Протопоп Аввакум. Жизнь за веру

Глава вторая СВЯЩЕНСТВО

В Древней Руси сам приход избирал кандидата в священнослужители, а епископ лишь утверждал и рукополагал его. Стоглавый собор 1551 года так говорит об этом: «По всем святым церквам в митрополии и в архиепископьях и в епископьях избирают прихожане священников, и дьяконов, и дьяков». При этом нравственные и канонические требования, предъявляемые к священникам в дониконовской Руси, были весьма высокими. Согласно поучениям XIII века, кандидат в священнослужители должен был быть кротким и целомудренным, удерживаться от соблазнов, вести трезвый образ жизни, не играть в азартные игры, не быть гордым, заносчивым, подверженным гневу и ярости, а также знать грамоту. Священник именовался врачом, вождём, наставником и учителем, сторожем, пастухом, воеводой и судьёй своих прихожан. В священники ставили только свободных людей, а не холопов. Если избранный приходом кандидат был из холопов, то его требовалось сначала освободить от всякой зависимости. Правилами запрещалось ставить в священники убийц, разбойников и задолжавших деньги. В священники ставили не моложе тридцати лет, в диаконы — в 25 лет, хотя на практике, «по нужде», допускались отступления (Аввакум, как видим, и в диаконы, и в священники был поставлен раньше предписанного церковными правилами возраста). Ставленник должен был обязательно состоять в церковном браке и только единожды. Если он соответствовал всем этим требованиям, то его ставили в священники не сразу, но только после экзамена на церковную грамотность, состоявшего из двух частей. Сперва кандидата «осматривал и изведывал» особый человек, а затем уже сам епископ слушал, как экзаменуемый читает Псалтырь, Евангелие и Апостол. Выше уже говорилось, что в XVII веке белое духовенство отличалось практически стопроцентной грамотностью. Действительно, чтобы провести богослужение в соответствии с церковным уставом, мало было затвердить наизусть ряд положенных молитв. Надо было обладать хорошей памятью, разбираться в богослужебном уставе, уметь составить последовательность ведения службы, тем более — уметь читать. Помимо правильности произношения, неспешности, внятности церковное чтение должно было духовно вразумлять и внушать, быть величественным по своему характеру. Все эти особенности находили своё отражение в интонации — в мелодии чтения. В церковной традиции во все века для каждого вида литургического чтения существовала своя интонация, так называемая погласица. Погласица представляла собой своего рода напев, имевший определённое эмоциональное и духовное значение и организованный по определённым правилам. Например, одной погласицей читались псалмы, другой — каноны и тропари, третьей — ексапсалмы, четвёртой — паремии (отрывки из книг Ветхого Завета), пятой — Апостол, шестой — Евангелие, седьмой — поучения, восьмой — Великий канон святого Андрея Критского, девятой — заупокойный Псалтырь.

Кроме того, кандидат в священники должен был обладать определёнными певческими навыками и достаточно развитым слухом. Церковное пение на Руси занимало очень важное место в ткани богослужения. Достаточно вспомнить, что предпочтение, отданное послами князя Владимира православию («выбор веры»), древнерусские летописцы связывали с эстетическим впечатлением от «ангелоподобного» византийского пения: «Мы не можем забыть той красоты, которую видели в Константинополе; всякий человек, как отведает раз сладкого, уже не будет после принимать горького; так и мы здесь в Киеве больше не останемся», — говорили послы. После принятия христианства на Руси в 988 году были восприняты и певческие традиции Византии, в основе которых лежала система осмогласия. «Столповое пение», или «изрядное осмогласие», было введено в богослужение Русской Церкви при великом князе Ярославе Мудром, когда в 1051 году на Русь прибыли три искусных греческих певца. Однако впоследствии древнерусское церковное пение (знаменный распев) разрабатывалось уже на почве национальных традиций и достигло вершины своего развития в Московском государстве в конце XVI — начале XVII века. В Москве из лучших певчих был организован придворный хор — хор государевых певчих дьяков, который стал своего рода общерусской академией церковного пения. Большим знатоком знаменного пения был сам царь Иван IV, сочинивший стихеры памяти митрополита Петра, Сретению Владимирской иконы Богоматери и «Канон Ангелу Грозному воеводе». Выдающимися распевщиками были приближённые к царю певчие Иван Нос и Фёдор Крестьянин (или Христианин), который возглавил одну из крупнейших школ знаменного пения. Плодами творчества отечественных мастеров-распевщиков были «переводы», то есть различные варианты богослужебных песнопений: «ин переводы», «ин роспевы», «большой роспев», «большое знамя», «малое знамя», «путь» (усольский, соловецкий) и др.

