трудно обосновать наличие китайского заимствования в Восточной Европе в X в. Во-вторых, может быть предложена к рассмотрению qo: j / qu: j др-тюрк. ’уединённое место’, ’пещера’, карах. — уйг. ’нижняя часть долины’[226], семантически восходящее к qoj / qojn / qojïn / qojun / qon ’пазуха’, ’грудь, лоно’[227], по примеру омонима со значением ’овца’[228], отражённого в памятниках древнетюркской рунической письменности с назальным — ñ-: qoñ[229].

Любопытно, тем не менее, в связи с последним случаем упоминание у арабского географа XII в. ал-Идриси города у подножия высокой горы: qynyw, отождествляемого с Киевом[230]. Однако, с точки зрения тюркской фонетики, недопустим ни переход — o- > — i-, ни обратный процесс без ступени — u-[231]. Тем не менее отмеченная у ал-Идриси семантика, между прочим, позволяет предположить также возможность контаминации двух гетерогенных основ, типа случая с сужением гласного от қайа > қыйа ’скала’ и қыйа ’косогор’ (< қый- ’резать наискось’)[232]. Предполагаемое фонетическое явление перехода — а- > — i- достоверно фиксируется с XI в.[233]

Однако, вероятно, в данной ситуации, предварительно предполагая вторичный характер узкого гласного, видится возможным привлечь тот факт, что графическая система памятников древнетюркской письменности не знает различий между обозначением губных гласных среднего и верхнего подъёма. Учитывая предполагающийся губной узкий гласный в искомом корне при наличии общетюркского полуширокого, мы, тем не менее, не можем связать это с чувашским субстратом, т. к. в булгарском предполагалось бы *χoj(m)[234], т. е. с инициальным глухим увулярным спирантом[235], а для кыпчакских языков Волго-уральского региона сужение губных гласных — это относительно поздний процесс[236], если только не предполагать здесь отражение древнего, имевшего спорадический характер фонетического явления[237]. Вместе с тем видится важным тот факт, что семитская графика (в данном случае речь идёт о среднееврейских, арабских и персидских текстах) тоже не может отразить различие губных гласных среднего и верхнего подъёма, ввиду чего в исходной основе можно было предполагать наличие полуширокого гласного: *qo: j. Однако в славянской форме иноязычному долгому — о- должен был соответствовать — u-[238], почему нельзя в этом случае напрямую связывать славянскую форму топонима с предполагаемой здесь тюркской.

Остаётся также без объяснения наличие негубного узкого гласного в среднееврейской и славянской формах, если только не связывать первую с влиянием второй. Аналогично и среднегреческие формы, хотя и отражают написание приблизительного звучания, но, как отмечалось специалистами, две из них (Κίαβος, Κίοάβα) могут демонстрировать знакомство источника сведений или переписчика со славянским языком[239]. Ср. также при этом написание топонима kāw у ал-Идриси, что, по мнению В. Минорского, может быть напрямую связано с известным славянским звучанием топонима Киев[240].

Что касается второй части названия, то, если следовать в её интерпретации С. Г. Кляшторному, наиболее ранняя фонетическая форма зафиксирована, по-видимому, в енисейских памятниках древнетюркской письменности, где мы встречаем opa[241], аналогичное уйгурской форме, считающейся, с точки зрения фонетики, наиболее ранней[242]. Однако значение ’поселение’ здесь является достаточно поздним.

Ввиду этого видится возможным обратить внимание на тюркское слово eb / ev ’дом’, упоминающееся, тем не менее, в памятниках древнетюркской письменности в самом широком спектре значений — от конкретного объекта до широкого обозначения территории и абстрактного «домой»[243]. Ср. чув. ав-ла-н- ’жениться’[244], что позволяет предполагать наличие в раннечувашский период (до IX в.) и далее, в булгарском языке, формы *äb, поскольку изменение — ä- > — а- произошло только в новочувашский период (с XV в.)[245], а появление — v- следует связывать с кыпчакским влиянием. В данном случае представленный в славянской форме — е- может адекватно отражать, по-видимому, тюркский более открытый — ä-[246], а тот факт, что финальный — b- в древнетюркский период представлял собой аллофон — v-[247], вполне коррелируется с письменной среднееврейской формой, поскольку в среднееврейском языке этот звук также представлен спирантизированным аллофоном: — b-[248]. Это позволяет объяснить, кроме того, наличие в славянской форме также знака — ъ- (ер), обозначавшего редуцированный задний гласный. Он иногда передавался при греческой передаче славянских слов в ауслауте негубным широким задним[249].

Варианты арабской транскрипции, содержащие конечный гласный, тем не менее, не отражают закономерностей. Вероятно, она действительно зависима от среднегреческой Κίοάβα[250], что может объяснить и написание форм с инициальным кяфом, и характер корневого гласного, и наличие финального гласного. Таким образом, приходится признать славянскую (древнерусскую) форму наиболее ранней, и среднееврейская в этом случае выступает как наиболее приближенная к ней. Если придерживаться гипотезы о тюркском происхождении топонима, то наиболее уверенно, с филологической точки зрения, должна выглядеть лишь исходная форма *qïja (< *qaja) äb / äv, хотя и её обоснование не может считаться надёжным.

Глава 6. Норманны-крестоносцы глазами арабоязычных авторов XI–XIII вв. (В. В. Прудников)

Арабоязычные авторы были осведомлены о набегах викингов, которых в Испании и Магрибе знали под именем «ал-маджус» и «ал-урдуманийа»[251], а на востоке мусульманского мира наряду с «ал-маджус» использовали термин «ар-рус»[252].

Для нас большое значение имеет мнение, высказанное шведским ориенталистом А. Мельвингером, о том, что термин «ал-маджус» в подавляющем числе случаев использовался для обозначения викингов, в то время как термин «ал-урдуманийа», т. е. «норманны» упоминается лишь однажды в сочинении Ибн Хаййана (987/988–1076) при описании событий 971 г. «al-Maŷūs al-Urdumāniyyūn»[253]. Мельвингер отмечает, что в переводе на испанский Е. Гомеса первоначально упоминаются «los Maŷūs»[254] и «los Maŷūs Normandos»[255], а в дальнейшем только «los Normandos»[256]. На этом основании Мельвингер делает вывод о том, что «los Maŷūs» в данном случае употребляется как дань давно прошедшему, а сами захватчики пришли непосредственно из Нормандии[257].

В 960 г. герцог Нормандии Ричард I заключил союз против графа Шартрского Тибо с пришлыми данами. Этих данов после удачного разрешения конфликта в 970 г. Ричард вместе с норманнами с полуострова Котантен отправил в набег на Испанию[258]. Именно смешанным составом викингов-язычников и норманнов-христиан объясняет Мельвингер двойное название «al-Maŷūs al-Urdumāniyyūn», приведённое у Ибн Хаййана[259]. В то же время уже только термин «al-Urdumāniyyūn» используется Ибн Изари (вторая половина XIII — начало XIV в.) при описании захвата Барбастро в 1064 г. войсками христиан, среди которых был отряд норманнов во главе с Робертом Криспином[260].

Таким образом, арабоязычные авторы Испании и Магриба хорошо понимали разницу между скандинавами-викингами «ал-маджусами» и норманнами из Нормандии «ал-урдуманийа», которые начинают совершать походы в этот регион во второй половине X в. В то же время на востоке мусульманского мира, в Малой Азии, норманны стали известны арабоязычным авторам под именем «франков» («ал-ифрандж», «фирандж»)[261], так же, как скандинавы чаще именовались «ар-рус». Подобное разделение присутствует в XIV в., когда норманны уже сошли с исторической сцены, и нашло отражение в сочинении Ибн ал-Хатиба (1313 1374), который повествует о нападении викингов на Севилью в 844 г.: … а маджусы — это те, которых сегодня христиане Кастилии называют инклиш (англы), а народ Машрика — франджами (франками) и инклисирами (англичанами)[262].

Термин «ал-ифрандж» попадает в арабский мир через Византию и служит для обозначения народов, обитающих на территории континентальной Европы и Британских островов, что во многом было обусловлено большой популярностью среди арабоязычных авторов географического сочинения Птолемея в переводе ал-Хорезми (780–850)[263]. Необходимо отметить, что в Испании термин «ал-ифрандж» не получил такого распространения, как на востоке мусульманского мира, и гораздо чаще употреблялся термин «Rūm»[264].

С XI в. термин «ал-ифрандж» приобретает в арабо-исламской историографии совершенно иной смысл и значение вследствие нарастания западно-христианской экспансии на мусульманские земли. Вследствие возросшей интенсивности контактов знания о «франках» из области науки переходят в область практических интересов, затрагивающих насущные проблемы политики, войны, торговли и дипломатии[265]. В этой связи географический термин «ал-ифрандж» становится синонимом «латинско-христианского экспансионизма», этнонимом для обозначения народов, сообществ и правителей Западной Европы[266]. А поскольку норманны являлись авангардом латинского христианства в Испании, Южной Италии, Сицилии и Малой Азии, то вполне естественно было в рамках мусульманской традиции именовать их «ал-ифрандж»[267].

