Прусское наследство

Глава 1

— На старину его потянуло, к бородачам пузатым! Все мои свершения ведь порушит, поганец окаянный! Придушить надобно было, и вовремя, без всякого сожаления, но теперь уже поздно — бояре вокруг него сбились в толпу, вот где настоящая крамола и измена!

Петр Алексеевич выплевывал слова с нескрываемой ненавистью, и на то имелось у него веское основание. Родной сын Алешка предательство учинил, отцеубийцей стал — не только на тело посягнул, на все дела его и свершения, на которые он сам ни сил, ни времени не жалел, видя в своих помыслах становление великой державы.

И ведь почти добился своего!

Бывший царь принялся мысленно загибать пальцы, подсчитывая то, что успел сделать за четверть века правления — от «потешных» Кожуховских походов до совсем недавнего времени, когда в окончательной победе над королем Карлом уже сам почти не сомневался. А ведь двадцать лет назад шведы не зря почитались самой могущественной державой среди всех европейских стран, с крепкой регулярной армией и самым большим на Балтике флотом. И потому закономерно случилась восемнадцать лет тому назад Нарвская «конфузия», побиты были его полки юным шведским королем, которого он тогда не принял всерьез, легкомысленно отнесся.

Но много воды утекло с тех дней — Петр Алексеевич сейчас вспоминал, как сбивал солдатские и драгунские полки, готовил пушкарей, как метался по городам и весям, всячески торопя нерадивых. Как лихорадочно, в трясущемся возке писал указы, строил мануфактуры, верфи, заводы. И привлекал людишек к своему царскому делу, и «прибыльщиков» с иноземцами, и купцов с «гостями», да того же Демидова, что наладил плавку железа на Урале. И появились полки, вооруженные собственными фузеями и пушками, а на Балтике забелели паруса русского флота, и построенные его руками корабли несли флаги с Андреевским крестом, им же и придуманным. И когда гонцы приносили вести об очередных победах, он сам вместе со всеми самозабвенно кричал собственной державе «виват».

И вот все весной закончилось в одночасье — его, миропомазанного царя, столь много сделавшего и жизни собственной не жалеющего, вышвырнули из любимого «Парадиза» как поганую тряпку, за малым чуть не убили. И что худо — первенец Алешка, как тать и шпынь, подлость ту учинил, мерзавец, и забыв про писание, против него бунт учинил повсеместно, и других людишек подбил на крамолу.

Таковых нашлось видимо-невидимо, первыми стали знатные боярские рода и почти все церковные иерархи, что клятвы свои преступили и облыжно хулить его самого всячески начали. А там примкнуло к ним сонмище недовольных, от купцов и недобитых им стрельцов, до казаков и смердов. Сбились в силу немалую, скопища многотысячные, и двинулись на него всей ратью, победить которую не смогли даже его гвардейцы.

— Недооценил я подлости и коварства, они вострые ножи давно наточили и в спину ударили, как только силу почувствовали!

По лицу пробежала привычная нервная гримаса, Петр Алексеевич с трудом сдержал накатившее на него бешенство. Вот уже все лето он не позволял себе открыто проявлять гнев, любезничал всячески и улыбался. Теперь он не московский царь, властелин огромной державы, а фактически изгнанник, отлученный от православной церкви. Да и жизни его не лишили лишь по немыслимому счастью, а то бы давно зарезали или отравили.

— Сынок, Алешка — какая же ты паскуда!

Петр Алексеевич выругался сквозь зубы, тихонько — теперь он боялся, что его новые подданные могут подслушать. Но сейчас на «птичьих правах» он тут, недавно ставший королем Ливонии, воскресшей из небытия, ведь полтора века тому назад своего зятя, датского принца Магнуса царь Иоанн Васильевич Грозный возвел на здешний престол. Однако после смерти первого короля никто трон не унаследовал — королева Мария, княжна Старицкая, так и не родила наследника, за Ливонию стали драться, как голодные псы над костью, Речь Посполитая и Швеция. Поделили, в конце концов — Эстляндию и Лифляндию прибрали к своим рукам шведы, а Инфлянтское воеводство поляки. Им же досталось вассальное герцогство Курляндское, где сейчас номинальной правительницей сидит его овдовевшая племянница Анна.

