Протей, или Византийский кризис

XVII 19 СЕНТЯБРЯ 2011 ГОДА МAMAHT-ОВЧАРНИК

Первый раз в жизни Константин Ласкарис ощутил, что ему изменяют собственная невозмутимость и целеустремленность. Одно дело — взять власть и умеренно поликовать по этому поводу первую неделю, а другое — понять, зачем тебе власть и что ты с ней будешь делать кроме того, как стоять на очень хлипком пьедестале. Кремль — и не только Кремль — покорно лежал у его ног. Но двести лет назад перед Наполеоном он тоже лежал. Причем было теперь в Москве даже спокойнее: ничто не горело, ключи, прошу прощения, хлеб-соль-сивуху вынесли, стрелять почти перестали. Можно было готовиться к коронации, раз уж ипподром под контролем и соборы в Кремле тоже. Дерьмо, а не ипподром, но нет другого.

Шестого он выступил по интернету. Телевидение тоже на сотне каналов транслировало. Но все его красивые, торжественные, чисто византийские фразы будто в песок ушли. В мировых новостях все это уложилось в одну строчку, даже о битве за Касимов писали больше. Референты внимательно следили за новостями, но толку было чуть: прогнозы матча клуба «Красный пятигранник» с римским «Аллегро канарино» волновали человечество больше, чем смена династии в Российской империи и чем девальвация рубля, в котором теперь содержалось два доллара, а не наоборот, как раньше. И то еще хорошо, что промолчал про крепостное право, про гладиаторские бои, запрет ислама и право первой ночи. Про отмену митатства, если оно раньше было тут. Про барщину. Про оброк… Хотя про оброк уже можно бы.

Организация в Нью-Йорке еще сессию не открыла, поэтому будто в рот воды набрала. Другая, тоже международная, «Монархисты без границ», что-то бормотала, но у нее влияния было меньше, чем у князя Марко III в Тристецце, да ведь и тот пока отмалчивался. Были и вопросы дипломатического признания, но с ними как раз Ласкарис, понимая шаткость своей позиции, разбираться не торопился. Он отложил это дело до коронации, но она тем временем пробуждала к жизни тот вопрос, которым всегда мучились императоры, причем более всех именно византийские. Это был вопрос правопреемника. Судя по старинным, плохо сохранившимся законам погибшей империи, в ней император назначал себе соправителя, и тот после его смерти сам выбирал себе соправителя, а тот, в свою очередь, выбирал следующего. Притом соправитель мог принадлежать и к другой семье: смена династии не происходила. Но за две династии до Ласкарисов, у Комнинов, закон о наследии через старшинство в роду все же был. Словом, чем хочешь, тем пользуйся.

Если чего Константину не хотелось, так срочно чего-то хотеть и решать прямо сейчас. Но надо было: во всех вариантах византийский наследник коронуется вместе с императором, соправитель он или нет, требуется только совершеннолетие. Что Василий, что Христофор шестнадцать лет уже пересекли. Клирономья, будь она проклята, что с ней делать?

Как там ни есть, а Василий мальчик был все же взрослый и послушный, Да и сам Константин надеялся, что завтра не помрет и чему-нибудь сына да успеет научить. Только бы Василий на коронации не опозорился, слабенький он с этой малярией, не надо бы ему в императоры, а кем заменишь? Смутная мысль о том, что еще какой-то выход есть, мерцала на грани сознания, но в слова пока не облекалась.

И выход нашелся. Хорошо подкованный в византийской истории император выяснил, что Роман I Лакапин, отметим, выходец из крестьян, да и далеко не он один, держал при себе двух цезарей, двух соправителей. Так что пусть Христофор и оболтус, но, может быть, из двух негожих один более-менее приличный получится? Константин сомневался, но другого выхода не видел. Только надо было доделать еще одну корону. Брильянты и рубеллиты в запасе были, так нечего им пылиться.

Но сейчас впереди всех прочих дел стояла коронация, без которой вовсе говорить было не о чем. Ее чин Ласкарис заготовил давным-давно. Все было давно спланировано и, как всегда во всем, на девяносто процентов не готово. Одной лишь церковной коронации новому императору было мало, он желал начать с другой, с провозглашения воинской славы, утверждения силы византийского оружия и себя как великого полководца. Он знал из семейной истории, что именно при первых Ласкарисах был возрожден в Византии древний обряд поднятия нового императора на щите, и еще впервые появился обряд миропомазания, и он понимал, что без всего этого не обойтись.

Сперва, как в Константинополе: Ипподром. Там Константина, стоящего во всех доспехах, шестнадцать воинов должны были поднять на серебряном щите. Серебряными доспехами он давно обзавелся, тренировался стоять в них. Но готового щита он в Россию не привез, предстояло из чего-нибудь его выплавить, притом из чего-то такого, что на две тонны не потянет, иначе даже самые дюжие китайцы поднять щит не смогут. А ведь его еще с ипподрома в Кремль тащить, а это чуть не три версты…

Послабление самому себе он решил сделать своеобразное: пусть тащат щит не шестнадцать китайцев, а тридцать два, и если кого грыжа прихватит, так сразу его подменять, потому как едва ли кто сильней китайцев найдется, да и рост у них одинаковый. Да только вот народ поймет ли?

В смысле вступления к речи, которую собирался произнести Ласкарис еще на ипподроме, — ликование трибун он решил пропустить, потом пусть ликуют, — лучше сразу начать каноническим: «Бог всемогущий и решение ваше, храбрейшие соратники, избрали меня императором государства российских ромеев!» Попробовали бы не избрать, но неважно. Разноцветных партий по колесницам пока московский ипподром не имел, Константин боялся обзывать дворян «голубыми» или «зелеными», да еще «красными» и «белыми»; слова эти по-русски что-то другое неправильно значили, но не было времени выяснять и подбирать другие расцветки.

Дальше там же положено будет принять на шею церемониальный обруч, а потом все четыре легиона, если так можно было назвать наемников, должны будут склонить штандарты и хоругви. Кстати, выяснить: а есть ли у них хоругви эти самые? Для себя он давно припас лабарум. Да, и попросить, чтобы обруч делали не очень тяжелый.