При описании похода Алп Арслана на Византию под 1068 г. в «Зубдат ат-таварих» говорится о неких «франках» (ал-фарандж) в «округе Шаки»[268]. По мнению Садр ад-Дина, самыми храбрыми из воинов ар-Рума были франки (ал-фарандж) и пешие воины из Шаки[269]. Вслед за этим он сообщает, что в ставку султана прибыли повелитель франков (малик ал-фарандж) и [владетель] Шаки Акситан с некоторым числом всадников[270]. Переводчик и комментатор «Зубдат ат-таварих» 3. М. Буниятов полагает, что в данном случае речь идёт о варягах, которые находились на службе у Баграта IV[271].

С другой стороны, приведённые отрывки из «Зубдат ат-таварих» позволяют заключить, что, в противоположность пехотинцам из Шаки, «франки» представляли собой конный отряд. Косвенным подтверждением этого предположения может быть упоминание о франках, которое относится к более позднему периоду. Противник крестоносцев Менгю-Барс заслужил у Садр ад-Дина лестную характеристику как знаток построения войск и способов ведения войны[272]. В числе его достоинств хронист называет то, что если он был в армии или в [отдельном] конном отряде, ни один из франков (ал-фарандж) не мог противостоять ему из-за его мужества и силы[273]. В данном случае Садр ад-Дин имеет в виду крестоносцев и косвенно указывает на противостояние «франкской» коннице.

Арабоязычные авторы упоминали франков при описании Манцикертского сражения. В переводе 3. М. Буниятова Садр ад-Дин называл франков среди «головорезов ар-Рума»: армян, персов, печенегов, гузов и франков — народов, один вид которых устрашал взоры, а христиане видели в них возвышение своих основ[274]. В. Р. Розен переводил этот отрывок следующим образом: И вывели греки против султана лучшие свои силы, а земля (их) выпустила из своих недр несметное количество всего необходимого и собралось к этому царю разной сволочи из греков и армян и персов и баджнаков и гузов и фиренджов[275].

Имад ад-Дин, ал-Бундари и Ибн ал-Асир при перечислении племён, которые были в составе византийской армии при Манцикерте, упоминали «русов» и «франков»[276]. Имад ад-Дин сообщал, что Роман Диоген выслал в Ахлат (Хелат) военачальников из русов с 20 тыс. всадников; при них находился также крепчайший их глава и главнейший их крест[277]. Каэн считал, что в данном отрывке у Имад ад-Дина речь идёт о «закованных в броню» «русах», упоминание о которых обыгрывается арабским автором в значении слова «голова» и собственно названия народа[278]. В сообщении Ибн ал-Асира присутствует упоминание «начальника русов», который во главе нескольких тысяч «греков» ведёт бой под Ахлатом с турками-сельджуками[279]. В обоих случаях предводитель «русов» терпит поражение и попадает в плен, после чего султан приказывает отрезать ему нос[280].

В. Г. Васильевский сравнил сообщения Ибн ал-Асира и непосредственного очевидца событий Михаила Атталиата, который нигде прямо не говорит об участии «русов» в битве при Ахлате или Манцикерте, но зато упоминает «франков» во главе с Русселем де Баллиолем, отправленного Романом Диогеном к Ахлату[281]. На этом основании он пришёл к выводу о том, что арабские авторы могли ошибочно смешать «русов» и «Русселя», имя которого неоднократно упоминается в византийских источниках[282]. В. Г. Васильевский справедливо признаёт «шаткость» своей гипотезы, которая базируется только на сведениях норманнского хрониста Амато и противоречит данным византийских авторов, свидетельствующих о том, что Руссель во время этой кампании избежал плена[283].

Вместе с тем выдвинутое В. Г. Васильевским предположение не кажется таким абсурдным, если допустить возможность знакомства арабских авторов с событиями, изложенными в византийских источниках. В тексте Михаила Атталиата после сообщения об отправке отряда «франков» во главе с Русселем в Ахлат[284] говорится об одном происшествии. Некий воин украл осла и предстал перед императором. Роман Диоген отказался решить дело денежным штрафом и приказал отрезать нос преступнику. Приговорённый молил о пощаде, предлагал выплатить любой штраф и обращался к заступничеству особо почитаемой иконы Богоматери Влахернской, которая обычно сопровождала византийских императоров в походы и служила им в качестве непобедимого оружия. Но даже это не поколебало решимости императора, и приговор был приведён в исполнение. Данное событие произвело очень тягостное впечатление на Атталиата, а возможно, и на других воинов византийской армии и убедило в неминуемости Божьей кары[285].

Данный рассказ имеет некоторые черты сходства с сюжетами, приведёнными у арабских авторов. Возможно, что события, изложенные у очевидца и историка Михаила Атталиата, стали частью устной традиции, в которой слились события под Ахлатом, некий «военачальник русов», сюжет жестокой казни с участием почитаемой святыни накануне сражения.

В «Данишменднаме» представлена целая галерея образов «франков», союзников византийцев и врагов мусульман[286]. Каждый из них является отражением определённой эпохи, а также имеет свои общие и особенные черты. По мнению И. Меликофф, собирательным образом для обозначения норманнских наёмников в Малой Азии перед Первым крестовым походом в турецком эпосе послужил Турсувар франк[287]. В соответствии с «Данишменднаме» этот «разбойник» обитал в некой долине, возглавлял банду из четырёхсот воров, в которую входили «греки», а также «франки», и грабил мусульман[288].

Данный образ вполне согласуется с арабоязычной исторической традицией. Ибн ал-Асир сообщает о некоем «афранжи», который владел крепостью в окрестностях Харпута со времён Филарета Варажнуни (1071–1085). Этот франк разбойничал на дорогах и нёс смерть и погибель мусульманам. Туркменский вождь Чубук прислал ему подарки и предложил союз. Франк ответил согласием, и некоторое время они действовали заодно. После того как между ними установились доверительные отношения, Чубук пригласил франка принять участие в очередной совместной вылазке. Когда франк и его люди прибыли к Чубуку, тот связал франка и отправился с ним к крепости. Чубук предложил христианам в крепости открыть ворота добровольно и пригрозил в обратном случае убить всех. Христиане сдали крепость Чубуку, который приказал содрать кожу с франка, захватил его богатства и оружие. По мнению Ибн ал-Асира, благодаря этой победе Чубук получил большое влияние в регионе и укрепил положение своей династии в Харпуте[289].

В. С. Гарбузова отмечает, что в тексте «Данишменднаме» отсутствует описание внешности врагов мусульман, но отмечается, что неверные были тяжёлым войском, а это, по мнению Гарбузовой, означает, что воинов Данишменда, имевших лёгкое и подвижное вооружение, поражала тяжёлая броня европейских воинов[290]. Кроме того, по-видимому, сразу бросалось в глаза изображение креста на броне и вооружении — обычай, как известно, распространённый среди европейского рыцарства[291].

И. Меликова считает, что большое влияние на турецкий эпос оказали события, последовавшие за сражением при Манцикерте: мятеж Русселя де Баллиоля в Армениаке; поход на Константинополь и провозглашение императором кесаря Иоанна Дуки; привлечение Михаилом VII Артука ибн Эксеба для подавления мятежа; освобождение Русселя и его возвращение в Армениак. Руссель де Баллиоль стал одним из прообразов главного врага Данишменда правителя Амасии Шаттата[292].

Таким образом, в мусульманской исторической традиции норманны перед Первым крестовым походом обозначаются термином «франк» и предстают христианами, союзниками византийцев и армян, тяжеловооружёнными всадниками.

Как воспринимали норманнов арабоязычные авторы в эпоху крестовых походов? Для рассмотрения данного вопроса нами были отобраны некоторые хорошо известные в переводах на европейские языки произведения арабо-мусульманских авторов.

Абу Йала Хамза Ибн Асад из арабского племени Тамим более известен как ал-Каланиси (Шляпник) (1070–1160). Он является автором одного из ценнейших источников по истории Крестовых походов — «Дамасской хроники»[293].

О самом ал-Каланиси известно очень мало. Он происходил из очень важной семьи, принадлежавшей к правящей верхушке Дамаска. Он получил хорошее образование и в течение всей жизни находился на государственной службе. Дважды он занимал высшую должность в городской администрации — ра’иса. Опыта военной службы у автора не было. Ал-Каланиси умер в 1160 г. в возрасте более девяноста лет[294].

Ал-Каланиси являлся современником многих описываемых им событий. Свою хронику он рассматривал как продолжение труда Хилала ибн ал-Мухассина ас-Саби и охватывает столетний период истории Дамаска[295]. Внимание автора сконцентрировано на этом городе, и сведения по истории других регионов он сообщает крайне скупо. В то же время хроника ал-Каланиси отличается точностью и последовательностью изложения событий. Она базируется на проверенных документальных данных, к которым автор имел доступ в силу своего служебного положения. Не удивительно, что выдержки из «Дамасской хроники» обильно цитируются в произведениях ал-Асира и других арабских историков[296].

