Протопоп Аввакум. Жизнь за веру

В столице Сибири

В середине XVII века в Сибирь вели две дороги: одна — южная, через Казань, большей частью водой, пригодная в летнее время; другая — северная, через Вологду, зимняя, по преимуществу сухопутная. В черновом отпуске проезжей грамоты намечены следующие пункты, через которые должен был следовать протопоп Аввакум в Тобольск: Переяславль-Залесский, Ярославль, Вологда, Тотьма, Устюг Великий, Соль Вычегодская, Кайгород, Соль Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень. Выехав из Москвы 17 сентября 1653 года, подводы с семейством Аввакума находились в пути почти три с половиной месяца. Немало лишений пришлось вынести за это время семье ссыльного протопопа. Ехали посуху и по воде, телеги меняли на сани… К концу декабря 1653 года прибыли в Тобольск.

Основанный в 1587 году отрядом казаков во главе с письменным головой Данилой Чулковым возле татарского поселения Бицик-Тура, Тобольск уже к концу XVI века стал главным военно-административным центром Сибири. «Старейшина бысть сей град Тоболеск, — сообщается в летописи, — понеже бо ту победа и одоление на окаянных бусормен бысть, паче же и вместо царствующаго града причтен Сибири».

Тобольск имел торговые связи с Бухарой и Китаем. В городе велось летописание. В 1620 году Тобольск стал центром новой Сибирской епархии, учреждённой патриархом Филаретом с целью распространения православной веры в Сибири. Первым архиепископом Сибирским и Тобольским стал архимандрит Новгородского Хутынского монастыря Киприан, посвящённый в сан 8 сентября 1620 года. В 1652 году, за год до прибытия в Тобольск ссыльного протопопа Аввакума, архиепископ Симеон выхлопотал у царя Алексея Михайловича новые протопопские должности для сибирских городов. «Вели, государь, — писал в челобитной царю архиепископ, — у своего государева богомолья в Тоболску в городе у церкви Вознесения Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, и у своего государева ангела святого и праведнаго Алексея человека Божия, и на Верхотурье, и на Тюмени, и в Томском в соборных церквах быть протопопом. И тех протопопов пожалуй, государь, вели оклад учинить свое государево денежное, и хлебное, и соляное жалованье по своему государеву указу».

В столице Сибири Аввакум был принят необыкновенно ласково. Местный архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон, будучи земляком Аввакума и сторонником идей ревнителей благочестия, к опальному протопопу «тогда добр был» и не спешил насаждать в своей епархии никоновские новины. Перед своим отъездом в Москву на Собор 1654 года архиепископ Симеон устроил Аввакума «к месту», назначив его протопопом Вознесенского собора. Это была вторая после кафедрального Софийского собора протопопская должность в сибирской столице. Тем самым ссыльный протопоп занял по местным меркам достаточно высокое положение. К тому же он пользовался покровительством тобольского «большого» воеводы князя Василия Ивановича Хилкова.

Однако и в ссылке Аввакум продолжал выступать против Никоновых новин. «В далёкую Сибирь с ним впервые проникала весть о волнениях, происшедших в среде русской церкви, и в его устах она принимала, конечно, характер извещения и предупреждения о появившейся ереси, соединённого с резким её обличением, — пишет историк. — Последнее и само по себе могло уже произвести своё действие на общество, строившее своё мировоззрение по преимуществу на религиозных началах, но это действие ещё усиливалось благодаря личности проповедника. Его несокрушимая стойкость духа, навлёкшая на него ссылку и помогавшая выносить все страдания последней, и строго подвижническая жизнь приобретали для него славу человека высоконравственного или, что считалось тем же самым, религиозного, и такой ореол подвижничества, окружавший проповедника, в значительной мере переносился и на его учение. При таких условиях горячая проповедь Аввакума действительно многих привлекла к нему, вооружая их против деятельности Никона, как направляемой стремлением ввести новшества в русскую церковь и исказить чистоту её правоверия» (Мякотин).

Вместе с тем, отстаивая старое русское православие, Аввакум продолжил на новом месте борьбу за нравственную чистоту своих прихожан, последовательно проводя в жизнь идеи кружка боголюбцев и ревностно заботясь о церковном благочинии. Более всего его удручало в сибирской столице бесчинство церковнослужителей и прихожан во время службы.

«Отрадние, чадо, — вспоминал впоследствии Аввакум о своём пребывании в Тобольске, — Лоту в Содоме и Гоморе житие бысть, нежели мне в волокитах тех. Беспрестанно душевное плавание и неусыпныя наветы и беды. Яко со зверьми, по человеку со искусители брахся. Вне убо страх, а внутрь такожде боязнь. И во церковь иду, а тово и гляжу, как нападут. А в церкве стою, паки внутренняя беда: бесчинства в ней не могу претерпеть. Беспрестанно ратуюся с попами пьяными и с крылошаны, и с прихожанами. Малая чадь, робята, в церкви играют, и те душу мою возмущают. Иное хощу и промолчать, и но невозможное дело: горит во утробе моей, яко пламя палит. И плачю, и ратуюся. А егда в литоргею нищия по церкве бродят, и не могу их унять, и я им кланяюся, и денег посулю, велю на одном месте стоять, а после обедни и заплачю. А которые бродят и мятежат людьми, не послушают совета моего, с теми ратуюся, понеже совесть нудит, претерпеть не могу».

Однажды, часу в пятом или шестом ночи, когда Аввакум со своим семейством стоял на молитве, пришёл к нему «искуситель», пьяный монах, известный всему Тобольску своим буйством и необузданностью, и стал кричать под окнами: «Учителю, учителю, дай мне скоро Царство Небесное!» — Впустив монаха в избу, Аввакум спросил его: «Чего просишь?» — «Хочу Царства Небеснаго скоро, скоро», — отвечал тот. «Можеши ли пити чашу, ея же ти поднесу?» — снова спросил Аввакум. Монах изъявил своё полное согласие. Далее произошло нечто, что не только протрезвило пьяного чернеца, но и заставило навсегда позабыть о «зелёном змие».

«Аз же приказал пономарю, — вспоминает Аввакум, — стул посреде избы поставить и топор мясной на стул положить: вершить черньца хощу. Еще же конатной толстый шелеп приказал сделать. Взявше книгу, отходную стал ему говорити и со всеми прощаца. Он же задумался. Таже на стул велел ему главу возложити, и шелепом пономарь по шее. Он же закричал: “государь, виноват! Пощади, помилуй!” И пьянство отскочило. Ослабили ему. Пал предо мною. Аз же дал ему чотки в руки, полтораста поклонов пред Богом за епитимию велел класть. Поставил его пономарь в одной свитке, мантию и клабук снял и на гвоздь повесил. Я, став предо образ Господень, вслух Исусову молитву говоря, на колени поклонюся. А он последуя, стоя за мною, также на колени. А пономарь шелепом по спине. Да уже насилу дышать стал, так ево употчивал пономарь-ет! Вижю я, яко довлеет благодати Господни; в сени ево отпустили отдохнуть, и дверь не затворили. Бросился он из сеней, да и чрез забор, да и бегом. Пономарь-ет кричит во след: “отче, отче, мантию и клобук возьми!” Он же отвеща: “горите вы и со всем! Не до манатьи! ” С месец времяни минув, пришел в день к окошку, молитву искусно творит и чинно. А я чту книгу Библею. “Пойди, — реку, — Библею слушать в избу”. И он: “не смею-де, государь, и гледеть на тебя. Прости, согрешил!” Я простил ево со Христом и велел манатью отдать. Потом издали мне в землю кланяется. И архимарита и братию стал почитать, и воеводы мне ж бьют челом. А до тово никто с ним не смел говорить».

Не менее сурово проучил благочестивый протопоп блудницу, случайно застигнутую им во время блудодеяния с мужчиной. Не добившись покаяния от блудников, Аввакум отвёл их в приказ к воеводам. «Те к тому делу милостивы, — с негодованием замечает Аввакум, — смехом делают: мужика, постегав маленько, и отпустил, а ея мне же под начал и отдал, смеючись». Тогда протопоп, помня об одном испытанном способе противодействия блудной похоти, описанном в широко известной на Руси «Повести о целомудренной вдове», наказал присланную к нему женщину следующим образом.

«Я под пол ея спрятал. Дни с три во тьме сидела на холоду, — заревела: “государь-батюшко, Петрович! Согрешила пред Богом и пред тобою! Виновата, — не буду так впредь делать! Прости меня, грешную!” Кричит ночью в правило, — мешает говорить. Я-су перестал правило говорить, велел ея вынять, и говорю ей: “хочешь ли вина и пива?” И она дрожит и говорит: “нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочик хлебца”. И я ей говорю: “разумей, чадо, — похотение-то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к Богу презорство и безстрашие: наедшися и напився допьяна, скачешь, яко юница, быков желаешь, и яко кошка, котов ищешь, смерть забывше”. Потом дал ей чотки в руки, велел класть пред Богом поклоны. Кланялася, кланялася, да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где-петь детца? Черт плотной на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучю. Помню, в правилех пишет: “прелюбодей и на Пасху без милости мучится”. Начала много дал, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»

Как некогда в Лопатищах, а затем в Москве, Аввакум и в сибирской ссылке продолжал исцелять больных и бесноватых. Об одном из таких случаев чудесного исцеления, произошедшем во время пребывания протопопа в Тобольске, он рассказывает в своем «Житии».

«Привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в Велик день, празник наругая, да и взбесился, жена ево сказывала. И я в дому своем держал месяца з два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, — и помиловал Бог: здрав бысть и ум исцеле. И стал со мною на крылосе петь, а грамоте не учен, и досадил мне в литоргию во время переноса. Аз же ево в то время на крылосе побив, и в притворе пономарю велел к стене приковать. Он же, вышатав пробой, взбесился и старова больши; и ушед к большому воеводе на двор, людей розгоняв и сундук разломав, платье княинино на себя вздел — в верху у них празнует, бытто доброй человек. Князь же, от церкви пришед и осердясь, велел многими людми в тюрму ево оттащить. Он же в тюрме юзников бедных перебил и печь розломал. Князь же велел в село ко своим ево отслать, где он живал. Он же, ходя в деревнях, пакости многия творил. Всяк бегает от него, а мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою на всяк день плакал: Бог было исцелил, да я сам погубил. Посем пришла грамота с Москвы: велено меня на Лену ис Тобольска сослать. Егда я на реку в Петров день в дощеник собрался, пришел ко мне бешаной мой Феодор целоумен; на дощенике при народе кланяется на ноги мои, асам говорит: “Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал, помиловал мя. Бежал-де я по пустыни третьева дни, а ты-де мне явился и благословил меня крестом; беси-де и отбежали от меня. И я-де и ныне пришед, паки от тебя молитвы и благословения прошу”. Аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовахся о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил. И поуча ево и благословя, отпустил к жене ево в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем света-Христа, да сохранит ево от неприязни впредь. Богу нашему слава!»

Дом Аввакума, в котором ежедневно совершались богослужения и звучали проповеди, привлекал к себе истинных ревнителей благочестия, становившихся духовными детьми и верными последователями опального протопопа. Среди них была и девушка Анна, прежде служившая у одного из тобольских жителей, а затем отпущенная хозяином к протопопу. Поучения Аввакума зажгли в ней желание сохранить своё девство и всецело посвятить себя Богу.

