Протопоп Аввакум. Жизнь за веру

В темнице пустозёрской

12 декабря 1667 года осуждённых Аввакума, Никифора, Лазаря и Епифания доставили в Пустозёрск. Здесь их поместили «порознь, очистя пустозерских крестьян избы, по одному человеку в ызбе», под надзором сопровождавшего их по всему пути следования сотника Феодора Акишева и девяти стрельцов. Народное предание говорит, что во время пути в Пустозёрск и остановки стражи у села Усть-Цильма на Печоре «Аввакум к народу обращался, просил, чтобы старых обрядов держались… руку высоко взметнул с крестом верным и крикнул: “Этого держитесь, не отступайтесь!”».

Пустозёрский острог был основан в 1499 году по повелению великого князя Московского Иоанна III в устье разветвлённой реки Печоры. По сведениям переписной книги 1679 года, в остроге было 90 дворов, жителей более 600 человек, три церкви, воеводская изба, таможня, тюрьма. По отписке воеводы Ивана Неелова, строившего тюрьму для Аввакума и его товарищей, это «место тундряное, студёное и безлесное». Будучи промысловым и торговым городом, Пустозёрск играл роль крайнего военного форпоста страны. Вместе с тем Пустозёрский острог служил местом ссылки особо опасных государственных преступников: после Аввакума сюда будут сосланы участники Соловецкого восстания, повстанцы Степана Разина, дипломат и государственный деятель боярин Артамон Матвеев с сыном, начальник Посольского приказа, фаворит царевны Софьи князь Василий Голицын с женой и детьми и другие.

Через несколько месяцев по прибытии в Пустозёрск преставился престарелый священник Никифор, видимо, не выдержавший суровых условий заточения. А условия, в которых содержали узников, действительно были тяжелейшими. Так, священник Лазарь в феврале 1668 года в своей челобитной царю Алексею Михайловичу писал: «Книг не имеем… а хлеба дают нам по полутора фунта на сутки, да квасу нужнова, — ей, ей, и псом больше сего метают! — а соли не дают, а одежишка нет же, ходим срамно и наго».

20 апреля 1668 года в Пустозёрск привезли диакона Феодора Иванова. По решению «разбойничего» собора он был предан «градскому суду» и осуждён на «казнь» и ссылку — «хулнаго и клеветнаго языка лишитися отсечением и в далнее заточитися изгнание». 25 февраля 1668 года Феодору «урезали» язык в Москве, на «Болоте», и в тот же день сослали в Пустозёрск, куда он был доставлен в сопровождении сотника Перфилия Чубарова.

Дело со строительством особых тюрем для ссыльных затягивалось. Хотя ещё 13 декабря 1667 года из Пустозёрска воевода Неелов послал особые воеводские памяти в Ижемскую и Усть-Цилемскую слободки о присылке «по первому вешнему водяному пути» строевого леса и плотников для строительства тюрем для Аввакума со «товарищи», жители этих слободок исполнять указ отказались, мотивируя это тем, что раньше они-де с пустозёрцами никаких «поделок не делали, и им и ныне делать не велеть». Более того, усть-цилемцы и ижемцы послали царю Алексею Михайловичу челобитную об освобождении их от этой повинности. «Воевода требовал, угрожал и на следующий год печоряне, видя, что их челобитная не дошла до цели, послали своего ходока к царю. К сожалению, из грамот не ясно, чем закончилось дело, но протест против поставки леса для строительства тюрьмы для опального Аввакума говорит о скрытой поддержке усть-цилемцами Аввакума, прикрытой отказом об отсутствии совместных работ пустозёрцев и усть-цилемцев» (Чупров).

Благодаря тому что дело со строительством тюрем затянулось, ссыльные получили счастливую возможность какое-то время достаточно свободно общаться между собой, а также поддерживать связи с внешним миром. «Этот первый и сравнительно лёгкий период пустозёрской жизни соузников (до 1669 года) не был особенно плодотворным в литературном отношении, — писал А.Н. Робинсон. — Но зато это было время их устного общения, углубления знакомства друг с другом и формирования взаимоотношений. Именно тогда Аввакум в своих долгих беседах с Епифанием неоднократно сообщал ему различные эпизоды из своей богатой приключениями жизни. Такие автобиографические беседы, украшенные фантазией, вообще вполне естественные в условиях суровой ссылки, были особенно уместны в среде первоучителей старообрядчества, которые осознавали себя мучениками за “истинную” веру. Епифаний впоследствии потому и “понудил” Аввакума написать его “Житие”, что уже ясно представлял себе важность этого труда для их общего дела».

В 1668-м — начале 1669 года Аввакум пишет челобитную — четвёртую по счету — царю Алексею Михайловичу. Челобитная эта — образец поистине христианского смирения и незлобия. Находясь в заточении, разлучённый с семьёй, Аввакум не помнит зла и продолжает благословлять своего мучителя, «державного света», вместе со «светом государыней-царицей» и «детушками», надеясь на его исправление:

«Якож зрит Господь, сердце мое не притворяя, говорю: аще получю дерзновение и в будущем веце, и там о тебе хощу припасти ко всех Владыце, не токмо зде, в темнице. Протопоп Аввакум не помнит тово ничево, благодатию Божиею, что над ним делается. Одново желаю — пред Богом стати вам непостыдным. Да и много столько мне, грешному, — забыти ваше благородие! Один ты у нас царь на сем свете. Да и надеюся, яко силен Бог спасти нас с вами. Ну, государь, моли ж ся и за мя, грешнаго, и в чем перед тобою погрешил, прости мя; а тебя тако ж да простит Господь Боги да помянет любовь твою ко мне, нищему, во Царствии Своем, егда приидет воздати комуждо по делом его.

Да и заплутаев тех Бог простит, кои меня проклинали и стригли: рабу Господню не подобает сваритися, но кротку быти ко всем [69]. Не оне меня томят и мучат, но диявол наветом своим строит; а оне тово не знают и сами, что творят. Да уж, государь, пускай, быти тому так! Положь то дело за игрушку! Мне то не досадно. Посем паки да благословит тя третицею Господь и дух мой здесь и в будущем веце.

Прости ж, государе, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, и недоумением содержим есмь; помышляю моя деяния и будущаго судища ужас. Брат наш, синбирской протопоп Никифор, сего суетнаго света отъиде; посем та же чаша и меня ждет. Ох, увы мне, окаянному, и горе! Како отвещаю бессмертному Судии, Царю всех и Богу! Токмо надеюся на Его праведныя щедроти, понеж любящим Его вся поспешествуют во благое. Подобает, государь, и всем нам помышляти смерть, ад, небо, и отца нашего, протопопа Стефана, учение помнить. Паки тя, государь, благословляю и, опрятне став, поклоняюся тебе, самодержавному, честне.

А корму твоего, государева, дают нам в вес — муки по одному пуду на месец, да и о том слава Богу. Хорошо бы, государь, и побольши для нищие братии за ваше спасение.

Изволь, самодержавне, с Москвы отпустить двух сынов моих к матери их на Мезень, да тут, живучи вместе, за ваше спасение Бога молят; и не умори их с голоду, Господа ради. А обо мне, якож Богу и тебе годе: достоин я, окаянный, грехов ради своих, темнице пустозерской. Умилися, святая душа, о жене моей и о детех».

4 июля 1669 года из приказа Сыскных дел в Пустозёрск пришла грамота о немедленной постройке тюрьмы. Вскоре приказание было исполнено. «Тюрьмы нам зделали, — сообщает диакон Феодор в письме к семье Аввакума на Мезень, — по сажени, а от полу до потологу головой достать». Но и в темницах общение единомышленников продолжалось. «К старцу пойду посидеть в ево темницу», «у старца сижу», — писал Аввакум. Инок Епифаний становится в эти годы духовным отцом Аввакума.

Продолжалось общение с соузниками по «темничному заточению», продолжалось и общение с единомышленниками, остававшимися пока на свободе. Аввакум и его соузники поддерживали связи с внешним миром благодаря «верным людям», через которых им удавалось посылать на Русь свои «грамотки». «Грамотки» передавались сперва на Мезень, в Окладникову слободу, где в то время находилась в ссылке семья Аввакума, а затем — в Москву, в Соловецкий монастырь, в Поволжье и Сибирь. Они многократно переписывались от руки и рассылались во все отдаленные уголки Руси великой, где ещё продолжали верить и молиться по-старому.

В пустозёрской ссылке узникам суждено будет протомиться 14 лет, терпя голод, холод, наготу, мрак землянок, тяжёлый труд, унижения и оскорбления. Но такие суровые, нечеловеческие условия не смогли сломить духа Христовых воинов, вставших на защиту отеческой веры. В тюремных земляных ямах у полярного круга была создана настоящая литературная школа. Пустозёрскими «сидельцами» составлялись послания, апологетические трактаты, целые книги, обличавшие никоновские новины и защищавшие древлее благочестие. За годы пустозёрского заключения одним только Аввакумом было написано свыше сорока сочинений, в которых он то обращался к властям с увещанием вернуться к старой вере, то писал к своим единомышленникам и духовным чадам, ободряя их, возбуждая их ревность, увещевая их к страданиям за истинную веру, наставляя, как устроить свою жизнь, разрешая различные их недоумения. «Старообрядческие руководители как до, так и во время пустозёрской ссылки вели непрекращавшуюся оживлённую полемику с организаторами церковной реформы, критикуя издания Московского печатного двора, — пишет Н.Ю. Бубнов. — Взявшись за перо, пустозёрские “сидельцы” с успехом противопоставили себя и свои писания мощной корпорации господствующей православной церкви, в ведении которой находились сотни людей — писатели, справщики, переводчики, библиотекари, а самое главное — мощные государственные типографии. В подобных условиях соперничать с идеологическим противником в борьбе за читателя можно было лишь обратившись к испытанным дедовским методам, а именно — использовать традиционную на Руси переписку книг от руки. При этом основную работу по тиражированию книг и их распространению должен был взять на себя сам читатель».

Писали и сподвижники Аввакума — инок Епифаний, священник Лазарь и диакон Феодор. «За 14 лет совместного заключения в непомерно суровых условиях, лишённые книг, бумаги и чернил, вынужденные общаться тайно по ночам, пустозёрские узники создали около ста оригинальных публицистических сочинений, в том числе послания, “беседы”, челобитные, “толкования” на различные священные тексты, автобиографические повести и жития. Эта эмоциональная, насыщенная художественными образами литература оказала огромное влияние на русскую читательскую аудиторию, и прежде всего на многомиллионное крестьянство» (Бубнов). Но и это ещё не всё. «За период ссылки пустозёрскими узниками были не только созданы эмоциональные публицистические сочинения для народа, но и организовано своеобразное подпольное “издательство”. Тематические сборники сочинений пустозёрской четвёрки, составлявшиеся чаще всего коллективно, редактировались самими авторами и передавались ими для переписки искусным писцам, жившим как в самом Пустозёрске, так и в Окладниковой слободе на Мезени. Переписанные “добрым письмом” рукописные сборники часто вновь возвращались к авторам, где вычитывались и заверялись собственноручными подписями, а затем переправлялись “верным” в Москву, Поморье, и в другие места для последующей переписки и распространения» (Бубнов).

Уже осенью 1669 года из Пустозёрска с неким Поликарпом была отправлена на Русь книга диакона Феодора «Ответ православных» — от имени всей пустозёрской «четверицы». «Еже от меня и от братии дьяконово снискание послано в Москву, правоверным гостинца, книга “Ответ православных” и обличение на отступническую блудню. Писано в ней правда о догматах церковных», — говорит протопоп Аввакум, который приложил к книге подробную одобрительную «рецензию» — «Припись ведения ради сему». Это своё сочинение диакон Феодор начал писать ещё в 1667 году в Москве. В «Ответе православных» диакон Феодор выступил не только как яркий полемист, убеждённый в своей правоте, но и как глубоко начитанный в святоотеческой литературе богослов:

«И егда убо исполнися Писание, и настоящее время откры тайну во Откровении Богословле. По числу зверя 600, исполнися по римском отступлении, тогда Малая Русь отступила веры, иже глаголются униаты. И посем, егда преиде 60 лет, тогда Богу попустившу сатане свое дело совершити и великое Российское наше царство, увы, отторже сатана хоботом своим, Никоном. Тои бо волк подкраде Христово стадо, во овчей коже пришед, исперва и показася ревнуя по истинне, и тем пронырством своим добре возделанную ниву сердца Алексия Михайловича злым тернием насея, плевелами и окраде святопомазанную душу его. Не дверию бо вниде лстивый во двор овчий, но прелез ограду священных правил: поп бяше в мире и пострижеся, не вем где и от кого, и таковых священная правила отсекают и священнику быти возбраняют, не токмо архиерею, еще же и не по жребию Святаго Духа избран, но царем понужен незаконне. И тако неверный строитель приставлен бысть к дому Владычню, нача церковь Христову разоряти, и церковныя догматы превращати, и святыя непорочныя книги, и уставы, и чины вся церковныя святых отец опрометати, и все по своему прелагати, и начинающих ему о сих возбраняти, тех церковных чад бия, и умучая, и в далних странах заточая, а иных и без вести сотворяя, якоже преосвященнаго епископа Павла Коломенскаго, добраго пастыря, полагающаго душу свою за Христово стадо, разбойнически ободра, и никто же весть, како его оконча, и прочих».

Тогда же Аввакумом была послана царю Алексею Михайловичу челобитная — пятая и последняя. Обращаясь к царю, Аввакум призывает его примириться с Богом и с Церковью Христовой и оставить раскол: «И ныне последнее тебе плачевное моление приношу, из темницы, яко из гроба, тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в нем же ты порожден еси с преже бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители; и с нами, богомольцы своими, во единой святой купели ты освящен еси; единыя же Сионския Церкви святых сосец ея нелесным млеком воспитен еси с нами, сиречь единой православной вере и здравым догматом с нами от юности научен еси».

Совершенно напрасно, пишет Аввакум, назвали его и его сподвижников еретиками и предали анафемам, ибо в таком случае подобной участи заслуживают и все прежде бывшие русские иерархи и государи, придерживавшиеся старых обрядов:

«Что есть ересь наша или кий раскол внесохом мы во Церковь, якож блядословят о нас никонияня, нарицают раскольниками и еретиками в лукавом и богомерском Жезле, а инде и предотечами антихристовыми? Не постави им, Господь, греха сего, не ведят бо беднии, что творят. Ты, самодержче, суд подымеши о сих всех, иже таково им дерзновение подавый на ны. Не вемы в себе ни следу ересей, коих пощади нас Сын Божий от такова нечестия и впредь, ниж раскольства: Бог сведетель и Пречистая Богородица и вси святии! Аще мы раскольники и еретики, то и вси святии отцы наши и прежнии цари благочестивии, и святейшия патриархи такови суть. О, небо и земле, слыши глаголы сия потопныя и языки велеречивыя! Воистинну, царь-государь, глаголем ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел рещи таковыя хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти? Вонми, государь, с коею правдою хощеши стати на Страшном Суде Христове пред т[мы] анг[ельскими и пред всеми племены] язык верных и зловерных. Аще во православии нашем, отеческих святых книгах и в догматех их хотя едина ересь и хула на Христа Бога и Церковь Его обрящется, ей, ради мы за них прощаться пред всеми православными, паче же за то, аще мы что от себя внесохом — соблазны или раскол — во Церковь. Но несть, несть! Вся церковная права суть разумевающим истинну и здрава обретающим разум по Христе Исусе, а не по стихиям сего мира, за ню же мы страждем и умираем и крови своя проливаем».

Аввакум пишет о близости «последних времён», прореченных Писанием. В современности он уже видит все признаки их наступления, и воистину пророчески звучат его огнепальные слова: «яко в последняя времена исправления веры и обретения истинны нигде же несть и не будет, но везде писано есть, что в последняя времена отступят веры, а не исправят ю, и исказят Писания, и превратят, и внесут ереси погибельныя, и многих прельстят. Сице везде суть в Писаниих Святых узриши. И не дивися, тако истинна. Христос Сам рече: “егда приидет Сын Человеческий, обрящет ли веру Свою на земли?”»

Отступление православного епископата и священства от древлего благочестия также воспринимается Аввакумом как явный признак «последних времён». «На се богословцы глаголют: не обря[ще]т, кроме малых избранных, забегших в горы, а во градех и селех не обрящется ни единаго православна[го] епископа и попа». На этот раз Аввакум прямо бросает царю обвинение в расколе Русской Церкви: «Здесь ты нам праведнаго суда со отступниками не дал, и ты тамо отвещати будеши сам всем нам, а льстящии и ласкающии тебе, им же судом судиша нас, тако ж и сами от Христа и святых Его осудятся, и в ню же меру мериша нам, возмерится им от Сына Божия. Несть бо уже нам к ним ни едино слово. Все в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем ти, понеж сам ты пользы ко спасению своему не хощешь».

Гонения, воздвигнутые на староверов отступившим от древлего благочестия царём, Аввакум принимает со всем смирением, как и подобает истинному пастырю стада Христова: «А еже нас не велишь, умерших, у церкви погребати, и исповеди и Святых Таин лишать в животе сущих еще коих, да Христос нас не лишит благодати Своея: Той есть присно с нами и будет, надеем бо ся на Нь крепко, и никто ж — человек смертной и тленной — отлучити нас от Него возможет, с ним бо стражем и умираем. А по смерти нашей грешная телеса наша — добро так, царю, ты придумал со властьми своими, что псом пометати или птицам на растерзание отдати. Вемы бо, да и ты слышишь по вся дни во церкви, яко святым мучеником ни единому честнаго погребения не бысть от убивающих их или в темницах уморяющих, но метаху их в бесчестныя места, и в воду иных, и в ровы, и в кал, овых же и сожигали мощи, да Христос их нигде не забыл. Тако ж и нас негли не забудет надежда наша и купно с первыми соберет кости наша в последний день и оживотворит мертвенная телеса наша Духом Святым. Несть мы лутши древних мученик и исповедник — добро так нам валятися на земли! Земли же есть и добровольне себе святии отцы погребати себе не повелеша, великаго ради смирения, да большую мзду восприимут от Христа Бога. И елико ты нас оскорбляеши больши и мучишь, и томишь, толико мы тебя любим, царя, больши и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех кленущих нас: спаси, Господи, и обрати ко истинне Своей! Аще ж не обратитеся, то вси погибнете вечно, а не временно».

Кульминацией последнего послания Аввакума к царю становится описание чудесного видения, которого он сподобился на первой неделе Великого поста в 1669 году (то есть в период между 22 и 28 февраля). Это видение как бы подводит итог всей многотрудной и многострадальной жизни огнепального протопопа и показывает её в перспективе Вечности:

«Нынешня 177 году (то есть 1669 от Р.Х.), в великий пост на первой неделе по обычаю моему хлеба не ядох в понедельник, тако ж и во фторник, и в среду не ядох, еще ж и в четверг не ядше пребых, в пяток же прежде часов начах келейное правило, псалмы Давыдовы пети, прииде на мя озноба зело люта, и на печи зубы мои розбило с дрожи. Мне же, и лежа на печи, умом моим глаголющу псалмы, понеж от Бога дана Псалтырь и наизусть глаголати мне, — прости, царю, за невежество мое, — от дрожи тоя нападе на мя мыт; и толико изнемог, яко отчаявшу ми ся и жизни сея, уже всех дней не ядшу ми дней с десять и больши. И лежащу ми на одре моем и зазирающу себе, яко в таковыя великия дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы считаю, и Божиим благоволением в нощи вторыя недели, против пятка, распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли распространился, а потом Бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь. Мне же, молитвы беспрестанно творящу и лествицу перебирающу в то время, и бысть того времени на полчаса и больши, и потом восставши ми от одра лехко и поклонившуся до земля Господеви, и после сего присещения Господня начах хлеб ясти во славу Богу.

Видишь ли, самодержавне? Ты владеешь на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю; ты, от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал, якож выше того рекох. Да не первому мне показанно сице; чти, державный, книгу Палею: егда ангел великий Альтез древле восхитил Авраама выспрь, сиречь на высоту к небу, и показа ему от века сотворенная вся, Богу тако извольшу. А и ныне, чаешь, изнемог Бог? Несть, несть, той же Бог всегда и ныне, и присно, и во веки веком. Аминь».

