Пространства и смыслы

Глава 8. Особенности организации пространства в мечетях Ал-Андалуса (Г. А. Попова)

Письменные известия о первых мечетях, появившихся на Пиренейском полуострове после мусульманского завоевания, повествуют о том, как они были основаны в местах, свободных от построек, — это мечети в Альхесирасе, Сарагосе, мечеть Омейядов в Кордове[456].

Собственно описаний разрушения церквей или превращения их в мечети в арабских текстах, близких по времени написания к эпохе завоевания, не встречается. Сведения о судьбе христианских храмов в первые два столетия истории ал-Андалуса крайне скудны и происходят из сочинений X–XI вв.

Автор Х в. Ибн ал-Кутиййа, рассказывая о событиях 716 г., когда заговорщики напали на наместника ал-Андалуса Абд ал-Азиза, упоминает, что убийство произошло в мечети Рубина, которая находилась в пригороде Севильи; он (Абд ал-Азиз — Г. П.) жил в церкви Рубина со своей женой из гóтов Умм Асим; рядом с этой церковью была построена мечеть, в которой он был умерщвлён[457].

Где именно находилась эта постройка, неизвестно, считается, что храм был посвящён св. Юсте и Руфине — сёстрам, претерпевшим мученичество в Севилье в к. III в., почитавшимся как небесные покровительницы города. Археологических данных, которые могли бы быть соотнесены с этой церковью, также нет. В настоящее время некоторые исследователи придерживаются мнения, что речь в этом известии может идти не о церкви, а о монастыре. Однако устойчивых оснований для расширительного толкования слова каниса, употребляемого в арабском тексте, не приводится, поэтому очень трудно оценить достоверность гипотезы в целом, в соответствии с которой резиденция наместника располагалась в одном из монастырских зданий, необязательно в церкви, а мечеть — в другом, и возможно, как раз в церкви[458]. Это самое раннее событие из истории ал-Андалуса, в рассказе о котором есть сведения о судьбе церковного здания. Заметим, что профанация священного для христиан пространства, превращение его в резиденцию правителя никак специально не комментируется. И также примечательно, что мечеть обустраивается отдельно, скорее всего, если исходить из буквальной формулировки в источнике, строится на пустом месте. Это вполне согласуется с информацией о первых андалусийских мечетях, о которых упоминалось выше.

Следующий по хронологии эпизод является центральным для современных представлений о судьбе церковных сооружений после мусульманского завоевания. Речь идёт о строительстве Большой мечети Кордовы. В последние несколько лет дискуссии относительно истории этого здания обрели новую актуальность. Специалисты по истории ал-Андалуса произвели своего рода ревизию текстов письменных источников о периоде VIII–IX вв., причём не столько с целью поиска неизвестных фактов и расширения «коллекции цитат», сколько стремясь упорядочить их хронологически. Внимание прежде всего сосредоточено на временной удалённости того или иного известия от описываемого события, а также традиции передачи информации и её трансформации. Кроме того, археологи, в первую очередь специалисты по позднеантичному и раннесредневековому периоду, обратили внимание на то, что изобилие трактовок ранней истории Большой мечети намного превосходит количество имеющихся на сегодняшний день археологических данных для обоснования таких гипотез[459]. Рассказ, в котором говорится о совместном использовании для богослужения и молитвы здания большой церкви мусульманами и христианами, впервые появляется в сочинении XIII в., принадлежащем перу историка Ибн Изари, уроженца Магриба.

В более ранних текстах подобные сведения отсутствуют. Самое первое свидетельство о том, что в VIII в. на месте Большой мечети в Кордове находилась церковь, относится к X в.: в анонимной хронике Ахбар маджму’а (Собрание известий) сообщается, что в 748 г. в этой церкви были казнены мятежники[461]. В этой же хронике говорится, что в 756 г. в минарете, находившемся в алькасаре, были осаждены противники Абд-ар-Рахмана I. А в XI в. историк Ибн Хаййан записал в своей «Книге описания истории ал-Андалуса», что Абд-ар-Рахман I построил Большую мечеть на фундаменте той, что была основана завоевателями ал-Андалуса[462]. На основании этих сведений было сделано два принципиальных вывода: во-первых, во всех упомянутых рассказах речь идёт об одном и том же месте. Во-вторых, в VIII в. там располагались две церкви либо монастырь св. Винсента, часть зданий которого отошла мусульманам, часть — осталась христианам, и именно эти здания имеются в виду в рассказе Ибн Изари об основании Большой мечети. Наиболее последовательно такую концепцию изложил ещё в 40-е гг. прошлого века М. Оканья[463], и именно она лежит в основе большинства современных изложений истории Большой мечети, ориентированных на самую широкую аудиторию. А тем временем среди специалистов, занимающихся этим периодом, — историков и археологов — эта концепция не только не получила единодушного признания, но в настоящее время практически никем не рассматривается как достоверная. Точно установлено, что на месте Большой мечети существовали три постройки, отличавшиеся и строительной техникой, и пространственным расположением (все три были по-разному ориентированы относительно сторон света). Оставляя в стороне детальное изложение историко-археологической дискуссии относительно архитектурной предыстории Большой мечети, приведём здесь только вывод, который в настоящее время представляется наиболее взвешенным: Археологические данные свидетельствуют, что на месте Большой мечети находилось несколько комплексов, которые было необходимо разрушить, чтобы подготовить пространство для строительства. Насколько сейчас известно, ни одно из разрушенных зданий не использовалось для отправления культа (ни христианского, ни мусульманского), и поэтому невозможно установить, кому принадлежал этот застроенный участок — христианам или мусульманам — в момент начала сооружения мечети[464]. Таким образом, большую часть информации письменных источников (исключая время начала строительства Большой мечети) следует рассматривать прежде всего в контексте развития собственно историографической традиции, связанной с описанием деяний местной династии, и с учётом политической конъюнктуры тех периодов, когда создавались упомянутые тексты[465].

Противоречивость и скудность письменной традиции, а также археологические данные говорят о том, что если здания некоторых церквей и превращались в мечети, то это были единичные примеры, не осмыслявшиеся как принципиально важные и не зафиксированные в письменных источниках, доступных знатокам истории ал-Андалуса. Возможно, это не в последнюю очередь связано с тем, что уже со второй половины VIII в. в ал-Андалусе утверждается маликизм как ведущая правовая школа. Её основатель, Малик Ибн Анас, одним из первых учёных-правоведов высказал своё отрицательное отношение к тому, что мусульмане могли совершать молитву в церквях[466]. А самые ранние сведения о событиях в ал-Андалусе первой половины VIII в. происходят именно из сочинений правоведов, последователей Малика Ибн Анаса, Ибн Абд ал-Хакама и Абд ал-Малика Ибн Хабиба. Впоследствии они были использованы в первых трудах андалусийских историков — Ахмада ар-Рази и Исы Ибн Ахмада ар-Рази[467]. Интересно, что на ар-Рази ссылаются и Ибн Хаййан (XI в.), и Ибн Изари (XIII в.), рассказывая о строительстве Большой мечети в Кордове, сообщая при этом, как мы видели выше, совершенно разные сведения. Поскольку труд отца и сына ар-Рази известен лишь по многочисленным ссылкам на него в других сочинениях, то объяснить такое противоречие трудно. Однако, учитывая, что «История королей ал-Андалуса и Магриба» Ибн Изари относится к более позднему периоду и возникла в русле уже иной историографической традиции, где события в ал-Андалусе рассматриваются как часть истории Магриба, то возможно, что ссылка на ар-Рази в его рассказе о Большой мечети Кордовы, как и сам рассказ, менее достоверна, чем версия Ибн Хаййана.

Археологические свидетельства превращения христианского храма в мечеть есть в истории только одного памятника — позднеримского мавзолея в Лас-Вегас-де-Пуэблануэва (пров. Толедо): он был построен в к. IV в., затем был превращён в христианский храм, а позже в мечеть[468]. О последней трансформации говорит, по мнению исследователей, появление ниши, значительно более поздней, чем остальные строительные конструкции. Считается, что это был михраб. Скорее всего, эта перестройка произошла спустя много времени после мусульманского завоевания, точную дату по археологическим данным установить не удаётся.

Есть примеры использования мусульманами христианских построек после того, как они были заброшены. Здания монастыря в Мельке, включая и церковь, стали домами для мусульман, которые селились здесь после ухода монахов[469]. В Мериде, после того, как храм Св. Евлалии пришёл в запустение, отдельные элементы его декора были использованы в постройках мусульманской крепости[470]. Как и в случае с мавзолеем в Лас-Вегас-де-Пуэблануэва, судить о хронологии этих изменений можно лишь гипотетически.

Таким образом, все имеющиеся сведения о судьбе церковных зданий после мусульманского завоевания Пиренейского полуострова свидетельствуют скорее против преемственности в расположении церкви и мечети как массового явления. Случаи возникновения такой преемственности не получают какого-либо особого символического осмысления в мусульманских письменных источниках, относительно близких по времени возникновения к таким событиям.

Принято считать, что реорганизация пространства мечети была первоначально не очень масштабна и имела в первую очередь символический, а не прагматический смысл. Михраб закрывали или разрушали, а алтарь размещали у стены, расположенной под углом 90 градусов по отношению к той, где находилась ниша михраба[471]. Ни одного описания этого процесса у нас нет, поэтому судить о том, как именно трактовались такие перемены современниками или ближайшими потомками, мы не можем. Существует всего одно косвенное свидетельство о том, что неперестроенное здание храма довольно долго воспринималось как бывшая мечеть. Хименес де Рада так описывает закладку первого камня в основание нового здания собора на месте мечети в 1226 г.: и тогда король и архиепископ Родриго положили первый камень в основание толедского храма, который со времён арабов и до сего дня сохранял форму мечети[472].

Факт изменения ориентации здания по сторонам света наиболее наглядно демонстрируют археологически данные. В большинстве тех случаев, когда в результате раскопок удаётся частично реконструировать здание мечети, находившееся на месте церкви, обнаруживается, что михраб располагался в стене, перпендикулярной центральной оси храма. Важно, что в результате такой трансформации далеко не всегда складывалась каноническая ориентация христианского храма с алтарной частью на востоке. Дело в том, что расположение киблы в мечетях Пиренейского полуострова основателями мечети определялось по более сложной логике, нежели точный расчёт направления в сторону Мекки[473]. В частности, в литературе уже давно дискутируется вопрос о причинах «неканонического расположения» михраба в Большой мечети Кордовы, которое отклоняется от верного примерно на 50°, послужившей образцом для значительного числа построек как на Пиренейском полуострове, так и в Марокко[474]. Парадокс состоит в том, что если бы астрономы и правоведы ал-Андалуса точно определили верное направление в сторону Мекки и мечети строились бы исходя из него, то их кибла (а значит, и михраб), была ориентирована почти точно на восток, с десятиградусным отклонением к югу. В результате того, что андалусийские мечети были ориентированы в юго-восточном квадранте с гораздо более значительным отклонением к югу, чем следовало бы — на 60–90°, переориентация здания приводила к тому, что его основная ось направлялась на северо-восток, с тем или иным отклонением к северу, не слишком значительным. Результат этой первоначальной реорганизации пространства воспроизводился, как правило, и после того, как здание мечети-церкви исчезало, а на его месте возводили новое. В тех редких случаях, когда здание бывшей мечети сохранилось до наших дней[475], мы видим, что всё более поздние изменения в структуре здания никогда не определялись стремлением скорректировать направление основной оси здания, направив её точнее на восток.

Глава 9. Марокканский престол и алимы в эпоху Мулай Исмаила (1672–1727 гг.): богословская критика и политическое сотрудничество (Д. В. Соловьёва)

Проблема взаимного влияния власти и религиозных элит на различных этапах истории арабо-мусульманских обществ чрезвычайно многогранна. Она неизменно вовлекала в свою орбиту пересечение пространств правовой и политической культуры. Влияние алимов[476], которые являлись знатоками исламского права, а следовательно, предопределяли своим мнением законность тех или иных действий, предпринимаемых центральной властью, в течение столетий формировали пространство правовой мысли. Однако их неоспоримый авторитет в общественно-политической жизни придавал им противоречивый статус в рамках системы государственного управления. В публично-правовом пространстве улама’ выступали как охранители традиции и закона, что побуждало их ратовать за поддержание общественного порядка, осуждение сопротивления властям, бунтов (фитна, فتنة — Прим. сост.) и т. д. Таким образом, смысл правовой компетенции алимов состоял в том, что они призывали народ к соблюдению закона, а значит, действовали в интересах государственной власти, которая этот закон соблюдала и на его основе устанавливала собственные законоположения. При этом их деятельность в политической сфере имела и оборотную сторону: как знатоки исламского права, они должны были следить за тем, чтобы закон соблюдался и самими правителями, поскольку только алимы были вправе признать соответствие того или иного действия власти нормам исламского права. Нетрудно предположить, что это не всегда вызывало энтузиазм у властей. Таким образом, если алимы расценивали действия правителя как нарушающие закон и притесняющие народ, они должны были оказаться в оппозиции к власти. Тем не менее, как правило, взаимозависимость правителей и алимов вынуждала их находить и постоянно переосмысливать баланс их интересов для сохранения своих позиций и поддержания общественного порядка.

Неоднозначность сопряжения политического и правового пространств в арабо-мусульманской традиции неминуемо выходила на поверхность в период наибольшей централизации политической сферы, когда у власти оказывался сильный правитель-реформатор, который для продвижения своих планов стремился сконцентрировать в своих руках все рычаги управления. Активная реформаторская политика на протяжении Средневековья и Нового времени нередко встречала недовольство в среде улама’, которые как блюстители традиции с недоверием относились к различным нововведениям. Возникавшие на этой почве противоречия нередко приводили к конфликтам между властью и учёными мужами, что подтверждается множеством событий арабо-мусульманской истории.

Одним из примеров подобного столкновения интересов власти и алимов является опыт Марокко[477], где в середине XVII века к власти пришла шерифская династия Алауитов, окончательно утвердив за потомками Пророка право на руководство страной[478]. После долгого периода ослабления центральной власти при последних представителях династии Саадидов (1511–1659), а также борьбы за влияние между суфийскими братствами, мурабитами[479] и племенными вождями начался период относительной политической стабильности. В 1672 г. на престол взошёл Мулай Исмаил (1672–1727), правление которого вошло в историю как период беспрецедентного уровня централизации Шерифской империи.