«В Тобольске была девица у меня, Анною звали, как впред еще ехал, маленька ис полону ис кумык привезена, девство свое непорочно соблюла. В совершенстве возраста отпустил ея хозяин ко мне; зело правильне и богоугодне жила. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о Елизаре, о первом хозяине ея. И стала плакать по нем, таже и правило презирать, и мне учинилась противна во всем, а дочь мне духовная. Многажды в правило и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благохитрый же Бог, наказуя ея, попустил беса на нея: стоя леностию в правило, да и взбесится. Аз же, грешный, жалея по ней, крестом благославлю и водою покроплю, и бес отступит от нея. И тово было многажды. Таже в правило, задремав, и повалилася на лавку, и уснула. И не пробудилась три дни и три нощи: тогда-сегда дохнет. Аз же по временам кажу ея, чаю, умрет. В четвертый же день встала, и, седши, плачет. Есть дают — не ест и не говорит. Того же дня в вечер, проговоря правило и распустя всех, во тме начал я правило поклонное, по обычаю моему. Она же, приступя ко мне, пад, поклонилась до земли. Аз же от нея отшел за стол, бояся искусу дьявольскова, и сел на лавке, молитвы говоря. Она же, к столу приступя, говорит: “Послушай, государь, велено тебе сказать”. Я и слушать стал. Она же, плачючи, говорит: “Егда-де я, батюшко, на лавку повалилась, приступили два ангела и взяли меня и вели зело тесным путем. На левой стране слышала плач с рыданием и гласы умильны. Тажде привели меня во светлое место: жилища и полаты стоят. И едина полата всех болши и паче всех сияет красно. Ввели-де меня в нея, а в ней-де стоят столы, а на них послано бело и блюда з брашнами стоят. По конец-де стола древо многоветвено повевает и гараздо красно, а в нем гласы птичьи умильны зело, не могу про них ныне сказать. Потом-де меня вывели из нея; идучи, спрашивают: Знаешь ли, чья полата сия? И я-де отвещала: Не знаю, пустите меня в нея. И оне мне отвещали сопротив: Отца твоего Аввакума полата, сия. Слушай ево, так-де и ты будешь с ним. Крестися, слагая персты так, и кланяйся Богу, как тебе он наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плакание то. Скажи жо отцу своему, мы не беси, мы ангели, смотри — у нас и папарты [35]. И я-де, батюшко, смотрила: бело у ушей-тех их”. По том, испрося прощения, исправилася благочинно по-прежнему жить».

Но когда протопопа Аввакума отослали далее на восток, Анна-кумычка, оставшись без духовного окормления, впоследствии не вынесла принятого на себя аскетического подвига и вышла замуж за своего бывшего хозяина. Она прожила со своим мужем Елизаром восемь лет и прижила с ним двух детей. Однако нарушение данного некогда обета не прошло для нее бесследно — она начала бесноваться. Однажды до неё дошла весть, что протопоп Аввакум, возвращавшийся из ссылки в Москву, вновь будет проезжать через Тобольск.

«Егда услышала, что я еду назад, отпросясь у мужа, постриглась за месяц до меня. А егда замужем была, по временам бес мучил ея. Егда же аз в Тоболеск приехал, пришла ко мне и робятишек двоих положила пред меня, кающеся, плачет и рыдает. Аз же пред человеки кричю на нея. Потом к обедне за мною в церковь пришла, и во время переноса напал на нея бес: учала кричать кокушкою и собакою и козою блекотать. Аз же зжалихся, покиня “Херувимскую” петь, взяв крест от олтаря и на беса закричал: “Запрещаю ти именем Господним! Изыди из нея и к тому не вниди в нея!” Бес и покинул ея. Она же припаде ко мне за нюже вину. Аз же простил и крестом ея благословил, и бысть здрава душею и телом».

Впоследствии Аввакум вывез Анну в Москву, где она была известна под именем инокини Агафии и пострадала за древлее благочестие вместе с сыновьями протопопа Иваном и Прокопием. «За поруками их всех вместе Павел-митрополит волочил».

Суровые нравственные требования, привлекавшие к Аввакуму одних прихожан, у других вызывали резкое отторжение и с неизбежностью порождали новые конфликты. «Тут, живучи у церкви, — вспоминал Аввакум впоследствии, — великия беды постигоша мя. Пятья слова государевы сказывали на меня в полтора годы». Неизвестно, о чём говорилось в первых четырёх челобитных, однако хорошо известны обстоятельства пятого извета на протопопа Аввакума, написанного архиепископским дьяком Иваном Струной. Об обстоятельствах этого дела известно как из рассказа самого протопопа, так и из других источников.

После 24 января 1654 года архиепископ Симеон уехал на церковный собор в Москву, где провёл почти целый год. На время своего отсутствия он поручил вести дела епархии приказному Григорию Черткову, а также своему дьяку Ивану Струне. Заместители архиепископа, в особенности Струна, сильно злоупотребляли своим положением, и Симеон по возвращении в Тобольск в декабре 1654 года обнаружил, что в казённой, житейной и других службах епархиального Софийского дома «воровства и кражи объявилося много». В духовных судных делах Струна «правых винил, а виновных оправливал для своей бездельной корысти». За месяц до возвращения владыки, то есть в ноябре 1654 года, у Аввакума произошло серьёзное столкновение со Струной.

«И един некто, двора архиепископля дьяк, Иван Струна, — вспоминал Аввакум, — тот и душею моею потряс; сице. Владыка съехал к Москве, а он без нево, научением бесовским и кознями, напал на меня, — церкви моея дьяка Антония захотел мучить напрасно. Он же Антон утече у него и прибежал ко мне во церковь. Иван же Струна, собрався с людьми, во ин день прииде ко мне во церковь — а я пою вечерню — и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул, никово не пустил в церковь, один он Струна вертится, что бес, во церкве. И я, покиня вечерню, со Антоном посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегал ременем нарочито-таки. А прочии, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними духом. И покаяние приняв от Струны, к себе отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня, взяв, в воду свести. И Божиим страхом отгнани быша и вспять побегоша. Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Тайно иное в церкве начюю, иное уйду к воеводе. Княиня меня в сундук посылала: “Я-де, батюшко, нат тобою сяду, как-де придут тебя искать к нам”. И воевода от них, мятежников, боялся, лишо плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрму просился, — ино не пустят. Таково-то время было. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан в чернцах именуем, на Москве у Павла митрополита ризничим был, как стриг меня з дьяконом Афонасьем. Тогда в Сибири при мне добр был, а опосле проглотил ево дьявол, отступил же от веры».

Наконец из Москвы вернулся архиепископ Симеон, и Аввакуму «мало-мало лехче стало». Теперь он был избавлен от постоянно угрожавшей ему опасности расправы. Произведя следствие, Симеон нашёл протопопа совершенно правым, а дьяка Ивана Струну велел посадить на цепь, поскольку в результате дознания вскрылась ещё одна его вина. «Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человек некий з дочерью кровосмешение сотворил, а он Струна, взяв с мужика полтину, не наказав, отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же Струна ушел к воеводам в приказ и сказал слово и дело государево на меня».

Сохранился пересказ челобитной Ивана Струны, поданной в 1656 году, в которой эти события излагаются несколько иным образом: «По челобитью де ссыльнаго протопопа Аввакума он, Симеон архиепископ, ево, Ивана Струну, в чепи и в железах мучил многое время. И не потерпя он, Иван, ево архиепископли муки, в чепи в железах пришед в съезжую избу и бил челом… стольнику и воеводам князю Василью Ивановичю Хилкову с товарыщи, про того Протопоповы Аввакумовы слова извещал. И после того ево Иванова извету отдан он, Иван, до указу за пристава». Интересно, что помимо обвинения в произнесении «неистовых слов» Иван Струна «на того протопопа Аввакума извещал, что он, Аввакум, ходит с посохом — а посох де сь яблоки вызолочен, а на рогах оправлено серебром — и про иные его Аввакумовы безчинства». И действительно, во время обыска в доме Аввакума, произведённого подьячим съезжей избы В. Лосевым, было обнаружено два посоха: «один точеный с яблоки золочен листовым золотом, а другой с яблоки ж крашен красками и золочен листовым же золотом по местам». Возможно, эти посохи прислала Аввакуму тайно поддерживавшая его царевна Ирина Михайловна. «Царевна Ирина Михайловна, — вспоминал он, — ризы мне с Москвы и всю службу в Тоболеск прислала». Однако появление опального протопопа на людях с таким посохом, который являлся символом архиерейской власти, могло быть истолковано его недоброжелателями как церковное «безчинство».

После того как архиепископский дьяк ушёл из-под ареста в Софийском доме в приказ и сказал там на Аввакума и на архиепископа «слово и дело государево», он был отдан «сыну боярскому лутчему Петру Бекетову за пристав». Далее произошла следующая история, которую мы знаем в позднейшем пересказе протопопа Аввакума:

«Увы, Петру погибель пришла! Подумав, архиепископ по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкве [36]. Петр же Бекетов в то время, браня архиепископа и меня, изшед ис церкви, взбесился, идучи ко двору, и пад, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедение, да же гражданя оплачют ево согрешение; и сами три дни прилежне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день века от Господа: жалея Струны, таковую пагубу принял; и по трех днех тело его сами честне погребли. Полно тово говорить плачевнова дела».

В рассказе Аввакума упоминается некто Пётр Бекетов, принявший сторону Ивана Струны. Некоторые исследователи отождествляли его с известным сибирским землепроходцем Петром Ивановым сыном Бекетовым, незаурядным человеком, «проложившим первые русские дороги в Забайкалье и Якутию, основателем пяти сибирских городов, не раз проявлявшим личное мужество в боях и талант дипломата в посольствах» (Резун). Однако, как убедительно доказано исследователями, «енисейский сын боярский» Пётр Иванов сын Бекетов никакого отношения к изложенным в «Житии» Аввакума событиям начала марта 1655 года не имел, поскольку находился в то время не в Тобольске, а в Кумарском остроге на Амуре, за тысячи вёрст от столицы Сибири.

Последний эпизод, связанный с пребыванием протопопа Аввакума в Тобольске, касался порученного ему архиепископом Симеоном «великого духовного и государева дела». Дело это было возбуждено по извету старца Далматовской Исетской пустыни Ефрема на приказчика Киргинской слободы Тобольского уезда Никиту Фефилова, якобы говорившего «многие непристойные речи». В августе 1654 года киргинский приказчик подал тобольским воеводам князьям В.И. Хилкову и И.И. Постному-Гагарину челобитную о том, что приказчик Исетского острога Давыд Андреев и строитель Исетской пустыни старец Далмат отказались выдать беглых пашенных крестьян Киргинской слободы, укрывшихся у них. Со временем конфликт разросся, в него оказались замешанными как светские, так и духовные власти. Для расследования этого дела в Киргинскую слободу была послана специальная комиссия, включавшая в себя «Софейскаго дому казначея старца Филарета, да Вознесенского протопопа Аввакума Петрова, да Софейских… детей боярских Василия Балакирева да Федора Есипова, да подьячево» (архиепископская память от 16 мая 1655 года).

Во время своей поездки протопоп Аввакум побывал в Исетской пустыни, где познакомился с её основателем старцем Далматом (в миру — тобольский сын боярский Дмитрий Иванович Мокринский). Беседы с пострадавшим за веру опальным протопопом не могли не оставить своего следа в душе исетского старца. Характерно, что в дальнейшем как сам Далмат, так и часть его братии из Исетской обители будут придерживаться старых обрядов, время от времени подвергаясь за это наказаниям. «Вполне возможно, что именно из-под пера Далмата вышло много лет спустя и небезызвестное послание “Об антихристе и о тайном царстве его”, где излагалась теория “мысленного” антихриста» (Шашков). Эта теория впоследствии будет разделяться многими сторонниками старообрядчества, особенно беспоповской его части: на Дону Козмой Косым, в Поморье — чёрным дьяконом Соловецкого монастыря Игнатием и заточённым в Кирилловом монастыре иноком Трифилием. В 1694 году тезис о «мысленном», или «духовном», антихристе будет провозглашён в качестве догмата на Новгородском соборе.

Однако теория «мысленного» антихриста противоречила взглядам протопопа Аввакума в сибирский период его жизни, поскольку тогда он склонялся скорее к «чувственному» пониманию антихриста, считая, что антихрист должен явиться в образе конкретного человека. Кроме теории «мысленного антихриста» полемически по сравнению со взглядами раннего Аввакума выглядят и высказываемые в послании Далмата мысли о никонианских таинствах и о новом священстве.