Вскоре последовали новые репрессии по отношению к ревнителям древлего благочестия. Даже сосланные на край света, в заполярный Пустозёрск, не давали святые страдальцы покоя своим мучителям. В 1670 году, после того как в Москве получили челобитные Аввакума и Лазаря и «Ответ православных» диакона Феодора, присланы были царские «гостинцы»: «повесили на Мезени, — пишет протопоп Аввакум, — в дому моем двух человеков, детей моих духовных, — преждереченнаго Феодора юродиваго да Луку Лаврентьевича, рабов Христовых». Старших сыновей Аввакума — Ивана и Прокопия — также сначала приговорили к повешению, но они «повинились» и вместе с матерью были посажены в земляную тюрьму. А вскоре и в Пустозёрск прибыл царский посланец — стрелецкий полуголова Иван Елагин с новым указом Тишайшего…

14 апреля 1670 года состоялась вторая «казнь» пустозёрских узников — Лазарю, Феодору Иванову и Епифанию вторично резали языки и рубили правые руки. Инок Епифаний сообщает: «Егда послали к нам никонияня, новыя мучители, с Москвы в Пустозерье полуголову Ивана Ялагина со стрельцами, он же, приехав к нам, и взяв нас ис темниц, и поставил нас пред собою, и наказ стал прочитати. Тамо у них писано величество царево и последи писано у них сице: “Веруете ли вы в символе веры в Духа Святаго не истиннаго? И треми персты креститися хощете ли по нынешнему изволу цареву? Аще приимете сии две тайны, и царь вас вельми пожалует”. И мы отвещали ему противу наказу сице: “Мы веруем и в Духа Святаго, Господа Истиннаго и Животворящаго, а тремя персты креститися не хотим: нечестиво то”. И по три дни нудили нас всяко сии две отступныя вещи принята, и мы их не послушали. И они нам за то по наказу отрезаша языки и руки отсекоша: Лазарю-священнику — по запястие, Феодору-диякону — поперек долони, мне, бедному, — четыре перста (осмь костей)». И здесь не обошлось без чудес, о которых подробно сообщает Аввакум:

«Посем Лазаря священника взяли и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает! Я на третей день у него во рте рукою моею щупал и гладил: гладко все, — без языка, а не болит. Дал Бог, во временне часе исцелело. На Москве у него резали: тогда осталось языка, а ныне весь без остатку резан; а говорил два годы чисто, яко и с языком. Егда исполнилися два годы, иное чюдо: в три дни у него язык вырос совершенной, лишь маленько тупенек, и паки говорит, беспрестанно хваля Бога и отступников порицая.

Посем взяли соловецкаго пустынника, инока-схимника Епифания старца, и язык вырезали весь же; у руки отсекли четыре перста. И сперва говорил гугниво. Посем молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московской и здешней, на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой, и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся во рте. Дивны дела Господня и неизреченны судьбы Владычни! — и казнить попускает, и паки целит и милует! Да что много говорить? Бог — старой чюдотворец, от небытия в бытие приводит. Во се петь в день последний всю плоть человечю во мгновении ока воскресит. Да кто о том рассудити может? Бог бо то есть: новое творит и старое поновляет. Слава Ему о всем!

Посем взяли диакона Феодора; язык вырезали весь же, оставили кусочик небольшой во рте, в горле накось резан; тогда на той мере и зажил, а после и опять со старой вырос и за губы выходит, притуп маленько. У нево же отсекли руку поперег ладони. И все, дал Бог, стало здорово — и говорит ясно против прежнева и чисто».

Эти новые казни пустозёрских узников последовали, по словам Аввакума, за их проповедь старой веры: «Указано за их речи языки резать, а за крест (то есть за двуперстие. — К.К.) руки сечь». Инок Авраамий в своей челобитной царю так раскрывает смысл казней: «Языки резати, дабы не глаголали о истинне, и руце отсекати, дабы не писали на прелесть их обличительных словес». Диакон Феодор писал, что царь распорядился об этих казнях под влиянием «злых советников»: митрополиты Павел, Иларион и другие «духовные власти» жаловались царю на то, что пустозёрские мученики «хвастают после казни (бывшей в Москве), будто им паки Христос дал языки иныя, и говорят по прежнему ясно», и на то, что они «будто… послания писали на Дон к казакам и мир весь всколебали».

Аввакума снова не тронули, но при этом было указано «вместо смертной казни» держать его в тюрьме на хлебе и воде. Вряд ли этот шаг можно считать особой «царской милостью». Зная характер Аввакума, можно было предположить, что для него это станет не менее сильным ударом — больше всего он переживал, что его «отлучили от братии». Когда зачитывали царский указ, Аввакум «сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восьмь и больши, да братья паки есть велели».

После второй казни всех узников развели по отдельным тюрьмам — «в старыя темницы», причем эти тюрьмы были превращены в «земляные» — «обрубиша около темниц наших срубы и осыпаша в темницах землею, и тако погребоша нас живых в землю з горкими и лютыми язвами. И оставиша нам по единому оконцу, куды нужная пища приимати и дровишек приняти», — пишет инок Епифаний. О таком новом способе заключения Аввакум сообщает в письме к Симеону со свойственной ему иронией: «Покой большой у меня и у старца милостию Божиею, где пьем и ядим, тут, прости Бога ради, и лайно испряжняем, да складше на лопату, да и в окошко. Хотя воевода тут приходит, да нам даром. Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такова покоя».

Но и в таких нечеловеческих условиях Аввакум и его соузники не впадали в уныние: «Таже осыпали нас землею: струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьми замками; стражие же стрежаху темницу. Да ладно, так хорошо! Я о том не тужу, запечатлен в живом аде плотно гораздо; ни очию возвести на небо возможно, едина скважня, сиречь окошко. В него пищу подают, что собаке; в него же и ветхая измещем; тут же и отдыхаем. Сперва зело тяжко от дыму было: иногда на земли валяяся удушисься, насилу отдохнешь. А на полу том воды по колени, — все беда. От печали великия и туги неначаяхомся и живы быти, многажды и дух в телеси займется, яко мертв — насилу отдохнешь. А сежу наг, нет на мне ни рубашки, лише крест с гойтаном: нельзя мне, в грязи той сидя, носить одежды. Пускай я наг о Имени Господни, яко Мелхиседек древле в чащи леса или Иван Креститель в пещере, имея ризу от влас вельбуждь и пояс кожан о чреслех его, ядый траву с медом диким, донележе глаголу Божий бысть ко Иванну, сыну Захариину, в пустыни. И проповедая в пустыни Июдейстей, глаголя: “покайтеся и веруйте во Евангелие”. И бысть страшен законопреступным, являяся, яко лев лисицам. Тако и здесь подобает быти в пещере сей ко отступникам о имени Исус Христове».

Теперь узники могли общаться лишь по ночам, тайно вылезая из своих темниц через узкие окошечки и рискуя быть жестоко за это наказанными. Но и это их не останавливало. Продолжали они поддерживать связь и через охранявших их стрельцов, относившихся к ним сочувственно. Так, инок Епифаний рассказывает о том, как к нему обратился сотник с просьбой изготовить кипарисовые кресты, которые он собирался отвезти в Москву боголюбцам, но старец отослал его за благословением к протопопу Аввакуму. После того как сотник сходил к Аввакуму и получил благословение, инок Епифаний взялся за работу. Он был искусным резчиком и вырезал за 25 лет порядка 500–600 разнообразных крестов — малых и больших, поклонных и «воротовых». Благодаря его искусству поддерживали пустозёрские узники и связи с «миром»: вырезанные старцем кресты нередко служили тайниками, в которых были спрятаны адресованные «в мир» грамотки. «Еще таинства в крестах, а грамоток в мир не чтите», — сообщает в письме к своим родным Аввакум. Придумал Епифаний ещё один способ передачи посланий своим единоверцам. «И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек сделать, — пишет Аввакум боярыне Морозовой, — и заклеил своима бедныма рукама то посланейце в бердыш… а ящичек стрельцу делал старец Епифаний».

«Писано моею рукою грешною»

Поражает смирение, с каким Аввакум переносил выпавшие на его долю тяжкие испытания. «Не знаю, как коротать дни, — писал он. — Слабоумием объят и лицемерием, и лжею покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю. И мняся нечто быти, а кал и гной есм, окаянной, прямое говно. Отовсюду воняю и душею, и телом. Хорошо мне жить с собаками и со свиниями в конурах, так же и оне воняют. Да псы и свиньи по естеству, а я чрез естество от грех воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли! Себе уже воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так!»

Литературное творчество (если это слово вообще применимо к тому, что написано не чернилами, а кровью сердца) стало для пустозёрских узников единственной отдушиной в ужесточившихся после второй «казни» тюремных условиях. Хотя возможности творить были для них сильно ограничены. По-прежнему не хватало бумаги. «Дорого столбец сей куплен, неколи много писать, писано же лучинкою», — сообщает Аввакум в своём письме к семье на Мезень. «Писано в темнице лучинкою кое-как»… «Мелко писано, бумашки нет»… «Хотел писать, да бумаги не стало», — писал диакон Феодор в «Послании к сыну Максиму». И далее: «Еще Бог прислал бумашки: пишу свидетельства от многих Святых Писаний…» Поэтому многое приходилось сначала сочинять в уме и лишь потом, при появлении благоприятной возможности, записывать на бумаге. Но, с другой стороны, в такой сложной ситуации оттачивался стиль пустозёрских «сидельцев», отсекалось всё лишнее, второстепенное, несущественное.

Именно в этот период Аввакумом были созданы основные его произведения, и именно творчество вкупе с непоколебимою верой и ежедневным молитвенным правилом помогало ему не только выжить, но и сохранить человеческий облик, разум и память в поистине нечеловеческих условиях пустозёрского заточения.

Без сомнения, самое известное произведение Аввакума — это его автобиографическое «Житие», написанное в 1672–1675 годах по «понужению» его духовного отца инока Епифания. Обычно жития писались после смерти святых подвижников на основе преданий и воспоминаний непосредственных участников событий. Здесь же в качестве жития были представлены собственноручно написанные Аввакумом воспоминания о своей жизни.

В биографической части «Жития» Аввакум пространно повествует о событиях нелёгкой судьбы, выпавшей на его долю и на долю всей его семьи, рассказывает о различных этапах своей многотрудной жизни, о вынесенных тяготах и мытарствах, о необыкновенных видениях и чудесах, бывших с ним, живописует сложную обстановку религиозных споров в русском обществе середины XVII века. Он создаёт выразительную галерею лиц разных сословий (от царя и патриарха до крестьян), которые непосредственно соприкасались с автором на разных этапах его жизненного пути. «Житие» протопопа Аввакума представляет собой новую страницу в истории русской литературы в целом. Будучи строгим традиционалистом в церковной области, Аввакум выступает в области литературы как новатор. Прежде всего на фоне предшествующей литературной традиции выделяются его стиль и поэтика. Язык Аввакума — подчёркнуто разговорный («занеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обыкл речи красить»). Он лишён утончённых изысков, но при этом удивительно точен, правдив и впечатляюще образен. Аввакум широко использует народную речь даже в сюжетах, затрагивающих вопросы догматики. По ходу довольно пространного повествования он свободно варьирует приёмы рассказа, внутреннего диалога и полемики.

«Житие» сохранилось в трёх авторских редакциях, две из которых дошли в автографах (один найден В.Г. Дружининым, другой — И.Н. Заволоко). Существует также найденный В.И. Малышевым Прянишниковский список — отредактированный в XVIII веке текст самого раннего варианта «Жития», не дошедшего до нашего времени, и две позднейшие переработки произведения.

Этот, без сомнения, выдающийся памятник древнерусской литературы и одновременно старообрядческой богословской мысли был опубликован лишь в 1861 году. До этого «Житие» распространялось в рукописных списках, которые тайно переписывались в старообрядческих монастырях и скитах. Главное произведение Аввакума представляет величайшую ценность и как свидетельство о жизни священномученика и исповедника древлеправославной веры, и как исторический источник, характеризующий русское общество середины XVII века в его отношении к Никоновым новинам. Творчество протопопа Аввакума оставило заметный след в русской литературе и культуре XIX–XX веков. О нём неизменно высоко отзывались такие разные писатели, как Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, В.М. Гаршин, И.А. Гончаров, Н.С. Лесков, Н.Г. Чернышевский, И.А. Бунин, Д.Н. Мамин-Сибиряк, А.М. Горький, С.В. Максимов, Л.М. Леонов, А.Н. Толстой и другие. Аввакумовское «Житие» было переведено на многие языки мира.

В те же годы, что и «Житие», Аввакумом была написана «Книга бесед». В ней нашли отражение его взгляды на современные события. «Книга бесед» включала в себя 10 глав: 1. Повесть о страдавших в России за древлецерковная благочестная предания; 2. Об образе Креста Христова; 3. Об иноческом чине; 4. Об иконном писании; 5. О внешней мудрости; 6. О днях поста и мясоястия; 7. О старолюбцах и новолюбцах; 8. Об Аврааме. 9. Толкование на 87–88 зачало Послания к римлянам и 23 зачало Евангелия от Иоанна; 10. Беседа о наятых делателях. В старообрядческой среде «беседы» Аввакума объединялись в сборники, но ни один из них не содержит полного текста. Эти беседы Аввакум по мере написания отправлял вместе с сопроводительными письмами своим единомышленникам — «всем горемыкам миленьким на всем лице земном», «старице Мелании с сестрами и подначальною Анисьею», «тричисленной единице» (Морозовой, Урусовой и Даниловой).

«В этом сочинении, — пишет А.Т. Шашков, — …церковная реформа предстаёт как возврат от евангельского учения к ветхозаветным установлениям и порядкам, происшедший под влиянием римлян и греков, в разное время отступивших от “истины”, что и является предвестием Второго Пришествия и Страшного Суда. В условиях открытого наступления зла, когда особенно остро встаёт необходимость выбора пути (“узкого” — к Богу, “широкого” — к диаволу), человек, несмотря на его двойственную природу, всё же способен проявить свою подлинную сущность, предпочтя греховному миру, захваченному антихристом, духовное делание в доме Бога».

Аввакум призывает своих единомышленников — «малых избранных» — хранить истинную веру и не бояться телесной смерти:

«…Молю убо аз, юзник, вас всех страждущих о Христе: претерпим мало здесь от никониян, да Бога вечно возвеселим. С Ним и мы возрадуемся: ныне же в зерцале и в гадании, таможе со Христом лицем к лицу. Ныне нам от никониян огнь и дрова, земля и топор, и нож и виселица; тамо ангельския честь, и вечное возрадование. Яра ныне зима, но тамо сладок Рай. Болезнено терпение, но блаженно восприятие. Да не смущается сердце ваше и устрашается. Слышите Господем реченное: “блажени плачущии, яко тии утешатся” [70], и: “многими скорбьми подобает нам внити в Царство Небесное” [71]. Не начный блажен, но скончавый: “претерпевый до конца, той спасен будет” [72]. Всяк верный не развешивай ушей тех и не задумывайся: гряди со дерзновением во огнь и с радостию Господа ради постражи, яко добр воин Исус Христов правости ради древних книг святых! И мы с тобою же, вкупе Бога моля и Пречистую Владычицу нашу Богородицу и всех святых, уповаем, конечно: не оставит нас Господь и Богомати. Аще они нас и мучат и губят, а сами дрожат; шлюсь на их совесть нечистую. А праведник, уповая, яко лев рыкая, ходит, не имать попечения ни о чем, токмо о Христе. Станем, братие, добре, станем мужески, не предадим благоверия! Аше и покушаются никонияне нас отлучити от Христа муками и скорбми: да статочное ли дело изобидить им Христа? Слава наша Христос, утвержение наше Христос, прибежище наше Христос».

В 1673–1676 годах появляется ещё одно крупное произведение Аввакума — «Книга толкований», адресованная его земляку и любимому ученику Симеону Ивановичу Крашенинникову (иноку Сергию). В неё вошли толкования на псалмы, на книги Притчей, Премудрости Соломоновой, пророка Исайи, а также оригинальное аввакумовское сочинение «Что есть тайна христианская, и как жити в вере Христове». Сквозь призму ветхозаветных текстов Аввакум показывает события современности и тем самым даёт им духовную оценку.

В пустозёрской ссылке Аввакум (вероятно, под влиянием бесед с диаконом Феодором) начинает прозревать относительно истинного виновника церковной реформации в России. Толкуя в яркой образной манере псалмы и одновременно проецируя их на современную ему действительность, Аввакум обращается к самому царю и призывает его покаяться за все те злодеяния, виновником которых он стал, начав церковную реформу. «Также бы нам надобно царя тово Алексея Михайловича постричь беднова, да пускай поплачет хотя небольшое время. Накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел скача по холмам, ветр гоня, облетая по аеру, яко пернат, ища станы святых, како бо их поглотить и во ад с собою свести. Но спаси его, Господи, имиже веси судьбами Своими, Христе…»

Ожидая, что Алексей Михайлович покается и вновь обратится к истинной вере, Аввакум, подобно ветхозаветному пророку Нафану, указывает царю всё ещё открытый для него путь покаяния, напоминая на примере царя Давыда и жителей Ниневии о безграничном милосердии Божием:

«Хощещи ли, ин путь тебе покажу? Взри на неввитян. В три дни милость Божию к себе привлекли сицевым образом. Глагола Господь ко пророку Ионе с повелением: “иди и проповеждь ниневвитяном, да покаются, понеже грехи их внидоша во уши Моя; аще ли ни, погибнут пагубою”. Иона же, ведав Божие милосердие, яко милостив бывает кающимся, не восхоте в Неввию итти, но седше в корабль и в Фарсис побеже, да же не солжется пророчество. Став же корабль непоступно на пучине морстей, ветру велию дышущу. Иона же навклиром, еже есть кораблеником, рече: “вверзите мя в море, понеже мене ради не поступит корабль”. Егда же вовергоша, и повеле Бог киту великому, да пожрет его. И бысть три дни и три нощи во чреве китове, прообразуя Христово тридневное погребение в сердцы земли. И принесе его кит жива к Ниневии, граду великому, ему же обхождение седмь дний. В книгах Ионы пророка, в Библии писано. Егда же испусти его зверь, он же проповеда людям, глаголя: “аще не покаетеся, тако глаголет Господь, в три дни погибнете”. И изыде на поле, седе под смерчием, ожидая граду погубления. Людие же умилишася и с ссущими младенцы сосцы матерни три дни постишася и плакавше грех своих, во вретища облекошася и перстию главы своя посыпавше, и скоту не даша пищи и пития. Много их бысть, иже не познаша десницы и шуйцы, больши двунадесяти тем, — сиречь робят тех столько, а старых тех и гораздо много. И виде Бог умиление и покаяние их, раскаявся Владыко и помилова их. Пророк же оскорбися, яко не сбысться пророчество его и уснув, сидя под смерчием, — сиречь древца некакие, — и он, милой, с кручины взвалился под куст и уснул. И взыде об нощь тыковь над главою его, красна и лепа. Он же возрадовахся и возвеселихся о ней. И повеле Господь червю ночному подгрызти: и изсше из корени. Пророк паки оскорбися о ней. И глагола ему Господь: “како ты, Иона, ни садил, ни поливал тыковь сию, — об нощь возрасте, об нощь и погибе, а скорбию великою оскорбился еси о ней? Кольми же в Ниневии людии Мои, иже не познаша десницы и шуйцы, больши паче, нежели дванадесят тем, вси оскорбишася и притекоша ко Мне”. Виждь, человече, како любит Бог покаяние грешников, понеже праведника пророка тешит, а грешных милует. Прибегнем к Нему, милостивому Богу и Спасу нашему, и не отчаем своего спасения».

Однако после возобновившихся в 1670 году репрессий отношение Аввакума к царю резко изменилось. Теперь он называет Тишайшего и его будущего преемника на престоле не иначе как «антихристовыми рогами», то есть предтечами антихриста, который должен будет вскоре явиться в мир. В письме к Симеону Крашенинникову Аввакум пишет о посмертной участи гонителя христиан нечестивого царя Максимиана, за которым недвусмысленно вырисовывается личность Алексея Михайловича:

«А мучитель ревет в жупеле огня. На-вось тебе столовые, долгие и безконечные пироги, и меды сладкие, и водка процеженая, с зеленым вином! А есть ли под тобою, Максимиян, перина пуховая и возглавие? И евнухи опахивают твое здоровье, чтобы мухи не кусали великаго государя? А как там срать тово ходишь, спальники-робята подтирают ли гузно то у тебя в жупеле том огненном? Сказал мне Дух Святый, нет-де там уж у вас робят тех, все здесь остались, да уж-де ты и не серешь кушенья тово, намале самого кушают черви, великого государя. Бедной, бедной, безумное царишко! Что ты над собою сделал! Ну, где ныне светлоблещающиися ризы и уряжение коней? Где златоверхие полаты? Где строение сел любимых? Где сады и преграды? Где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен? Где жезл и меч, им же содержал царствия державу? Где светлообразныя рынды, яко ангели, пред тобою оруженосны попорхивали в блещащихся ризах? Где вся затеи и заводы пустошнаго сего века, о них же упражнялся невостягновенно, оставя Бога и яко идолом бездушным служаше? Сего ради и сам отриновен еси от лица Господня во ад кромешной. Ну, сквозь землю проподай, блядин сын! Полно християн тех мучить, давно тебя ждет матица огня!»