Арабо-курдский историк Абу-л-Хасан Али Ибн Мухаммад Ибн Мухаммад Ибн Абд ал-Карим Ибн Абд ал-Вахид аш-Шайбани, более известный как Изз ад-Дин Ибн ал-Асир (1160–1230), является автором хроники «Ал-Камил фи-т-тарих» («Полный свод истории»)[297] и других известных исторических сочинений. Ибн ал-Асир происходил из племени Бану Бакр. Он получил образование в Мосуле, учился в Иерусалиме и Дамаске, воевал с крестоносцами в Сирии, исполнял дипломатические поручения в Багдаде. Его труд охватывает исторический период от сотворения мира по 1230 г., где каждая глава посвящена событиям одного года.

Маджид ад-Дин Усама ибн Мункыз ибн Муршид ибн Али ибн Мункыз ал-Кинани ал-Калби (1095–1188), более известный как Усама ибн Мункыз, был мусульманским поэтом, автором многочисленных произведений, воином, дипломатом и принадлежал к династии Мункызидов, правителей княжества Шейзара, основанного в 1081 г. дедом Усамы. В течение своей жизни он много путешествовал по Ближнему Востоку и подолгу жил в Египте, Малой Азии и Палестине. В разное время он находился на службе при дворе правителей различных мусульманских династий: Буридов, Зенгидов, Айюбидов, Фатимидов и Артукидов.

Усама ибн Мункыз получил блестящее образование в Шейзаре. Его отец Муршид (1068–1137) — воин и заядлый охотник — отказался от власти в пользу своего брата, немало времени посвящал переписыванию Корана, совершенствуясь в искусстве каллиграфии. На склоне лет Усама почувствовал вкус к литературным занятиям и в 1183 г. создал одно из самых оригинальных произведений средневековой арабской литературы — «Книгу назидания»[298], написанную в жанре автобиографии.

С 1095 по 1131 г. Усама провёл в Шейзаре, который в результате Первого крестового похода оказался на границе Антиохийского княжества. Ему едва исполнилось пятнадцать лет, когда он принял участие в отражении попыток норманнского князя Танкреда в 1110 г. покорить владения Мункызидов, и наблюдал сельджукские войска, посланные султаном Мухамедом против крестоносцев.

Камал ад-Дин ибн ал-Адим (1192–1262) является автором хроники «Зубдат ат-таварих ал-Халеб»[299]. Он родился в Алеппо и принадлежал к влиятельной семье, происходившей из племени Укайлидов. Он учился не только в Алеппо, но и в Дамаске, Иерусалиме, Багдаде. Вслед за своим отцом, который дважды был кадием в Халебе при Зенгидах и Айюбидах, Камал ад-Дин служил секретарём, кадием, визирем и исполнял дипломатические поручения при Айюбидах в период с 1216 по 1260 гг. После захвата монголами Алеппо в 1260 г. Камал ад-Дин бежал в Египет, где и умер.

Его хроника охватывает период по истории Сирии с конца VI в. н. э. до первой половины XIII в. Но она является главным источником по истории Сирии сельджукского периода, и в ней Камал ад-Дин уделяет основное внимание отношениям тюркских правителей и крестоносцев[300]. Среди источников сочинения Камал ад-Дина были труды других арабских историков: ал-Каланиси и «История франков, пришедших в земли ислама» Хамдана ибн Абд ар-Рахима[301]. Камал ад-Дин также мог использовать официальные документы и рассказы своего отца[302].

Важные сведения содержатся в хронике «Зубдат ат-таварих ахбар ал-умара ва-л-мулук ас-сельджукийя»[303], авторство которой приписывается Садр ад-Дину ал-Хусайни. Основным источником для написания данной хроники послужило сочинение Имад ад-Дина ал-Исфахани «Нусрат ал-фатра». Сведения «Зубдат ат-таварих» совершенно уникальны в части, где речь идёт о завоевательных походах сельджукских султанов Алп Арслана и Маликшаха в Закавказье и против Византии.

Мухаммед ибн Ахмед ибн Джубайр ал-Кинани (1145–1217) являлся чиновником при дворе мусульманских владык Сеуты и Гранады. В 1183 г. отправился в хадж. В течение двух лет он путешествовал по различным странам Востока. В частности, он посетил занятую крестоносцами северную Сирию и норманнскую Сицилию. Историю своих странствий он запечатлел на страницах дневника, который в научной литературе принято называть «Рихлат ал-кинани» (Путешествие кинанита)[304].

Ал-Каланиси мало интересует вопрос о происхождении «франков», из каких стран они прибыли, к каким народам Западной Европы они принадлежали. Очевидно, что этот вопрос выходил за рамки его компетенции, и его взгляд на «франков» в целом являлся отражением общих представлений правящей верхушки Дамаска.

В этом взгляде превалирует враждебность по отношению к «франкам» как «политеистам», «проклятым», «врагам Аллаха»[305]. С другой стороны, он склонен отмечать наличие у отдельных предводителей «франков» «рыцарских качеств», которые они проявляли в столкновениях с турками-сельджуками[306].

Таким образом, ал-Каланиси относится к «франкам» как к противникам в «священной войне», в которой Бог оказывает помощь мусульманам. Именно к «священной войне» готовится сельджукский правитель Кылыч Арслан I в Анатолии, узнав о приближении неисчислимой армии франков[307]. Подобный взгляд удивительно похож на тот, который прослеживается у христианских авторов Первого крестового похода по отношению к мусульманам.

Усама ибн Мункыз крайне враждебно относится к «франкам», часто называет их «дьяволами»[308] и использует при описании обычные для средневековых мусульманских авторов формулы: Да покинет их Аллах[309], Да проклянёт их Аллах[310], Да не помилует его Аллах[311]. Но при этом у него есть друзья из «франков» среди тамплиеров[312], один из рыцарей называет его братом[313].

Усама восклицает, что победа на войне — от Аллаха, и при этом ссылается на слова своего дяди, который говорил, что война сама распоряжается собой[314]. В качестве примера он приводит рассказ о том, как некие «франки» в «страхе и смятении» при наступлении незначительных сил мусульман нашли свою гибель в реке, через которую не знали брода. Мусульмане достали их тела ради надетого на них вооружения, Усама со своим дядей решили отрубить головы утонувших «франков» и отправить их в Шейзар[315]. Он описывает случай, как в местечке Хунак некоего Адама задрал леопард, которого местные крестьяне в честь этого случая прозвали «леопард — борец за веру»[316]. Таким образом, «священная война» для Усамы была не абстракцией, а являлась каждодневной реальностью.

Усама очень ярко описывает своё первое сражение с норманнами-крестоносцами под Апамеей, в котором он впервые осуществлял командование военным отрядом.

Через некоторое время Усаму вызвал к себе его дядя, у которого его ожидал некий «франкский рыцарь» из Апамеи.

Вслед за этим Усама даёт важнейшее описание техники нанесения удара копьём наперевес: Я считаю, что всякий, кому случится биться копьями, должен прижимать руку с копьём и локоть к своему боку, предоставив коню делать то, что он захочет, во время удара. Ведь если он пошевелит рукой с копьём или вытянет её, удар не оставит следа и даже царапины[319]. Данная техника была разработана во второй половине XI века в Нормандии[320], откуда она распространилась в Испанию, Южную Италию, Сицилию и Анатолию[321], а также на Ближний Восток, где с ней мог ознакомиться и перенять в тесном общении с европейскими рыцарями Усама ибн Мункыз[322].

С другой стороны, во времена отца Усамы Муршида в начале Первого крестового похода, по мнению автора «Книги назидания», франки предпочитали сражаться с мусульманами, используя дротики.

Так или иначе, именно «франков» Усама признает лучшими в сражениях на копьях, когда восклицает, что из замечательных ударов копьём мне пришлось видеть один, который нанёс как-то рыцарь из франков[324].

Если верить Усаме, то между Антиохией и Шейзаром происходили не только военные стычки, но и интенсивные культурные контакты.

У правителей Шейзара и Антиохии был один взгляд на то, что считать «благоразумным правлением».

Усаме кажутся очень странными феодальные порядки, установленные «франками». Его изумляет, как король Балдуин, передав сыну Боэмунда власть над Антиохией, тут же удалился из города и разбил лагерь в его окрестностях. Наш посол в Антиохии клялся, что он, то есть король Балдуин, покупал в этот же вечер на базаре корм для своих лошадей, хотя амбары Антиохии были наполнены собранным урожаем[327].

Усаму удивляет положение и влияние рыцарей в сообществах «франков». Одни только рыцари пользуются у них преимуществом и высоким положением. У них как бы нет людей, кроме рыцарей. Они дают советы и выносят приговоры и решения[328]. Вслед за этим он добавляет, что рыцарь у них — великое дело[329].

Сам арабский фарис не разделяет подобного мнения. У франков, да покинет их Аллах, нет ни одного из достоинств, присущих людям, кроме храбрости[330]. Ещё более категорично он высказывается в другом месте: Всякий, кто хорошо понимает дела франков, будет возвеличивать Аллаха и прославлять Его. Он увидит во франках только животных, обладающих достоинством доблести в сражениях и ничем больше, так же как и животные обладают доблестью и храбростью при нападении[331].

Усама считает храбрость проявлением разума: Именно разум побуждает человека устремляться против мечей, копий и стрел из отвращения к действиям труса и бесславию[332].

