Индеец, ни о чем Наташу не спрашивая, ехал по деревенской улице. Индейцы жили, вопреки Наташиным представлениям, вовсе не в вигвамах, а в хижинах, крытых тростником. Некоторые дома были на сваях. В пыли копошились коричневые дети, а перед каждым домом сидел мужчина и курил трубку. И почти перед каждым стояла бутылка. Ни одной женщины, как всегда в этой стране, видно не было. И, как обычно, было видно, что на задах сушится разноцветное тряпье.
Они ехали по улице, и жители следили за ними бесстрастно. Деревня оказалась довольно большая, и улица была длинной, будто испытывала Наташино терпение. Наконец, по некоторым признакам, жизнь стала иссякать, между хижинами образовывались все более широкие пустыри, и мул остановился.
— Доктор, — показал индеец рукой с зажатой в кулаке трубкой.
Он показал на точно такую, как и все остальные, деревенскую хижину, вот только сбоку была раскинута широкая брезентовая палатка с марлевыми окнами, а на флагштоке рядом болтался белый флаг с коряво нарисованным не нем красным крестом.
Наташа соскочила на землю, мул тут же тронулся, и Наташа не успела поблагодарить возницу. Впрочем, она тут же о нем забыла. Она, по сложившейся у нее в Мексике привычке прижимая к груди сумку, пошла к хижине, не слишком твердо ступая. На пороге стояла очень красивая индианка лет тридцати. Она была одета в скромное европейское не приталенное платье, а ее блестящие черные волосы были гладко зачесаны и схвачены серебристым обручем. Непроизвольно Наташа провела рукой по волосам — на месте ли ее красивая красная мексиканская ленточка.
— Да, — подумала Наташа, ступая все медленнее, — она очень красива… Очень красива…
И тут индианка улыбнулась.
— По-жья-луйста, Наташья, — сказала она. — Велкам.
Наташа пошатнулась и, быть может, упала бы, коли та ее не подхватила бы…
Наверное, минуту она была без сознания, потому что не помнила, как оказалась в доме в неустойчивом кресле-качалке — кресле-кончалке, вспомнила Наташа и улыбнулась.
Было полутемно — свет шел лишь от небольшой керосиновой лампы. Индианка сидела напротив за столом и вовсе на Наташу не смотрела. Она что-то писала, и Наташа увидела на правой ее руке серебряное украшение: четыре колечка, цепочками прикрепленных к браслету. Точно такое было на руке у Солвейг. И Наташе показалось, что есть какая-то связь, как бы одна линия: свердловская цыганка, Солвейг и эта красивая индианка…
Хозяйка подняла глаза и улыбнулась. У нее были замечательные зубы — белые и крупные.
— Валерий вайт ю. Сей-чиас он пиф-паф. — И она смешно показала, как Валерка стреляет из ружья.
Наташа подумала, что это первый мексиканский дом, в котором ей не предложили текилы, но тут дверь отворилась и на пороге предстала фигура. Это был несомненно Валерка, но совсем другой. Он стал еще суше и поджарее, но от него исходила физически ощутимая сила. Он был в пончо, на голове красная бандана, за спиной ружье, с толстого кожаного ремня свисали две окровавленные птицы.
— Это утки? — спросила себя Наташа, опасаясь опять потерять сознание.
Индианка подошла к мужу, помогла ему освободиться от ружья и патронташа, взяла мертвых птиц.
— Здравствуй, — сказал Валерка, — как добралась? Мы тебя ждали.
Только не плакать, попросила сама себя Наташа и ответила:
— В Москве все хорошо.
— Москва, Москва… — Валерка присел на лавку у двери и стал снимать сапоги. — Это где-то в Европе. Где-то не доезжая Уральских гор…
Вот и исполнилось, думала Наташа, внутренне плача, все исполнилось, как должно было быть, как говорила Солвейг, и я пришла домой. А что до того, что меня встретили так просто, так ведь мы и не расставались… Кажется, после всего перенесенного, Наташа была не совсем в себе.
— Да, ты приехала вовремя, — говорил между тем Валерка. — Еще несколько дней — и ты могла бы нас здесь не застать. Мы были бы уже там, за Рио-Браво-дель-Норто… Кстати, вы тут без меня познакомились?
Нет, он очень изменился, не внешне, нет, думала Наташа, его слушая, он стал другой, но все равно — тот же…
— Натья-ша, — представилась индианка и протянула Наташе руку в серебряных украшениях.