Дальше, как возложат обруч, пусть в Кремль несут. Жаль, в неправильные ворота, но в Спасские не пробьешься. Ну ладно. По дороге пусть встречают его кортеж разные нобили и землевладельцы. Прежние дворянские звания император собирался сохранить, и его канцелярия уже подсчитывала — кому какие земли и на сколько десятилетий дать в кормление вместе с крепостными и рабами. Что дарить принцам на коронацию — он пока не думал, потому как знал: что даст, то и возьмут. Наверное, старшему — киностудию, младшему бардак… правда, бардак он и сам устроит из чего угодно.

…А потом он со щита сойдет перед собором, широко перекрестится, облачится в царские одеяния — византийский далматик и тяжеленную порфиру, — потом зажжет свечи, пройдет к солее, помолится перед царскими вратами и взойдет во сретение патриарху. Что такое сретение, кстати? Ну ладно. Патриарх также выйдет на амвон, и в церкви водворятся «великое молчание и тишина». Патриарх прочтет молитвы, составленные применительно к чину миропомазания, — одни тихо прочтет, другие полным голосом, — после чего помажет крестообразно голову императора миром и возгласит: «Свят!» Окружение на амвоне повторит возглас трижды, а затем повторит его трижды и народ. Потом патриарх прочитает молитву над императорской короной и собственноручно, с благоговением, возложит ее на императора. Народ воскликнет: «Свят, свят, свят! Слава в вышних Богу и на земле мир! Константину-василевсу и автократору многая лета!» И — все, и вот он император с этого мига. Примерно с двенадцати тридцати, может, с часа дня — император!

Ну, потом в храме служба на русском и на греческом, патриарх лучше знает, что читать. Чертову уйму денег за эту корону отдать пришлось, да и камни бразильские — не дешевые вовсе. Скипетр тоже дорогой ужасно, а за державу вообще содрали семь шкур, обидно. Но потом будет вовсе в России никогда не виданное: коронование императора-соправителя старшим императором и патриархом, а потом — еще и третьего, причем уже двумя императорами! Держитесь, православные, мы еще покажем вам, что такое воинствующее православие!

Ну да, не забыть: соправителя тоже поднять на щите положено, а их еще и двое будет!.. Не напасешься на них серебряных щитов, пусть на том же самом таскают. Первый раз в жизни подумал барон о том, что у скупости русского царя, кажется, имелись причины.

Хотя у русского царя все же не было того чудесного вещества, которым располагал он: это был кокаин. Этот лист древние инки сжигали на жертвенниках, пытаясь уговорить своих богов защитить народ от светлолицых пришельцев. Боги, вероятно, балдели под кайфом и молитв не слышали. Отомстили европейцам не боги, отомстила сама великая мама Кока, однако и ей не по силам было отменить третий закон Ньютона насчет действия и противодействия. В итоге наследник престола империи, погибшей ранее, нежели Европа добралась до Америки, к началу XXI века от Р.Х. контролировал добрых две трети богатств мамы Коки и священным листом инков мог приструнить что угодно, стоило лишь определенным образом обработать его — вот и все, на две-три короны должно хватить.

…Потом, понятное дело, банкет, повара и свои есть, хотя надоели они, есть и здешние, очень даже ничего, ну, и дипломат-ресторатор в Москву уже вернуться должен с морскими ежами. Последить, чтобы Христофору ежей не давали, не то прямо от стола по бабам побежит.

Беспокоили Константина сейчас не морские ежи, а больно уж тесные границы его державы: империя была стиснута в пределах Садового кольца. Одного соправителя стоило бы поставить на Бульварное кольцо, второго — на Садовое. Кого куда — можно потом решить, а может, можно и что получше сочинить, но пока лучше было не ломать голову.

Пока что после коронации на втором месте и впрямь стояли вопросы банкета. Для подобных дел имелась у Кремля своя военно-кулинарная академия, и отправлять ее в расход он пока не видел повода. Директором там, как выяснил, был отдаленный и невлиятельный «член прежней семьи», но вот это Константину было совершенно пофиг.

Этот самый Цезарь Аракелян — надо ж, цезарь — занимал в прежней империи весьма высокий пост, но был не очень известен, о нем редко вспоминали. Он был всего-то полковником, генералу не пристало печь блины. Он унаследовал пост отца и был ректором Военно-Кулинарной академии Его Императорского Величества. Что это за должность — каждый мог угадывать сам, однако одних лишь главных поваров и кондитеров на кремлевской кухне трудилось шестьдесят, и это не считая сомелье, шоколатье, витолье, кавист и барист. И это не считая диетологов, токсикологов, инспекторов и официантов. Приходилось держать раздельно также энологов, — по красным винам и по белым: эти отвечали за комплектацию погребов. Что уж говорить о халяльном поваре боуршы, бравшимся за работу, когда в Кремль заваливались мусульмане. Чтобы приготовить канонические цимес, бархес, пархес, латкес, прикес, пончикес, блинчикес, варничкес и гефилте фиш, пришлось обзавестись еврейскими поварами и мясником-кашрутником. Армянские кутапы и миджурумы он готовил сам. Тафельдекеров, кухеншрейберов, зильбердинеров, келлермейстеров, корфянщиков и прочих по названиям-то перечислить было трудно. Кофешенков Цезарь подбирал сам и не знал, какие золотые горы посулить Меркати за филиппинца. Но у нумизмата золотые горы и свои были, а обращаться по такому делу к царю было неловко.

Константин Ласкарис назначил коронацию на двадцать первое, на воскресенье, на большой церковный праздник. Обряд коронации он, похоже, сочинил сам. По сравнению с той единственной коронацией, которую в юности видел ректор, распорядок оказался полностью изменен. Примерно до четырех часов академии это дело не касалось, но после четырех Цезарь за все отвечал головой, притом не только своей. Коронационную трапезу византиец запланировал на тысячу человек, к тому же отказался от фуршета, видимо, решив заставить новых подданных потренироваться во вставаниях, поклонах и осенениях. Значительную часть желаемого меню сильно заранее сообщил Цезарю посол-ресторатор. Креол вроде бы не принимал в конфликте ничью сторону, вел себя так, будто каперсы для него важнее кремлевских звезд и орлов.

