Проза о стихах

(Перевод С.Пинуса)

Это иной облик розы - в средневековом романе ее мифологический смысл углубился, она стала воплощением и даже целью любви. Одновременно роза оказалась знаком неба или солнца; в готическом соборе "розой" называлось символическое круглое окно, обычно над главным входом. Роза же была символом Девы Марии, Богородицы. В стихотворении Пушкина "Жил на свете рыцарь бедный" говорится о крестоносце, поклонявшемся Богоматери, в отличие от других паладинов, служивших своим возлюбленным:

Между тем как паладины

В встречу трепетным врагам

По равнинам Палестины

Мчались, именуя дам,

"Lumen coelum, Sancta Rosa!"

Восклицал всех громче он,

И гнала его угроза

Мусульман со всех сторон.

("Жил на свете рыцарь бедный...", 1829)

Латинские слова, произносимые рыцарем, значат: "Свет небес, святая Роза!" - это обращение к Деве Марии. С такой, теперь еще и мистической, нагрузкой роза дожила до поры символизма и стала одним из любимых цветообразов многих поэтов. К.Бальмонт особенно охотно играл розой, извлекая из нее порой банальное, но неизменно эффектные воспоминания, в которых соединяются эллинская символика любви и средневековая религиозная мистика:

В моем саду мерцают розы белые,

Мерцают розы белые и красные.

В моей душе дрожат мечты несмелые,

Стыдливые, но страстные.

...Лицо твое я вижу побледневшее,

Волну волос, как пряди снов согласные,

В глазах твоих - признанье потемневшее,

И губы, губы красные.

("Трилистник", 2, 1900)

К средневековой мистике восходят и белые розы, венчающие Христа в поэме А.Блока "Двенадцать":

В белом венчике из роз

Впереди - Исус Христос.

("Двенадцать", 1918)

Уже в начале десятых годов XX века на эту перегруженную ассоциациями и намеками розу стали наступать акмеисты. "Восприятие деморализовано,- писал немного позднее поэт акмеистического круга Осип Мандельштам, осуждая "профессиональный символизм".- Ничего настоящего, подлинного. Страшный контреданс "соответствий", кивающих друг на друга. Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой... Русские символисты... запечатали все слова... Получилось крайне неудобно - ни пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь" (статья "О природе слова"). В поэзии самого Мандельштама роза чистый образ: лишенная символистской мистической аллегоричности, она неизменно оказывается метафорой. Такова роза - черная роза - в стихотворении "Еще далёко асфоделей..." (1917). Чтобы оно стало понятнее, поясним читателю, что здесь идет речь о Крымском побережье, о Коктебеле, где Мандельштам жил в доме у поэта Максимилиана Волошина:

Еще далёко асфоделей

Прозрачно-серая весна,

Пока еще на самом деле

Шуршит песок, кипит волна.

Но здесь душа моя вступает,

Как Персефона, в легкий круг,

И в царстве мертвых не бывает

Прелестных, загорелых рук.

Зачем же лодке доверяем

Мы тяжесть урны гробовой

И праздник черных роз свершаем

Над аметистовой водой?

Туда душа моя стремится,

За мыс туманный Меганон,

И черный парус возвратится

Оттуда после похорон!

Как быстро тучи пробегают

Неосвещенного грядой,

И хлопья черных роз летают

Под этой ветряной луной.

И, птица смерти и рыданья,

Влачится траурной каймой

Огромный флаг воспоминанья

За кипарисного кормой.

И раскрывается с шуршаньем

Печальный веер прошлых лет,

Туда, где с темным содроганьем

В песок зарылся амулет,

Туда душа моя стремится,

За мыс туманный Меганон,

И черный парус возвратится

Оттуда после похорон!

В стихотворении сопоставляются жизнь и смерть. Жизнь явлена одним из самых праздничных и радостных ее воплощений - приморским пляжем, где "шуршит песок, кипит волна" и где восхищает зрелище "прелестных, загорелых рук". Асфодели - цветы, которые, по представлению древних греков, росли в загробном мире; сложный оборот "Еще далёко асфоделей / Прозрачно-серая весна..." означает: "до смерти еще далеко". "Но здесь душа моя вступает, / Как Персефона, в легкий круг...": подобно Персефоне, владычице подземного мира, которая вступает в "легкий круг" мертвых, теней, его, поэта, душа вступает в круг воспоминаний об ушедших, в мир, где нет "прелестных, загорелых рук". Вторая строфа - ночная (как и последующие три); лодка скользит над фиолетовой ("аметистовой") водой Черного моря. В строфе преобладает темный цвет - траур: урна гробовая, черные розы, аметистовая вода, туманный мыс, черный парус. "Черные розы" повторяются в строфе 3, где они летают "под... ветряной луной" - хлопьями. Что это? Не гребешки ли волн, и не оттого ли розы - черные, что это волны Черного моря? Лодка влачит за собой "флаг воспоминанья", и тема воспоминанья развертывается в последней строфе: "...печальный веер прошлых лет". Сочетание "душа моя" повторено трижды,- душа неизменно уходит из мира живых в прошлое, в мир теней: "Но здесь душа моя вступает, как Персефона, в легкий круг" (1), "Туда душа моя стремится, за мыс туманный Меганон" (2, 4). Мыс Меганон - вполне реальное географическое понятие; это мыс, расположенный в Черном море позади горы Карадаг; "...за мыс туманный Меганон" - может быть, этот оборот следует понять так: в Элладу, в страну воспоминаний о давно ушедшем прошлом. Не является ли тогда стихотворение мечтой о древней Греции, давно ушедшей в историю, в смерть? Мечтой, рождающейся в "каменистой Тавриде", где, как читаем в другом стихотворении, еще сохранилась "наука Эллады":

Я сказал: "Виноград, как старинная битва, живет,

Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке,

В каменистой Тавриде наука Эллады,- и вот

Золотых десятин благородные, ржавые грядки".

("Золотистого меда струя...", 1917)

"Черные розы", чей свершается "праздник... над аметистовой водой" и которые летают, как "хлопья... под этой ветряной луной" - сложный метафорический образ; в нем, видимо, соединяются и гребни черноморских волн, и "траурные" воспоминания об ушедшем античном мире.

Не менее сложен метафорический образ розы в другом прославленном стихотворении О.Мандельштама (1920):

Сестры - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.

Медуницы и осы тяжелую розу сосут.

Человек умирает. Песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

Ах, тяжелые соты и нежные сети!

Легче камень поднять, чем имя твое повторить.

У меня остается одна забота на свете:

Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.

Время вспахано плугом, и роза землею была.

В медленном водовороте тяжелые, нежные розы,

Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.

В центре этого стихотворения о единстве тяжести и нежности - роза. В начале она только тяжелая, в конце розы тяжелые и нежные. Связь тяжести и нежности яснее всего в стихе: "Легче камень поднять, чем имя твое повторить" (в первом варианте: "...чем вымолвить слово - "любить""); тяжелое ("камень") легче нежного ("имя твое", "слово - "любить""), но и нежное - тяжелое. Живое становится мертвым, теплое - холодным, "вчерашнее солнце" - трупом "на черных носилках". "Сети" и "соты" - слова, похожие по звучанию,- обозначают предметы, похожие по структуре, состоящие из клеточек, ячеек; но сами соты и сети противоположны, одни тяжелые, другие нежные. Движется время, оно тоже материально, как жизнь и как смерть,- оно "вспахано плугом"; а если время материально, то материальна и самая высокая духовность, воплощенная в метафоре "роза": она тоже, как и вспаханное плугом время, "землею была". В стихотворении сопоставлены и приравнены друг к другу тяжесть и нежность, материальное и духовное, камень и любовь, холод небытия и тепло жизни, темное и светлое. "Роза" соединяет в единой метафоре эти контрасты, несовместимые, но сосуществующие. Вот почему

В медленном водовороте тяжелые, нежные розы,

Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.

О стихотворении "Сестры - тяжесть и нежность..." высказаны различные мнения. В одной работе читаем, что оно лучше всех иных произведений автора объясняет его творчество (Э.Миндлин), в другой - что это "одно из наиболее явно "античных" стихотворений Мандельштама", которое в то же время "проникнуто острым чувством современности, ощущением творящейся на глазах поэта истории" (Ю.И.Левин). Так или нет, но в смысловом и образном центре этого сложного и важного стихотворения стоит метафора "роза", влекущая следом за собой многие и многие ассоциации, о которых словами того же поэта можно сказать: "Огромный флаг воспоминанья..."

Даже у Ахматовой, при всей вещественности и как бы первоначальности ее словесных образов, влачится этот флаг - слышится отзвук веков в стихотворении "Последняя роза" (1962):

Мне с Морозовою класть поклоны,

С падчерицей Ирода плясать,

С дымом улетать с костра Дидоны,

Чтобы с Жанной на костер опять.

Господи! Ты видишь, я устала

Воскресать, и умирать, и жить.

Все возьми, но этой розы алой

Дай мне свежесть снова ощутить.

Здесь роза представляет и живую жизнь, и способность к непосредственному чувству - прежде всего любви,- и молодость духа, и веру. Ахматовская "роза алая" вобрала в себя большую историческую традицию,недаром в стихотворении ей предшествует перечисление трагически гибнущих героинь разных эпох: Древней Руси (боярыня Морозова), библейской старины (Саломея), Вергилиева Рима (Дидона), средневековой Франции (Жанна д'Арк). Современник Ахматовой Самуил Маршак, вспоминая поэзию розы, уходящую в бесконечную историческую даль, стремился до конца освободить "царицу цветов" от условностей, от наслоений, скрывающих цветок как таковой; его стихотворение о розе имеет одну цель - пересоздать в слове розу, чудо красоты, созданное природой. Ради этого он отбирает образы самые емкие, слова самые точные, эпитеты самые пластичные:

О ней поют поэты всех веков.

Нет в мире ничего нежней и краше,

Чем этот сверток алых лепестков,

Раскрывшийся благоуханной чашей.

Как он прекрасен, холоден и чист,

Глубокий кубок, полный аромата.

Как дружен с ним простой и скромный лист,

Темно-зеленый, по краям зубчатый.

За лепесток заходит лепесток,

И все они своей пурпурной тканью

Струят неиссякающий поток

Душистого и свежего дыханья...

("Абхазские розы")

У Маршака роза не метафора, тем более не символ. Она - сама по себе, и красота ее автономна, независима ни от каких художественных напластований и исторических ассоциаций. Да, "о ней поют поэты всех веков", но не потому она прекрасна; напротив: Маршак, словами изображая розу, подтверждает правоту поэтов, ибо роза как цветок, а не как символ, "нежней и краше" всего в мире.

Такова в русской поэзии роза - растение, более всех других отягощенное легендами, верованиями, поклонением, языческими мифами и христианской мистикой.

Шесть разных поэтов и ландыш

Скромный весенний цветок ландыш отличается от розы своеобразной чистотой: в античной мифологии он не упоминался, даже русская народная песня, кажется, прошла мимо него. Вот только в древней Норвегии ландыш считался цветком богини утренней зари - Остары, да еще в Париже 1 мая называют "днем ландышей" - французы в этот день дарят тоненькие букетики ландыша своим любимым.

Ландыш стыдлив - он прячется в укромных местах, в тени лесов. Цветет совсем недолго - во Франции в начале, у нас в конце мая, начале июня. Красота его неярка - садовых сортов ландыша почти нет. Его крохотные белые колокольчики обладают удивительным запахом. Вот эти свойства и позволили русским поэтам XIX-XX веков воспевать его, придавая ландышу различные метафорические функции. Его уподобляют:

быстротечной юности;

весне, наступающей после бесплодной зимы;

сознанию жизни и ее зрелости, которое просыпается в девочке,

становящейся женщиной;

душе, в которой рождается способность к творчеству;

творческой силе природы...

Convallaria majalis: таково научное, латинское название ландыша, буквально означающее "майский цветок, (растущий) в замкнутой со всех сторон долине". Научное его описание гласит: "Корневищное растение из семейства лилейных. Высота его до 20 см. Листья крупные, обратнояйцевидной формы, нежно-зеленой окраски. Цветки мелкие, колокольчатые, с шестью зубчиками, собраны в небольшую рыхлую одностороннюю кисть - по 4-5 цветков. Окраска белая... Размножается в основном корневищами... В конце лета на цветоносах появляются оранжево-красные ягоды". Задача этого научного описания - дать необходимую информацию о растении Convallaria majalis.

Для поэтов ландыш становится метафорой человеческого существования. Появляется он как таковой, как именно ландыш, не сразу; первоначально поэтам достаточно "родового" слова "цветок". Так, ранний Жуковский пишет в подражание французскому сентиментальному лирику Мильвуа романс "Цветок" (1811), в котором имеется в виду, разумеется, не ландыш (ибо цветок Мильвуа доживает до осени), но нечто подобное ему:

Минутная краса полей,

Цветок увядший, одинокой,

Лишен ты прелести своей

Рукою осени жестокой.

Увы! нам тот же дан удел,

И тот же рок нас угнетает:

С тебя листочек облетел

От нас веселье отлетает.

Отъемлет каждый день у нас

Или мечту, иль наслажденье.

И каждый разрушает час

Драгое сердцу заблужденье.

Смотри... очарованья нет;

Звезда надежды угасает...

Увы! кто скажет: жизнь иль цвет

Быстрее в мире исчезает?