Знаменный распев отличали величественная простота, спокойствие движения, чёткий чеканный ритм, законченность построения… Песнопения знаменного распева представляли собой прежде всего распетые богослужебные тексты, где на первый план выступало Слово. Особенностью древнерусского знаменного пения было то, что оно исполнялось в строгий унисон, то есть не допускалось одновременное звучание разных по высоте звуков. Согласно древнему Иерусалимскому уставу, принятому на Руси, церковное пение должно быть единогласным, проповедуя согласие и единство. Состав хора изначально был чисто мужским (за исключением женских монастырей, где он, естественно, был чисто женским), то есть не допускалось существование смешанных хоров. Неприличным и изнеживающим считалось высокогласие, поэтому в древних песнопениях XV–XVI веков преобладал низкий регистр. Пение осуществлялось антифонно, то есть попеременно двумя клиросами, или ликами (хорами). Во главе каждого клироса стоял головщик — первый певец. Он должен был в совершенстве знать церковное пение и обладать твёрдым голосом. Головщик начинал и вёл своим голосом каждое песнопение. Очень важна была однородность звучания, чтобы ни один голос не выдавался из общего хора.

Особо следует сказать о системе записи песнопений в древнерусской традиции. Со временем на Руси выработалась совершенно оригинальная система записи — так называемое крюковое письмо, нигде больше не встречавшееся и до сих пор сохраняющееся у старообрядцев. «Крюковым» оно называется по одному из самых распространенных знамен — «крюку». Название других знамен: «параклит», «палка», «статия», «змеица», «столица», «голубчик», «стрела», «скамеица», «подчашие», «чашка» и т. д. «Каждое знамя — это целое духовно-музыкальное понятие, имеющее свое название и лицо — начертание, облик. В отличие от нот светской музыки оно не показывает наглядно звуки, их высоту и длительность, а только указывает, как должен звучать данный слог песнопения. Поэтому само музыкальное значение каждого знамени должно хорошо быть известно певцу заранее, знамена лишь подсказывают его. Система знамен сложна и многообразна: тут и самые простые знаки, заключающие только один звук, и многозвучные, изменяющие значение в зависимости от своего положения, и целые построения, охватывающие слова и даже предложения текста». Известно, что Аввакум обладал прекрасной памятью и слухом и многие богослужебные тексты (в том числе, например, весь Псалтырь) и церковные песнопения знал наизусть.

Успешно сдав экзамен по церковному чтению и пению, кандидат в священники отправлялся к своему духовному отцу для исповеди. Согласно правилам Владимирского собора 1273 года, кроме поручительства духовного отца требовалось поручительство ещё семи других священников, а с XV века в число поручителей входили шесть священников и духовный отец поставляемого.

Право рукоположения в священный сан принадлежало исключительно местному епископу. Нижегородская земля до конца XVII века входила в состав Патриаршей области [7], так что, возможно, как в диаконы, так и в священники Аввакума рукополагал сам патриарх Иосиф. Рукоположение совершалось в торжественной обстановке — во время литургии, в соборе, в присутствии духовного отца поставляемого и иных поручителей. «При этой инвеституре, — пишет Олеарий, — ему надевают священнические ризы, которые не особенно отличаются от светского костюма; волосы вверху на голове у него состригаются и надевается шапочка, именуемая “скуфьею” (подобно нашей калотте, она держит плотно на коже), вокруг которой остальные волосы длинно свисают на плечи, как у женщины. Эту шапочку они в течение дня никогда не снимают, разве чтобы дать себе постричь голову».

После рукоположения новопоставленный священник или диакон должен был приобрести необходимые богослужебные навыки — на практике освоить все тонкости ведения церковной службы в соборной церкви под руководством опытного священника или диакона. Срок обучения ограничивался шестью неделями, причём обучение было платным. По окончании установленного срока наставник докладывал епископу о том, что «новопоставленный весь ряд церковный и священническое действо гораздо умеет». Затем молодой священник служил в течение целого года в какой-либо церкви под началом более опытного священника и сдавал второй экзамен епископу. По результатам этого экзамена епископ принимал окончательное решение о готовности священника к служению и только тогда вручал ему ставленую грамоту за собственной подписью.