Морских ежей, крокодильи стейки и всякую малодоступную в Москве продукцию Долметчер брался достать сам, отчасти он принимал на себя и обязанности эксперта, но сверх того мало чем мог помочь. На подготовку банкета Константин дал меньше двух недель, и Цезарю предстояло совершить чудо насыщения тысячи человек семью буханками и двумя лангустами, извините, двумя морскими ежами.

В меню поразило Цезаря невероятное количество выпечки и самого обычного хлеба: видимо, император собирался всерьез возродить кулинарные традиции византийского двора. Обычно боявшиеся располнеть русские царедворцы от хлеба отбивались, но что ж, хозяин, даже если он хозяин временный — барин, даже если он временный барин. Ладно, как раскладывать хлеб на пирожковые тарелки он и сам знал: ржаной справа, пшеничный слева, мякишем к середине тарелки. Требовалось подать очень много лесной дичи, даров моря, притом о пресноводных рыбах как-то почти вовсе не упоминалось. Это была какая-то неведомая философия питания, она не интересовалась никакими диетами: главное, чтобы всего было много, чтобы оливкового масла было хоть залейся, вина — хоть топись ты в нем, а размышлений о еде — ноль.

Большую помощь оказал Цезарю всемирно известный справочный роман Христорада Кривича «Византийский словарь». Он узнал оттуда, что слово «литр» до сих пор в России было мужское, но теперь «литр» будет женским, и в литре той будет четыре пятых фунта, иначе говоря, триста двадцать пять граммов по-старому, и на столе по две литры хлеба должно стоять на каждого. От такого хлебного изобилия Цезарь в ужас пришел, он и половины съесть бы не смог, робко спросил у Долметчера при встрече: можно ли, чтобы весь этот хлеб не на столе стоял, а где-нибудь рядом? Креол подумал и сказал, что можно. Цезарь, не стесняясь, перекрестился.

Дальше предстояло выучить новую сервировку. По счастью, как раз Византия в одиннадцатом веке изобрела вилку, по крайней мере так считалось. Посуды в греческом стиле в Кремле не оказалось вовсе, и, если бы вся эта византийская вакханалия затянулась, ею пришлось бы обзавестись. Названия всех этих гидрий, мастософов, киликов, ритонов и скифосов Цезарь когда-то зубрил, при желании мог вспомнить. Что же такое красовулия для вина — выяснять было не надо: в чем подается вино, то и красовулия, а что это бывший декантер, так первый раз слышу.

В целом, как понял Цезарь, собственно византийская кухня славилась, кроме хлеба, морских гадов и уксуса, еще медом и козлятиной, и все это в тысяче сочетаний и без малейшего понимания дела. Ничего против козлятины и устриц Цезарь не имел, но устраивать преждевременные похороны всем придворным аллергикам и диабетикам его не просили. Вино можно было подобрать почти любое, погреба Гиммлера и Саддама опустошены еще не были. Ссылаясь на то, что сосновую рицину пьют только греки, а старые византийские сорта содержали, судя по всему, столько гипса, что пить такое не смог бы последний алкаш, не то что император, Цезарь передоверил винное устройство своим сомелье и перестал о выпивке думать. Правда, вмешался патриарх — требовалось вино для причастия. Доставили вертолетом тридцать бутылок мавродафни, на праздник должно было хватить.

Империя в конечном счете оставалась империей, Кремль Кремлем, Москва Москвой, козлятина козлятиной. И вырезка из четырехнедельного козленка была не хуже говяжьей и даже из шестинедельного была не хуже. С черносливом можно сделать. И как раз аллергикам годилась. А греческий черветги на вертеле из козленка — так просто в десятку. Цезарь повеселел. Диабетики пусть курятину едят.

Некоторое количество якобы византийских рецептов, как подозревал цезарь, были сочинены на ходу и без захода к плите. Какие такие пельмени с мякотью киви? Какие драники антиохийские из манго и папайи? Какие такие морские гребешки по-константиновски? Долметчер успокоил ректора, что это очень хорошие пельмени, драники и гребешки, а прочее не должно никого волновать.

Тем временем кулинарные службы Кремля и в первую очередь академия Цезаря получили от Ласкариса тот еще подарок. Канцелярия патриарха Досифея провела ревизию храмов Кремля, после чего потребовала введения постоянных служб во всех, в том числе и в до сих пор недоступных для посещения. Один из алтарей храма Ризоположения, одного из древнейших в Кремле и посвященного чисто византийскому празднику, патриарх приказал заново освятить сразу после коронации, в среду 24 сентября, в день памяти византийца, святого Ефросина, покровителя поваров. Службу собирался вести патриарх лично, и ясно было, что без огромной жрачки дело вновь не обойдется, и ведь как назло это была среда. Постный день! И все на голову бедного полковника.

Яблочный, говорят, святой. Что бы это значило?

…Но было в эти дни и забавное. Ласкарис ломал голову над еще одним делом, тайным и нечестивым. Как и любой наркобарон, он был не только человеком верующим, но куда более он был человеком суеверным. Полностью отрицая на людях существование всяких мелких духов стихий вроде домовых и водяных, вроде оборотней и вампиров, он свято верил в нечистую силу, в дурной глаз и вставание не с той ноги.

Желая узнать, откуда ему знать подлянки, Константин обратился к некоему кудеснику Балтабаю, слепцу с заграничного пока что Саларьевского рынка, который прочитал на темной воде имя того, кто грозил благоденствию Ласкарисов — не все имя, лишь первые буквы, и буквы те были гамма и ро. Поскольку знаки не истолковывались однозначно, напротив, расшифровок появилось больше, чем расшифровщиков, Ласкарис подумал-подумал и поступил как наркобарон: отложил решение проблемы до тех пор, когда она на самом деле не подопрет.