«И паки о попех нынешних, — говорится в послании «Об антихристе и о тайном царстве его», — еже нецыи из правоверных же разсуждающе сице: аще который поп в покаяние приидет, по нужде приимати от него святыню, крещение и молитвы и венчание, и всякия духовныя потребы и нужды исправляти, и аще же изволит кровь пролити за Христа, то таковым и литоргисати подобает. И мы истинно зело дивимся таковому разсуждению. Понеже сие изволися не по правилам святых апостол и святых отец, но от своего умышления. Аще бо от еретик рукополагаеми и слуг антихристовых: кое от таковых освящение, или крещение, или всякия потребы благопотребны бывают? Рцы ми, содействует ли Дух Святый еретическому рукоположению, еже на них? Никакоже! но паче осквернение, а не освящение. И о том в Кирилове книге пишет во многих местех сице: еретическое крещение несть крещение, но паче осквернение. И по тому свидетельству святых отец, и всякое действо еретическое несть освящение, но паче осквернение. Аще бо и в покаяние приидет, познания ради истины, то не освященна его мню, понеже бо Дух Святый на нем не действовал, но за простеца его и мирянина в братство причитаем. И аще бе истинных первых архиереов рукоположение на которых попах старых: аще таковый приидет в познание истины и в покаяние, и аз бы приимал от таковаго всякую священную потребу. Понеже в рукоположении на нем содействовал Дух Святый; аще бо и осквернился антихристом, но паки прииде ко Господу, покаянием и слезами омывся, и не отъятся от него рукоположение и освящение. Якоже и крещение на человеце всегда единою пребывает, — аще и во многия впадет ереси, или во отступления и отвержения, аще и много время в том пребудет, и паки в покаяние приидет — крещение второе ему не бывает, но тоже цело пребывает, — такоже и рукоположение».

Даже 28 лет спустя после смерти знаменитого старца (умер он в 1697 году в возрасте 103 лет) один из бывших далматовских монахов писал в своём доносе, что «Долмат, которой заводил монастырь, был злой раскольник и святых тайн не приобщался, так и душу свою без покаяния, удаляяся от святой церкви, изверже».

Экспедиция Пашкова

Через полтора года, когда до Москвы дошли вести о том, что протопоп Аввакум не прекратил своих обличений никоновских реформ и что его проповеди пользуются большим успехом у жителей Тобольска, пришёл указ об отправке опального протопопа ещё далее на восток. «Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от Писания и укаряю Никона, еретика». Патриаршая грамота о переводе Аввакума с семьёй под стражей в Якутский острог была получена в Тобольске 27 июня 1655 года: «По указу отца вашего государева и богомольца великого государя святейшего Никона патриарха московского и всея Великия и Малыя России, велено нам, холопем вашим, тобольского вознесенского протопопа Аввакума з женою и з детьми послать из Тобольска с приставом, с кем пригоже, и с провожатыми на Лену в Якуцкой острог к стольнику и воеводе к Михаилу Лодыженскому да к дьяку к Федору Тонково. И о том от себя к ним отписать. А велети б ему, протопопу Аввакуму, быти в Якуцком. А божественные службы, по указу отца вашего государева и богомольца великого государя святейшего Никона… тому протопопу служить не велети». Здесь же указывалось сыскать архиерейский посох, о котором сообщал в своём доносе на Аввакума Иван Струна.

Вместе с этим указом пришли и печальные вести из Москвы о смерти во время мора двух братьев Аввакума, многих его родственников и друзей. «Излиял Бог на царство фиял гнева Своего! Да не узнались горюны однако, — церковью мятут. Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковной раскол: мор, меч, разделение: то и сбылось во дни наша ныне».

29 июня 1655 года, в Петров день, Аввакум и его семья были отправлены «в Енисейской острог с красноярским сыном боярским с Милославом Кольцовым да с енисейскими казаки с Якушкою Калининым, да с Левкою Семеновым, да с Стенькою Ипатовым, да с Федькою Темякиным, да с ылимским казаком Ывашкою Дунаевым»… Путь от Тобольска до Енисейска занял около трёх месяцев. Плыли сначала вниз по Иртышу, затем вверх по Оби и Кети с выходом на Енисей через Маковский волок. К концу сентября — началу октября прибыли, наконец, в Енисейский острог, где и зазимовали. Однако до Якутского острога Аввакуму доехать было не суждено — в дороге его нагнал новый указ: отправляться в составе экспедиции воеводы Афанасия Пашкова в далекую Даурию [37]…

Предстоящая экспедиция в «новую Даурскую землю» готовилась заранее. Задачей экспедиции было покорение земель, лежащих на Амуре, и окончательное установление там русского владычества. После удачного похода на Амур отряда Ерофея Павловича Хабарова московские власти решили закрепить свои позиции на новых землях. С этой целью ещё с 1652 года готовился экспедиционный корпус в составе трёх тысяч человек под командованием окольничего князя И.И. Лобанова-Ростовского. Однако после начала Русско-польской войны 1654–1667 годов, являвшейся составным звеном авантюрного «греческого проекта» по созданию «Вселенского православного царства», ситуация резко изменилась. Втянутая в затяжную войну с Речью Посполитой, Россия не могла распылять свои основные силы, а потому вся тяжесть организации предстоящей Даурской экспедиции легла на плечи сибирской администрации. Ситуация усугублялась тем, что китайский император считал земли, лежащие по реке Амур, своими, и действия Хабарова обострили отношения Русского государства с Цинской империей. К этому добавилось неудачное посольство в 1654 году боярского сына Фёдора Байкова, который своим упрямством и неумением вести переговоры ещё более обострил отношения между двумя государствами.

Начальником экспедиции и воеводой Даурской земли был назначен Афанасий Филиппович Пашков. Правнук выехавшего из Польши на русскую службу при Иване Грозном Григория Пашкевича, он в 1650–1655 годах служил воеводой в Енисейске. Ввиду грозившей войны с китайцами в полученном Пашковым из Сибирского приказа воеводском наказе ему среди прочего предписывалось поставить в Даурской земле, на устье реки Урки (притоке Амура), либо на Албазинском или на Гойгударовом городищах, новый острог. В остроге следовало возвести церковь во имя Вознесения Господня с двумя приделами, освящёнными в честь небесных покровителей наследника престола и царя — «Алексея митрополита да Алексея человека Божия». Для службы в этой церкви сибирскому архиепископу Симеону велено было послать к Пашкову из Тобольска двух попов и дьякона. В черновом отпуске грамоты царевича Алексея Алексеевича к сибирскому владыке от 20 августа 1655 года особо указывалось, что «к тем трем престолам указали есмя послати из Тобольска антимисы да черного попа и белого дьякона, Да с Лены послати протопопа Аввакума». Как видим, в Москве очень внимательно следили за всеми передвижениями опального протопопа.

Тем же днём датируется грамота на имя нового енисейского воеводы И.П. Акинфова, в которой приказывалось выдать протопопу Аввакуму, посылаемому с женой и детьми из Енисейска в Илимский острог, а оттуда через Ленский волок в Даурию, «государево жалованье» на 1655/56 год — 15 рублей денег, 15 четей муки ржаной и 2 чети с осьминою круп и толокна. Тогда же илимскому воеводе Б.Д. Оладьину была послана ещё одна грамота — о выдаче в Илимском остроге по три пуда соли «усть-кутской вари» чёрному попу и белому дьякону из Тобольска, а также протопопу Аввакуму. Кроме того, 30 июня 1656 года Аввакум наравне с другими участниками Даурской экспедиции получил денежное и хлебное жалованье на 1656/57 год, а 4 июля — ещё 6 пудов соли. Однако вскоре он лишился всех запасов продовольствия. В Первой челобитной царю Алексею Михайловичу Аввакум писал: «А что, государь, у меня было из Енисейска везено с собою в запас хлепца на предъидущая лета, и тот хлеб он, Афонасей, у меня отнял после кнутнова биения и продавал мне на платьишко мое и на книги свою рожь немолотую дорогою ценою, по два рубли пуд вещей и больши».

Официально Аввакум был послан «вместо белово попа из Енисейского острогу с ним, Афонасьем Пашковым», то есть должен был выполнять роль полкового священника и одновременно проповедника православия среди завоёванных туземных народов. В этой роли его видел и архиепископ Симеон, отправляя вместе с ним из Тобольска к Пашкову чёрного попа Сергия и белого дьякона Леонтия. Но оказавшись во власти «даурского зверя», Аввакум понял, что Пашков не только не даст ему служить литургию, но что «с Москвы от Никона приказано ему мучить меня». Впоследствии, во время экспедиции, немилосердный воевода запрещал Аввакуму причащать своих умирающих подчинённых и даже отобрал у него запасные дары.

Действительно, воевода Афанасий Пашков отличался особой жестокостью. «Суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», — писал о нём протопоп Аввакум. И эти слова не были преувеличением. Сохранившиеся до наших дней документы не менее красноречиво, чем «Житие» Аввакума, рисуют нам образ этого жуткого человека. «И в период своего енисейского воеводства, и во время подготовки к Даурской экспедиции он не давал пощады никому: “старинных прежних съезжие избы подьячих бил и мучил… и на пытках пытал”; “человека своего без государева указу казнил”; сына боярского Еремея Толстого более 5 месяцев держал “в железах и на правеже” и “вымучил на нем… и на жене его денег со своими потаковщики” более 5 тысяч рублей и 4 амбара хлеба. При этом он был ещё и великий лихоимец. “А животов ево, Афанасья Пашкова, — доносил Еремей Толстой, — неправедного собранья есть тысячь с 50 и больши с вывозными животы, а неправды его, Афанасьевы, и всякое насильство ведают многие люди”. Страдали от крутого нрава Пашкова не только служилые люди и его челядь, но и представители духовенства. Так, поссорившись с новым воеводой И.П. Акинфовым, он стал принуждать монахинь Енисейского Рождественского монастыря подписывать, не читая, челобитную на своего недруга, а когда одна из них, старица Прасковья, потребовала ознакомиться с её содержанием, Пашков велел взять её из монастыря, “бил по щекам своими руками и пытал её у себя на дворе неведомо в каком деле”. Местного соборного попа Игнатия он приказал “полчанам своим изымати на улице, бив насмерть, притащить к себе перед окошко”, после чего обругал и велел бить батогами, но, увидев, что тот и так еле живой, оставил его в покое» (Шашков).

В челобитной архиепископа Симеона, отправленной царю осенью 1657 года, рассказывается ещё об одном характерном случае: «А в Дауры, государь, к Офонасью Пашкову попов и дьяконов посылать не смею, потому что он нравом озорник великой. Послан был ис Тоболска на Лену к церкве Божии служить поп Ияков, а Афонасей Пашков был еще во Енисейском при Иване Акинфиеве. И он, Афонасей Пашков, зазвал того Иякова попа к себе на судно и бил ево на смерть своими руками. И он, поп Ияков, от ево, Афонасьевых, побои лежал недель с шесть при смерти, одва ожил». И под началом такого вот человека Аввакуму придётся провести шесть долгих и мучительных лет!

18 июля 1656 года экспедиция Пашкова на сорока дощаниках [38] отправилась в путь. На борту было не менее пятисот человек: 420 казаков, поп и дьякон из Тобольска, семейство протопопа Аввакума и ещё более семидесяти душ домочадцев и дворовых людей самого воеводы. Часть пути вместе с основной флотилией на четырёх дощаниках плыли служилые люди пятидесятника Федосея Поясницына, посланные новым енисейским воеводой М.Г. Ртищевым «на перемену» в Братские остроги — ещё порядка семидесяти человек.

Поход Пашкова был сопряжён со всевозможными лишениями и опасностями. Впоследствии Аввакум назовет Даурию «смертоносным местом». Приходилось переносить и холод, и голод, подвергаться нападениям туземцев и диких зверей. Уже в самом начале пути Аввакуму и его семейству пришлось пережить тяжёлые испытания. На реке Большой, или Верхней Тунгуске (так называлось нижнее течение Ангары от Братского острога до впадения в Енисей), дощаник протопопа чуть не утонул.

«Егда поехали из Енисейска, как будем в большой Тунгуске реке, в воду загрузило бурею дощеник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: “Господи, спаси! Господи, помози!” И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике. двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед».