Итак, в 1644 году двадцатитрёхлетний Аввакум стал священником при храме Рождества Христова в Лопатищах. В этом же году у них с Анастасией Марковной родился старший сын Иван. В 1645 году родилась дочь Агриппина. Видимо, тяжёлые жизненные обстоятельства подтолкнули Аввакума к тому, что он едва не последовал по накатанному пути своего покойного отца — об этом вскользь говорится в Прянишниковском списке его «Жития». Однако всё та же «память смертная», перевернувшая его сознание в детстве, заставила его вовремя одуматься. «И воспомянух день смертный, престал от виннаго пития и начах книги почитати и люди учити к пути спасения».

Вступив на путь служения Богу, Аввакум очень ответственно относится к своим пастырским обязанностям и к строгому соблюдению церковного благочиния. Впоследствии в «Книге бесед» он ёмко и афористично сформулирует своё жизненное кредо: «Коли же кто изволил Богу служить, о себе ему не подобает тужить. Не токмо за имение святых книг, но и за мирскую правду подобает ему душа своя положить, якоже Златоуст за вдову и за Феогностов сад, а на Москве за опришлину Филипп (то есть за опричнину московский митрополит Филипп. — К.К.). Кольми же за церковной изврат, — всяк правоверный много не рассуждай, пойди в огонь. Бог благословит, и наше благословение да есть с тобою во веки!»

Аввакум служит в лопатищинской церкви, активно проповедует Слово Божие, поучает свою паству. Его голос звучит властно, но понятно и проникает в сердца простых людей. Аввакум не просто жил Словом Божиим. Он буквально дышал им. Для него это было действительно Слово Божие, голос Самого Бога. В «Книге о вере» говорилось: «Богу бо воистину беседуем во время молитвы, якоже святыи Исидор глаголет; Аще кто хощет всегда с Господем быти на всяк час да молится и чтет. Да егда молимся, с Господем беседуем. А егда чтем, Господь к нам беседует». Все произведения Аввакума пронизаны образами, аллюзиями и цитатами из Библии и творений святых отцов. Это знание, подпитывавшее его веру и, в свою очередь, подпитываемое ею, давало ему силы для выживания в тех нечеловеческих условиях, в которых нередко оказывался он — в сибирской ссылке и в Пустозёрье, в монастырских тюрьмах и дворцовых застенках, среди «немирных» иноземцев и диких зверей. «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения. Сказать ли, кому я подобен? Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. День той скончав и препитав домашних своих, на утро паки поволокся. Тако и аз… У богатова человека, царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из полатей его хлеба крому выпрошу, у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исаии пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошел, да и вам даю, жителям в дому Бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду. Я опять побреду сбирать по окошкам, еще мне надают, добры до меня люди те, — помогают моей нищете. А я и паки вам, бедненьким, поделюсь, сколько Бог дает».

При этом Аввакум начинает вести поистине подвижнический образ жизни. Вся его жизнь превращается практически в непрерывное богослужение [8]. «Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча Слову Божию…» Перед тем как служить Божественную литургию, Аввакум почти не спал, проводя время за чтением. Когда подходило время заутрени, он шёл благовестить в колокол, а когда на звонницу прибегал проснувшийся пономарь, передавал колокол ему и сам шёл в церковь читать полунощницу. Пока читалась полунощница, в церковь сходились крылошане, и начиналась достаточно продолжительная заутреня, во время которой читались четыре поучения (а в воскресенье даже шесть) с толкованиями самого Аввакума («по данной мне благодати толкую, чтучи»). Проводимая таким образом повседневная утреня длилась обычно 4 часа, праздничная («полиелеос») — 5 часов, а всенощное бдение под воскресенье или под великий праздник — 10 часов.

Утреня сменялась правилом ко Святому причастию, которое Аввакум также вычитывал сам. Затем только начиналась литургия, или обедня. На службе Аввакум учил прихожан стоять с благоговением и до самого отпуста не выходить из храма. «А обедню… плачючи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю, не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь». По окончании обедни ещё в течение часа читалось душеполезное поучение.

Пообедав и отдохнув два часа, Аввакум снова брался за книгу и читал до вечерни. Затем служилась вечерня, а после ужина — павечерница и ещё читались дополнительные каноны и молитвы («Четвертый канон Исусу и акафист с кондаки и икосы: “Воду прошед” и “Ангелу”, и тропари канонов и молитвы, таж “Достойно”, “Трисвятое” и “Нескверную”, и еще “Трисвятое” и “Даждь нам”, и рядом“ Боже вечный”, и все молитвы спальныя и отпуст, и “Ослаби, остави” вместо прошения, и “Ненавидящих”; таж 50 поклон за живыя и за мертвыя. Благословлю да и роспущу черемош (домочадцев. — К. К.). Паки начинаю начало правилу поклонному: “Боже, очисти мя” и молитвы; и проговоря “Верую” и огонь погасим»). С наступлением ночи, уже в потёмках Аввакум клал земные поклоны: сам делал 300 поклонов, говорил 600 молитв Исусовых и 100 молитв Богородице; супруге же, которая была такой же строгой подвижницей с юных лет, делал снисхождение: «понеже робятка у нее пищат» — 200 поклонов и 400 молитв.