И вот он теперь вторым по очередности Ливонским королем стал, и то благодаря милости собственного сына и «щедрости» недавнего врага, шведского короля Карла, что сейчас стал его самым главным и сильным союзником. Причем дали ему в «кормление» им же завоеванные шведские провинции, словно нищему милостыню на паперти кинули. Да и монархом его признали только шведский король и русский царь, каковым стал его Алешка, изгнавший собственного отца с трона, и словно откупившийся от своего клятвопреступления — вроде как смертный грех решил замолить.

— Ничего, сынок — ты у меня на дыбе повиснешь, сам тебя огнем жечь буду! И клещами ребра выломаю, и уд срамный вырежу!

Петр Алексеевич зловеще усмехнулся — ненависть к сыну его буквально переполняла, бурлила как расплавившаяся смола в котле, что должна была вылиться с крепостных верков на головы штурмующих. Вот только бывший царь ее теперь никому не показывал, прекрасно понимал, чем для него подобная прилюдная демонстрация закончиться может. Его изгнали из собственной страны, проклиная как еретика, отступившего от православия, припомнив ему все и вся, включая пьянство и богохульство на «кокуйских соборах», с князем-папой. Да что говорить — церковь не простила ему издевательства, а ее влияние оказалось слишком велико, и он сам крепко ошибся, недооценив молчаливое сопротивление.

Нужно было взять под крепкий караул тех пастырей, на ком подозрение было, казнить прилюдно несколько десятков на колесах и кольях, тогда бы остальные притихли разом, напуганные до икоты. И умолкли бы перешептывания о «подменыше», что пошли после его возвращения из «Великого Посольства», и никто бы взбунтовавшихся тогда стрельцов больше бы всуе не вспоминал. Оттуда идет крамола, недаром подвешенный на дыбу в Преображенском Приказе пятидесятник тогда ему самому в лицо прохрипел, корчась от боли — «щуку съели, а зубы остались».

— Ничего, сынок, мы еще сведем с тобой счеты, выродок. Отрекаюсь от тебя, хотя ты от моего семени. До сих пор чело жжет от твоих ручонок блудливых — короновать меня вздумал, «родителем» моим стал…

Петр Алексеевич заскрежетал зубами, вспомнив, как Алешка водрузил ему на голову золотую корону ливонских королей. Ее якобы нашли в кремлевской сокровищнице, где венец пролежал множество лет. Ложь вся эта история от начала и до конца — никакой короны там не было, наскоро умельцы сотворили и каменьями украсили. Но говорить правду смерти подобно — на том все его притязания немало держатся, тут молчать требуется. Времена для него другие наступили, и не царь он отныне московский. А король разоренной войной Ливонии, и все его притязания ничем не подкреплены. К тому же протестант он по вере своей ныне, учения лютеранского — а потому жив и остался. Иначе бы бояре убили его давно, но так пожалели, наглухо перекрыв обратную дорогу в отчее наследие. Ибо не может быть государь иной веры, чем православная, а его отступником и еретиком считают.

— Ничего, всему свое время — окрепнуть только надобно, и силу собрать немалую. Нужно «брата» Фридриха сокрушить, или самому погибнуть придется — с виктории большое дело начинается…

Наследие Ливонского ордена — «камень преткновения» между тремя главными игроками на Балтике.

Глава 2

— Главное — с грязной водой младенца не выплеснуть, много полезного сотворено уже, хотя и худого безмерно. Да ту же эмансипацию нужно проводить медленно, нечего жен и девчонок по ассамблеям таскать и плечи им заголять, похоти потворствуя. Потихоньку надо, постепенно нравы изменять, а не так, чтобы вся страна разом с катушек слетела.