Цветок - образ молодости, с которой уходят от человека веселье, мечты, наслажденья, иллюзии, надежды. В соответствии с законами, которые лежат в основе этой раннеромантической элегии, стихотворение построено на сменяющих друг друга аллегорических фигурах. Из них первая - жестокая Осень, чья рука лишает цветок его прелести. Вторая - Веселье, отлетающее от нас наподобие листочка; третья, четвертая, пятая - Заблужденье, Надежда, Жизнь... Первая строфа посвящена цветку, остальные три - стареющему человеку. Цветок как самостоятельный образ здесь не существует - он важен лишь как член сравнения, переходящего в метафору. Близость цветка и человека усилена звуковым родством глаголов:

С тебя листочек облетел

От нас веселье отлетает.

А последняя фраза соединяет обе темы в единое целое: никто не может сказать, что исчезает в мире быстрее - жизнь человека или цветок, живущий всего лишь от весны до осени. Слово "цветок" встречается лишь в начале ("цветок увядший...") и в конце ("жизнь иль цвет") романса, образуя композиционное кольцо, внутри которого - человек, приближающийся к старости и смерти.

Стихотворение И.С.Тургенева названо, как у Жуковского, "Цветок" (1843). Пожалуй, тургеневский ближе к ландышу - он растет в роще, в глубокой тени, в росистой траве, у него чистый запах и зыбкий стебель:

Тебе случалось - в роще темной,

В траве весенней, молодой

Найти цветок простой и скромный?

(Ты был один - в стране чужой.)

Он ждал тебя - в траве росистой

Он одиноко расцветал...

И для тебя свой запах чистый,

Свой первый запах сберегал.

И ты срываешь стебель зыбкой.

В петлицу бережной рукой

Вдеваешь, с медленной улыбкой,

Цветок, погубленный тобой.

И вот, идешь дорогой пыльной;

Кругом - все поле сожжено,

Струится с неба жар обильный,

А твой цветок завял давно.

Он вырастал в тени спокойной,

Питался утренним дождем

И был заеден пылью знойной,

Спален полуденным лучом.

Так что ж? Напрасно сожаленье!

Знать, он был создан для того,

Чтобы побыть одно мгновенье

В соседстве сердца твоего.

Цветок тот же (во всяком случае слово "цветок" то зке), что у Жуковского, но тема совершенно другая. У Тургенева - об отношениях двух существ, человека и цветка,- они оба даны автором как живые и равноправные: человек - "ты", цветок - "он". Цветок, второй участник и "жертва" драмы, раскрыт изнутри: "Он ждал тебя... И для тебя свой запах... сберегал". Человек ("ты") показан в действиях: "...срываешь... В петлицу... вдеваешь-идешь... " Правда, эти действия психологически комментируются. Таких комментариев несколько:

Тебе случалось... найти цветок...?

(Ты был один - в стране чужой.)

Человек испытывал тоску одиночества, он жил на чужбине. Вот первое оправдание его действий.

Он ждал тебя... Он одиноко расцветал...

Готовность цветка стать жертвой человека - второе оправдание.

В петлицу бережной рукой

Вдеваешь, с медленной улыбкой...

Ласковая бережность, сказывающаяся в движении руки и в улыбке,оправдание третье. Однако здесь же сформулировано и преступление: "Цветок, погубленный тобой". Следующие строфы повествуют о гибели цветка: пыль и зной (повторенные в обеих строфах, 4-й и 5-й) его убили. В строфе 6-й, последней, решение нравственной проблемы, но решение странное, неожиданное: человек, "убийца", ни в чем не повинен, ибо "он" - цветок - "был создан для того, / Чтобы побыть одно мгновенье / В соседстве сердца твоего". Это - четвертое оправдание: твоя прихоть бесконечно важнее его жизни. Но ведь первоначально отношения казались равноправными? Как же так? "Напрасно сожаленье" или все же не напрасно?

Конечно, о человеке и цветке рассказана история символическая; речь идет о судьбе женщины, которую "ты" погубил своей любовью. Можно ли морально оправдать губителя? Для того, чтобы поставить эту нравственную задачу, использована метафора-притча: человек и цветок. Поэт непоследователен; его рассказ не ведет к заключительному выводу. Рассказ слишком подробен, когда речь идет о жертве, и поверхностен, когда о губителе. Художественная сила стихотворения еще и в том, что цветок написан без скидок на его метафоричность; он материален. Достаточно перечислить эпитеты: "в роще темной", "в траве весенней, молодой", "цветок простой и скромный", "в траве росистой", "свой запах чистый", "свой первый запах", "стебель зыбкой", "в тени спокойной", "утренним дождем".

Почти все эти эпитеты двусмысленны - они могут относиться и к прелестной девушке, "спаленной" любовью, и к ландышу, сорванному прохожим. Стихотворение, несмотря на его примиряющий конец,- неразрешенная и, видимо, неразрешимая трагедия. Это понял Достоевский, поставив несколько измененные последние три стиха эпиграфом к "Белым ночам" (1848):

...Иль был он создан для того,

Чтобы побыть хотя мгновенье

В соседстве сердца твоего?..

Иван Тургенев

Герой "сентиментального романа" Достоевского, "мечтатель" (вспомним подзаголовок: "Из воспоминаний мечтателя"), полюбил Настеньку - девушку, случайно встреченную им белой ночью на петербургской набережной. Настенька исполняется доверия и нежности к собеседнику, рассказавшему ей свою жизнь, открывшему ей душу, и поверяет Мечтателю собственную историю: она любит другого, но тот, как ей кажется, бросил и забыл ее. И внезапно, в тот миг, когда возможен союз молодых людей, появляется этот третий. И Настенька, сердечно поцеловав Мечтателя, исчезает со счастливым соперником. Повесть кончается такой тирадой:

"Но чтоб я помнил обиду мою, Настенька! Чтоб я нагнал темное облако на твое ясное, безмятежное счастие, чтоб я, горько упрекнув, нагнал тоску на твое сердце, уязвил его тайным угрызением и заставил его тоскливо биться в минуту блаженства, чтоб я измял хоть один из этих нежных цветков, которые ты вплела в свои черные кудри, когда пошла вместе с ним к алтарю... О, никогда, никогда! Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!

Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?.."

Если после этого заключения повести перечитать эпиграф, то окажется, что стихи Тургенева и в самом деле продолжают и обобщают его и что местоимение "он" читается здесь как Мечтатель (а не как цветок). Различия, однако, велики. У Достоевского повествование ведется от имени человека, добровольно, даже с радостью избравшего собственную долю и уверенного в том, что "целая минута блаженства" дороже всей жизни. У Тургенева, несмотря на рассказ во втором лице ("ты"), повествование ведется от имени губителя, и вывод делается им же. Это как если бы Настенька произнесла заключительные слова повести Достоевского, например, так: "Целая минута блаженства! Да разве этого ему мало хоть бы на всю его жизнь?" Может быть, в эпиграфе Достоевского есть спор с Тургеневым, стремление опровергнуть безнравственность его стихотворения. Напомним, что за два года до "Белых ночей", в 1846 году, Тургенев (вместе с Белинским и Некрасовым) сочинил злое стихотворение, адресованное Достоевскому и начинавшееся строфой:

Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ...

Едва ли Достоевский так скоро и легко обо всем этом забыл. В любви его герой полон самоотвержения, герой Тургенева - эгоистического самолюбования.

Стихотворение Афанасия Фета прямо посвящено ландышу - оно и называется "Первый ландыш" (1854):

О первый ландыш! Из-под снега

Ты просишь солнечных лучей:

Какая девственная нега

В душистой чистоте твоей!

Как первый луч весенний ярок!

Какие в нем нисходят сны!

Как ты пленителен, подарок

Воспламеняющей весны!

Так дева в первый раз вздыхает

О чем - неясно ей самой,

И робкий вздох благоухает

Избытком жизни молодой.

Фетовская лирическая миниатюра - о загадочном пробуждении еще невнятных, неназванных чувств в душе юной девушки. Она посвящена рождению нового, ведь и главное слово в ней - слово "первый", четырехкратно повторенное:

Первый ландыш (заглавие)

О первый ландыш!..

Как первый луч...

Так дева в первый раз...

Дева метафорически приравнена к ландышу. Как всегда у Фета, стихотворение неоднозначно, но скорее всего читать его надо так:

Строфа 1 - от автора

Строфа 2 - от ландыша (или - от девы)

Строфа 3 - от автора

При таком чтении окажется, что местоимение "ты" имеет разные смыслы: в строфе 1 автор обращается к ландышу, который "просит солнечных лучей", в строфе 2 - обращение к первому лучу; "ты" - это луч, и луч - это "подарок воспламеняющей весны".

А цветок и дева соединены словами, относящимися к обоим. О ландыше: "Какая девственная нега / В душистой чистоте твоей!" - так поэт мог сказать о девушке (девственная нега, чистота). О деве: "...вздох благоухает..."; этот глагол относим и к ландышу. Вторая же строфа двусмысленна потому, что слова "весенний", "весна" по традиции обозначают не только время года, но и пору жизни, а "нисходят сны", "воспламеняющая" - это о человеке, и уже только метафорически - о цветке.

У Фета ландыш - образ, позволяющий наиболее верно передать в словах неуловимые и словесно не обозначенные движения внутренней жизни.

Перед нами маленькое стихотворение Ивана Бунина "Ландыш" (1917):

В голых рощах веял холод...

Ты светился меж сухих,

Мертвых листьев... Я был молод,

Я слагал свой первый стих

И навек сроднился с чистой,

Молодой моей душой

Влажно-свежий, водянистый,

Кисловатый запах твой!

Два четверостишия, противопоставленные друг другу. Первое дробится на четыре предложения, не совпадающих к тому же по строкам (кроме 1-го и 4-го); особенно выразительно второе, с переносом,- оно разрушает цельность строчек: "Ты светился меж сухих, / Мертвых листьев..." Второе - единое, цельное предложение, устремленное к подлежащему "запах", которое венчает строфу; ему предшествует и сказуемое, и предложное дополнение, и цепочка определений. Отметим также: каждая часть предложения, составляющего вторую строфу, гармонично укладывается в два стиха.

Итак, оба четверостишия противостоят друг другу как:

раздробленность - и цельность,

отрывистая речь - и плавный напев,

прозаичность - и поэзия.

Ландыш относится к мертвой зиме, как первый созданный поэтом стих к его предшествующей бесплодной жизни. Поэзия необъяснима и невыразима в прозе, как необъясним в обычной речи запах ландыша, о котором Бунин говорит словами странными и удивительными своей феноменальной, хотя и непонятной точностью: "влажно-свежий"? разве можно так сказать о запахе? а что значит "водянистый запах"? Да и как это запах сроднился навек с душой, "...с чистой, молодой моей душой"? Ведь это была душа юноши, он с тех пор изменился, как же так "навек"? Значит, обе строфы противостоят друг другу еще и как

логика - и антилогика.

У Бунина дух в конечном счете неизменно материален, и поэт умеет высказать эту "материю души" в казалось бы до того небывалых словах.

Через десять лет после Бунина стихотворение о ландышах написал Борис Пастернак,- оно вошло в его сборник "Поверх барьеров", в раздел "Смешанные стихотворения". Вот оно:

Ландыши

С утра жара. Но отведи

Кусты, и грузный полдень разом

Всей массой хряснет позади,

Обламываясь под алмазом.

Он рухнет в ребрах и лучах,

В разгранке зайчиков дрожащих,

Как наземь с потного плеча

Опущенный стекольный ящик.

Укрывшись ночью навесной,

Здесь белизна сурьмится углем.

Непревзойденной новизной

Весна здесь сказочна, как Углич.

Жары нещадная резня

Сюда не сунется с опушки.

И вот ты входишь в березняк,

Вы всматриваетесь друг в дружку.

Но ты уже предупрежден.

Вас кто-то наблюдает снизу:

Сырой овраг сухим дождем

Росистых ландышей унизан.

Он отделился и привстал,

Кистями капелек повисши,

На палец, на два от листа,

На полтора - от корневища.

Шурша неслышно, как парча,

Льнут лайкою его початки,

Весь сумрак рощи сообща

Их разбирает на перчатки.

(1927)

В стихотворении Пастернака все живое, все одушевлено метафорическим олицетворением. Сменяются подлежащие. Сперва перед нами "жара" или, иначе, "грузный полдень", который "хряснет", "рухнет"; затем "белизна", которая "сурьмится углем"; затем снова жара, "жары нещадная резня", которая "не сунется с опушки" в глубь рощи; затем "березняк", который всматривается в человека, в то время как человек всматривается в него ("вы всматриваетесь друг в дружку") - он полон интереса к гостю и знакомится с ним; затем "кто-то", наблюдающий гостя снизу,- оказывается, что это ландыш, который "отделился и привстал"; наконец, "сумрак рощи", который "разбирает на перчатки" лайковые листья ландыша. Целая толпа действующих лиц, и все они состоят между собой и с человеком в естественных и весьма простых отношениях: человек и березняк, белизна и ночь, жара и роща, овраг и ландыш, ландыш и сумрак... Особенно интимно-доверительны отношения между человеком и рощей; сперва они знакомятся, "всматриваясь друг в дружку", потом неизвестный доброжелатель сообщает человеку, что за ними, то есть за ним и рощей, подсматривают:

Но ты уже предупрежден.

Вас кто-то наблюдает снизу...