Эпистолярное творчество составляет значительную часть литературного наследия протопопа Аввакума. Его взгляды на современность и на современников нашли отражение в челобитных царям Алексею Михайловичу и Феодору Алексеевичу, в посланиях и письмах семье, Ф.П. Морозовой, Е.П. Урусовой и М.Г. Даниловой, царевне Ирине Михайловне, игумену Феоктисту, юродивому Афанасию (иноку Авраамию), Маремьяне Феодоровне, Ксении Ивановне и Александре Григорьевне, Алексею Копытовскому, отцу Ионе, старице Капетолине, Борису и «прочим рабам Бога Вышняго», «отцам святым» и «преподобным маткам», «отцам поморским», «верным», «горемыкам миленьким» и т. д.

В пустозёрских посланиях Аввакума к единомышленникам и духовным чадам поражает особенность, подмеченная ещё одним из первых его биографов В.А. Мякотиным, особенность, вообще присущая всей жизни огнепального протопопа — как человека и как духовного отца. «Как в догматических и полемических произведениях Аввакума выступают наружу его недюжинная эрудиция и диалектические способности, как его проповедь и поучения отличаются своей простотой, меткостью наблюдений и энергией выражения, так в наставлениях, обращённых им к ближайшим своим ученикам, крупную характерную черту составляет глубоко любовное отношение к ним, поразительная деликатность в обращении с чувствами человека. Он так мягко и нежно дотрагивается в этих случаях до душевных ран человека, так умеет соединить порицание и даже наказание с ободрением и поддержкой, что в нём пришлось бы признать замечательно тонкого психолога, если бы для объяснения этой нравственной чуткости у нас не имелось более простого пути в признании его человеком с богато развитой духовной организацией, с глубоко любящим сердцем».

Обращаясь к боярыне Морозовой, потерявшей единственного сына Ивана, Аввакум сумел найти самые нежные, трогающие душу безутешной матери слова, когда та уже томилась в боровской земляной тюрьме:

«Увы, чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом, к земле приклонился и отъиде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати и с лики праведных предстоит Святей Троицы. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти, и тебе уже неково чотками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли, как бывало? Миленькой мой государь! В последнее увидился с ним, егда причастил ево. Да пускай, Богу надобно так! И ты небольно о нем кручинься. Хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно! С Феодором там себе у Христа ликовствуют, — сподобил их Бог! А мы еще не вемы, как до берега доберемся».

Даже осуждая своих духовных чад за тяжкие грехи и налагая на них суровую епитимью, Аввакум вместе с тем заботится о том, чтобы в их душах не поселилось уныние — ещё более страшный грех. Подобное отношение, несомненно, привлекало к Аввакуму многих, и многие, видя, такие отношения духовного учителя и учеников, обращались к отстаиваемой ими старой вере. «Насколько резкие обличения “никонианства” и смелая проповедь привлекали людей к расколу, настолько же эти заботы об учениках, нежность в обращении с ними, деликатное врачевание душевных скорбей их, вся эта особая чуткость к страданию другого человека должны были прочными узами приковывать к Аввакуму сердца его учеников» (Мякотин). Так некогда первые христиане служили для язычников примером истинной любви, и многие язычники, видя такую нелицемерную любовь христиан друг к другу, принимали христианство.

Большое внимание в своих посланиях «верным» уделяет Аввакум такому непростому вопросу, как вопрос об отношении к таинствам реформированной новообрядческой церкви. Здесь его первоначальная позиция была не вполне последовательна в силу беспрецедентности самой ситуации, сложившейся в Русской Церкви после отступления епископата от древлеправославия. Первоначально Аввакум, отрицая действительность таинства рукоположения в новообрядческой церкви священников и уча паству прибегать в силу необходимости к всевозможным обманам при контактах с ними, тем не менее ещё в 1669 году не только разрешил своим духовным детям ходить в те храмы, где новопоставленные священники служили по старым книгам, но и позволял им брать таких священников в духовники.

Однако со временем Аввакум высказывается всё более определённо относительно безблагодатности совершаемых в новообрядческой церкви таинств. Характерным в этом смысле представляется коллективный ответ, составленный пустозёрскими мучениками протопопом Аввакумом, диаконом Феодором и иноком Епифанием на вопрос некоего Иоанна о священстве. В ответе все никонианские попы делятся на «студных» и «мерзких» (здесь прямая отсылка к Ветхому Завету — по аналогии с жрецами Ваала, истреблёнными пророком Илией). К «студным» относятся те жрецы Ваала, которые имели законное священническое достоинство ранее отпадения от веры царя Ахава (в применении к никонианам — попы старого, древлеправославного рукоположения); «мерзкие» — это Вааловы жрецы, поставленные, когда Ахав был уже идолопоклонником (соответственно, применительно к новообрядческой церкви — попы, получившие сан при Никоне после мора и особенно после Большого Московского собора 1666–1667 годов). И если дозволялось (и то только в случае крайней нужды!) принимать таинства от попов первой категории, то попы второй категории, как поставленные незаконными архиереями, по мнению авторов ответа, «не священи суть, кононному суду подлежат и анафеме», от них повелевается «православным христианом ни благословения приимати, ни крещения, ни молитвы, и в церкви с ними не молитися, ниже в домах». Они «самовластно отсеклись от церковнаго исполнения» и представляют собой «часть антихристова войска».

Особенно ярко проявилось отношение протопопа Аввакума к таинствам реформированной церкви в послании к Маремьяне Феодоровне.

«Зело Богу гнусно нынешнее пение (то есть новообрядческая служба. — Κ.К.), — пишет Аввакум своей духовной дочери. — Грешному мне человек доброй из церкви принес просфиру и со крестом Христовым. А поп, является, по-старому поет, до тово пел по-новому. Я чаял, покаялся и перестал, ано внутрь ево поган. Я взял просвиру, поцеловал, положил в уголку, покадил, хотел по причастии потребить. В нощи той, егда умолк- нуша уста моя от молитвы, прискочиша беси ко мне, лежащу ми, и един завернул мне голову, рек мне: “сем-ко ты сюды!” — только и дыхания стало. Едва-едва умом молитву Исусову сотворил, и отскочил бес от меня. Аз же охаю и стону, кости разломал, встать не могу. И кое-как встал, молитвуя довольно, опять взвалился и мало замгнул. Вижю: у церкви некия образ, и крест Христов на нем распят по-латыне, неподобно, и латынники молятся тут, приклякивают по-польски. И мне некто велел той крест поцеловать. Паки нападоша на мя беси и утрудиша мя зельно и покинуша. Аз же без сна ночь ту проводих, плачючи. Уразумех, яко просвиры ради стражю, выложил ея за окошко. Не знаю, что над нею делать — крест на ней! И лежала день. В другую ночь не смею спать, лежа молитвы говорю. Прискочиша множество бесов, и един сел с домрою в углу на месте, где до тово просвира лежала. И прочии начаша играти в домры и в гутки. А я слушаю у них. Зело мне груско, да уже не тронули меня и исчезли. Аз же, востонав, плакався пред Владыкою, обещался сожечь просвиру. И бысть в той час здрав. И кости перестали болеть, и во очию моею, яко искры огнены, от Святаго Духа являхуся. И в день сжег просвиру, и пепел за окошко кинул, рекше: “вот, бес, жертва твоя, мне не надобе”. И в другую ночь лежа по чоткам молитвую. Вошол бес в келию мою и ходил около меня. Ничево не сделал, лишо из рук чотки вышиб, и я, подняв, опять стал молитвы говорить. И паки в день с печалию стих лежа пою: “и печаль мою пред Ним возвещю, услыши ны, Господи!” И бес вскричал на меня зело жестоко. Аз вздрогнул и ужасся от него. И паки в ыную ночь, не вем как, вне ума, о просвире опечалился и уснул, и бес зело мя утрудил. С доски свалясь на пол, пред образом немощен, плачючи Никона проклял и ересь ево. И паки в той час здрав бысть».

Относительно «попов-новиков», то есть священников нового поставления, Аввакум писал, что если они «крепкие ревнители», то их можно принимать, но чтобы они при этом не служили литургию. Фактически это уравнивало их с мирянами. «Допускается совершение треб и таинств как новопоставленными попами, так и простыми людьми; в сущности, разницы между теми и другими не особенно много, так как перешедшие к старолюбцам новики представляются не более как простецами, и, лишившись иерархии, старолюбцам поневоле пришлось признавать возможность обходиться без неё» (Бороздин). Само по себе признание возможности священнодействовать без благословения от православного епископа было уже первым шагом по пути к беспоповщине. «И дети, — писал Аввакум, — играюще на камени, певше литургию, и бысть жертва. Кольми ж в неимущее время плачющему послет Бог Духа Святаго освятити дары, или в крещении и в венчании, или ино что от таковых. И простолюдин плачюще призовет Духа Святаго, и будет ему, аще речет: всяк бо просяй приимет и ищай обрящет, — Сам рече Владыка. Ныне еще перебиваемся кое-как, а тогда (то есть при антихристе. — К.К.) нужно будет не токмо церкви, но и книг православных; но и пошевелить губами нельзя, разве сердцем держатися Бога». Тем самым, вполне логично, протопоп Аввакум приходил к оправданию беспоповской практики. «Не всех Дух Святый рукополагает, но всеми, кроме еретика, действует», — повторял он.

Впрочем, нельзя сказать, что практика бессвященнословной службы была для православной традиции каким-то новшеством. «Беспоповщинская» практика была распространена на Руси «с незапамятных времён, чуть не с самого начала христианства… — именно с той поры, когда выступают здесь простые иноки, подобные Кукше, и наряду с духовенством являются распространителями Церкви и представителями её среди язычников» (Вознесенский). По причине огромных пространств и крайней малочисленности священства жители многих областей (особенно на Русском Севере) привыкли в своих религиозных нуждах обходиться без священников и без храмовых богослужений. Так, церкви они заменяли часовнями, церковную службу — часовенной или келейной, священника — захожим старцем-иноком, а то и просто грамотным благочестивым мирянином.

Одновременно развивался церковный устав, приспособленный к этим условиям. Это был так называемый келейный устав, из которого впоследствии произошёл устав скитский, то есть устав службы домашней. В нём чинопоследования разных церковных служб (за исключением всенощного бдения и литургии) были приспособлены к отправлению их одним лицом в его келье, даже если это был простой инок, не имевший священного сана. Келейное правило, возникшее ещё на христианском Востоке, приобрело в жизни древнерусского подвижника первостепенную важность. Оно помещалось во всех Уставах, Псалтырях, Часовниках, Канониках, Старчествах, Сборниках и других богослужебных и учительных книгах. Постепенно келейное правило превратилось в скитский устав, по которому совершали службы многие монахи, особенно старчествующие и отшельники. А кое-где службы по скитскому уставу совершались даже в целых общинах.

В послании к отцу Ионе Аввакум в соответствии со скитским уставом подробно пишет о том, какие молитвы можно произносить простому иноку или простолюдину, а какие не следует. «Простому иноку не подобает глаголати “Благословен Бог наш” и “Боже, ущедри ны”, но “За молитв святых отец наших”, таже Трисвятое, и прочая, и Канон за единоумершаго, таже панахида, и кадить кадилом; також поет и молебен, емуж хощет, говорит каноны со Евангелием, и кончает по Трисвятом тропарь, и 40 “Господи помилуй”, или 100, ектеней же не глаголет, но “Честнейшую” и “Слава и ныне, Господи, помилуй” 3, да молитвою и кончает».

Вместе с тем церковные правила позволяли мирянам в случае нужды совершать некоторые из таинств, в частности крещение и исповедь. В послании к сибирской братии протопоп Аввакум писал: «Есть бо сицева правила, — повелевают и простолюдину крестити, по нужди, и простому иноку. “Аще простой инок или простолюдин крестит, по нужде, болящяго, и умрет крещеный, благодать таковаго совершит, и будет крещен; аще ли оздравеет, да несут его в церковь, и довершит его священник, поставя в купель и молитвы вся глаголет и прочая по вышереченному”. Виждь, велено и простолюдину крестить по нужди: кольми же ныне из нужди наша нужда. Судихом бо и повелеваем о Святем Дусе самем православным крестити и молитвы говорить, а ко отступником осквернятися не ити. Есть и се писано: лучше не помолитися, нежели зле помолитися, умереть не причастяся, нежели сквернаго агньца приобщитися».

В переписке Аввакума с единомышленниками поднимались и обсуждались вопросы, которые впоследствии станут предметом самых ожесточённых споров в среде старообрядчества — в частности, вопрос о молении за царя и вопрос о браке. Аввакум решал эти вопросы со свойственной ему взвешенностью и жизненной мудростью, руководствуясь при этом церковными правилами. Так, в послании к отцу Ионе по поводу молитвы за царя Аввакум пишет:

«А иже в тропаре Кресту: “ Победы благоверному царю даруй на сопротивныя”, и о сем суетное словопрение: которой благоверен, о том Церковь и молит, а которой зловерен, тому и ничево.

А молитися и о зловерном надобно; Златоуст повелевает и в Беседах Апостольских и в Маргарите на июдея в Слове; молитися о обращении и всех никониян, — не согрешишь. Я бы хотел и дияволу в чувство прити, да не может старая мерзость быти нова; а никонияня братия наша были, и украл их тать диявол. Проси Бога, да отъимет у него плоть и душу одушевленную и сочетает ко Святей Церкви Своей. Егда ж умрет в нечестии, тогда не стужати о нем Божеству, пускай ево к чертям пойдет; а о живых молись и уповай, яко силен Бог всех спасти.

Егда и о царе-отщепенце молисся, благоверным его не нарицай, но просто имя рцы: “Спаси, Господи, царя, имрека”, или “Победы царю, имяреку, на сопротивныя даруй”, сиречь на бесовы и на дияволы, да и прочая по тому же о обращении их, на просвиромисании и везде.

А буде, совестию угнетаем, не можешь на имя царя и патриарха просвирцы вынят, понеже оттекли от телесе Церкьви, и ты о благоверных князех вынимай и о священстве безъимянно».

Вопрос о браке обсуждается в письме к попу Исидору. В связи с падением епископата и оскудением священства невольно возникал вопрос о возможности христианского брака, который должен быть благословлён Церковью. Некоторые старообрядцы (в том числе и поп Исидор) стали склоняться к мысли о том, что в наступающие «последние времена» брак невозможен, а потому следует воздерживаться от него. Это мнение, опираясь на авторитет Священного Писания, Аввакум подверг резкой и обоснованной критике.

«Исидор! — обращается он к своему адресату. — Веси ли ты, почто х Коринфом апостол послание пишет? Аль не помнишь? Ино аз о Христе помню. А то такие же суесловцы, что и ты, изветом благоверия возбраняюще женитву и брачное совокупление, взимахуся разумы своими.

Уведав же, апостол Павел пишет к ним о женитве, убо не распряженну быт сопряжению, и на время точию воздержатися молитвы ради, сиречь в праздники и посты. А еже кто изволит воздержание, пишет о девстве, яко не по нужи, но по изволению сему быт подобает. Прочти в первом послании, глава 7, зач. 136: уж-жо тебе сором апостола — тово будет.

Вот Павел, блуда ради, жену свою велел держать, а жене мужа. Полно ж ковырять тово, — по содомски учиш жить, или Кваковскую ересь заводишь.

А обвенчал, где ни буди, православно, ино и добро: коли уж нужа стала, и изба по нуже церковь. Не стены, но законы церковь, Златоуст пишет, ниже место, но нрав. На всяком месте владычество Его: благослови, душе моя, Господа! А буде не возможно обрести церкви, а опоганено православное священие: ино молитву проговорил, да водою покропил, да и ладно, — действуй! А после тебя Бог волен и с нею. Есть и то писано: “скверное святится, а святое скверно не бывает”».

Наконец, к Аввакуму обращались за разрешением ещё одного крайне сложного вопроса, вызывавшего споры и недоумения в среде староверов. Это был вопрос о так называемых гарях, или массовых самосожжениях, прокатившихся по всей стране.

Церковные историки XIX века видели в «гарях» склонность староверов к самоистреблению и даже преступление против христианских заповедей, светские же историки пытались всё свести к слепому фанатизму. Однако в свете выявленных в недавнее время архивных документов ситуация представляется совершенно иной.

Самосожжения были напрямую связаны с резким обострением гонений в 70–80-е годы XVII века. Сведения о первых «гарях» относятся ещё к 1665 и 1666 годам. Начавшись в Поволжье, волна массовых самосожжений вскоре достигла Северо-Запада, докатившись до Онеги и Белого моря, и пошла далее на восток. В 1671 и 1672 годах массовые «гари» имели место близ Нижнего Новгорода. 6 января 1679 года в Сибири сгорели настоятель Тюменской пустыни поп Доментиан (знакомый Аввакума по сибирской ссылке) и все его 1700 сподвижников. «Гари» являлись порою единственным выходом в той безвыходной ситуации, в которую были поставлены последователи древлего благочестия, ведь староверы поджигали свои избы только в том случае, когда их поселения были окружены воинской командой. Если староверы попадали в руки солдат и отказывались переменить свои убеждения, их не ожидало ничего иного, кроме смертной казни в том же горящем срубе после долгих изощренных пыток и насильственного «причащения» посредством специального «кляпа». Так что выбор был только один: сгореть в срубе, сохранив верность Христу, или сгореть в срубе, отрёкшись от Христа. Для огромного множества русских людей, оставшихся верными древлеправославию, второй путь был неприемлем.

В своём послании к Симеону Крашенинникову протопоп Аввакум высказывает своё одобрительное отношение к «гарям», но видит в них отнюдь не средство душевного спасения, а порою единственный способ «урываться» из рук «безбожных мучителей». Вспоминая о начале церковного раскола в России, Аввакум пишет:

«И оттоле двадесяте три лета и поллета и месяц по се время беспрестани жгут и вешают исповедников Христовых. Оне, миленькие, ради Пресветлыя и Честныя, и Вседетельныя, Пренеисчетныя и Страшныя Троица несытно пуще в глаза лезут, слово в слово яко комары или мушицы. Елико их больше подавляют, тогда больши пищат и в глаза лезут. Так же и русаки бедные, — пускай глупы! — ради: мучителя дождались, полками во огнь дерзают за Христа, Сына Божия, Света. Мудры блядины дети греки, да с варваром турским с одново блюда патриархи кушают рафленыя курки. Русачки же миленькия не так: во огнь лезет, а благоверия не предает. В Казани никонияня тридесять человек сожгли, в Сибире столько же, в Володимере шестеро, в Боровске четыренадесять человек; а в Нижнем преславно бысть: овых еретики пожигают, а инии, распальшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правоверие. И сожегше своя телеса, душа же в руце Божии предаша, ликовствуют со Христом во веки веком, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память во веки веком! Добро дело содеяли, чадо Семионе, надобно так. Рассуждали мы между собою и блажим кончину их».

В связи с «гарями» возникал очень важный с точки зрения церковного сознания практический вопрос: можно ли поминать на панихидах скончавшихся таким образом православных христиан или же их следует считать самоубийцами, а потому не удостаивать церковного поминовения? Отвечая на этот вопрос, Аввакум прежде всего обращается к церковному преданию, ища аналогичные случаи в истории раннего христианства.

В послании к сибирской братии для оправдания охвативших страну «гарей» Аввакум приводит множество аналогичных примеров из Пролога и других сочинений, в которых самоубийство во имя веры совершали христианские святые, мученики и праведники:

«Святая мученица Соломония, после мучения детей своих, не дождавшися рук человеческих нападания, помолившися Богу, и в разжегшуюся сковраду себе вверже, и тако Богу дух свой предаде. В книге Максима Грека писано: и седьмый сын, меньший, во огнь себя рину.

Мар[та] 22: при Трояне царе, виде дщи царева, яко кождо от христиан, веры ради и любве Христовы, вревают сами себя в пещь.