Проходили, видели…

Алексей поморщился, на память постоянно приходил октябрь девяносто третьего года и стреляющие по Белому Дому танки — под грохот орудий капитализм устанавливал свои порядки. Всего несколько лет «перестройки» и страну было не узнать — великая прежде держава развалилась прямо на глазах, ошарашив всех до состояния полной пришибленности. Самые «проворные» ринулись «богатеть», как им советовала новая власть, понятное дело, что за счет всех остальных — вроде как по нынешним временам «прибыльщики» и фискалы изгнанного «батюшки».

— Мой «родитель» Петр Алексеевич без дела сидеть ну никак не может — решил пределы «державы» своей «округлить» за счет соседей. Ну-ну, лиха беда начало, посмотрим, что у него получится. Пруссия тот еще гнойник, его сейчас выжечь надобно, чтобы в будущем времени проблем от нее не было. Но пока не ясно, что из общей авантюры этих двух воителей выйдет, ведь они оба решили Северную войну дальше продолжать, создав новый альянс, направленный против Дании, Пруссии и Польши одновременно. Да шею себе могут запросто сломать!

Задумавшись на минуту, Алексей прошелся по саду — над головой прогибались ветки, увешанные крупными красными, желтыми и зелеными яблоками. Тут, в селе Коломенском он находился все лето, прекрасное место, недаром дед тут имел свою резиденцию. Возвращаться в Москву не хотелось, сумятица огромного по нынешним временам города удручала. Да к тому же в Кремле шли работы — во дворцах, теремах и палатах выламывали трубы водопровода и оконные переплеты, и на то имелись веская причина, а именно свинец. Строили ведь итальянцы еще при Иване III двести лет тому назад, и широко использовали этот опасный для здоровья металл, благо отливки из него не отличаются особой трудоемкостью. А то, что свинец несет оттянутую по времени смерть, никто сейчас не догадывается. Ведь копится в организме годами, молекула за молекулой, и воздействие, растянутое на целые поколения, принимает необратимый характер.

В свое время он приохотился к чтению, постоянно ходил в библиотеки — а что делать инвалиду на нищенскую пенсию, как не книги листать, благо бесплатно. И уже тут поневоле призадумался — почему все московские цари, и их наследники имели слабое здоровье и быстро умирали. К тому же многие и рассудком «трогались», тот же родной дядька царь Иван, старший единокровный брат «родителя», как царь Федор прежде, единственный выживший наследник Иоанна Грозного, чуть ли не юродивыми оба почитались. А вот Петру Алексеевичу хоть бы хны — трудится до полусмерти, до свинства постоянно пьет, сам головы топором рубит — и ничего, бодр и весел.

И неожиданно понял — так «родитель» все детство в Преображенском провел, на свежем воздухе, за городом, вдалеке от кремлевских стен. Свинца потому и не наглотался, в отличие от всех других Романовых. А дети Алексея Михайловича от той же Милославской в дворцовых хоромах свое время проводили, вот и ослабли не только здоровьем, но и разумом — свинец ведь к слабоумию зачастую приводит. Так что на фиг, пусть из него пули лучше отливают, а трубы из бронзы делать да из глины, да и дерево под рукой постоянно. И это при том только одна сторона проблемы, вторая заключается в том, что вся нынешняя косметика для женщин, румяна и белила, в себе свинец заключают одним из компонентов — тем себя бабы и травят потихоньку. А еще в ходу киноварь, а там «жидкое серебро» — ртуть. А этот металл многократно страшнее по своему воздействию на человеческий организм — голимый яд, и ведь травятся им запросто, не обращая внимания.

Ну да, ну да — красота требует жертв, причем отнюдь не фигурально! И все от незнания, от традиций — пращуры так делали, и нам сам бог велел!