Лукавый соглядатай - это, оказывается, ландыш, который даже "отделился и привстал". Ну, это не страшно: ландыш - свой человек!.. Если же снова вчитаться в стихотворение, мы увидим, что действующих лиц меньше, чем показалось сначала,- пожалуй, всего трое: березняк, человек и ландыш. Другое название березняка - роща, и то же означает сочетание "сумрак рощи"; слово "белизна" недаром так похоже на слово "березняк" (б-з-н) - оно с ним тесно связано: ведь это белые стволы берез, которые подкрашены черным,- "белизна сурьмится углем". Значит, и "белизна", в сущности, тот же "березняк". А ландыш, едва попав в поле зрения человека, становится центром изображения, приобретает, как говорят в кино, крупный план. Вообще же в стихотворении планы сменяют друг друга. Сперва план самый общий, при котором неразличимы детали: "С утра жара". Затем - средний: "Здесь белизна..." Затем - крупный: "Сырой овраг сухим дождем / Росистых ландышей унизан". Наконец сверхкрупный: "...Кистями капелек повисши, / На палец, на два от листа..." Теоретики кино, размышляя над художественным смыслом крупного плана, пришли к выводу, что это одно из важнейших открытий киноискусства. Лучше других его смысл определил венгерский критик Бела Балаш; с точки зрения Балаша, крупный план может быть использован "для достижения только натуралистической точности",- в таком случае он особой ценности не представляет. Но съемки крупным планом могут показывать и "то, что обычно остается скромно скрытым", создавать "атмосферу нежной внимательности, выраженной в трогательном усилии человека проникнуть в таинственную малую жизнь".* Здесь, в стихотворении Пастернака, перед нами такая "нежная внимательность" к маленьким, но драгоценным существам. Человек - большой, равновеликий березовой роще, сильный, способный отвести кусты и победить "грузный полдень",- этот человек медленно, со вниманием рассматривает крохотные цветочки ландыша и старательно о них рассказывает, не опасаясь ни длиннот, ни специально ботанической, педантичной описательности и терминологии:

______________

* Бела Балаш. Кино. Становление и сущность нового искусства. М.,

"Прогресс", 1968, с. 74.

На палец, на два от листа,

На полтора - от корневища.

Кто такой здесь автор-повествователь? Похож ли он на традиционного романтического поэта, воспевающего красоту весенних цветочков? Ничуть. Да и меньше всего он воспевает цветы. Бенедиктов писал о розе:

И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела,

Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела.

("Смерть розы", 1836)

Ничего похожего у Пастернака нет. Автор у него - не поэт, а человек, и прежде всего человек, страдающий от жары ("С утра жара..."), страдающий вместе со всей природой вокруг него и, как она, стремящийся от жары укрыться. Кто же этот человек? Он выдает себя своей речью. Например, сравнением:

Как наземь с потного плеча

Опущенный стекольный ящик.

Полдень, жара сравнены с ящиком стекольщика. Тут же - пораньше - еще такой специально-технический оборот, как "обламываясь под алмазом": эта метафора тоже относится к обиходу стекольщика, режущего алмазом стекло; большой кусок отрезанного стекла упал, "хряснул" - "всей массой". Отсюда и дальнейшее - об упавшем и разбившемся стекле: "Он рухнет в ребрах и лучах, / В разгранке зайчиков дрожащих..." Обе первые строфы содержат взгляд на природу, близкий к взгляду стекольщика. Третья начинается строкой: "Укрывшись ночью навесной...", где определение тоже техническое (ср. "навесная дверь" - эпитет имеет специальный смысл; ведь тут не "ночь" в смысле "время суток", а темнота, созданная высокими и густыми деревьями,поэтому "ночь навесная"); близки к этой форме речи и обороты в строфе 6: "На палец, на два от листа, / На полтора - от корневища". Перед нами смешанная речь современного человека, может быть, ремесленника - стекольщика или столяра,- которая далека от гладкой книжности и одинаково свободно допускает просторечное "хряснет" или отступающее от литературной нормы "повисши" (вместо "повиснув"). Впрочем, взгляд ремесленника сочетается со взглядом, как мы уже видели, ботаника, но также историка: "Весна здесь сказочна, как Углич", и даже старинный глагол "сурьмиться" с этим связан. Нет только ни в одном слове поэта-романтика, "певца природы" - Пастернаку это ненавистно. Он творит новую поэзию, рожденную взглядом на мир трудового человека.

Пастернаковский герой, как мы видели, не наблюдатель природы, а участник ее жизни, друг и собеседник березняка. У него тот же враг, что у нее,- жара, полдень. Этот враг дан в последовательно проведенном грубом, "трубном" звучании:

С утра жара... ра-ра

...грузный полдень разом руз-раз

...хряснет хряс

Он рухнет в ребрах... рух-рё-рах

В разгранке... раз-ра

Этой музыкальной теме противоположна тема ландыша:

Он отделился и привстал, л-л-с-ст-л

Кистями капелек повисши... ст-л-сш

Интересно в звуковом отношении слово "капелек", в котором повторены одни и те же звуки; часть этих звуков подхвачена дальше: на палец - на полтора (а-п-а-л-а-п-а-л-а-а). А в последней строфе главные звуки слова "ландыш" - л, ш - как бы разбрелись по всем словам:

Шурша неслышно, как парча, ш-ш-л-ш

Льнут лайкою его початки... ль-л

Для Пастернака, поэта XX века, современника Хлебникова, Маяковского, Цветаевой, очень важны эти сплетения и противопоставления музыкально-звуковых тем, которые редко волновали поэтов прошлого столетия. Не случайно у Пастернака повторены звуки в стихе:

Обламываясь под алмазом лам-лма

Или в стихе:

Опущенный стекольный ящик щ-щ

Не случаен и переход от нагромождения рычащих и громыхающих звуков, живописующих убийственную жару (полдень): ра-ра-руз-раз-хряс-рух-рах-раз-ра,- к приглушенным, невзрывным, незвонким шипящим или свистящим - звукам ш-л-с, призванным внести в текст противоположный смысл: тишины, таинственности, прохлады.

Таковы "Ландыши" Пастернака. Как видим, они весьма серьезно отличаются от тех же весенних цветочков, послуживших материалом для метафоры Фету или Бунину. Может быть, во всей русской поэзии XIX века им всего ближе лермонтовский образ доброжелательного ландыша, который способен дружить с человеком:

Когда, росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой...

("Когда волнуется желтеющая нива...", 1837)

Закончим и этот раздел стихотворением С.Маршака, озаглавленным "Ландыши" (в некоторых публикациях "Ландыш" или "Чернеет лес"),- я привожу самый ранний текст:

Чернеет лес, теплом разбуженный,

Весенней сыростью объят.

А между кочками жемчужины

На тонких ниточках дрожат.

Бутонов круглые бубенчики

Еще закрыты и плотны,

Но солнце раскрывает венчики

У колокольчиков весны.

Природой бережно спеленутый,

Завернутый в широкий лист,

Растет цветок в глуши нетронутой,

Прохладен, хрупок и душист.

Томится лес весною раннею,

И всю счастливую тоску,

И все свое благоухание

Он отдал горькому цветку.

(1949)

Во всех предыдущих стихотворениях были местоимения "я" или "ты",- оба говорили об участии в сюжете поэта-лирика; в этих стихотворениях рассматривалась его, авторская, судьба, говорилось о его душе, о его взаимоотношениях с природой, которую так или иначе представлял ландыш. У Маршака автора нет. Для него характерна "нелирическая лирика", своеобразная эпичность, скрытость чувств и мыслей. Стихотворение "Ландыши" - это изображение природы, но воссоздание не ее облика, а ее жизни, то есть движения внешнего и внутреннего, изменений, взаимодействий. Эту жизнь прежде всего отмечают сказуемые: лес чернеет, жемчужины дрожат, солнце раскрывает венчики у ландыша, цветок растет, лес томится и отдал свое благоухание ландышу. Заметим, что стихотворение с этой точки зрения отчетливо делится на две половины: в строфах 1 и 2 движение внешнее, глаголы, так сказать, физические. Лес чернеет - до того он белел, его голые ветки были в снегу. Это - впечатление наблюдателя, "...жемчужины / На тонких ниточках дрожат" это тоже видит наблюдатель. В строфах 3 и 4 глаголы растет и томится уже не физические, а, условно говоря, внутренние, как бы психологические. Все четыре строфы воплощают движение времени: "Чернеет лес, теплом разбуженный..." - еще нет ландышей, но вот они появились: "А между кочками жемчужины..." Это, однако, еще не цветы,- это плотные шарики, жемчужины. Дальше так и сказано: "Бутонов круглые бубенчики / Еще закрыты и плотны...", и тут же продолжается движение, вызванное весенним теплом: "Но солнце раскрывает венчики..." Цветок готов, он раскрылся до конца, и об этом созревшем цветке - строфа 3. Последняя строфа, 4, продолжает и завершает рассказ - оказывается, благоухание отдано цветку всем тоскующим, томящимся лесом. Время движется сквозь стихотворение, материализуясь в ландыше, который появляется, раскрывается, растет, вбирает в себя аромат леса.

Стихотворение замкнуто в рамку. Оно начинается с леса и кончается лесом. Первая строфа открывается сочетанием "чернеет лес", последняя сочетанием "томится лес", которые подобны и грамматически, и ритмически. Можно сказать, что стихотворение построено по такой схеме:

большое - малое - большое

лес - ландыш - лес

Лес обрамляет цветы- он занимает строфы 1 и 4; строфы 2 и 3 занимает ландыш. А ведь смысл стихотворения в том, как природа лелеет своего весеннего первенца: солнце ему "раскрывает венчики", природа его бережно запеленала и завернула "в широкий лист", лес отдал ему "все свое благоухание". Сама по себе композиция стихотворения выражает этот центральный его образ; лес начальной и последней строф как бы обволакивает, завертывает ландыш двух серединных четверостиший, второго и третьего.

И главным в стихотворении Маршака оказываются контрасты между большим и малым. Каждая из строф содержит одну из граней этого контраста:

I. Лес - жемчужины

II. Солнце - бубенчики, венчики, колокольчики

III. Природа - цветок

IV. Лес - цветок

Маршак тоже прибегает к укрупнению плана: мы движемся от общего "Чернеет лес... жемчужины / На тонких ниточках дрожат" - к среднему "солнце раскрывает..." - и крупному - "Прохладен, хрупок и душист", где мы не только смотрим на цветок издали, как прежде, но и трогаем, и нюхаем его. В последней строфе мы почти пробуем его на вкус - "горький цветок". Если в кино крупный план поневоле только зрительный и частично звуковой, то в словесном искусстве он допускает участие всех пяти чувств. В "Ландыше" Маршака мы движемся от зрения в строфах 1 и 2 к слуху, едва задетому строкой "у колокольчиков весны" в конце строфы 2, к осязанию в конце строфы 3 ("Прохладен, хрупок..."), к обонянию - там же ("...и душист") и к вкусу в конце строфы 4 ("...горькому цветку").

Конец каждой из четырех строф стихотворения адресован иному физическому чувству:

Строфа I Строфа II Строфа III Строфа IV

зрение слух осязание обоняние обоняние вкус

Каждая из строф оказывается ступенькой, приближающей нас к цветку, а под конец ведущей и внутрь него.

Стихотворение С.Маршака "Ландыш" - философское. Оно говорит о том, как великое концентрируется в малом, обретая отчетливую форму, многостороннее материальное бытие, физическую красоту. Неуловимые внутренние переживания томление, счастливая тоска - становятся свойствами внешними: пластической формой, нежным ароматом. Для С.Маршака именно так рождается произведение искусства, и прежде всего поэзии. Если в стихотворении "Ландыш" нет и тени авторской эмоции, то это лишь потому, что "всю счастливую тоску" поэт отдал своему стихотворению, которое отделилось от автора и на него, на его переживания внешне похоже так же мало, как ландыш - на лес.

Роза и ландыш. Два цветка, у которых разная судьба в русской поэзии. Пышная роза, история которой уходит в глубокую древность Египта, Греции, Рима. Ландыш, невзрачный и смиренный, сохранивший чистоту и нетрадиционность. Оба они - важный элемент языка русской поэзии, центры своеобразных и обширных "метафорических полей". На примере этих двух цветков или, скажем иначе, этих двух слов мы видим беспредельные возможности поэтической метафоры, открывающей внутри одного и уже, казалось бы, хорошо всем известного, однозначного слова беспредельную перспективу смыслов.

глава четвертая. Слово как образ

"Природа поэзии соответствует ее имени.

Ведь поэзия есть искусство изображать

человеческие действия и художественно

изъяснять их назидания в жизни."

Феофан Прокопоеич,

"О поэтическом искусстве", 1705

"Друг милый, предадимся бегу

Нетерпеливого коня...

Как тянет за собою санки слово

"нетерпеливый", как чувствуется в нем

живая, порывистая сила коня!"

Самуил Маршак,

"Ради жизни на земле", 1961

"- Мама, слово "изюм" - вкусное, а

слово "вкусное" тоже вкусное, правда?

Мама, а слово "кислый" - неприятное

слово, да?"

Фрида Вигдорова, "Дневник", 1946

Медленное слово "медленно"

"Он медленно поднял голову, взглянул на меня и произнес слабым и невнятным голосом..." Так у Пушкина в "Капитанской дочке" (пропущенная глава, 1836). "Я оглянулся и увидел в стороне груду снега, которая осыпалась и медленно съезжала с крутизны". Это фраза из пушкинского "Путешествия в Арзрум" (1829). Как видим, и в том и в другом случае наречие "медленно" является смысловым знаком - оно, конечно, в тексте необходимо, но сквозь звучание слова светится его смысл, само же оно физически как бы не существует. Не все ли равно, какой оно длины - два слога в нем, три или четыре? Не все ли равно, какие звуки его составляют, сколько гласных и согласных? (Я немного преувеличиваю - все это не совсем безразлично, особенно для "замедленной" фразы из "Путешествия в Арзрум", но при сопоставлении со стихом можно все-таки исходить из такого предположения. Проза, подобно всякому искусству, ритмична, но ее ритм иной, композиционный; подробнее об этом будет сказано ниже, в специальной главе, посвященной ритму.)