Октяб[ря] 4: о Домнине мученице со дщерьми ея: утаишася от воин, ядущим им хлеб, и, молитвы сотворше, наскоре внидоша в реку; тако и оставиша себе, вдашася струям водным, и тако скончашася, разсудивше же, яко любве ради Христовы лучше есть водою утопитися, нежели беззаконным в руце вдатися.

Зерцал Великое, глав 21: о жене, иже не восхоте ложа осквернити, сама ся зареза, при царе Максентии; имя ей Софрония, старосты Римскаго жена.

Рязанская княгиня со младенцем с высокия храмины бросилася, так и скончася, не восхоте злочестивому царю Батыю предатися.

Ноября 13: святыя мученицы Манефы девицы: мучена же бысть, и по многих муках освобождена бысть; последи же в разженую пещь сама вниде в ню, тако и скончася.

В житии Арефы мученика пишет: жену некую мучаша нечестивый царь, а младенца ея вдаде болярину на воспитание; и ведяше его за руку болярин, и узре на пути матерь мучиму, отторжеся из рук, и убежа к матери во огнь; тако и скончася за Христа мученик Христов».

Что касается полемического произведения, известного под названием «Книга обличений, или Евангелие вечное», то вопрос о его авторстве — далеко не однозначный. Во-первых, книга эта дошла до нас фрагментарно в единственном списке XVIII века, и не сохранилось ни одного автографа этого произведения. Во-вторых, некоторые мысли, высказываемые в книге, вряд ли могли принадлежать Аввакуму.

Это произведение принято связывать с так называемыми догматическими спорами протопопа Аввакума с диаконом Феодором, разгоревшимися в пустозёрском заточении вскоре после второй «казни». Стало общим местом (особенно в новообрядческой миссионерской литературе) приписывать Аввакуму какие-то еретические мысли, высказываемые им в этом споре. Так, например, заявляют, что он якобы отрицал единосущность Святой Троицы, поскольку утверждал, что в Святой Троице — три существа, «три цари небесные», каждому из которых принадлежит «особое седение»; якобы он отделял Христа от третьего Лица Святой Троицы, или «четверил» Её; якобы Аввакум утверждал, что в третий день после смерти «воста Сын Божий, сниде телом и душею во адово жилище» и некоторые другие мнения.

Это полный бред. Все подобные мнения были приписаны Аввакуму «обличителями раскола». Так, вырванные из контекста отрывки и цитаты из «Книги обличений» и других «еретических» сочинений Аввакума приводятся в пресловутом «Розыске о раскольничьей брынской вере» митрополита Димитрия Ростовского, в «Пращице» Нижегородского архиепископа Питирима, в сочинениях основателя Саровской пустыни иеросхимонаха Иоанна, протоиерея А.И. Журавлёва, бывшего беспоповца Г.Яковлева, всячески пытавшегося очернить староверов и выслужиться перед своими новыми хозяевами. Однако хорошо известно, что эти «обличители», когда все аргументы у них были исчерпаны, не брезговали прибегать к самым грубым подлогам и фальсификациям. В своё время имел место случай с «Соборным деянием на еретика Мартина» и Феогностовым требником. Эти произведения были написаны для борьбы со староверами в начале XVIII века и выдавались за древние рукописи. Но подлог вскоре был обнаружен выдающимся старообрядческим богословом и первым русским палеографом Андреем Денисовым, доказавшим, что текст написан по соскоблённому, начертания букв не соответствуют древним, а листы пергамена переплетены заново.

Авторы «Розыска о брынской вере» и «Пращицы» приводят цитаты из так называемых Аввакумовых писем, которые якобы объявились в Нижегородских лесах на Керженце в старообрядческом Онуфриевском скиту. Здесь произведения Аввакума действительно пользовались огромной популярностью. Однако известно и то, что ходило немало подложных сочинений, приписываемых Аввакуму. Евфросин, автор «Отразительного послания» 1691 года, писал: «Где увидите письмо, надписание имыи Аввакума, не верьте тому. Мне не един уже покаялся, “аз-де многих прелщал, сложа писмо сам, как знаю, и подписал Аввакумово имя”». Впоследствии керженские старообрядцы отвергли эти письма как «подмётные» и ложные.

Известный старообрядческий богослов и историк XVIII века Симеон Денисов назвал клевету на Аввакума «неистинным баснословием». Логика его рассуждений предельно ясна и неопровержима: «Аще “Пращицы” списатель неправедными наношеньми неистинныя баснословия сшивати на вседобляго тщится, аки о Троице неправдомудрствующа вменяет, но разрешается отсюду наношение неправды. Колико убо всепредоблий сей име разглагольствий, колико сопрений, колико о вере состязаний с Никоном, со архиереи, со вселенскими патриархи, и ни един от сих порече того, или обличи. И не токмо сии, но и послежде не быша умолчали. А понеже вси сии ниже до мала о сем зазреша или прорекоша, явственно есть, яко солгаша по причти общеглаголания: ничтоже тако удобнейше есть солгати, якоже на умершаго».

Действительно, до наших дней дошло большое количество архивных материалов XVII–XVIII веков о старообрядцах. Известно, как тогда велись следствия и допросы «с пристрастием» о вере. Велись допросы и в Пустозёрске в 1670 году. Но нет даже намеков на то, что Аввакум неправильно учил о Святой Троице. «В подлинных сочинениях Аввакума, — писал известный ученый Иван Никифорович Заволоко, открывший миру один из автографов аввакумовского «Жития», — никаких “отступлений” от догматического богословия мы не находим, в вопросах догматики протопоп Аввакум был традиционалистом. Он был достаточно начитан, в своих сочинениях он постоянно ссылается на святых отцов Церкви Христовой: Афанасия Александрийского, Василия Великого, Иоанна Златоустого и др. Протопоп был знаком с их учением о Святей Троице и другими основами христианства».

Всё православное богослужение — это догматическое богословие в чтении и пении. Протопоп Аввакум с детских лет прекрасно в нём разбирался и мог «разумно» истолковать сложнейшие места богослужебных текстов. Ежедневно читал он Символ православной веры, в котором утверждается Единосущность Лиц Святой Троицы, и нужно обладать очень сильным, или, скорее, сильно извращённым воображением, чтобы приписывать Аввакуму проповедь троебожия или несторианства.

Достаточно прочесть вступление к знаменитому «Житию», подлинность которого засвидетельствована автографом самого протопопа Аввакума, чтобы все сомнения в православности его взглядов рассеялись как дым:

«Вера ж кафолическая сия есть, да Единаго Бога в Троице и Троицу во Единице почитаем, ниже сливающе составы, ниже разделяюще Существо; ин бо есть состав Отечь, ин — Сыновень, ин — Святаго Духа; но Отчее, и Сыновнее, и Святаго Духа Едино Божество, равна слава, соприсущно величество; яков Отец, таков Сын, таков и Дух Святый; вечен Отец, вечен Сын, вечен и Дух Святый; не создан Отец, не создан Сын, не создан и Дух Святый; Бог Отец, Бог Сын, Бог и Дух Святый не три Бози, но Един Бог; не три несозданнии, но Един Несозданный, Един Вечный. Подобне: Вседержитель Отец, Вседержитель Сын, Вседержитель и Дух Святый. Равне: непостижим Отец, непостижим Сын, непостижим и Дух Святый. Обаче не три вседержители, но Един Вседержитель: не три непостижимии, но Един Непостижимый, Един Пресущный. И в сей Святей Троице ничтоже первое или последнее, ничтоже более или менее, но целы три составы и соприсносущны суть себе и равны. Особно бо есть Отцу нерождение, Сыну же рождение, а Духу Святому исхождение: обще же Им Божество и Царство… Сице всяк веруяй в Онь не постыдится, а не веруяй осужден будет и во веки погибнет… Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».

Что касается пресловутых «догматических споров» Аввакума с диаконом Феодором, то ещё такой авторитетный исследователь, досконально изучивший данный вопрос, как профессор А.К. Бороздин, писал: «Вполне восстановить картину этих споров представляется весьма затруднительным… Подлинных сочинений Аввакума нам неизвестно в целом их составе, и об их содержании мы можем судить или по показаниям Фёдора, или по сообщениям православных полемистов, или по тем выпискам, которые находятся в сборниках Императорской Публичной библиотеки и Черниговской духовной семинарии, выпискам, сделанным тоже с полемической целью обличить заблуждения Аввакума и его последователей».

Однако учёные уже давно разоблачили подложность так называемых догматических писем Аввакума. Профессор Н.Ю. Бубнов пишет: «Значительное число “ложных догматических писем Аввакума” появилось уже в 1680–1690-е годы, вскоре после огненной казни протопопа Аввакума и его соратников. Это произошло вследствие использования старообрядцами “дьяконовского согласия” пустозёрского старообрядческого архива, вывезенного вдовой попа Лазаря — Домницей — на Керженец. Туда же попали рукописи Аввакума и диакона Фёдора, посылавшиеся в Москву и другие города, в частности, хранившиеся у друга Аввакума Симеона (Сергия Крашенинникова). Из-за этих “Аввакумовых писем” в Керженских скитах в конце XVII — начале XVIII века разгорелись многолетние споры и распри. К сожалению, Пустозёрский архив не сохранился. Однако появление в старообрядческой письменности документов из этого архива сильно усложнило положение с авторством Аввакума и других пустозёрских писателей ряда приписываемых им сочинений. Трудность состоит в том, что многие из “Аввакумовых писем”, хотя и действительно полностью или частично принадлежат перу этого автора, писались им по частным поводам многочисленным корреспондентам и далеко не всегда предназначались для широкой огласки и распространения… Вызывают сомнение также некоторые аспекты богословской полемики, происходившей в Пустозёрске между протопопом Аввакумом и диаконом Фёдором Ивановым, следы которой сохранились в сочинениях этих авторов. Характерно, что большая часть этих сочинений дошла до нас лишь в поздних копиях, выписках и документах, восходящих также к Пустозёрскому архиву. На основании этих документов и материалов, попавших в Керженские скиты, местные книжники составляли многочисленные сборники и компиляции».

«Рассвирепела буря никониянская…»

После 1670 года новая волна гонений на сторонников древлего благочестия прокатилась по всему Русскому государству. 7 июля 1675 года отрубили голову юродивому Киприану «Нагому» за проповедь старой веры в селении Ижма Пустозёрского воеводства. «И прочих наших на Москве жарили и пекли, — пишет Аввакум. — На Москве старца Авраамия, духовнаго сына моего, Исаию Салтыкова в костре сожгли. Старца Иону казанца в Кольском рассекли на пятеро. На Колмогорах Ивана юродиваго сожгли. В Боровске Полиекта священника и с ним 14 человек сожгли. В Нижнем человека сожгли. В Казани 30 человек. В Киеве стрельца Илариона сожгли. А по Волге той живущих во градех, и в селех, и в деревеньках тысяща тысящими положено под меч нехотящих принять печати антихристовы. А иные ревнители закона суть, уразумевше лесть отступления, да не погибнут зле духом своим, собирающеся во дворы с женами и детьми, и сожигахуся огнем своею волею». Наконец дошла очередь и до духовной дочери Аввакума, его любимой ученицы и собеседницы — боярыни Морозовой.

Благодаря заступничеству царицы Марии Ильиничны, весьма благоволившей своей родственнице, боярыню долгое время не решались трогать. По указу от 1 октября 1666 года ей даже были возвращены отнятые у неё ранее вотчины. Но, получив возвращённое имение, боярыня с ещё большим рвением принимается за дела благотворительности и благочестия. Под влиянием монашеских настроений Морозова начинает ещё больше удаляться от светской жизни, от всего земного. Молодая боярыня ведёт крайне аскетический образ жизни: отказывается от всяких удовольствий, соблюдая строгий пост, под одеждой носит власяницу. Вместе с тем она не устаёт обличать своих родных и близких, принявших новую веру.

После смерти в 1669 году царицы Марии Ильиничны Морозова лишилась своей главной защитницы и покровительницы. Царь Алексей Михайлович призвал боярыню к себе и попытался склонить её к новой вере. Однако она осталась непреклонна: «Вашему царскому величеству всегда покорны бехом, и есмы, и будем: от прародителей бо сему наказахомся, и от апостола учимся Бога боятися и царя почитати. К новинам же Никона патриарха пристати никогда же дерзнем, ибо от благочестивых родителей рождени во благочестии воспитахомся, измлада священных навыкохом писмен, от пелен Божиим научихомся законом; не отвержемся оных, ими же добре обучихомся».

Родственники Морозовой, близкие ко двору, также пытались всеми способами воздействовать на неё, не гнушаясь откровенным шантажом. «Ох, сестрица-голубушка, — говорила ей троюродная сестра Анна Михайловна Ртищева, страстная поклонница патриарха Никона, — смутили тебя старицы и о сыне не радишь. Одно у тебя чадо и кто не подивится красоте его. Ох, сестрица, многия скорби примешь, и сына твоего нищим сделаешь». «Ивана я люблю, — возражала на это Морозова, — и молю о нем Бога безпрестанно. Но Христа люблю более сына… Знайте, если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, прямо вам скажу: выводите сына моего на лобное место, отдайте его на растерзание псам, — не помыслю отступить от благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную».

Нашёптывал и троюродный брат Ф.М. Ртищев («шиш антихристов», по словам Аввакума): «Сестрица, потешь царя-тово и перекрестися тремя перстами, а втайне, как хочешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя».

Феодосия всё чаще стала задумываться об иноческом постриге. Припадая к матери Мелании, она со слезами умоляла её благословить на этот подвиг. Но мудрая Мелания не спешила. Она прекрасно понимала, что при высоком положении боярыни такое событие не удастся утаить в доме и что рано или поздно весть об этом дойдёт до самого царя. При этом пострадают и те, кто совершил постриг, и те, кто вообще был близок к боярыне. С другой стороны, в брачную пору входил сын Морозовой Иван, и необходимо было сначала его женить и передать управление имением в его руки. Заниматься же устройством свадьбы — дело отнюдь не иноческое.

Но боярыня неотступно умоляла об иноческом постриге, и тогда мать Мелания, видя её горячую веру и великое усердие в делах благочестия, уступила. В 1670 году в Москву прибыл один из влиятельнейших вождей староверия игумен Досифей. Некоторое время он жил в Куржецкой пустыни в Поморье, затем был игуменом Никольского Беседного монастыря близ Тихвина, а после Собора 1666–1667 годов был вынужден скрываться от преследований на Дону. Он-το и совершил тайный постриг Морозовой в конце 1670 года. При постриге Феодосия Прокопьевна получила имя инокини Феодоры. Теперь она начала предаваться ещё большим подвигам благочестия: более строгим стал пост, увеличилась продолжительность келейной молитвы, всё чаще она стала прибегать к исихастской практике священнобезмолвия.

На 22 января 1671 года был назначен день свадьбы царя с молодой красавицей Натальей Кирилловной Нарышкиной (будущей матерью Петра I). Морозова как старшая боярыня обязана была присутствовать на свадьбе, но, будучи инокиней, она по церковным канонам не могла участвовать в придворных церемониях. Тем более по своей должности она должна была, произнося титул царя, называть его «благоверным», целовать его руку и подходить под благословение никонианских архиереев. На такую сделку со своей совестью боярыня Феодосия Прокопьевна пойти не могла; тем более не могла инокиня Феодора. Сославшись на болезнь ног, она отказалась присутствовать на царской свадьбе. Этим она нанесла глубокое оскорбление царской фамилии. «Вем, яко загордилася!» — кричал разгневанный царь Алексей Михайлович. С этого момента Морозова стала для него личным врагом.

Предчувствуя неминуемую опалу, Морозова приказала старице Мелании и другим инокиням скрыться из Москвы. В ночь на 16 ноября 1671 года боярыню вместе с сестрой, княгиней Евдокией Урусовой, взяли под стражу. Чудовский архимандрит Иоаким с «великою гордостию» вошёл в покои боярыни и приказал ей встать. «Как, — спрашивал он, — крестишься и как молитву творишь?» В ответ Морозова сложила персты по древнему апостольскому преданию и произнесла: «Господи Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас!» То же самое повторила княгиня Урусова. Гневу архимандрита не было границ: «Понеже не умела еси жити в покорении, но в прекословии своем утвердилася еси, сего ради царское повеление постиже на тя, еже отгнати тя от дому твоего. Полно тебе жити на высоте (то есть в покоях боярских. — Κ.К.), сниди долу; востав, иди отсюду!»

На сестёр надели цепи и насильно выволокли из комнат. Со слезами на глазах провожал мать юный сын Иван Глебович. Он видел её в последний раз.

18 ноября сестёр Феодосию и Евдокию уже допрашивали в Чудовом монастыре «духовные власти». Никонианские архиереи ловко сыграли на личной ненависти царя к Морозовой и в споре о вере прямо поставили вопрос: «В краткости вопрошаем тя, — по тем служебникам, по коим государь царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причастиши ли ся?» Морозова столь же прямо отвечала: «Не причащуся». Обе сестры отказались причаститься даров, освящённых по никоновским служебникам, назвав властей предержащих еретиками.

Все попытки повлиять на сестёр были тщетны, и тогда их заковали в ошейники с цепями и повезли по улицам Москвы. Власти хотели публично опозорить высокородных сестёр. Но и это их не сломило. Их позор обернулся настоящим триумфом. За санями с боярыней-инокиней следовало множество народа (именно эту сцену запечатлел в своей гениальной картине художник В.И. Суриков). «Она же седши и стул близ себе положи (то есть тяжелую колоду, к которой были прикованы цепи. — Κ.К.). И везена бысть мимо Чюдова под царския переходы, руку же простерши десную свою великая Феодора и ясно изъобразивши сложение перст, высоце вознося, крестом ся часто ограждаше, чепию же такожде часто звяцаше. Мняше бо святая, яко на переходех царь смотряет победы ея, сего ради являше себе не точию стыдетися, ругания ради их, но и зело услаждатися любовию Христовою и радоватися о юзах». «Смотрите, смотрите, православные! — кричала она. — Вот моя драгоценная колесница, а вот цепи драгие… Молитесь же так, православные, вот сицевым знамением. Не бойтесь пострадать за Христа».

После этого сестёр заключили по разным монастырям: Феодору на подворье Псково-Печерского монастыря, находившееся в Белом городе, на Арбате, а Евдокию в Алексеевский Зачатьевский девичий монастырь на Пречистенке. Там они подвергались всяческим лишениям.

Вскоре на долю Морозовой выпало новое испытание: её сын Иван Глебович, ещё совсем молодой юноша, «от многия печали впаде в недуг… и так его улечиша, яко в малех днех и гробу предаша». Зарыдала боярыня и «падши на землю пред образом Божиим, умильным гласом с плачем и рыданием вещаше: увы мне, чадо мое, погубишатя отступницы!». Да, в XVII веке в Аптекарском приказе лекари были отменные, и уж что-что, а «залечить» умели!

Теперь царь мог легче расправиться с неугодной боярыней. После смерти Ивана всё огромное морозовское имущество было распродано, вотчины розданы другим боярам, а братья Морозовой Феодор и Алексей Соковнины высланы подальше из Москвы.

Для увещания боярыни к ней явился сам патриарх Питирим. «Дивлюся аз, — говорил он ей, — яко тако возлюбила еси чепь сию и не хощеши с нею и разлучитися». — «Воистину возлюбих, — отвечала Морозова, — и не точию просто люблю, но ниже еще насладихся вожделеннаго зрения юз сих! Како бо и не имам возлюбити сия, понеже аз таковая грешница, благодати же ради Божия сподобихся видети на себе, купно же и поносити, Павловы юзы, да еще за любовь единороднаго Сына Божия!» Тогда патриарх сказал: «Доколе имаши в безумии быти? Доколе не помилуеши себе, доколе царскую душу возмущаеши своим противлением? Остави вся сия нелепая начинания и послушай моего совещания, еже, милуя тя и жалея, предлагаю тебе: приобщися соборней церкви и росийскому собору, исповедався и причастився». — «Некому исповедатися, — отвечала Морозова, — ниже от кого причаститися… Много попов, но истиннаго несть». Разгневался патриарх и, «ревый, яко медведь», закричал своим слугам: «Поверзите ю долу, влеките нещадно! И яко пса за выю влачаще, извлецыте ю отсуду! Вражия она дщерь, страдница (каторжница), несть ей прочее жити! Утре страдницу в струб!» Боярыню начали избивать и прямо по полу потащили за цепь. «И сице ей влекоме с лестницы, все степени главою своею сочла».