Столь добросовестное и ревностное исполнение своих священнических обязанностей и строгость нравственных требований к себе и к своей пастве привлекали к Аввакуму множество людей, желавших быть его духовными чадами («духовных детей учинилося сот до седьми и больши»), причём не все они были прихожанами лопатищинской церкви Рождества Христова. В XVI–XVII веках церковный приход был далеко не единственной формой религиозного общения мирян. В постановлениях Стоглавого собора упоминаются ещё две более древние, чем приход, структуры — покаяльная семья и соборные церкви (центральные городские храмы). «Древняя Русь была одновременно сообществом семей кровных и семей “покаяльных”. Каждый, включая царя и митрополита (а потом патриарха) всея Руси, выбирал себе духовного отца. Для мирянина это был белый священник. Между духовным чадом и духовным отцом устанавливались отношения учащегося и учащего. Количество духовных детей говорило о популярности, об авторитетности пастыря» (Панченко). До печально знаменитого Большого Московского собора 1666–1667 годов, осудившего всю прежнюю древнерусскую церковную традицию, на Руси действовал принцип «покаяние вольно есть», то есть каждый мирянин волен был сам избирать себе духовного отца — не обязательно это был приходской священник. После Большого собора власти ограничили право свободного выбора мирянином своего духовного отца и попытались поставить институт покаяльной семьи под свой жёсткий контроль. Впоследствии, уже при Петре I, этот институт был окончательно ликвидирован, исповедь стала частью исключительной компетенции именно приходского священника, а духовничество превратилось в приходской институт. При этом тайну исповеди стали нарушать сперва в интересах уголовного расследования, а затем и политического, что прямо предписывалось царскими указами.

Аввакум очень гордился своей большой духовной семьёй. Более тридцати своих духовных детей он называет по именам. В их числе люди самого разного общественного положения: боярыни и княгини, воеводы и священники, диаконы и иноки, юродивые и простые люди, девицы и вдовицы, наконец, собственные его дети.

Начав исполнять свои духовнические обязанности, молодой священник сразу же столкнулся с искушениями, которые привели его к тяжёлым раздумьям и сомнениям. Об одном из таких искушений он рассказывает в «Житии».

«Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица многими грехми обремененна, блудному делу и малакии [9] всякой повинна; нача мне, плакашеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полнощи, и пришед в свою избу, плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа…»

И здесь Аввакума посетило чудесное видение, рассеявшее его сомнения и ободрившее его дух (впоследствии подобные утешения Свыше не раз будут ему являться в минуты тяжелейших жизненных испытаний, которые, казалось бы, не по силам выдержать ни одному смертному):

«Не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сидельцов. И я спросил: “чье корабли?” И оне отвещали: “Лукин и Лаврентиев”. Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. Асе потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелосо, — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал — “чей корабль?” И сидяй на нем отвещал: “твой корабль! да плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!” И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? и что будет плавание?»

Встречались и другого рода духовные искушения в жизни молодого лопатищинского священника, «бесовские страхования», о которых неоднократно упоминается в житиях различных святых:

«А егда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися стал, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь нощи глубоко, по чему исповедать ея. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя роскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему все. Егда ж в олтарь вошел, ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил и пощупал, приступая, а оне по-старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам!»

Вместе с тем ревностная пастырская деятельность Аввакума нажила ему не только множество духовных детей, но и немало врагов, негодовавших на его суровые обличения и строгие нравственные требования. Аввакум смело обличал недостатки и нравственную распущенность прихожан, невзирая на их богатство и знатность. «Нищим подати не хощет, — говорил Аввакум про одного своего прихожанина, — а что и подает, ино смеху достойно — денешку и полденешку или кусок корки сухие, а имеет тысящи сребра и злата и на псах ожерелки шелковые и кольца сребряные».