Стремясь унифицировать схему управления Марокко и придать ей большую действенность, султан решил бросить вызов берберским племенам Среднего и Высокого Атласа, которые традиционно стремились отстоять свою независимость от центральной власти и среди которых власть махзена[480] всегда ограничивалась формальным признанием авторитета султанской власти. Для этих целей Мулай Исмаил сформировал профессиональную невольничью армию абид ал-Бухари[481], а также мобилизовал силы арабских племенных конфедераций, которые он включил в свою армию «гиш» (от араб. джайш, армия; جيش — Прим. сост.). Стоит отметить, что, несмотря на различные попытки объединить страну, режим мобилизации и тотального контроля, при котором страна существовала на протяжении большей части правления Мулай Исмаила, для Марокко был нетипичным[482]. Наступление махзена на привычные свободы племён и городского населения вызывало недовольство различных слоёв общества, в том числе и улама’.

Улама’, как представители так называемого официального ислама[483], являлись частью государственного аппарата Марокканского султаната. Они были интегрированы в структуру махзена как проводники интересов власти, чего нельзя сказать о представителях «народного ислама», представленного суфийскими турук[484] и мурабитами. При этом зона влияния последних распространялась на большую часть населения Марокко, где преобладало сельское и кочевое население. Деятельность алимов, напротив, была сосредоточена в наиболее крупных городских центрах, таких как Фес, Марракеш, Мекнес, Тетуан и др.[485], что придавало их влиянию несколько ограниченный характер[486].

Важнейшим центром мусульманской учёности Марокко был университет ал-Карауийин в Фесе, а алимы, которые в нём преподавали, пользовались наибольшим авторитетом[487]. Кроме того, улама’ Феса занимали наиболее активную позицию в случае возникновения разногласий с султанским двором. Всё это позволяет выделять алимов Феса как главных выразителей мнения мусульманских правоведов в Марокко во взаимоотношениях с властью, а следовательно, наиболее влиятельных в шерифском султанате учёных мужей.

На раннем этапе формирования Алауитского государства взаимоотношения улама’ Феса и двора складывались в целом благоприятно. Первые правители династии стремились заручиться поддержкой факихов для укрепления собственного авторитета. Существовала своего рода традиция, согласно которой каждый султан династии после своего восшествия на престол посещал Фес, где его встречали шерифы, улама’ и представители знати и приносили ему присягу (бай’а, بيعة — Прим. сост.), а затем новоявленный султан посещал мавзолей Мулай Идриса[488]. Такой ритуал являлся проявлением взаимного уважения и признания со стороны правителя и алимов, а также подтверждением их лояльности новому султану. Кроме того, в данной ситуации улама’ являлись представителями народа и посредниками в общении между горожанами и султаном. По сведениям, приводимым марокканским хронистом Мухаммадом ал-Кадири в его летописном труде «Нашр ал-масани», Мулай Рашид (ум. в 1672 г.), который являлся первым официально провозглашённым султаном Алауитской династии, имел обыкновение всякий раз, когда приезжал в Фес, заходить в ал-Карауийин и общаться с алимами[489]. При Мулай Исмаиле двор также стремился налаживать контакты с видными представителями улама’ и заручиться их поддержкой. Как отмечал писавший уже в конце XVIII столетия хронист Ахмад ад-Ду’айф ар-Рабати, алимов Феса приглашали в Мекнес, который при Исмаиле стал столицей Марокканского султаната. В Мекнесе видные учёные мужи Феса принимали участие в религиозных церемониях, которые сопровождались щедрыми дарами со стороны султана[490].

Одной из важнейших сфер вмешательства законоведов и богословов в государственную политику была их деятельность переговорщиков в случае конфликтов двора с населением на различных уровнях. В источниках часто встречаются упоминания о разного рода конфликтных и критических ситуациях, в ходе которых алимы формировали делегацию из наиболее авторитетных своих представителей и отправлялись ко двору султана. Это касалось таких вопросов, как жалобы населения на непомерные налоги, введение новых податей, конфликты султана с представителями местной администрации и т. д. Таким образом, в данной ситуации алимы выступали как выразители интересов подданных, в частности, горожан, а также как главные посредники в разрешении конфликтов. Стоит отметить, что в большинстве случае улама’ удавалось, пусть даже и временно, убедить султана отменить тот или иной указ, что свидетельствует о том, что фесским правоведам действительно удавалось оказывать влияние на позицию султана.

Примечательно то, что делегации алимов отправлялись к султану с заступничеством даже за наместников самого Исмаила в Фесе. Так, когда начальник городских властей (ка’ид, قائد — Прим. сост.) Феса Абд ал-Халик ар-Руси убил одного из абид султана, Мулай Исмаил объявил о своём намерении казнить ка’ида. Делегация факихов и шерифов отправилась в Мекнес, чтобы заступиться за ка’ида, после чего султан его помиловал[491].

Заступничество алимов за представителя городских властей свидетельствует о том, что отношения между ка’идом и городскими элитами, включая улама’, характеризовались духом сотрудничества и взаимной поддержки. В данном случае интересы городских властей и алимов совпадали, поскольку и тем и другим была невыгодна дестабилизация обстановки в городе. В связи с этим, если из Мекнеса поступали указы, которые могли порождать волнения среди населения, ка’ид и алимы пытались оказать влияние на султана.

В случае кризисных ситуаций университет ал-Карауийин становился местом, где ка’ид собирался вместе с алимами и факихами, где они вырабатывали общую позицию по какому-либо вопросу, после чего группа улама’ отправлялась изложить её султану. Например, в 1709 году, когда султан издал указ о принудительном наборе в армию абид ал-Бухари харатин[492] Феса, в ал-Карауийин ка’ид ар-Руси провёл совещание с факихами, в результате которого было принято решение об отправке делегации алимов к Исмаилу, чтобы убедить его отменить это решение[493]. Подобные случаи, часто отмечаемые марокканскими хронистами, позволяют проследить сложившуюся в городах традицию сотрудничества представителей махзена с улама’. Более того, некоторые факихи поддерживали тесные контакты с вазирами Мулай Исмаила: так, известно, что факих Сиди Али Мисбах аз-Зеруали ал-Хамси получал материальную помощь от вазира Абу-л-Аббаса бен ал-Хасана ал-Йахмиди, взамен чего алим составил его биографию и всячески прославлял его благие дела в своих касыдах[494].

Кроме того, Мулай Исмаил прибегал к помощи алимов во внешнеполитической сфере. Некоторых из них отправляли в составе делегаций для заключения мира: например, как свидетельствует Мухаммад ал-Кадири, в 1692 г. Мулай Исмаил направил видного факиха Мухаммада ат-Тайиба бен Сиди Мухаммада бен Сиди Абд ал-Кадира ал-Фаси вместе с делегацией, которую возглавлял один из сыновей султана, Мулай Абд ал-Малик, для заключения перемирия с османскими властями Алжира[495].

На высшую должность в религиозно-юридической сфере Марокко — верховного кади Феса — султан лично назначал кого-либо из известных алимов. В этой связи интерес вызывает фигура кади Мухаммада ал-Араби Бурдуллы, которого смещали и возвращали на этот пост в общей сложности семь раз[496]. Примечательно, что после очередного смещения его возвращению на должность верховного кади поспособствовал ка’ид Абдаллах ар-Руси, что в очередной раз подтверждает наличие тесных контактов и общих интересов у ка’идов с алимами[497]. Возможно, именно этим и объясняется то обстоятельство, что султан неизменно возвращал факиха Бурдуллу на данную должность. Можно предположить, что Мулай Исмаил подозревал шейха в недостаточной лояльности. Одной из причин подобного недоверия стало то, что кади Бурдулла осудил Исмаила за жестокую казнь, которую султан применил к своему сыну Мулай Мухаммаду за то, что в 1703 г. он поднял против него восстание в Марракеше: ему отрубили противоположные руку и ногу, после чего он скончался[498]. После этого «доброжелатели» из толба (или талаба)[499] донесли султану, что Бурдулла молился за Мухаммада, что послужило поводом для того, чтобы заподозрить Бурдуллу в симпатиях к восстанию[500]. Вполне возможно, что молитвой за упокой Мухаммада кади Бурдулла действительно продемонстрировал своё осуждение действий султана, поскольку в дальнейшем он также выступал на стороне оппозиции Исмаила[501]. Мулай Исмаил послал шейху Бурдулле письмо с порицаниями и угрозами[502].

Одной из важных сфер, вокруг которых строились взаимоотношения алимов и султана, был вопрос ведения джихада. Для Марокко во второй половине XVII — начале XVIII в. этот вопрос был особенно актуален, поскольку ряд городов на побережье находились под контролем европейцев: в Танжере располагались английские гарнизоны, а в Лараше, Асиле, Мазагане и Махдийе — португальские[503]. В связи с этим при наличии внешней угрозы ведение джихада становилось долгом мусульманского правителя. Задача же улама’ — контролировать то, как исполняет эту функцию глава мусульманской общины, то есть марокканский султан (амир ал-му’минин, أمير المؤمنين — Прим. сост.), и наставлять его на этом пути.

Для султана ведение священной войны против неверных на побережье, помимо своей стратегической важности, было обусловлено необходимостью развивать образ правителя-муджахида для повышения своего престижа в глазах учёных мужей. Любой успех войск махзена на данном поприще находил отклик в среде улама’. По случаю победы или перед крупным сражением алимы сочиняли касыды, восхваляя султана и благословляя его на новые свершения на пути джихада[504]. К таковым, относится, например, касыда факиха Абд ас-Салама Хамдуна Гессуса, написанная им накануне сражения за Сеуту[505].

Эффективность данных мероприятий позволяла султану укрепить свои позиции в отношениях с улама’. Ведение священной войны становилось одним из главных обоснований колоссальной мобилизации ресурсов, которую осуществлял Мулай Исмаил: во время его правления в стране регулярно повышались налоги и вводились новые подати. В частности, города облагались на’иба (от араб. «замещение», نائبة — Прим. сост.) — налогом, который взимался взамен несения военной службы. При Мулай Исмаиле на’иба стала постоянной формой налогообложения. Другими поборами с населения городов были мукус (مكوس — Прим. сост.) — сборы с торговых сделок, которые вводились как в отношении внутренних, так и внешних торговых операций[506], что, несомненно, ущемляло интересы торговых слоёв. По распоряжению махзена власти городов могли в любой момент объявить о повышении того или иного налога[507]. Как свидетельствует придворный хронист Ахмад ан-Насири, в 1721 году по приказу Мулай Исмаила его наместник в Фесе провёл обыск в домах зажиточных жителей и конфисковал их имущество[508].

После подобных «облав» многие зажиточные горожане, а также алимы были вынуждены бежать из Феса[509]. Всё это не могло не вызывать недовольство алимов как защитников интересов народа. В ответ они формировали делегации и отправлялись вести переговоры с султаном, однако их заступничество не всегда приводило к каким-либо видимым результатам. Современник данных событий англичанин Томас Пеллоу, который в юном возрасте попал в плен к марокканским пиратам и служил при дворе Мулай Исмаила, писал, что в Марокко было опасно быть богатым, поскольку в любой момент можно было лишиться своего состояния[510]. Для понимания взаимоотношений двора Исмаила и улама’ стоит отметить, что подобные насильственные акции в отношении горожан, в частности, жителей Феса, распространялись и на студенческую среду. Как будущие служители ислама толба традиционно были освобождены от военной службы. Однако в 1693 году из Мекнеса поступил приказ о призыве толба Феса на военную службу[511].

Критические позиции алимов Феса в отношении политики Исмаила нашли отражение в одном из писем авторитетного факиха ал-Хасана бен Мас’уда ал-Йуси к султану. Это письмо является примером традиционной практики обмена посланиями между султанами и улама’, в которых мусульманские учёные наставляли правителя в тех или иных ситуациях. Подобная форма взаимодействия являлась вопросом престижа для алимов, поскольку позволяла им оказывать влияние на принятие решений в стране. Алим ал-Хасан бен Мас’уд ал-Йуси довольно смело указал Исмаилу на то, что власть султана не безгранична: Все люди — рабы Всевышнего Аллаха, и султан — один из них[512].

Кроме того, факих формулирует в своём письме три базовых принципа, на которых зиждется управление государством: справедливое взимание налогов и их справедливое распределение; ведение джихада и распространение ценностей ислама; защита угнетённых (мазлум, مظلوم — Прим. сост.) от угнетателей (залим, ظالم — Прим. сост.). По мнению ал-Йуси, все эти три принципа в стране нарушены[513].

К числу проблем, согласно ал-Йуси, существующих в Алауитском государстве, относятся и недостаточные усилия султана на пути джихада. Однако наибольшую обеспокоенность алима вызывала налоговая политика Исмаила, а также произвол налоговых сборщиков махзена.

Примечательно, что несколько раз в письме факиха ал-Йуси фигурируют понятия зулм («несправедливость», «гнёт», ظلم — Прим. сост.), или залим («угнетатель», «тиран»), которые являются важной категорией для традиционной концепции власти в исламе, которая должна основываться на принципе справедливости (адала, عدالة — Прим. сост.). Дело в том, что, вслед за признанием султана залимом, то есть нарушающим данный принцип управления, может последовать призыв к восстанию народа против несправедливого правителя или, по крайней мере, негласная поддержка такого восстания. Напрямую не обвиняя султана в зулме, алим приводит ему примеры несправедливого отношения к подданным, давая понять, что это именно то, что происходит в государстве. Так, ал-Йуси говорит о зулме сборщиков налогов и армии Исмаила, при этом призывая султана обратить внимание на подобную несправедливость. Продолжая косвенно указывать Мулай Исмаилу на его ошибки, ал-Йуси пишет:

Таким образом, алим попытался увещевать султана и продемонстрировать неодобрение проводимой им политики в отношении населения. Стоит отметить, что, несмотря на критику в адрес Исмаила, алим ал-Йуси не подвергся репрессиям со стороны султана, чей нрав современники описывали как довольно неуравновешенный[515]: как сообщает придворный хронист Абу-л-Касим аз-Заййани, в 1690 г., то есть после написания данного письма, ал-Йуси был отобран для выполнения почётной и ответственной миссии — сопровождать в хадж одного из сыновей султана Мулай Исмаила ал-Му’тасима[516].

Если воздействие на султана посредством переписки было для улама’ важным элементом поддержания их престижа в рамках махзена, то и султан находился в определённой зависимости от мнения алимов. Одобрение и санкционирование его решений являлось средством легитимации его власти, которая только начинала формироваться в новом государстве, основанном Алауитами. Так, в начинаниях по созданию новой армии Мулай Исмаилу требовалось согласие улама’, которые должны были признать её законность. Однако данная реформа встретила противодействие со стороны учёных мужей Феса.