Это же самое слово попадает в пушкинский стих. И с ним вдруг происходят волшебные изменения:

Но гаснет краткий день, и в камельке забытом

Огонь опять горит - то яркий свет лиет,

То тлеет медленно,- а я пред ним читаю

Иль думы долгие в душе моей питаю.

("Осень", 1833)

Вторая строчка приведенного отрывка быстрая, бодрая; она состоит из коротких, двусложных и односложных слов, и у большинства двусложных ударение падает на второй слог - это придает каждому слову порывистую звуковую энергию: "Огонь опять горит..." А неударные слоги так чередуются с ударными:

__ _/_ __ _/_ __ _/_

И внезапно это бодрое ритмическое движение резко меняется. Появляется длинное трехсложное слово, и меняется соотношение ударных и неударных:

То тлеет медленно...

__ _/_ __ _/_ __ _°_

Вместо трех ударений - всего два. И это замедляет движение стиха, оно словно гаснет - так, как гаснет еле тлеющий огонь в камельке. Но это еще не все: слово медленно как бы становится еще длиннее благодаря тому, что перед ним стоит очень по звукам похожее на него слово тлеет,- получается четыре одинаковых гласных подряд, слоги ме-дле предвосхищены сходными слогами тлеет. Длина и звучание слова медленно теперь выражают идею медленности. Слово потеряло свою прозрачность, оно сгустилось, стало звуковой материей, и этому способствует еще следующее полустишие, ритмически точно такое же: "Иль думы долгие..." - здесь тоже пропущено последнее ударение:

__ _/_ __ _/_ __ _°_

Может быть, это случайность? Но вот другие примеры, когда Пушкин изображает тем же словом ту же идею:

В теченье медленном река

Вблизи плетень из тростника

Водою сонной омывала.

("Руслан и Людмила", 1817-1820)

Здесь такое же "удлинение" и, значит, замедление эпитета сходным предшествующим ему словом с тремя гласными е - теченье медленном.

Или в предсмертных стихах Ленского:

И память юного поэта

Поглотит медленная Лета...

где удвоено сочетание ле.

Может быть, длина слова еще выразительнее в другом его варианте медлительно. Элегия "Желание" (1816) написана пятистопным ямбом, в котором Пушкин любил, как он признавался сам в поэме "Домик в Коломне", "цезуру на второй стопе". На протяжении всех двенадцати строк этой элегии цезура неукоснительно выдержана, и всегда перед цезурой два, а то и три слова, кроме начальной строки,- здесь место этих слов занимает одно, выражающее и вместе с тем изображающее идею медленности:

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью...

Кроме длины, художественное значение здесь приобретают и гласные звуки: ударное и в слове медлительно подхвачено звуками и в словах дни мои, и это еще больше замедляет движение строки.

Напомним, как звучит это слово у другого поэта, Н.Заболоцкого, в уже цитированном раньше стихотворении "Гроза":

Я люблю...

Эту молнию мысли и медлительное появленье

Первых дальних громов - первых слов на родном языке.

Здесь слишком длинное слово ломает регулярность пятистопного анапеста, который был бы сохранен, выбери поэт более короткий эпитет, например, слово "медленное". Однако, желая усилить ритмическую изобразительность слова, Заболоцкий предпочел нарушить метр и взял самое длинное и самое "медленное" из всех существующих в русском языке для выражения этой идеи слов. Вот схема этой строки - в скобки заключен и "лишний" слог, и тот слог, на котором пропущено ударение:

__ __ _/_ __ __ _/_ __ __ (__) _/_ __ __ (_°_) __ __ _/_ __

Оба слога в скобках резко тормозят стих, придают ему медлительность, сообщая слову, несущему необходимый смысл, звуковую образность.

Одно из стихотворений Марины Цветаевой (1922) начинается строкой, где есть еще более "медленное" слово,- оно удлинено и в начале, и в конце:

На заре - наимедленнейшая кровь...

Неуклюжее слово? Да, и очень трудно произносимое. Но именно оно и необходимо. Николай Асеев рассказывает, что Маяковский однажды спросил его, нельзя ли укоротить такое, например, прилагательное, как "распростирающееся". Нет, нельзя, отвечал Асеев, потому что здесь две приставки и две надставки: рас-про и щее-ся. "Как ни неуклюже звучит, а правильно растягивает пространство в длину".* Так понимать слово может только поэт, потому что для поэта нет и не может быть понятия "неуклюже", а есть - образ.

______________

* Н.Асеев. Кому и зачем нужна поэзия? М., 1961, с. 280.

В поэме Маяковского "Про это" (1923) читаем:

Страшнее слов

из древнейшей древности,

где самку клыком добывали люди еще,

ползло

из шнура

скребущейся ревности

времен троглодитских тогдашнее чудище.

Речь идет о гневном, даже злобном упреке в ревности, брошенном в телефон. Маяковский "живописует словом" медленность, неотвратимость, уродство древности. Отсюда - длинные и безобразные слова (древнейшей, скребущейся, троглодитских, тогдашнее), запутанный и темный синтаксис; ведь если восстановить нормальный порядок слов, фраза будет примерно такой: "Из шнура ползло страшнее слов (тогдашнее) чудище (скребущейся) ревности, чудище (троглодитских времен из древнейшей) древности, где люди еще добывали клыками самку". Перестановки, нагнетание излишних длинных определений (они взяты нами в скобки), удлинение слов, запутанность синтаксиса - все это наглядно укрепляет глагол "ползло" и становится образом идеи, пронизывающей эти строки.

У Пастернака в стихотворении "Урал впервые" (1917) начало такое, что уже ничего более неуклюжего себе и представить нельзя:

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Какое чудовищное слово - "родовспомогательница": длиною в 8 слогов! А что при этом делается с метром, бедным четырехстопным амфибрахием в первой строке:

__ _°_ __ __ __ _/_ __ __ __ __ _/_ __ __ _/_ __ __

вместо

__ _/_ __ __ _/_ __ __ _/_ __ __ _/_ __ __

Больше он, амфибрахий, почти не нарушается. А здесь Пастернаку эта неуклюжесть нужна: так, именно так, в таких вот уродливых муках корчится "твердыня Урала", рожая утро. Но и во второй строфе длинное, в шесть слогов слово "опрокидывались" тоже оказывается словом-образом, которое "опрокидывает" регулярность амфибрахия:

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И, где-то от этого

Шарахаясь, падали призраки пихты.

Замечательно сказал Асеев! Действительно, в стихе длинное слово "правильно растягивает пространство в длину"; впрочем, не только пространство, но и время.

Быстрое слово "быстро"

Само по себе, взятое вне словесного окружения, слово "быстрый" тоже лишено изобразительности (позже мы специально остановимся на тех словах русского языка, которые обладают "изобразительностью исконной"). В "Капитанской дочке" (1836) читаем: "Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и после нескольких уроков предложил мне играть в деньги". Или в "Арапе Петра Великого" (1827) о царе Петре: "Ибрагим не мог надивиться быстрому и твердому его разуму, силе и гибкости внимания и разнообразию деятельности". В обеих этих фразах звуковой состав более или менее безразличен, нейтрален. Однако есть в этом слове такое сочетание звуков, которое может быть осмыслено, может превратиться в образ. Когда Пушкин пишет:

Быстрей орла, быстрее звука лир

Прелестница летела, как зефир...

("Монах", 1813)

то само повторение слова сообщает его звукам смысл. В особенности это достигается сочетаниями согласных стр-стр, которые, повторяясь, вызывают в нашей памяти слова "стрела", "стремительно":

Лук звенит, стрела трепещет,

И, клубясь, издох Пифон...

Не правда ли, в этой пушкинской эпиграмме действие развивается с бешеной стремительностью - ив частности благодаря быстроте слова стрела, поддержанного звуками глагола трепещет (стре-тре)? А вот как повышается образность слова "быстрый" в стихотворении А.Полежаева "Четыре нации" (1827), где дается шуточная характеристика француза:

Он царь и раб,

Могущ и слаб,

Самолюбив,

Нетерпелив,

Он быстр, как взор,

И пуст, как вздор.

Усеченное прилагательное быстр здесь воспринимается в ряду с другими краткими, односложными словами, которые к тому же содержат и сходные звуки ст, зр: взор, пуст, вздор. В этих коротких, торопливых строчках быстр звучит необыкновенно кратко, динамично. Нечто подобное в пушкинских стихах из "Онегина" (глава VII, строфа 51):

Ее привозят и в Собранье.

Там теснота, волненье, жар,

Музыки грохот, свеч блистанье,

Мельканье, вихорь быстрых пар...

Быстрых повторяет звуки, содержащиеся в слове блистанье,- ст, оно включается в ряд стремительных перечислений: грохот, блистанье, мельканье, вихорь... пар.

Так же образно начинают осмысляться в стихах и синонимы слова "быстро" - такие, как "скоро", "вдруг".

Вот как может зазвучать "скоро" в контексте стиха. Пример из 7-й главки поэмы Б.Пастернака "Спекторский" (1925-1931). Герой приезжает домой, в Москву. Первый стих относится к городу:

Многолошадный, буйный, голоштанный...

Скорей, скорей навстречу толкотне!

Скорей, скорее к двери долгожданной!

И кажется - да, да! Она в окне!

Скорей, скорей! Его приезд в секрете.

А вдруг, а вдруг?.. О, что он натворил!

Тем и скорей через ступень на третью

По лестнице без видимых перил.

Клозеты, стружки, взрывы перебранки,

Рубанки, сурик, сальная пенька.

Пора б уж вон из войлока и дранки.

Но где же дверь? Назад из тупика!..

Семикратное повторение слова вызывает в нем такие звуковые силы, которые иначе были бы незаметны. Да и внутренние связи звуков (ре-ре-ре-е) ведут к тому же:

Скорей, скорей навстречу толкотне!

И в других строках повторяются и чередуются е-ре:

Тем и скорей через ступень на третью...

По лестнице...

Клозеты... перебранки...

А ритмическое сопоставление двух словесных пар усиливает впечатление:

Скорей, скорей!..

А вдруг, а вдруг?..

Спекторский лихорадочно спешит. Авторский текст Пастернака звучит как внутренний монолог, в котором спешка эта выражена так, словно монолог одновременен действиям героя: вот он видит Москву, вот устремляется к двери, вот видит ее в окне, вот несется по лестнице и, ошибившись, мчится назад... Поэтическое слово не повествует о действиях, оно воплощает эти действия непосредственно, оно принуждает читателя к сопереживанию, к соучастию.

В "Евгении Онегине" рассказан балет. Рассказан так, что слова всеми своими смысловыми и звуковыми свойствами участвуют в создании движущейся словесной картины:

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет,

И быстрой ножкой ножку бьет.

(I, 20)

Танец Истоминой мы видим так, будто сами сидим в зрительном зале,- нет, лучше! Потому что - глазами Пушкина, который приобщает нас и к поэзии балета, и к поэзии звучащего слова. Балерина стоит посреди сцены, стоит неподвижно и непостижимо, "одной ногой касаясь пола...". Уже в этом стихе нам слышится какое-то ритмичное, равномерное движение - так здесь распределены ударения четырехстопного ямба:

Од-ной но-гой ка-са-ясь по-ла...

О самом же этом движении будет Сказано только в следующем стихе:

Другою медленно кружит...

Наречие медленно выделено ритмически - на это слово приходится пропуск ударения, пиррихий:

__ _/_ __ _/_ __ _°_ __ _/_

Медленно становится еще медленнее оттого, что этой строке предшествует фраза с деепричастием ("касаясь"), а еще раньше - длинная фраза, в которой несколько неторопливых определений стоят перед сказуемым и подлежащим ("...стоит Истомина"). Но главное, благодаря чему мы ощущаем намеренную затянутость начала этого описания и медлительность слова медленно, главное это перемена темпа и всех звуков в следующем стихе:

И вдруг прыжок, и вдруг летит...

Неподвижность, затянутость сменяется необычайной стремительностью, воплощенной в слове, которое похоже на взрыв: вдруг. Да еще это слово повторено дважды, да еще на ударении стоят сходные звуки: вдруг - прыжок вдруг (ук-ок-ук).

Так в звучаниях слов передана внезапность прыжка. А полет Истоминой тоже передан словесными звучаниями, теперь уже другими:

...летит,

Летит, как пух от уст Эола...

Повторение глагола летит, переливы гласных у-у-э-о-а, все это звуковая картина полета. И последний стих дополняет эту движущуюся картину в нем тоже распределение ударений и сочетание звуков рисуют танец:

И быстрой ножкой ножку бьет.

__ _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_

Наречию медленно в пушкинской строфе противоположны два слова: вдруг и быстрой. Слова здесь так поставлены, что медленно оказывается звуковым образом той идеи, которую слово в себе несет. То же и вдруг,- может даже показаться, что в русском языке слово вдруг специально придумано, чтобы служить звуковым изображением внезапности.

Нет, это не так, не язык придумал, а поэт так это слово поставил, поэт так организовал русскую речь, что каждый звук оказался носителем смысла.

Так же звучит вдруг и в прекрасном стихотворении П.Вяземского "Метель" (1828):

День светит; вдруг не видно зги,

Вдруг ветер налетел размахом,

Степь поднялася мокрым прахом

И завивается в круги.