Алексей прошелся по саду, вышел к густым кустам смородины — тут жизнь кипела вовсю — дворцовые бабы и девки собирали черную поспевшую ягоду, из которой будут позже варить варенье и всевозможные взвары. Но тут была не только дворцовая челядь, отнюдь — юная царица с чуть округлившимся животиком, со свекровью царицей Евдокией и матерью княгиней Ромодановской, со всеми «комнатными боярынями» сами активно участвовали в этом процессе — тут чтили «Домострой», и постоянно приглядывали за обширным дворцовым хозяйством.

И никак иначе — ведь слуги и холопы разбалуются без строгого пригляда, разленятся и без усердия трудиться будут. А тут всех видно, кто как работает — все на виду, сразу приметят отсутствие должного прилежания. С нерадивой челяди строго спрашивают — каждую неделю по пятницам кого-то секли на конюшне, вгоняя им ума в «задние ворота» — только визг с писком доносился. Для порядка пороли, никого не калечили — первое предупреждение тем самым делали, розгами, не батогами. А второго уже не будет — выставят из Коломенского, тут лодыри не нужны.

— Бдят, и это хорошо — барон у меня на своем месте, пусть и Силантий, — Алексей усмехнулся, разглядывая притаившихся охранников, которых сами женщины не замечали. Или делали вид, что не видят, а скорее принимали как данность. С цариц — старой и молодой — не спускали взгляда. Да оно и понятно — хватало желающих убить их, но более всего его самого, тут не следовало обольщаться. Слишком много осталось на Москве приверженцев царя Петра Алексеевича, хотя их основательно «проредили» — Преображенский Приказ многих под караул взял. Ведь в армии служили «родителю» на совесть, не за страх, сражались, проливали кровь в сражениях. Многие ушли с «батюшкой» в Ливонию, но были и такие, что остались тут, и притаились до поры, до времени, поджидая удобного момента. Там воткнут самому в бок что-нибудь остренькое, и помрет он в одночасье.

— Бог знает, что тогда будет…

Алексей тяжело вздохнул, понимал, что собственная преждевременная смерть может ввергнуть страну в Смуту, хотя все думные чины, от бояр до дьяков до дрожи боятся возвращения царя Петра. Про церковных иерархов и клир говорить не приходится — каменной стеной встанут, лишь бы «кукуйский чертушка» не возвратился в Первопрестольную. Впрочем, и народ поднимется — все хорошо помнят расправу с жителями Твери, да и казни, которые «батюшка» повсеместно устраивал. Недаром сейчас все подданные на него, молодого царя, прилюдно молятся — «тишь и благодать» наступила в русском государстве, совершенно ошалевшем и пришибленном от «реформаторского зуда» прежнего самодержца.

— Государь! Боярин Петр Андреевич Толстой челом тебе бьет, прибыл из Москвы. Говорит — важные вести!

Из-за спины раздался тихий голос Силантия, бывшего драгуна лейб-регимента, что спас его от погибели, устроив побег на пути в отцов «Парадиз», где его предали бы пыткам и смерти. Ведь Петр открыто именовал его «удом гангренным», и жаждал смерти собственного сына. Но нашлись сторонники, спасли, и пришлось побороться за власть, благо было на кого опереться в этой схватке, когда сын открыто пошел на отца, и победил. Тот же назначенный им главой Посольского Приказа Толстой, давний клеврет царевны Софьи, сам желал ему погибели. Но стоило начаться царской распре, как руководитель Тайной Канцелярии живо перебежал на его сторону, и царевича Петра с царевной Натальей, детей Алексея Петровича от первого брака с брауншвейгской принцессой, в Москву тайно доставил. Так что таким верить надобно, но не безоглядно, присмотр держать за сановниками, как советует в книге итальянец, умный, циничный и изворотливый. Но идти надобно немедленно — без крайней на то нужды Петр Андреевич его беспокоить бы не стал, видимо, дело действительно важное…

Известная картина Николая Ге — «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе»

Глава 3

— Эх, Алексашка, в воровстве тебя зачали, и свои последние дни в нем ты и окончишь. Уворованную мемельскую казну возвернешь, но то, что на полки потратил, то ладно — в дело пошло. Но тридцать тысяч ефимков… Что тебя так личиком перекосило, друг ситный? Хорошо, двадцать четыре тысячи немедленно отдашь, мне ведь жалование войскам платить надобно, а ты свое еще возьмешь, князь мемельский.

