Протей, или Византийский кризис

XVIII 20 СЕНТЯБРЯ 2011 ГОДА ЛУКОВ ДЕНЬ

И были перевернуты песочные часы истории.

И был день митмр. И был день йейшемби. И был день кушкыжмо. И был день защиты русских слонов. И был день, когда скончался царь Василий Шуйский. И далеко не только он один.

Ночь длилась долго. Когда в шесть часов и двенадцать минут муэдзины Москвы сообщили правоверным, что молитва лучше сна, и призвали их на намаз фаджр, более ценный, чем жизнь, некоторые из гостей государя-императора с жизнью уже простились. Отнюдь притом не те, кого угощал он в Екатерининском зале, он хотя и был императором, но как раз он отравителем не был, люди в Москве нынче умирали бессистемно.

Мусульман среди них не было, — разве уж какие засекреченные чуть ли не от самих себя, скорее наоборот. Непуганый город покупателей, впервые изведавших настоящую дешевизну белого порошка, набросился на него и очень часто не успевал даже разориться, ибо не знал летальной дозы. Покупая скромную порцию в одну драхму, чуть меньше четырех граммов, и тратя на это удовольствие всего лишь недельное жалованье, москвич высаживал ее в один понюх, как высадил бы единым духом поллитровку или пачку сигарет в те времена, когда людям еще по карману было курить. Жалованье за вторую неделю москвич истратить уже не мог, и грустили по нему только солдаты императора Константина, лишавшиеся надежного на первый взгляд покупателя.

Вторая часть жертв, не столь уж маленькая, пришлась на события, имевшие место на Кремлевской набережной, откуда спецназ Ляо Силуна попытался штурмовать баррикады бабьего царства в Зарядье-Благодатском. Все бы кончилось как обычно — ничем, но чья-то слишком удачливая пуля нашла дыру в обороне села и на месте убила известную Настасью, дочь небезызвестной Настасьи, к тому же любимицу и дочь отца нашего Ромео Игоревича. После нее сиротками остались две миниатюрных девочки-близняшки, — Ромео был известен тем, что от него часто рождались именно близнецы, и в батальоне вооруженных до зубов вскипел гнев. Да чтоб какие-то желтые обезьяны косорожие на родное село покушались, даже если они белые свиньи или восьминоги чернозадые?

Бабы выкатили на Москворецкий мост гаубицу и стали бить по Кремлевской набережной прямой наводкой. Поскольку перемирие нарушили именно китайцы, Праведникову в Кремль отправили телефонограмму, что при попытке дальнейших недружественных действий военизированные соединения села приступят к бомбардировке, а затем и к штурму Кремля. Подобное в день коронации не было нужно никому, двоих уличенных в нарушении перемирия — то ли других, но дело сделано — расстреляли прямо на набережной, и бомбардировка была временно отложена.

Ну, и кое-кто в эту ночь просто умер. Как? Как умирают все и всегда. Событие для Вселенной небольшое. Да и вообще тут говорить не о чем.

На рассвете, пока Джасенка Илеш еще дрыхла без задних ног в одинокой своей постели, проснулся и поднялся из ее тела прославленный борец за право всех знать все обо всех Кристиан Оранж. Не найдя другой одежды, он завернулся в купальное полотенце, налил с полстакана скотча, принял, потом толкнул и разбудил Джасенку. Она посмотрела на него так, как если б с ней захотела говорить ее поджелудочная железа.

— Что тебе?

Оранж налил еще.

— А то. Отрава уже действует. Пора, не то и себя упустишь, и меня, и этих всех своих.

— Цинну?..

— И ее тоже.

Не дав Оранжу ни секунды на то, чтобы спрятаться, электронщица напялила джинсы с заплатами на коленях и что-то вроде толстовки и вылетела в коридор. Судя по всему, она хорошо знала, что делает.

Оранж сиротливо остался в кресле. Джасенка же помчалась на кремлевскую кухню и потребовала немедленной аудиенции у ректора. Тот, как полагается любому виртуозу от кулинарного искусства, обходился без белого халата и провел ее к себе в кабинет.

— Господин Оранж… — начал он, видимо, уже находясь в теме.

— Ну да, Оранж. Не тяни кота за хвост, сыпь две дозы.

— Кому вторая?

— Кому, кому. Будто сам не знаешь.

Цезарь вскинул брови.