Здесь слово вдруг еще энергичнее выражает идею мгновенной неожиданности благодаря тому, что оно повторяется, причем второй раз оно поставлено на такое место в стихе, где по схеме ямба должен быть слог неударный. Вяземский здесь вообще по-хозяйски обращается с метром, извлекая из него необходимый ему эффект. Вместо

__ _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_

перед нами такие строки:

_/_ _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_

_/_ _/_ __ _°_ __ _/_ __ _/_ __

_/_ _°_ __ _/_ __ _/_ __ _/_ __

__ _°_ __ _/_ __ _°_ __ _/_

Все эти неправдоподобные, казалось бы, нарушения ведут к тому, что вдруг становится звуковым образом редкой силы,- это наречие к тому же подхвачено и поддержано похожим на него повторенным словом снег, открывающим второе четверостишие:

Снег сверху бьет, снег веет снизу,

Нет воздуха, небес, земли;

На землю облака сошли,

На день насунув ночи ризу.

И дальше - нарастание динамики, обеспеченное продолжающимся нагнетением несущих мощные акценты односложных слов - шторм, тьма, страх:

Шторм сухопутный: тьма и страх!..

Крупный план слова

Проза и поэзия пользуются одним и тем же материалом - словом. Как, однако, различно отношение к своему материалу в этих столь же похожих, сколь и разных искусствах!

В 1930 году Иван Бунин написал цикл "Кратких рассказов", крохотных мгновенных зарисовок. Вот одна из этих миниатюр, называется она "Полдень":

"Полдневный жар, ослепительный блеск неподвижного желтого

пруда и его желтых глинистых берегов. Пригнали стадо на обеденный

отдых - коровы залезли в охвостье пруда, стоят в воде по брюхо.

Рядом радостный визг, крик, хохот - раздеваются и бросаются в

воду девки. Одна через голову сорвала с себя серую замашную

рубаху и кинулась так дико, что я тотчас вспомнил Нил, Нубию,

Черноволоса и очень смугла телом. Груди - как две темных тугих

груши".

Великолепная проза! Прочитав эти десять строк, мы отчетливо видим и пейзаж, и стадо, и смуглянку, бросившуюся в воду, мы ощущаем зной летнего полдня и любуемся лихими купальщицами. Сопоставим этот прозаический текст со стихотворением, написанным тем же автором, Иваном Буниным, двумя десятилетиями раньше,- оно тоже называется "Полдень" (1909):

Горит хрусталь, горит рубин в вине,

Звездой дрожит на скатерти в салоне.

Последний остров тонет в небосклоне,

Где зной и блеск слились в горячем сне.

На баке бриз. Там, на носу, на фоне

Сухих небес, на жуткой крутизне,

Сидит ливиец в белом балахоне,

Глядит на снег, кипящий в глубине.

И влажный шум над этой влажной бездной

Клонит в дрему. И острый ржавый нос,

Не торопясь, своей броней железной

В снегу взрезает синий купорос.

Сквозь купорос, сквозь радугу от пыли,

Струясь, краснеет киноварь на киле.

В прозаическом рассказе слова строят зримый, пластический образ "ослепительный блеск неподвижного желтого пруда и его желтых глинистых берегов". Можно, пожалуй, слово "блеск" заменить синонимом, который ухудшит звучание фразы, но все же допустим: например, "сверканье", "сиянье". То же относится к слову "жар": возможна подстановка "жара", "зной". Выбор того, а не другого слова продиктован оттенками смысла и стиля. Так, "жар" звучит более торжественно, чем "жара", слово бытового обихода. Кроме того, сочетание "полдневный жар" (а не, скажем, "полуденная жара") могло возникнуть в памяти Бунина по ассоциации с началом стихотворения Лермонтова "Сон" (1841) - "В полдневный жар, в долине Дагестана...": не исключено, что это скрытая цитата, скорее всего ироническая. Наконец, выбор слова объясняется и звуковой организацией текста, звукописью, пронизывающей его: жар - желтого - желтых (ж), отдых - охвостье - брюхо - хохот (х), сорвала с себя серую (с), Нил - Нубию (н). Миниатюра Бунина - это, разумеется, проза, хотя, вообще говоря, его "Краткие рассказы" близки к жанру "стихотворений в прозе", который в русской литературе восходит к И.С.Тургеневу. Но "стихотворения в прозе" все же не стихи, а проза. Это мы поймем особенно хорошо, сопоставив роль слова в обоих "Полднях".

Сонет "Полдень", посвященный похожей теме и совсем иной ситуации, принципиально отличается другим отношением и к образности вообще, и к слову, строящему эту образность.

Первая строфа сталкивает самое близкое с самым далеким, самое конкретное и малое с самым общим и большим: графин вина на столе в кают-компании - и небо, бескрайность моря, пылающий воздух. Конкретное становится еще более конкретным благодаря выбору слова: не графин, а хрусталь, не красное вино, а рубин, не стол, а скатерть. Ощущение знойного воздуха над гладью моря дано странной метафорой, объединяющей несоединимое: зной - блеск - сон, да еще слову "сон" придан эпитет "горячий". Столь же странна и другая метафора: "остров тонет в небосклоне",- здесь небо отождествляется с морем, пространство приобретает физическую ощутимость.

Во второй строфе возникает неожиданный образ снега: снег - метафора пены, которую взбивает корабельный винт. Но эта метафора осложнена другой, еще более неожиданной,- метафорическим причастием "кипящий". Итак, пена это кипящий снег. Дальше образ пены-снега развивается: нос судна "в снегу взрезает синий купорос" - поразительно по зрительной точности, но и, разумеется, совершенно алогично.

Удивительным свойством слов, которые составляют это стихотворение, является их выделенность. В начальных строках выделен повторяющийся глагол "горит" и другой, параллельный ему,- "дрожит". Но повторение глаголов ведет к тому, что выделяются не только эти сказуемые, но и соответствующие им существительные-подлежащие: "Горит хрусталь, горит рубин в вине, / Звездой дрожит..." "Хрусталь", "рубин" и, наконец, "звездой" - все это резко подчеркнуто всем строем стиха. Слова "зной и блеск" сами по себе, именно как слова, сливаются вроде бы в одно слово,- это, в частности, связано с тем, что в большинстве строк стихотворения имеется цезура на второй стопе (после четвертого слога): "Горит хрусталь...", "Звездой дрожит...", "На баке бриз...", "Сухих небес...", "Глядит на снег...", "И влажный шум...". Слияние слов "зной и блеск" оказывается звуковым образом того смысла, который они выражают,- "...зной и блеск слились в горячем сне". Слились зной и блеск, но слились и слова, обозначающие эти понятия.

Интересна начальная строка третьей строфы: здесь говорится о том, что однообразный шум моря усыпляет человека, сидящего на носу судна и глядящего вниз, на волны. Как это выражено? Строкой: "И влажный шум над этой влажной бездной...", где само повторение эпитета является образом монотонности, навевающей сон. И следующая фраза с этой точки зрения удивительна: она передает идею неуклонной медленности движения, и медленность выражена самим построением фразы, охватывающей две с половиной строки:

...И острый ржавый нос,

Не торопясь, своей броней железной

В снегу взрезает синий купорос.

Как нетороплива эта фраза! Она замедлена всеми возможными средствами: и эпитетами "острый ржавый", и вставным деепричастием "не торопясь", и уточнением "своей броней железной", повторяющим уже сказанное эпитетами, и метафорами "в снегу", "купорос"... Итак, здесь мы сталкиваемся с тем, что синтаксис стал образом медленности, о которой идет речь в этой фразе.

Ряд других слов выделен поэтом всевозможными способами: на баке бриз повторением начального б; в белом балахоне - звуковым подобием начальных слогов: бел-бал; влажный - повторением целого слова; купорос - повторением слова и к тому же его техничностью, как и другого слова - киноварь. В конце стихотворения цветовой контраст синего (купорос) и красного (киноварь) создает особую эмоциональную атмосферу, которой и определяется содержание вещи.

Бунин - поэт действительности, он, ликуя, видит неповторимые, единственно точные подробности материального бытия; он с предельной зрительной ясностью фиксирует детали. Можно ли точнее, лучше, зримее сказать, чем у него в заключительных строках: "Сквозь купорос, сквозь радугу от пыли, / Струясь, краснеет киноварь на киле"!

Крупный план - этот уже использованный нами выше термин из области кино, взятый в переносном смысле, поможет охарактеризовать особенности стиховой речи. В поэзии звучащее слово дается крупным планом. В рассмотренном стихотворении почти каждое слово выделено, тем или иным способом подчеркнуто, превращено в образ. Впрочем, не только слово - в стихах все языковые средства воплощают, изображают то, что в нехудожественной прозе они просто обозначают, а в прозе художественной выражают.

Изобразительно ли слово?

Есть, конечно, в языке немало слов, которые и по происхождению изобразительны.* Прежде всего это слова звукоподражательные. Например: шушукать, балаболка, колокол, барабан, бабахнуть, бухнуть, громыхать. Но изобразительно ли такое слово, как лепет! Возможно. Ощутить это в отдельно взятом слове трудно. Поэзия восстанавливает исконную изобразительность слова, присущую ему от века, или сообщает ему новую звуковую образность, рождающуюся в контексте.

______________

* Об этом можно прочесть в интереснейшей книге

А.М.Газова-Гинзберга "Был ли язык изобразителен в своих истоках?", М.,

"Наука", 1965.

Вешний трепет, и лепет, и шелест,

Непробудные, дикие сны,

И твоя одичалая прелесть

Как гитара, как бубен весны!

(А.Блок. "Кармен", 7, 1914)

Слово лепет становится образным оттого, что рядом с ним похожие на него трепет и шелест и что образуется цепочка гласных е:

Вешний трепет, и лепет, и шелест...

А в другом, пятом по счету стихотворении той же блоковской "Кармен" приобретает яркую образность слово таянье благодаря тому, что оно соединено звуками с другими словами - линий и пенье, употребленными метафорически пенье линий, то есть неотчетливость, зыбкость, исчезновение контуров:

Сердитый взор бесцветных глаз.

Их гордый вызов, их презренье.

Всех линий - таянье и пенье.

Так я вас встретил в первый раз.

В партере - ночь. Нельзя дышать.

Нагрудник черный близко, близко...

Образности этих трех слов - "линий таянье и пенье" - способствует то, что их объединяет центральный согласный звук к, во всех трех случаях смягченный - нь.

В 1829 году Пушкин совершил поездку по Кавказу и написал уже цитированное выше "Путешествие в Арзрум". Там есть следующие строки:

"Дорога шла через обвал, обрушившийся в конце июня 1827 года. Таковые случаи бывают обыкновенно каждые семь лет. Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелие на целую версту и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась. Терек прорылся через обвал не прежде, как через два часа. То-то был он ужасен!"

Тот же самый случай - в стихотворении "Обвал" (1829). Привожу пока лишь три строфы из пяти:

Оттоль сорвался раз обвал,

И с тяжким грохотом упал,

И всю теснину между скал

Загородил,

И Терека могущий вал

Остановил.

Вдруг, истощась и присмирев,

О Терек, ты прервал свой рев;

Но задних волн упорный гнев

Прошиб снега...

Ты затопил, освирепев,

Свои брега.

И долго прорванный обвал

Неталой грудою лежал,

И Терек злой под ним бежал,

И пылью вод

И шумной пеной орошал

Ледяный свод.

Каждой строфе стихотворения соответствуют две-три прозаических фразы "Путешествия в Арзрум". Дело, однако, не в различном количестве слов, но в их различном качестве: для стихов Пушкин отбирает другие слова, а те, которые совпадают, преображаются под влиянием ритма и звукового окружения.

Прежде всего о словах других: Пушкин-поэт, в отличие от Пушкина-прозаика, широко пользуется архаизмами - оттоль, могущий, рев, освирепев, ледяный. Видимо, такой отбор лексики связан с тем, что в прозе спокойно рассказывается о некоем единичном происшествии, а в стихах это же происшествие вырастает до грандиозного обобщения - мы видим борьбу природных стихий, которые схватываются, как дикие звери, и все-таки оказываются в подчинении у человека.

Вспомним, что последняя строфа гласит:

И путь по нем широкий шел:

И конь скакал, и влекся вол,

И своего верблюда вел

Степной купец,

Где ныне мчится лишь Эол,

Небес жилец.

Говоря о повседневности человеческой жизни, Пушкин обходится без славянизмов. Он использует их только изображая схватку стихий - Терека с обвалом, водяного потока со снегами.

Как же преображаются те слова, что встречаются и в прозе и в стихах? Остановимся на слове "обвал".

В прозе оно обладает своим смыслом - и только. Как сказано в "Словаре языка Пушкина", это: "1) Падение оторвавшейся части горы или снежных масс. 2) Обрушившиеся с гор глыбы, скалы" (т. III, с. 9). В стихе, однако, происходят качественные сдвиги. Обратим прежде всего внимание на то, что в первой из приведенных строф пять раз повторяются одни и те же звуки ал: сорвался... обвал, упал, скал, вал. К тому же из этих пяти слов четыре стоят на рифме, и первое - глагол "сорвался" - предшествует слову "обвал", как бы предсказывая его звучание. Кстати, в прозе Пушкин предпочел причастие "обрушившийся" - там ему звуковые совпадения не нужны. Читая всю строфу, мы словно слышим "тяжкий грохот" (а в прозе "ужасный грохот"), гул медленно падающей "огромной глыбы" (так в прозе) - грохот этот звучит в повторяющихся звуках: вал-вал-пал-скал-вал. Но ведь глыба падает только в первых двух стихах - именно они богато оркестрованы, в них на ударных местах звучат гулкие о и а:

Оттоль сорвался раз обвал,

И с тяжким грохотом упал...

Последующие подхваты этих звучаний кажутся уже отзвуком умолкшего грохота:

И всю теснину между скал

Загородил,

И Терека могущий вал

Остановил.

А в глаголах, стоящих в укороченных стихах, уже звучит закрытый звук и. Отметим, что дважды целую строку занимает одно слово: загородил, остановил здесь тоже длина слова становится образом выражаемого им смысла.