Зимой 1673 года инокиню Феодору, Евдокию Урусову и их единомышленницу Марию Данилову подвергли жестоким пыткам. Их, полуобнажённых, поднимали на дыбу, встряхивали и выворачивали руки. Боярыню «держали на тряске долго, и ремнём руки до жил протерли». Когда начали бить пятью плетьми Марию Данилову, Морозова не выдержала и стала говорить мучителям: «Это ли христианство, чтобы людей так мучили?» После пытки раздетых страдалиц бросили прямо на снег. Так они пролежали часа три, а в это время на Болотной площади — напротив Кремля за Москвой-рекой, куда выходил государев сад, где казнили еретиков и преступников и устраивали кулачные потехи, — стали готовить срубы, наполненные соломой… «Патриарх же вельми просил Феодоры на сожжение, да боляре не потянули». Бояре боялись всенародной казни родовитой узницы, поскольку это могло создать нежелательный для них прецедент.

Убедившись в непреклонности Морозовой, царь через три дня после пытки прислал к ней стрелецкого голову со следующими ласковыми словами: «Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина мученица! Молю тя аз сам, послушай совета моего. Хощу тя аз в первую твою честь вознести. Дай мне таковое приличие людей ради, что аки недаром тебя взял: не крестися треме персты, но точию, руку показав, наднесе на три те перста! Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина мученица! Послушай, аз пришлю по тебя каптану (карету) свою царскую и со аргамаками своими, и придут многие боляре, и понесут тя на головах своих. Послушай, мати праведная, аз сам, царь, кланяюся главою моею, сотвори сие!» Но боярыня не вняла этим льстивым словам, решившись страдать до конца.

Вскоре суд Божий постиг патриарха Питирима — 19 апреля 1673 года он скончался; как свидетельствует диакон Феодор, «у живаго у него прогнило горло и вскоре умре от тоя лютыя болезни». Новым патриархом стал новгородский митрополит Иоаким. Боярыню перевели в Новодевичий монастырь, где её содержали под строгим началом и насильно заставляли присутствовать при никонианских богослужениях. Но это возымело противоположный эффект: к Новодевичьему монастырю стало стекаться множество представителей знати и простого народа, которые приезжали не для службы, а чтобы лично увидеть знаменитую страдалицу и поклониться ей. Тогда царь повелел перевести её в Хамовную слободу, во двор старосты. Сестра царя, царевна Ирина Михайловна, просила его не мучить Морозову. «Он же зарыча гневом великим и рече: “Добро, сестрица, добро! Коли ты дятчишь об ней, тотчас готово у мене ей место!”»

Этим местом стал тюремный острог в Боровске, куда все три узницы были отправлены в заточение. Начало заточения Морозовой в Боровске относится к концу 1673-го — началу 1674 года. Здесь уже находилась заточённая «тоя же ради веры» инокиня Иустина. Несколько позже в Боровск доставили княгиню Урусову и Марию Данилову. В сырой и тёмной земляной тюрьме Боровска они провели около двух лет.

Но всё же первое время узницы жили в остроге относительно спокойно. Охранявшие их сотники были ещё в Москве задобрены Иоакинфом Даниловым — супругом Марии Даниловой, «чтобы не свирепы были». Узниц посещали племянник Данилова Иродион, их наставница мать Мелания и другие, сочувствовавшие им. Однако как только об этих посещениях стало известно в Москве, был составлен указ о расследовании того, что делается в тюрьме (23–24 марта 1675 года). В Боровск внезапно прибыл подьячий Павел, который «с пристрастием» расспрашивал сотников. В результате у узниц отобрали книги, иконы, одежду и пищу, а охранявших их сотников сослали простыми солдатами в Белгород на «вечное житьё». Положение заточённых резко ухудшилось. Худая одежда их за это время истлела, яма кишела насекомыми и гадами. Пищу им давали самую скудную: «а когда ясти подадут, тогда пить не дают; а когда пить подадут, тогда ясти не подадут». Но и в этих нечеловеческих условиях мученицы продолжали творить непрестанную молитву, навязав из тряпиц пятьдесят узлов вместо отобранных четок и по ним, словно по «небесовосходной лествице», устремляясь в иной мир.

Вскоре началось новое расследование. 29 июля 1675 года был прислан дьяк Феодор Кузмищев, который «мучениц истязал». В конце июня 1675 года на площади в срубе были сожжены 14 боровских узников, в том числе бывший слуга Морозовой Иван и её соузница инокиня Иустина. По распоряжению дьяка Кузмищева боярыню Морозову и княгиню Урусову из опустевшего после казни острога перевели в новоустроенную земляную тюрьму, в «пятисаженные ямы», а Марию Данилову поместили в тюрьму, где «злодеи сидят». Под страхом смерти охранникам запретили давать заключенным пищу и питьё…

Первой не выдержала княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова — она скончалась 11 сентября 1675 года. «Феодора тремя нитьма во имя единосущныя Троицы пови тело любезныя сестры своея и соузницы Евдокии, и увязав вервью». Стражи извлекли за веревку её тело из земляной ямы и сначала хотели тайно зарыть в лесу. Но и после смерти она не давала покоя мучителям. Не только живую, но и мёртвую они боялись выпускать её на волю. Тело княгини, по указу царя, закопали внутри острога.

К Морозовой, уже измождённой от «глада и жажди, и от задухи, и вшей», перевели Марию Данилову. Чувствуя приближение смерти, боярыня в последний раз «взалкала», проявив человеческую слабость, призвала стражника и попросила: «Рабе Христов! Есть ли у тебя отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе, аще же умроша — помянем их. Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика». Стражник же отвечал: «Ни, госпоже, боюся». Тогда боярыня снова попросила его: «И ты поне (хотя бы) хлебца». — «Не смею», — отвечал стражник. Умоляла боярыня дать ей «мало сухариков», яблочко, огурчик и всякий раз слышала отказ. Тогда она попросила исполнить её последнюю просьбу: похоронить рядом с сестрою. Позвав другого стражника, она отдала ему свою рубашку и попросила постирать её на реке: «Се бо хощет мя Господь пояти от жизни сея, и неподобно ми есть, еже телу сему в нечисте одежди возлещи в недрех матери своея земли». Стражник пошел к реке, «платно (полотно) мыяше водою, лице же свое омываше слезами».

В ночь с 1 на 2 ноября 1675 года старице Мелании, находившейся в отдалённой пустыни, было видение: явилась к ней во сне инокиня Феодора, одетая в схиму и куколь «зело чюден», сама же была «светла лицем и обрадованна». В своём схимническом облачении Феодора была прекрасна. Чудный свет исходил от неё. Она осматривалась по сторонам и руками ощупывала свои новые одежды, удивляясь красоте небесных риз. Также она непрестанно целовала образ Спасителя, который находился рядом с ней, и кресты, вышитые на схиме. И делала она это долго, пока старица Мелания не пробудилась от сна…

В эту ночь в Боровской темнице святая преподобномученица Феодора умерла от голода. Тем самым духовный поединок между царём и боярыней закончился. В глазах народа она навеки осталась победительницей. «Народ воспринимал борьбу царя и Морозовой как духовный поединок (а в битве духа соперники всегда равны), — писал А. М. Панченко, — и, конечно, был всецело на стороне “поединщицы”. Есть все основания полагать, что царь это прекрасно понимал. Его приказание уморить Морозову голодом в боровской яме, в “тме несветимой”, в “задухе земной” поражает не только жестокостью, но и холодным расчётом. Дело даже не в том, что на миру смерть красна. Дело в том, что публичная казнь даёт человеку ореол мученичества (если, разумеется, народ на стороне казнённого). Этого царь боялся больше всего, боялся, что “будет последняя беда горши первыя”. Поэтому он обрёк Морозову и её сестру на “тихую”, долгую смерть. Поэтому их тела — в рогоже, без отпевания — зарыли внутри стен боровского острога: опасались, как бы старообрядцы не выкопали их “с великою честию, яко святых мучениц мощи”. Морозову держали под стражей, пока она была жива. Её оставили под стражей и после смерти, которая положила конец её страданиям».

Получая в далёком Пустозёрске скупые известия о судьбе боровских страдалиц, Аввакум восхищался подвигами Морозовой и её соузниц, называя их в своих посланиях «святыми» и обращаясь к ним в таких, исполненных высокой поэзии словах, уже приближающихся по своему звучанию к церковным гимнам:

«Херувимы многоочития, серафими шестокрильнии, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленная единица Трисоставнаго Божества, раби вернии: Феодора в Евдокее, Евдокея в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокее! Чюдной состав — по образу Святыя Троицы, яко вселенстии учителие: Василий, и Григорий, Иоанн Златоустый! Феодора — огненный ум Афанасия Александрскаго, православия насаждь учения, злославия терние иссекла еси, умножила семя веры одождением Духа. Преподобная, по Троицы поборница великая, княгиня Евдокея Прокопьевна, Свет Трисиянный, вселивыйся в душу твою, сосуд избран показа тя, треблаженная, светло проповеда Троицу Пресущную и Безначальную. Лоза преподобия и стебль страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сликовна, Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: “ты еси, Христе, мучеником светлое радование”. Старец, раб вашего преподобия, поклоняюся главою грешною за посещение, яко простросте беседу довольную и напоили мя водою животекущею. Зело, зело углубили кладезь учения своего о Господе, а ужа моя кратка, досягнути немощно, присенно и прикровенно во ином месте течения воды».

«Увы, Феодосья! Увы, Евдокея! Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладкоглаголивыя, две маслицы и два свещника, пред Богом на земли стояще! Воистинну подобни есте Еноху и Илии. Женскую немощь отложше, мужескую мудрость восприявше, диявола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: “приидите, телеса наша мечи ссецыте и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к жениху своему Христу”.

О, светила великия, солнца и луна Руския земли, Феодосия и Евдокея, и чада ваша, яко звезды сияющыя пред Господем Богом! О, две зари, освещающия весь мир на поднебесней! Воистинну красота есте Церкви и сияние присносущныя славы Господни по благодати! Вы забрала церковная и стражи дома Господня, возбраняете волком вход во святая. Вы два пастыря, пасете овчее стадо Христово на пажетех духовных, ограждающе всех молитвами своими от волков губящих. Вы руководство заблуждшим в райския двери и вшедшим — древа животнаго наслаждение! Вы похвала мучеником и радость праведным и святителем веселие! Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы и преподобным украшение! Вы и моей дряхлости жезл, и подпора, и крепость, и утверждение! И что много говорю? — всем вся бысте ко исправлению и утверждение во Христа Исуса.

Как вас нареку? Вертоград едемский именую и Ноев славный ковчег, спасший мир от потопления! Древле говаривал и ныне то же говорю: киот священия, скрижали завета, жезл Ааронов прозябший, два херувима одушевленная! Не ведаю, как назвать! Язык мой короток, не досяжет вашея доброты и красоты; ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лише руками возмахну! Как так, государыни, изволили с такия высокия степени ступить и в бесчестия вринутися? Воистинну подобни Сыну Божию: от небес ступил, в нищету нашу облечеся и волею пострадал. Тому ж и здесь прилично о вас мне рассудить».

На смерть святых боровских страстотерпиц Аввакум написал «О трех исповедницах слово плачевное». В этом слове высокоторжественная поэзия сочетается с искренней и человечной задушевностью. Аввакум вспоминает свою любимую ученицу такими словами: «Бывало, сижю с нею и книгу чту, а она прядет и слушает, или отписки девицы пред нею чтут, а она прядет и приказывает, как девице грамота в вотчину писать. И нитки — свои труды — ночью по улицам побредет, да нищим дает. А иное рубах нашьет и делит. А иное денег мешок возьмет и роздаст сама, ходя по кресцам, треть бо имения своего нищим отдая. Подробну же добродетели ея недостанет ми лето повествовати, сосуд избранный видеша очи мои».

Аввакум искренне оплакивает смерть своих любимых духовных дочерей, и за этикетными формулами, заимствованными из кладезей древнерусской книжности, слышится его неподдельная скорбь: «Увы мне, осиротевшему! Оставиша мя чада зверям на снедение! Молите милостиваго Бога, да и меня не лишит части избранных Своих! Увы, детоньки, скончавшияся в преисподних земли! Яко Давыд вопию о Сауле царе: горы Гельвульския, пролиявшия кровь любимых моих, да не снидет на вас дождь, ниже излиется роса небесная, ниже воспоет на вас птица воздушная, яко пожерли телеса моих возлюбленных! Увы, светы мои, зерна пшеничная, зашедшия под землю, яко в весну прозябшия, на воскресение светло усрящу вас! Кто даст главе моей воду и источник слез, да плачю другов моих? Увы, увы, чада моя! Никтоже смеет испросити у никониян безбожных телеса ваша блаженная, бездушна, мертва, уязвенна, поношеньми стреляема, паче же в рогожи оберченна! Увы, увы, птенцы мои, вижю ваша уста безгласна! Целую вы, к себе приложивши, плачющи и облобызающи! Не терплю, чада, бездушных вас видети, очи ваши угаснувшии в дольних земли, их же прежде зрях, яко красны добротою сияюща, ныне же очи ваши смежены, и устне недвижимы».

Свою похвалу трём боровским мученицам Аввакум заканчивает такими торжественными словами:

«Оле, чюдо! о преславное! Ужаснися небо, и да подвижатся основания земли! Се убо три юницы непорочныя в мертвых вменяются, и в бесчестном худом гробе полагаются, им же весь мир не точен бысть. Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другов моих соборным плачем и воскликнем ко Господу: “милостив буди нам, Господи! Приими от нас отшедших к Тебе сих души раб Своих, пожерших телеса их псами колитвенными! [73] Милостив буди нам, Господи! Упокой душа их в недрех Авраама, и Исаака, и Иякова! И учини духи их, иде же присещает свет лица Твоего! Видя виждь, Владыко, смерти их нужныя и напрасныя и безгодныя! Воздаждь врагом нашим по делом их и по лукавству начинания их! С пророком вопию: воздаждь воздаяние их им, разориши их, и не созиждеши их! Благословен буди, Господи, во веки, аминь”».

«Соловецкое сидение»

Главным оплотом сопротивления никоновским реформам на севере Руси оставался Соловецкий монастырь, с которым Аввакум в первые годы своей пустозёрской ссылки стремился установить связь через юродивого Феодора. На Феодора он возлагал важное поручение: «В Соловки те Федор хотя бы подъехал; письма те спрятав, в монастырь вошел, как мочно тайно бы, письма те дал, и буде нельзя, ино бы и опять назад совсем». Однако поручение это Феодору выполнить не удалось — как уже говорилось выше, в марте 1670 года он был повешен на Мезени.

Еще в 1666 году соловецкий архимандрит Варфоломей отправился на собор в Москву, где открыто перешёл на сторону никониан. Здесь он донёс властям об упорстве соловецких иноков, не желавших принимать никоновскую реформу. В ответ была снаряжена особая комиссия во главе с архимандритом Спасо-Ярославского монастыря Сергием, которая 4 октября того же года прибыла на Соловки.

По прибытии комиссии в обитель вновь был созван «чёрный» собор, на котором соловецкие иноки говорили: «Прежде от Соловецкого монастыря вся Русская земля просвещалась всяким благочестием, и ни под каким зазором Соловецкий монастырь не бывал, сиял как столп и утверждение. А теперь вы учитесь новой веры от греков, когда греческие учители сами лба перекрестить по подобию не умеют и без крестов ходят». После долгих споров и пререканий о вере архимандрит Сергий несолоно хлебавши возвратился в Москву.

Вслед архимандриту была послана царю челобитная (вторая по счету), в которой говорилось: «Прислан к нам с Москвы в твое царьское богомолье, в Соловецкой монастырь, Ярославля Спаского монастыря архимарит Сергей с товарыщи учити нас церковному закону [по] преданным книгам… И милости у тебя, великого государя, вси со слезами богомолцы твои и раби твои государевы молим и просим: помилуй нас, благочестивый, милосердый великий государь, царь и великий князь Алексей Михайловичь всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, посли нам, якож Отец Небесный, всещедрую свою и великую милость, не вели, государь, ему, священноархимариту Сергею, прародителей твоих государевых, благоверных царей и благочестивых великих князей, и началников наших и великих чюдотворцов, преподобных и богоносных отец Зосимы и Саватия и Германа и преосвященного Филиппа, митрополита Московского и всея Русии, предания нарушать. И вели, государь, в том же предании быти нам, в коем чюдотворцы наши и прочии святии отцы, и отец твой, великого государя, благочестивый великий государь, царь и великий князь Михаило Федоровичь всея Русии, и дед твой государев, блаженный Филарет Никитичь, Московский и всея Русии патриарх, богоугодным своим житием препроводиша дни своя, чтоб нам, богомолцам твоим и трудником, врознь не розбрестися и твоему, великого государя, богомолию, украинному и порубежному месту, от безлюдства не запустеть».

Но царю было не до преподобных русских чудотворцев и не до своего «украинного и порубежного богомолия». Он уже грезил о литургии в храме Святой Софии Константинопольской и мысленно примерял византийский венец. Челобитная соловецких иноков была оставлена без ответа. Вместе с тем власти удовлетворили их просьбу о смещении прежнего архимандрита Варфоломея. Однако новым архимандритом монастыря был поставлен не Никанор, которого желала видеть на этом месте монастырская братия, а совсем иной человек. 23 июля 1667 года был принят патриарший указ о поставлении новым соловецким архимандритом бывшего московского строителя Иосифа, единомышленника Варфоломея. Ему было поручено ввести в Соловецком монастыре новые обряды. Узнав об этом, соловляне послали соборных старцев навстречу новому архимандриту с прямым вопросом: по каким книгам он будет служить в монастыре — по старым или по новым?

Когда соловецкие иноки узнали о том, что Иосиф — сторонник новообрядцев, то под благословение к нему не подошли. 15 сентября 1667 года в Спасо-Преображенском соборе монастыря состоялось заседание «чёрного» собора, на котором присутствовали и миряне. Теперь, после публичного, с участием «вселенских» патриархов, проклятия старых обрядов в Москве на печально знаменитом Соборе 1666–1667 годов, стало ясно, что проводить прежнюю политику игнорирования церковной реформы уже не удастся. Надо было принять определённое и прямое решение. Соловецкий «чёрный» собор категорически отверг новые книги и обряды и отказался признать Иосифа своим архимандритом.

Вдобавок вскрылись ещё кое-какие факты: прибывшие в Соловецкий монастырь архимандриты Варфоломей (бывший) и Иосиф (нынешний, не принятый «чёрным» собором) пытались тайно провезти в монастырь целую ладью вина для спаивания братии. «А как к нам приехали, ей тебе, великому государю, пишем не затевая, малых и средних и болших вина 39 бочек, да меду и пива бочек с пятнадцать. И в том твоя, великаго государя, воля, то питье мы у них пред манастырем на пристанищи, по прежнему монастырскому чину, по преданию чюдотворцев, розбили все».

В день собора Иосифу была вручена общая челобитная о вере, в которой говорилось о бесполезности присылки новых увещевателей и о готовности соловецких иноков стоять насмерть: «И вели, государь, на нас свой меч прислать царьской, и от сего мятежнаго жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие; а мы тебе, великому государю, не противны».

И случилось неслыханное: в ответ на смиренные просьбы соловлян 3 мая 1668 года царским указом для приведения в повиновение мятежной обители на Соловки была послана воинская команда. Началась чудовищная по своему святотатству восьмилетняя осада главной православной святыни Русского Севера.

22 июня 1668 года стрельцы под командованием стряпчего Игнатия Волохова высадились на Соловецком острове. Иноки заперлись в обители, причём на одном из общих собраний предложили всем колеблющимся братьям, а также мирянам заблаговременно удалиться из монастыря. Таких оказалось немного — около сорока человек. Остальные, числом до полутора тысяч человек, решили стоять насмерть за старую веру и «будущих святых сладости получити», нежели, приняв новоустановленные предания, временно пребывать в сладости земного жития.

Целых четыре года Волохов со стрельцами стоял под монастырём, весной и летом «разныя озлобления… творяше», обстреливая его из пушек и пищалей. Осенью же отходил к берегу, в Сумской острог, не давая выходить из монастыря, приказывая хватать служебных старцев и слуг и после различных мучений предавать смерти. Однако местное население активно помогало осаждённым инокам, поставляя в монастырь необходимые съестные припасы и уведомляя о военных приготовлениях к осаде. Да и сами стрельцы, набранные в основном из жителей северных городов, неохотно участвовали в блокаде святого места. Ладьи с солью, рыбой и хлебом, направлявшиеся из района Сумского острога в Архангельск, постоянно «сбивались с пути» и приставали к Соловецким островам. Летом 1670 года Волохов разослал во все соловецкие усолья «наказные памяти», угрожавшие смертной казнью «безо всякого милосердия и пощады» за поездки в монастырь и письма туда. Но и это не помогло. Поморы не прекращали поддерживать осаждённый монастырь. В результате Волохов, «ничтоже успев», царским указом был отозван в Москву.