— Так ведь господин Оранж…

— При чем тут Оранж? У меня что, личной жизни нет?

Если бы и не намекнула Джасенка столь ясно на подругу, любой бы догадался, о ком идет речь.

Аракелян посмотрел на нее с тоской.

— Ну договорились же до вечера? А ну как заметит кто?

— Знаешь, не тебе помирать, гони дозу, другую сама отнесу.

Ректор достал из стола глиняный непрозрачный пузырек и отсыпал из него в мерный стаканчик примерно чайную ложку похожего на сахарную пудру порошка. Плеснул в стакан минеральной воды из стеклянной бутылочки, набрал жидкость в шприц и подал Джасенке с виноватым видом.

Электронщица с видимым отвращением, по-американски вонзила себе в шею иглу и жестом потребовала еще.

— Может, прислать ее к тебе?

— Ни в коем случае, — ужаснулся Аракелян, — тут же спалюсь, если ко мне вереница пойдет. И так-то токсикологов, всех четверых, сдать пришлось.

— Сдать?

— А как это называть? Разберется Тимоша, он у нас быстро с народом общий язык находит.

За окном, шумно гремя полными баками, проехал мусоровоз, увозя на свалку остатки вчерашнего пиршества, с кухни доносился звон перемываемой посуды.

Шприц был набран, пакет был насыпан, синяя бутылка получена и ко всему — запасные иголки, хотя от этой системы давно отказались во всем мире и пользовались одноразовыми. Успокоенная Джасенка побрела на первый этаж терема, где отсыпалась ее подруга. Войдя без стука в незапертую дверь, помимо подруги она обнаружила на том месте, которое считала своим законным, еще и князя Сан-Донато. Она ничего против не имела, но порция порошка была только одна, и она не знала, что делать.

Елим, вполне отдававший себе отчет, что в данном случае всего лишь ест краешек чужого пирога, хотел оставить подруг наедине, но Цинна его удержала:

— Ты куда? Без тебя не хочу.

— Тут на одного, — огорченно сказала Джасенка, знала бы она про такое, так просила бы на всех.

— А ты ему отдай, я сама схожу.

— Ну и все тогда?

Цинна откровенно оскорбилась:

— Как все? А еще один?

— Кто?

— Брат.

Уж на что считала себя эмансипированной электронщица, но чтобы просить порошковый чертов безоар на двоих любовников у своей же любовницы — было чему подивиться. Хотя после потери Игоря Васильевича Джасенка кое-что поняла и решила этой своей обретенной в византийских боях семье немного помочь. Без арясинского порошка экстракт протейских мухоморов, метамускарин, который царские гости принимали за соль, сахар, соду, ароматизатор или что еще, убивал человека в течение тридцати шести часов.

Джасенка по своим неперекрываемым каналам знала, что безоара у ректора хватило бы и на сотню человек, но спасаться массовым спасением утопающих готова не была.

— Уж решим сразу, кто тут достоин спасения. Только не очень тянем: хлипкие к шести занемогут, к десяти им конец, а таких, кто протянет двое суток, нет в природе.

Елим, о чем-то лишь догадывавшийся ранее, чувствовал, что его душа ушла в пятки и там ей неуютно. Догадаться, что русский царь настропалил на византийского императора мышеловку с отравленным сыром, можно было еще три месяца назад на Балканах за секунду, предположи хоть кто-то, что на подобный чисто византийский шаг способен советский учитель из средней школы, — так ведь быть того не может. Елим не понимал, что царь тут ни при чем, а при чем только братья Аракеляны и самый младший — более всех. Но в его существование редко кто верил.

Непонятно откуда выглянул Оранж.

— Список лиц, имеющих право на антидот, в мае продиктован господином Горацием Аракеляном; он предусматривает вариации, хотя и незначительные. Список визирован царем.

Кое-какие мысли у князя были, он сел в постели и посмотрел в потолок.

— Детей-то за что?

— Это кто дети? — удивленно бросила Джасенка. — Христофор и его бляди… обоего пола?

— А хотя бы. А хотя бы Паллада, она чем виновата?

— Ну ладно, что еще и кто еще? Мне много не дадут — им на всю кухню нужно, все-таки старались люди.

— Ладно, кто не успел, тот опоздал. — Электронщица стала загибать пальцы. — Ты, он, принц, девка его. Все?

Князь подумал.