Дальше, однако, про "обвал". Пушкин возвращается к этому слову через строфу; опять та же четырехкратная рифма на ал, та же - и совсем-совсем другая, потому что теперь эти гулкие "алы" приглушены шипящими согласными ж и ш: лежал, бежал, орошал. Изобразительное различие в, п, к с одной стороны и ж, ш - с другой в том, что первые отличаются мгновенностью, а значит и энергичностью произнесения, тогда как вторые, шипящие, длительны. Создается иной звуковой образ, статический, соответствующий изменению темы.

В стихе, как видим, осмысляется вся звуковая материя слова. Теперь уже кажется, что слово "обвал" так и задумано языком - как музыкальный образ грозной и внезапной стихии, ибо в его б, в, ал, в его энергичном ударении чудятся и гул, и внезапность, и грозность.

И до Пушкина в стиховом слове умели обнаруживать образность; нет сомнений, что в этом деле первейшим мастером был Державин. Необыкновенно изобразительно каждое слово в стихотворении "Цыганская пляска" (1805):

Как ночь - с ланит сверкай зарями,

Как вихорь - прах плащом сметай,

Как птица - подлетай крылами

И в длани с визгом ударяй.

Жги души, огнь бросай в сердца

От смуглого лица.

Звук х слова "вихорь" подхвачен в соседнем "прах" - таким образом этот гортанный согласный приобретает "местную картинность": он становится образом вихря, сметающего прах. Слово "визгом" содержит звук з, который предвосхищен с: с визгом; в целом сочетание получает звукоподражательность. А три параллельных предложения, стоящие на сходных ритмических местах и обладающие одинаковыми началами (анафорой) и разными продолжениями, воспроизводят стремительный, ритмичный и бешено-разнообразный танец цыганки:

Как ночь

Как вихорь

Как птица

В стихотворении Державина "Мой истукан" (1794) читаем:

То, может быть, и твой кумир

Через решетки золотые

Слетит и рассмешит весь мир,

Стуча с крыльца, ступень с ступени,

И скатится в древесны тени.

Известный критик и теоретик начала XIX века Н.Остолопов с восхищением отзывался об этих строках: "Произнося четвертый стих, как будто слышишь стук бюста по ступеням, а в пятом стихе живо изображается медленная каткость его по ровному месту".* Другой критик той же поры, поэт В.Жуковский, обращает внимание читателей на словесное искусство И.А.Крылова. "...Какая поэзия!"восклицает он в статье "О басне и баснях Крылова" (1809), и разъясняет: "Я разумею здесь под словом поэзия искусство представлять предметы так живо, что они кажутся присутственными". Затем Жуковский приводит примеры и объясняет их:

______________

* Н. Остолопов. Словарь древней и новой поэзии, ч. II. СПб.,

1821, с. 398.

"Что ходенем пошло трясинно государство...

живопись в самих звуках! Два длинных слова: ходенем и трясинно прекрасно изображают потрясение болота.

Со всех Лягушки ног

В испуге пометались,

Кто как успел, куда кто мог.

В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые своей гармонией представляют скачки и прыганье. Вся эта тирада есть образец легкого, приятного и живописного рассказа". Но особенно радует Жуковского басня "Пустынник и медведь" (1807); здесь "живопись в самих звуках" достигла особого блеска. Жуковский приводит строки из басни, в которых пустынник внял совету друга-медведя и улегся отдохнуть:

Пустынник был сговорчив: лег, зевнул,

Да тотчас и заснул.

А Мишка на часах - да он и не без дела:

У друга на нос муха села - Он друга обмахнул;

Взглянул

А муха на щеке; согнал - а муха снова

У друга на носу...

Жуковский видит в этих строках замечательную образность - это "картина, и картина совершенная. Стихи летают вместе с мухою. Непосредственно за ними следуют другие, изображающие противное, медлительность медведя: здесь все слова длинные, стихи тянутся:

Вот Мишенька, не говоря ни слова,

Увесистый булыжник в лапы сгреб,

Присел на корточки, не переводит духу,

Сам думает: "Молчи ж, уж я тебя, воструху!"

И, у друга на лбу подкарауля муху,

Что силы есть - хвать друга камнем в лоб!

Все эти слова: Мишенька, увесистый, булыжник, корточки, переводит, думает, и у друга, подкарауля прекрасно изображают медлительность и осторожность: за пятью длинными, тяжелыми стихами следует быстрое полустишье

хвать друга камнем в лоб!

Это молния, это удар! Вот истинная живопись, и какая противоположность последней картины с первою".*

______________

* В.А.Жуковский. Поли. собр. соч. в 12 т., т. IX. СПб., 1902, с.

77.

Анализ Жуковского превосходен, к тому же он подчеркивает свойство, которое и в самом деле ставит И.А.Крылова на особое место в поэзии начала XIX века, между Державиным и Пушкиным и рядом с самим Жуковским (вспомним рассмотренное во Введении описание морской стихии в балладе "Кубок"). Крылов - виртуоз "живописи звуком"; порой на этой "живописи" строится весь басенный сюжет, как в хрестоматийных "Двух Бочках" (1818):

Две Бочки ехали; одна с вином,

Другая

Пустая.

Вот первая себе без шуму и шажком

Плетется,

Другая вскачь несется;

От ней по мостовой и стукотня, и гром,

И пыль столбом...

Слова, характеризующие полную бочку, выбраны приглушенные, как бы беззвучные, с преобладанием шипящих - "...без шуму и шажком"; вторая изображена словами, обладающими подчеркнутой звуковой выразительностью: "Другая... вскачь... и стукотня, и гром, / И пыль столбом". Слова эти в большинстве своем либо односложные (вскачь, гром, пыль), либо с энергичным ударением на последнем слоге (по мостовой, стукотня, столбом). Когда мы читаем Крылова или Жуковского, нам тоже начинает казаться, что изобразительность их слов задумана языком.

Однако вся эта образность - свойство не самого слова, а слова, стоящего в стихе. И она весьма условна, то есть очень часто она зависит от того, как поэт захочет осмыслить избранное им слово.

Каково звучание слова "Терек"?

В кавказских стихах Пушкина и Лермонтова слову "Терек" придана грандиозность. Вот несколько примеров.

У Пушкина:

И Терека могущий вал

Остановил.

("Обвал", 1829)

Меж горных стен несется Терек,

Волнами точит дикий берег,

Клокочет вкруг огромных скал,

То здесь, то там дорогу роет,

Как зверь живой, ревет и воет

И вдруг утих и смирен стал.

(1829)

У Лермонтова:

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад...

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек

Старцу снова говорит...

("Дары Терека", 1839)

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал...

("Казачья колыбельная песня", 1838)

В глубокой трясине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле...

Лишь Терек в теснине Дарьяла

Гремя нарушал тишину;

Волна на волну набегала,

Волна погоняла волну.

("Тамара", 1841)

Из всех этих примеров видно, как слово "Терек", входя в русский поэтический язык, приобрело высокоторжественное звучание. Пушкин ставил его в среду величавых славянизмов, окружал стремительными, динамичными и возвышенными глаголами. Лермонтов вскрывал его звуковой строй, ставя рядом фонетически близкое к нему - благодаря совпадению первого слога - слово теснина, слова буйный, злобен, воет, похожие на него благодаря расположению ударения (по схеме хорея). Кажется, слово "Терек" уже закрепилось в нашем сознании таким, каким его создали поэты прошлого века. Но пришел Маяковский, и вот что его стих делает с названием кавказской реки:

От этого Терека

в поэтах

истерика.

Я Терек не видел.

Большая потерийка.

Из омнибуса

вразвалку

сошел,

поплевывал

в Терек с берега,

Совал ему

в пену

палку.

("Тамара и Демон", 1924)

И вдруг мы видим, что торжественное Терек может быть даже смешным. Оно рифмуется с истерикой и, что совсем уже неожиданно, с пренебрежительно-уменьшительным потерийка. Маяковский так играет звуками, так нагнетает внутренние рифмы - в каждой строке они есть,- что музыкальный образ, созданный Пушкиным и Лермонтовым, не может не распасться: ведь этот образ был совершенно условным.

Впрочем, и распавшись он продолжает жить в нашей памяти как фон, на котором комическое осмысление слова Терек Маяковским звучит особенно выразительно и особенно смешно: величавый Терек, оказывается, можно на слух воспринять как терик - слово с уменьшительным суффиксом (вроде двор дворик, ковер - коврик).

Звуковые метафоры

Маяковский любил сближать далекие по смыслу, но неожиданно похожие по звучанию слова и таким сближением заново осмыслять звуковую материю поэтических слов. Такое осмысление нужно поэту для каждого данного случая впрочем, иногда оно может приобрести более общее значение и остаться в числе признаков, вообще характеризующих слово. В поэме "Владимир Ильич Ленин" есть такое сочетание: "задолицая полиция". В 1925 году Маяковский написал поэму с любопытным названием "Летающий пролетарий", связав звуковую форму слова пролетарий с глаголом летать или даже пролетать; это сближение - не только в заголовке, но и во многих строках поэмы:

Недаром

пролетали

очищен небий свод.

Крестьянин!

Пролетарий!

Снижайте самолет.

Но для Маяковского очень важно, чтобы такие сближения слов были содержательны. Он отрицал в этом смысле практику символистов, когда, по словам Маяковского, "материал бессознательно ощупывался от случая к случаю" и когда "аллитерационная случайность похожих слов выдавалась за внутреннюю спайку, за неразъединимое родство". Зато Маяковского восхищали опыты Велимира Хлебникова - поэта, которого он считал своим учителем и называл Колумбом "новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами". Он приводил строки Хлебникова:

Леса лысы.

Леса обезлосили. Леса обезлисили...

и восклицал: "...не разорвешь - железная цепь". Этой цепи Маяковский противопоставлял звукопись Бальмонта:

Чуждый чарам черный челн...

и писал об этой строке, что здесь все "само расползается".*

______________

* В.Маяковский. Поли. собр. соч. в 12 т., т. 12. М.,

Гослитиздат, 1959, с. 24.

Слова пар и парус друг другу чужды, но Леонид Мартынов неожиданно открывает их родственность в стихотворении о том, что дизельный двигатель сменил и парусные суда, и пароходы:

Нет,

Мы не так препятствия тараним.

Заменены на наших кораблях

И пар

И парус

Внутренним сгораньем,

Чтоб кровь земли

Пылала в дизелях.

("Вот корабли прошли под парусами...", 1952)

Звуковая похожесть подчеркнула выявленное поэтом смысловое родство слов; она может, напротив, подчеркивать противопоставление понятий:

Из смиренья не пишутся стихотворенья,

И нельзя их писать ни на чье усмотренье.

Говорят, что их можно писать из презренья.

Нет!

Диктует их только прозренье.

(1948)

Критики писали о случайной словесной вязи в некоторых стихах Л.Мартынова. Ложное заключение! Мартынов сближает слова, где звучание сходно, и благодаря этой внешней похожести выступает с еще большей отчетливостью их внутренняя противоположность: стихотворенье, то есть поэзия, в известном смысле противоположно и смиренью, и, с другой стороны, чьему-то усмотренью, то есть команде. А презренье к своим врагам, к враждебной поэзии или далекому от нее начальствующему обывателю противоположно мудрому прозренью будущего.

Для современной поэзии эти сближения слов-образов очень важны, ими пользуются разные, далекие друг от друга поэты. Путь к таким сближениям показал В.Хлебников, который считал "лес", "лось", "лис" и "лыс" "склонениями корня слова" ("Леса обезлосили. Леса обезлисили").

Итак, в системе стихотворения звуковая перекличка слов становится соответствием, музыкальным образом, входящим в целостную образную систему, созданную поэтом.

Поэзия, как сказано, тянется к сжатости, к максимальной концентрированности словесной формы. Можно утверждать, что в стихах существует звуковая или, если угодно, музыкальная метафора: сопряжение слов-понятий по звуковому сходству, которое ведет к расширению смыслового объема каждого из сопрягаемых слов, вступающих в музыкальную перекличку.

В строке Маяковского

Где он, бронзы звон или гранита грань...

смысл каждого из аллитерирующих слов углублен. Рядом с "бронзой" стоит "звон", подчеркивающий свойство бронзы, которое выражено, как мы теперь замечаем, звуками в самом наименовании металла. Звучание слова "грань" рядом с "гранитом" обнажает внутреннюю форму слова, скрытую в нем метафору (глагол "гранить"). Конечно, в таких перекличках нет обязательности - например, слово "брынза" на слух почти не отличается от названия звучного металла, однако оно не вызывает соответствующих ассоциаций. Для их появления необходимо, чтобы значение слова придало составляющим его звукам осмысленность.

Если этого не происходит, то возникает внешнее, пустое сопоставление похожих слов, то самое, против чего так энергично протестует Новелла Матвеева в сонете "Созвучия" (1963):

Зачем скрывать!- и я люблю созвучья.

Простая муза тоже не глуха.

Люблю созвучья - веточки и сучья

Таинственного дерева - Стиха.

Вот только не люблю, когда созвучья

Как на сосне березовые сучья.

Стихи о слове

Что же удивительного в том, что поэтическому слову посвящено так много прекрасных стихотворений? Ведь само по себе слово в поэзии превращается в реальную вещь, имеющую форму, протяженность,- оно выделено всеми средствами стиха, оно становится сгустком звуковой материи и начинает жить самостоятельной жизнью. "Сначала появлялись тонкие белые вены и слабо обрисовывались рука или нога, затем стали видны стекловидные кости и сложная сеть артерий, наконец, мышцы и кожа - сперва в виде легкой туманности, которая быстро становилась все более плотной и непрозрачной". Это Г.Уэллс рассказывает о том, как Человек-невидимка стал доступен зрению. Так и невидимое в прозе слово обретает в стихах зримую материальность. Но герой Уэллса, Гриффин, стал виден, когда умер. Слово же, попадая в стих, приобретая физические свойства и черты, становится - нет, не вещью, это было бы неверное определение, а уж скорее чем-то вроде живого существа.