Когда добрались до порогов, наиболее трудными и опасными из которых были Шаманский и Падун, между Аввакумом и Пашковым произошло первое столкновение. Навстречу их флотилии плыл дощаник, на борту которого находились две пожилые вдовы — одна шестидесяти лет, а другая — ещё старше, собиравшиеся постричься в инокини. Здесь Пашков неожиданно проявил своё самодурство. Он велел вдовам возвращаться назад и выходить замуж. Аввакум сказал, что это противоречит церковным правилам. Тогда Пашков, «осердясь», хотел высадить протопопа на берег на Долгом пороге, чтобы тот пешком шёл по горам: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» Взглянув на окружающие его высокие утесы, Аввакум пришел в ужас:

«О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские [39], и бабы [40], и лебеди, и иные дикие, многое множество, — птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков со зверьми, и со змиями, и со птицами витать».

Не видя другого способа образумить Пашкова, Аввакум написал ему «малое писанейце», составленное по образцу заклятия дьявола из чина крещения и начинавшееся следующими словами: «Человече! Убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, Его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь». «Получив это “писанейце”, — пишет исследователь жизни и творчества Аввакума А.Т. Шашков, — воевода прекрасно понял содержавшийся в нем намёк и разгневался не на шутку». Взбешённый дерзким поступком Аввакума, Пашков послал 50 казаков за дощаником протопопа, стоявшим в трёх верстах от воеводского. Казаки дотащили дощаник на бечеве:

«Я казакам каши наварил да кормлю их: и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачут на меня, жалеют по мне. Привели дощеник: взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: “поп ли ты или роспоп (то есть расстрига. — К.К.)?”; и аз отвещал: “аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дела до меня?” Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан [41] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: “ Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, — помогай мне!” Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: “пощади!” Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: “полно бить тово!” Так он велел перестать. И я промолыл ему: “за что ты меня бьешь? ведаешь ли?” И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть [42] кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал… Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, — река о том месте шириною с версту, три залавка [43] чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили…»

Однако здесь было явлено чудесное знамение, заставившее гневливого воеводу на какое-то время немного образумиться.

«А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник, — снасть добрая была, и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, — взяла силу вода, паче же рещи — Бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода; чрез ево льется, а в нево нейдет. Чюдо, как то Бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощенике. И Еремей стал говорить: “батюшко, за грех наказует Бог! напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил; пора покаятца, государь!” Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, “Господи, помилуй!” говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую пищаль [44], — никогда не лжет, — приложася на сына, курок спустил, и Божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил; пищаль и в третьии осеклася же. Он ее на землю и бросил. Малой, подняв, на сторону спустил; так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався и плакать стал, а сам говорит: “согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует Бог!” Чюдно, чюдно! По Писанию: “яко косен Бог во гнев, а скор на послушание”; дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды; потянули, он и взбежал на тихое место тотчас. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: “Прости, барте [45], Еремей, — правду ты говоришь!” Он же, прискоча, пад, поклонился отцу и рече: “Бог тебя, государя, простит! я пред Богом и пред тобою виноват!” И взяв отца под руку, и повел».

Впрочем, покаянное настроение недолго царило в душе Пашкова. Весь последующий путь Аввакуму пришлось провести в оковах. Наконец, к Покрову, к 1 октября 1656 года, отряд Пашкова прибыл в Братский острог, где остановился на зимовку. Избитого протопопа бросили в «студёную башню» острога. Здесь он пробыл до середины ноября.

«Сидел до Филипова посту в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-той нельзя было. Коли покормят, коли нет. Есть-тово после побой тех хочется, да веть-су неволя то есть: как пожалуют — дадут. Да безчинники ругались надо мною: иногда, одново хлебца дадут, а иногда ветчинки одное невареной, иногда масла коровья, без хлеба же. Я-таки, что собака, так и ем. Не умывался веть. Да и кланятися не смог, лише на крест Христов погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человек одаль стоят. Щелка на стене была, — собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратех богатаго пси облизаху гной его, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал. А человецы далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил: и батошка не дали; блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: “Прости!”, да сила Божия возбранила, велено терпеть. В шестую неделю после побой перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами и с собаками зимовал скован».

Жену и детей Аввакума поселили в каком-то зимовье за 20 вёрст от острога. При этом и Анастасии Марковне не давали покоя — «баба ея Ксенья мучила зиму ту всю — и лаяла да укоряла». Однажды, после Рождества Христова, двенадцатилетний сын Аввакума Иван пришёл в острог повидать отца. Узнав об этом, разгневанный Пашков приказал бросить мальчика в «студёную тюрьму», где прежде сидел сам Аввакум, а наутро вытолкать и отправить к матери, так и не дав повидаться с отцом. «Начевал милой и замерз было тут, — вспоминал Аввакум. — Приволокся к матери — руки и ноги ознобил».

Весной пашковская экспедиция двинулась дальше. К началу июня 1657 года прибыли на Байкал. Здесь Пашков решил отправить в Москву накопившиеся за время пути отписки, в том числе и по поводу наказания кнутом протопопа Аввакума 15 сентября 1656 года. Чтобы оправдать свои беззаконные действия перед московским начальством, воевода пытался всячески оклеветать неповинного страдальца, изображая его чуть ли не главой противоправительственного заговора, «вором» и заводчиком бунта. «И тот ссыльной роспопа Аввакумко, — сообщал в своей отписке на имя царя и наследника Пашков, — умысляя воровски неведомо по чьему воровскому наученью, писал своею рукою воровскую составную память глухую безымянно, буттось, государи, везде в начальных людех, во всех чинах нет никакия правды. И иные, государи, многия непристойные свои воровские речи в той своей подметной памяти написал, хотя в вашей государевой даурской службе в полку моем учинить смуту». Аввакум якобы «тем своим воровским письмом хотел приводить служилых людей на то, чтобы оне вам, государем, изменили», подобно недавним сибирским бунтовщикам Мишке Сорокину и Фильке Полетаю «с товарыщи».

По правилам делопроизводства Пашков должен был приложить к своей челобитной оригинал «воровской» записки Аввакума, однако сделать этого он, естественно, не мог, а потому послал другой «документ», состряпанный им на скорую руку, — коллективную челобитную от имени 420 казаков даурского полка. В челобитной казаки якобы просили царя и царевича «вору и завотчику и ссорщику, роспопе Аввакуму» в соответствии с Соборным уложением «совершенной указ учинить», то есть казнить. Как убедительно доказал В.И. Малышев, отписка Пашкова и челобитная казаков написаны одной рукой, текст совпадает почти дословно, а более двадцати подписей на «казачьей» челобитной сделаны тремя-четырьмя почерками.

Одновременно с отписками в Москву Пашков отправил архиепископу Симеону в Тобольск челобитную с просьбой прислать в будущую Благовещенскую церковь, которую он «по обету» собирался построить в новом остроге на Шилке, «попа белова да дьякона», поскольку по дороге в Братском остроге умер белый дьякон Леонтий и в составе экспедиции остался один только чёрный поп Сергий. Получив пашковскую челобитную в конце августа 1657 года, владыка весьма удивился, что воевода ничего не написал об Аввакуме, и стал расспрашивать о нём посыльных, казачьих десятников Никиту Максимова и Потапа Фёдорова. От них-το Симеон и узнал о жестокой расправе, учинённой самодуром-воеводой на Тунгусских порогах. По поводу этого вопиющего случая архиепископом была немедленно написана челобитная в Москву, на которую последовал царский указ от 10 февраля 1658 года о замене Пашкова другим воеводой — поскольку «Афанасей Пашков попов бьет и протопопа Аввакума бил чеканом и кнутьем», его «от Даурския службы велено отставить». Однако до столицы было слишком далеко, и Пашков оставался на своем месте вплоть до 1662 года…

Между тем пашковская флотилия, переплыв Байкал, на котором семейство Аввакума едва не утонуло во второй раз, вошла в Селенгу и поднялась по ней до устья реки Хилка. Здесь дощаники пришлось сменить на более лёгкие барки, после чего началось 12-недельное восхождение по сильно обмелевшему из- за летней жары Хилку. Хотя с Аввакума сняли оковы и он воссоединился со своей семьёй, Пашков не оставлял его в покое, заставляя работать наравне с казаками.

«По Хилке по реке, — вспоминал Аввакум, — заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, — и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяные тяготы люди изгибали, и у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричю: “Владычице, помози! Упование, не утопи!” Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши; да люди переняли. Все розмыло до крохи! Да што петь делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я, выщед из воды, смеюсь; а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах да в сумах; все с тех мест перегнило — наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: “ты-де над собою делаешь за посмех!” И я паки Свету-Богородице докучать: “Владычице, уйми дурака тово!” Так Она-надежа уняла: стал по мне тужить».

Кроме выполнения трудовых повинностей, возложенных на него немилосердным воеводой, Аввакум должен был ещё заботиться о жене и детях. Помощников у него не было, поскольку Пашков отнял у него работников, а другим запретил наниматься к нему. Да и нанимать Аввакуму было уже не на что: всё его имущество, вывезенное из Москвы и состоявшее в основном из одежды и богослужебных книг, частично погибло в пути, частично же было разграблено казаками или отобрано Пашковым.

Путешествие продолжалось и летом, и зимой: летом «в водах бродили», зимой волочили нарты. Лишь к октябрю 1657 года полк Пашкова добрался до озера Иргень. Здесь поставили новый острог — рядом со старым, разорённым «немирными иноземцами». В ожидании предстоящей зимы начали строить жилые избы. Построил себе избу и Аввакум. «Тут с робятишки к зиме ставил себе избенко, волочил на плечах своих нартою, сиречь на саласках, из лесу бревенье. От немилосердия воеводскаго люди пособить не смели, а наняться не велит же; еще и нанять стало нечим. До Рожества избу ставил, а жена и робята малые мерзли на стуже. И от Рожества пожили в ызбе до Масленицы…»

Одновременно люди Пашкова приступили к сбору ясака с местного населения. Из-за измены толмача в начале зимы началось восстание таргачинских и баргутских «мужиков», в результате которого погибли десять ясачных сборщиков. На подавление мятежа был послан сын Пашкова Еремей с 260 казаками на конях, на лыжах и на нартах. Однако, взяв в плен 40 человек и захватив 500 лошадей, отряд Еремея Пашкова так и не достиг Баргутской и Таргачинской земель из-за дальности расстояния.

В конце зимы 1658 года отряд Пашкова, оставив в Иргенском остроге 20 казаков, отправился в дальнейший путь. Через Иргенский волок вышли на реку Ингоду. Аввакум в своём «Житии» подробно описывает этот тяжелейший переход, оставивший неизгладимый след в его памяти. Неимоверные лишения, голод и холод, которые приходилось переживать всем участникам экспедиции, усугублялись бесчеловечными издевательствами со стороны Пашкова: «А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал…»

«…Один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок, — вспоминал Аввакум. — У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было; одинова лишо двух сынов, — маленьки еше были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — верст со сто: насилу бедные и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе ташила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны: робята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут; и кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба мамврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мерзли под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с робяты отгородились, балаганец сделав, огонь курили и как до воды домаялись».

Когда вышли к Ингоде, приступили к рубке леса и заготовке брёвен для двух будущих острогов — Верхшилкского и Даурского. Для первого сделали четыре башни и все острожные стены, а для второго — восемь башен, в том числе две проезжих, и двести саженей острожных бревен на четыре стены. Заготовили также лес на избы и на церковное строение. С началом навигации все бревна сбили в 170 плотов, погрузили на них лошадей и имущество и двинулись дальше, вниз по реке. Водный путь занял целых три недели. Не хватало людей, плоты часто разбивало на мелководье. Ко всему прочему, начался голод.

«Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска [46], люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрет! И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи; и верьбы, бедной, в кашу ущипать сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопицы моей однарятка [47] московская была, не сгнила, — по-русскому рублев в полтретьяцеть [48] и больши по-тамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися».

В начале июня 1658 года пашковская экспедиция достигла устья реки Нерчи. На правом берегу реки Шилки поставили новый острог — Верхшилкский, или Нелюдский (позднее стал называться Нерчинским). Вспахали и засеяли ячменём 50 десятин земли, ещё 70 десятин подготовили под озимую рожь. Были сысканы и посажены в тюрьму тунгусы, разорившие и уничтожившие прежние Иргенский и Шилкский остроги. Пашков приказал их для острастки повесить на глазах местных ясачных людей.