Усама сообщает, какая пропасть отделяла «рыцарей» от другой категории «франкского» войска, именуемых «сержантами». В тексте он называет их «серджентами», которые были простыми воинами, как правило, пехотинцами[333]. Со ссылкой на Танкреда он говорит, что содержание одного рыцаря было равно содержанию ста сержантов[334]. Со слов пленного «франка», Усама передаёт, что содержание сержанта обходилось в два динара в месяц[335].

Камал ад-Дин сообщает о приходе в Сирию многочисленной армии из франков, к появлению которой сельджукские правители отнеслись крайне несерьёзно[336]. Он сообщает, что войско «франков», по подсчётам, составило триста двадцать тысяч человек, и они прибыли со стороны севера[337]. Войска «франков» причиняли вред, грабили и убивали всякого, кто появлялся, разрушали минбары[338]. При приближении «франков» армяне поднимают восстания и нападают на мусульман[339]. Даже арабы из войска Вассаб ибн Махмуда переписывались с франками и желали их [появления] в Сирии[340]. Только укрепление «франков» под Антиохией заставляет Камал ад-Дина призывать проклятия на их головы[341].

В отличие от других арабских авторов, для Ибн ал-Асира эпоха крестовых походов начинается не с вторжения «франков» в Малую Азию или в Сирию с 1096 г., а с момента вторжения их в Андалусию в 1085 г. и завоевания Сицилии в 1091 г.[342]. До Ибн ал-Асира подобную мысль высказывал Али ибн Тахир ас-Сулами (ум. 1107) в «Книге о священной войне» (Kitāb al-jihād), для которого норманнское завоевание Сицилии стало первым этапом движения, которое завершилось взятием Иерусалима[343].

В передаче Ибн ал-Асира родственник завоевателя Сицилии Рожера Балдуин собрал войско «франков» с целью завоевать Африку. Однако Рожера возможность обрести соседа в лице Балдуина совсем не обрадовала. Рожер поднял ногу, с шумом выпустил газы и объяснил своим товарищам, что для сицилийских норманнов предложение Балдуина крайне невыгодно, т. к. они могут утратить доходы с продаж продовольствия и доверие мусульман Африки. В то же время если они откажутся от союза с Балдуином, то в дальнейшем сами смогут овладеть Африкой[344]. По этой причине Рожер предложил «франкам» отправиться за славой в Сирию, а не в Африку, с которой его связывали клятвы и договоры[345].

Помимо «норманнского» фактора в лице Рожера, направившего агрессию «франков» в Сирию, Ибн ал-Асир выделяет сельджукскую угрозу, которая побуждала правителей Египта и Византии искать поддержки у христиан. Фатимиды написали послание крестоносцам с призывом придти в Сирию, а византийский император согласился переправить их через Босфор с условием, что они отдадут ему Антиохию[346]. При этом византийский император надеялся на истребление крестоносцев, зная о тюркской жестокости и об их завоеваниях[347].

Индикатором враждебного отношения к «франкам» у Ибн ал-Асира служит использование им обычных для арабских авторов форм проклятий по отношению к крестоносцам: да проклянёт их Аллах[348] и да покинет их всемогущий Аллах[349].

При описании осады Антиохии Камал ад-Дин упоминает Боэмунда как одного из девяти графов-предводителей войска франков. Он прекрасно осведомлён о том, что Боэмунд является сыном «Гюискара», а Танкред был его племянником[350].

Камал ад-Дин очень подробно и совершенно бесстрастно повествует о том, как Боэмунд стал владетелем Антиохии благодаря предательству некоего аз-Заррада, который затаил злобу на сельджукского наместника из-за конфискаций денег и зерна. А также вследствие уловок Боэмунда по отношению к другим предводителям крестоносцев, которых он убедил передать Антиохию тому, кто овладеет ей первый[351].

«Франки» в отношении мусульман действуют хитростью и обманом. Они оповестили правителя Дамаска о том, что они не желают никаких других земель, кроме тех, которые находились под властью Византии, с целью предотвратить мусульман от выступления на помощь Антиохии[352]. Именно Антиохия является главной целью крестоносцев и главным призом, за обладание которым они заплатили огромную цену.

Захват Антиохии побуждает выступить против крестоносцев сельджукского атабека Кёрбогу, под знамёна которого собрались многие высокие эмиры, тюркские и арабские отряды из Сирии. Однако Кёрбога своей заносчивостью и стремлением добиться подчинения испортил отношения с мусульманскими военачальниками, которые в раздражении и озлоблении против него хранили лишь видимость покорности[353].

Напротив, «франки» демонстрируют редкое единство, несмотря на голод и лишения. Ибн ал-Асир перечисляет предводителей крестоносцев и упоминает среди них Боэмунда, которого как правителя Антиохии он считает главным[354]. О его руководящей роли в деле под Антиохией арабоязычный хронист больше нигде в тексте не упоминает.

Ал-Каланиси не выделяет норманнских предводителей из вождей Первого крестового похода. Впервые он упоминает короля франков Боэмунда, который в 1100 г. по дороге на Мелитену был захвачен в плен эмиром Данишмендом.

Под 1100 г. Ибн ал-Асир сообщает, что Гюмюштекин ибн ал-Данишменд под Малатьей разгромил пятитысячную армию Боэмунда франка, который был одним из франкских предводителей, а его самого взял в плен[355].

С укоризной повествует Ибн ал-Асир об освобождении «Боэмунда франка» из плена Данишмендидов за выкуп в сто тысяч динаров и обещание освободить дочь Яги Сияна. Само возвращение Боэмунда в Антиохию подняло моральный дух его народа и привело к обложению данью обитателей Мараша, Киннисрина и соседних поселений. Ибн ал-Асир заключает, что мусульмане пострадали вследствие того, что пришли в упадок межевые столбы, установленные Данишмендом[356].

Важной вехой в борьбе мусульман с крестоносцами Ибн ал-Асир считает победу мусульман при Харране. Он предваряет описание этого сражения кратким рассмотрением причин крайне удачных завоеваний «франков» земель ислама: постоянная вражда между мусульманскими правителями, отсутствие единомыслия, различные устремления и рассредоточенное богатство[357]. Вражда была в самом разгаре между тюркскими эмирами Сукманом и Джекермишем, когда они услышали о приближении «франков» к Харрану. Эта новость заставила их на время забыть разногласия и поступить на службу Аллаху в надежде на воздаяние в будущем[358]. Сукман располагал семью тысячами туркменов, а у Джекермиша было три тысячи тюрков, арабов и курдов.

Когда к месту сражения подошли войска правителя Антиохии Боэмунда и владыки побережья Танкреда, армия Балдуина была уже разгромлена. Сам Балдуин оказался в плену. Боэмунду и Танкреду удалось спастись только с шестью рыцарями[359]. Сукман воспользовался захваченной амуницией и лошадьми «франков», чтобы под видом возвращающихся с поля боя «товарищей» захватить несколько крепостей[360].

Ал-Каланиси также описывает битву при Харране, в которой Аллах даровал победу мусульманам:

Очевидно, что ал-Каланиси верно оценивает значение победы над норманнами, т. к. вскоре после этого он отмечает, что Боэмунд, правитель Антиохии, сел на корабль и отправился к франкам, чтобы просить у них помощи и подкрепления в борьбе против мусульман Сирии[362]. Под 1107 г. он сообщает, что Кылыч Арслан послал одного из своих главных военачальников в Анатолию с большим войском туркмен, чтобы помочь царю Константинополя в его борьбе против Боэмунда и тех франков, которые вместе с ним направлялись в Сирию. Эти войска шли на соединение с царём греков и греческими армиями, которые он собрал.

После того, как франки потерпели позорное поражение, византийский император устроил торжественный пир для тюркских войск Кылыч Арслана, наградил их почётными одеждами, распределил трофеи и отправил по домам[363].

На первом месте у Камал ад-Дина находятся отношения крестоносцев с Алеппо и его правителем Ридваном. По его мнению, пленение Боэмунда эмиром Сиваса Данишмендом способствовало ослаблению натиска «франков» на область Алеппо[364]. Победа при Харране привела к тому, что войско Халеба в своих набегах достигало области Антиохии, и Боэмунд обнаружил свою неспособность защитить её. Лишь с небольшим числом лиц он смог ускользнуть от стычки с Сукманом. Он боялся мусульман и отправился морем в свою страну просить помощи у тех, кто прибывал сюда[365].

В отличие от ал-Каланиси, Камал ад-Дина не интересует дальнейшая судьба Боэмунда за пределами Сирии, и только смерть норманна была расценена арабским хронистом как избавление мусульман от зла[366].

Ал-Каланиси негативно оценивает политику преемника Боэмунда Танкреда. Он считает её несправедливой тиранией в отношении армян Артаха, которые предпочли сдаться правителю Алеппо Ридвану. После этого Танкред собрал всех франков, которые находились на его территории, выбил Ридвана из Артаха и совершил набег на Алеппо, чем посеял беспокойство и страх среди мусульман[367]. Он сообщает, как Танкред выступает из Антиохии на покорение Тарса со своим войском и своим проклятым сбродом[368].

С другой стороны, он признает, что Танкред способен проводить разумную политику.