Исмаил приступил к созданию армии абид ал-Бухари в скором времени после своего прихода к власти. Предполагалось, что это будет военная сила, которую можно будет противопоставить влиянию племён, из которых состоял костяк армии махзена, и которая будет связана узами личной преданности султану. Для этого Мулай Исмаил приступил к скупке темнокожих рабов по всей территории страны. Однако наряду с рабами в рядах абид ал-Бухари оказалось немало харатин. Формально харатин считались свободными мусульманами, однако на деле их статус в марокканском обществе мало отличался от положения рабов[517].

В реестрах (диван, ديوان — Прим. сост.) абид подразделялись на три категории. Первая из них, халису-р-ракийа (истинные, законные рабы; خالص الراقية — Прим. сост.), включала в себя рабов, которых махзен выкупал по всей стране у их хозяев, что было заверено подписями свидетелей (’удул, عدول — Прим. сост.) [518]. Их законность не вызывала протест у улама’. Другую категорию составляли халису-л-хуррийа (خالص الحرّية — Прим. сост.), то есть свободные, или те, кто поступал в армию добровольно[519]. Наконец, третья группа новобранцев называлась вāсита (واسطة — Прим. сост.), то есть «промежуточная», в которую и вошли харатин как рекруты, чей статус трудно определить. Именно вокруг этой группы абид и развернулась полемика между султаном и алимами Феса.

Для того чтобы признать законность данных реестров, Исмаилу требовалось разрешение со стороны правоведов. Однако алимы отказались подписывать реестры, объясняя это тем, что харатин — свободные мусульмане, что не позволяет насильственно включать их в ряды невольничьей армии, поскольку это приравнивается к обращению в рабство (тамлик, تمليك — Прим. сост.). Мулай Исмаил вёл переписку с улама’, в частности, с факихом Мухаммадом ибн Абд ал-Кадиром ал-Фаси, пытаясь убедить его в том, что ведение джихада требует создания сильной армии[520]. Стоит отметить и другую сторону недовольства марокканских улама’: формирование невольничьей гвардии, помимо нарушений с харатин, не могло вызывать энтузиазм у алимов, поскольку, в их представлении, армия нужна, в первую очередь, для ведения джихада, а рабы в нём участвовать не могут[521].

Тем не менее, столкнувшись с непримиримой позицией алимов, Мулай Исмаил перешёл к открытому давлению на них. В 1697 году султан отправил послание к улама’ и кади Феса, в котором выразил недовольство их отказом подписать реестры, высказывал порицание (таубих, توبيخ — Прим. сост.) и сыпал угрозами[522]. Кроме того, двумя годами позже султан издал приказ о призыве в армию абид всех харатин, проживавших на тот момент в Фесе. Это решение вызвало возмущение в городе: в ал-Карауийин собрались ка’ид ар-Руси, факихи и мурабиты, где они совещались, и приняли решение сформировать делегацию алимов, для того чтобы защитить харатин Феса.

В этой связи стоит упомянуть, что в крупных городах харатин составляли значительную часть рабочей силы, трудясь в качестве наёмных работников в домах, а также садах горожан. Однако некоторым из них удавалось стать ремесленниками и даже породниться с семьями городских нотаблей. Таким образом, очевидно, что харатин были не только интегрированы в экономическую жизнь Феса, но и составляли часть городских элит. Это следует из формулировки, которая использовалась в приказе султана в отношении харатин: обращение в рабство/собственность знатных людей Феса (тамлик а’йан Фас, تمليك اعيان فاس)[523]. Кроме того, в хронике ад-Дуайфа содержится информация о конфискации домов харатин[524], что свидетельствует о том, что у них в собственности была недвижимость, что было недопустимо для харатин, населявших оазисы.

Таким образом, насильственное привлечение харатин Феса в ряды абид можно рассматривать не только как этап военной реформы Мулай Исмаила, но и как явное наступление на интересы городских элит. Алимы же в этой ситуации снова выступали посредниками между знатью Феса и султаном. В то же время, данная акция султанского двора затрагивала интересы и самих алимов, которые были связаны системой клиентско-патронажных отношений с различными слоями городского населения, в том числе с харатин. Об этом свидетельствует письмо факиха Абд ас-Салама Гессуса к султану, где он говорит о том, что нет никаких сомнений в свободном статусе харатин Феса, с которыми фесцы росли бок о бок[525].

За отказом алимов Феса подписать реестры и выдать харатин последовало очередное отстранение кади Бурдуллы, однако в скором времени султан снова вернул его на этот пост[526]. В 1708 году султан предпринял новую попытку оказать давление на улама’: по его приказу ка’ид ар-Руси собрал всех алимов и объявил, что все, кто подпишет реестры, будут помилованы, а те, кто откажется, будут арестованы[527].

Для характеристики взаимоотношений алимского корпуса Марокко и султана существенно и то, что, защищая интересы мусульман, представленных харатин, алимы Феса открыто перешли в оппозицию султану, отказавшись подписать реестры. Возглавил это движение упомянутый выше шейх Абд ас-Салам Гессус. В ответ на новый приказ из Мекнеса о выдаче харатин, Гессус обвинил султана в нарушении норм исламского права. Согласно изданной им фетве, ни в одном из священных текстов и комментариях к ним не содержится оснований для обращения в рабство людей, которые официально считаются мусульманами[528]. Более того, по мнению факиха, прецедент обращения в рабство харатин впоследствии мог ограничить возможность для рабов становиться вольноотпущенниками[529].

Согласно версии, приводимой ад-Дуайфом, конфликт между Гессусом и Исмаилом зародился во время консультаций в Мекнесе, которые султан решил провести, пригласив в столицу видных алимов Феса для обсуждения вопроса о законности реестров. Ад-Ду’айф, в свою очередь, ссылаясь на ученика Гессуса, факиха Сиди Али аз-Зеруали ал-Хамси, повествует о том, как в конце собрания Мулай Исмаил якобы разгневался и встал, чтобы покинуть собрание, но Гессус удержал его за край одежды и сказал: Сядь и послушай, что говорил твой дед, Пророк, да благословит Его Аллах и приветствует, — что вызвало ещё больший гнев Исмаила[530].

Примечательно, что авторы хроник, например, ад-Дуайф, избегая, по понятным причинам, открытой критики действий султана правящей династии, в своём изложении событий переложили всю вину за подобное нарушение закона на катиба Мухаммада бен Касима ’Алиллиша, который с самого начала возглавлял все кампании по набору рекрутов из числа рабов и харатин в отряды абид ал-Бухари. Ему приписывают как саму идею создания подобного войска, так и, в частности, подстрекательство Исмаила в отношении алима Гессуса[531]. Разумеется, подобные действия со стороны ’Алиллиша могли иметь место, однако в источниках явно прослеживается попытка объяснить все «несправедливости» Исмаила негативным влиянием катиба на султана[532]. Данный ход позволяет предполагать, что авторы хроник сознательно использовали его фигуру для того, чтобы оправдать действия султана, дабы не запятнать авторитет династии и одновременно рассказать читателям о событиях.

Так или иначе, после отказа подписать реестры семью Гессуса арестовали, конфисковали его имущество, а самого алима посадили на площади в кандалах просить милостыню, после чего отправили в тюрьму Мекнеса[533]. Кульминацией данного конфликта стало убийство Гессуса: он был задушен в тюрьме в 1709 году, а реестры абид подписаны[534].

Убийство Гессуса стало знаковым моментом в противостоянии султана с алимами. Несмотря на долгое сопротивление правоведов, Мулай Исмаил заставил их признать своё решение законным, что открывало новые перспективы не только для нарушения закона, но и для ослабления возможностей улама’ влиять на принятие государственных решений.

Тем не менее говорить о полной потере позиций алимов в обществе было бы неверно. Даже после убийства Гессуса дискуссия о статусе армии абид оставалась открытой, о чём свидетельствует фетва кади Бурдуллы, изданная в 1721 году. В ней Бурдулла указывал, что для того, чтобы признать человека рабом, требуются весомые доказательства, и что законной покупка раба считается только в том случае, если продавцом выступал не посредник, а сам хозяин (что ставит под сомнение законность приобретения части абид)[535]. Кроме того, Бурдулла призывает Мулай Исмаила опасаться народного гнева[536].

Помимо активной формы протеста против султанской политики, среди алимов существовала и форма пассивного несогласия. Примечательным в этой связи является пример факиха Ахмада бен Али ал-Джурнуди, которого султан назначил имамом в масджид аш-шурафа’ («мечеть шерифов», مسجد الشرفاء — Прим. сост.), однако он прикинулся сумасшедшим, после чего его вынуждены были снять с этой должности. Показательно, что хронист ал-Кадири приводит пример данного факиха как образец добродетельного поведения и считает это заслугой на пути веры, поскольку факих отошёл от дел, чтобы не санкционировать нарушение прав мусульманских подданных. Кроме того, согласно ал-Кадири, случай ал-Джурнуди далеко не единственный, и немало алимов поступало подобным образом[537]. Тем самым, нежелание улама’ занимать высокие посты могло свидетельствовать о некотором недоверии к махзену и стремлении дистанцироваться от его политики.

Динамика взаимной критики и сотрудничества султана и алимов в эпоху Мулай Исмаила демонстрирует разные грани конфликта религиозно-правового и политического пространств марокканской общественной жизни. При этом примеры репрессий в отношении алимов, которые выступали с критикой государственной политики, встречались на разных этапах мусульманской истории. В данной связи представляется уместным вспомнить опыт Египта в момент прихода к власти Мухаммада Али (1805–1849 гг.), который, как и Мулай Исмаил, продвигал принцип сильной личной власти, а также проводил масштабные реформы. При этом он решил ликвидировать возможную оппозицию со стороны улама’ в лице их наиболее авторитетных лидеров[538]. Преобразования Исмаила по своему характеру были менее масштабными, однако его методы объединения страны воспринимались на марокканской почве как нечто революционное и встречали недовольство различных групп населения. Так, аз-Заййани писал, что при Мулай Исмаиле уровень централизации Марокко достиг такой степени, что население страны стало подобно покорным египетским феллахам, служившим [государству] и платившим налоги каждую пятницу[539].

Алимы Феса были недовольны жёсткой налоговой политикой Исмаила, произволом его армии, многочисленными казнями и притеснениями, что накапливало возмущение среди различных слоёв населения. При этом улама’ предвидели, что подобная политика султана готовит почву для восстаний, о чём неоднократно предупреждали султана, в частности, алимы ал-Йуси и Бурдулла. Действительно, после смерти Мулай Исмаила в 1727 году в городах начались бунты против наместников, а племена, которых Исмаилу удавалось удерживать за счёт войск абид ал-Бухари в горах, снова начали наступать на равнины.

Однако наибольшее возмущение алимов вызвали военная реформа и обращение в рабство харатин. Это небесспорное с точки зрения шариата решение столкнуло алимов как представителей религиозно-правовой сферы и алауитский престол как средоточие политической жизни страны. Улама’ выступили в защиту закона и прав харатин, которых они считали свободными мусульманами. Однако за подобной приверженностью нормам исламского права скрываются, как представляется, и другие мотивы. Так, санкционирование реестров абид ал-Бухари подрывало основы авторитета алимов в государстве, поскольку лишало их мнение какого-либо веса в определении политики шерифских султанов. Мулай Исмаил попытался сделать из улама’ инструмент легитимации любых его решений, с чем они не могли согласиться. Согласие на выдачу харатин Феса и подписание диванов абид означало для алимов потерю собственных позиций и ослабление их влияния, что превращало их в проводников воли султана.

Кроме того, защищая собственные интересы, алимы одновременно стали рупором народного недовольства. Мулай Исмаил пошатнул баланс, который установился во взаимоотношениях религиозных и политических кругов марокканской элиты в первые годы его правления, а также при его предшественнике Мулай Рашиде. Тем не менее исследование источников наглядно показывает, что улама’ являлись сдерживающей силой для произвола Исмаила. В различных кризисных ситуациях им удавалось, пусть на время, но смягчить его гнев и сгладить противоречия между ним и различными группами населения. Таким образом, взаимозависимость интересов султана и алимов вынуждала их искать иные пути взаимодействия и преодолевать существовавшие между ними противоречия.

Глава 10. Религиозно-политическая полемика между традиционалистами и салафитами в османской Сирии и Египте в конце XIX — начале XX в. (Д. Р. Жантиев)

Рассматриваемый период в истории Османской империи в целом и её арабских владений в частности прочно ассоциируется с личностью и деятельностью султана Абдул-Хамида II (1876–1909), в правление которого идея сакральности власти султана в качестве халифа всех мусульман стала основой государственной доктрины. Начало правления молодого султана, возведённого на престол в результате государственного переворота 1876 г., было ознаменовано целой чередой трагических событий — начиная с убийства свергнутого султана Абдул-Азиза и заканчивая тяжелейшими и унизительными условиями Берлинского мирного договора, ставшего результатом поражения Османской империи в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. И хотя вступления русских войск в османскую столицу удалось избежать, международный авторитет Османской империи существенно снизился по сравнению даже с итогами предыдущей Крымской войны 1853–1856 гг. Более того, стало очевидно, что Великобритания и Франция сами уже не намерены сохранять «статус-кво» в отношении османских границ. Британская оккупация Кипра (1878), а затем — Египта (1882), а также французская оккупация Туниса (1881) недвусмысленно указывали на то, что европейские «союзники» султана отныне считают себя вправе участвовать в разделе его владений. Неудивительно, что в столь тяжёлой кризисной ситуации, усугублявшейся банкротством османского правительства и установлением англо-французского контроля над его финансами, Абдул-Хамид отказался от конституционных методов правления и обратился к традиционным исламским принципам обоснования своей верховной власти, подчёркивая свой статус не только как султана, но и как халифа — повелителя всех правоверных. Видя двуличие и предательство со стороны западных союзников, Абдул-Хамид, в сущности, решил противопоставить нарастающему давлению колонизаторов традиционную исламскую доктрину, гораздо более понятную и популярную как среди политической и духовной элиты, так и в народе, по сравнению с закреплёнными в конституции 1876 г. принципами османизма[540]. Среди мусульманских мыслителей XIX в., поддерживавших права султана Абдул-Хамида II на халифат и считавших ислам главным средством духовного и политического противодействия европейской колониальной экспансии, наиболее известен Джамал ад-Дин ал-Афгани[541] (1839–1897), пропагандировавший идею объединения мусульман под властью «праведного правителя». В то же время имена и деятельность целого ряда других османских апологетов идеи объединения мусульман под властью султана-халифа, критически настроенных по отношению к реформатору ал-Афгани, известны и изучены гораздо меньше.