Но спокойствия ради Константин предпринял меры радикальней некуда: призвал для разговора своих личных осквернителей. Обоих.

Подлинных имен своих они, как любые злые колдуны, никогда и никому не называли. Впрочем, так же всегда поступали и относительно добрые колдуны. Поэтому звали их прозвищами — Фобос и Деймос.

Где выловил Ласкарис запланированное колдовство — выяснять было безнадежно. Мало ли где заполнял собою горные склоны и берега альпийских речушек этот похожий на терновник, долговечный и неприхотливый куст тропических лесов. У баронов, у кокалерос всегда были тайны от кокерос, от тех, кто употреблял этот священный лист в сыром виде.

В четырнадцатый лунный день, в понедельник, в час, когда ни один бог не сулит ни единой благоприятной минуты ни единому человеческому начинанию, в тяжелый час, когда бедный разум угнетаем наигоршими чувствами, оба осквернителя встали на Боровицкой башне лицом к западу, спиной к востоку, достали каменные ступки и круглые полуаршинные зеркала, разбили их, истолкли в порошок и смешали полученную пыль с равным количеством снежно-белого кокаина, добавили сушеной бузины, чернодейника, злобоносника и тридцати других проклятых трав, бросили по щепоти смеси левой рукой через правое плечо и пошли, не благословясь и не перекрестясь, по стене посолонь, дабы осквернить Кремль нечестивым веществом, действом и чтением молитв от конца к началу.

Первые полчаса наблюдавшие за этими событиями приближенные Ласкариса только и заметили, что наследник византийского трона спокоен и чего-то ждет. И лишь когда по той же стене и тем же путем двинулся патриарх вместе с верховными сослужающими, кое-кто стал понимать смысл действа: Константин не знал точно, благословенна крепость или проклята. Чтобы не терзаться проклятыми сомнениями, он поступил, как поступили бы его далекие предки в Никее: приказал умеренно осквернить крепость, а потом многократно ее благословить: пусть вместе с наведенной порчей сгинут и все иные. Кто его знает, помогало ли. Под Никольской башней покатывались со смеху. Прочим было либо не до смеха, либо плевать.

Дни ползли, как виноградные улитки, которых общим решением исключили из меню коронационного банкета.

Из всех заметных и не шибко публичных граждан новой империи наиболее свободный доступ на обе части коронации имел Пантелей Крапивин: на ипподроме он владел неплохим рестораном «Перекуси», в Кремль же имел доступ как несовсем-человек, как высокогорий, из не самой знатной родни известных демидычей, — если его и не пустили бы в Успенский, то в хоромы под Никольской башней еще посмели бы не пустить.

Не пустили бы — тут же прокрался бы в кладовые и кухни Кремля, и прокисло бы там молоко, и прогоркло бы масло, и превратилось бы в уксус лучшее вино, и засахарился бы лучший мед, и протухла бы лучшая рыба, и красные вареные раки стали бы живыми и зелеными и уползли в какую-нибудь дальнюю московскую старицу. Но семьдесят семь казней египетских Пантелей пока отложил до другого раза. Уж больно ему казалось забавным то, что сейчас происходило.

Из главного, панорамного окна ресторана открывался почти идеальный вид на овальное поле, где сегодня не было лошадей, зато по периметру стояли в камуфляжных формах карикатурно толстые китайцы и не менее карикатурно тощие, миниатюрные вьетнамцы. Над ними реяли знамена с изображениями драконов и грифонов, которых, как принято считать, в природе не водится. Попадались звери и вовсе непонятные, но ясно было, что это тоже порождения чьего-то бреда, наверное, византийского.

Ипподром был площадкой маленькой, три с половиной тысячи человек — вот и весь праздник, вот и вся любовь новому императору. Возможно, было это хорошо. На стадионе в Лужниках с его сотней тысяч мест коронация провалилась бы с позором, трибуны остались бы пусты. То, что некогда на прежнем великом Ипподроме в Константинополе, тоже помещалось сто тысяч, новую власть не напрягало, ну, нет хорошего ипподрома в столице, воспользуемся тем, какой есть. Ибо нужен именно ипподром, потому как Византия — страна традиций. Стотысячный позже отстроят те, у кого не спрашивают, хотят они строить или нет.

В девять утра загремели трехметровые фанфары, задудели непонятные, огромные трубы едва ли византийского происхождения, чем-то обо что-то грянули стражи у периметра поля, отворились врата под вип-трибуной, и полыхнуло красным, но не пламенем. Сам Константин и все его ближние были в разных багровых тонах, а он опознавался по ярко сверкавшим на осеннем солнце доспехам. «Серебро», — уважительно отметил высокогорич.

Император вышел в центр, на траву перед ним опустили белый, овальный, плоский предмет; в бинокль Пантелей увидел, что это, видимо, серебряный щит. Константин встал на него, широко перекрестился в сторону Петровского дворца — на восток, стало быть, и заговорил хорошо поставленным голосом:

— Граждане великой Российской империи, господа и товарищи, братья и сестры, леди и джентльмены, киры и кирии! К вам обращаюсь я сегодня, друзья мои. Я, законно избранный единой волей народа из прочих миропомазанных родов священного Рима, был призван моими соотечественниками для того, чтобы встать во главе величайшей многомиллионной империи, наследницы тысячелетних традиций христианского мира. Российский народ! Пробил час. Ты, веками томившийся под властью сменяющихся, но одинаково незаконных заправил, устал. Пора принять судьбоносную роль в человеческом мире, возвратить господам их законное место среди истинных владык, а рабам указать их рабское место.