— Он не принц, он император. Думаю, он куда интересней, чем кажется.

— Я заметила, — подтвердила Джасенка, — по-английски ни слова, а у самого «Гарри Поттер» одиннадцатый в оригинале зачитанный. — Ну так что, подвели черту?

Елим подумал.

— Еще одна доза. Арсений. Он не виноват, и он Романов, и это последнее важно.

— Ладно, но это все. Пять порций еще дадут, но с концами. Кстати, скоро эта радость в воде перестанет растворяться, и надо спешить. На Василия не просите, хотя, может, он ничего и не ел. Но едва ли, все что-то ели или пили, на войне как на войне… Ладно. Иду, иду. — Электронщица увидела, как ее подруга воткнула единственный наличный шприц в шею князя.

«Везет же некоторым», — подумала она в коридоре. Два мужика и подруга, и молодость при ней — всего-то двадцать третий год!

Цезарь посмотрел на возвратившуюся девицу вопросительно, скривился, но пять полных шприцов выдал. Потом постучал по столу левым указательным.

— Больше ни одной. У меня своих сто шестьдесят, упущу хоть одного — мне не жить.

— Да ладно тебе, — обмирая от собственной наглости, бросила Джасенка и покинула кабинет ректора.

Эспера обслужить во всех смыслах бралась Цинна, на Елима повесили визит к Христофору и Палладе. Князю думать не хотелось о том, что случится, если он их не отыщет.

В покои самого младшего из императоров попасть можно было только через длинный старинный тамбур, в котором дрыхли двое постельничих, недоросли из охраны. «Недолго вам дрыхнуть», — подумал Елим, еще час тому назад не знавший о том, что его самого и решительно всех гостей на пиру во дворце отравили. Для молодых людей он в любом случае сделать уже ничего не мог, он и так чувствовал себя странно, заявившись спасать более-менее законного и коронованного в Успенском соборе императора Христофора I.

Как ни странно, младший император вовсе не танцевал в наушниках. Он сидел, скорчившись в глубоком кресле, подобрав под себя ноги, в одних стрингах. Его трясло.

— Не зовите никого, государь, — более чем официально обратился Елим и подумал, что государем парня больше никто никогда скорей всего не назовет, — никто не придет. Вижу, вы уже догадались.

— Я думал, ребят пожалеют. Как понял с утра, что вот тут болит, — он показал куда-то ниже пупка, — так и… понял. Ведь на что купились… Ну я-то ладно, я наследник, что со мной церемониться. Но они, они… Их за что? — Парень забился в истерике.

Князь достаточно сильно врезал императору по загривку.

— Христофор, для вас еще ничто не кончено. Вода тут есть?

— Нет воды, только сок…

— Не годится сок, небось тоже с банкета. Вода в ванной есть?..

— Посмотрю…

Христофор рванул в ванную и победно принес стаканчик с водой. Даже щетку зубную не вынул.

— Хорошо, есть чем размешать.

Елим высыпал порошок в стаканчик, разболтал получившуюся муть, набрал шприц и воткнул Христофору иглу выше локтя.

— Опусти, дете, — от волнения Елим сбился на хорватский.

Христофор рухнул обратно в кресло.

— Что это было?

— Антидот. Из тех же рук, что и отрава, так что будь благонадежен.

— Так меня-то с чего спасать?

Елима прорвало.

— Царь с засранцами не воюет. Ты уже четыре месяца как в списке тех, кому велено дать антидот. И не скрою, что мы тебя запросто упустить могли. Легче легкого. Это ты папеньку надуешь, мол, танцую-трахаю и оставьте в покое. Было б это на самом деле так, ты бы сейчас уже корчился.

Христофор затравленно обнял себя за плечи, вжимаясь как можно глубже в кресло.

— Да как же… да у отца охрана…

— У отца была охрана, да вся вышла, сбежала наверняка или передохла. Все возьмут по чемодану, и только их и видели, ну а большинство, конечно, тут ляжет в ближайшие сутки. Праздник для всех был, для наемников тоже.

— Елим Павлович, я что же, все время под колпаком у вас был?

— Да не без этого…

— И что же, всех теперь забыть?..

— Ну нет, для Паллады тоже приготовлено. Только тащи ее сюда сам, я в коридор больше не пойду.

— Неужели все? А Василий?..