В этой связи следует, в первую очередь, уделить внимание личности и деятельности шейха суфийского братства рифаийя Абу-л-Худы ас-Сайяди (1850–1909), которого можно считать наиболее активным проводником «панисламистской» доктрины на общеимперском уровне в правление Абдул-Хамида II. Отечественные исследователи, как правило, высказывались в адрес шейха Абу-л-Худы ас-Сайяди явно негативно[542]. Более лестную характеристику деятельности этого видного религиозного авторитета Османской империи даёт известный британский востоковед Альберт Хаурани, отмечая литературно-поэтический дар и политическую дальновидность шейха, ставшего одним из ближайших сподвижников и советников султана[543]. Биография шейха Абу-л-Худы представляет особый интерес, так как помогает выявить механизмы его влияния на современников. Мухаммад ибн Хасан Вади, более известный по своему почётному прозвищу Абу-л-Худа, родился в деревне Хан Шейхун к югу от Халеба (Алеппо) в 1850 г.[544]. Родовое имя ас-Сайяди происходило от местного почитаемого святого шейха суфийского братства рифаийя (гробница которого находилась неподалёку от деревни), к которому шейх Абу-л-Худа возводил свою генеалогию и силсилю (цепь духовной преемственности; سلسلة — Прим. сост.). Согласно скудным биографическим сведениям о его раннем периоде жизни, Абу-л-Худа получил религиозное образование у местного шейха в городке Маарет эн-Нуаман, а затем, подобно своему отцу, был посвящён в суфийское братство рифаийя, традиционно распространённое в районе Халеба. Перебравшись в Халеб для продолжения обучения, молодой суфий заручился покровительством местного муфтия шейха Баха ад-Дина ар-Рифаи, занимавшего важное положение в рифаитском братстве. Тот подтвердил благородную родословную Абу-л-Худы, возводимую к основателю братства — шейху Ахмаду ар-Рифаи и, через него — к пророку Мухаммаду. Около 1871 г., вероятно, опять же по протекции шейха Баха ад-Дина, Абу-л-Худа отправился в имперскую столицу, желая добиться там назначения на достойный его высокого происхождения духовный пост. Трудно сказать, что сыграло решающую роль в начале его удивительной карьеры, но едва ли для этого было достаточно таких отмечаемых современниками качеств, как глубокий ум, изысканные манеры, личное обаяние, стихотворный талант и феноменальная память. Так или иначе, в 1873 г. Абу-л-Худа добился назначения на почётную должность накыб ал-ашрафа (главы «корпорации» потомков пророка; نقيب الأشراف — Прим. сост.) в Халебе. Как видно, возвышение молодого шейха Абу-л-Худы относится ещё к периоду правления султана Абдул-Азиза (1861–1876 гг.). Но в конце 1876 г., то есть уже после возведения на престол Абдул-Хамида II, в его карьере происходит качественный рост: Абу-л-Худа удостоился аудиенции самого султана и в результате получил должность шейха братства рифаийя и шейха ал-машаих (формально старшего среди всех глав суфийских братств; شيخ المشائخ — Прим. сост.) Османской империи. Это возвышение сделало молодого и практически неизвестного ранее в столице выходца из северной Сирии одним из приближенных султана[545].

Как среди современников, так и в научной литературе широко распространено утверждение о том, что столь удивительная карьера молодого провинциала была исключительно следствием его особого личного воздействия на султана Абдул-Хамида II: якобы суфийский шейх сумел очаровать падишаха некими сверхъестественными способностями. Характерным является описание этих событий, сделанное американским миссионером Фредериком Джоунсом Блиссом: Будучи посвящённым в орден, <…> он (т. е. шейх Абу-л-Худа. — Д. Ж.) поначалу стал простым бродячим дервишем и распевал монотонные песнопения под аккомпанемент тамбурина. Позднее он оказался в Стамбуле, где был замечен благодаря своему приятному голосу. В присутствии тогда ещё принца Абдул-Хамида он съел живую змею, сразу же завоевал репутацию святого и стал личным духовным наставником будущего султана, читал ему проповеди каждую пятницу и толковал сны своего повелителя. Благодаря своему влиянию на султана он фактически стал вторым религиозным деятелем государства, уступая только шейх-уль-исламу[546]. Вплоть до младотурецкой революции шейх Абу-л-Худа оставался в столице, при султанском дворе. Осыпанный султанскими милостями и наградами, он являлся одним из ближайших советников Абдул-Хамида II и выстроил эффективную сеть личных связей с улама’ в османской Сирии, Ираке и других частях империи, не ограничиваясь рамками братства рифаийя[547].

Что же касается особого доверия султана по отношению к провинциальному суфию, то оно в любом случае имело также и политические причины. Абдул-Хамид II действительно стремился сделать ставку на суфийские структуры как проводников своей политики на местах и проповедников идеи безоговорочной лояльности мусульман по отношению к султану-халифу. Слово суфийского шейха было для простых мусульман гораздо ближе и понятнее, чем официальная пропаганда в печати и в стенах государственных учебных заведений. И поэтому особое покровительство суфизму позволяло Абдул-Хамиду II исправить ошибки своих предшественников — султанов Абдул-Меджида и Абдул-Азиза, в правление которых османские власти не уделяли должного внимания поддержанию духовного авторитета султанской власти среди правоверных. Верным оказался и тот расчёт, в соответствии с которым Абдул-Хамид II уделял приоритетное внимание сирийским вилайетам: после утраты большинства балканских владений стратегическое значение сирийских провинций для Османской империи трудно было бы переоценить. Сирия стратегически связывала Анатолию с Аравией, контроль над ней обеспечивал османское присутствие в Хиджазе и султанское покровительство исламским святыням — Мекке и Медине. Фактическая утрата османского контроля над Египтом делала Сирию тем рубежом, от которого зависела безопасность османских владений в Азии. И в этом контексте как нельзя более своевременным оказалось появление в Стамбуле энергичного сирийского шейха, обладавшего личной «харизмой» и готового верно служить султану и проводить его политику. К концу XIX в. протеже и сторонники шейха Абу-л-Худы ас-Сайяди уже занимали доминирующие позиции в политической и религиозной жизни сирийских вилайетов. По его протекции назначались муфтии и кадии, преподаватели медресе и распорядители вакфов. Благодаря султанскому покровительству шейху Абу-л-Худе удалось включить в состав «родного» суфийского братства рифаийя ряд «семейных» суфийских братств в Сирии (джандалийя, кайялийя, харирийя и др.). Их шейхи получили заверенные родословные, возводящие их происхождение к шейху ар-Рифаи и самому Пророку. В Сирии и в Ираке шейх Абу-л-Худа содействовал строительству десятков новых суфийских обителей (завий) и восстановлению тех, которые ранее пришли в запустение (в том числе мавзолея Ахмада ар-Рифаи на юге Ирака)[548]. Завии получали доходы от вакфов и прямые субсидии из султанской казны. Они выполняли функции не только религиозных, но и пропагандистских центров, призванных укреплять преданность султану-халифу среди верующих.

Шейх Абу-л-Худа ас-Сайяди проявил себя не только в качестве умелого политика и администратора, но и в качестве религиозного публициста. Его авторству принадлежит ряд работ по истории братства рифаийя, а также множество религиозно-пропагандистских сочинений на арабском языке, призванных обосновать и подтвердить права султана Абдул-Хамида II на халифат. Главная идея, проводимая автором, была изложена им на страницах одного из первых сочинений под названием «Да’и ар-рашад ли сабил ал-иттихад ва-л-инкийад» («Призыв к благоразумному следованию по пути единения и повиновения», داعي الرشاد لسبيل الاتّحاد والانقياد — Прим. сост.): человеческому обществу, якобы, изначально присуще абсолютное единовластие. Создав мир, Аллах направил своих пророков с тем, чтобы они вели за собой человечество, подобно пастухам, а сами верующие обязаны были повиноваться распоряжениям пророков, не задавая вопросов и не испытывая сомнений. Величайший из пророков, Мухаммад, по воле Всевышнего сплотил исламскую умму. А после его смерти мусульмане обязаны полностью повиноваться преемникам Пророка — халифам, подобно тому, как ему самому повиновались его сподвижники (сахаба, صحابة — Прим. сост.). После Праведных халифов, Омейядов и Аббасидов халифат был передан османским султанам (начиная с Селима I), и, наконец, в силу легитимной преемственности халифом стал султан Абдул-Хамид II. Шейх Абу-л-Худа подчёркивал религиозное благочестие султана, проявившееся с ранних лет, его заботу об исламских учреждениях и интересах уммы в целом. Следовательно, повиновение султану-халифу столь же обязательно для верующих мусульман, как и повиновение пророку Мухаммаду, коль скоро султанская власть имеет божественный источник и является проявлением божественной воли: Религиозное рвение и исламская добродетель требуют развернуть знамя единства во всех странах… и достичь согласия в следовании воле верховного халифа…[549] Призыв шейха Абу-л-Худы к безоговорочному подчинению верующих султанской власти как выполнению религиозного долга был направлен не только против внешних недругов Османской империи, но и, в не меньшей степени, против внутренних критиков абсолютной султанской власти. На страницах сочинений шейха неоднократно повторялись призывы к сплочению под началом султана-халифа в сочетании с гневной отповедью, адресованной тем, кто был недоволен его правлением: В это время, полное угроз и бедствий, тот, кто избегает единства мусульман, призывает зло, (…) преследуя при этом свои тайные цели, и в то же время скрывает эти цели под видом недовольства деятельностью наместников и других чиновников, утверждая, что заботится о благоденствии мусульман и поддерживает религию. Это — ложное утверждение, ибо истинное благочестие требует смирить всякое личное недовольство и сохранять верность и покорность[550].

Не ограничиваясь публикацией собственных сочинений, верный сподвижник султана поощрял своих сторонников к написанию и распространению сочинений, пропагандирующих идею сакральности и нерушимости власти султана-халифа. Шейх Абу-л-Худа сумел привлечь в ряды активных пропагандистов этой доктрины ряд видных сирийских алимов. В их числе были муфтий Халеба Мухаммад ал-Убайси, дамасские шейхи Салих и Ариф ал-Мунайир, шейх Йусуф Ан-Набхани и Хусейн ал-Джиср. Шейх Салих ал-Мунайир занимал должность преподавателя хадисов при Омейядской мечети в Дамаске. В конце XIX в. благодаря протекции Абу-л-Худы ас-Сайяди он стал наибом (заместителем, نائب — Прим. сост.) шейха Абу-л-Худы, возглавив местное отделение рифаитского братства. На страницах своих сочинений Салих ал-Мунайир с опорой на священные тексты Корана и Сунны приводил множество аргументов в поддержку сакральности власти султана. Лейтмотив рассуждений благочестивого шейха можно выразить чёткой и ёмкой формулировкой: Подчинение султану равносильно подчинению самому пророку, а сопротивление воле султана равносильно сопротивлению воле самого пророка[551].

Особое внимание следует уделить личности ещё одного единомышленника Абу-л-Худы ас-Сайяди — шейха Йусуфа бен Исмаила Ан-Набхани (1849–1832), которого с полным основанием можно назвать видным представителем традиционного консервативного течения исламской мысли конца XIX — начала XX в. Подобно шейху Абу-л-Худе, он был выходцем из сельской среды (родился в небольшом палестинском селении Иджзим между Хайфой и Наблусом), но, в отличие от него, получил фундаментальное религиозное образование в стенах исламского университета Ал-Азхар в Каире. Проведя там семь лет, он вернулся в Сирию в возрасте двадцати четырёх лет и занял должность мударриса (преподавателя, مدرّس) в медресе при мечети ал-Джаззара в Акке. Его карьера в качестве мусульманского учёного-алима была тесно связана с придворным окружением Абдул-Хамида II. В 1876 г. благодаря протекции в столице шейх Ан-Набхани получил работу в редакции арабоязычной консервативной газеты «Ал-Джаваиб», в дальнейшем получил судейскую должность в османском Ираке. Успешно проявив себя на службе, Ан-Набхани в 1880 г. вернулся в Сирию и был назначен председателем судебной палаты в Латакии. В дальнейшем он занимал аналогичные судейские должности в Иерусалиме и в Бейруте. Шейх Ан-Набхани был убеждённым последователем суфизма, причём его достижения в этой сфере поистине впечатляют: на протяжении своей долгой жизни шейх был посвящён в семь суфийских братств (кадирийя, накшбандийя, рифаийя, шазилийя, хальватийя, идрисийя и тиджанийя). Но его главным наследием стали десятки трудов по исламским наукам. Большинство из них были опубликованы в османскую эпоху и имели широкое хождение не только в Сирии и Египте, но также и в Стамбуле, хотя в дальнейшем стали малодоступными.