Вместо нерешительного Волохова на разорение Соловецкой обители в 1672 году Тишайший послал сотника московских стрельцов Климента Иевлева, человека лютого и немилостивого. К прежним 225 стрельцам было прибавлено ешё 500. За два года Иевлев сотворил «зельнейшую тесноту» и «горчайшую нужду» святому месту: пожёг вокруг монастыря все келии, «устроенные для упокоения иноков», скотный двор вместе с животными, находившийся на острове Большая Муксалма, рыболовецкие снасти, тем самым пытаясь взять затворников измором. Но жестокий сотник принял за свои злодеяния справедливую кару от Бога: «поражён язвою согнития» и в болезненных страданиях взят в Москву.

В 1674 году «пришёл под киновию» новый воевода Иван Мещеринов «и с ним воинов тысяща триста… со многими стенобитными хитростьми». При этом Мещеринову от царя был дан строгий указ: «И как к тебе ся наша великого государя грамота придет, и ты б по прежнему и по сему нашему великого государя указом, над соловецкими мятежники чинил промысл с великим радением, а с Двины ратные люди к тебе посланы; и как к тебе, против сего нашего великого государя указу, ратные люди соберутся, и ты б потому же чинил над мятежниками радетелной промысл и был на Соловецком острове безотступно, чтоб их мятеж искоренить вскоре; и ты б работных людей, которых ты взял с собою для малолюдства, отпустил в Сумской острог, а оставил бы у себя кормщиков сколько надобно; и буде ты учнеш над мятежниками чинить нерадетелной промысл, и тебе за то быть от нас великого государя в смертной казни без всякия пощады».

При этом «неблагонадёжные» стрелецкие начальники были заменены «новокрещёными иноземцами» рейтарского строя (майор Келин, ротмистр Буш, поручики В. Гутковский и Ф. Стахорский). Царь прекрасно понимал, что сердце пришлых наёмников, с трудом изъяснявшихся по-русски и крестившихся, как правило, в корыстных целях, не дрогнет перед осквернением православной святыни. «Обитель неблагодарно восхоте разорити и собра рать… богоборну и злочестиву, немца и поляков».

Теперь, когда прибыли настоящие специалисты военного дела, осада монастыря стала вестись по всем правилам военного искусства того времени. Близ неприступных крепостных стен построили городки и шанцы, и обстрел монастыря стал постоянным и целенаправленным. Одновременно под три монастырские башни велись подкопы.

Но, несмотря на жестокую осаду, соловецкие иноки продолжали богослужения. Отчаявшись в помощи и милости человеческой, «с горькими слезами и воплем» просили они помощи и заступления у Бога, Пречистой Владычицы Богородицы и преподобных Зосимы и Савватия. Молитвами и слезами и «дненощенными богостоянии противу ратных вооружахуся». В обители пелось по два молебна каждый день, чтобы солдаты не поимели «дерзновения внити во ограду монастыря».

И тогда произошло настоящее чудо: «премилостивый Господь, близ всем призывающим И (Его. — К.К.) воистину, посла на ня (них. — К.К.) мор великий, знамениями язв являемый». За три-четыре дня умерло около семисот человек. Испуганные этим знамением, многие из оставшихся в живых стрельцов постригались в иночество и покаянием очищали свои души. Незримое заступничество преподобных отцов Зосимы, Савватия и Германа ограждало обитель от многих приступов и пушечных выстрелов.

Веру соловецких иноков укрепляли и иные многие чудеса, происходившие в то время в богоспасаемой обители. Об одном из них пишет протопоп Аввакум:

«И ныне явился новой святой, Илинарх в Соловецком монастыре, — вместо же праха взыдет мирсина. Зрите и разумейте: не прах ли был Илинарх-от, в земле лежал, кто ево знал, земля ино земля, а ныне яко мирсина взошел, зело завонял во всю Русскую землю. Мирсина бо есть древо райское, обретается к восточным странам, посреде кедров и кипарисов, и зело древо уханно, еже есть вони исполненно благой, издалеча приходящаго обвеселит. Тако и Иринарх во всей земли верных возвеселил, а никониян взбесил своим и скорбь им наведе явлением. Понеже старыя нашея изгнанныя православныя веры крин процвете, на обличение никонияном новолюбцам, врагом и отступником от Христа и от Пречистой Богородицы и от соловетцких чудотворцов. Как вы, никонияне, скрыть чудо сие умыслите? Али сице рцете, яко вашего ради достояния земля Иринарха отца изведе из недр своих ради ваших новых блядивых молитв? Гордоусы! — обмишулились, — не так, не так! не лгите на истину: пение в Соловках церковное и келейное по старому православию и книги имеют старопечатные, вашим блядям противятся, того ради от вас в осаде сидят седмь годов милые, алчни и жадни, наги и боси, терпят всякую нужду ради веры православныя. Того ради, утешая их, Бог изведе из земля стараго игумна Иринарха, бывшаго древле в православной вере при благочестивом царе Михаиле Федоровиче всея Руси. И будет Имя Господне во знамение вечно, рече Господь: еще же и не оскудеет, по словеси Божию, старое наше православие молитвами святых отец».

Но воевода Мещеринов не останавливался ни перед чем. В безумном ослеплении приказал он своим приспешникам нацелить пушку в самый алтарь соборной церкви монастыря и стрелять. Ядро, пролетев через окно, ударило в образ Всемилостивого Спаса, находившийся в самом алтаре. Но этого показалось мало. Обстрел обители начался сразу из трёх орудий (на 160, 260 и 360 железных ядер). После первых двух выстрелов ядра, пролетев над самыми крестами монастырских церквей, рвались на пустынном месте, а после третьего — одно разорвалось у гробницы преподобного Германа. В это время в церкви преподобных Зосимы и Савватия свещевозжигатель увидел «старца святолепна», подходившего к священным ковчегам со словами: «Братие Зосимо и Саватие, востаните, идем к Праведному судии Христу Богу, суда праведна на обидящия ны (нас. — К.К.) просити, котории нам покоя и в земли дати не терпят». Преподобные же, восставши в своих раках ( гробах. — Κ.К.), отвечали: «Брате Германе, иди почивай прочее, уже отмщение обидящим ны посылается». И вновь возлегши, почили, и «пришедыи святолепныи старец невидим бысть».

Отцы Соловецкой обители отслужили благодарственные молебны Господу и преподобным чудотворцам, и ещё на долгое время обитель оставалась не только недоступной воинам, но и «стреляния пушек и писчалей» не вредили ей, и никакие создаваемые трудности не могли поколебать духа иноков в их сопротивлении.

Убедившись в бесполезности артиллерийского обстрела обители, Мещеринов избрал иную тактику. Стрельцы копали рвы, делали подкопы, в которые закладывали порох, строили башни и лестницы высотой с монастырскую стену. Тогда «некий белец» (то есть мирской человек), соловецкий служитель Димитрий с высоты монастырской ограды крикнул осаждающим: «Почто много, о, любезнии, труждаетеся, и толикия подвиги и поты туне (напрасно. — К.К.) и всуе проливаете, приступающе ко стенам града? Зане (ведь. — К.К.) и пославый вы государь царь, косою смертной посекаяся, света сего отходит». Осаждавшие не приняли этих слов всерьёз, посчитав их пустым юродством. Но слова эти оказались пророческими.

Зимой 1675/76 года Мещеринов со стрельцами остался под стенами обители, рассчитывая на скорый успех зимней кампании. 23 декабря 1675 года он совершил «великий приступ». Однако надежды его не оправдались. Потеряв поручика Гутковского и свыше ста стрельцов, Мещеринов вынужден был отступить. Монастырь, казалось, был неприступен…

Но, как пишет старообрядческий историк Симеон Денисов, случается «домом великим от домашних развращатися, случается и исполином храбрым от приближенных умерщвятися, случается градом крепким и непреборимым от своих соплеменник предаватися». Нашёлся предатель. Некий монах по имени Феоктист ночью приходит в стан врага, оставив «обещание свое и отеческую обитель», «оставляет и древлецерковное благочестие, лобызает Никоново новопредание» и подобно Иуде предает затворников в руки палачей, указывая тайный проход через стену.

Хотя предатель пришёл в полк к Мещеринову ещё 9 ноября 1675 года и обещал без труда овладеть обителью, но из-за светлости ночей воины не осмеливались в неё войти. И лишь в ночь на 22 января 1676 года несколько десятков стрельцов под командованием майора Степана Келина проникли в монастырь через указанное Феоктистом окно под сушилом у Белой башни. В эту ночь разыгралась страшная буря, лютый мороз объял северную землю, а обильно падавший снег заграждал видимость. Соловецкому сотнику Логину, спавшему в своей келии, был голос: «Логине, востани, что спиши, яко воинство ратующих под стеною, во град будут скоро». Пробудившись и никого не увидев, Логин перекрестился и снова заснул. Во второй раз голос пробудил его от сна: «Логине, востани, что беспечально спиши? Се воинство ратник во град входит!» Встав, он проверил стражу и, вновь осенив себя крестным знамением, уснул. Когда же в третий раз он услышал: «Логине, востани, воинство ратующих уже во град вниде!», то, разбудив отцов обители, поведал им о своём троекратном явлении. Старцы собрались в церкви принести молебное пение Господу, Пресвятой Богородице и преподобным чудотворцам, а затем, отслужив полунощницу и утреню и не видя опасности, разошлись по келиям.

В первый час ночи предатель Феоктист и воины, собравшиеся в сушильной комнате под крепостной стеной, сбили замки, открыли монастырские ворота и впустили оставшееся войско в святую обитель. Услышав шум, мужественные стражи Стефан, Антоний и прочие стражники и иноки числом до тридцати вышли навстречу ворвавшимся, но тут же были убиты. Затворившимся по келиям инокам было обещано, что им не будет причинено никакого зла, и тогда монастырские отцы, «веру емше лису тому», вышли навстречу «победителям» с честными крестами и святыми иконами. Однако воевода, забыв про свое обещание, нарушил клятву и приказал отобрать кресты и иконы, а иноков и бельцов развести по келиям под караул.

Проникнув в обитель, стрельцы начали жестокую расправу над иноками, расправу, которой, наверное, позавидовали бы даже зверствовавшие впоследствии на Соловках большевики. Мещеринов лично допрашивал старцев, задавая им один и тот же вопрос: «Почто противились самодержцу и воинство посланное отбивали от ограды?» Первым был приведён сотник Самуил, который мужественно отвечал: «Не самодержцу аз противихся, но за отеческое благочестие и за святую обитель мужествовах, и хотящих разорити преподобных отец поты не пущах во ограду». Мещеринов приказал стрельцам избивать Самуила до тех пор, покуда тот не предал свою душу Богу. Тело его было брошено в ров.

Архимандрита Никанора, который от старости и многолетних молитвенных трудов уже не мог передвигаться сам, на допрос привезли на «малых саночках». Престарелый архимандрит бесстрашно отвечал мучителю: «Понеже (потому что. — К.К.) Божиих неизменных законов, апостольских и отеческих преданий посреде вселенныя живущим соблюдати не попущают нововнесенные уставы и новшества патриарха Никона, сих ради удалихомся мира, и в морскии сии оток (остров. — К.К.) в стяжание преподобных чюдотворцев вселихомся… Вас, иже растлити древлецерковныя уставы, обругати священныя отец труды, разрушити богоспасительныя обычаи пришедших, во обитель праведно не пустихом».

Не постеснявшись ни иноческого образа, ни «святолепных» седин старца, ни его великого священнического сана, воевода стал осыпать отца Никанора «бесчестною бранию и нелепыми словесы». Но и этого показалось мало. Мещеринов, лично избив старца тростью и выбив у него зубы, приказал за ноги вытащить его за монастырскую ограду и бросить в ров, на лютый мороз, в одной сорочке. Всю ночь страдалец боролся с ранами и морозом, а с рассветом «изыде дух его от тьмы настоящей жизни в немерцающий присносущный свет, и от глубочайшаго рва в превысочайшее Небесное Царство».

Следующим был допрошен соборный старец Макарий, смело обличавший кощунственные поступки стрельцов. Он также был избит до полусмерти немилосердным воеводой, с издёвками выволочен стрельцами за ноги и брошен замерзать на лёд. Искусным монастырским мастерам древорезцу Хрисанфу и живописцу Феодору с учеником Андреем отсекли руки и ноги, а затем отрубили и головы. Одних иноков и бельцов за шеи и «междуребрия» подвешивали на острые крюки, других, привязав за конские хвосты, волочили по острову, «дондеже (пока. — К.К.) души испустят». Пощады не было даже для больных и немощных — их за ноги волочили на морской берег. Там во льду была вырублена огромная яма без воды. Туда, связав по двое, посадили 150 человек и начали медленно пускать воду. На дворе стоял жестокий мороз, и все страдальцы были заморожены живьём. И лишь немногих, предварительно избив, бросали в подвалы или отправляли в ссылку.

Ярости и жестокости мучителя не было границ. По списку, поданному Мещериновым новому, назначенному из Москвы настоятелю, в живых значилось лишь 14 иноков. Всего же в обители было замучено порядка пятисот иноков и бельцов! Земля и камни острова обагрились кровью неповинных страдальцев соловецких. Морская губа, омывающая монастырь с запада, вся была завалена телами убитых, заживо замороженных и казнённых монахов и бельцов. Во множестве их тела валялись около монастырских стен и болтались на виселицах и деревьях. После расправы тела убиенных и разрубленных на части мучеников ещё с полгода лежали непогребёнными, пока не пришел царский указ — предать их земле.

Но этого было Мещеринову мало. Казни и убийства сопровождались кощунственным разграблением монастырских святынь (предвосхищение будущего «изъятия церковных ценностей»). Он «экспроприировал» не только собранные за много веков пожертвования и казну, но и бесценные монастырские святыни, в том числе церковную утварь и иконы. И лишь когда обитель была полностью разорена, Мещеринов посылает к царю гонца, возвещая о «победе».

Однако царю уже не суждено было об этом узнать: на следующий же день после взятия Соловецкого монастыря, 23 января 1676 года, он внезапно заболел, а неделю спустя, в ночь с 29 на 30 января, в день воспоминания Страшного Суда Божия, умер. В сочинении «Возвещение от сына духовного ко отцу духовному» неизвестный автор, близкий к царскому двору, сообщал своему духовному отцу протопопу Аввакуму тщательно скрывавшиеся властями подробности последних дней Тишайшего:

«Царя у нас Алексея в животе не стало февраля [74] в 29 день числа, в нощи 4-го часа, на тридесятое число в суботу против воскресения. А по Триоди тот день Страшного суда. А скорбь- та ево взяла того же февраля назад в 23-м числе. А как в болезни той был, так говорил: “Трепещет де, и ужасается душа моя сего часа, что по Триоди Судной день именуется”. И спешили всяко со тщанием, как бы чем хоть мало помощь сотворить: лекарствами и волшебными хитростьми, и ничто же успели. Так уже схваталися за ризу Господню, однако смертнаго часа не отстояли. Да как преставился, тот же час из него и пошло: и ртом, и носом, и ушьми всякая смрадная скверна, не могли хлопчатой бумаги напасти, затыкая. Да тот же час и погребению предали, скоро-скоро, в воскресение то поутру, с обеднею вместе.

А до болезни той, как схватило его, тешился всяко, различными утешении и играми. Поделаны были такие игры, что во ум человеку невместно; от создания света и до потопа, и по потопе до Христа, и по Христе житии что творилося чюдотворение его, или знамение кое, — и то все против писма в ыграх было учинено: и распятие Христово, и погребение, и во ад сошествие, и воскресение, и на небеса вознесение. И таким играм иноверцы удивляяся говорят: “Есть, де, в наших странах такие игры, комидиями их зовут, толко не во многих верах”. “Иные, де, у нас боятся и слышати сего, что во образ Христов да мужика ко кресту будто пригвождать, и главу тернием венчать, и пузырь подделав с кровию под пазуху, будто в ребра прободать. И вместо лица Богородицы — панье-женке простерши власы, рыдать, и вместо Иоанна Богослова — голоусово детину сыном нарицать и ему ее предавать. Избави, де, Боже и слышати сего, что у вас в Руси затияли”. Таково красно, что всех иноземцов всем перещапили. Первое — платьем да ухищрением, чинами, потом уже и верою-тою всех земель иноверцов перехвастали. Да топерь уже то все улеглось, еще не до игрушек. Воспоминая прежнее веселие, слезами обливаются все».

Царь умирал тяжело. «А цар-ет до смерти-тое за день — за другой крепко тосковал, четверг-от и пятницу-ту, да без зазору кричал сице: “О господие мои, помилуйте мя, умилитеся ко мне, дайте мне мало время, да ся покаюсь!” Предстоящии же ему вопрошают его со слезами: “Царь-государь, к кому ты сия глаголы вещаеш?” Он же рече им: “Приходят ко мне старцы соловецкие и пилами трут кости моя, и всяким оружием раздробляют составы моя. Прикажите свободить монастырь их”. И после того суботу ту уже не говорил ничего, лише тосковал, и пены изо рта пущал. Да сидя в креслах и умер. А до мучения тово, что ему было, видение видял страшно зело. Да одной царице сказал и заповедал никому не сказывать. И о том несть слуху подлинно. А по ево приказу послали было отступить велеть от Соловков-тех. Да на дороге вестник стретил, что уже и тех в животе несть. Ин и ево не стало».

Ранняя смерть царя была воспринята на Руси как Божия кара за гонения и отступничество от древлего православия. Предание говорит о позднем раскаянии царя Алексея Михайловича: заболев, он счёл свою болезнь Божьей карой и решил снять осаду с монастыря, послав своего гонца с вестью об этом. И как раз в день смерти царя у реки Вологды оба гонца встретились: один с радостной вестью о прощении обители, а другой — о её разорении…

Промыслительным образом были наказаны и святотатцы, разорившие Соловецкую обитель. Новый царь, Феодор Алексеевич, расследовав обстоятельства штурма и разграбление монастырских богатств, велел наказать Мещеринова за превышение полномочий и заточить его на тех же Соловках. Предатель же Феоктист, посланный после взятия монастыря приказным старцем в Вологду, повредился умом и ударился в блудную страсть, после чего заболел неизлечимой болезнью и сгнил заживо.

Несбывшиеся надежды

Итак, в ночь на 30 января 1676 года наступило «умертвие» царя Алексея Михайловича, так и не надевшего на своё чело византийского венца, ради которого было пролито столько крови неповинных русских людей. Весьма показательно, что официальная традиция называет днём смерти самодержца не 30-е (как в летописцах XVII века), а 29 января и связывает это событие с днём памяти святого Игнатия Богоносца, а не с воспоминанием Страшного Суда.

Умирая, царь в своём духовном завещании просил прощения у бывшего патриарха Никона: «От отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть на престоле своем, Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения» и даже высказывал желание, чтобы тому был возвращён патриарший сан. Характерно, что, узнав о смерти царя, Никон прослезился, но письменного прощения так и не дал. «Воля Господня да будет, — говорил Никон. — Если государь здесь на земле перед смертью не успел получить прощения, то мы будем судиться с ним во Второе Страшное Пришествие Господне. По заповеди Христовой я его прощаю, и Бог его простит. А на письме прощения не дам, потому что он при жизни своей не освободил нас из заключения».

Получив известие о смерти царя, Никон «во всю Четыредесятницу (Великий пост. — К.К.) пил до пьяна и, напився, монастырских всяких чинов людей мучил безвинно». Он понимал, что теперь все его амбициозные планы потерпели окончательный крах. Вскоре положение его ухудшилось. На соборе в мае 1676 года патриарх Иоаким при поддержке других архиереев поднял вопрос о недостойном поведении Никона. Ему предъявлялись следующие обвинения: 1) Никон продолжал называть себя патриархом; 2) бьёт слуг и монахов; 3) редко ходит в церковь; 4) не молится за царя и патриарха; 5) уже четыре года, как не имеет отца духовного; 6) живёт не по-монашески: во всю Четыредесятницу после смерти царя Алексея пил допьяна; 7) морил людей своими лекарствами; 8) стрелял в птицу, которая у него таскала рыбу. В результате бывшего патриарха перевели в Кириллов монастырь.