Танкред принял с почётом и обещал защиту сельджукскому принцу, который доводился двоюродным братом султану Гийас ад-Дунйа вад-Дин Мухаммаду. При этом некие тюрки, которые находились на службе у Танкреда, поспешили примкнуть к этому сельджукскому принцу[370]. Ал-Каланиси представляет этого сельджукского принца как сына Такаша, сына султана Алп Арслана и брата султана Малик-шаха Справедливого[371]. Некоторое время этот опальный принц оставался при дворе князей Антиохии и выступал вместе с ними в походы против мусульман, но затем предпочёл искать убежище в Египте у ал-Афдала[372].

Камал ад-Дина в большей степени интересуют отношения правителя Антиохии Танкреда и сельджукского правителя Ридвана. В 1105 г. при Артахе Танкреду удалось взять реванш за поражение при Харране. По словам хрониста, пешие мусульмане устояли, но конница обратилась в бегство[373]. Для норманнов не составило труда истребить пехоту в количестве трёх тысяч человек[374]. Эта победа была большим несчастьем для жителей Алеппо, и Танкред начал совершать набеги в восточном направлении от Антиохии[375].

Из прочтения Камал ад-Дина складывается впечатление, что не норманнские правители Антиохии, а именно Ридван предстаёт инициатором нападений. Норманны, зачастую обескураженные известием о нарушении перемирия, стремятся минимизировать ущерб от сельджукских набегов. Когда Ридван предлагает выплатить Танкреду двадцать тысяч динаров за снятие осады ал-Асариба, тот отказывается под предлогом того, что потратил на отражение сельджукской атаки сумму в тридцать тысяч. При этом неизменным требованием норманнского князя является возвращение своих пленных подданных: армян и мусульманских крестьянок из округи ал-Асариба. Также Танкред успокоил сердца феллахов-мусульман, дав им гарантию безопасности при разрушении стен ал-Асариба[376].

Усама ничего не вспоминает об основателе Антиохийского княжества Боэмунде I, которого он называет «Маймуном». Его первые воспоминания связаны с периодом правления Танкреда, которого он называет первый властитель Антиохии после Маймуна[377].

С ранних лет Усама запомнил жестокость правителя Антиохии Танкреда, который во время перемирия был восхищён мастерством мусульманского всадника Хасануна так, что щедро его одарил. А после окончания перемирия, когда Хасанун оказался в плену у Танкреда, тот приказал выколоть ему правый глаз, чтобы он не мог ничего видеть, когда будет нести щит и закроет им левый глаз. Подобная жестокость кажется запредельной, когда Усама говорит, что Танкред за год до этого обещал освободить Хасануна, если тот окажется у него в плену. Причину несоблюдения Танкредом своего обещания Усама усматривает в языковом барьере, существующем между мусульманами и «франками». Так, по крайней мере, полагал Хасанун, потому что франки говорят только по-франкски, и мы не понимаем, что они говорят[378].

Несмотря на то, что ал-Каланиси больше внимания уделял событиям, связанным с отношениями Дамаска и королевства крестоносцев в Палестине, он особо останавливается на наиболее драматическом эпизоде отношений норманнского княжества Антиохии и Алеппо. Битва при Сармаде, известная по латинским источникам как сражение на Кровавом поле, в представлении ал-Каланиси имеет огромное значение. Это была одна из величайших побед, и за все прошлые века никогда больше исламу не оказывалась такая божественная помощь[379]. В качестве славного знака, символизирующего победу мусульман, ал-Каланиси сообщает о найденных на поле боя трупах нескольких лошадей, которые были так густо утыканы стрелами, что напоминали ежей.

Противостоящие мусульманам норманны Антиохии в терминах священной войны именуются как неверные и заблудшие[380], упрямые неверные[381], нечестивый сброд[382]. По сообщению ал-Каланиси, эта действительно огромная армия, полностью оснащённая и хорошо вооружённая, состояла из франков и армян[383]. Но после уничтожения этой армии под ударами туркмен при Сармине ал-Каланиси признает, что Антиохия лишилась своих верных воинов[384].

Вероятно, что одним из следствий этого сражения явилась долгая полоса мира и спокойствия для жителей Алеппо. Ал-Каланиси с 1120 по 1124 г. сообщает о регулярном продлении мира между франками и правителями Алеппо[385], что привело к следующим последствиям: провинции богатели с обеих сторон, и дороги между их территориями стали безопасными для путешественников[386].

Камал ад-Дин сообщает, что жители Алеппо предпочли призвать «франков» Антиохии против Ильгази ибн Артука и туркменов. Войска Алеппо и Антиохии выступали вместе против сельджуков. На предложения последних о сдаче жители Алеппо отвечали, что не желают никого с Востока[387]. И только вероломство франков заставило отчаявшихся жителей Алеппо принять власть Ильгази[388].

Вероятно, Камал ад-Дин был уверен в возможности существования прочного мира с «франками» и взаимовыгодного процветания Антиохии и Алеппо в том случае, если бы «франки» не так страстно желали лишить ислам всех его владений[389]. С другой стороны, сельджукские правители Востока[390] готовы были пожертвовать своей жизнью в священной войне[391] и стремились к уничтожению могущества «франков» в Сирии.

Описание Камал ад-Дином сражения при Сармаде (битва на Кровавом поле) в 1119 г. является оригинальным и содержит некоторые интересные подробности. Он сообщает, что войско Ильгази было огромным и составляло сорок тысяч человек[392]. В основном это были туркмены[393], которые откликнулись на призыв Артукида и атабека Нуреддина.

Камал ад-Дин не забывает упомянуть, что посланцы Алеппо побуждали Ильгази к постоянным набегам на франков[394]. Кади Абу-л-Фадл Ибн Хашшаб, сидя на кобыле с копьём в руке, горячими проповедями поднимал боевой дух мусульман накануне сражения[395]. И когда даровал Аллах победу мусульманам, а франки были побеждены, вестник победы явился в Алеппо во время полуденной молитвы[396].

Ал-Каланиси крайне немногословен в своих оценках из-за его стремления к объективности и бесстрастности в изложении описываемых событий. Тем не менее те немногие оценки, которые он даёт, позволяют заключить, что перед нами мусульманин, государственный чиновник высокого ранга и патриот Дамаска. О франках он знает очень немного и совершенно не стремится к этому.

Очевидно, что «франки» Антиохии являются для Камал ад-Дина противниками мусульман, но при этом он относится к ним более-менее терпимо и допускает возможность мирного сосуществования в Сирии. Об этом свидетельствует сухой и спокойный стиль изложения событий. Он практически не использует термины священной войны при описании отношений между крестоносцами и тюркскими правителями. Те и другие, в его представлении, являются завоевателями и принадлежат к кланам военных аристократов, которые ведут между собой нескончаемую борьбу за власть и доходы с земель. Его интересуют отношения завоевателей и их подданных, которые являются важным критерием для оценки правителей сельджуков и норманнов.

Усама ибн Мункыз не испытывает явной ненависти к «франкам», скорее, они для него являются источником раздражения и неудобств. Он признает их храбрость и опытность в военном деле, но при этом они кажутся ему странными, а их обычаи и манера поведения — диковинными.

Ибн ал-Асир является наиболее информированным из мусульманских авторов. Он ясно осознает свой долг как мусульманского историка представлять деяния «франков» наиболее враждебно. Но при этом он не может скрыть своего уважения к хорошим качествам врагов Аллаха и мусульман. В особенности его интересуют хитрости, к которым прибегают «франки» на войне с мусульманами.

Ибн Джубайр во время путешествия по северной Сирии отмечал, что мусульмане на территориях, подвластных «франкам», живут лучше, чем в землях ислама. Это — одно из тягостных для мусульман явлений, они возмущаются притеснениями тех их единоверцев, которые ими управляют, и восхваляют поведение их соперников и врагов из франков, если они управляют ими, воздавая должное их справедливости[397].

Глава 7. Городская культура и кочевье в пост-альмохадском Магрибе (XIII–XV вв.) (В. В. Орлов)

Распад грандиозной, но этнически и культурно разнородной империи Альмохадов, произошедший в XIII столетии, оказался прологом к решительным переменам в жизни позднесредневекового Магриба. В условиях альмохадской государственности сеть городов и полугородских поселений успешно обеспечивала магрибинским обществам непрерывность как духовно-культурного, так и материального воспроизводства. В то же время кочевье и полукочевой образ жизни на протяжении всего пост-альмохадского периода оставались основой хозяйственного и культурного развития региона. Поэтому масштабное обрушение альмохадской власти неминуемо привело к переменам во взаимоотношениях многочисленных островков городской традиции и окружавшего их кочевого и полукочевого океана.

На протяжении XIII–XV вв. североафриканский регион в целом и особенно Магриб развивались крайне нестабильно, поскольку всё ещё находились под постоянными ударами средних и крупных волн вторжений бедуинских племён, надвигавшихся с востока и юго-востока. Проникновение бедуинов в пост-альмохадское пространство составило поздние этапы так называемого хилалийского нашествия. Ещё в XI столетии Магриб оказался целью крупной волны кочевых миграций, сопровождавшейся массовым притоком бедуинских племён во главе с племенной группой Бану Хилал. Они, как полагает большинство историков-магрибистов, вышли из Аравии — сначала в Египет, а затем во всю Северную Африку[398]. На протяжении второй половины XI и начала XII в. аравитяне, численность которых периодически увеличивалась за счёт вновь прибывавших из долины Нила, постепенно просачивались к западу. В середине XII в. арабы-хилалийцы — особенно племя рийах и их союзники Бану Сулайм — уже овладели Ифрикийей и проникли в глубинные районы Среднего Магриба.