Однако ещё с конца зимы хлебные запасы экспедиции подошли к концу, и казаки голодали. К тому же Пашков никого не отпускал промышлять, и среди участников экспедиции начался самый настоящий мор. Впоследствии Аввакум недаром назовет Нерчу «юдолью плачевной»: к концу июля 1658 года здесь уже умерло от голода 47 человек, 53 лежали при смерти. Жуткие сцены голода навеки будут запечатлены в аввакумовском «Житии»:

«Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну (то есть сосновую кору. — К. К.); а иное кобылятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла, — все извод взял, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех [49], а с прочими, скитающеся по горам и по острому каменею, наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми?»

Трагические подробности смерти маленького сына Аввакума содержатся в Прянишниковском списке «Жития»: «Из куреня выду — мертвой, по воду пойду — мертвой, по траву пойду — тамо и груда мертвых… В то время сын у нас умер. И положа ево на песке говорим: “Коли сами умрем?” И потом с песку унесло ево у нас водою, мы же за ним и руками махнули: не до нево было — и себя носить не сможем».

Но мир не без добрых людей. Нашлись у Аввакума тайные доброхоты и в семье Пашкова — ставшие его духовными чадами воеводская жена Фёкла Симеоновна и воеводская сноха Евдокия Кирилловна «от смерти голодной тайно давали отраду», присылали протопопу то кусочек мяса, то колобок, то муки или овса. Дочь Аввакума Аграфена часто ходила просить к ним под окно. «Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит». Под влиянием боярынь благожелательно был настроен по отношению к Аввакуму и сын Пашкова Еремей, которого протопоп даже называет своим «тайным другом».

Однако даже в столь нечеловеческих условиях благочестивый протопоп не оставлял молитвы и своего келейного правила. Ежедневная молитва была для него столь же насущной потребностью, как воздух или пища: «Якоже тело алчуще желает ясти и жаждуще желает пити, так и душа — брашна духовного желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку — Бога не моля, жити». Слова святых отцов о молитве глубоко запали в его душу и проросли благодатными побегами: «Живот же убо души служба Божия, и жизнь ей подобающая, по Златослову глаголющему: иже убо не молится Богу, ниже Божественныя беседы приимати желает, непрестанно мертв есть и окаянен и смердящь, и непричащается еже мудрствовати. Се бо самое велие безумия знамение, еже непознати величества чести, ниже любити молитвы. Намже подобает Богу повинующимся присно жити в пениих и молитвах, известнее любяще Божию службу, нежели свою душю. Да приимем вернии молитву, яко многочестныи дар, и многоценныи бисер, нравом правым облобызающе, во известную помощь и победу на враги видимыя и невидимыя. Се бо нам есть подвиг тризнища (борьбы) в нужная обстояния, утешение в скорбех духовное, спасение земным вечное ходатайствующее».

Только благодаря своей непоколебимой вере и непрестанной молитве удалось Аввакуму и его семье выжить в «смертоносной Даурии». Лишь на малое время — с весны до лета 1658 года — в самый разгар голода, когда все силы были сосредоточены на добывании жизненно необходимой пищи, оставил он своё обычное молитвенное правило. «…От немощи и от глада великаго изнемог в правиле своем, всего мало стало, только павечернишные псалмы, да полунощницу, да час первой, а больши тово ничево не стало; так, что скотинка волочюсь; о правиле том тужу, а принять ево не могу; а се уже и ослабел».

Но здесь произошло чудо, которое укрепило Аввакума в вере и подвигло на возобновление его обычного молитвенного правила. На этот раз Божья воля была явлена через ребёнка — малолетнюю дочь Аввакума Агриппину.

«И некогда ходил в лес по дрова, а без меня жена моя и дети, сидя на земле у огня, дочь с матерью — обе плачют. Огрофена, бедная моя горемыка, еще тогда была невелика. Я пришел из лесу — зело робенок рыдает; связавшуся языку ево, ничево не промолыть, мичит к матери, сидя; мать, на нея глядя, плачет. И я отдохнул и с молитвою приступил к робяти, рекл: “о имени Господни повелеваю ти: говори со мною! О чем плачешь?” Она же, вскоча и поклоняся, ясно заговорила: “не знаю, кто, батюшка-государь, во мне сидя, светленек, за язык-от меня держал и с матушкою не дал говорить; я тово для плакала, а мне он говорит: ‘скажи отцу, чтобы он правило по-прежнему правил, так на Русь опять все выедете; а буде правила не станет править, о нем же он сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет’”. Да иное кое-что ей сказано в те поры было: как указ по нас будет и сколько друзей первых на Руси заедем, — все так и сбылося».

Тогда Аввакум «с тех мест за правило свое схватался» и более не оставлял его никогда. «Нам надобе вся сия помнить и не забывать, — пишет он о молитве, — всякое Божие дело не класть в небрежение и просто и не менять на прелесть сего суетнаго века».

Как уже говорилось выше, Аввакум с детства обладал прекрасной памятью. В своих произведениях, созданных по большей части в пустозёрской ссылке, он цитирует по памяти пространные отрывки из Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой Псалтыри. Что касается обычных церковных служб и чинопоследований, то он знал их наизусть. «Егда в Даурах я был… идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню и завтреню, или часы — што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на стану, а не по мне таварищи, правила моево не любят, а идучи мне нельзя было исполнить, и я, отступя людей под гору или в лес, коротенько сделаю — побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складеньки поставя, правильца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресныя дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовыя дни, в санях едучи, пою; а бывало, и в воскресныя дни, едучи, пою…»

Не чужда была Аввакуму и практика «умной» молитвы. «Лежа на печи, умом моим глаголющу псалмы… Всяку речь в молитвах разумно говорю, а иную молитву и дважды проговорю». Молитва была для Аввакума наиболее важным видом не только духовной, но и телесной деятельности, направленным на достижение спасения души. В таком понимании молитвы Аввакум близок к традициям византийского исихазма. Главный представитель этой традиции восточнохристианской мысли святой Григорий Палама обосновал положение о том, что космос и жизнь человека пронизаны Божественной благодатью. Приобщение же к этой благодати осуществляется посредством молитвы. О том же учил и Аввакум: «Во время молитвы, — окружит меня дух, и распространится ум, и радости неизглаголанныя исполнится сердце».

Кроме молитвы путь к спасению открывали истинная вера, покаяние, страдание и, в равной степени, благодать, добродетель и истинные, «неразвращённые» таинства. Однако в связи с никоновской реформацией и последующим отступлением православного епископата от истины невольно возникали вопросы: а где же истинная Церковь? Где же истинные таинства? С одной стороны, истинная вера была для Аввакума немыслима без Церкви и без таинств. Но с другой стороны, он прекрасно понимал, что «не всех Дух Святой рукополагает, но всеми действует, кроме еретика». А потому и истинную Церковь Аввакум не связывал лишь с официальной иерархией: «Церковь бо есть небо… Не стены, но законы церковь».

Теперь, когда епископат и высшее духовенство отступили от учения и практики древней Церкви, человек оказывался предоставлен самому себе в выборе пути спасения. Особенно остро это ощущалось здесь, в дикой, забытой Богом далекой Даурии, находящейся, казалось бы, на самом краю света, где не было ни епископа, ни церкви, ни алтаря и где человеческая душа представала перед Богом один на один. Поэтому особый смысл получала идея личной ответственности христианина в миру и церковной жизни. Независимо от своего места в социальной и духовной иерархии человек лично отвечает перед Богом за свои деяния и веру. «Глаголют бо безумнии человецы, утесняюще свою душу: “не на нас-де взыщет Бог законное дело и веру; нам-де что? Предали патриарси и митрополиты со архиепископы и епископы, мы-де и творим так”… А патриарси со мною, протопопом, на сонмище ратовавшеся, рекоша: “не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!” А царь говорит: “не я, так власти изволили!” Воистинну омрачися неразумное их сердце, во еже быти им безответным. Осуетишася помышленьми своими друг на друга, а все на Бога омраченными сердцы, зане разумное Божие яве есть в них. Все знают, яко погибают, но мраковидным духом ослепоша в сопротивии всяцем, зане разумное Божие яве есть в них, Бог бо явил есть им».

Опровергая такую недалёкую точку зрения, Аввакум приводит слова апостола Павла: «О неразумныя души беззакония! Ни ли слышал еси апостола Павла: “сила Божия есть всякому верующему, июдеови же прежде и еллину от веры в веру, якоже есть писано. Праведный же от веры жив будет”. Зри: праведный от веры жив будет, а не от человеческаго предания… Шлюся на твою совесть, зане разумное Божие яве есть в тебе… И еще ли шарпаешися, неразумне омраченное сердце, глаголя: “не на тебе взыщется твоя погибель, но на великих”?»

И Господь не оставлял Своего праведника. Немало чудес было явлено Аввакуму в сибирской ссылке. Вот лишь одно из них, произошедшее во время пребывания в Даурской земле:

«Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям шел по льду зимою по озеру бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты намерзают, — блиско человека толщины; пить мне захотелось и, гараздо от жажды томим, идти не могу; среди озера стало: воды добыть нельзя, озеро верст с восьмь; стал, на небо взирая, говорить: “Господи, источивый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь Ты еси! напой меня, имиже веси судьбами, Владыко, Боже мой!” Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умерый пес! — Затрещал лед предо мною и расступился, чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала, и, дондеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям».

Тот же голос, что приказал дочери Аввакума возобновить ежедневное молитвенное правило, повелел передать Пашкову, «чтоб и он вечерни и завтрени пел, так Бог вёдро даст, и хлеб родится, а то были дожди беспрестанно; ячменцу было сеено небольшое место — за день или за два до Петрова дни, — тотчас вырос, да и сгнил было от дождев». На этот раз воевода послушался Аввакума — «и хлеб тотчас поспел. Чюдо-таки! Сеен поздно, а поспел рано». Летом 1658 года удалось собрать немалый урожай яровых. Это позволило пережить ещё одну суровую зиму 1658/59 года.

Но послушание Пашкова продолжалось недолго. Вскоре воевода опять «коварничать стал о Божием деле». И результат не замедлил себя ждать: «На другой год насеел было и много, да дождь необычен излияся, и вода из реки выступила и потопила ниву, да и все розмыло, и жилища наши розмыла. А до тово николи тут вода не бывала, и иноземцы дивятся».

Находясь в Верхшилкском остроге, Аввакум не только вернулся к своим священническим обязанностям, но и приобрёл новых духовных детей. Среди них, в частности, оказались присланные воеводой «две вдовы» из числа его сенных — «Марья да Софья, одержимы духом нечистым».

«Ворожа и колдуя много над ними, и видит (Пашков. — Κ.К.), яко ничто же успевает, но паче молва бывает (Мф. 27, 24), — зело жестоко их беси мучат, кричат и бьются. Призвав меня и говорит, поклоняся: “Пожалуй, возьми их ты и попекися об них, Бога моля, послушает тебя Бог”. И я ему отвещал: “Выше, реку, государь, меры прошение, но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу”. Взял их, бедных… Таже привели ко мне баб бешаных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть. Молебствовал и маслом мазал, и, как знаю, действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их исповедал и причастил; живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут».

Однако Пашков, узнав о том, что присланные им вдовы сделались духовными дочерями Аввакума, сильно «осердился» и забрал их домой. Он опасался, что протопоп будет выведывать у его любимых сенных его домашние тайны. Но, вернувшись ко двору воеводы, Марья и Софья «старова пущи стали беситца». Пашков запер их в пустой избе и призвал к ним чёрного попа Сергия. Вдовы никого к себе не пускали, а в попа бросали поленьями. Потом они тайком от Пашкова прибежали к Аввакуму, тот опять исцелил их, и они стали по ночам приходить к нему молиться. Впоследствии они сделались инокинями.

Весной 1659 года планы Пашкова изменились: понимая, что ему уже не удастся построить острог на Амуре, он послал часть своих служилых людей вверх по Ингоде. Войдя в приток Ингоды реку Читу, они добрались до двух Телембинских озёр и здесь, на реке Конде, поставили небольшой Телембинский острог.