Стоит сказать о том, что судьба осуждённых Собором 1666–1667 годов была различной. Если сторонников старой веры изувечили и сослали за полярный круг, где они были заживо погребены в земляных срубах и в течение многих лет испытывали всевозможные лишения, то судьба Никона была совсем иной. Фактически его отправили в почётную ссылку. После соборного осуждения он жил в Ферапонтовом монастыре, ни в чем не испытывая недостатка — не так роскошно, как в свою бытность патриархом, но и отнюдь не по-монашески.

Сохранились бумаги приказа Тайных дел, отражающие реальную жизнь бывшего патриарха в Ферапонтовом монастыре. «На содержание Никона шло: из Кириллова монастыря сена 20 возов, дров 15 сажен; из Спасокаменного — сена 12 копен, дров 8 сажен да служка с лошадью для посылок; из Спасоприлуцкого — сена 15 копен, дров 8 сажен да повар. Из Корнильева — сена 8 копен, дров 7 сажен, один приспешник. Из Павлова — сена 8 копен, дров 7 сажен, один портной; Троицкой Устьшекснинского — сена 12 копен, дров 10 сажен, служка с лошадью; Кириллова Новоезерского — сена 10 копен, дров 10 сажен, один псаломщик; Никитского и Благовещенского — сена 5 копен, дров 5 сажен, 1 келейник. У Никона было 11 лошадей, 36 коров. Пристав Шайсупов писал, что Никон держит у себя на рыбных ловлях и по другим службам 22 человека» (Соловьёв). При этом «великий подвижник» писал царю: «Помираем с голоду, наги и босы ходим».

«182 года (1674. — К.К), ноября 18, посылка стряпчего Кузьмы Лопухина. Послано было для рождения царевича Петра древо сахарное, ковришка на орёл, хлебец чёрный; от царевны Натальи Алексеевны — денег 200 рублей, ковришка сахарная, ковришка пряничная, хлебец чёрный. Для поминовения царевича Алексея денег 200 рублей; послано было также арбузов тамбовских, арбузов белогородских, яблок нежинских, яблок московских. Лопухин объявил, что велено давать ему, Никону, из белозёрских монастырей запасов в год: 15 вёдр вина церковного, 10 вёдр романеи, 10 ренского, 10 пуд патоки на мёд, 30 пуд мёду-сырцу, 20 вёдр малины на мед, 10 вёдр вишен на мёд, 30 вёдр уксусу, 50 осетров, 20 белуг, 400 теш межукосных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пуд икры, 300 пучков вязиги, 20000 кочней капусты, 20 вёдр огурцов, 5 вёдр рыжиков, 50 вёдр масла конопляного, 5 вёдр масла орехового, 50 пуд масла коровья, 50 вёдр сметаны, 10000 яиц, 30 пуд сыров, 300 лимонов, полпуда сахару головного, пуд пшена сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов инбирю, 5 четвертей луку, 10 четвертей чесноку, 10 четвертей грибов, 10 ч. репы, 5 ч. свёклы, 500 редек, 3 ч. хрену, 100 пуд соли, 60 четвертей муки ржаной, 20 ч. пшеничной, 50 ч. овса, 30 ч. муки овсяной, 30 ч. ячменю, 50 ч. солоду ржаного, 30 ячного, 10 овсяного, 15 ч. круп гречневых, 50 ч. овсяных, 3 ч. проса, 12 ч. гороху, 5 ч. семяни конопляного, 20 ч. толокна, да работникам 40 стягов говядины, или 150 полоть ветчины» (Соловьёв). Комментарии, как говорится, излишни…

После смерти Алексея Михайловича и восшествия на престол его пятнадцатилетнего сына Феодора появилась робкая надежда на восстановление старой веры. Эта надежда укреплялась и некоторыми переменами, произошедшими при царском дворе. Так, первым назначением нового царствования стало выдвижение самого ревностного старовера в Думе, родного брата замученных в Боровске боярыни Морозовой и княгини Урусовой, — думного дворянина Феодора Прокопьевича Соковнина на ключевую должность главы Челобитного приказа. (Кстати, вполне возможно, что именно он и был тем «сыном духовным», который сообщил Аввакуму подробности последних дней и смерти царя Алексея.) Ведущие роли при дворе вновь заняли Милославские, сочувственно относившиеся к старой вере. Возглавляла сторонников Аввакума при дворе крёстная мать царя Феодора царевна Ирина Михайловна. Она была старшей в царской семье, в 1676 году ей исполнилось 69 лет.

Новый царь Феодор Алексеевич был очень болезненным юношей, страдал сильной цингой, с трудом мог ходить, опираясь на палку, и большую часть времени вынужден был проводить во дворце. В уже упомянутом выше сочинении «Возвещение от сына духовного ко отцу духовному» автор характеризует нового царя следующими словами: «Да после его державы дал нам Бог царя, сына ево Феодора, млада суща верстою, да, слышать отчасти, смыслом стара. Как то Бог управит живот и царство! Да ногами скорбен зело: от степеней-тех вверх пухнет, уже мало и ходит; так и носят, куды изволит. Всяко бы, аще Бог изволил, чаять, не посяхщик бы он был на веру-ту. Авось молитв ради ваших, батюшко, и побаратель по истинне будет. Да молодой человек, мало деют по ево хотению; приказ его править князь Юрью Долгорукому, да мало от него, слышать, добра. А се патриарха еще слушают. А Яким-от, знаеш ты, коих мер лаготь. И Феодору-то (Морозову. — К.К.) с сестрами — хто што: не он своим приговором учинил».

В послании также сообщалось о видениях Феодору Алексеевичу Богородицы, призывавшей царя следовать житию его благочестивого деда Михаила Феодоровича, и святых боровских мучениц. «И паки потом мало дней мимошедши, — сообщает автор «Возвещения», — той же царь Феодор видит сном тонким в ложницу его некую доброродну жену идущу и одеяние иноческое на себе носящи, и по обе страны созади ея две жены святолепны грядущи, и на плещу своею разноцветно одеяние носящи. И пришедши к нему, реша ему: “Царю младодержавный, здравствуеши ли?” Он же отвеща: “Сокрушен есмь болезнию”. Они же реша: “Чим скорбиши?” И отвеща им: “Ноги отягченны имею”. И паки реша: “Знаеши ли ны?” Он же отвеща: “Ни, како же могу знати, аще не поведите ми?” И глагола едина от них, первая: “Аз есмь Феодора, иже в мире бех Феодосия Морозова, и преже смерти за пять лет приях сей ангельский образ еще в дому моем. А другая, иже со мною, сестра моя Евдокея, третия же Мария нарицается, иже без правды отец твой муча и томя нас, живых в землю погрузи, и прежде смерти умори, и по смерти заключи телеса наша, да и сам ныне заключен до дни суднаго тако же. Ты же не ревнуй пути его, да не приидеши в место его и прежде времени не погубиши живота своего. А буде хощеши здравие получити, возми телеса наша с честию в царствующий град и повели по старопечатным книгам пение в церквах Божиих пети — и вскоре исцеление получиши. Аще же сего не сотвориши — узриши хотящая быти”. И паки реша: “Ну, мир ти, чадо”. И возвратишася, и отъидоша, им же путем приидоша».

Царь поведал о своём сне патриарху Иоакиму и просил его совета, уповая на то, что перенесение тел святых мучениц в Москву принесёт долгожданное исцеление. «Патриарх же, помрачен сый неверием и необратне и неисцелне недугуя, рече ему: “Царю самодержавне, не достоит ти веры яти таковому сновидению, еже взяти телеса их и пременити предание вселенских патриарх и отец наших, и тем навести на себя клятву отца своего, и по смерти тем его и нас под зазором положити. Ни, царю, ниже помышьляй о сем, ниже внимай таким сновидением, веси убо о них, како отвержени от соборныя церкви и от отца твоего осуждены. А ты тем их оправдаеши, а отца своего по смерти поругаеши. Престани убо от такова начинания. А о вере, еже паки переменити, и не помышляй: не я один, и ниже ты, но собором так учинено, и руками закреплено, и царскою печатаю запечатлено. Быть тому уже так”. Да на том и остановил ево Яким-от, не умилился на скорбь-ту ево, опсел ево кругом, и он и положился на том, да стражет теперь ножками зело. А лекарства, де, приносить отказал и не приимает: “Уш-то, де, Бог судил так мне страдати”».

Все эти события при царском дворе вселяли в сторонников древлего благочестия определённые надежды, и Аввакум, охваченный противоречивыми чувствами, пишет письмо новому царю Феодору Алексеевичу, призывая его вернуться к заветам родной старины и по справедливости наказать виновников чудовищного истребления русского народа.

«Помилуй мя, страннаго, устраншагося грехми Бога и человек, — обращается к молодому царю Аввакум, — помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди Божия расточенныя радуются, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему. Отради ми, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконньми моими, ниже в век враждовав, соблюдеши зол моих, зане ты еси царь мой, и аз раб твой; ты помазан елеом радости, а аз обложен узами железными; ты, государь, царствуешь, а аз во юдоли плачевной плачюся. Увы мне! Кого мя роди мати моя! Проклят день в онь же родихся, и нощь она буди тьма, еже изведе из чрева матере моея…

Царю, послушав, от лют мя избави: един бо еси ты нашему спасению повинен. Аще не ты по Господе Бозе, кто нам поможет? Столпи поколебашася наветом сатаны, патриарси изнемогоша, святители падоша, и все священство еле живо — Бог весть! — али и умроша. Увы, погибе благоговейный от земля и несть исправляющего в человечецех! Спаси, спаси, спаси их, Господи, ими же веси судьбами! Излей на них вино и масло, да в разум приидут!

А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной — князь Юрья Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян. Князь Юрья Алексеевич, не согрешим, небось, но и венцы победныя приимем!..

Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!

Князь Юрья Алексеевич, здрав буди, а благословение мое есть на главе твоей. Помнишь, и дважды благословил тя да и ныне так же. Прости и моли о мне, грешнем, Бога, да не разлучит нас во царствии своем в день века. Мои, светы, вы все, князи и боляре, отступником до вас нет дела. Говорите Иоакиму патриарху, престал бы от римских законов: дурно затеели, право. Простой человек Яким-от. Тайные те шиши, кои приехали из Рима, те ево надувают аспидовым ядом. Прости, батюшко Якимушко! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща, егда аз с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом.

Чюдо! Чюдо! Заслепил диявол! Отеческое откиня, им же отцы наши, уставом, до небес достигоша, да странное богоборство возлюбиша, извратишася. Не я своим умыслом, скверной, затеваю, ни, ни, никако же, но время открыет, яко чаша в руце Господни нерастворенна исполнь растворения и уклони от сея в сию, обаче и дрождие его не искидашася. Псалмопевец глагола: “и дрождей не кинет даром, но испиют е вси грешнии земля”.

Рече Господь: “имеяй уши слышати, да слышит!”

Прости, прости, прости, державне, пад, поклоняюся. Прости, Господа ради, в чем согрубил тебе, свету. Благословение тебе от Всемогущия Десницы и от меня, грешнаго, Аввакума протопопа. Аминь».

Какова была реакция царя на послание Аввакума? Одно можно сказать с определённостью: царь был не на шутку напуган. 25 августа 1676 года Разрядный приказ послал в Новгородский приказ память, в которой повелевалось перевести «раскольников протопопа Аввакума с товарыщи» из Пустозёрского острога в архангельский Кожеозёрский и вологодский Спасо-Каменный монастыри и «держать их в тех монастырех под самым крепким началом с большим бережением». Грамота об этом была составлена 7 сентября и 20 сентября отослана в Пустозёрск.

Обычно принято считать, что власти, отдавая этот приказ, хотели ужесточить режим заключения пустозёрских «сидельцев» и пресечь их связи с внешним миром. Однако, как убедительно показал историк П.В. Седов, такое предположение представляется сомнительным. «Замена жестокого заточения в яме Пустозёрского острога на жизнь в монастыре, даже и “под самым крепким началом”, была бы громадным облегчением для узников. Так держали в монастырях десятки сосланных, виновных подчас в весьма незначительных преступлениях. Царский указ предполагал самый обычный режим их содержания лишь с тем, чтобы они не могли писать за монастырские стены. Да, похоже, и это теперь волновало власти меньше, чем прежде, поскольку перевод лидеров старообрядцев из удалённого от центра Пустозера ближе к Москве не мог преследовать цель отрезать их от сообщников».

«Устрашённый загробной участью своего отца и окружённый в первые годы царствования тайными сторонниками старой веры, царь Феодор, видимо, колебался. Именно в это время было задумано облегчить участь Аввакума и его соузников. Возможно, к этому же времени относится и челобитная Аввакума царевне Ирине Михайловне…» (Седов)

Обращаясь к царевне, Аввакум просит её «взыскать старая вера» и предлагает наказать никониан за отступление от отеческих преданий: «Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом, игумения. Якоже он, надежа наша, изсек римскою властью любоплотный род еврейский, подобает, государыня, и здесь любоплотным по тому же уставу быть. Не страша же глаголю, но предлагаю законопреступникам збывшееся издревле во Израили. Егда в законе поблядят, тогда и разорение, егда же обратятся ко Господу Богу, тогда им милость и ужитие мирно и безмолвно. Но виждь, предобрая, что над собою и греки учинили, ко псу ездя, на Флоренском соборе, истиннее рещи на сонмище жидовское, руки приписали, Мануилович [75] с товарищи, что наведе греческой державе? Помнишь ли, свет, реченное или запамятовала?»

Далее Аввакум просит, чтобы ему дали с «никонияны» суд «праведный», без притеснений и насилий, на котором бы каждая сторона, не стесняемая ничем, могла бы свободно и полно изложить свою веру: «да известна будет вера наша християнская и их никониянская». «Воистинну, государыня, никониянская вера и устав не по Бозе, но по человеку. Умыслил Никон оружием и пищальми и со дрекольми на противныя, не разумех пророка вопиюща: “не на лук бо мой уповаю и оружие мое не спасет мене”». Осуждая Никона и его последователей за применение силы к не принявшим «новшества», Аввакум выступает сторонником веротерпимости.

В конце письма Аввакум рисует перед царевной символическую картину боя Христова воинства с тёмными силами дьявола, изображая её как борьбу с «турским» «Салтан-царём»:

«Иду, раб ваш, братися с турским по Святей Божии Церкви, взявши братию мою страждущих повсюду. Не надобе нам ни пищали, ни сабли, ни ино что от таковых, но токмо облецемся в ризы священныя; попы и дияконы со кресты и с фимияном. а черньцы в черныя ризы и схимы. И всяк возраст мужеска полу и женска плачюще и восклицающе горце: “Владыко, не остави нас сиры, но прииди и стани с нами, да воспоем песнь раба Божия Моисея: ‘Коня и всадники фараоновы вверже в море, избранныя всадники потопи в Чермном мори’ ” и прочая. Надеюся на Господа, яко Ияков Никейский прогнав перскаго царя комарами.

А никонияня, патриархи и митрополиты и архиепископы со архимандриты и игумены, пускай против варвара своим сонмом пойдут. Как знают, так и молят по-своему Бога. В молитвах их напечатано: “Молимся тебе, дух лукавый”. Пускай оне с лукавым духом, а мы, християне, со Христом Исусом. Нам оне, поганцы, в товарищы не надобны. Мы пойдем на турская полки от десных, в руках победное оружие, крест, держа, а никонияня пускай да идут о левую, с крыжами и с партесным пением. Оне пускай против воевод идут турскаго, а мы на самого диявола и Салтана-царя. Я хощу о Христе Бозе моем, яко Давыд на Голияда, тако и Салтана-царя патрахилию обязав, в Москву притащу ти и пред царя моего поставлю, яко пса, и благословение царю-государю подам.

Пойду в пустыню, куды очи несут, направляем Христом и Пречистою Богородицею, а избранное Христово воинство, куды кто хочет, туды и поди, Бог благословит. А никонияня назад не возвратятся, тако глаголет Дух Святый, истреблени будут, яко Мадиям и Сисара и Авим в потоце Кисове, со иноплеменники брашася, погибнут вси, потребятся, яко древле во Аендоре, будут яко гной земный. Да больше того полно говорить, будет так, яко же рекох».

Основной целью этого обращения протопопа Аввакума к влиятельной старшей царевне, сочувствовавшей старой вере, было добиться «праведного суда» над сторонниками Никоновых реформ, чтобы ниспровергнуть возведённую на старообрядцев клевету, закреплённую решением «разбойничего» Собора 1666–1667 годов. Такого же «праведного суда с никонияны» требовали в свое время в челобитных царю инок Авраамий, поп Лазарь, диакон Феодор и другие вожди староверия.

5 октября 1676 года от имени «соловецких остальцев» с челобитной о возвращении старой веры к царю обращается ещё один лидер староверов — чёрный диакон Игнатий Соловецкий. «Похвално же в доброй воле к покаянию прибегати, — писал Игнатий. — Мы же, бедныя, вины благословныя своей пред царем своим самодержцем никаковы вины не знаем, ни же крымскому, ни турскому, ни к литовскому, ни к немецкому, ни к коим иноверцам не прибегаем и вестьми о управе и жалобами не пересылаемся и никоего злохитрства над царством вашим ни помыслити нам невозможно. К своему царю, самодержцу, к вам прибегаем, о всяких своих нуждах возвещаем, помышляя обрести пристанище тихое и покров крепок, и в скорбех настоящих и напастех ищем обрести расправу разсудну. Единова просим и молим у него — благаго дара получити».

Любопытно, что Игнатий Соловецкий был также автором жития святой благоверной княгини Анны Кашинской, канонизированной незадолго до начала раскола в 1650 году. «В начале царствования Фёдора Алексеевича это житие стало предметом оживлённой полемики, — пишет П.В. Седов. — В 1675–1676 годах был создан сборник из четырёх литературных памятников: житие Анны Кашинской, жены тверского князя Михаила Ярославича, и статей с дополнениями о явлении княгини пономарю Герасиму, обретении и перенесении её мощей из деревянной церкви Успения в кашинский Воскресенский собор. В житии было указано, что при обретении мощей правая рука святой была “согбена, яко благословящая”, то есть двуперстно».

19 ноября 1676 года царь Феодор Алексеевич отправляется в свою первую дальнюю поездку — в Троице-Сергиев монастырь и Переславль-Залесский. Оттуда царский поезд должен был ехать в Углич, Кашин, Дмитров и Звенигород. Весьма характерно, что в приказных документах этот поход называется «кашинским», поскольку именно Кашин был главной целью. «Кажется, кто-то в ближайшем окружении царя подталкивал его к возврату двуперстного крещения. Вид мощей святой Анны, чьи персты во гробе были сложены по дониконовскому обряду, мог произвести огромное впечатление на юного царя» (Седов).

Однако резко ухудшившееся здоровье не позволило царю посетить Кашин. Царский поезд вернулся в Москву, и пока Феодор Алексеевич болел, патриарх Иоаким не терял времени зря и нанёс упреждающий удар. Он отправил в Кашин комиссию во главе с митрополитом Рязанским и Муромским Иосифом и архиепископом Тверским и Кашинским Симеоном. 24 февраля 1677 года комиссия доложила о результатах осмотра мощей святой благоверной княгини Анны на церковном соборе. Собор исключил Анну Кашинскую из лика святых и издал постановление, чтобы её память не почиталась и с молитвой к ней не обращались. Житие Анны Кашинской было объявлено ложным. Иконы и покров с изображением святой предписывалось взять в Москву для рассмотрения, а церковь во имя святой Анны была переименована в церковь Всех Святых [76].

В этот же день царь (видимо, не без влияния патриарха) приказал вернуть Аввакума обратно в Пустозёрский острог: «И февраля в 24 день, по памяти из Стрелецкого приказу послана великого (государя) грамота в Пустоозерский острог к воеводе. Велено, как Аввакума протопопа с товарыщи из монастыря в Пустоозерский острог привезут, и их велено посадить по-прежнему о тех тюрм, где преж сего сидели. Воиводе сее учинить по грамоте, какова прислана будет из Стрелецкого приказу». Из-за дальности расстояния московские власти не знали, что вожди староверов не только ещё не были переведены в монастыри, но что даже царские грамоты об этом переводе не были получены в Пустозёрске — они дойдут только 14 марта 1677 года!