Сочинения Ан-Набхани, его чёткая идейная позиция и система аргументов, разделявшиеся его единомышленниками из числа сирийских улама’ того времени, позволяют говорить об исламском традиционализме как самостоятельном влиятельном идейном течении в масштабах не только османской Сирии, но и в более широком контексте. Подобно своему вероятному покровителю Абу-л-Худе ас-Сайяди, Йусуф Ан-Набхани выступал одновременно в качестве алима и полемиста, стремясь дать суровую отповедь как критикам султанской власти из числа оппозиционно настроенных интеллектуалов, так и сторонникам преобразований в сфере ислама. Шейх Ан-Набхани отстаивал тезис о священной природе власти султана Абдул-Хамида II в качестве «повелителя правоверных» и халифа, приводя самую обстоятельную текстуальную аргументацию с обращением к текстам Корана и Сунны. Эта тема приобрела чёткое звучание уже на страницах одного из ранних произведений Ан-Набхани под названием «Ал-ахадис ал-арба’ин фи вуджуб та’ат амир ал-му’минин» («Сорок хадисов в доказательство обязанности подчиняться повелителю правоверных»), изданного в 1895 г. в Бейруте и посвящённого деятельности и заветам пророка Мухаммада[552]. Свой научный труд шейх Ан-Набхани предваряет известным кораническим аятом: О вы, которые уверовали! Повинуйтесь Аллаху и повинуйтесь посланнику и обладателям власти среди вас (Сура 4, аят 59)[553]. Затем, в полном соответствии с суннитской традицией подбора и комментирования хадисов по выбранной теме, автор приводит сорок хадисов пророка Мухаммада в качестве первоисточника и доказательной базы для дальнейших рассуждений и комментариев. Выбранные хадисы объединяет общая тема: предписание повиноваться амиру (правителю, أمير — Прим. сост.). Повиновение ему приравнивается к повиновению самому пророку, которое, в свою очередь, является божественным предписанием. В авторских комментариях, предваряемых поэмой-панегириком в честь султана Абдул-Хамида II, шейх Ан-Набхани подчёркивает, что, в соответствии с Кораном и Сунной, повиновение султану и халифу Абдул-Хамиду II является религиозным долгом для каждого правоверного. И напротив, любые политические действия и призывы, которые оспаривают священную природу и безальтернативный характер власти султана, имеют неисламскую основу и, более того, могут считаться проявлениями джахилийи[554]. В качестве подобных отрицательных и заслуживающих всяческого порицания деяний шейх Йусуф Ан-Набхани критикует призывы к ’асабийи (гордости своим арабским происхождением и коллективной солидарности в рамках арабской родо-племенной группы)[555] (عصبيّة‎ — Прим. сост.). Приводимые Ан-Набхани доказательства тезиса об обязанности мусульман повиноваться власти Абдул-Хамида II можно разделить на четыре группы. Прежде всего, по утверждению автора «Ал-ахадис ал-арба’ин», власть султана-халифа божественна потому, что он правит по воле Аллаха и защищает мусульман от европейской колониальной экспансии. Более того, согласно выводам Ан-Набхани, султан выступает по отношению к своим подданным в качестве единственного исламского учёного высшей квалификации (муджтахида, مجتهد‎ — Прим. сост.), который способен самостоятельно решать сложные религиозно-правые вопросы с опорой на священные тексты. Особо обращаясь к последователям суфизма, Ан-Набхани советует им почитать султана, стоять в его присутствии и целовать ему руку в знак проявления почтения к величайшему султану (то есть Аллаху)[556]. В качестве второй группы доводов Ан-Набхани отмечает проявления султанского благочестия, в том числе его щедрость по отношению к потомкам пророка (ашраф, اشرف — Прим. сост.), улама’, суфиям и нуждающимся, ради которых падишах тратил немалые средства из своей личной казны. К этой же категории благочестивых деяний относится забота о могилах святых суфиев, а также строительство множества мечетей и медресе. Третью группу доводов составляют примеры заботы султана об обороноспособности государства: укрепление османской армии, увеличение численности флота, строительство крепостей. И, наконец, в качестве четвёртой группы аргументов в пользу сакральности власти султана и его законности с точки зрения шариата шейх Йусуф Ан-Набхани приводит сведения об исторических заслугах османской династии перед исламом и мусульманами. Вывод автора непреложен: Абдул-Хамид II как законный прямой потомок Османа представляет династию достойных и справедливых исламских правителей, отстаивавших принципы шариата, способствовавших распространению ислама и принёсших ему славу и процветание на протяжении семисот лет[557].

В апологии султанской власти рассуждения Йусуфа Ан-Набхани близки к доводам Абу-л-Худы ас-Сайяди. Однако вторая общественно значимая тема его творчества достаточна оригинальна: речь идёт о жёсткой критике в отношении распространения в Османской империи христианских учебных заведений по европейскому образцу и обучения в них мусульман[558]. Парируя протесты со стороны консервативно настроенных улама’, родители учеников из числа мусульман, как правило, отвечали, что решение направить их детей в миссионерскую школу вызвано лишь практическими соображениями: было хорошо известно, что именно там дети получат возможность лучше освоить иностранные языки (в первую очередь, французский). Но шейх Ан-Набхани, длительное время живший и работавший в Бейруте, отвергал подобное объяснение на страницах своего сочинения «Иршад ал-хаййара фи тахзир ал-муслимин мин мадарис ан-насара» («Наставление заблудших и предостережение мусульман от обучения в христианских школах»), опубликованного в 1904 г. Ан-Набхани доказывал тезис о принципиальной недопустимости обучения мусульманских детей в христианских учебных заведениях, считая европейское образование в принципе враждебным по отношению к исламу. Основной аргумент шейха состоял в том, что миссионерские школы и колледжи созданы и ведут свою деятельность не иначе как при поддержке христианских государств, враждебных по отношению к Османской империи, и обучение в их стенах способно побудить мусульманина к отходу от ислама. Согласно выводам Ан-Набхани, даже если учащиеся сохранят принадлежность к исламу, они рискуют сменить лояльность султану на лояльность европейским державам, которые станут для них важнее, чем их родная страна[559]. Иными словами, обучение по западным стандартам само по себе опасно тем, что, прививая учащимся европейские знания и критическое мышление, создаёт почву для критики султанской власти. Консервативно мыслящий шейх, как видно из его сочинения, был осведомлён и о другой потенциальной опасности европейского образования: развитие критического мышления через чтение западной литературы и изучение естественных наук могло привести учащихся к скептицизму и даже атеизму. Проблема женского образования также не осталась без внимания автора «Наставления заблудших». С точки зрения Ан-Набхани, обучение мусульманских девушек в миссионерских школах таит в себе двойную опасность: выпускницы таких учебных заведений научатся контролировать своих мужей и будут склонять их к отходу от ислама[560]. Таким образом, обучение мусульманских детей в миссионерских учебных заведениях сопряжено, по мнению шейха, со столь серьёзными рисками, что качественное преподавание европейских языков его ни в коей мере не оправдывает. Тем более, что само по себе их изучение, по словам Ан-Набхани, не является для мусульман необходимым, а риск утраты верности своей религии и родине не может быть оправдан меркантильными соображениями[561]. Считая европейское образование злом без всяких исключений, Ан-Набхани принципиально отрицал возможность совмещения его с базовым исламским образованием в силу кардинальных различий между двумя мировоззренческими основами. Следует отметить, что по своей безапелляционности убеждения и выводы шейха Ан-Набхани разительно отличались от взглядов таких его известных оппонентов из числа улама’-реформаторов, как Джамал ад-Дин ал-Афгани, Мухаммад Абдо и Мухаммад Рашид Рида[562], считавших допустимыми и даже полезными выборочные заимствования некоторых европейских учебных дисциплин и методов в целях их применения в мусульманских учебных заведениях. Если ал-Афгани, Абдо и Рашид Рида видели пользу в заимствовании у Запада всего того, что способно усилить исламское общество ради его защиты и противостояния колониальному натиску, то для Ан-Набхани, прекрасно знакомого с проявлениями модернизации, дело обстояло иначе: распространение европейских школ и знаний, по его мнению, есть не что иное, как уход от света к тьме[563].

Впрочем, подобные крайние взгляды в отношении европейских наук и знаний разделялись далеко не всеми представителями консервативного лагеря. В качестве примера можно привести взгляды верного сторонника и протеже Абу-л-Худы ас-Сайяди, шейха Хусейна ал-Джисра из сирийского Триполи (1845–1909), видного алима и публициста, выпускника Ал-Азхара. В своём сочинении под названием «Ар-Рисаля ал-Хамидийя» («Хвалебный трактат», الرسالة الحميدية — Прим. сост.) шейх ал-Джиср отстаивал традиционные исламские представления с помощью рационалистических доводов, доказывая, в частности, что богословы-законоведы первых трёх веков ислама обладали непререкаемым авторитетом. Отстаивая традиционалистское представление о закрытии врат иджтихада[564], ал-Джиср, тем самым, полемизировал с Джамал ад-Дином ал-Афгани и Мухаммадом Абдо. Но при этом, в отличие от Ан-Набхани, он допускал рационалистические толкования священных текстов в тех случаях, когда буквальная их интерпретация не представляется возможной. Взгляды ал-Джисра существенно отличались от крайнего консерватизма Ан-Набхани и приближались к позиции реформаторов в том, что касалось необходимости модернизации программ мусульманских учебных заведений путём внедрения иностранных языков и естественных научных дисциплин. Основанная шейхом ал-Джисром «Национальная исламская школа» в Триполи являлась практическим образцом применения данного подхода[565].

Как видно, различия по взглядах и полемика (как правило, заочная) среди исламских интеллектуалов в эпоху Абдул-Хамида II были более сложными и многоплановыми, чем простая схема противостояния «ретроградов» и «реформаторов», а подчёркивание лояльности по отношению к здравствующему султану-халифу как защитнику ислама и шариата представляется общей тенденцией. С точки зрения шейха Йусуфа Ан-Набхани, получение европейского образования противоречило лояльности по отношению к султану-халифу. Но этот тезис полностью опровергается на примере жизненного пути влиятельного сирийского сподвижника Абдул-Хамида II — Ахмада Иззет-паши ал-Абида (1850–1924). Представитель древнего и уважаемого в Сирии аянского рода ал-Абид, Ахмад Иззет получил классическое исламское образование и, кроме того, окончил государственную школу в Дамаске, а затем продолжил обучение в католической Лазаристской школе в Айнтуре (Горный Ливан) и в школе маронитского патриархата в Бейруте[566]. Это был один из первых случаев отправки представителя знатной мусульманской семьи из Дамаска на обучение в христианское учебное заведение. Но общение с христианами (в числе бейрутских наставников Ахмада Иззета был известный сирийский христианский просветитель и поэт Насиф ал-Язиджи) никоим образом не помешало молодому представителю знатного арабского рода стать убеждённым сторонником и апологетом султана. В совершенстве овладев литературным арабским, а также османлы и французским, Ахмад Иззет поступил на государственную службу и сделал успешную карьеру: в возрасте 31 года он уже занимал пост председателя гражданской судебной палаты в Стамбуле. Наконец, в 1895 г. Ахмад Иззет был назначен вторым секретарём султана и в знак особого расположения Абдул-Хамида II получил титул паши и почётный ранг «карин» («приближённый», قرين — Прим. сост.). Наряду с шейхом Абу-л-Худой ас-Сайяди, Ахмад Иззет-паша был одним из двух самых влиятельных выходцев из Сирии в ближайшем окружении султана и проявил себя как прекрасно образованный, умелый администратор и дипломат. Он выступал в качестве советника и доверенного лица султана при рассмотрении деликатных вопросов внешней политики и в контактах с посольствами европейских держав, давал своему повелителю советы по внутренней политике, особенно в том, что касалось кадровых назначений и деятельности османской администрации в арабских вилайетах империи. По мнению ряда современников, Ахмад Иззет-паша являлся ключевой фигурой в отношениях между султанской канцелярией и правительством. Абдул-Хамид II оказывал своему арабскому секретарю и советнику полное доверие, предоставляя широкие полномочия в решении важных государственных дел[567]. Ахмад Иззет-паша был известен также и своей литературно-публицистической деятельностью, хотя и не в такой степени, как достижениями на поприще государственной службы. Тем не менее, имеются все основания отнести его к числу арабских публицистов, представлявших лагерь традиционалистов. Литературные способности Ахмада Иззета были замечены и оценены османскими властями ещё в конце 70-х годов XIX века. В то время он занимал должность секретаря административного совета (маджлиса) Сирийского вилайета и по совместительству был назначен редактором официозного еженедельника «Сурия», издававшегося в Дамаске. При этом Ахмад Иззет стремился внести самостоятельный вклад в просветительскую деятельность. С этой целью он в 1878 г. на собственные средства основал газету «Димашк», на страницах которой восхвалял арабское литературное наследие и одновременно с этим отстаивал принцип единства Османской империи и нерушимости власти султана-халифа. Многие современники (особенно земляки) адресовали влиятельному вельможе восхваления, однако было бы неверно объяснить их одним лишь низкопоклонством и стремлением получить протекцию. Так же как и Абу-л-Худа ас-Сайяди, Ахмад Иззет-паша вёл широкую благотворительную деятельность, финансируя из своих личных средств строительство школ, больниц и мечетей[568].

Обращение к исламу как мощному традиционному фактору консолидации Османской империи перед лицом западного колониализма стало доминирующим мотивом в арабоязычной публицистике конца XIX — начала XX в. Следует признать, что возрождение образа османского султана как сильного исламского правителя, стоящего на страже уммы и принципов шариата, объективно отвечало потребностям большинства мусульманских подданных империи, которые страшились дальнейшего ослабления и дезинтеграции государства, понимая, что эти процессы неминуемо ведут к установлению господства европейских колонизаторов. Постановка исламской идентичности в центр системы государственной пропаганды давала свои плоды в арабских провинциях, особенно в Сирии, которая, в отличие от оккупированного британцами Египта, оставалась под прямым контролем султанского правительства. В последние десятилетия XIX и в начале XX в. исламские институты в османской Сирии получали значительную финансовую поддержку со стороны Стамбула, возводились новые мечети и ремонтировались старые. Двадцать лет тому назад я был убеждён, что ислам в Турции приходит в упадок и едва ли хоть одна новая мечеть будет построена на этой земле, — сообщал живший в то время в Бейруте американский миссионер Генри Джессап. — Теперь же из окон моего дома одновременно видны сразу пять новых мечетей, которые были возведены за последние два десятилетия. (…) Несомненно, мы являемся свидетелями настоящего исламского возрождения[569]. Сторонники единения мусульман вокруг султана-халифа были призваны заглушить слабые ростки оппозиционных настроений на почве идей арабского патриотизма, распространявшиеся среди интеллектуальной элиты в Сирии. Главную опасность для авторитета султанской власти, с точки зрения его защитников, представляли те идеологи, которые, подобно Абд ар-Рахману ал-Кавакиби[570], с исламских позиций ставили под сомнение права Абдул-Хамида II на халифат. Для противодействия им использовался весь арсенал доступных средств: агитация при посредничестве суфийских шейхов и братств, благотворительная деятельность от имени султана, многочисленные публикации в официозной прессе. Инициированный Абдул-Хамидом «панисламистский» призыв встретил активный отклик среди лояльных улама’ и интеллектуалов, готовых транслировать образ султана как сакрального главы уммы, защитника веры и руководителя исламского возрождения. Усилия по формированию и поддержанию этого образа среди арабоязычных подданных империи, в основном, осуществлялись сирийскими «панисламистами». Но убеждения и высказывания ещё не считались гарантией лояльности их носителя, если он не был должным образом инкорпорирован в османские государственные структуры и систему личной протекции. Этим, в частности, объясняется то, что Джамал ад-Дин ал-Афгани, приглашённый султаном в Стамбул в 1892 г., провёл последние годы жизни фактически под домашним арестом: султан и его окружение (особенно шейх Абу-л-Худа ас-Сайяди) считали его слишком независимой и непредсказуемой политической фигурой.