— Христофор, я его едва знаю. Я своих-то защитить не могу, еле-еле твоей бабе выпросил. Ну, для Паллады. Ну, для ее Арсения. Ладно, знаю, что и твоего, но это она без него жить не может, ты обошелся бы. Ты бы ради меня голову на плаху не положил, как я вот сейчас.

Парень вспыхнул. Елим был уверен, что это половозрелое чудо уже ничем не проймешь, а вот поди ж ты.

— Елим Павлович, да если б я знал…

— Хотел бы, так знал бы. Куда у отца люди пачками исчезают? Слушай, и хватит, беги к Палладе, не то поздно будет, себя же не простишь никогда. Кстати, пожалуй, если не всех твоих засранцев спасти удастся, так хоть кого-то, глядишь?.. — Мысль посетила Елима совершенно самаритянская, и он сам удивился. Хотя что дивиться: одно название, что князь, но если льешь царям пушки, получается, прочее тоже делать придется.

Парень напялил совершенно не императорские штаны, влез в халат и помчался спасать подругу. Князь остался с последней дозой в руках. Предстояло неизвестно где искать Арсения. Елим и вовсе не был уверен, что тот в Кремле и если это так, и тот в помощи не нуждается, то кому отдать чудесно обретенный антидот. Получалось, что Василию. Князь подумал и загадал, что до четырех поищет, а потом отдаст шприц с раствором первому, кого встретит, если тот не окажется отпетым мерзавцем вроде контрразведчика Рэма.

Князь вышел в тамбур. Один из охранников стонал, другой, то ли еще, то ли уже, но нет. «В крайнем случае — любого». Потомок тульских оружейников всегда старался сделать хоть что-нибудь для спасения души. Какой-никакой, а помазанник Божий и уж точно отцовской наркоторговлей не запятнан. Тому, который стонал, князь дал по затылку. Тот захрипел и уставился на дальнюю дверь, последнюю в коридоре. Князь понял. Там помирал обоеполый императорский гарем. То ли их там шесть, то ли их там семь. Через минуту он был в кабинете у ректора, достал припасенную на черный день старую добрую лимонку и выдернул чеку.

— Господин ректор, за убийство несовершеннолетних что положено?

Цезарь вскинулся:

— У меня приказ…

— А у меня видите что? Пусть хоть все ваши старики подохнут, а ребят спасайте. Скольких сможете, стольких спасайте. Все в одной хоромине против покоев Христофора. И один у него в тамбуре. Для второго, похоже, все кончено.

Цезарь скис, но граната убеждала. Когда ректор убрался спасать малолеток, князь вернул чеку на место и пошел искать незаконного Романова.

Арсений отыскался, притом не где-нибудь, а в том месте, которое боярин семнадцатого века назвал бы сенями. Он сидел на скамье, свесив обе руки между коленями, и тяжело дышал, видимо принимая свои ощущения за похмелье.

— Идем уже, — встряхнул его князь. Арсений ничего не понимал, но послушался. Князь отвел его к себе, развел порошок и через рубашку воткнул иглу князю под лопатку. Видимо, тому было уже очень плохо, он поднял мутные и совершенно непонимающие глаза.

— Что это было?

— Это была смерть, Арсений Андреевич. Тихо, тихо, все уже случилось, вы живы.

Арсению, видимо, стало чуть лучше, он попросил воды. Князь тщательно вымыл стакан, нацедил самой холодной, какую получил из общего смесителя, и принес бедолаге.

— Что это было, что это было? Что, что это было?..

Князь с грустью посмотрел на Юрьевского. Тот был на несколько лет старше него, но рядом с ним мудрым старцем чувствовал себя сейчас именно Елим. На удачу предприятия Ласкариса он даже в Тристецце поставил бы разве что гривенник против рубля. Теперь он не поставил бы ломаного гроша против любой, сколь угодно баснословной суммы.