Тем самым надежды на восстановление старой веры рухнули. Вскоре умерла крёстная мать Феодора Алексеевича царевна Ирина Михайловна (1679), и её место занял давний оппонент Аввакума, униат и иезуитский выученик Симеон Полоцкий. В июле 1680 года молодой царь женился на полячке Агафье Грушецкой, окончательно подпав под влияние нового окружения. Он начал активно внедрять в государстве западные порядки и обычаи: уже через несколько месяцев после свадьбы последовали изменения в мужской и женской одежде, «начали в Москве волосы стричь, бороды брить, сабли и кунтуши польские носить, школы польские и латинские закладывать». В ближайшем окружении царя появились иностранцы.

Вместе с тем, несмотря на возражения патриарха Иоакима, под влиянием своего латинствующего окружения и второй своей тётки царевны Татьяны Михайловны, горячей поклонницы Никона, царь в 1681 году решил вернуть низложенного патриарха в Воскресенский монастырь. По-видимому, это было связано с новым царским «прожектом», о котором сообщает В.Н. Татищев в «Истории царя Феодора Алексеевича»: «Царь Феодор Алексеевич по представлению учителя его Симеона Полоцкого, который с патриархом Иоакимом великую злобу имел… умыслил учинить в Руси папу выше греческих патриархов и в Руси учинить 4 патриархов, где преже были митрополиты и 70 архиепископов и епископов, в папы призвать сверженного Никона, Иоакима патриархом в Новгород и пр. Иоаким, уведав о сем своем низвержении, просил многих вельмож об отвращении онаго и, согласясь, Андрею Лызлову велели предложение сочинить, которое со многими обстоятельствы, показующими немалый вред государства, а паче оскорбление чести царя Алексея Михайловича и судивших Никона, чрез что оное отвращено, токмо Иоаким 12 митрополитов учинил и 2 епископа прибавил». Несмотря на скептическое отношение историков к этому сообщению Татищева, оно подтверждается рядом других источников (в частности, донесениями иностранных посланников в Москве).

В письме к Никону царь Феодор Алексеевич называл его патриархом и своим отцом, просил у него благословения, а когда тот 17 августа на полпути в Воскресенский монастырь умер, приказал отпевать его по архиерейскому чину. При этом царь приказал к похоронам Никона сшить всему духовенству новые ризы из богатых китайских тканей, вылить свечи в сажень длиной и, идя за гробом, пел сам со своими «верховыми» певчими стихеру шестого гласа.

Теперь речи Аввакума о «родной старине» могли лишь привести царя в раздражение. В 1679 году патриархом Иоакимом была напечатана «Присяга хотящим взыти на степень священства». В ней, в частности, говорилось: «Аз же проклинаю расколоначалников и отступников бывших, и смутителей церковных: Аввакума протопопа, Никиту Пустосвята, Лазаря попа и лжемонаха Сергия, и с прочими последователями. И кто их почитает страдальцами и мучениками, а не отступниками святыя Церкве, и не проклинает их, да будут проклята и анафема».

Пустозёрский костёр

Тем временем жизнь пустозёрских «сидельцев» шла своим чередом. 2 сентября 1679 года в Пустозёрске была получена царская грамота, предписывающая содержать «Аввакума с товарыщи» в тюрьме «с великою крепостью», и, если их тюремные помещения пришли в ветхость, «укрепить тотчас».

А тюрьмы действительно обветшали. Согласно отписке пустозёрского воеводы А.Т. Хотенева, поданной 7 февраля 1681 года в Москве, «…в Пустоозерском же, государь, остроге тюрьмы, где сидят ссыльные Аввакум с товарыщи, все худы и розвалились же, а починить тех тюрем нельзя ж, все згнили, а вновь построить без твоего, великого государя, указу не смею». По этой отписке грамотой от 2 марта велено было: «тюремной двор построить вновь, буде починить не мочно. А строить велеть тот тюремный двор с великим береженьем, чтоб ис тюрьмы ис колодников кто не ушол, а строить преж велеть тюремной тын, а избы после с великим же остерегательством». Приказывалось также снестись с приказом Большой казны, которому по этому поводу 11 февраля была послана соответствующая память.

Согласно сведениям Пустозёрской переписной книги и письму местного воеводы Гаврилы Яковлевича Тухачевского, в остроге в это время имелось «на посаде и в жирах посадцких, тягловых, с монастырскими, опричь церковных причетников пятьдесят три двора, да нищих и вдов восемь дворов, а людей в тех дворех двесте шездесят восем человек, да без дворных и нищих сто семь человек». Кроме того, имелось шесть дворов причетников, в которых проживал 21 человек, и 23 пустых двора, жители которых сбежали или умерли. В Пустозёрске было четыре церкви — Введенская, Никольская, Спасская и Пречистенская и подворье Красногорского Пинежского монастыря — «для рыбного промыслу». Любопытно, что священником пустозёрской Введенской церкви был ученик и последователь Аввакума отец Андрей, служивший по старопечатным служебникам и живший в Пустозёрске еще в 1713 году.

20 января 1680 года в Пустозёрск были присланы «воры и мятежники» во главе с Логином Степановым, схваченные после подавления восстания в Соловецком монастыре: Игнашко Иванов, Митька Борисов, Данилко Терентьев, Васька Иванов, пушкарь Климка Фёдоров, Тишка Малафеев, Федька Семёнов, Петрушка Кузьмин и Федотка Микитин. В это время в Пустозёрске также находились «ссыльные люди» Ондрюшка Олонец с сыном и Стенька Мезенец с женою. До 9 октября 1680 года в Пустозёрске жил сосланный сюда после смерти Алексея Михайловича боярин А.С. Матвеев с сыном Андреем. В Пустозёрском остроге в отдельном доме проживала также супруга попа Лазаря Домна.

Несмотря на новые строгие запрещения властей, сочинения Аввакума и всей «великой четверицы» по-прежнему переписывались «добрым письмом», из них составлялись полные сборники и рассылались «верным». Сочинения Аввакума можно было теперь приобрести «из-под полы» даже в Москве в книжных рядах на Красной площади. Власти это всё больше и больше беспокоило.

6 января 1681 года, в праздник Богоявления Господня, в Москве произошло событие, которое, по-видимому, окончательно предрешило судьбу пустозёрских страдальцев.

В этот день каждый год с участием царя и высшего духовенства совершался торжественный крестный ход из Кремля на Москву-реку. «Из всех официальных праздников это был самый пышный, из всех царских выходов — самый торжественный, — пишет А.М. Панченко. — “Чающие движения воды” съезжались в столицу со всего государства. На кремлёвском холме собиралось до трёхсот-четырёхсот тысяч человек. Около полудня начинался крестный ход, который направлялся из Успенского собора к Тайницким воротам. Напротив них на Москве-реке устраивалась иордань. Шествие открывали стрельцы в цветных кафтанах, с золочёными пищалями, копьями и протазанами — по четыре человека в ряд, сто восемь рядов в описываемый день. На ложах сверкали перламутровые раковины, с обтянутых жёлтым и красным атласом древков свисали шёлковые кисти. За стрельцами, в преднесении икон, крестов и хоругвей, следовало священство в богатейших облачениях, от младших степеней — к старшим, с патриархом позади. Потом шли московские чины, начиная приказными дьяками и кончая стольниками, за ними царь в окружении бояр, поддерживаемый под руки двумя ближними людьми… На царе была порфира с жемчужным кружевом, на плечах — бармы, или диадима, большой крест на груди и Мономахова шапка с соболиной опушкой. Всё это блистало драгоценными каменьями; даже бархатные или сафьянные башмаки были густо унизаны жемчугом. На иордани, в “царском месте” (оно представляло собой миниатюрный расписной пятиглавый храм) государь переодевался в другое, столь же роскошное платье. Смена одежд была символической и имела прямое отношение к идее праздника — обновлению человека, призванного к чистой и безгрешной жизни. Во время богоявленских торжеств “орошалась душа”; наглядно это подчеркивалось окроплением и купанием в крещенской проруби. Однако нашлись люди, которые восстали против показного официального благополучия».

Торжественный ход праздника был нарушен бунтом, о котором власти позднее вспоминали с содроганием. Вот как об этом сообщается в синодском «объявлении» 1725 года, написанном по поводу отобранной у московских старообрядцев иконы с ликом пустозёрского страдальца: «Долголетно седя в пустозерской земляной тюрьме, той безсовестный раскольник (Аввакум. — К.К.)… утоля мздою караул, посылал ко единомысленным своим в Москву, котории во время царствования… Феодора Алексеевича, пришествии его величества на иордань в день святаго богоявления, безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестныя. И в то же время, как татие, тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали и сальныя свечи ставили, не умаляся ничим от святокрадцев и церковных татей. Сея вся злодеяния быша в Москве от раскольников наущением того же расколоначальника и слепаго вождя своего Аввакума. Он же сам, окаянный изверх, в то же время… седя в вышеозначенном юдоле земляныя своея тюрьмы, на берестяных хартиях начертавал царския персоны и высокия духовныя предводители с хульными надписании, и толковании, и блядословными укоризнами».

Итак, совершилось нечто неслыханное! Во время Крещенского водосвятия, когда на кремлёвском холме и по берегам Москвы-реки собрались сотни тысяч людей, включая царя Феодора Алексеевича, противники никоновских реформ устроили разгром в опустевших Успенском и Архангельском соборах — главных храмах государства Российского. «Это был не столько разгром, сколько символическое осквернение. Сальные свечи в церковном обиходе не употреблялись; их считали нечистыми… Дёготь — общеизвестный знак позора, им мажут ворота гулящей девке. В глазах бунтарей официальная церковь утратила непорочность, уподобилась блуднице и не могла претендовать на духовное руководство» (Панченко).

В то же самое время старообрядец Герасим Шапочник поднялся на колокольню Ивана Великого и «метал» оттуда в толпу свитки с политическими карикатурами и «хульными надписями», обличающими царя, светских и духовных властей во главе с патриархом Иоакимом. Как выяснилось, оригиналы на берестяных хартиях изготовил сам протопоп Аввакум. Одна из таких карикатур, выполненная на бумаге, дошла до наших дней. На ней изображён круг «верных», а вне этого круга даны схематические изображения физиономий «вселенских» патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского и трёх русских новообрядческих иерархов — Никона, Павла Крутицкого и Илариона Рязанского. Подписи под изображениями гласят: «окаянный», «льстец», «баболюб», «сребролюбец», «продал Христа». Такого публичного позора власти простить не могли. Вскоре последовало решение об учреждении следствия по данному делу.

6 февраля 1682 года, в понедельник, в Москве открылся церковный собор. На нём присутствовали патриарх Иоаким, 8 митрополитов, 3 архиепископа, 1 епископ, 12 архимандритов и 10 игуменов. На рассмотрение собора правительство царя Феодора Алексеевича предложило план широкой, почти что революционной перестройки всей системы русской иерархии, который, впрочем, во всей полноте осуществлён тогда не был. Для противодействия старообрядчеству правительство желало увеличить число архиереев, с подчинением их патриарху и митрополитам, но собор предпочел учредить несколько новых независимых епархий для избежания распри между архиереями об их сравнительной «высости».

На Соборе 1682 года, как и на прежних соборах, делались от царя вопросы или предложения, на которые следовали соборные приговоры. 8 февраля 1682 года царь Феодор Алексеевич в письме собору спрашивал: «Как следует поступать с раскольниками?» — и получил разрешение собора поступать с ними «по государеву усмотрению». Тем самым собор передал в руки светской власти противодействие старообрядчеству, прося в то же время государя не давать своих грамот на строение вновь пустыней, уничтожить в Москве палатки и амбары с иконами, называемые часовнями, в которых священники совершают молебны по старопечатным книгам, и запретить продажу у Спасских ворот и в других местах «листочков» и «тетрадок» с выписками будто бы из Божественных книг. Вместе с тем особый отдел постановлений собора был направлен непосредственно против защитников древлего благочестия, которым запрещалось собираться на молитвы в частных домах и которых духовенство должно было отсылать к государственному суду для последующего наказания. Царская грамота того же 1682 года давала епископату новые, расширенные полномочия по борьбе с «расколом». Одним из итогов собора стало издание указа о старообрядцах, предписывавшего разыскивать их и сжигать в срубах.

Вскоре решения церковного Собора 1682 года, предающие старообрядцев «градскому суду», были воплощены в жизнь. В Пустозёрск был направлен капитан стрелецкого стремянного полка И.С. Лешуков, который провёл спешный сыск по поводу распространения Аввакумом из земляной тюрьмы «злопакостных» и «злохульных» писаний, направленных против царя и новообрядческих иерархов.

14 апреля 1682 года, в Страстную пятницу, по настоянию патриарха Иоакима, Аввакум был сожжён в деревянном срубе вместе со своими единомышленниками и соузниками — священником Лазарем, диаконом Феодором и иноком Епифанием. В литературе об Аввакуме можно часто встретить следующую мотивацию приговора о смертной казни пустозёрских страдальцев: «…за великия на царский дом хулы». Однако эти слова взяты не из официального документа, а из записок графа А.А. Матвеева, написанных уже после 1716 года. Что касается официального приговора о казни Аввакума и его соузников, то таковой до сих пор не обнаружен. Вполне возможно, что его попросту не было — расправа творилась втайне, чтобы не вызвать нового возмущения среди последователей древлего благочестия.

И подобные опасения были небезосновательны, как покажут последующие события весны — лета 1682 года. «Теперь мы знаем, что крещенская “замятня” была не случайным эпизодом, не актом отчаяния, не предприятием одиночек, — пишет А.М. Панченко. — Это было грозное предвестие знаменитой “Хованщины”, стрелецкого восстания весны и лета 1682 года. В нём переплелись социальные и конфессиональные мотивы. Активнейшим его участником был любимый ученик Аввакума, посадский человек из Нижнего Новгорода Семён Крашенинников, в иночестве Сергий».

К месту казни собрались пустозёрские жители — увидеть и услышать в последний час великих учителей древлеправославия, апостолов Заполярья, и попрощаться с ними. Протопоп Аввакум благословился у своего духовного отца инока Епифания, попрощался со своими соузниками и сам благословил их на предстоящий мученический подвиг. Книги свои и прочее скудное имущество они заранее раздали местным жителям и единомышленникам. Все четверо попрощались с народом и низко поклонились, после чего их привязали по четырём углам деревянного сруба. «И обложиша сруб весь смольем и берестом, и соломою, и смолою, и зажгоша огнем». Сруб запылал. Горевшие заживо мученики единогласно запели задостойник «Владычице, приими молитву раб Своих». В пламени костра Аввакум сумел высвободить руку и, сложив её в двуперстное крестное знамение, высоко поднял над собой, в последний раз обращаясь к народу: «Будете таким крестом молиться — во веки не погибнете!»

В «Сказании о кончине блаженного Епифания и прочих с ним страдальцев в Пустозерском городке, како скончалися» говорится о чуде, произошедшем в момент казни: «Огнь же велми возшуме и возгореся великим пламенем на воздухе; они же стояще в пламени и до конца допевше стих той, и поклонишася в землю, и пламень объят их. Народ же весь Пустозерскаго городка, около стояща, и воини, и неции боголюбивии мужие видеша из сруба и из пламени — отец инок Епифаний подняся на воздух, аки носим Божественною некою силою, в верх к небеси, и невидим бысть. Онии же указующе друг другу, и овыя видеша, а овии не видеша. И егда сгоре сруб, и пламень умалися, и обретоша страдалцев трех телеса не згоревша, токмо опалишася, протопопа Аввакума, и священника Лазаря, и диакона Феодора, и от риз их овыя части не сгореша; а отца Епифания не обретоша тела, ниже от риз его что обретше, и удивишася сему. И которые видевше преславное сие чюдо из сруба с пламенем отца Епифания на воздухе вознесенна в верх к небеси, сказавше свое видение, и начаша дивитися сему преславному Божию милосердию, и прославиша Бога, дивнаго в чюдесех Своих, яко и в нынешняя последняя времена Бог прославляет и укрепляет древлецерковное благочестие».

Перед смертью Аввакум предсказал скорую кончину царя Феодора Алексеевича. Пророчество это в точности сбылось: две недели спустя, 27 апреля 1682 года, молодой царь неожиданно скончался. Народ увидел в этом событии Божие возмездие за казнь пустозёрских страдальцев.

С казнью «великой четверицы» стояние за старую веру не закончилось. Зарево пустозёрского костра озарило и всколыхнуло всю Россию. На Дону, где проповедовал игумен Досифей, поднялось мощное народное движение за возвращение к древлеправославию. Начались выступления и в столице, а вскоре здесь вспыхнет знаменитая «Хованщина» — последняя попытка преодолеть раскол Русской Церкви и вернуть Московское государство к вере отцов. «Сожжение Аввакума также, вероятно, послужило толчком к выступлению в Москве. Аввакум был широко известен среди московского люда, в том числе и среди стрельцов, своими духовными посланиями. Он также был знаком и с князем Хованским. Пользуясь борьбой придворных партий и слабостью власти, князь Хованский и некоторые старообрядческие руководители с помощью стрельцов предприняли попытку восстановить старую истинную веру» (Безгодов). Однако этой попытке не суждено было увенчаться успехом…

После смерти Аввакума Анастасия Марковна до января 1693 года (с октября 1664-го) жила с семьёй в Холмогорах и в Окладниковой слободе на Мезени. При содействии князя В.В. Голицына семье Аввакума 4 января 1693 года царским указом было разрешено выехать с Мезени, и Марковна с сыновьями Иваном и Прокопием поселились в Москве. Около года она жила в Елохове у «свойственника своего», посадского человека Меркула Лукьянова, в приходе Богоявленской церкви, в последующее время проживала в собственном доме, в приходе Троицкой церкви, «что на Шаболовке», на участке капитана Якова Тухачевского. Умерла в 1710 году и погребена при той же церкви. В XIX веке её намогильная плита ещё сохранялась.

Старший сын Аввакума Иван вместе с братом Прокопием был освобождён 14 января 1693 года на «добрые поруки» в город Романов. До своего освобождения прослужил дьячком при церкви Богоявления Господня в Окладниковой слободе. Однако когда братья явились в Стрелецкий приказ, боярин И.Б. Троекуров «приказал им словесно жить в Москве свободно». Живя в Москве, Иван Аввакумович, по-видимому, выступал тайно в роли старообрядческого наставника. В 1717 году Иван был арестован по делу о «распространении раскола», осуждён «в Кирилов монастырь в вечное пребывание» и, измученный допросами и переездами, умер 7 декабря 1720 года в возрасте семидесяти шести лет, находясь в Петербурге в Петропавловской крепости за караулом. Прокопий, судя по всему, в 1717 году был ещё жив и проживал в Москве. Он отличался меньшей стойкостью в приверженности к старой вере. О судьбе других детей протопопа Аввакума нам ничего не известно.

В XVIII веке Пустозёрский острог пришёл в запустение и постепенно исчез с лица земли. Но память о страдальцах за старую веру долго ещё жила среди пустозёрцев; известно было и место, где они сгорели. На месте казни мучеников был поставлен памятный крест, который существовал ещё в начале XX века. Согласно надписи на нём, крест был поставлен «1788 года марта 1 дня… тщанием господина мезенского купца Петра Протопопова».

Последние жители покинули это место в 1960-х годах. Сегодня на месте Пустозёрска голый песок, мох да низкий кустарник. Лишь кое-где виднеются останки деревянных восьмиконечных крестов. Официально городище Пустозёрск является государственным памятником архитектуры под открытым небом. Ещё в 1960-е годы благодаря учёному-археографу, исследователю печорской старины В.И. Малышеву здесь был поставлен каменный обелиск исчезнувшему городу, сложенный из фундамента последней пустозёрской церкви. В 1989 году краевед из Нарьян-Мара Михаил Фещук вместе с товарищами собственноручно изготовили и установили памятный знак в честь мучеников за древлее благочестие — бревенчатый сруб, из которого поднимаются к небу две резные шестиметровые лиственницы, символизирующие двуперстие, увенчанные узорным навесом, удивительно напоминающим поморские намогильные кресты-голбцы. Между столбами на цепях подвешен колокол, звонящий в память о мучениках за старую веру. В 1991 году группа староверов-поморцев из Рижской Гребенщиковской общины установила древлеправославный восьмиконечный крест из лиственницы на месте сожжения пустозёрских отцов, а в 2007 году в Нарьян-Маре была построена и освящена старообрядческая часовня во имя протопопа Аввакума и пустозёрских мучеников, которую первоначально предполагали установить на месте казни пустозёрских страдальцев, но по ряду причин так этого сделать и не смогли. Возможно, это удастся в будущем, поскольку и в наши дни к этому поистине святому месту не иссякает поток паломников со всех концов России.