Столетиями культивировавшаяся славянофобами ненависть масонов и демократов, жидофилов, либерастов и ваххабитов довела страну до нищеты, до братоубийственных гражданских войн. Поэтому Российская империя должна действовать только в качестве самозащиты перед лицом угрожающего ей глобального заговора. Ввиду этих обстоятельств я посчитал себя обязанным принять на себя всю ответственность перед лицом моей собственной совести и перед историей российского народа…

…Пантелей перестал слушать, где-то все такое уже слышал, и, похоже, слышал не раз. Скучноватую судьбу обещал России новый император. Раздолбайское государство царя Павла Федоровича жило по принципу: «Воруй, но не все: другим тоже надо». Поезда в нем ходили не строго по расписанию, но ходили же. Пушки, может, были, но за маслом в очереди никто не стоял. Если человек выигрывал на ипподроме миллион, он платил только двести тысяч налога, никак не девяносто процентов и даже не пятьдесят. И до последней возможности царь старался не воевать. Ни в балканские, ни в курдские, но в восточноафриканские войны Россия не лезла. Две икарийских войны случились не по ее вине и выиграны были без ее участия, хотя и с помощью ее оружия. А вот император Константин призывал сплотиться перед лицом и встать единым фронтом во имя высокой идеи, а также не жалеть последних сил.

Последние силы, да и первые, Пантелей берег для себя. Налоги в оба профсоюза, в ипподромный и в трансформерский, он исправно платил и повода сплачиваться не видел. А Константин все молол и молол языком, и Пантелею казалось, что этот сияющий серебряный щит давит на его плечи не меньше, чем на китайские.

Но император тоже стал хрипнуть и закашлялся. Толпа на трибунах, по большей части военные в маскировочной форме, заревела что-то с тысячей разных акцентов, некий деятель духовного, вероятно, сословия, в лиловой сутане, застегнул на шее Константина нечто вроде ошейника. Но в тот самый момент, когда стало казаться, что оперетта окончена, на меньшего размера щите на ипподром внесли еще одного человека, молодого, златокудрого и мрачного. По снимкам, попавшим в интернет, Пантелей узнал наследника престола, цесаревича Василия Константиновича, отныне — цезаря и младшего императора Второй Римской империи, как в просторечии теперь именовалась Вторая Московская империя. По счастью, родительскую ахинею младший повторять не стал, перекрестился на четыре стороны света и так же раскланялся. Китайцы спустили его наземь. Он остался стоять рядом, но следом на том же малом щите принесли и предъявили народу еще кого-то. В бинокль и на мониторе Пантелей опознал младшего сына императора, юного Христофора, которого средства массовой информации постоянно именовали «вторым от престола». Пантелей удивленно понял, что России предлагаются сразу три императора. А если считать Павла — то четыре. Если считать и наследника, Павла Павловича — так и вовсе пять. Ну ни фига ж себе!

Нереальность происходящего заставила Пантелея плеснуть себе дважды по два пальца бренди. Но лучше не стало. Без удивления увидел он, что дотащили китайцы щит и Константина на нем только до ворот. Там, видимо, даже им ноша стала не в подъем, ее опустили наземь, а императорам, всем троим, подали открытый белый лимузин, явно из свадебной конторы. Видимо, трех достойных внимания белых коней не нашлось, или опасались византийцы, что в седлах не усидят. Но какая теперь разница.

Все-таки Пантелею было интересно и продолжение. Ожидать, что одетая в маскировочную форму публика с ипподрома в сопровождении присутствовавших тут довольно-таки многочисленных сотрудниц из заведения мадам Делуази хлынет в ресторан, не приходилось, и Пантелей решил добраться до Кремля. В собор он, как существо некрещеное, зайти не рисковал, но как верховный спец по жратве в России туда имел право зайти его добрый знакомый Цезарь Аракелян, да и посол-ресторатор наверняка там должен был присутствовать, а ипподромщик был знаком с обоими. Да и еще один персонаж, обожавший коронации, среди знакомых Пантелея имелся, да и несчастному подкованному надо было бутадиеновую мазь передать.

К колдовским методикам Пантелей прибегал редко, да и не умел он ничего особенного. Однако пробиться сквозь строй оцепления, через баррикады мешков с цементом, которыми пока что была обозначена граница империи Ласкариса, он все же мог: попросту делал небольшое наваждение и казался наемникам византийца особо тяжелым мешком с цементом, мешкам же — восьмипудовым китайцем из личной охраны некоей крутой триады. Он переоделся в трико и легко для его возраста — сорок два все-таки — кувыркнулся через голову. Для постороннего глаза не произошло ничего, но только если глаз не был глазом наемника или мешка. Для тех кое-что изменилось, и об этом было рассказано выше.

Умел бы он запрячь золотую карету мышами — точно бы запряг ее и поехал бы в Кремль на ней, изредка останавливаясь, чтобы тех лихих мышей напоить. Умел бы он летать ясным соколом в поднебесье, лишь изредка в нем повисая, чтобы кому-нибудь на плешь нагадить, — полетел бы. Умей он, наконец, строго по науке, а то и вовсе без нее, в Кремль телепортироваться — он бы точно телепортировался. Только Пантелей не умел ни первого, ни второго, ни третьего, и поэтому он пошел пешком.

Говорят, в этот день русские войска одержали великую победу на Куликовом поле, — хоть и жаль, что нет доказательств тому, что битва это вообще имела место. Говорят, в этот день католики почитают память евангелиста, который однажды попросил у Понтия Пилата кусок козьего пергамента, — о чем, правда, в Евангелии ни слова нет. Говорят, в этот день был издан знаменитый роман-ходилка «Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно», и вот это почти наверняка, потому как весь роман — выдумка для детишек.

Но вот коронация императора Константина I Константиновича Ласкариса в Успенском соборе Московского Кремля действительно имела место.

Обычная коронация московских царей и императоров всегда бывала призвана убедить в богоизбранности главы империи даже не народ, а самого императора. Если некогда на подготовку коронации царя-юноши, несчастного царя-охотника Петра II, было отведено больше четырех месяцев, то здесь надо было обойтись двумя неделями. Многим пришлось пожертвовать во имя утверждения в России новой, наконец-то законной власти. К примеру, не отыскалось ни малейшей возможности снабдить новыми костюмами даже наиболее приближенную элиту войск Ласкариса, — и полковникам-то велено было не особо выделяться на фоне народных масс, полностью одетых в обычную форму, то есть камуфляж. Тем не менее праздника ради надо было обеспечить коронационную форму лакеям, водителям, музыкантам, литаврщикам, валторнистам, бузукистам, а также шести арапам и четырем скороходам. Вместо лошадей, к счастью, удалось реквизировать свадебные лимузины и другие хорошие иномарки, но не заставишь же их кататься за публикой с ипподрома три-четыре раза.