Традиционалистская доктрина, отстаивавшаяся шейхом Абу-л-Худой ас-Сайяди и его единомышленниками, по своей направленности была не экспансионистской, а охранительной. Её успешная пропаганда затормозила развитие национального самосознания среди арабских подданных империи. Лояльность населения османской Сирии по отношению к Абдул-Хамиду II отмечается многими современниками. Например, А. Е. Крымский, посетивший Сирию в 1898 г., высказывался об этом следующим образом: У арабов нет понятия о нации, лишь о религии и подданстве, отчасти только о языке[571].

Российский консул в Дамаске А. П. Беляев сообщал о том, что доселе приходилось наблюдать <…> скорее стремление арабов иметь над собой справедливое оттоманское правительство, чем тяготение к самостоятельности[572].

Чувство исламской и османской общности среди мусульман Сирии в эпоху правления Абдул-Хамида II не давало почвы для оппозиционных идей, основанных на принципах арабской идентичности. Но на фоне политической лояльности в мусульманской интеллектуальной среде разворачивалась полемика между ревнителями традиции и сторонниками переосмысления исламского наследия путём прямого обращения к священным текстам. В Дамаске, представлявшем собой, наряду с Каиром, важнейший центр исламской учёности, традиционная система верований и суфийской религиозной практики постепенно стала подвергаться критике со стороны ряда реформаторски настроенных алимов среднего уровня, тяготевших к идеям салафизма[573]. В отличие от «элиты» сирийских улама’, представленной муфтиями четырёх мазхабов, кадиями и имамами-хатыбами Омейядской мечети, имамы небольших мечетей и религиозные преподаватели (мударрисы, مدارس — Прим. сост.), занимавшиеся частной практикой, не имели высоких доходов от вакфов и протекции в имперской столице. В последней четверти XIX в. некоторые представители этого круга улама’ стали интенсивно изучать и критически переосмысливать труды по фикху (мусульманскому праву) и толкованию хадисов, составленные авторитетными богословами первых веков ислама. При этом они были знакомы с «обновленческими» подходами к исламу, которых придерживались Джамал ад-Дин ал-Афгани и такие его последователи как Мухаммад Абдо и Рашид Рида. Этому способствовало распространение печатной продукции и достаточно прочные интеллектуальные связи между сирийским (Дамаск) и египетским (Каир) центрами исламской учёности. Деятельность дамасских алимов-реформаторов, не имевшая политической подоплёки, была направлена на религиозное просвещение верующих и, одновременно с этим, критику некоторых отживших (по их мнению) убеждений и суфийских культовых действий, не соответствовавших их представлениям об «истинном исламе».

Важно отметить, что сирийские салафиты эпохи Абдул-Хамида II начали направлять свои интеллектуальные усилия на прямое изучение текстов Корана и Сунны уже в 80-е гг. XIX в. И этот процесс начался не только под влиянием ал-Афгани и Абдо. Салафитские тенденции среди мусульманских алимов в Дамаске возникли и имели, в основном, местные корни. Показательным в этой связи был интерес к идейным установкам и сочинениям видного средневекового алима Таки ад-Дина ибн Таймийи[574]. Многие рукописи его сочинений веками хранились в частных собраниях в Дамаске, не привлекая широкого внимания и не подвергаясь систематическому изучению. Но в последней четверти XIX в. среди местных улама’ стал вновь проявляться интерес к его трудам. Причины этого процесса, на наш взгляд, связаны с влиянием тех драматичных перемен, которые происходили как в общественной жизни Османской империи, так и в её положении перед лицом усиления давления со стороны европейских держав. Итоги реформ эпохи Танзимата (1839–1876) вызывали неоднозначное впечатление (особенно в том, что касалось изменения статуса немусульманских подданных, образования и судопроизводства), недолгий конституционный период (1877–1878) был омрачён катастрофическими для Османской империи итогами Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., привёдшими к кризису идей османизма, усиление давления на султана со стороны Британии, Франции и России вызывало среди мусульман самые серьёзные опасения за судьбу государства. Кризисные явления и тревожные ожидания побуждали некоторых мусульманских мыслителей напрямую обращаться к священным текстам Корана и Сунны. С позиций «чистого ислама» они надеялись таким образом найти ответы на новые сложные вызовы своего времени, и критический подход Ибн Таймийи, основанный на принципе осмысления и переосмысления окружающей действительности в строгом соответствии с принципами Корана и Сунны, вполне закономерно, оказался востребован.

Первым известным примером этой тенденции стало опубликованное в начале 80-х гг. XIX в. сочинение дамасского алима-ханбалита Мухаммада аш-Шатти (1832–1890), посвящённое вопросу о соответствии османского законодательства нормам шариата[575]. Автор всячески выражал лояльность по отношению к султанской власти и не отказывался от принципов таклида. Он, в целом, подтверждал соответствие османской законодательной системы принципам шариата, но при этом указывал на обязанность правителя советоваться по всем важнейшим вопросам с факихами (богословами-законоведами, فقيه — Прим. сост.) как знатоками священных текстов[576]. Характерно, что в качестве примера для подражания современным ему поколениям улама’ аш-Шатти изображал муджтахидов первых веков ислама, пытаясь тем самым примирить между собой таклид и иджтихад. Но подобный примирительный взгляд разделялся не всеми сирийскими современниками и коллегами аш-Шатти. Другой дамасский шейх — Абд ар-Раззак ал-Битар (1837–1916) в рассматриваемый период стал первым заметным апологетом иджтихада и критиком таклида. В 1887 г. в возрасте пятидесяти лет ал-Битар испытал нечто вроде духовного перерождения. Он начал проповедовать принцип прямой опоры на Коран и Сунну при решении любых религиозно-правовых вопросов, что предполагало широкое применение иджтихада и, следовательно, должно было вызвать резкое недовольство традиционалистов. Более того, ал-Битар осмелился убеждать улама’ отказаться от некритичного следования тому или иному мазхабу. Мишенью его критики в духе салафизма стали также последователи суфизма. Шейх упрекал их в недопустимости традиционной суфийской практики обращения с молитвами о заступничестве к умершим шейхам[577] как противоречащей (согласно его выводам) принципам Корана и Сунны. Взгляды и деятельность шейха Абд ар-Раззака ал-Битара, в свою очередь, повлияли на мировоззрение двух дамасских алимов следующего поколения — Тахира ал-Джаза’ири (1852–1920) и Джамал ад-Дина ал-Касими (1866–1914). Первый из них, Тахир ал-Джаза’ири, получил известность в дамасской религиозно-интеллектуальной среде в конце 70-х гг. XIX в. как советник Мидхат-паши[578] по вопросам образования. В то время, когда Мидхат-паша был наместником Сирийского (Дамасского) вилайета (1878–1880), Тахир ал-Джаза’ири при его содействии посвятил себя просветительской деятельности, обновлению системы исламского образования, а также собрал обширную библиотеку средневековых арабских рукописей. В числе собранных им текстов были и сочинения Ибн Таймийи. Но после отставки Мидхат-паши с поста вали надежды Тахира ал-Джаза’ири на высокое покровительство рухнули, он был уволен с государственной службы, а его попытки развернуть в государственных школах преподавание исламских наук в духе салафизма остались без заметных результатов. Но, тем не менее, деятельность Тахира ал-Джаза’ири создала важный прецедент и оказала влияние на тех сирийских алимов, которые были готовы принять и разделить его взгляды. Среди сторонников обновления исламской мысли с позиций Корана и Сунны следует особо выделить шейха Джамал ад-Дина ал-Касими (1866–1914). Именно его современники (как сторонники, так и оппоненты) считали неформальным лидером дамасских салафитов на рубеже XIX и XX вв.

Джамал ад-Дин ал-Касими унаследовал от своих деда и отца (также алимов и последователей шафиитского мазхаба) должность имама-хатыба мечети Синанийя в Дамаске. Также он вёл преподавание в медресе при этой мечети, выступал с лекциями и проповедями, публиковал труды по фикху, тафсиру и вопросам исламской морали. Для шейха ал-Касими было характерно прямое обращение к текстам Корана и Сунны для подкрепления важнейшего тезиса о необходимости и возможности иджтихада. Его основой шейх считал рациональное осмысление божественных указаний и предписаний. Этот «салафитский» взгляд был изложен ал-Касими на страницах сочинения «Дала’ил ат-таухид» («Доводы единобожия»). Опираясь непосредственно на коранические аяты, автор отстаивал рациональные методы постижения окружающей действительности[579]. Отстаивание принципов иджтихада и критика таклида привели ал-Касими к столь важной теме, как методология составления фетв и индивидуальная ответственность муфтия. По мнению ал-Касими, муфтий при необходимости обязан прибегать к иджтихаду для издания фетвы, подобно тому, как это происходило в эпоху сподвижников пророка Мухаммада и их последователей (сахаба ва таби’ун, صحابة و تابعون — Прим. сост.)[580]. Ал-Касими не отрицал историческую важность религиозно-правовых школ (мазхабов, مذهب — Прим. сост.) в исламе. Но при этом он критиковал традиционную практику раздельного совершения коллективной молитвы представителями различных мазхабов, считая её противоречащей принципу единства исламской уммы. Критический пафос шейха-салафита обращался также против практики слепого следования выводам авторитетного факиха (богослова-законоведа) и мухаддиса (комментатора хадисов). Эта практика, присущая таклиду, должна была быть заменена, согласно позиции ал-Касими, аргументированной рациональной опорой непосредственно на священные тексты[581]. Критикуя таклид, реформатор-салафит считал преподавательскую деятельность большинства своих современников из числа улама’-традиционалистов лишённой здравого смысла, а их понимание исламских наук — собранием заблуждений. Кроме того, ал-Касими подвергал беспощадной критике суфийских шейхов, руководивших мистическими братствам (турук, طرق — Прим. сост.). Их воздействие на простых мусульман ал-Касими образно сравнивал с электрическими проводами, по которым в головы людей передаётся безумие[582]. Важно отметить, что при этом ал-Касими не только не отрицал важность суфийского идейного комплекса в его высшем духовном значении, но и уважительно относился ко всем тем суфиям прошлых эпох, чья деятельность, в его понимании, соответствовала духу и букве Корана и Сунны[583]: в частности, он уважительно высказывался об Ибн Араби и цитировал его сочинения[584]. Но при этом, с точки зрения ал-Касими, истинно исламская природа философско-теологических рассуждений ранних суфийских мыслителей была несовместима с коллективными экстатическими ритуалами зикра и слепым преклонением суфиев перед наставником-шейхом. Шейх Джамал ад-Дин ал-Касими в целом придерживался умеренно-критического взгляда в отношении тех концепций, с которыми он лично не был согласен, при условии, что они опираются на кораническую основу, но многие проявления традиционной суфийской практики считал однозначно неприемлемыми. С другой стороны, ал-Касими отвергал ригоризм аравийских ваххабитов и считал недопустимым такфир (обвинение в неверии, تكفير — Прим. сост.) по отношению к человеку, признающему основополагающие догматы ислама. Двойственное отношение Джамал ад-Дина ал-Касими к суфизму проясняется с учётом того, что в молодые годы он сам был посвящён в братство накшбандийя-халидийя и постигал суфийский «путь» под духовным руководством шейха Мухаммада ал-Хани[585]. Впоследствии ал-Касими (подобно его более знаменитому египетскому современнику шейху Мухаммаду Абдо) отошёл от суфизма, но при этом сохранял с шейхом ал-Хани доброжелательные отношения. Духовное становление ал-Касими проходило также под влиянием эмира Абд ал-Кадира ал-Джаза’ири[586], обучавшего своих последователей и слушателей в Дамаске мистическим идеям Ибн Араби.

В конце XIX в. авторитет и популярность ал-Касими как ведущего алима-салафита в Дамаске стали вызывать подозрения со стороны османских властей. В январе 1896 г. по распоряжению османского наместника (вали) сам шейх и его ученики были допрошены ханафитским муфтием Мухаммадом ал-Манини с целью выяснения содержания их учёных бесед. Вероятнее всего, основанием для расследования послужил некий донос, согласно которому ал-Касими и его сторонники пытались создать в Дамаске оппозиционный политический кружок. Но консервативно настроенный муфтий, не сумев выявить никакой оппозиционной политической программы у шейха Джамал ад-Дина ал-Касими и его единомышленников, стал вместо этого обвинять подозреваемого в пропаганде идей иджтихада, что считалось запретным согласно убеждениям подавляющего большинства дамасских алимов того времени. Фактическая сторона дела состояла лишь в том, что ал-Касими и его последователи читали и самостоятельно изучали хадисы, критически разбирая и сопоставляя с ними труды авторитетных факихов. Османский наместник не собирался вникать в тонкости учёной полемики между традиционалистами и салафитами и оправдал шейха ал-Касими, поскольку при отсутствии признаков политического заговора практика иджтихада сама по себе не могла служить основанием для судебного расследования. Позиция наместника была также поддержана кадием, и Джамал ад-Дин ал-Касими больше не подвергался судебным преследованиям, хотя и остался мишенью для полемической критики со стороны консерваторов[587]. В их числе были шейх Ариф ал-Мунайир (ум. 1923), его брат шейх Салих ал-Мунайир, шейх Ас’ад ас-Сахиб (руководитель суфийского братства накшбандийя-халидийя в Дамаске, являвшийся, подобно братьям ал-Мунайир, протеже Абу-л-Худы ас-Сайяди), шейх братства кадирийя Хасан ал-Газзи и др.