Хотя деньги в Россию он привез для обеих сторон, он понимал, что ни одна из них, победив, сотрудничества с противоположной не простит ему по определению. Отлаяться дипломатической нейтральностью мог в такой ситуации разве что креол-ресторатор. Ну, брат: хороший арабист всегда нужен, а шииты копали яму для того, чтобы похоронить все стороны конфликта, царскую, византийскую, икарийскую, наверное, и еще какие-нибудь, все равно все, какие есть. Валить с Цинной в горный Непал?.. Лучше, конечно, чем подыхать в затонувшей субмарине. Однако, если он и не владел больше виллой Сан-Донато во Флоренции, домик возле Кастельфьорентино близ Флоренции с виноградником при нем вполне годился для жизни. Князь и вообще не собирался оставаться жить в России на холодное время года. Он в ужасе вспоминал о том, как в январе прошлого года в Тоскане случился дикий, непередаваемый, не российский даже, а какой-то полярный холод. Сообщалось, что приключилось такое впервые за тридцать лет, но ведь в России, говорят, такое каждый год. Для его нежной итальянской шкуры сама мысль о подобном климате была невыносима.

Куда податься остальным, спасенным ныне той же рукой, что вчера всех отравила? Без горской девицы ближайшие годы он, видимо, обречен был чувствовать себя голодным сиротой, для начала надо было решить этот вопрос, но сейчас на него смотрел безумными глазами Юрьевский. «Хорошо, что я не Романов», — подумал Елим.

— Да неважно, что было, теперь надо думать, что будет. В ближайшие часы вся крепость превратится в Изонцо… извините, в России говорят Куликово поле, смысл тот же, поле трупов и много стервятников. Лучше спокойствия ради всем нам отсюда отбыть.

— Куда?

Елим смутился:

— Ну, каждый, думаю только для себя этот вопрос решает. Я буду пытаться вернуться в Италию…

— Ну, мне в какую Италию, дома, в Петербурге, мне точно конец. Английский знаю плохо, да еще и происхождение на мне висит.

— Пожалуй, я знаю, кто нам лучшее присоветует, тем более что там и отсидеться можно, но пока что нам всем надо из Кремля выбираться.

— Подумать только, вчера — такое торжество, сразу три императора! Теперь — ни одного…

— Один как минимум есть и чувствует себя лучше вашего, ему антидот раньше ввели. Христофор. Тут с детьми не воюют, кого хотите спросите, у воров в законе такие правила. А что в органах делали с ними, так другие нынче времена. Не византийские.

Что почувствовал после такого сообщения Арсений — можно было не гадать, поэтому князь быстро добавил:

— Палладе вашей общей тоже отнесли. Но, боюсь, это все, разве что кому-то сказочно повезет по какой-нибудь из других линий.

— Что будет, что будет?..

— Да брось ты, что было, что будет, было ни черта не понятно, вот и дальше будет не понятно ни черта. Сваливать отсюда надо, и это все.

— А выпустят? Все же ворота?..

— А мы без ворот. Найдем дыру в заборе. Это сюда не пускают, а отсюда что же?..

Выскользнувшие из объятий смерти бывшие сотрудники наркобарона собирались в комнате у Джасенки. Цинна сидела, держа между сжатых ладоней пальцы Эспера, и, судя по всему, не собиралась их выпускать. Елиму это крайне не понравилось, ничего подобного он не ожидал. Брат посмотрел на него совершенно затравленно.

— Мы решили пожениться! — радостно, тонким голосом прощебетала горянка.

— Ну поздравляю! — выдавил Елим.

— Правильно! И с тобой мы тоже решили пожениться!

Как-то всего этого много было для бедной головы князя. Его только что отравили, потом вытащили буквально с того света, потом предложили решать судьбу не самых ему близких людей, а теперь вот всерьез предлагают вступить в групповой брак на основе этой, как ее, полиандрии. Он умоляюще посмотрел на брата. Тот молча кивнул: соглашайся, не то хуже будет.

— Может, не надо так вот сразу, да еще в такой момент? Да и не обвенчает нас никто…

— Вы сможете жить во блуде! — до неприличия весело рявкнул Христофор, по привычке залезая в свою раздолбай — скую личину.

— Вот именно, во блюде, — повторила за ним горянка, с гарантией не понимая, что именно она только что сказала.

Братья переглянулись. Девица совершенно открыто жила с ними обоими и так же совершенно открыто давала им понять, что если они недовольны, так она найдет еще вполне сорок тысяч шекспировских братьев и не откажется ни один. «Идиотов нет, — подумал князь, — всегда лучше просить прощения, чем разрешения».

— Ну, соглашаемся? — робко спросил он у брата.

— Будто у нас есть выбор, — почти без грусти ответил арабист.