Тем временем оставшиеся в Верхшилкском остроге члены пашковской экспедиции продолжали испытывать лишения. «Я же, — писал Аввакум, — с детьми сам-третей отъехав промышлял траву и коренье и черемху. И жил на одном месте целое лето, и лишо к жене и к детем приехал, на мое место наши люди промышлять приехали. И на них нападоша варвары и всех иссекоша и побиша. Нас же Бог от смерти избавил. Егда же по бору ходим тово, и смотрим, как застрелит иноземец. И со смертию борющеся на всяк день, в дом приидем, — воевода кнутьем бьет и огнем жжет и убивает до смерти».

Едва пережив ещё одну голодную зиму, Пашков принимает решение оставить в Верхшилкском остроге небольшой гарнизон во главе с А.Васильевым и в начале весны 1660 года выдвигается с остатками своего полка обратно на озеро Иргень.

«Пять недель по льду голому ехали на нартах, — вспоминал протопоп Аввакум. — Мне под робят под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, ту же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “Матушка, государыня, прости!” А протопопица кричит: “Что ты, батько, меня задавил?”»

Во время этого долгого и мучительного перехода состоялся знаменитый диалог протопопа с его верной супругой Анастасией Марковной: «Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: “Долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “Добро, Петрович, ино еще побредем”…»

С необыкновенной теплотой вспоминает Аввакум и чудесную чёрную курочку, сопровождавшую и кормившую его семейство в том пятинедельном походе.

«Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робятам на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни курочка, ни што чудо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравши в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батько пожаловал — помолился о курах. И я-су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чево есть, и водою покропил, да к ней все и отслал. Куры Божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была…»

Находясь в Иргенском остроге, протопоп Аввакум продолжал неустанно молиться. И по молитвам его совершалось здесь немало чудес. Об одном из таких чудес Аввакум поведал впоследствии в Пустозёрске своему духовному отцу иноку Епифанию:

«Еще тебе скажу, старец, повесть. Как я был в Даурах с Пашковым с Афонасьем на озере Иргене, гладны гораздо, а рыбы никто добыть не может, а инова и ничево нет; от глада исчезаем. Помоляся Бога, взяв две сети, в протоке перекидал, наутро пришел, ано мне Бог дал шесть язей да две щуки: ино во всех людях дивно, потому никто ничево не может добыть. На другие сутки рыб с десять мне Бог дал. Тут же сведав Пашков и исполняся зависти, сбил меня с тово места и свои ловушки на том месте велел поставить, а мне на смех и ругаясь, указал место на броду, где коровы и козы бродят. Человеку воды по лодышку, — какая рыба? и лягушек нет! Тут мне зело было горько, а се, подумав, рече: “Владыко человеколюбче, не вода дает рыбу, — ты вся промыслом Своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака тово, прослави имя Твое святое, да не рекут невернии, где есть Бог их!” И помоляся, взяв сети, в воде с детьми бродя, положили сети. Дети, на меня, бедные, кручиняся, говорят: “батюшко, к чему гноить сети-те? Видишь ли, и воды нету, какой быть рыбе? ” Аз же, не послушав их совету, на Христа уповая, сделал так, как захотелось. И наутро посылаю детей к сетям. Оне же отвещали: “батюшко-государь, пошто идти? какая в сетях рыба? благослови нас, и мы по дрова лутче сбродим”. Меня же дух подвизает, чаю в сетях рыбу. Огорчась на большова сына Ивана, послал ево одново по дрова, а с меньшим потащился к сетям сам. Гораздо о том Христу докучаю. Егда пришли, ино и чюдно и радостно обрели: полны сети напехал Бог рыбы, свившися клубом, и лежат с рыбою о середке. И сын мой Прокопей закричал: “батюшко-государь, рыба, рыба!” И аз ему отвещал: “постой, чадо, не тако подобает, но прежде поклонимся Господу Богу, и тогда пойдем в воду”. И, помолясь, вытащили на берег рыбу, хвалу возсылая Христу Богу, и, паки построя сети на том же месте, рыбу насилу домой оттащили. Наутро пришли опять, столько же рыбы, на третий день паки столько же рыбы: и слезно и чюдно то было время, а на прежнем нашем месте ничево Пашкову не дает Бог рыбы. Он же, исполняся зависти, паки послал ночью и велел сети мои в клочки изорвати. Что петь с дураком делаешь! Мы, собрав рваные сети, починя втай, на ином месте промышляя рыбку, кормились, от нево таяся, и сделали ез [50]. Бог же и там стал рыбы давать, а дьявол ево научил и ез велел втай раскопать. Мы, терпя Христа ради, опять починили; и много тово было. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веком. Терпение убогих не погибнет до конца».

Как-то раз невестка воеводы, боярыня Евдокия Кирилловна, пришла к Аввакуму с заболевшим сыном Симеоном, которого крестил и каждый день благословлял протопоп, однако не застала того дома. Тогда она, «смалодушничав», послала своего ребёнка к «мужику-шептуну» — туземному лекарю-шаману. Это не помогло — болезнь только усилилась: «младенец пуще занемог; рука правая и нога засохли, что батошки». Узнав об этом, Аввакум страшно рассердился и порвал с боярыней всякие отношения. Между тем ребёнок уже умирал. Но, заботясь о душе своей духовной дочери и ожидая её искреннего покаяния, Аввакум был неумолим и отвечал плачущим посланцам боярыни: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» В то же время протопоп не переставал молиться: «Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко Владыке, чтоб образумил ея»…

И молитвы Аввакума были услышаны. Наутро Евдокия Кирилловна прислала просить прощения у Аввакума своего среднего сына Ивана. В это время шёл сильный дождь, зимовье Аввакума протекало, и он лежал на печи голый, накрывшись берёстой. Протопопица спасалась от сырости в печи. Протопоп сжалился и велел принести ребенка. «Я-су встал, добыл в грязи патрахель и масло священное нашол. Помоля Бога и покадя, младенца помазал маслом и крестом благословил. Робенок, дал Бог, и опять здоров стал, — с рукою и с ногою». Напоив младенца святою водою, Аввакум отослал младенца к матери. «Виждь, слышателю, — подводит протопоп Аввакум итог своему рассказу о чудесном исцелении, — покаяние матерне колику силу сотвори: душу свою изврачевала и сына исцелила! Чему быть? — не сегодни кающихся есть Бог!»

Об исцелении своего любимого внука и крестника узнал от невестки и Пашков. Когда Аввакум пришёл к нему, он, «поклоняся низенько», сказал: «Господь тебе воздаст. Спаси Бог, что отечески творишь, не помнишь нашева зла», и до того даже растрогался, что прислал опальному протопопу «пищи довольно». Однако отношения Аввакума с воеводой вскоре опять ухудшились.

Произошло это из-за следующего случая. В августе 1661 года в Иргенский острог пришли с Амура 17 человек казаков во главе с Абрамом Парфёновым и стали проситься в государеву службу. Не зная, что явившиеся казаки были обманщиками, и испытывая недостаток в людях, Пашков принял их. Желая как-то компенсировать неудачу Даурской экспедиции, воевода послал их вместе со своим сыном Еремеем воевать, как пишет Аввакум, «Мунгальское царство». Большинство комментаторов аввакумовского «Жития» отождествляют «Мунгальское царство» с Монголией, но достаточно посмотреть на карту Сибири, чтобы убедиться в невозможности похода в Монголию из Иргенского острога за столь короткий срок. К тому же путь в Монголию преграждали буряты, на тот момент ещё не принявшие русского подданства. На самом деле, как явствует из документов, в августе 1661 года воевода Пашков послал из Иргенского острога 72 служилых человека и 20 тунгусов во главе со своим сыном Еремеем на «великого государя непослушников на Тунгусские улусы в поход».

Будучи, судя по всему, человеком весьма суеверным, Пашков прибег к помощи туземного шамана («волхва мужика»), чтобы выяснить исход предстоящей авантюры. Возмущению Аввакума не было предела, когда вечером вблизи его зимовья шаман, «отвертя голову» живому барану и бросив её в сторону, «начал скакать, и плясать, и бесов призывать» … Наконец, «много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: “удастся ли поход?” И беси сказали: “с победою великою и с богатством большим будете назад”. И воеводы ради, и все люди радуяся говорят: “Богаты приедем!”».

Видя такое явное отступление от христианского благочестия и поругание православной веры, Аввакум в порыве охватившего его праведного гнева прибегает к крайней мере: он начинает молиться о неудаче предстоящего похода, чтобы не сбылось дьявольское предсказание шамана. Впрочем, впоследствии он весьма сокрушался о том, что поступил так под воздействием охватившего его чувства, особенно жалея Еремея, который был человеком добрым и благочестивым и не раз защищал протопопа от своего отца.

«Ох, душе моей тогда горько и ныне не сладко! Пастырь худой погубил своя овцы, от горести забыл реченное во Евангелии, егда Зеведеевичи на поселян жестоких советовали: “Господи, хощеши ли, речеве, да огнь снидет с небесе и потребит их, яко же и Илия сотвори”. Обращжеся Исус и рече им: “не веста, коего духа еста вы; Сын бо Человеческий не прииде душ человеческих погубити, но спасти. И идоша во ину весь”. А я, окаянной, сделал не так. Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: “послушай мене, Боже! послушай мене, Царю Небесный, Свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиши всем, приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!” И много тово было говорено. И втайне о том же Бога молил».

Узнав о таких молитвах Аввакума, Пашков пришел в ярость. Когда же отряд Еремея не явился в установленный срок, воевода даже собирался подвергнуть протопопа жестоким пыткам. «Во един от дней, — вспоминал Аввакум, — учредил застенок и огнь росклал — хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил; ведаю ево стряпанье, — после огня тово мало у него живут. А сам жду по себя и, сидя, жене плачющей и детям говорю: “воля Господня да будет! Аще живем, Господеви живем; аще умираем, Господеви умираем (Рим. 14, 8)”. А се и бегут по меня два палача».

Но воистину «чюдно дело Господне и неизреченны судьбы Владычня»! В это время из похода возвращается раненый Еремей. Оставив застенок, воевода бросился встречать сына. Тот рассказал, что поход закончился неудачей. 4 сентября, когда его отряд стоял на Ингоде, принятые Пашковым на службу казаки ночью украли у него и у служилых людей оружие и хлебные запасы и бежали. Изменники спустились на плотах вниз по рекам Ингоде и Шилке до Верхшилкского острога. Здесь они захватили казённые струги и пытались овладеть острогом, желая заполучить хранившиеся там порох и свинец. Большинство местных служилых людей находились в это время на рыбных промыслах. Однако оставшимся казакам во главе с пятидесятником А.Васильевым удалось отстоять крепость. Тогда изменники забрали струги и ушли по Шилке на Амур. Что касается отряда Еремея, то все посланные с ним люди погибли от «мунгальских людей», а сам он спасся только чудом: заблудившемуся в тайге воеводскому сыну явился во сне протопоп Аввакум и указал дорогу.

Воевода весьма огорчился из-за этой неудачи и был «яко пьяный с кручины». Однако всё случившееся нисколько не образумило его и не привело к искреннему покаянию. Когда Аввакум пришёл поклониться обоим Пашковым, старший «возвед очи свои на меня, — слово в слово что медведь морской белой, жива бы меня проглотил, да Господь не выдаст! — вздохня, говорит: “так-то ты делаешь? Людей тех погубил столько!” А Еремей мне говорит: “батюшко, поди, государь, домой! Молчи для Христа!” Я и пошел, ничево не говоря, — Христом запечатлел уста моя Еремей!».

«Десеть лет он меня мучил, или я ево — не знаю; Бог разберет в день века», — заканчивает свой рассказ о даурских мытарствах Аввакум.

«Велено ехать на Русь…»

Но настал конец и сибирским мучениям Аввакума, чему в немалой степени способствовали удаление Никона с патриаршего престола и хлопоты московских друзей опального протопопа.