Другая хилалийская конфедерация племён — ма’кил — вышла на запад и юго-запад с территории Триполитании в XIII в. Оказать им сколько-нибудь убедительное сопротивление Альмохады уже не могли, поскольку последние тридцать с небольшим лет своей истории Альмохадский халифат существовал только как одно из нескольких мусульманских государств на его былой территории[399]. Затем племена ма’кил продвинулись вдоль сахарских рубежей в южные районы Алжира и Дальний Магриб, а в XIV в., обогнув Атласские горы, разделились на два потока — один из них углубился в Сахару, а другой медленно проник на приатлантические равнины. Появление передовых отрядов ма’кил на территории современной Мавритании, как полагают исследователи истории этой страны, относится уже к началу XV в.[400] При этом они продолжали вести кочевой образ жизни. Заслуживает внимания также мнение В. В. Матвеева, полагавшего, что основные силы ма’кил медленно продвигались к западу по южным территориям Туниса, Алжира и Марокко и добрались до приатлантических равнин Суса не ранее XIII в. В конце XIV в. они на юге не перешли ещё за Сакийат ал-Хамра’. В середине XV в. они занимали уже Вадан, а во времена Льва Африканского (XVI в.) — дошли до Тишита. С другой стороны — на севере Магриба — они дошли до побережья Средиземного моря по долине р. Мулуи не позже, чем в начале XII столетия[401].

Кочевые миграции уже в ХII-ХIII в. воздействовали на географическое распределение городских поселений в Магрибе. В эту эпоху почти все местные города или полугородские поселения находились на побережье Атлантики и Средиземного моря или тяготели к нему. Именно в прибрежных районах, где происходило соприкосновение товарных потоков, шедших из Африки, и экспорта христианских держав Европы, магрибинский город смог в полной мере играть присущую ему роль мотиватора и двигателя общественной эволюции.

В историографии Северной Африки неоднократно высказывалось предположение о том, что сохранности городской традиции пост-альмохадского Магриба якобы способствовала слабая заинтересованность бедуинов в контроле над прибрежными районами[402]. Это объяснение представляется спорным и нуждается в дополнении. Даже если признать аксиомой отсутствие интереса кочевников к побережью, вряд ли именно оно было главной причиной успеха городской традиции в приморских территориях. Ведь в условиях позднего Средневековья побережья Магриба постоянно играли роль «ворот», раскрытых для потоков завоевателей, разрушительных эпидемий и других критически важных и негативных факторов, влиявших на развитие городской традиции североафриканского региона[403].

В пост-альмохадский период для глубинных пространств Северной Африки сохранили своё хозяйственно-культурное значение главным образом оазисные массивы, которые также являлись своего рода портами на «побережье» каменистых и песчаных «морей» Сахары[404]. Свою роль во внутренней части Магриба продолжали играть и крупные старинные города — Кайруан, Константина, Тлемсен, Фес, Марракеш, — которые были удачно расположены в военно-стратегическом плане или были значимы для религиозно-культурной жизни Магриба. Однако численность населения «внутренних» городов региона уже не была столь значительной, как это было в альмохадскую эпоху[405]. Что же касается мелких и средних городских или полугородских поселений (ксаров), то расселение кочевников-хилалийцев на приатлантических равнинах Марокко не могло не приводить к упадку или даже к исчезновению прежде густой в этих местах сети местечек и деревень. Ещё более серьёзное положение уже в XIV столетии сложилось во внешнем поясе алжиро-марокканских предгорий Атласа, где, как уже отмечалось, активно захватывал территории племенной союз ма’кил.

О сложностях и конфликтном характере взаимоотношений между магрибинскими селянами и горожанами, с одной стороны, и кочевыми племенами — с другой, отчётливо говорят источниковые свидетельства эпохи. Так, марокканский хронист XIV в. Ибн Кунфуз в своём труде «’Унс ал-факир ва ’изз ал-хакир» перечисляет противников жителей города Бадиса в Рифе и упоминает о том, что спокойствию горожан угрожали как европейцы-христиане (’аджа’им [عجائم, - Прим. сост.] или рум [روم, - Прим. сост.]), так и грабители-арабы[406]. Лев Африканский в своём «Описании Африки» (XVI в.) постоянно подчёркивает самодостаточность магрибинских городов, желавших укрыться от кочевого окружения и создать внутри своих стен отдельный от кочевья мир. Описывая жизнь средних и мелких городков, расположенных в южной части Дальнего Магриба, он доносит до нас грозовую атмосферу взаимного неприятия городских жителей и проживавших по соседству кочевников. Например, в первых десятилетиях XVI в. жители города Тесегделта в приатлантической провинции Хаха, по его сведениям, не платят никакой подати арабам, постоянно воюют с ними, и часто многих убивают[407], а их соседи из Тагтессы не позволяют местным арабским племенам проходить через этот город и территорию без особого разрешения и пропускной грамоты[408]. Наконец, население южноатласского городка Игилингигил описано Львом Африканским, как люди исключительно храбрые, когда им приходится брать в руки оружие. У них, как отмечал марокканский наблюдатель, постоянно происходят схватки с арабами, но они всегда оказываются победителями из-за особенностей расположения города, укреплённого самой природой и труднодоступного[409].

В ряде случаев полуавтономные города магрибинской периферии даже поднимали бунты против произвола кочевых племён. В этом случае, как правило, их верхушка добровольно встраивалась в систему государственных обязательств для совместной с государством борьбы против кочевников, как это произошло в городе Тарудант на юго-западе Марокко в 1514 или 1515 г.[410] Иногда военная сила кочевых племён использовалась как аргумент во внутренней борьбе между городскими группировками. Так, например, развернулись события в южномарокканском городке Тагавост. Население, — отмечал Лев Африканский в своих заметках об этом городе, — делится на три части, которые в основном воюют между собой. Одна часть призывает на помощь против другой арабов, которые помогают то одним, то другим в зависимости от большей платы[411]. Однако эпизодические вторжения кочевых формирований чаще всего позволяли им подчинить себе местные городки и их округу.

Подобная картина на протяжении XIII–XV столетий сложилась практически во всем североафриканском регионе. Например, население городов Тарудант и Тенезза, расположенных в Сусе и в округе Марракеша, было вынуждено платить кочевникам значительную подать за возможность спокойно обрабатывать свои земли[412], а расположенный около Марракеша городок Агмат прошёл через период депопуляции и, как писал Лев Африканский, стал прибежищем волков, лисиц, воронов и других птиц и зверей подобного рода[413]. Когда же Лев Африканский переходит в своём труде к описанию городов восточного Марокко, его перечень превращается в подлинную эпитафию городской традиции. Хадджаджа, — пишет автор, — это маленький город, построенный африканцами как бы на острове, поскольку здесь река Меллулу впадает в реку Мулуя. Некогда этот город был очень населён и цивилизован. Но с тех пор, как арабы заняли Запад[414], он начал приходить в упадок… от города остались только стены, которые можно видеть и сейчас… Гарселуин — древний город… на берегу реки Зиз. Он имеет красивые и прочные стены… со стороны этот город кажется прекрасным, внутри же он безобразен сверх меры. В нем немного жалких домов и очень мало жителей, и это из-за арабов, которые, когда прекратил существование дом Марин[415], захватили его и притесняли его народ… Мостаганем… был очень цивилизован и населён в старые времена. Но с тех пор как могущество королей Тлемсена начало слабеть, его обременили поборами арабы, так что в настоящее время он уменьшился на две трети[416]. Аналогичная ситуация складывалась и в Ближнем Магрибе. Здесь центром конфликта была Ифрикийа, где жители Суса не могли обрабатывать свои земли из-за беспокойства, которое им доставляют арабы, а население Махдийи по той же причине жило в большой вражде с арабами[417].

При всей значимости этих свидетельств противостояние магрибинского города и его окружения, очевидное в источниках, едва ли стоит переоценивать. Общая ограниченность обмена и узость местных рынков Магриба в XIII–XV вв. неминуемо создавали выраженную ориентацию племенных и сельских экономик на близлежащие города. Именно город позволял кочевнику и селянину продать свою продукцию (скот, зерно, овощи, фрукты, шерсть, соль, древесный уголь) и купить изделия ремесленников и привозные товары (инструменты, гончарные изделия, ткани, свечи, гвозди, мыло, чай, сахар и т. п.). Тот же Лев Африканский, описывая летние стоянки арабов-кочевников вокруг Кайруана, примечал, что их приход к стенам города увеличивает нехватку хлеба и воды, зато обеспечивает изобилие мяса и фиников, которые привозят из городов Нумидии[418]. В другом случае, описывая еженедельный базар у стен Мекнеса в Марокко, он сообщает, что там бывает много арабов, живущих по соседству с территорией города. Они пригоняют быков, баранов и других животных, привозят животное масло, шерсть и продают всё это по очень дешёвой цене[419].