Первый конфликт в Лопатищах произошёл из-за обличения власть имущих. Местный начальник отнял у вдовы дочь, а когда Аввакум стал его умолять, чтобы он возвратил сиротину матери, начальник пришёл в ярость и, придя вместе со своими людьми к церкви, избил священника до полусмерти. Более получаса пролежал Аввакум без чувств. Наконец «Божиим мановением» пришёл в себя, и тогда устрашённый начальник «отступился девицы». Однако через некоторое время передумал и, «по наущению диаволю», вновь пришел в церковь. Он стал избивать Аввакума и волочить по земле за ноги прямо в священнических ризах. При этом обессиленный Аввакум даже не мог сопротивляться, а только творил Исусову молитву.

Этот случай для XVII века не был каким-то вопиющим исключением. По свидетельству Олеария, на Руси довольно-таки часто били священников, «так как обыкновенно это люди более пропившиеся и негодные, чем все остальные. Чтобы при этом пощадить святую шапочку (священническую скуфью. — К. К.), её сначала снимают, потом хорошенько колотят попа и снова аккуратно надевают ему шапку. Подобным делам потом не очень удивляются».

В другой раз (было это летом 1647 года) другой начальник — некто Иван Родионович — «рассвирепел» на Аввакума за то, что тот пел церковную службу «по уставу, не борзо», то есть не торопясь, прибежал к нему в дом и, избив, «у руки отгрыз персты, яко пес, зубами». «И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой». Но этого ему показалось мало. Когда Аввакум с перевязанной рукой шёл в церковь служить вечерню, начальник снова напал на него «со двема малыми пищальми» и пытался застрелить. «И, близ меня быв, запалил из пистоли, и Божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия паки запалил так же, — и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а ему рекл: “благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет!”»

Тогда разгневанный начальник отнял у Аввакума двор, всё имущество и выгнал из села, не дав даже хлеба на дорогу. Пришлось Аввакуму вместе со всеми домочадцами и только что родившимся сыном идти искать защиты в Москву. Но даже в этой ситуации Аввакум не унывал, продолжая уповать на Бога. «Аз же, взяв клюшку, а мати — некрещенова младенца, побрели, амо же Бог наставит, а сами, пошед, запели божественные песни, евангельскую стихеру большим распевом. “На гору учеником идущим за земное вознесение предста Господь и поклонишася Ему” [10], всю до конца; а перед нами образ несли. Певцов в дому моем было много; поюще со слезами, на небо взираем; а провождающии жители того места, мужи, и жены, и отрочата, множество народа, с рыданием плачуще и сокрушающе мое сердце, далече нас провожали в поле. Аз же, на обычном месте став и хвалу Богу воздав, поучение прочет и, благословя, насилу в дом их возвратил, а с домашними впредь побрели». Новорожденного младенца Прокопия пришлось крестить в дороге…

В Москве Аввакум знакомится с двумя влиятельными московскими священниками, вождями «боголюбческого» движения — протопопом Благовещенского собора, царским духовником Стефаном Внифантьевым [11] и протопопом Казанского собора Иоанном Нероновым — и находит у них покровительство. Он был представлен самому царю Алексею Михайловичу и с царской грамотой возвратился в сентябре 1647 года в Лопатищи. С этого времени Аввакум начинает поддерживать активные связи с кружком «боголюбцев», или «ревнителей благочестия», и последовательно осуществлять их программу по исправлению нравов, что зачастую приводило его к конфликтам как со своей паствой, так и с местными властями.

Вернувшись в Лопатищи, Аввакум нашел своё жилище разорённым — «ано и стены разорены моих храмин», так что пришлось восстанавливать всё домашнее хозяйство заново. Но он не сдавался. Вскоре представился случай на деле доказать свою ревность по православной вере. Летом 1648 года «прийдоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, — одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле».

Скоморохи были известны на Руси с древних времен. Но особую популярность они получили в XV–XVII веках. Скоморохи были участниками, а иногда и главными действующими лицами различных народных праздников, играли на домрах, сопелях (разновидность свирели), исполняли песни, жанровые сценки, кукольные комедии, рядились «в личины» и водили медведей. При этом ещё со времён Крещения Руси Православная Церковь относилась к скоморохам сугубо отрицательно, поскольку в их представлениях видела языческое веселье и соблазн. Однако в народном быту православие нередко уживалось с остатками самого дикого язычества. По свидетельству Стоглавого собора, скоморохи ходят «ватагами до 60, 70 и до 100 человек и по деревням у христиан сильно (т. е. насильно) едят и пьют и из клетей животных грабят, а по дорогам людей разбивают».