16 февраля 1660 года в Золотой палате царского дворца открылся собор по «делу патриарха Никона». Царь обратился к собравшимся с речью о том, что церковь вдовствует уже год и семь месяцев. Обсуждение этого вопроса продолжалось до августа. Наконец 14 августа Епифанием Славинецким было составлено «Деяние» Московского собора. В нём определялось право царя совместно с собором Русской Церкви избрать и поставить нового патриарха по причине самовольного оставления Никоном патриаршего престола. Деяние подписали 16 архиереев, архимандритов, игуменов и протопопов, присутствовавших на соборе, в том числе три греческих архиерея с архимандритом Дионисием Святогорцем и полоцким архимандритом Игнатием Иевлевичем. Однако Никон пока ещё не был лишён патриаршего сана, и вопрос о новом патриархе оставался открытым.

12 мая 1662 года сын боярский Иларион Борисович Толбузин, назначенный нерчинским воеводой вместо А.Ф. Пашкова, принял от последнего в Иргенском остроге остатки его полка. Толбузин привёз с собою также царскую грамоту, в которой Аввакуму велено было «ехать на Русь». Новый воевода принял у Пашкова три острога — Нерчинский (Верхшилкский), Телембинский и Иргенский. Во всех трёх острогах находилось в общей сложности всего 75 служилых людей и практически полностью отсутствовали съестные припасы. «Без малого 400 человек, умерших от голода и погибших в боях, — такова была цена Даурской экспедиции, продолжавшейся более 6 лет» (Шашков).

25 мая бывший даурский воевода, погрузившись на дощаники вместе со своим семейством и многочисленной челядью, отправился в Москву. «Он поехал, а меня не взял, — вспоминал Аввакум, — умышлял во уме своем: “хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы”. Он в дощениках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи, от иноземцов: дрожали и боялись».

И бояться действительно было чего. Плавание по забайкальским рекам с небольшой охраной было в те времена делом весьма опасным. Так, Онуфрий Степанов в 1654 году сообщал с Амура, что «государеву ясачную казну послать стало нельзя, потому земля вся сколыбалась, драки стоят частые, с малыми людми послать стало невозможно, но чтобы с государевою казною иноземцы какого дурна не учинили…». А в 1662 году, когда ехали Пашков и Аввакум, началось крупное восстание сибирских племён.

Впоследствии в Москве Аввакуму и Пашкову суждено будет встретиться вновь. При возвращении в Москву отставленного воеводы и прощённого царём протопопа положение резко изменилось в пользу последнего. В одной из редакций аввакумовского «Жития» сообщается: «Царь мне ево головою выдал». Это вполне вероятно, если учесть, что царь ещё в 1658 году велел «отставить» Пашкова от воеводства за первое избиение Аввакума. Осуждённый Пашков пытался откупиться: «Давал мне на Москве и денег много, да я не взял». Наконец грозный воевода покорился: «Видит беду неминучюю, — прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришел, и он пал предо мною, говорит: “Волен Бог, да ты и со мною”». Аввакум воспользовался данной им над своим обидчиком властью как истинный добрый пастырь. В своей челобитной к Алексею Михайловичу он писал о Пашкове: «Молю тебя, государя, о воеводе, которой был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, — спаси ево душю, якож ты, государь веси. А время ему и пострищись, да же впредь не губит, на воеводствах живучи, християнства. Ей, государь, не помнит Бога: или поп, наш брат, или инок — всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет». Но при этом Аввакум, по- христиански прощая своего врага, просил царя: «Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мстити… Аще и стропотное, но мое он чадо… и чадо мое, и брат мне по благодати: едина купель всех нас породила, едина мати всем нам Церковь, един покров — небо, едино светило — солнце. Аще и досаждают, но любовию их нам приимати».

Заботясь о спасении души Пашкова, отягчённой многими злодеяниями, протопоп осуществил своё давнишнее желание: «с чернцами чюдовскими постриг и поскимил» его в Чудовом монастыре. Однако Пашкову недолго суждено было пребывать в иноческом образе — его разбил паралич («рука и нога… отсохли»), и он вскоре умер (в 1664 году). В 1673 году в письме из пустозёрской темницы к своей семье Аввакум писал: «Помните, зверь даурский всяко распопу беднова, еже есть меня, протопопа, умышлял погубить, а не явно ли Божия милость? На Москве в руки мне Бог его выдал, — растеняся, лежит предо мною, что мертвой! Помнишь, жена, как он мне говорит: “ты волен, и со мною что хощешь, то и сотворишь!” А я постриг его и посхимил по воли Божии и по докуки своей к Нему, Свету. Помнишь ли, в Даурах казаком на поезде говорил и в Енисейске Ржевскому, и везде по городом: “мне, — реку, — Пашкова постричь надобно!” Да Бог мне тово и дал. А то вы не ведаете, как о том докучал Богу».

С отъездом воеводы-мучителя злоключения для Аввакума и его семьи не закончились. Впереди была трудная, полная опасностей дорога, пролегавшая «промеж орд и жилищ иноземских». Спустя месяц после отъезда Пашкова Аввакум, взяв с собой в лодку старых, больных и раненых, непригодных к суровой жизни, — «человек с десяток» — отправился в обратный путь, который займёт более двух лет. Семья самого протопопа на тот момент состояла из семи человек: сам Аввакум, «протопопица», сыновья Иван и Прокопий и три дочери — Агриппина, Акилина и Ксения, родившаяся уже в Сибири и крещённая отцом после отъезда Пашкова, поскольку воевода не давал Аввакуму для совершения крещения ни мира, ни масла. «Уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же Бог наставит, ничево не бояся».

Взял с собой Аввакум и двух своих давних недоброжелателей, пашковских приспешников, много ему досаждавших в Даурском походе. В этом сказались его поистине христианское беззлобие и нелицемерная любовь — даже к своим врагам.

«Да друга моего выкупил, Василия, — пишет Аввакум, — которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая».

Второго «замотая» казаки никак не хотели отпустить с Аввакумом, и ему пришлось бежать от скорой расправы в лес. Дождавшись на пути протопопа, он с плачем бросился в его карбас, умоляя о пощаде. Здесь показалась погоня, и Аввакум, сжалившись над «замотаем», пошёл на обман. Спрятав его на дне судна и покрыв постелью, он велел своей жене и дочери лечь сверху. «Везде искали, а жены моей с места не тронули, — лишо говорят: “матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!” А я, — простите Бога ради, — лгал в те поры и сказывал: “нет ево у меня!” — не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез».

В дороге оскудели запасы пищи, но тут по молитвам Аввакума с «братией» Бог послал «изубря, большова зверя» — крупного оленя. Тем и питались, пока не достигли Байкала. У «Байкалова моря» встретили русских людей, промышлявших охотой и рыболовством. Они сердечно обрадовались, встретив в сибирской тайге земляков, и дали протопопу и его спутникам пищи: «…плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: “вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал, — возьми себе всю!” Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: “на што мне столько?” Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли».

Аввакум переплыл Байкал наискось от устья реки Селенги к истоку Ангары, что составляет приблизительно 80–100 километров. На море в это время случилась непогода, и приходилось грести изо всех сил. К концу пути буря настолько усилилась, что, когда пристали, едва нашли на берегу место, свободное от волн. Здесь высокие скалистые горы очень близко подходят к Байкалу и образуют живописные обрывистые берега, которые весьма поэтично описывает Аввакум, сравнивая их с силуэтом древнерусского города: «Около ево (моря. — К.К.) горы высокие, утесы каменные и зело высоки, — двадцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши [51], врата и столпы, ограда каменная и дворы, — все богоделанно».

Исследователи Прибайкалья не раз обращали внимание на своеобразное очертание его хребтов, первое описание которых как раз принадлежит Аввакуму. Так, хребет Приморский, обрамляющий западный берег Байкала, имеет плоские и широкие вершины с тупыми гребнями (по Аввакуму — «полатки»), на которых отдельно стоят высоты, то округлённые, то куполовидные («повалуши»), особенно характерны вулканические цирки («дворы»), их «ручки» и «спинка» и составляют «ограду».

Аввакум впервые сообщает и подробные сведения о растениях и животном мире Прибайкалья: «Лук на них ростет и чеснок, — больши романовскаго луковицы, и сладок зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, — по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем осетры, и таймени, стерледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия [52] в нем: во окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирни гораздо, — нельзя жарить на сковороде: жир все будет».

Созерцание прекрасной богозданной природы наводит Аввакума на глубокие размышления об истинном предназначении человека и его месте в мироздании. «А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят (Пс. 143, 4); скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся довольно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму, — день судный коегождо явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек».

К концу 1662 года Аввакум и его спутники достигли Енисейска, где и зазимовали. Здесь протопоп познакомился с ссыльным казанским иноком Иосифом Иванисовым (Астоменом), доставленным в город под конвоем. Он был сослан в Енисейский Спасский монастырь «за велию хулу» и «безчинство» в отношении церковных новшеств. «Очевидно, именно от него протопоп услышал и позднее записал рассказ о том, что когда в 1658 году посланный в Казань “на архиерейский престол” митрополит Лаврентий стал насаждать троеперстие, утверждая со ссылкой на новопечатную книгу “Скрижаль”, что двуперстное крестное знамение принято у армян, против этого публично выступил казначей владычного двора старец Иона, — пишет А.Т. Шашков. — Будучи сам по происхождению армянином, он доказывал, что, как раз наоборот, армяне крестятся троеперстием, а он, когда переходил в православие, “научился сице знаменовати лице свое по-христиански”. Судя по всему, Иосиф, тоже, кстати сказать, являвшийся армянином, был очевидцем этого диспута».

Выехав из Енисейска, по-видимому, в начале мая 1663 года, когда обычно открывается навигация на Енисее, Аввакум направился в Тобольск. По пути из Енисейска в сибирскую столицу на Оби и Иртыше путешественники едва избежали смерти от рук восставших «иноземцев». Как раз на 1662–1663 годы приходится большое восстание башкир, татар, вогуличей, черемисов, чувашей, калмыков, остяков и других коренных сибирских народов под предводительством Девлет-Кирея, который «поднялся на Русь», мечтая восстановить «Сибирское царство» своего деда — хана Кучума. Восстание было вызвано как тяжестью «ясачной» подати, так и многими беззакониями русских воевод и их приказчиков. Приуральская Сибирь была разорена, но вскоре повстанческие отряды, действовавшие разрозненно и плохо вооружённые, были разбиты русскими стрельцами, солдатами и казаками. Аввакум оставил описание своей встречи с одним из таких отрядов.

«Бывал и в ыноземских руках, — вспоминает он. — На Оби великой реке предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили совсем. Паки на Иртише реке собрание их стоит: ждут березовских наших с дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: “Христос со мною, а с вами Той же!” И оне до меня и добры стали и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали, — медведен [53] я у них накупил, — да и отпустили меня. Приехав в Тобольск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкирцы с татарами воевали тогда. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их».