А ведь еще и на кухне чертова уймища людей нужна. Ласкариса успокоили, что вот тут проблемы нет: эти со своего в прямом смысле слова хлебного места сбегать и не думали, а насчет припасов и прочего, так можно считать, что кремлевские повара новому императору присягу принесли первые.

Самое же важное, чудесную икону равноапостольного императора Константина, святого покровителя нового императора, уникальную, византийскую, конца седьмого века, отыскали прямо в Кремле. Была она туда пожертвована каким-то итальянским богачом, чьего мнения наркобарон спрашивать не собирался, и ее как раз на редкость удачно можно было сразу на входе в Боровицкие ворота из рук законопослушных епископов Полихрония и Родопиана получить. И не забыть сказать Досифею, чтобы за хорошее поведение возвел их потом в митрополиты. Если, конечно, вести себя хорошо и дальше будут.

Икону брали из того самого собора, где Константину предстояло венчаться, так что можно было ее туда отнести, да туда же и пожертвовать. У хозяина земли русской все хозяйство — свое собственное, икона же византийского письма, потому — своя собственная. Константин гордился тем, что может сделать такой взнос в государственную сокровищницу русских царей, и намеревался пожертвовать в дальнейшем еще три, которые тут были обнаружены. Он сравнивал себя с последним царем-скупердяем из прежней династии, и сердце его сладко ныло, погружаясь в восторг от того, как широка и щедра его русская натура.

…В ворота Пантелей сунуться не рискнул: охраны много, шума, да еще и святости и скверны, откуда-то взявшейся, и всего этого ему видеть не хотелось, поэтому, пройдя по Тверской до самой Арсенальной башни, высокогорич погрузился в землю и, почти с помощью одних лишь рук, протиснулся подземным ходом в палаты к дьяку. Палаты, как он и ожидал, были битком набиты, все знали, что хоть вся Москва рухни — эта башня уцелеет. Над Кремлем гудели колокола, пока что малые, в Царь-колокол обычно ударяли в миг провозглашения императора императором, а до него время еще оставалось. Пантелей поискал глазами и с удивлением констатировал отсутствие того самого персонажа, который отсюда носа не казал, и был это престарелый дьяк Выродков. «Ну, что ж, имеет право, человек крещеный», — рассудительно подумал Пантелей.

Тем временем новый император уже тащил в собор якобы свою, на самом деле реквизированную из того же собора икону, а патриарх Досифей судорожно молился над извлеченными из некоего сундука с тремя замками императорскими регалиями: державой, скипетром, ключом и мечом, а также тремя коронами, которые доставили из личного багажа Константина. Императорская была больше других, тут патриарх был спокоен, но две других казались почти неотличимы, и он был уверен отчего-то, что непременно их перепутает. Кроме того, он не знал, сколько народа будет в храме. По приказу нового властителя отпечатаны были два разных типа билетов. На одном значилось «С сим билетом входить в Екатерининский зал Сенатского дворца и в церковь». Выше текста был изображен сидящий на ветке двуглавый орел. На билетах второго сорта писалось: «С сим билетом входить в церковь». Выше был крестик. Досифей догадывался, что войска у Константина лишь на малую долю были православными, это успокаивало, значит, толпится не будут, и это же огорчало: слаба, видать, вера греческая.

Константин гордо посмотрел под ноги, будто решал, которая из них больше правая, и вступил в храм. На какое-то время повисла тишина, только позванивали, скорее, постукивали друг о друга серебряные червонцы в руках «метателей» — минут через двадцать ими должна была быть осыпана восхищенная толпа, к вечеру те же монеты полагалось по счету сдать обратно в казну, император надеялся на честность наемников, хотя и понимал, что местные все равно что-нибудь да украдут. Но что поделать, это Россия.

Пока Константин раскланивался на все стороны самым неподобающим образом, патриарх благословил корону, затем Константина. Даже стук монет заглох, когда сияющая синими камнями корона легла на голову византийца. Еще через мгновение над Кремлем грянул Царь-колокол: Россия обрела нового императора. А следом второго. А следом и третьего.

— Свят, свят, свят! Слава в вышних Богу и на земле мир! Константину-василевсу и автократору многая лета! — строго по тексту возопил народ в храме, и тем же кличем отозвалась — правда, с акцентом — толпа на Соборной площади.

То, что империя получила трех императоров комплектом в течение получаса, не особо напрягало публику. Немногочисленные, но более чем профессиональные имиджмейкеры ненавязчиво напомнили о том, что такое на Руси не впервые, что была уже одновременная коронация старшего не очень удачного царя Ивана и младшего, совершенно удачного царя Петра, а при них еще эта была, царевна-лебедь или кто там, неважно уже. Хуже было то, что младший император Василий стоял на коронации весь зеленый от лихорадки, а младший император Христофор выглядел на коронации не совсем трезвым. И то и другое было отчасти правдой: у Василия не нашлось времени и сил выгулять сегодняшний приступ, а Христофор хоть и не сильно, но немного опохмелился после вчерашнего, да к тому же старался изображать, как всегда, раздолбая.

Местных на коронации оказалось немного — все, кто подносил хлеб-соль на коронации, еще назначенный комендант Кремля, десятка два олигархов преимущественно греческого разведения, им молчать никто не приказывал, напротив, когда начался торжественный крестный ход, они старались держаться к Константину поближе — настолько, насколько позволяла охрана.

Однако народ воспринимал соправителей как то ли принцев, то ли царевичей, между тем коронованы они были именно как младшие императоры: хочешь не хочешь, а держи спину прямо и бросай в толпу горстями серебряную мелочь. При выходе Константина на площадь пушки грянули двадцать один раз, по одиннадцать раз бабахнули они и в честь каждого из младших. Осеннее солнце радовало глаза телезрителей игрой на золоте корон, блиставшем среди черных ряс духовенства. Константину пришлось просить Досифея строго приказать причту молчать: по-русски говорили все, но неистребимый греческий акцент немедленно выдавал их импортную сущность.