Косвенно о проявлениях общественно-экономического симбиоза города и села в Магрибе свидетельствуют и результаты изысканий марокканской исследовательницы Халимы Фархат. Её работы посвящены главным образом исламским институтам Магриба в позднем Средневековье. Однако эти труды продемонстрировали также и условность употребления в источниках термина «арабы» в отношении кочевых соседей города. Ещё раз подчеркнём, что это понятие в применении к позднему Средневековью невозможно трактовать только в качестве этнонима. Скорее, в источниках XIII–XV вв. возрождается древнее, по сути своей ещё аравийское и доисламское понимание слова араби (عربي, - Прим. сост.), обозначавшего отрицательный образ кочевника, то есть малоимущего и бескультурного степняка в противовес более состоятельному и утончённому горожанину[420]. X. Фархат установила, что население западно-марокканского города Сафи происходило из соседствовавших с ним арабских племенных групп дуккала, хаскура и реграга. При этом патронимы населения Сафи и его пригородов, упомянутые в источниках и исследованные X. Фархат, оказались в основном берберскими, пусть даже размещение арабских племён в регионе ускорило процесс их арабизации[421].

Динамика городской традиции Магриба и культурное развитие городов региона представляются особенно ясно очерченными в терминах, предложенных Р. Рэдфилдом и М. Зингером. Эти американские обществоведы предложили ещё в 50-х годах XX в. дихотомную систему понятий ортогенезиса и гетерогенезиса городов[422]. Согласно их концепции, характерная черта ортогенетических городов состоит в том, что они длительно развивают и разрабатывают уже установившиеся модели и образцы, сложившиеся в пределах местной традиционной культуры. Гетерогенетические города, напротив, создают вполне оригинальный, нестандартный образ жизни и стиль мышления, не совпадающие с прежними ориентирами.

В предложенной Р. Рэдфилдом и М. Зингером схеме становится заметной неравномерность развития ортогенетических городов Магриба — подлинных хранителей и гарантов стойкости городской традиции. Более или менее стабильно, как можно заметить в источниках, из таких городов развивался только Фес. В истории этого города особенно явно проявлялись ортогенетические черты. По сути, Фес, как выразился марокканский историк Абд ал-Ахад Себти, бросил вызов халдуновской модели города, который приходит в упадок вместе с династией, создавшей его или принявшей в качестве столицы[423]. Даже в эпоху глубоких кризисов конца XV — начала XVI в., потрясших городскую традицию Магриба, Лев Африканский детально описывал богатство и разнообразие городской инфраструктуры. В Фесе, — отмечал он, — есть 100 бань, хорошо построенных и украшенных. Одни из них маленькие, другие большие… каждая имеет четыре комнаты, вроде четырёх залов. Снаружи немного выше расположены лоджии… там люди раздеваются и оставляют свою одежду. Когда кто-нибудь отправляется в одну из этих бань, он… проходит в холодную комнату, оттуда… он идёт во вторую комнату, несколько более тёплую. Здесь служители его моют и чистят ему тело. Из этой комнаты переходят в третью, очень жаркую, где некоторое время потеют. Существуют ещё отдельные бани для женщин[424]. Среди достопримечательных черт северной столицы марокканский автор упоминает не только 200 поистине отлично построенных гостиниц, имеющих по три этажа, 120 или более комнат и снабжённых фонтанами для омовений[425], но и около 400 мельниц, то есть сооружений с жерновами, ибо там можно было бы насчитать 1000 жерновов, если учесть, что мельницы делаются в виде большого зала с колоннами, в котором иногда бывает по четыре, пять или шесть жерновов[426].

В отличие от Феса, другие ортогенетические города Магриба при смене столиц порой проходили через полное угасание. Это произошло в XIII–XV вв., например, с Марракешем. Старинная альморавидско-альмохадская столица потеряла свой блеск вскоре после того, как Мариниды разгромили альмохадские ополчения и перенесли столицу в Фес (1276 г.)[427]. С 70-х годов XIII столетия в Марракеше располагался административный центр маринидского наместничества. Это снизило статус города, который маринидские султаны считали нелояльным[428]. Результаты нескольких столетий упадка отмечал в начале XVI в. Лев Африканский. Бедный город, — писал он, — необитаем на две трети. Пустые земли засажены пальмами, виноградом и другими плодовыми деревьями, так как жители не могут иметь вне города ни одной пальмы, из-за того, что им докучают кочевники. Можно справедливо сказать, что этот город до времени постарел[429]. Во всей огромной цитадели Марракеша, построенной ещё Альморавидами, остались обитаемыми только два небольших дворца, где помещались привратники и погонщики мулов ваттасидского наместника. Всё остальное, что сохранилось, — писал Лев Африканский. — стало приютом голубей, воронов, сов, сычей и других подобных птиц. Некогда столь прекрасный сад стал сегодня свалкой нечистот города. Дворец, где была библиотека, в одной части являет собой курятник, а в другой — голубятню[430].

Причину быстрого упадка старинных городских центров Магриба современники видели не только в уже упомянутых происках кочевников, которые налетали на Марракеш всякий раз, когда население отказывалось выполнить любое их небольшое желание или волю[431], но также в непрекращающихся войнах и сопряжённых с ними частых переменах власти. Особенно отчётливо роль военно-политических столкновений в упадке городов можно проследить на примере алжиро-марокканского пограничья. Оно издавна служило ареной соперничества и боевых действий между ополчениями Маринидов и Заййанидов. Вот что отмечал Лев Африканский: Город Таурирт был цивилизованным и очень населённым… он насчитывал около 3 тысяч очагов. В нем много красивых дворцов и храмов… но позднее, когда семья Марин правила на западе, положение Таурирта поколебалось. Он стал поводом для многих войн, так как синьоры дома Марин хотели, чтобы он принадлежал королевству Феса, а синьоры Бени Заййан, то есть короли Тлемсена, хотели, чтобы он входил в их государство[432]. По тем же причинам, как полагал магрибинский автор, в XIV–XV вв. пережила глубокий упадок богатая и хорошо укреплённая столица восточного Марокко — город Уджда.

Мы можем предположить, что постоянное и успешное сопротивление кочевой анархии оказалось в Магрибе уделом гетерогенетических «новых» городов-портов наподобие Сафи, развитие которого оказалось медленным, но поступательным и упорядоченным процессом благодаря притоку андалусских иммигрантов[434]. Другой вариант устойчивости городской традиции видится в судьбах малых и средних военно-административных центров, возникавших по воле их царственных строителей. Таковы, к примеру, укреплённые города Тетуан и Мекнес, которые до прихода Маринидов к власти были не более чем небольшими гарнизонными форпостами-касбами, расположенными вблизи берберских деревень[435]. Сходным образом развивалась в XIII в. и Уджда, которой Абу Йа’куб Йусуф Маринид (1286–1307 гг.) придал статус укреплённого пограничного города. Ещё более очевидным в этом отношении представляется пример реконструкции Хафсидами столичного города Тунис.

В отличие от большинства городов Алжира и Марокко, столица Туниса обладала вполне развитыми торгово-ремесленными пригородами. Эти старинные предместья — Баб ас-Суика и Баб ал-Джазира — примыкали к тунисской Медине соответственно с севера и с юга, тогда как с востока она переходила в христианские кварталы (фундуки, فندق — Прим. сост.). Сравнительно мирный приход к власти Хафсидов (1236 г.) сопровождался масштабной перестройкой города: силами андалусских иммигрантов были разбиты фруктовые сады, созданы растительные насаждения, благоустроены парки, сооружён ряд парадных хафсидских резиденций[436]. При ал-Мустансире Хафсиде (1249–1277 гг.) была завершена перестройка альмохадской цитадели (касбы), начатая основателем Хафсидской династии Абу Закарией (1236–1249 гг.).

После этого аскетически оформленный военный оплот Альмохадов расширился и превратился в роскошный правительственный квартал, включавший сады, искусственные озера и дворцовые комплексы (в том числе Бардо, упоминаемый в исторических источниках с 1240 г.)[437]. Эта, по выражению Ш.-А. Жюльена, политика престижа[438] в начале XIV в. распространилась и на пригороды, которые с этого времени фактически превратились в районы города. Они получили новые мечети и рынки, а также были обнесены протяжённой крепостной стеной с бастионами[439]. В результате при Хафсидах Тунис приобрёл вид процветающей метрополии и стал средоточием деловой и культурной жизни Ближнего Магриба. Думается, что в судьбах г. Туниса соединились преимущества гетерогенетического города-порта и старинного военно-административного центра. А вот прежней столице Ифрикийи — Кайруану — в позднем Средневековье повезло меньше. Ранние Хафсиды преимущественно ориентировались на доходы от морской торговли, в силу чего Кайруан, расположенный в глубине страны, был низведён до положения второстепенного города. Косвенно постепенному упадку Кайруана способствовали и частые в XII–XIII столетиях набеги хилалийских племён[440].