— Так, приношу извинения, — заговорил новый участник разговора, никем ранее не замеченный, разумеется, это был покинувший тело Джасенки, все еще завернутый в полотенце Оранж, — на свадебные церемонии времени нет совершенно. Вам, точнее, нам, раз уж мне приходится вот так скрываться, надо покинуть Кремль и где-то переждать, потом предположительно покинуть Москву. На одну ночь можно разместиться… в известной квартире. Считаем: семья Высокогорских, не возражаете, так буду вас называть, — трое. Мы с Джасенкой, Паллада, император, князь Юрьевский за рулем. Все, семь человек. Втиснемся как-нибудь, это «хаммер». Его величеству отказать не посмеют, если кто живой сторожит, а если кто не живой, так и спрашивать незачем. Собирайте минимум. После этого — в Гольяново или куда глаза глядят.

— В Гольяново опасно, — неожиданно для себя самого заявил Елим. Он понятия не имел, что там в Гольяново, да и вообще что это такое, но чувствовал, что никто их там цветами и криками восторга не встретит. — Я скажу куда. Это гораздо ближе. Если улицы прибраны, будем через два часа.

— Есть вариант попробовать договориться с академией, — вставил свои пять копеек и Арсений. — Это ведь он нам антидот выделил?

— Я бы не рисковал, — ответил Оранж. — Ректору предстоит слишком многих защищать, и не надо бы отягощать его нашими заботами, коль скоро мы их можем решить сами. Император, вам бы одеться, вы же, извините, не император сейчас, вы же выглядите как полный лаццарони.

— Да какой я император, — буркнул Христофор и побежал одеваться.

— Как ни странно, самый настоящий, — бросил ему вслед Оранж.

Кремль умирал на глазах. Пан Жолкевский и его соратники повидали тут четыреста лет назад детский праздник, если сравнивать с тем, как выглядела крепость теперь. Поляки тогда друг друга хотя бы успели съесть. Сейчас люди умирали, не успев вкусить ничего, кроме яда, и они умирали много быстрее, чем предполагали те, кто наварил на них отравы.

Правда, были и те, кто что-то понял и пытался спастись. Кто-то ломился в десятилетиями не отпираемые двери, кто-то пытался врубить сигнал противопожарной опасности, при этом, не ведая, что творит, включал аппарат кислотной дезинфекции, кто-то орал благим матом, а кто-то уже и не орал ничего, в корчах заканчивая жалкую свою жизнь на ступенях кремлевских дворцов.

Очень редким везло. К числу последних неожиданно прибился банкир Ласкариса, носивший липовую фамилию Крутозыбков. Он очень рано понял, что отравлен, добыл на кухне — банку горчицы, в ванной — зубную пасту, побежал смешивать их и по возможности блевать, блевать, блевать. Конечно, в общем туалете, а не в собственном, где проще простого потерять сознание, удариться головой и более не проснуться.

Рвотное подействовало, но довольно слабо, банкир понял, что получил только отсрочку, получил ее слишком поздно. И вдруг увидел, что у соседней раковины как ни в чем не бывало человек стоит со стаканчиком и набирает из него в шприц что-то мутное. «Антидот!» — догадался банкир. Человека он тоже знал, это был комендант Кремля из прежней администрации, Анастасий Праведников.

Цепенеющими пальцами банкир впился в шприц и к немалому собственному удивлению вырвал его. Драка на скользком полу привела бы к неизбежному — драгоценный предмет не достался бы никому. Решив последний раз пойти ва-банк, он рванул к двери, оказался за ней, захлопнул и бросился по коридору, бросив коменданта умирать в одиночестве.

Но везение кончилось. Коридор круто свернул направо, а в конце нового коридора стоял, будто статуя командора, и сверкал налитыми кровью глазами император всея Руси Константин I Ласкарис, которого бросили телохранители, накануне по обязанности ничего не пившие и не евшие. Он видел, куда идет дело его жизни, и полон был решимости дорого продать эту самую жизнь. Хотя на что он мог надеяться?

— Ваше величество, — пролепетал банкир.

— Дай сюда, — не терпящим возражения голосом сказал император.

— Ваше величество, тут только для одного доза…

— Вижу, что для одного. Для меня. О твоей семье позабочусь. Моему слову — как швейцарскому банку, лучше верить. Шиву над тобой сидеть не буду, и вера другая, и времени нет. — Император с размаху вкатил иглу себе в предплечье, крякнул, будто чистого спирта хватил, и успокоился. — Проигрывать надо с достоинством, не как ты, мразь жидовская.