Борьба с остатками язычества особенно усилилась после событий Смутного времени, поставивших под угрозу само существование последнего православного царства. Так, в 1627 году патриарх Филарет издал указ о запрете ряженья, колядования и прочих обрядовых игр. В 1636 году патриарх Иосиф вменил в обязанность попам и церковным старостам бороться со скоморохами и играми. Царь Алексей Михайлович в 1648 году (думается, не без влияния своего духовного отца и других «боголюбцев») издал особый указ, запрещавший под угрозой батогов и даже ссылки в окраинные города игрища, увеселения, пение «бесовских песен», приём в дома скоморохов и медвежьих поводырей: «а где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие чудесные бесовские сосуды, и те бы вынимать и, изломав, жечь». Несмотря на запреты, некоторые бояре имели своих скоморохов и отправляли их «на промысел» — зарабатывать деньги своим искусством. Скоморошьи зрелища собирали толпы простых людей.

О разгоне Аввакумом скоморохов местный начальник не преминул донести боярину Василию Петровичу Шереметеву, как раз проплывавшему в это время мимо своей семейной вотчины по Волге в Казань на воеводство. Аввакума привели на воеводское судно, и Шереметев долго бранил его за содеянное. Наконец, позвав сына своего Матвея, любимого стольника и товарища по охотничьим забавам царя Алексея Михайловича, велел Аввакуму благословить того. Но, увидев «блудолюбный образ» боярского сына-брадобритца, Аввакум не только отказался его благословить, но и «от Писания порицал», за что снова был обруган сильно осерчавшим боярином и брошен с судна в Волгу.

В дониконовской Руси к брадобритию относились резко отрицательно, хотя мода эта пришла на Русь с Запада ещё в XVI веке. Современник великого князя Василия III московский митрополит Даниил в своих проповедях активно выступал против этого новшества, главным образом по мотивам нравственного характера, поскольку бритьё бороды имело эротический привкус и стояло в связи с довольно распространённым пороком мужеложства. Митрополит в своём двенадцатом поучении сурово осуждал женоподобных молодых людей: «Женам позавидев, мужеское свое лице на женское претворяеши. Или весь хощеши жена быти? Оли омрачениа сластей плотских! О безумиа конечнаго! Свободное оставив, к работному течеть: не хощу, рече, жена быти, но мужь, яков же и есть. Да аще еси муж и не хощеши жена быти, почто брады твоея или ланит твоих власы щиплеши и ис корене исторзати не срамляешися? Лице же твое многоумываеши и натрываеши, ланиты червлены, красны, светлы твориши, якоже некая брашна дивно сътворено на снедь готовишися. Устне же светлы, чисты и червлены зело дивно уставив, якоже неким женам обычай есть кознию некоею ухитряти себе красоту, сице же подобно им ты украсив, натер, умызгав, благоуханием помазав, мягцы зело уставляеши, якоже сими возмощи многих прельстити».

Вместе с тем о брадобритии писали ещё святые отцы и учителя древней Церкви — Епифаний Кипрский, Кирилл Александрийский, Киприан Карфагенский, Никон Черногорец, Исидор Пелусиот, Феодорит Кирский, Иероним Стридонский. Все они считали брадобритие грехом, осквернявшим в человеке Образ Божий, и видели в нём действие против вложенной Богом природы. Из русских церковных авторов брадобритие обличали преподобный Максим Грек, митрополит Московский Макарий, патриарх Филарет. В постановлениях Стоглавого собора 1551 года прямо говорилось: «Священная правила православным христианом возбраняют не брити брад, и усов не подстригати, таковая бо несть православным, но латинская ересь, и отеческая правила вельми запрещают и отрицают. Правило святых Апостол сице глаголет: аще кто браду бриет, и преставится таковой, недостоит над ним служити ни сорокоустия пети, ни просвиры, ни свещи по нем в Церковь, с неверными да причтется, от еретик бо се навыкоша. О том же правило первоенадесять шестаго собора, в Труле полатнем. О том же о пострижении брад, написано в Законе се: не постризайте брад ваших, се бо женам лепо, мужем неподобно, создавый Бог судил есть, Моисеови бо рече: постризало да не взыдет на браду вашу, се бо мерзско есть пред Богом. Ибо от Константина царя Кавалина еретика, на том вси знаху яко еретическия слуги, есть брады постризань. Вы же сотворяюще человеческаго ради угождения противящеся законом, ненавидими будите от Бога создавшаго нас по образу Своему. Аще убо хощете угодити Богу, отступите от зла, и о том Сам Бог Моисеови рече, и святые Апостолы запретиша, а Святыя Отцы проклята, и от Церкви таковых отлучиша, того ради страшнаго прещения Православным таковаго не подобает творити».