Интеллектуальные контакты дамасских салафитов и египетского шейха-реформатора Мухаммада Абдо заслуживают отдельного внимания. В 1885 г. Мухаммад Абдо находился в ссылке в Бейруте, где познакомился с Абд ар-Раззаком ал-Битаром. В дальнейшем Абдо вёл с ним переписку и высоко ценил знания дамасского шейха. Рашид Рида, будучи учеником и сподвижником Мухаммада Абдо, аналогичным образом поддерживал интеллектуальные контакты с Джамал ад-Дином ал-Касими и считал его выдающимся религиозным наставником. Сходные позиции по вопросам иджтихада позволяли сирийским и египетским салафитам укреплять свою убеждённость в необходимости внедрения принципов и методов «обновления» ислама. Но при этом у них были и важные расхождения во взглядах: шейхи ал-Битар и ал-Касими базировали свои научные выводы на подходах Ибн Таймийи, то есть на традиционном исламском догматическом богословии, а не на рационалистической философии. Дамасские салафиты, подобно своим египетским коллегам, критиковали таклид и деятельность суфийских шейхов. Но они не видели иных путей к «возрождению» исламских наук и укреплению исламского сознания в целом, кроме методов толкования священных текстов, которых придерживались «благочестивые предки» (ас-салаф ас-салихун). Западный философский рационализм и влияние любых неисламских источников для дамасских салафитов (в отличие от Мухаммада Абдо) были неприемлемы ни при решении правовых вопросов, ни в том, что касалось реформы исламского образования. Кроме того, опять же в отличие от ал-Афгани, Абдо и Рашида Риды, дамасские салафиты предпочитали дистанцироваться от политической полемики и принципиально не желали участвовать в дискуссиях по проблемам политической и культурной идентичности мусульман. Как идея османской нации (османизм), так и зарождавшийся арабский национализм были им в равной степени чужды как концепции, не имеющие, по их мнению, подтверждений в Коране и Сунне и потому противоречащие им.

Несмотря на внешнюю лояльность и дистанцирование дамасских салафитов, принадлежавших к кругу Абд ар-Раззака ал-Битара[588] и Джамал ад-Дина ал-Касими, от политики, их оппоненты искали любую возможность для их дискредитации перед османскими властями. В 1906 г. Джамал ад-Дин ал-Касими опубликовал ряд своих сочинений, среди которых особое внимание привлекало послание в защиту принципов иджтихада и критику таклида. Особую остроту тексту придавали многочисленные ссылки на Ибн Араби, чьё имя пользовалось непререкаемым авторитетом среди суфиев. Апеллирование к суфийскому духовному авторитету в целях критики суфийского консерватизма вызывало серьёзные опасения у традиционалистов. В качестве ответного шага шейх накшбандийи-халидийи Ас’ад ас-Сахиб попытался убедить османские власти в опасности подобных сочинений для устоев ислама. Более того, он направил в Стамбул абсурдный и ложный донос, согласно которому шейх Абд ар-Раззак ал-Битар и его сторонники (в том числе ал-Касими) якобы поддерживали тайные контакты с британской администрацией в Египте и строили заговор с целью отделения Сирии от Османской империи. Дамасский наместник получил распоряжение провести тщательное расследование, которое, впрочем, не дало никаких результатов[589].

В отличие от шейха Ас’ада ас-Сахиба, уже упоминавшийся выше шейх Йусуф Ан-Набхани прибегал не к интригам, а к серьёзной (хотя и заочной) теоретической полемике с салафитами на страницах своих сочинений. Отрицание реформаторских взглядов по вопросам образования сопровождалось в его научном творчестве ещё более острой критикой в адрес оппонентов по ключевому вопросу о допустимости применения иджтихада. Отстаивание консервативной традиционной позиции в отношении иджтихада составляло основное содержание целого ряда сочинений шейха Ан-Набхани. Первым из них стал трактат «Худджат Алла ала-л-’аламин фи му’аджазат сайид ал-мурсалин» («Доводы Аллаха, проявляемые в чудесах Пророка»), впервые опубликованный в 1898 г.[590]. Ан-Набхани не скрывал, что считает не только ошибочными, но и весьма опасными призывы к открытию врат иджтихада и попытки его применения современниками. А деятельность Джамал ад-Дина ал-Афгани, Мухаммада Абдо и Рашида Риды он считал не менее вредной и опасной для ислама, чем убеждения таких салафитов прошлых поколений, как Ибн Таймийя и Мухаммад ибн Абд ал-Ваххаб[591]. Для Ан-Набхани приверженность суфизму и следование выводам великих имамов первых веков ислама в вопросах исламского права представляли собой единый комплекс истинных знаний и этики. Ан-Набхани в принципе отрицал для своих современников право вести самостоятельную работу по толкованию и комментированию коранического текста (тафсир) и формулировать новые религиозно-правовые нормы (иджтихад). Являясь выпускником Ал-Азхара и будучи лично хорошо знаком с ал-Афгани, Абдо и Рашидом Ридой, шейх Ан-Набхани подвергал как интеллектуальное творчество, так и личности салафитов-реформаторов уничтожающей критике, которая далеко выходила за рамки научной дискуссии. В своих опубликованных произведениях Ан-Набхани обвинял оппонентов в некомпетентности и несоблюдении исламских норм, в непомерных личных амбициях и корыстном использовании знаний в сфере исламских наук ради собственного возвышения, ставил их в один ряд с аравийскими ваххабитами. В частности, Ан-Набхани обвинял Джамал ад-Дина ал-Афгани в несоблюдении базовых исламских предписаний и неуважении к исламу. Мухаммад Абдо характеризовался им как невежественный и нерелигиозный человек, который возомнил себя лидером мусульман[592]. Ан-Набхани заочно обвинял Абдо, занимавшего в то время[593] пост ханафитского муфтия Египта, в предосудительном увлечении рационализмом и философией, в неоправданных призывах к иджтихаду, в некомпетентности и глубоких юридических заблуждениях, приводящих к изданию ошибочных фетв, а также в сотрудничестве с британскими колонизаторами. Верный последователь Абдо — Рашид Рида был подвергнут не менее жёсткой критике: Ан-Набхани обвинял его в гордыне и даже незаконном присвоении статуса шерифа (потомка Пророка)[594]. Подобные обвинения, впрочем, были достаточно распространены в то время среди недоброжелателей ал-Афгани, Абдо и Рашида Риды, но не получали чётких подтверждений и доказательств. Примечательно, что Ан-Набхани при этом не пытался соперничать со своими оппонентами в толковании и комментировании коранических аятов. Когда ученики предложили ему составить свой тафсир в качестве ответа Мухаммаду Абдо, Ан-Набхани ответил: Я не подхожу для этого, и существует много уровней между мной и тем уровнем, достигнув которого, можно браться за комментирование Корана[595].

Для Ан-Набхани как носителя традиции таклида коранический текст представлялся абсолютно универсальным для всех поколений и эпох и не нуждался в каких-либо новых толкованиях. Корректировка объяснений текста божественного откровения в зависимости от людских вкусов и предпочтений представляла собой для Ан-Набхани серьёзнейший грех, и именно в нём он обвинял салафитов, готовых практиковать иджтихад и создавать новые толкования коранических аятов.

Полемика между традиционалистами и сторонниками «обновления» исламских наук в духе салафизма в эпоху Абдул-Хамида II нередко трактуется как противостояние «ретроградов» и агентов правительства, с одной стороны, и оппозиционно настроенных «прогрессивных реформаторов» — с другой. Однако при ближайшем рассмотрении ситуация представляется более сложной и неоднозначной. Например, полемический пыл шейха Йусуфа Ан-Набхани и его критику в адрес мусульманских реформаторов невозможно объяснить лишь нахождением на государственной службе и политической атмосферой эпохи правления Абдул-Хамида II. Это становится понятным при изучении биографии шейха-традиционалиста. В результате младотурецкой революции в 1909 г. он потерял судейскую должность в Бейруте и уехал в Медину, а в 1916 г. вернулся в родную палестинскую деревню Иджзим, где и жил в дальнейшем. Но и в этих нелёгких обстоятельствах Йусуф Ан-Набхани полностью сохранял свои убеждения, продолжая высказывать их в публикациях. В частности, его критика реформаторов-салафитов продолжалась и после 1909 г. Поэтому Ан-Набхани вряд ли можно считать лишь проводником правительственного курса абдул-хамидовской эпохи. Другой представитель лагеря традиционалистов, рифаитский шейх Салих ал-Мунайир, несомненно, являлся протеже Абу-л-Худы ас-Сайяди. Но ему, как и его патрону, отнюдь не были чужды идеи модернизации. Шейх ал-Мунайир в конце 80-х гг. XIX в. даже входил в интеллектуальный кружок, организованный Тахиром ал-Джаза’ири, что не помешало ему в дальнейшем критиковать своих бывших коллег. Влиятельный сановник Ахмад Иззет-паша ал-Абид, при всем своём политическом консерватизме, был не противником, а как раз сторонником модернизации, осуществляя на практике свои замыслы. Вероятно, решение проблемы двух «лагерей» исламских интеллектуалов в рассматриваемое время кроется в определении отношения их участников к исламской традиции, опорами которой являлись приверженность таклиду и суфизму. Для шейха Абу-л-Худы ас-Сайяди, шейха Ан-Набхани и их единомышленников современная им эпоха ассоциировалась не с реформами в исламе, а с той величайшей опасностью для ислама, которую несли с собой европейские колонизаторы, а также с попытками некоторых мусульман критиковать традиционный комплекс исламских представлений. С этой точки зрения претензии на иджтихад считались опасным вольнодумством, способным иметь негативные последствия для устоев власти, а критика в адрес суфийских шейхов воспринималась как попытка ослабить позиции верных слуг султана и дискредитировать их в глазах верующих. Традиционалисты не отвергали заимствование западного опыта в технологической сфере, но попытки рационалистического переосмысления текстов Корана и Сунны были для них кощунством. Сохранение и безоговорочное следование религиозно-правовой традиции, а также высокий авторитет суфийских шейхов выступали залогом стабильности и лояльности простых верующих в отношении священной власти султана-халифа.

Взаимодействие двух центров исламской учёности (Дамаска и Каира) в этом контексте было особенно важным. Утратив политический контроль над ситуацией в Египте, оккупированном британцами в 1882 г., султан и его правительство с подозрением и недоверием относились к деятельности Мухаммада Абдо, Рашида Риды и их сторонников. Опасения Стамбула были связаны с возможной постановкой под сомнение легитимности османского правления с богословско-правовых позиций. Сирийские традиционалисты были призваны не допускать появления и распространения подобных идей в Дамаске и других сирийских городах среди местных улама’ и их учеников. Сохранение консервативной тенденции среди османских улама’ действительно было частью государственной политики Абдул-Хамида II и его окружения, ключевую роль в которой играли двое выходцев из Сирии: шейх Абу-л-Худа ас-Сайяди и Ахмад Иззет-паша ал-Абид. Они охотно оказывали протекцию и обеспечивали выгодными должностями тех авторитетных алимов и шейхов, которые, подобно Йусуфу Ан-Набхани, были готовы проводить курс на сохранение традиции и пропаганду сакральности султанской власти. Но факт поддержки со стороны султанского двора отнюдь не исключает тезиса о самостоятельности исламского традиционализма как значимого идеологического курса (с ясными целями, методологией и системой аргументов). Его наиболее яркий представитель, шейх Йусуф Ан-Набхани, судя по всему, отвергал реформаторские подходы к религии в силу своих убеждений, считая сложившуюся в Средние века систему исламских наук вполне завершённой и универсальной. Ал-Азхар и крупнейшие медресе Дамаска оставались в глазах традиционалистов на рубеже XIX и XX в. цитаделью таклида, каковыми они, в сущности, и были. При этом наличие салафитских взглядов на иджтихад и даже их открытое выражение не служили для османских властей поводом для преследований того или иного алима (как показывают примеры Абд ар-Раззака ал-Битара и Джамал ад-Дина ал-Касими), но носителям таких взглядов был, разумеется, закрыт путь к получению высокой протекции как в имперской столице, так и на провинциальном уровне. Салафиты в османской Сирии оставались абсолютным и не слишком влиятельным меньшинством среди консервативно настроенного большинства, их круг влияния не имел тенденции к расширению в эпоху Абдул-Хамида II, а в дальнейшем оказался существенно ослабленным со смертью «знаковых» фигур: Джамал ад-Дина ал-Касими и Абд ар-Раззака ал-Битара. Что же касается идейного влияния Мухаммада Абдо, Мухаммада Рашида Риды и их учеников, то в рассматриваемый период оно воспринималось в османской Сирии, преимущественно, с глубоким недоверием, и не могло служить в интеллектуальной сфере противовесом влиянию апологетов таклида и суфизма.

Глава 11. Каир: Охота за книгами (Д. В. Микульский)

Каир — знаменитый на весь арабский мир центр книжной торговли. По этой причине почти всякий раз, когда я оказываюсь в этом великом городе, мне попадаются книжные раритеты, которые просто нельзя не приобрести. Так, в марте 2005 г., во время конференции, посвящённой проблемам развития арабской литературы, мне посчастливилось приобрести знаменитое сочинение «Талхис ал-ибриз…» Рифа’а Рафи’ ат-Тахтави (изданное в качестве приложения к не менее знаменитому журналу «ал-Хилал»[596]; должен с гордостью сказать, что моим экземпляром, среди прочих изданий этого основополагающего памятника новоарабской литературы, пользовалась недавно покинувшая нас В. Н. Кирпиченко (1930–2015), когда работала над академическим переводом этого сочинения)[597]. Во время той же поездки моей добычей сделались два других произведения египетского классика — «ал-Муршид ал-амин ли-л-банат вал-банин» и «Манахидж ал-албаб ал-мисриййа фи мабахидж ал-адаб ал-’асриййа»[598]. Обе книги представляют собой репринты старинных изданий, осуществлённые египетским Высшим советом по культуре в 2002 г. в связи с двухсотлетием со дня рождения ат-Тахтави. Покупка была совершена с большой скидкой в книжном магазине, располагающемся в комплексе «Новая Опера»[599], где и проходила работа конференции.

Отправляясь в Каир в конце сентября 2015 г. вместе с группой коллег из нашего Института, из других научных организаций Москвы и Санкт-Петербурга, я имел тайную цель — приобрести комментированное и снабжённое указателями издание «ас-Сира ан-набавиййа» Ибн Исхака (704767) — Ибн Хишама (ум. 833)[600]. Такое издание мне нужно для того, чтобы в полном вооружении однажды приступить к работе над академическим переводом той части «Мурудж аз-захаб…» ал-Мас’уди (ум. 956), которая посвящена пророку Мухаммаду, а также Праведным и омейядским халифам. Рассказ же о житии основоположника ислама является существенным элементом этой части сочинения ал-Мас’уди. Предварительный поиск в Джидде, Рабате и Марракеше дал отрицательные результаты: мне предлагали современные каирские издания этого памятника (среди них были и те, что были осуществлены в ал-Азхаре[601]), лишённые, тем не менее, необходимых для академической работы атрибутов. Более того, предварительные сведения свидетельствовали о том, что и на каирских книжных рынках подобное издание отсутствует.