Прибыв в Тобольск в конце июня 1663 года, Аввакум оставался здесь до середины февраля 1664-го. Здесь он встретил как своих старых тобольских приятелей, так и друзей и единомышленников, сосланных в Сибирь за выступление против Никоновых новин: романовского попа Лазаря, патриаршего подьяка Феодора Трофимова и боровского попа Полиевкта Максимова. Вокруг Феодора Трофимова и Лазаря в Тобольске сложился кружок защитников древлего благочестия, в который входило достаточно много людей. Это и поп Успенского девичьего монастыря Феодот Семенов, и поп Абалацкого Знаменского монастыря Терентий Афанасьев, диакон Богоявленской церкви Иван Семёнов, диакон Вознесенской церкви Феодор Стрикаловский, диакон Софийского собора Феодот Трофимов, уже упомянутый ссыльный поп Полиевкт Максимов, ямщик Пётр Денисов сын Шадра, а также двое священников из Тюмени — игумен Спасо-Преображенского монастыря Андриан и поп Знаменской церкви Доментиан. Не исключено, что со всеми этими людьми Аввакум был знаком лично и вёл беседы. Впоследствии, уже после отъезда Аввакума, весной и летом 1665 года, участники этого кружка устроят антиниконианские выступления, за которые их арестуют и отправят за «неистовое прекословие» в Москву. Судьба друзей Аввакума будет трагичной: Полиевкта сожгут в Боровске в 1675 году, Лазаря сожгут вместе с Аввакумом в 1682 году в Пустозёрске, Феодора Трофимова за обличение никоновских ересей сожгут в Москве, Доментиан (к тому времени — священноинок Даниил) погибнет в первой сибирской гари в 1679 году…

В Тобольске произошла ещё одна знаменательная встреча — с сосланным в Сибирь учёным хорватом, униатским священником и воспитанником Римской иезуитской коллегии святого Афанасия Юрием Крижаничем. Ещё в годы своей молодости Крижанич подал записку на имя префекта Конгрегации пропаганды веры Антонио Барберини с просьбой послать его после соответствующей подготовки в Россию, чтобы он содействовал «просвещению» страны (естественно, в иезуитском духе) и призвал русского царя начать войну с Османской империей. Однако трудиться в Москве заезжему «сербину» (как его здесь называли) пришлось недолго: в январе 1661 года его сослали в Сибирь. Впоследствии, в 1675 году, в «Обличении на Соловецкую челобитную» Крижанич опишет свою встречу с Аввакумом в Тобольске:

«Аввакум теми (егда его из Дауров к Москве везяху) послав по мене, изшед ко мне на крилце, хотящу мне на лестницу ступити и взыти, рече: не ходи семо, стой тамо и исповедай, каковыя еси веры? Аз же рекох: благослови, отче; он же отвеща: не благословлю, исповеждь первее свою веру. Аз отвещах: отче честный, аз верую все, еже верует святая апостольская, соборная церковь, и иерейское благословение приемлю в честь и прошу его в честь и о вере есмь готов справиться с архиереем, а пред тобою путником (и еже еси о вере сумненный) несть мне что пространно о вере глаголати, ни справлятися; аще ты не благословиши, благословит Бог. И оста с Богом».

Характерно, что положение ссыльного униатского священника существенно отличалось от положения Аввакума. «В то время, когда протопоп Аввакум переносил в Сибири невероятные страдания, муки и голод… его (Крижанича. — К. К.) положение в ссылке было совершенно иным. Пробыл он в ссылке 15 лет, и за всё это время он ничем и никак не был обижен. Здесь ему “вместе с достаточным содержанием был предоставлен полный досуг, которым он даже сам тяготился, жалуясь, что ему никакой работы не дают, а кормят хорошо, словно скотину на убой”… Вот вам и “мрачный век”: одного ссыльного мучают голодом, холодом и всякими пытками, а другого холят и волят и жирно питают. Но один — древлеправославный пастырь, а другой униат, изменник православию. В этом и вся суть» (Мельников).

Прежнего друга и покровителя Аввакума архиепископа Симеона в Тобольске в это время уже не было — он уехал в Москву за несколько месяцев до приезда протопопа. Однако, побывав в тобольских храмах, Аввакум сразу же заметил перемены в церковной службе: везде уже служили по-новому. Вернувшись 22 марта 1662 года из Москвы, архиепископ Симеон, как писал Феодор Трофимов, «велел по всем церквам службы служить против новых книг и, угождая отцу своему Никону, списовал со Служебников списки и разослал по всем церквам с великою грозою».

Приехав в русские города, Аввакум «уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молва бывает» (Мф. 27,24). Ненавистное ему никонианство добралось уже и до Сибирской епархии, где достаточно широко распространилось и укрепило свои позиции. Пришлось и Аввакуму не раз присутствовать на новообрядческой службе в Тобольске. «Был я у завтрени в соборной церкви на царевнины имянины, — шаловал с ними в церкве той при воеводах; да с приезду смотрил у них просвиромисания дважды или трожды, в олтаре у жертвенника стоя, а сам им ругался; а как привык ходить, так и ругатца не стал, — что жалом, духом антихристовым и ужалило было». Но конец этому соблазну положило чудесное видение. «А се мне в Тобольске в тонце сне страшно возвещено (блюдися, от Меня да не полма растесан будеши). Я вскочил и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: “Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!”… Так меня Христос-свет попужал и рече ми: “по толиком страдании погибнуть хощешь? блюдися, да не полма рассеку тя!” Я и к обедне не пошел и обедать ко князю пришел и вся подробну им возвестил. Боярин, миленькой, князь Иван Андреевич Хилков, плакать стал. И мне, окаянному, много столько Божия благодеяния забыть?» С тех пор Аввакум ходил только в те церкви, где было «православное пение», и «народы учил», обличая «злобесовное и прелестное мудрование» никониан.

Однако тяжёлые сомнения время от времени продолжали терзать его душу: проповедовать ли дальше старую веру или скрыться? Больше всего он переживал за свою семью. Он не хотел, чтобы все те ужасы, которые выпали на долю его родных во время Даурской экспедиции, повторились вновь. Но в столь тяжёлую минуту Аввакум находит поддержку в своей жене, Анастасии Марковне, мужественно разделявшей с ним все его лишения. «Жена, что сотворю? — в сомнении спрашивает он. — Зима еретическая на дворе: говорить мне или молчать? Связали вы меня». На это его верная спутница отвечала: «Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: “привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены”. Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати Слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинут! Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую!» Ободрённый верною женою, Аввакум ревностно продолжает обличать «никониянскую ересь». Лишним доказательством правильности выбранного им пути стало чудо, произошедшее в Тобольске 6 августа 1663 года.

«Летом, в Преображениев день, — вспоминает протопоп в челобитной царю, — чюдо преславно и ужасу достойно в Тобольске показал Бог: в соборной большой церкви служил литоргию ключарь тоя церкви Иван, Михаилов сын, с протодьяконом Мефодием, и егда возгласиша: “двери, двери мудростию вонмем”, тогда у священника со главы взяся воздух и повергло на землю; и егда исповедание веры начали говорить, и в то время звезда на дискосе над агнцем на все четыре поставления преступала и до возглашения “Победныя песни”; и егда приспе время протодьякону к дискосу притыкати, приподнялася мало и стала на своем месте на дискосе просто. А служба у них в церкви по новым служебникам, по приказу архиепископлю. И мне, государь, мнится, яко и тварь рыдает, своего Владыку видя бесчестна, яко неистинна глаголют Духа Святаго быти и Христа, Сына Божия, на небеси не царя быти во исповедании своея веры».

В конце зимы 1664 года семейство Аввакума выехало из Тобольска. Миновав Тюмень, Туринский острог, прибыли в Верхотурье, считавшееся в то время границей Сибири. Во время восстания 1663 года город оказался в самом его центре, и верхотурский воевода Иван Богданович Камынин, давний друг Аввакума, только удивлялся: «Как ты, протопоп, проехал?» А тот отвечал: «Христос меня пронес, и пречистая Богородица провела; я не боюсь никово; одново боюсь Христа».

Наконец Сибирь осталась позади. За время одиннадцатилетней ссылки Аввакуму и его семейству пришлось вытерпеть немало мучений, пережить смерть двоих сыновей. Но в Сибири родилась и слава протопопа как исповедника и мученика за старую веру, в Сибири развился его дар проповедника и апостола, в Сибири осталось немало его учеников и последователей…

Любопытны легенды и предания об Аввакуме, которые спустя века бытовали в Забайкалье среди местных жителей. Вот одно из таких преданий:

«Раньше тут все старики говорили, что протопоп Аввакум шибко в старой вере толк знал. Он самый первейший молитвенник был. Он мог всяко заговорить: он и от зверя заговор знал, он и от молнии людей сохранял и все болести лечил. Вот ежли на тронутого он посмотрит и молитву прочитает, обязательно у того человека мозги просветлеют. Верно, мёртвых он не воскрешал, но живым жить помогал».

Другое предание частично отражает события, связанные с сибирской ссылкой протопопа и его мытарствами:

«Долго мучители мучили бедного Аввакума, а замучить не могли. Его хотели сжечь, а он в огне не горел. Пошто так было? Да просто. Аввакум такие молитвы знал, что он ими себя завораживал. Вот я слыхал от одного старовера про то, как Аввакума царь с Никоном в Сибирь отправили, чтобы он тут потоп. Везли его казаки по всей Сибири, на каждой реке они Богу молились, чтобы Аввакум утоп, а его никакая река не брала. Прошепчет он про себя молитву и пускается по реке. Кругом казаки тонут, а он не токмо сам не тонет, но и других спасает. Плавать-то он не умел, значит, Бог его для людей праведных берёг. Вот все сибирские реки он переплыл и целёхонек к нам добрался, а потом, на обратном пути, говорит, много потопло, а он снова выжил. Вот всю жизнь так заворожённым протопоп и прожил. Долго он жил, и пока не пришла божеская смерть, он всё жил».

Итак, воодушевлённый надеждой на восстановление старой веры, Аввакум едет в Москву. На всём протяжении своего пути в столицу выступал он с горячей проповедью против Никоновых новин: «Едучи, по градом Слово Божие проповедовал, обличая никониянство, римскую блядь, пестрообразную прелесть». Его страстная речь, имевшая огромное влияние на народ, раздавалась в городах и сёлах, в церквах и на торжищах. «Аввакум всегда и всем проповедовал о гибели православия на Руси вследствие церковной реформы Никона, о необходимости всем истинно верующим стать за родную святую старину, ни под каким видом не принимать никонианских новшеств, а во всём твёрдо и неуклонно держаться старого благочестия, если потребуется, то и пострадать за него, так как только оно одно может вести человека ко спасению, тогда как новое — никонианское ведёт к неминуемой вечной гибели. Эта проповедь святого страдальца и мученика за правую веру и истинное благочестие везде имела успех, везде Аввакум находил себе многочисленных учеников и последователей, которые всюду разносили молву о великом страдальце и крепком поборнике истинного благочестия» (Каптерев).

Вместе с тем по мере приближения к столице всё чаще бросалось в глаза, насколько за это десятилетие изменилась Церковь. Со времён Никона в неё вошла «роскошь непристойная»: архиереи, словно цари, ездили на раззолоченных и расписных каретах под колокольный звон, в церквах мало того что служили по новым книгам — пели «согласием арганным» и «приплясными стихами», даже в честных обителях вместо келий заведены были «светлицы».

Да и в самих иноках всё менее заметно было «иного». О таких мнимых иноках Аввакум писал: «А то малое ли дело: Богом преданное скидали с голов, и волосы расчесали, чтобы бабы блудницы любили их; выставя рожу свою да подпояшется по титькам, воздевши на себя широкий жюпан! Так-то святыя предали смирения образ носить? Почти-тко, никониян, как Василий Великий научает. Не ведаешь? А где тебе ведать. Всегда пиян и блуден, — прости, не то тебе на ум идет, как душу спасти. Василий Великий иноку повелевает мало и на небо глядеть, но всегда землю зри. А егда за трапезою с братиею ясти сядешь, тогда и паче клобуком лице свое накрой, да же не видят друг друга, како ядят… Подобает истинному иноку делы Христу подобитися, а не словесы глумными, и так творить, якоже святии. Помнишь ли? Иван Предотеча подпоясывался по чреслам, а не по титькам, поясом усменным, сиречь кожанным: чресла глаголются под пупом опоясатися крепко, даже брюхо-то не толстеет. А ты что чреватая жонка, не извредить бы в брюхе робенка, подпоясываесе по титькам! Чему быть! И в твоем брюхе том не меньше робенка бабья накладено беды тоя, — ягод миндальных, и ренсково, и романеи, и водок различных с вином процеженных налил: как и подпоясать. Невозможное дело, ядомое извредить в нем! А сей ремень на тобе долог! Бедные, бедные! Так-то Христос приказал жить и святии научиша? Увы, погибе благоговейный от земля и несть исправляющаго в человецех».

Не позднее мая 1664 года Аввакум с семейством прибыл в Москву. Вместе с протопопом приехали его духовная дочь Анна-кумычка и его новый последователь, присоединившийся в Великом Устюге, — Феодор юродивый. Ко времени встречи с Аввакумом он уже пять лет ходил в одной рубахе босиком. Узнав, что у Феодора юродивого есть новопечатная Псалтырь, Аввакум разъяснил ему «подробну» все особенности никоновских искажений, и тот, «схватив книгу, тотчас и в печь кинул, да и проклял всю новизну». Впоследствии Феодору будет суждено сыграть немаловажную роль в жизни огнепального протопопа.