В 1646 году в Москве был издан Служебник, в приложении к которому содержалось объяснение, почему именно православным христианам не следует брить бороду: «Не вем, в сицевый народ православия, в кое время в велицей России еретический недуг привниде. Якоже по летописным книгам реши, предание царя греческаго, паче же врага и отступника веры христианския и законопреступника Константина Ковалина и еретика, еже постригати брады, или брити, якоже реши богосозданную доброту (красоту. — К.К.) растлевати, или паки рещи по летописным книгам подтвержению сея злыя ереси новаго сатанина сына диаволя, предотечи антихристова, врага и отступника веры христианския, римскаго папы Петра Гугниваго, яко и тому сию ересь подкрепившу, и римским народом, паче же и чином их священным сицевая творити повелевшу, иже брады подстригати и брити. Епифанию архиепископу Кипрскому евхитскою сию ересь нарекшу. Ибо Константина царя Ковалина и еретика се узаконено есть, на том вси знают, яко еретическия слуги суть, иже брады им пострижены». Так что, отказываясь благословить и обличая воеводского сынка, Аввакум, как и в случае со скоморохами-медвежатниками, действовал в соответствии со своим пастырским долгом.

За праведную жизнь и ревностное исполнение пастырских обязанностей Аввакуму был послан Свыше дар исцеления больных и бесноватых. Впервые дар исцеления одержимых «бесом нечистым» проявился следующим чудесным образом. Когда Аввакум уезжал в 1647 году из Москвы, царский духовник, протопоп Стефан Внифантьев благословил его в дорогу образом святого Филиппа, митрополита Московского, и книгой поучений преподобного Ефрема Сирина, недавно напечатанной в Москве, — «себе пользовать, прочитая, и людей». Далее произошло следующее:

«А я, окаянной, презрев благословление отеческое и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте был горазд и о церкве велико прилежание имел, напоследок взят был к большой царевне в Веръх, а в мор и з женою преставился. Сей Евфимей лошедь сию поил, и кормил, и гораздо об ней прилежал, презирая и правило (молитвенное правило. — К.К.) многажды.

И виде Бог неправду з братом в нас, яко неправо ходим поистинне: я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, — изволил нас Владыко сице наказать. Лошедь ту по ночам и в день в конюшне стали беси мучить: всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумеюся, коея ради вины бес озлобляет нас так. И в день недельный после ужины, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму “Непорочную” и завопил высоким гласом: “Призри на мя и помилуй мя!” и, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов бысть поражен, начал неудобно кричать и вопить, понеже беси жестоко мучиша его.

В дому же моем иные родные два брата, Козьма и Герасим, больши ево, а не смогли ево держать. И всех домашних, человек с тритцеть, держа ево, плачют пред Христом и, моляся, кричат: “Господи, помилуй! Согрешили пред Тобою, прогневали благость Твою! За молитв святых отец наших помилуй юношу сего!” А он пущи бесится, и бьется, и кричит, и дрожит.

Аз же помощию Божиею в то время не смутился от голки (мятеж, шум, сумятица. — К. К.) бесовския тоя, — кончавше правило обычное, паки начах Христу и Богородице молитися со слезами, глаголя: “Всегосподованная госпоже Владычице моя пресвятая Богородице! Покажи ми, за которое мое согрешение таковое быст ми наказание, да уразумев, каяся пред Сыном Твоим и пред Тобою, впредь тово не стану делать!” И плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына моего духовного Симеона, юношу лет в четырнатцеть, таков же, что и Евфимей; дружно меж себя живуще Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, оба в подвиге живуще крепко, в посте и молитве.

Той же Симеон, по друге своем плакав, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. И начах аз действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия. Он мне, Симеон, кадило и свещи подносил и воду святую; а прочии беснующагося держали. И егда в молитве дошла речь: “Аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое место, идеже человек не живет, но токмо Бог призирает”, бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь вдругоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата.

Ох, горе, как молыть! И сором, и не смею! Но по повелению старца Епифания говорю, коли уж о сем он приказал написать. Сице было. Взял я кадило и покадил образы и беснова, и потом ударилъся о лавку, рыдав на мног час. Возставше, в третьие ту же Василиеву речь закричал к бесу: “Изыди от создания сего!” Бес же скорчил в кольцо брата и, пружався, изыде и сел на окошке. Брат же быв яко мертв.

Аз же покропил ево святою водою, он же, очхнясь, перъстом мне на окошко, на беса сидящаго, указует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко — и бес сошел в жерновый угол. Брат же паки за ним перъстом указует. Аз же и там покропил водою — бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там ево указует — аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам прекрестился. И я не пошел за бесом, но напоил брата во имя Господне святою водою.