Кремлевские площади императору заполнить все же удалось: по случаю коронации он распорядился выдать бойцам не новую форму и не деньги, а нечто лучшее — по полфунта кокаина на брата. Так Константину было проще: пусть сами покупателей ищут, цена не опустится, а ему теперь деньги стали нужны больше, чем кокаин, пусть даже самый лучший. Император оказался в положении собаки, догнавшей собственный хвост: он контролировал почти весь мировой рынок кокаина, но сам этот рынок не мог стать больше, чем сумели бы употребить по назначению пользователи, от него быстро помиравшие.

Чтобы добраться до Сенатского дворца от Успенского собора, требовалось всего лишь обойти Царь-пушку, но и на это ушло чуть не полчаса: народ ликовал на все полфунта, хотя себе для пользования это добро, ясное дело, оставлять никто намерен не был. Кто-то, вероятно, уже и покупателей себе нашел из местного народа: кокаин здесь всегда был дорог и народ прозябал, довольствуясь убогой коноплей. Но эту проблему он мог решить ранее всех других и хоть сию минуту. Куда сложнее было объяснить самому себе: во что это он, черт возьми, ввязался и что ему теперь, нáхрен, со всем этим делать?

Все трое подошли к Сенатскому дворцу. Константин выбрал из ног наиболее правую и медленно прошествовал в Екатерининский зал, где на столах пока стояли еще одни уксусники да солонки, но духота уже была дикая. Официанты пока не показывались, лишь несколько распорядителей наличествовали. Возле назначенного императорам, похожего на тройной трон сиденья стоял бритый до синевы средних лет мужчина со всеми приметами Закавказья на лице. Император догадался, что перед ним Цезарь Аракелян, и мысленно сделал отметку: пройдет все гладко — быть этому ректору генералом.

Константин тяжело опустился в кресло, и тут же прогремело еще несколько залпов, народ устал их считать. В последнюю минуту он сообразил, что Христофор по рождению — католик и надо было сперва перевести его в православие, короновать лишь потом, но решил, что самому принцу безразлично, а другие сообразят, лишь когда будет уже совсем поздно. Да и совершилась над всеми троими также и светская, она же военная, коронация, и все они — помазанники Божии, а если кто недоволен, то пусть поищет начальство, которому можно пожаловаться. Вперед.

Шепотом Ласкарис попросил включить вентилятор. Зашумели сразу несколько, но прохладней не стало, лопасти всего лишь размешивали духоту. Официанты сдержанно уплыли в раздаточную, а потом чинно стали вносить все, что приготовила Академия на закуску. С удовольствием увидел император среди присутствующих седого креола с небольшим подносом: тот нес Константину привычный ассортимент — рюмку мастики и греческий салат с фетаксой. «Хоть что-то в мире есть вечное», — подумал Константин.

— Здоровье его императорского величества, государя нашего батюшки Константина Константиновича! — провозгласил накануне возведенный в княжеское достоинство Рэм Выродков. Ухнула пушка, сперва одиноко, но после первого глотка пошла лупить будто прямой наводкой по рейхстагу. По этому же знаку патриарх благословил трапезу.

Ласкарис знал, что никто не начнет есть раньше, чем он, как император, попросит пить. Как ему ни хотелось от этого уклониться и сохранить голову трезвой, пить пришлось. Долметчер лично показал ему бутылку зеленого португальского сансера, лучшего, что может выбрать человек под этот салат, любимый всеми мафиози в мире, к тому же доступный в любое время года. Император выпил вино, отставил рюмку и лишь тогда понял, что проигнорировал поднесенную ему мастику, а та, что поделаешь, с этим салатом гармонировала бы лучше, нежели сансер. Но что делать, видимо, императорам тоже свойственно ошибаться.

А пушки гремели почти без перерыва.

«Под устриц и прочих морских гадов, наверное, сотерн будет, шато-клеман, — мечтал император. — Хотя опять-таки сансер годится, но не дуть же его весь обед, можно анжу, да и вообще почти любое бургундское», — мысль уносила русского царя в бескрайние коридоры подвальных хранилищ, заполненных бочками мадеры, токая и хереса, штабелями бутылок с сицилийскими катарратто и нерелло маскалезе со склонов Этны, к которым Ласкарис питал особенную слабость по некоторым личным причинам. Но сейчас он старался пить поменьше: и за гостями наблюдал, и хотелось услышать не только гром тостов, возглашаемых распорядителем, и не только сопровождавший трапезу грохот пушек.

«Свои» были посажены за стол не совсем близко, но и не так, чтобы далеко. Совершенно арийская внешность как бура, так и ирландца позволяла не доказывать гостям, что он вовсе не въехал в Москву на азиатских штыках. Основная же масса гостей сосредоточенно стучала ножами и вилками: кремлевские повара свое дело знали. С отдельных столиков желающим подносили синие узкогорлые бутылки с минеральной водой, элитной «роммельквеллер», судя по всему. Византиец вспомнил, что раньше в таких хранили яды, себе попросил налить стакан, другой сам, из той же бутылки, налил и вручил Аракеляну. Тот понимающе кивнул и воду выпил. Выпил и Константин. Хорошая, однако, оказалась минералка.

Жестом император позвал к себе креола. Тот не присаживался, ходил между столами, таскал с подносов то кусочек рыбки, то веточку рукколы, то ломтик сельдерея, остальное мелькало вдалеке, и ясно было лишь то, что в целом он кремлевской стряпней доволен. Куда меньше радовала внешность Василия, этот вообще есть не мог, он только оставался за столом, он привык повиноваться воле отца. Младший как-то разгулялся на горячей закуске и похмельной гадиной выглядеть перестал. «Хоть кому-то хорошо», — подумал Константин. Креол тем временем утащил с его тарелки кусочек и кивнул: мол, кушайте, и вкусно и не отравлено.