Кто только не писал о поэтическом слове, кто не изумлялся его волшебным качествам, его всемогуществу! Можно было бы составить большую антологию стихов, героем которых является Слово. Немало строк посвятил слову Маяковский - для него оно и орудие творчества-, и вещь, с которой нужно обращаться бережно во избежание неприятностей:

Начнешь это

слово

в строчку всовывать,

а оно не лезет

нажал и сломал.

Зато настоящие, счастливо найденные поэтом слова - грандиозные аккумуляторы жизненной энергии:

Эти слова

приводят в движение

тысячи лет

миллионов сердца.

("Разговор с фининспектором о поэзии", 1926)

Обращаясь к пролетарским поэтам, Маяковский призывает их к единству действий, к дружной совместной работе:

Чем нам

делить

поэтическую власть,

сгрудим

нежность слов

и слова-бичи,

и давайте

без завистей

и без фамилий

класть

в коммунову стройку

слова-кирпичи.

("Послание пролетарским поэтам", 1926)

Последние строки, которые Маяковский оставил в своей записной книжке самые, может быть, потрясающие строки его лирики,- посвящены могуществу поэтического слова:

Я знаю силу слов я знаю слов набат

Они не те которым рукоплещут ложи

От слов таких срываются гроба

шагать четверкою своих дубовых ножек

Бывает выбросят не напечатав, не издав,

Но слово мчится подтянув подпруги,

звенит века и подползают поезда

лизать поэзии мозолистые руки.

Я знаю силу слов...

(Маяковский набросал эти строки почти без знаков препинания - мы так их и воспроизводим.)

Строем своей песенной поэзии далек от Маяковского А.Прокофьев. Но и для него слово - один из важнейших героев его стихов. Кем только оно не оборачивается на наших глазах! Слово меняет облик - от страницы к странице, от строки к строке. И каждый облик слова-оборотня возможен, он соответствует нашему о нем представлению. Вот в одном только стихотворении какая горсть метафор, как будто противоречащих друг другу, а на деле охватывающих слово с разных сторон:

Слова мы не на паперти

Выпрашиваем где-то,

Они у нас на скатерти

Сверкают, самоцветы.

Они у нас рассеяны,

Из золота отлиты,

Они у нас весенние,

Дождем весенним мыты.

Они у нас, они у нас...

Они как молнии из глаз.

(1960)

Метафоры обгоняют друг друга, пересекаются, сплетаются. Слова оборачиваются то девушками, то слитками, то самолетами, то мотыльками, то пряниками. А потом они предстают нам солдатами

Я вывожу их утром рано,

И на путях моих крутых

Любовно смотрят ветераны

На новобранцев молодых,

Поставленных в полки и роты

В моем разбуженном краю...

или рабочими ребятами, которые

Все шли

и, словно в проходной,

сдавали номера...

или диковинными зверьками, как в стихотворении, посвященном Николаю Тихонову:

С тобой давно мы ладом ладили,

Сдружила крепко нас Нева,

Где мы с тобой не только гладили,

Но и ерошили слова!

Поэзия слова у Прокофьева иная, чем у Маяковского, потому что и само слово в песенной поэзии Прокофьева иное, чем у его старшего собрата. Несмотря на необузданную метафоричность, у Маяковского прямой смысл ораторского слова, в котором концентрируется гигантская энергия мысли и чувств, всегда точен. У Прокофьева слово не столько значит, сколько поет, переливается звуковыми оттенками и ладами, растворяется в стремительном напеве, который закручивает, не позволяет вглядеться в отдельное слово.

Мастером такого народно-песенного слова был Борис Корнилов, как никто умевший заставить слово плясать, петь, переливаться, словно лады гармоники:

На краю села большого

пятистенная изба...

Выйди, Катя Ромашова,

золотистая судьба.

Косы русы,

кольца,

бусы,

сарафан и рукава,

и пройдет, как солнце в осень,

мимо песен,

мимо сосен,

поглядите, какова.

У зеленого причала

всех красивее была,

сто гармоник закричало,

сто девчонок замолчало

это Катя подошла.

Пальцы в кольцах,

тело бело,

кровь горячая весной,

подошла она,

пропела:

- Мир компании честной.

("Прощание", 1934)

Поэзия слова у Маяковского с одной стороны, у Корнилова и Прокофьева с другой - разная потому, что эти поэты по-разному воспринимают функцию слова в стихе. Слово и тут и там превращается в образ, но это различные по качеству своему образы. У Маяковского каждое слово - всеми средствами синтаксиса и ритма - выделено, оно сгущает в себе Множество смыслов, интонацию, переживание. Каждое слово Маяковского произносится не в общем потоке фразы, а отдельно, оно как бы выкрикивается. Попробуйте прочитать цельной фразой строку: "Шкурой ревности медведь лежит когтист", и вы ровно ничего не поймете. Стих этот значит, однако, вот что: ревность утихла, или, в метафорической системе Маяковского, когтистый медведь ревности затих, и теперь он лежит смирно, как шкура (шкурой).

И Маяковский написал эти слова в строке так, чтобы почти каждое отчеканивалось отдельно:

Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.

("Юбилейное", 1924)

Прокофьеву и Корнилову система выделения слов чужда. Строй их стихов противоположен: слова сливаются в единый мелодический поток, который у них оказывается важнее отдельных слов.

Совсем иное отношение к поэтическому слову у Вадима Шефнера, мастера слова точного, полносмысленного, весомого, тщательно отобранного. В стихотворении "Слова" (из сборника "Нежданный день" (1956) Шефнер пишет:

...Словом можно убить, словом можно спасти,

Словом можно полки за собой повести.

Словом можно продать, и предать, и купить,

Слово можно в разящий свинец перелить.

Но слова всем словам в языке у нас есть:

Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.

Повторять их не смею на каждом шагу,

Как знамена в чехле, их в душе берегу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть разменной монетой не служат они

Золотым эталоном их в сердце храни!

И не делай их слугами в мелком быту

Береги изначальную их чистоту.

Когда радость - как буря иль горе - как ночь,

Только эти слова тебе могут помочь!

А Осипа Мандельштама терзает то, что слово не соответствует явлению или мысли, что оно существует отдельно от называемых им вещей, что оно никогда не может с этими вещами или мыслями отождествиться. Поэтому так часто он пишет о слове забытом, непроизнесенном, умершем, превратившемся в тень и, как продолжает Мандельштам, обращаясь к древнегреческой мифологии, спустившемся в царство мертвых, в подземные чертоги Аида:

Я слово позабыл, что я хотел сказать.

Слепая ласточка в чертог теней вернется,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывет.

Среди кузнечиков беспамятствует слово...

(1920)

Слово бесконечно богато возможностями, и, становясь фактом поэзии, оно разными путями превращается в образ. Это может быть образ музыкальный, пластический, ассоциативный, стилистический. Для нас, однако, важно подчеркнуть то общее, что объединяет всех поэтов,- превращение слова в образ.

глава пятая. Ритм

"Раскрыв глаза, гляжу на яркий свет,

И слышу сердца ровное биенье,

И этих строк размеренное пенье,

И мыслимую музыку планет.

Все - ритм и бег. Бесцельное

стремленье!

Но страшен миг, когда стремленья нет."

Иван Бунин

Хаос и космос

Одна из древнейших книг человечества, которая так и называется- Библия, то есть Книга (точнее - "книги"), начиналась с рассказа о том, как Бог из первобытного хаоса создал космос. Хаос - это непроницаемый мрак, отсутствие законов, господство непознанных и непознаваемых случайностей. Космос - это устроенная Вселенная. По библейской легенде, сотворение мира Богом Саваофом - это прежде всего сотворение света: появилось чередование дня и ночи, лета, зимы, весны и осени. В бескрайний, таинственный и поэтому страшный мир был внесен ритм - и этот мир сразу приблизился к человеку, стал доступен его чувствам и разуму, стал обжитым и понятным.

Легенда о сотворении мира из библейской "Книги Бытия" отражает процесс его познания, его приближения к человеку. Разум уловил ритм, ощутил его. А ритм - это порядок, гармония, равномерное и стройное движение. Люди постепенно проникались пониманием того, что окружающая их природа подчиняется законам ритма. Ритмично движется время: день сменяется ночью, ночь - днем, одно время года другим. Ритмично бьется сердце. Ритмично чередуются вдох и выдох. Что такое ходьба? Это движение мышц, ведущее к тому, что мы в определенном ритме переставляем ноги и в таком же ритме размахиваем руками. И чем равномернее мы дышим, тем нам легче идти или бежать. Чем ритмичнее мы движемся, тем нам легче совершать работу - любую, как бы она ни была трудна. В "Анне Карениной" Толстой рассказывает о том, как Константин Левин пошел с мужиками косить, как ему поначалу было мучительно трудно, но как он, втянувшись в ритм крестьянского труда, стал ощущать огромное наслаждение от косьбы. Наслаждение это появилось только тогда, когда он понял красоту равномерной работы:

"Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движением, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама вжикала по сочной траве".

Левин проникается ритмом косьбы, и еще другим ритмом - чередования труда и отдыха. Первый легко ощутить, к нему привыкнуть просто: взмах-другой, взмах-другой, вжик-вжик-вжик... А вот между полосами труда, отдыха, и снова труда, и снова отдыха не сразу ощутишь соизмеримость.

"В самый жар косьба показалась ему не так трудна. Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не думать о том, что делаешь. Коса резала сама собой. Это были счастливые минуты. Еще радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее сталь в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.

- Ну-ка, кваску моего! А, хорош?- говорил он, подмигивая.

И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.

Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты" ("Анна Каренина", ч.III, гл.V).

Левин, как видим, испытал благотворную силу двух ритмов: малого - и большого, частого - и редкого. Левин ощутил высокое наслаждение и от того, как "коса резала сама собой", и от того, как "наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе...". Первый, частый, совпадал с ритмом дыхания потому он был очень определенно, очень непосредственно осязаем физически. Второй, редкий, давал не меньшую, а даже большую радость, но как ритм он был осязаем гораздо менее непосредственно, его физическое воздействие казалось не столь определенным, не столь осознанным.

Толстой повествует о своем герое, тщательно анализирует его ощущения, его "минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело", рассматривает его движения, благодаря которым "работа правильная и отчетливая делалась сама собой". Проза говорит о ритме, но не выражает его напрямую. Иное дело - стихи.

В стихах косьба может воплотиться со свойственной этому трудовому процессу ритмической регулярностью: в них получает звуковое выражение и малый ритм, и большой. Вот как это дано в поэме А.Твардовского "Дом у дороги" (1942-1946):

В тот самый час воскресным днем,

По праздничному делу,

В саду косил ты под окном

Траву с росою белой.

Трава была травы добрей

Горошек, клевер дикий,

Густой метелкою пырей

И листья земляники.

И ты косил ее, сопя,

Кряхтя, вздыхая сладко.

И сам подслушивал себя,

Когда звенел лопаткой:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой

И мы домой.

Таков завет и звук таков,

И по косе вдоль жала,

Смывая мелочь лепестков,

Роса ручьем бежала.

Покос высокий, как постель,

Ложился, взбитый пышно,

И непросохший сонный шмель

В покосе пел чуть слышно.

И с мягким махом тяжело

Косье в руках скрипело.

И солнце жгло,

И дело шло,

И все, казалось, пело:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой

И мы домой.

Здесь ритм труда звучит в четком чередовании четырехстопных и трехстопных строк ямба, в регулярном возвращении рифмующих окончаний, в членении многих стихов, распадающихся на равные полустишия:

В тот самый час //

воскресным днем...

Трава была //

травы добрей...

Таков завет //

и звук таков...

И солнце жгло, //

и дело шло...

Ритм еще и в том, что каждая строфа-четверостишие представляет собой законченную фразу. В каждой из таких фраз-строф ровно по 30 слогов (8 + 7 + 8 + 7 = 30), и многие слова внутри строф скреплены сходными звуками, которые соединяют эти слова между собой, делают словосочетания как бы неразрывными, безусловными, неизменными:

Таков завет и звук таков...

Здесь повторяются все звуки: таков - таков, завет - звук. "Роса ручьем..." - эти слова скреплены начальным согласным р.

Покос высокий, как постель,

Ложился, взбитый пышно,

И непросохший сонный шмель

В покосе пел чуть слышно.

Здесь особенно много звуковых скреп: в словах "покос высокий" - слоги кос - сок; в словах "покос - постель" звуки по-с - пос, а еще как добавляет к слову "постель" недостающий ему звук к:

Покос... как постель.

А дальше:

...взбитый пышно,

И непросохший сонный шмель

В покосе пел чуть слышно.

И с мягким махом...

Насыщенная звукопись усиливает ощущение ритмичности. Это, так сказать, малый ритм, или, если назвать его научным термином, микроритм.

Но есть и другой, более широкий, заложенный в композиции этого эпизода. Он построен так: 3 строфы, то есть 30 + 30 + 30 слогов, и затем как бы припев, народная присказка, четыре короткие строки:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой

И мы домой.

Затем снова 3 строфы, то есть опять 30 + 30 + 30 слогов, и снова тот же припев. Значит, композиционная схема такая: 3 строфы - припев, 3 строфы припев.