Он же, вздохня из глубины сердца, ко мне проглагола сице: “Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой ходил во церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебе с ними битца, подобием он что и Симеон, друг мой. Подле реки Сундовика [12] меня водили и били, а сами говорят: Нам-де ты отдан за то, что брат твой на лошедь променял книгу, а ты ея любишь; так-де мне надобе поговорить Аввакуму-брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату”.

И я ему говорю: “Я, реку, свет, брат твой Аввакум!” И он отвещал: “Какой ты мне брат? Ты мне батько! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом”. Вот, в ызбе с нами же, на Лопатищах, а кажется ему подле реки Сундовика. А Сундовик верст с пятнатцеть от нас под Мурашкиным да под Лысковым течет. Аз же паки ему дал святыя воды. Он же и судно у меня отнимает и съесть хочет: сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал, — он и не стал пить.

Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько полежав с ним, пошел во церковь заутреню петь. И без меня паки беси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, освятил его маслом, и паки беси отидоша, и ум цел стал, но дряхл бысть, от бесов изломан. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куды отлучюся, а беси и наветовать станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну, он просвиру вынял за брата, тогда добро жил, что ныне архиепископ Резанъской, мучитель стал християнской. И иным друзьям духовным бил челом о брате. И умолили о нас Бога».

«Таково-то зло преступление заповеди отеческой! — заканчивает свой рассказ Аввакум. — Что же будет за преступление заповеди Господни? Ох, да только, огонь да мука!» При этом посылаемые Свыше чудесные знамения он принимает с удивительным христианским смирением, всячески подчеркивая свою личную греховность и недостоинство.

«Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над бешаными и больными не творит благодатию Божиею! Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но Имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чюдотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть. Адам был в раю, да сластолюбия ради изгнан бысть и пять тысящ пятьсот лет во аде осужден. Посем всяк, мняйся стояти, да блюдется, да ся не падет. Держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так будет хорошо…»

Вместе с тем, рассказывая о своих злоключениях и о своих обидчиках, Аввакум никогда не забывает о главном враге рода человеческого, в борьбе с которым он видел одну из основных задач своей жизни. Он осуждает не самих людей, причинявших ему зло, по-христиански прощая им содеянное, но постоянно указывает на конечную причину, на того, по чьему внушению эти люди действовали: «бесы адовы» преследовали его в лице различных «начальников», «научил ево дьявол» (о лопатищинском начальнике, отнявшем дочь у вдовы), «а дьявол и паки воздвиг на мя бурю» (о пришествии скоморохов в Лопатищи), «дьявол научил попов, и мужиков, и баб» (избиение в Юрьеве-Повольском). Наконец, «бесовские нападения» на лопатищинского священника привели к тому, что снова местный начальник, на этот раз некто Евфимий Стефанович, «рассвирепел» на его обличения и даже пытался убить.

«Приехав с людьми ко двору моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом. А аз в то время, запершися молился с воплем ко Владыке: “Господи, укроти ево и примири, имиже веси судбами!” И побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: “Батюшко-государь! Евфимей Стефанович при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: дайте мне батька Аввакума! за него Бог меня наказует!” И я чаял, меня обманывают; ужасеся дух мой во мне. А се помолил Бога сице: “Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея, и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, и Ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским; аще зарежут, и Ты причти мя с Захариею пророком; а буде в воду посадят, и ты, яко Стефана Пермскаго, паки свободишь мя!” И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию. Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: “Подит-ко, государь наш батюшко, подит-ко, свет наш кормилец!” И я сопротив тово: “Чюдно! Давеча был блядин сын [13], а топерва — батюшко! Большо у Христа тово остра шелепуга та; скоро повинился муж твой!” Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопит неизреченно: “Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!” А сам дрожит весь. И я ему сопротиво: “Хощеши ли впредь цел быти?” Он же лежа, отвеща: “Ей, честный отче!” И я рек: “Востани! Бог простит тя!” Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно в дом мой, и с женою быша ми дети духовныя, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиренным же дает благодать».

Жизнь Аввакума в Лопатищах продолжалась до начала 1652 года, когда он вновь был изгнан оттуда местными властями и вновь был вынужден искать правды в Москве. Как он сам мимоходом говорит об этом в «Житии», «помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд. Аз же сволокся к Москве…». Находясь в столице, Аввакум будет принимать непосредственное участие в кружке «ревнителей благочестия», пик активности которого приходится как раз на это время.