Расслаблена была и свита императора, рассаженная на обозримом расстоянии. Банкир и контрразведчик что-то внимательно жевали, им явно не улыбалось то близкое будущее, в котором от военного безделья предстояло перейти к будничным делам времени мирного. Где-то подальше, но тоже относительно близко сидели братья Высокогорские, а между ними восточного вида девушка, едва ли из заведения какой-нибудь мадам. Дальше у стола просматривалась электронная Джасенка. Император, находясь вполне в теме, догадался, что дамы здесь нынче в основном ею и приглашены.

С грустью смотрел на происходящее военно-кулинарный ректор. Он вспоминал коронацию императора Павла, которой дирижировал его отец. При некотором сходстве все тут было другое: поддельное народное ликование, восхищение розданным кокаином, — надо же, ему самому купить предлагали, звон чужих колоколов, а главное — границы империи, сжавшейся от трех океанов до всего лишь некоторой части Садового кольца. Он понимал, что даже если природная русская династия пальцем о палец не ударит для возвращения Кремля, рано или поздно все это кончится не тем, чем двести лет назад, не бегством чужих войск из Москвы и погромами водочных лавок, а тем, чем кончились события здесь же еще за двести лет до того, когда войска пана Жолкевского без боя заняли столицу. Чуть ли не в точности четыреста лет назад их заперли в пределах Белого города и заставили отсиживаться там и виновных и невиновных, и поляков и бояр, в том числе, что интересно, и будущего первого русского царя из династии Романовых, Михаила. И ведь главной бедой тех лет в Москве не бесхлебица была, а отсутствие водки, хлебного вина. Сомневался Цезарь, что так уж много этой драгоценной субстанции припасла для себя Византийская Садово-Окольцованная империя. А кончится водка — та же самая империя подсядет на кокаин, и чем все начиналось, тем все и кончится. Хотя нет, скорее, опять-таки, как и в прошлый раз, все кончится банальным людоедством, и он на том пиру категорически не повар, полякам все же лучше было, надо отметить: у них имелись лошади, не деликатес, конечно, но все же еда, а вот автомобиль — штука несъедобная. А если к Москве подойдет регулярная царская армия, то никакие наемники византийца не спасут. И хотя ректор знал еще кое-что, чего ни в коем случае не должен был знать ни один византиец, картина нового Смутного времени не давала ему покоя.

От жирной и соленой русско-византийской еды, от бесконечных пирогов с козлятиной всем хотелось пить, но тосты следовали один за другим, и надувать трех императоров, лакая минералку или сок, было некрасиво. Однако совсем скисший от малярийного приступа Василий боялся блевануть, есть ничего не стал, — он отодвинулся от стола и горестно попросил у креола чашку мате. Дали. Зоркий Христофор заметил это и немедленно сделал вид, что уже надегустировался. Радости их компания императору не доставляла, и он отпустил сыновей по спальням.

Радость и вообще как-то растаяла в воздухе. Было начало десятого, и прожекторы скрещивались в небе в ожидании имеющего состояться через полчаса византийского салюта в честь коронации государя императора Константина I.

В смежном зале что-то одновременно маршевое и танцевальное лабал тот же оркестр, что и днем на площади. «Гимна не сочинили!» — с обидой подумал Ласкарис. Незримая порфира русских царей все сильнее давила на несгибаемые плечи мафиозо.

Он подумал, насколько спокойнее сейчас было бы в Мраморном море, в убежище на острове Антигони, где много лет назад он оборудовал надежное конференц-убежище для себя и близких сотрудников. Тем более — насколько идиллично сейчас в теплом, родном и любимом Ласкари на Сицилии.

Зря он проявил широту щедрой византийской души. В России спокон веков богатые бояре, кто за стол приглашен, у нового царя горшок каши покупают — деньги на него, то ли под него, кладут. Кто больше даст — того и каша, и хоть ешь ее, хоть в людскую отдай. А царю деньги. Нет, зря он прежнего царя за скупость корил. Деньги — они счет любят, и любой наркобарон туго выучил, откуда их брать.

Под Никольской башней у оборотней стоял непрерывный и многоголосый ржач: Выродков, опознавший в толпе на коронации своего прямого потомка, изображал происходившее в лицах. Ему, свидетелю коронации Федора Иоанновича и Бориса Годунова, Лжедимитрия и Василия Шуйского, было с чем сравнивать. Жрать здешней сверхъестественной публике полковник Годов пока что запретил что бы то ни было, кроме все той же гречневой каши на воде из-под Арсенальной башни, запретил под страхом увольнения. Не мог он уволить разве что итальянца-домового, всем же прочим приходилось принять инструкцию к исполнению. Дмитрий чувствовал себя определенно лучше и в сорок глоток рубал кашу. Катерина, глядя на него, нарадоваться не могла, хоть и было в хоромах из-за него тесно.

— Понимаешь, — веселился дьяк, — стоит он на Красном крыльце и весь народ озирает, эдак тупо смотрит, будто хочет взять в толк и не может никак понять: на хрен ему все это сдалось? Воевал, воевал, голыми руками взял, будто мыло в бане руками держит, а с мылом куда ж податься? Срам сказать-то, куда в России с мылом шлют.

Оборотни, известные долгожители, опять заржали. Пантелей, человек ипподромный и азартный, принимал ставки на то, до какого числа какого месяца усидит на троне новый император.

Рейтинг пока что у Константина был низкий. На то, что он дотянет в Москве до Рождества, почти не ставили. Хотя дьяк и напоминал, что четыреста лет назад осадное сидение почти два года длилось, но рассудительный тархан тоже напомнил, что тогда у России законного царя не было.

— А теперь что, есть? — пискнул кто-то из олигархов.

Дьяк пристально посмотрел на безвидника:

— Ну да, теперь вообще-то есть.

Загремел Царь-колокол, и одновременно с ним запели куранты. От этих мелодий всех присутствующих давно тошнило, но все-таки человек Годов, почти человек Юдин и бывший человек Выродков все же перекрестились.

«Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…»

Вот именно.