А в припеве концентрированы в чистейшей форме ритмические свойства каждого из четверостиший, которые там рассредоточены, а здесь собраны в фокус. Это такие свойства: распадение исходной стиховой строки на два равных полустишия (подкрепленное и графически); глубокие внутренние рифмы, связывающие конец полустишия с концом стиха, то есть четвертый слог с восьмым (коса - роса, долой - домой); звуковые скрепы, соединяющие между собой слова: коси - коса - пока - роса - роса - долой - домой... Это, наконец, редкий по четкости ритм, при котором реализуются все ударения метрической схемы; все слова - двухсложные, несущие ударение на втором слоге:

__ _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_

__ _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_

Итак, композиционными средствами создан большой ритм, или, если назвать его научным термином, макроритм. Впрочем, мы рассмотрели только один эпизод из поэмы "Дом у дороги" - он и сам подчинен еще более обширному ритмическому закону, по отношению к которому макроритм рассмотренного эпизода будет микроритмом. Но это уже особый вопрос, которого мы здесь касаться не будем.

Разумеется, и проза обладает своим ритмом. Но это ритм композиционный, столь же трудноуловимый непосредственно, на слух или на глаз, как трудно было Константину Левину уловить ритмичность чередований труда и отдыха,- он ее чувствовал, но не осознавал. В эпизоде из "Анны Карениной", который мы цитировали, есть несомненный ритм, мы его бессознательно чувствуем, но чтобы отдать себе в нем отчет, надо подвергнуть текст обстоятельному анализу. Ритм стихов, воспроизводящий в данном случае ритм трудового процесса, дан нам в непосредственном ощущении и осознается мгновенно - на слух и на глаз. Очень точно писал об этом С.Я.Маршак:

"Как спорый и ладный труд человека, как его походка, пляска, пенье, плаванье, так и стихи подчинены ритму и согласованы с дыханием.

Потому-то они и обладают замечательной способностью передавать движение, работу, борьбу,- если только это не изнеженные, лишенные мускулов, стихи".*

______________

* С.Маршак. Ради жизни на земле. Об Александре Твардовском. М.,

"Советский писатель", 1961, с. 19.

Стих может воспроизводить любые ритмы - и простые, и очень сложные. К простым относятся, например, ритмы марша. Редьярд Киплинг так передает движение британских солдат, шагающих колонной по африканской пустыне:

День - ночь - день - ночь - мы идем по Африке,

День - ночь - день - ночь - всё по той же Африке

(Пыль - пыль - пыль - пыль - от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

Восемь - шесть - двенадцать - пять - двадцать миль на этот раз,

Три - двенадцать - двадцать две - восемнадцать миль вчера

(Пыль - пыль - пыль - пыль - от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

Брось - брось - брось - брось - видеть то, что впереди.

(Пыль - пыль - пыль - пыль - от шагающих сапог!)

Все - все - все - все от нее сойдут с ума,

И отпуска нет на войне!

Ты - ты - ты - ты - пробуй думать о другом,

Бог - мой - дай - сил - обезуметь не совсем!

(Пыль - пыль - пыль - пыль - от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

Счет - счет - счет - счет - пулям в кушаке веди,

Чуть - сон - взял - верх - задние тебя сомнут,

(Пыль - пыль - пыль - пыль - от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!..

(Перевод Ады Оношкович-Яцына, 1922)

Ритмический строй стихотворения передает тяжелый, равномерный шаг пехотинцев, измученных отупляющим однообразием бесконечного, сводящего с ума походного марша.

А вот совсем другой пример - стихотворение Николая Заболоцкого "Прощание", созданное в декабре 1934 года и посвященное памяти С.М.Кирова. Привожу пока две строфы из трех:

Прощание! Скорбное слово!

Безгласное темное тело.

С высот Ленинграда сурово

Холодное небо глядело.

И молча, без грома и пенья,

Все три боевых поколенья

В тот день бесконечной толпою

Прошли, расставаясь с тобою.

В холодных садах Ленинграда,

Забытая в траурном марше,

Огромных дубов колоннада

Стояла, как будто на страже.

Казалось, высоко над нами

Природа сомкнулась рядами

И тихо рыдала и пела,

Узнав неподвижное тело.

Эти медлительные строки трехстопного амфибрахия с однообразными, мучительно-монотонными женскими окончаниями перекрестных и парных рифм звучат, как траурный марш. Не следует думать, что сплошные женские окончания всегда монотонны - так звучат они здесь благодаря всей совокупности ритмических средств, использованных Заболоцким.

Ритмический строй стихотворения таков, что каждая из этих строк, даже если она и не представляет собой законченное синтаксическое целое, непременно произносится отдельно, с равномерно-торжественной скорбной интонацией. Третья строфа стихотворения Заболоцкого гласит:

Но видел я дальние дали

И слышал с друзьями моими,

Как дети детей повторяли

Его незабвенное имя.

И мир исполински прекрасный

Сиял над могилой безгласной,

И был он надежен и крепок,

Как сердца погибшего слепок.

В "Прощании" отчетлив ритм каждого стиха, то есть ритм метрический это, как мы уже говорили, трехстопный амфибрахий:

__ _/_ __ __ _/_ __ __ _/_ __

Такой размер не новость для русского стихосложения. Но вот его привычный облик - в стихотворении А.Фета "Воздушный город":

Вон там на заре растянулся

Причудливый хор облаков:

Все будто бы кровли, да стены,

Да ряд золотых куполов.

Фетовское стихотворение состоит из трех таких строф-четверостиший, причем движение строфы разнообразится тем, что чередуются окончания мужские и женские: растянулся - облаков - стены - куполов. Дополнительное разнообразие вносится тем, что нечетные строки не рифмованы: растянулся стены.

Другой вариант того же размера - в поэме Н.Тихонова "Киров с нами" (1941):

Разбиты дома и ограды,

Зияет разрушенный свод,

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

Боец, справедливый и грозный,

По городу тихо идет.

Час поздний, глухой и морозный...

Суровый, как крепость, завод.

В отличие от фетовского варианта, здесь рифмуются не только четные, но и нечетные строки; в отличие от варианта Заболоцкого, четные строки имеют у Тихонова мужское окончание; этих особенностей достаточно, чтобы интонационный строй речи оказался совершенно другим: как у Заболоцкого, тут слышится маршевый ритм, но тихоновский марш далек от траурного, он динамичен и мужествен. Повтор мужской рифмы у Тихонова лишен медленности - он звучит, как мерные шаги солдата, гулко ударяющие в мостовую: свод - идет - завод. Заболоцкий же, рискуя быть заунывным, нагнетает одни только женские окончания: слово - тело - сурово - глядело - пенья - поколенья - толпою тобою.

Кроме того, Заболоцкий строит строфу не из четырех, а из восьми стихов, которые соединены по схеме: A B A B C C D D. Эта сложная конструкция возвращается трижды. Читая третью строфу, мы уже совсем отчетливо воспринимаем траурный характер этого ритмического движения.

Есть еще одна звуковая особенность, которая соединяет все восьмистишие, всю строфу в одно целое. Так, в первой строфе четыре рифмы - A, B, C и D. Но рифмующие слова объединены общими гласными звуками - о и е:

слово - сурово - толпою - тобою

тело - глядело - пенья - поколенья

Во второй строфе эта общность слышна еще более ясно - а объединяет 6 стихов, а в последних двух возвращается звук е: Ленинграда - марше колоннада - страже - нами - рядами. И потом - с повторением уже прозвучавших в первой строфе слов: пела - тело.

В третьей, заключительной строфе господствует тот же гласный звук а: дали - повторяли - прекрасный - безгласный.

Может показаться, что мы этих повторений (ассонансов) не слышим. Нет, слышим, хотя и не всегда их осознаем. Они действуют на наше эмоциональное восприятие, даже и не достигая иногда порога сознания. Конечно, в стихотворении того же Заболоцкого "Север" (1936) можно и не заметить, вернее, не осознать некоторых особенностей его звукового строя:

В воротах Азии, среди лесов дремучих,

Где сосны древние стоят, купая в тучах

Свои закованные холодом верхи;

Где волка валит с ног дыханием пурги;

Где холодом охваченная птица

Летит, летит и вдруг, затрепетав,

Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится,

И птица падает, замерзшая, стремглав...

Но прислушаемся - как гудит ветер, как "дыхание пурги", валящее даже волка с ног, слышится в каждой строке в открытых гласных а, о, у: воротах Азии, лесов дремучих, сосны, тучах, закованные холодом, волка, дыханием, холодом охваченная...

Так и хочется прочесть, растягивая эти звуки:

В воро-о-отах А-а-азии, среди лесо-о-ов дрему-у-учих,

Где со-о-осны древние стоят, купа-а-а-ая в ту-у-учах

Свои зако-о-ованные хо-о-олодом верхи...

И совсем иначе дан в звуках полет птицы - он пронизан звуком и: птица, летит, летит, повиснет, сгустится...

Впрочем, это другая тема, хотя она и связана с интересующей нас в этой главе проблемой поэтического ритма. Потому что ритм поэзии организует хаос языка, сообщая ему стройность и гармоничность космоса. Он делает ощутимой гармонию, которую он не столько навязывает фактам речи, сколько извлекает из них, из их сочетаний.

Герцен писал: "Речи... необходим ритм, как он необходим морю, которое мерными стопами вовеки нескончаемых гекзаметров плещет в пышный карниз Италии". Ритм моря и ритм речи - об этом единстве природы и искусства писали не раз. Вот, например, у Пушкина:

В гармонии соперник мой

Был шум лесов, иль вихорь буйный,

Иль иволги напев живой,

Иль ночью моря гул глухой,

Иль шепот речки тихоструйной.

("Разговор книгопродавца с поэтом", 1824)

В сущности, всякий хаос - это непознанный космос. Несколько столетий назад люди считали движение планет хаотичным, теперь они знают, что это движение подчинено строгим математическим законам, что оно ритмично. Теперь не только физики знают, что движение и электронов, и других частиц микромира подчинено законам своего ритма. Искусство, прежде всего поэзия и музыка, провидели издавна ритмическую сущность мира. Может быть, это и имел в виду Лев Толстой, когда писал: "Слушая музыку и задавая себе вопрос: почему такая и в таком темпе, вперед как бы определенная последовательность звуков? я подумал, что это от того, что в искусстве музыки, поэзии художник открывает завесу будущего - показывает, что должно быть. И мы соглашаемся с ним, потому что видим за художником то, что должно быть или уже есть в будущем" (Дневник 1904 года, запись от 2 августа).

Сколько есть ритмов?

А.К.Толстому принадлежит стихотворение из восьми строк, опубликованное в 1854 году и ставшее широко известной песней,- по меньшей мере десять композиторов написали к нему музыку. Вот оно:

Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

Коль карать, так уж за дело,

Коль простить, так всей душой,

Коли пир, так пир горой!

Эти строки запоминаются, достаточно прочесть их два-три раза, прежде всего потому, что они проникнуты неотразимым ритмом, мгновенно покоряющим слух и память. Под ритмом принято понимать равномерное чередование соизмеримых элементов. Позднее мы объясним это определение. А сейчас посмотрим, что же именно, какие "элементы" чередуются или повторяются в стихотворении Алексея Толстого.

1. Прежде всего мы замечаем, что каждая строка стихотворения заключает в себе одну фразу, грамматически вполне законченную, а каждая фраза укладывается в одну строку стихотворения. Восемь строк - восемь фраз. Все они равновелики, в каждой из них - 8 или 7 слогов (8-8-7-7-8-8-7-7).

2. Все восемь фраз, а значит и строк, удивительно близки друг другу. Если отвлечься от смысла слов, то все строки звучат почти одинаково - в основе каждой из них такая схема:

Коль (та-та), так (та-та-та-та)

3. Во всех строках, кроме последней, второе слово - глагол в неопределенной форме: любить, грозить, ругнуть, рубнуть, спорить, карать, простить.

4. Все восемь строк сходны по тому, как в каждой из них распределяются ударения. Общая схема такая:

Коль любить, так без рассудку...

Постоянно повторяется группа из двух слогов - первый ударный, второй безударный: _/_ __. Как мы знаем, такая повторяющаяся группа из ударного и безударного слогов называется стопа. В каждой из наших восьми строк содержится по четыре стопы. В случае, когда в стопе первый слог ударный, а второй безударный, перед нами хорей. Значит, размер стихотворения четырехстопный хорей.

5. Однако то, что мы сказали до сих пор о размере,- неполно. На самом же деле в реальном стихе существуют не все четыре ударения. Например, на предлог "без" ударение не падает - оно здесь только подразумевается. Поэтому подлинное распределение ударений в первой строке будет несколько отличаться от схемы. Оно выглядит так:

_/_ __ _/_ __ _°_ __ _/_ __

Мы поставили нолик над тем слогом, который должен быть ударным по схеме, но в действительности ударения лишен. Так же и дальше, в других строках, от первой до шестой: всюду схема будет такая же. Выписываем эти строки, заключая в скобки те слова или слоги, которые должны быть ударными по схеме, а на самом деле безударны:

Коль любить, так (без) рассудку,

Коль грозить, так (не) на шутку,

Коль ругнуть, так (сго)ряча,

Коль рубнуть, так (уж) сплеча.

Коли спорить, (так) уж смело,

Коль карать, так (уж) за дело...

От этой закономерности отклоняются последние две строки - в них звучат все четыре ударения четырехстопного хорея:

_/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_

Почему? Об этом поговорим позднее. Пока скажем только, что и отклонение имеет смысл, а потому может быть без труда объяснено.

Итак, из восьми строк стихотворения А.Толстого шесть - четырехстопный хорей с пропуском ударения в третьей стопе. Как мы помним, пропуск ударения называется пиррихий.