Банкир корчился на ковровой дорожке, не столько даже от яда, сколько от вот этой последней неудачи, когда спасение было так близко.

Константина здесь больше ничто не интересовало и не удерживало. На сутки или на тридцать лет — истории безразлично, но он знал, что теперь его имя будет вписано в века как имя одного из государей всея Руси. В конце концов, первый император в роду Ласкарисов, тоже Константин I, надо же, правил всего-то тридцать пять дней и даже коронован не был, так что цели он своей достиг… А большего, возможно, и нельзя было достигнуть в этой стране, где меняются только имена и названия, и может чем-то обладать лишь тот, кто хочет, чтобы другие не обладали ничем.

«Не стоишь ты моего кокаина», — зло подумал Константин, глядя из окна за разбитую стену, в сторону Замоскворечья. Жалкая и мерзкая страна. Москвополь. Москвапур. Москвасарай…

Он уже не помнил, сколько лет и миллиардов ухлопал на этот сарай. Ему уже ничто не было нужно. Он забыл о сыновьях. И главное, ему, одному из очень немногих, было куда бежать из Москвы. И туда за собой брать он был не намерен никого.

Понуро брел он по коридору к своему кабинету, отмечая изредка встречающиеся синие лица отошедших в лучший мир дежурных. Похоже, здешние кулинары не оставили без угощения никого. Хотя не может быть, чтобы совсем никого, всегда ведь кто-то уцелевает. И в Петровском дворце кто-то остался на дежурстве. И тут он же понимал: да, может, кто и остался, но кровь за императора проливать не захочет точно. Ни за какой кокаин, который нынче любой у него отберет голыми руками.

…На Ивановской площади, не обращая внимания на последние стоны вокруг, семеро беженцев грузились в «хаммер». Раздобыли его довольно легко: огромный наемник, совершенно здоровый на вид, грузил своих немногочисленных и тоже здоровых солдат в три других и ничего не имел против, если погорельцы-беженцы заберут хоть все остальные. Видимо, ему не привыкать было к поражениям, и он знал, что от лесного пожара пантеры и зайцы бегут вместе и в одну сторону.

Вещей у беженцев не оказалось почти вовсе, точнее, было немного, но только у женщин, да и то главной вещью Джасенки ожидаемо оказался ноутбук. Христофор заявился как настоящий император: он нес нечто вроде завернутой в тряпицу бейсбольной биты, но была это бита или что другое — осталось тайной. Арсений обошелся барсеткой, братья вовсе пришли с пустыми руками.

Арсений, которому антидот дали позже всех, был зеленоват. Все разместились как могли, и Елим, как единственный, знавший, куда надо направиться, оказался за рулем.

Штурмовать стену не пришлось, Боровицкие ворота стояли пустые, как во время идиотского путча двадцатилетней давности. Елим догадался, что расчистили их бойцы огромного полковника. Он медленно вывел джип из ворот и осторожно двинулся по совершенно мертвой Волхонке.

Почти по прямой добравшись до Пречистенских ворот, он сделал крутой и запрещенный правилами уличного движения зигзаг, въехав на Петрокирилловскую и останавливаясь на углу Щепетневского, у нумизматического особняка Меркати.

Елим, как человек, с хозяином дома знакомый, негромко постучал бронзовым молотком, — звонков тут избегали. За дверью далеко не сразу раздались звуки чего-то отодвигаемого. Наконец в глазке появился чей-то зрачок.

— Мы к Якову Павловичу. Нам не назначено, но он нас примет. Мы без оружия.

Глазок захлопнулся, ждать теперь пришлось минут двадцать, беженцы занервничали, но ожидание пришло к концу, и тяжеленная дверь без малейшего скрипа отворилась.

Филиппинец, которого сопровождал другой сотрудник, с трудом передвигавший ноги, отвел гостей в крошечный кабинет нумизмата. Там немедленно стало тесно до невыносимости. Меркати, распознав среди присутствующих младшего из императоров и князя Сан-Донато, стал благостен и предложил перейти в более надежное помещение. Таковым оказался меняльный зал, где сейчас не было ни единого оператора, видимо, в конторе был выходной.

Меркати обождал, пока все рассядутся, разместился у журнального столика и спросил сразу всех:

— Кофе?