В Марокко и Алжире XIII–XV вв. генезис новых административных центров шёл скорее за счёт их возникновения рядом с уже существовавшими старинными городами. Это обстоятельство особенно заметно на примере Нового Феса (Фас ал-Джадид) и Нового Тлемсена (ал-Мансура). В первом случае новый город возник в 1276 г. как альтернативное Фесу средоточие военной силы, аппарата управления и имперской культуры[441]. Его строитель, маринидский султан Абу Йусуф Йа’куб (1258–1286 гг.) сознательно заселял его разнородными элементами, которые были отчуждены от старинных и обладавших развитым самоотождествлением фесских семей (фаси, فاسي — Прим. сост.). К верхушке населения Нового Феса относились вожди лояльных Маринидской династии берберских племён, пришедших из атласских предгорий, а значительную часть «новых фесцев» составили андалусские иммигранты, привнёсшие в жизнь города новую энергию торгового обмена и утонченный стиль архитектуры, искусств и ремесел[442]. Более того, при застройке новой столицы наряду с султанским дворцом, резиденциями сановников и войсковыми казармами были заложены христианский и иудейский кварталы[443].

Космополитизм и подчёркнутая функциональность Нового Феса были предназначены содействовать более успешному контролю Маринидов над древней столицей марокканского севера, о чём косвенно говорит и выбор расположения нового города на местности[444]. В то же время искусственно создававшаяся идентичность маринидского оплота не выдержала испытания временем. Уже через несколько десятилетий экономическая мощь, интеллектуальный потенциал и историческая слава Феса поглотили в общественном мнении специфику проекта Абу Йусуфа. Это обстоятельство прослеживается и в быстром забвении названия, данного султаном новой столице. Абу Йусуф предписал называть свой военно-административный центр Белым городом (ал-Мадина ал-Байда), но в широком народном употреблении он стал именоваться Новым Фесом (Фас ал-Джадид) — в отличие от Старого Феса (Фас ал-Бали)[445].

Во втором же случае маринидская ал-Мансура была выстроена сначала в качестве штаба осадных манёвров вокруг стен старинной столицы Заййанидов. Сам Тлемсен — город с долгой и богатой историей — был известен в Магрибе ещё со времён Идрисидов. Его красоту, привлекательность и процветание не раз отмечали средневековые арабские географы[446]. Ещё в начале XII в. альморавидский правитель Йусуф ибн Ташфин выстроил рядом со старым городом укреплённое поселение Таграрт. При Альмохадах, которые также укрепили обе части Тлемсена, одна часть была преимущественно населена официальными лицами наместничества, а другая — простым народом (ал-’амма, العامّة — Прим. сост.). Однако после того, как в XIII в. предводитель западно-алжирского племенного союза Бану Абд Ал-вад Йагморассан ибн Заййан превратил Тлемсен в столицу Среднего Магриба и главный город, покровительствовавший зенатским племенам, две его части полностью слились в единый архитектурно-ландшафтный массив.

На дальнейшей судьбе Тлемсена сказались сложные взаимоотношения между Заййанидами и марокканскими султанами-Маринидами. В конце XIII столетия маринидский султан Абу Йа’куб Йусуф (1286–1307 гг.) трижды пытался взять Тлемсен и истребить своих соперников в Западном Алжире[447]. Первые попытки Абу Йа’куба разгромить Заййанидов носили поспешный характер и не имели успеха. Маринидский двор и войско постоянно отвлекались от кампании против Тлемсена из-за распрей в маринидской семье и неудачного для фесского двора течения дел в мусульманской Испании. Только в 1295 г. Абу Йа’куб Йусуф смог подготовить крупный поход на Тлемсен. Маринидские ополчения, установив контроль над старинными транссахарскими путями торгового обмена, продвинулись на восток и завоевали прибрежную зону Среднего Магриба (билад ас-савахил, بلد السواحل — Прим. сост.) до самого г. Алжира[448].

После того, как большая часть заййанидских территорий была подчинена Фесу, султан Йусуф взял в кольцо столицу противника и приступил к её планомерной осаде. Размах осадных мероприятий, не имевших себе равных в магрибинской истории, поражает и сегодня. Марокканцы окружили Тлемсен вторым кольцом стен и методично осаждали его в течение восьми лет (1299–1307 гг.). Как отмечал в своей хронике Абд ар-Рахман ибн Халдун, маринидская стена, окаймлённая внутри очень глубоким рвом, составила непреодолимую преграду не только для людей, но даже для духов и невидимых существ[449]. Строительство мощных укреплений оказалось столь масштабным и затратным проектом, что Абу Йа’куб Йусуф решил возвести рядом с зоной осады полноценный город с функциями временной столицы и разместить при нем крупный военный лагерь[450]. Согласно свидетельству марокканского хрониста Ибн Аби Зар’а, основные строительные работы начались в 1300–1301 гг. Рядом с внешним кольцом стен был сооружён султанский дворец, выстроен правительственный квартал для чиновников, соборная мечеть, сооружались казармы, общественные бани и рынки[451]. Затем новый город обрёл собственные крепостные стены и получил официальное название «ал-Махалла ал-Мансура» (араб. букв. «победоносный лагерь», المحلة المنصورة).

Однако (как в случае с маринидским городом вблизи Феса) это поселение стало общеизвестным под названием Новый Тлемсен (Тилимсан ал-Джадид). Переняв название у осаждённого оплота Заййанидов, новый город вскоре выступил как торговый конкурент заййанидской столицы. В первом десятилетии XIV в. он заместил Тлемсен на важном перекрёстке караванных путей и успешно отвёл на себя транзитные потоки товаров, проходившие через Средний Магриб[452]. Тем самым Абу Йа’куб Йусуф отобрал у Заййанидов доходы от средиземноморской торговли и облегчил себе задачу подчинения всего Среднего Магриба вплоть до г. Алжира[453]. Хотя блокада Тлемсена была почти полной и его защитники находились в тяжёлых условиях, их моральный дух, насколько можно судить по результатам осады, был несгибаем. Даже кончина заййанидского эмира Усмана не прекратила их сопротивления, и новый глава династии Абу Заййан Мухаммад I (1303–1308 гг.) продолжил оборону города. В итоге дорогостоящая и крайне затруднительная осадная кампания Абу Йа’куба Йусуфа закончилась крахом в мае 1307 г., когда султан был неожиданно убит евнухом из его гарема. Немедленно было заключено перемирие. Вскоре маринидские отряды, к изумлению осаждённых тлемсенцев, бросили свою штаб-квартиру и поспешно вернулись в Марокко[454].

Великолепно организованная, хотя и непредсказуемо завершившаяся восьмилетняя осада произвела, судя по данным источников, большое впечатление на последующих заййанидских государей — брата Мухаммада I Абу Хамму Мусу I (1308–1318 гг.) и сына последнего — Абу Ташфина (1318–1337 гг.). Готовясь к новому раунду противоборства с Маринидами, они руководствовались в своих действиях синдромом осаждённой крепости. Ожидая новых маринидских ударов и стремясь навести порядок в своём небольшом государстве, тлемсенские эмиры неустанно организовывали восстановление крепостных стен столицы, рытье рвов вокруг них и снаряжение хранилищ. Новый город-соперник Тлемсена, который в ходе повторной осады вновь мог стать штаб-квартирой оккупантов, был полностью снесён[455]. Однако вторая волна маринидского натиска на западные границы Алжира, организованная султаном Абу-л-Хасаном (1331–1351 гг.), вернула ситуацию к состоянию на начало XIV в. Тлемсен вновь был обложен маринидскими силами, а ал-Мансура отстроилась заново. Зная, что город хорошо подготовлен к длительной осаде, Абу-л-Хасан решился на штурм, завершившийся полным успехом. В апреле 1337 г. часть заййанидской столицы была разрушена в ходе ожесточённых уличных боев, а власть Заййанидов была временно упразднена.

В сложившихся на территории пост-альмохадского Магриба физико-географических, климатических и хозяйственно-культурных обстоятельствах представляется уместным говорить скорее не о традиционном и глубоком отчуждении между магрибинским городом и его полукочевым окружением, а о противоречивом балансе их интересов, который изредка нарушало вмешательство со стороны североафриканских государств. На фоне ослабления последних после крушения альмохадской державы (XIII–XV вв.), в городской традиции Северо-Западной Африки постепенно кристаллизовалось осмысленное и разносторонне запечатлённое в источниках подразделение населения на кочевников и горожан. Эти комплексы идентичности обладали своей внутренней логикой и системой смыслов, аргументацией, необходимой для сплочения, сложившимся образом врага. Нередко встречающееся в пост-альмохадских источниках представление о постоянных грабежах, непосильных податях на городское население, разорении и запустении городов, по всей видимости, преувеличено. Думается, что эти описания могут отражать источниковую «аберрацию близости», когда опустошения и разрушения, сопровождавшие утверждение господства арабов-хилалийцев (конец XIV — середина XV в.), невольно проецировались современниками на всю пост-альмохадскую эпоху. Также возможно, что удручающим историческим фоном для горестных свидетельств магрибинских арабоязычных источников могли послужить потрясения, произошедшие во второй половине XIV в., после эпидемии «Чёрной смерти» (1348–1350 гг.). Несомненным остаётся одно: в пост-альмохадскую эпоху в Магрибе окончательно оформилась и приобрела устойчивые черты схема взаимодействия городской культурной среды и окружавшего её кочевого пространства. Присущие ей соотношения сил характеризовали общественную жизнь североафриканского региона вплоть до начала XX столетия.