Явная же цель заключалась в том, чтобы выступить на конференции «Российские востоковеды и арабская культура», которую проводил Египетско-российский фонд культуры и наук, возглавляемый известным египетским предпринимателем и меценатом, выпускником Ленинградского политехнического института доктором Хусайном аш-Шафи’и.

Доктор аш-Шафи’и родился в небольшом городе Калйуб[602], административном центре провинции ал-Калйубиййа, располагающейся в Дельте. По его словам, фамилия аш-Шафи’и происходит от того, что предки организатора конференции испокон веков были факихами-богословами, которые следовали шафиитскому мазхабу[603]. Отец доктора аш-Шафи’и окончил ал-Азхар, после преподавал в этом мусульманском университете и добровольцем участвовал в Палестинской войне 1947–1949 гг. Вернувшись в 1993 г. в родной квартал из России кандидатом технических наук (по египетским меркам, доктором), господин аш-Шафи’и был окружен всеобщим вниманием и почётом как высокообразованный человек. Вскоре ему, лицу сугубо светскому, предложили стать имамом квартальной мечети (то есть быть руководителем молитв и находиться во время них впереди прочих верующих)[604]. Самое же трудное дело, которое предстояло осуществлять доктору аш-Шафи’и в этой его новой ипостаси, заключалось в том, чтобы каждую пятницу произносить перед прихожанами мечети проповедь. Старейшины предложили своему имаму в качестве подспорья старинное собрание пятничных проповедей, изданное в Каире в восьмидесятых годах девятнадцатого столетия. Среди прочего там были славословия в честь благоверного султана ’Абд ал-Хамида (1876–1909; Египет считался частью Османской империи[605]) и «благочестивых стражей порядка», состоявших на службе этого государя.

В Каире, куда мы прибыли за несколько дней до начала работы конференции, нам была предложена весьма интенсивная культурная программа (Большие Пирамиды[606], Старый Каир[607], Хан ал-Халили[608]), во время которой интересоваться книгами просто было некогда. Нашим сопровождающим был молодой человек, копт, по имени Бануф («Золотой» — это древнее египетское имя), приобретший некоторый опыт общения с россиянами на египетских курортах, где работал гидом.

Среди достопримечательностей, которые были новы для меня и произвели большое впечатление, были следующие.

Во-первых, Коптский музей, в котором мне прежде бывать не доводилось. Осмотрев тамошнюю экспозицию, в особенности её начальную часть, я воочию убедился в том, насколько органично собственно коптское искусство вырастает из провинциального, местного, египетского эллинистического стиля (ещё времени господства язычества)[609].

Во-вторых, это знаменитый ниломер, располагающийся на южной оконечности острова Рода (ар-Рауда — это значит «сад»), второго по величине нильского острова, находящегося в черте Каира, к югу от самого большого подобного острова — Гизиры (ал-Джазира, что, собственно, значит «остров»)[610]. Ниломер — огромный колодец, в центре которого поставлена витая мраморная колонна с метками. В старину во время разлива Нила колодец через особый небольшой шлюз заполняли речной водой, которая достигала некоей отметки. По уровню воды власти судили о будущем урожае и облагали земледельцев соответствующим налогом. По всей видимости, ниломер — устройство, изобретённое ещё в глубокой древности. Однако нынешний был построен в IX в., когда в Египте правила полунезависимая от аббасидских халифов династия Тулунидов[611]. О ниломере упоминает всё тот же ал-Мас’уди, осевший в конце жизни в Египте и там же скончавшийся[612]. Долгие годы этот замечательный памятник культуры и инженерной мысли пребывал заброшенным, но при последнем государе Египта из династии Мухаммада ’Али[613] короле Фаруке (1920–1965; правил в 1936–1952 гг.) был отреставрирован. Примечательно, что колонна с метками, находящаяся в его центре, в далёкие времена служила украшением некоего коптского храма и была обнаружена во время археологических раскопок.

В-третьих, это дворец Манйал (так называется северная часть острова Рода[614]), построенный в начале XX в. сыном египетского хедива Тауфика (1879–1892 гг.)[615] принцем (эмиром) Мухаммадом ’Али (1875–1955 [или 1954]) по его собственному проекту и сделавшийся в 1955 г. национальным музеем[616]. Дворец, включающий в себя комплекс построек, возведён в мавританском стиле. Окружён великолепным тропическим садом. Русскому посетителю дворца непременно бросятся в глаза портреты русского императора Александра III (1881–1894 гг.; род. в 1845 г.) и его супруги Марии Федоровны (1847–1928), находящиеся в кабинете основателя Манйала. С российскими государями принц Мухаммад ’Али познакомился и подружился в 1888 г., когда побывал в Петербурге, Москве и Казани. Позже, в 1909 г., Мухаммад ’Али, проехав всю Россию, добрался до Японии, о чем оставил интересные записки[617]. с Марией Федоровной продолжал дружить и после Октябрьской революции (она посещала его в Египте). В том же кабинете моё внимание привлёк великолепный ламповый радиоприёмник. Дело в том, что принц был большим любителем слушать радиопередачи.

Служители музея рассказали мне, что некий потомок принца Мухаммада ’Али до сих пор проживает неподалёку, на острове Рода. Местные жители питают к нему уважение и избрали председателем «Сообщества жителей квартала Манйал». Время от времени отпрыск августейшей фамилии устраивает во дворце семейные торжества и принимает друзей.

Глубокое впечатление произвёл на меня и сам остров Рода. Он весьма гармонично застроен изящными домами в стиле конструктивизма, которые, правда, ныне весьма обветшали.

Собственно, наши книжные интересы мы (сотрудник Института востоковедения РАН Б. В. Долгов, преподаватель МГИМО Н. М. Шуйская, и автор этих строк, в сопровождении нашего попечителя Бануфа) смогли удовлетворить 28 сентября. Решили отправиться в старинный каирский район ’Атаба[618], где издавна существуют книжные развалы.

Приехав на такси на Майдан ат-Тахрир (где располагается знаменитый Египетский музей)[619], мы двинулись по улице Тал’ат Харб[620] и через некоторое время дошли до магазина издательства «Мактабат Матбули». Там были представлены многочисленные книги, посвящённые истории и культуре Египта. Среди них моё внимание привлекла «Тарих мамлакат ал-Агалиба» позднесредневекового египетского автора Ибн Вардана, изданная ещё в 1988 г. известным доктором Мухаммадом Зунайхамом Мухаммадом ’Азбом[621]. Этот учёный осуществил издание ряда других памятников египетской арабской письменности, в том числе и трактат знаменитого египетского историка и географа XIV–XV вв. ал-Макризи (1364–1442), посвящённый каирским кварталам[622]. Оказалось, что доктор ’Азб не только преподаёт в университете, но и работает продавцом-консультантом в том же самом магазине. Так что, приобретя изданную им книгу об Аглабидах[623], я получил на её титульный лист трогательную дарственную надпись: «Русскому другу от исследователя и издателя». Издания же «Сиры», которое я искал, и в этом замечательном книжном магазине не оказалось.

Далее мы двинулись к развалам ’Атабы. Важнейшей достопримечательностью, что мы видели по пути, был памятник выдающемуся египетскому военачальнику и государственному деятелю Ибрахиму-паше[624].

Наконец, прибыли к месту торговли книгами. Теперь здесь книжных развалов в собственном смысле этого слова нет, но выстроены палатки, которые арендуют книгопродавцы. У одного из них я поинтересовался «Сирой», однако требуемого издания не было, а предложенное мне четырёхтомное издание, осуществлённое в ал-Азхаре (такое же я видел в мае 2015 г. в Джидде), меня не устроило.

Я спросил торговца о недорогих простонародных книгах, которыми, судя по имеющимся у меня сведениям, Каир был некогда весьма славен. Мне показали трактат по физиогномике и руководство по подбору наилучшей невесты — книги среднего формата в бумажных переплётах, изданные, по всей видимости, в тридцатые годы XX в., а также выглядящий подобным образом учебник по ветеринарии. Более полную подборку подобных изданий, сказал продавец, можно найти у букинистов, которые торгуют у мечети ал-Хусайна (недалеко от Хан ал-Халили)[625], но туда нам в тот раз выбраться не удалось.

Как бы то ни было, но посещение бывших книжных развалов ’Атабы прошло для меня небезрезультатно. Здесь я весьма дёшево (за четыре египетских фунта) приобрёл довольно редкую книгу — вторую часть известного памятника новоарабской литературы «Рассказ ’Исы ибн Хишама» Мухаммада ал-Мувайлихи (1858–1930) — академический перевод этого сочинения был также осуществлён покойной В. Н. Кирпиченко. Книга карманного формата была издана в серии приложений к журналу «ал-Хилал» в мае 1959 г. Первую же часть я купил весной 2004 г., также у букинистов, тогда ещё в совершенно мирном Дамаске (она также была издана в 1959 г, но в апреле). Первая часть этого сочинения находилась в распоряжении В. Н. Кирпиченко, когда она работала над переводом. Таким образом, двухчастное это издание относится к первым послереволюционным египетским годам[626].

От ’Атабы мы на метро вернулись на Майдан ат-Тахрир и осмотрели книжный магазин каирского Американского университета[627].

Как бы то ни было, но судьбе было угодно, чтобы самая большая книжная находка ждала меня на следующий день.

Мы прибыли в конференц-зал имени известного египетского писателя и государственного деятеля XIX в. ’Али Мубарака (1823–1893)[628], находящийся на берегу Нила. В перерыве я вышел на улицу и спустился на первый этаж здания — там находится книжный магазин издательства «Дар ал-кутуб ал-мисриййа». Войдя, я подошёл к служащим магазина, которые пили чай, приветствовал их и спросил о нужном мне издании «Сиры». Они ответили, что их издательство такой книги не печатало, что надо спрашивать в книжных рядах у мечети ал-Хусайна. Но тут в разговор вмешался ещё один участник чаепития — пожилой господин в галабее, в небольшой традиционной шапочке-такии, с посохом в руках и с длинной седой бородой. Он сказал, что подобное издание у него имеется и что он готов мне его презентовать, если я немедленно отправлюсь с ним на такси на книжный склад, находящийся примерно минутах в пятнадцати езды. Я, разумеется, согласился, решив пожертвовать вторым заседанием конференции. Мы вышли, сели в такси и поехали вдоль набережной на север, в сторону острова Рода. Через некоторое время свернули с набережной внутрь города и остановились у какого-то здания, построенного, судя по внешнему виду, в 70-е годы XX в. Поднявшись на второй этаж, оказались в помещении некоего книжного склада. Служащие весьма почтительно приветствовали моего хозяина, а он распорядился выдать мне издание «Сиры». Когда это четырёхтомное издание вынесли, бородатый господин спросил меня, нужны ли мне другие подобные книги. Услышав утвердительный ответ, он велел вручить мне комментарий к Корану автора XIII в. ал-Байдави[629], а также некую сокращённую позднесредневековую версию «Сиры».

Затем мы вернулись на такси к месту проведения конференции. По дороге я попытался отблагодарить моего благодетеля и вручить ему в качестве подарка салфетку изо льна с вышивкой. Но он отказался, сказав, что поклялся раздавать подобные книги людям вроде меня задаром — тем, кому они нужны.

По своей старой этнографической привычке я стал расспрашивать почтенного старца о его роде-племени. Выяснил, что его зовут Ибрахим ас-Саййид Салих. Он владелец нескольких частных библиотек и интересуется книгами уже лет пятьдесят. Книгами же не торгует. Происходит из большого села ас-Са’диййин, что в провинции аш-Шаркиййа, находящейся в восточной части Дельты[630]. Предки жителей этой деревни некогда обитали в другом селении, которое также называлось ас-Са’диййин. За какую-то провинность старое селение ас-Са’диййин был разорено османами. Тогда часть жителей основало новую деревню под таким же названием, а другая — деревню под другим названием. Однако мой собеседник названия этой второй деревни не помнит.

Так мы доехали до места проведения конференции. Зашли в магазин, где я оставил книги на хранение. Служащие же магазина и господин Салих не отпустили меня прежде, чем я попил с ними чаю.

Вечером, когда я пришёл забрать своё достояние, книгопродавцы настойчиво стали спрашивать, действительно ли я получил книги бесплатно, и я чистосердечно подтвердил, что это было именно так.

Уезжая из Каира, я был вынужден оставить труд ал-Байдави и сокращённую версию «Сиры» у знакомых, с надеждой однажды их забрать, а «Сиру» Ибн Хишама благополучно довёз до Москвы. Оказалось, что это современный репринт, осуществленный организацией «ал-Ха’а ал-’амма ли кусур ас-сакафа» в серии «аз-Заха’ир». Само же издание было подготовлено гораздо раньше Мустафой аш-Шика, Ибрахимом ал-Абйари и Абд ал-Хафизом Шибли. Снабжено довольно подробным комментарием и указателями (указатели присутствуют в каждом из четырёх томов). На полях имеются заглавия-аннотации, обозначающие темы, о которых говорится в данном месте текста. Такие заглавия-аннотации характерны для египетских книг XIX — первой половины XX в. Дату первого издания этого труда мне установить не удалось, но второе было осуществлено в 1959 г. издательством «Шарикат мактабат ва матба’ат Мустафа ал-Йаба ва ауладих»[631].

Не могу удержаться и не рассказать ещё о двоих своих каирских знакомых, таксистах, с которыми довелось познакомиться буквально в последний день той командировки, 2 ноября. Один из них — уроженец деревни Гина, что под Асуаном. После смерти отца братья моего информатора осуществили семейный раздел. Каждый получил долю семейных земельных владений и принялся их обрабатывать самостоятельно. Сам же мой информатор в то время уже проживал в Каире и поэтому остался ни с чем.

Другой мой знакомый — родом из Синая. Бедуин. Принадлежит к племени бани фанна’, которое мигрировало на Синайский полуостров из Аравии в начале девятнадцатого столетия, во времена войны Мухаммада ’Али с саудитами. Король Фарук даровал бани фанна’ грамоту, подтверждающую права племени на земли, где оно исконно кочует. Грамота до сих пор хранится у старейшины.

В последние годы, буквально на наших глазах, Каир, как и весь Египет, пережил два общественно-политических потрясения. Однако он остаётся прежним — богатым интересными людьми и редкими книгами. Таким же этот великий город будет и тогда, когда нынешние аспиранты и студенты-старшекурсники достигнут хотя бы лет пишущего эти строки.