Поскольку после вчерашнего ядовитого банкета ни у кого маковой росинки во рту не было, кофе хотели все.

— Капе са питонг тубиг, — видимо, познания банкира в тагальском ограничивались десятком слов, да и те произносил он по привычке: кроме кофе, воды и вина Меркати не просил ничего никогда, тем более мальчик почти уже превратился в зятя.

Покуда филиппинец варил кофе, Меркати обозрел пеструю компанию, объединенную каким-то висящим в воздухе византийским страхом.

— Так чем я обязан? — обратился он к юному императору, прямо указывая на свою лояльность.

Христофор ткнул пальцем в Елима. От маски раздолбая он избавиться все еще не мог.

— Яков Павлович, византийская династия Ласкарисов более не находится у власти в России. Видимо, вы первый, кто узнает об этом, и вольны извлечь из этого любую мыслимую выгоду. В ответ мы просим у вас несколько дней гостеприимства, чтобы иметь возможность покинуть Москву. Гарантии нашей платежеспособности предоставит… известное лицо, находящееся сейчас в Москве.

— Понял я, понял, понял, — перебил его Меркати, — но в Кремле-то что случилось, ведь это целое правительство, неужто армия, да вот и его величество…

Елим вкратце рассказал. Видимо, не так уж и вкратце, если к окончанию монолога Амадо расставил чашки с кофе и стаканы с холодной водой.

— Бисквит, — бросил нумизмат, на этот раз на общепонятном. Мальчик послушно отправился за печеньем, а хозяин перевел глаза на Христофора, — но если вы, ваше величество, живы и другого коронованного и миропомазанного властителя у страны нет, то вы и являетесь ее государем.

Христофор только отмахнулся и сделал большой глоток кофе. Елим, знавший несколько больше того, что было позволено знать присутствующим, вновь перехватил нить разговора:

— Полагаю, этот вопрос династии должны решать между собой. Между ними нет войны и даже конфликта нет. То, что в России греческий патриарх короновал всероссийского императора, можно и не оспаривать, коль скоро патриаршего престола в стране уже более трехсот лет нет, не считая краткого нелигитимного периода в прошлом веке, — в случае возвращения государя Павла Федоровича эта коронация вообще не будет иметь значения, ну, в других вариантах — решать народу. И точно не мне, я гражданин итальянской республики.

— Княжества Тристецца, — подал голос Эспер, намекая на то, что Россия республиканским режимам традиционно не доверяет.

— Да, так же, как и независимого нейтрального Адриатического княжества Тристецца.

Меркати долго смотрел на Христофора, и ничто не отражалось на его лице. А думал он о том, что ведь вполне бы хорошая пара получилась из этого парня и дочки Клавдии, хоть она и постарше, хоть парень и знаменит своим блядством, но дочка тоже не ангелица с шестью крыльями. Жаль. Хотя, может, и спокойнее. Царей убивают без причины, а за кофе убивать странно бы… потом понял, что за такой кофе, как варит филиппинец на ладане, могут и туга-душителя прислать, — и ломать голову перестал.

Что-то делать надо было со всеми этими гостями. Солиды и византины как-то сразу померкли перед духовным взором нумизмата. И зачем он столько их нагреб, да еще по таким ценам? Хорошо, хоть кожаную коллекцию не разорил. Русское золото восемнадцатого века тоже цело. Юбилейные знаки Петра II… А что со вкладом этого самого байдара-гайдара? Не так уж много, но десять миллионов, и ведь ясно, что духу этого субъекта при императоре Павле в Москве не останется, у него свои мусульмане, личные, икарийские, Касимов взяли, теперь идут на Казань или куда там…

В помещение на негнущихся ногах вошел давешний сотрудник Меркати.

— Яков Павлович, немедленно включайте телевизор. Или что у вас там, интернет, и дайте сразу на экран, это всем будет интересно.

Понимая, что Матасов по пустякам не вломится, Меркати настолько быстро, насколько смог, включил ноутбук и перевел изображение на висящий на стене экран. Там среди ликующей толпы что-то двигалось к центру, кажется, по проспекту Федора Романова, бывшего Мира. Поверх толпы колыхалось море трехцветных и черно-желто-белых знамен, плыл маленький кортеж, и звучал из тысячи глоток клич:

— Слава императору Павлу! Павел у ворот!