Последние слова Петра Алексеевича прозвучали с почти нескрываемой издевкой, но Меншиков тут же поспешил согнать с лица маску скорби, только нарочито охнул, будто «сердечный друг» потребовал от него непосильного жертвоприношения. А на самом деле ликовал внутри — хотя Петр Алексеевич приставил к нему соглядатаев, но разглядеть все махинации «светлейшего» те не смогли, так что не меньше пятидесяти тысяч «чистоганом» ему останется. Те двадцать четыре тысячи талеров начета — тьфу, плюнуть и растереть, он приготовился сорок тысяч отдать, если ставший еще более скупым «мин херц» станет настаивать на своем, и тем паче за трость схватится. Но после московской конфузии такого уже не случалось. Ведь тогда царь перед самым сражением зверски отлупил его, после чего он толком и командовать в баталии полками не смог, и в плен к царевичу попал. И теперь каждый раз, увидев как его «сердечный друг» гневаться начинает, Александр Данилович начинал охать и хвататься за бок, где ему тот сломал ребра. И хотя все зажило как на собаке, царь сразу же смягчался, как и сейчас произошло — видимо, осознал, что верных людей у него не так много осталось, а фельдмаршал вообще один, как не крути. И к тому же Ливония не Россия, тут даже «подлого» происхождения подданных избивать не принято, а про дворянство и речи быть не может — рыцарство сразу на дыбы встанет и тяжелого на руку правителя живо изгонит. Так что Петр Алексеевич поневоле смягчился нравом, заставил себя свой гнев обуздывать, да и припадков больше не случалось.

— Мин херц, так ведь для дела стараюсь, сам знаешь, что живота не пожалею, последнюю полушку отдам…

— Знаю, Сашка, про все твои верные дела ведаю, и миллион твой мне зело пригодился, — хмуро отозвался бывший московский царь, а Меншикова чуть ли не апоплексический удар не сразил наповал при упоминании о деньжищах, которые ему пришлось отдать. Хорошо, что не все — еще полмиллиона звонкой монетой в амстердамских банках осталось, и он еще сто тысяч собрал натужно за последние месяцы, вот только они для дела нужны.

— Державу нам с тобою свою обустраивать здесь нужно, а для этой цели армия должна быть крепкая, настоящая. Войска доброго маловато у нас будет, едва десять тысяч собрали, флотских с гарнизонами, почитай, еще столько же наберется. А больше никак не собрать — наемникам хорошо платить нужно, а новых подданных у меня меньше полумиллиона, край пустынный, чухонцы одни лупоглазые и тупые. Немцев и русских здесь немного, едва десятая часть наберется, и то по городам.

— Так прирастать землями нужно, мин херц, владения новые необходимы. Мемель на шпагу мы взяли, теперь нужно и Кенигсберг брать — и пусть жители Пруссии тебе присягу приносят на верность. Немцы ведь не бородачи наши, правителей своих чтут…

— Взять можно, а вот удержим ли, если Карлуша с Фридрихусом в одночасье за нашей спиной сговорятся? Это сейчас свеи с нами дружбу решили налаживать, потому что Алешка настоял, а ну иначе дело повернется?!

На вопрос Петра ответа не имелось, и Меншиков засопел — Александр Данилович прекрасно осознавал, насколько скверной могла стать ситуация. Не будь сейчас в сговоре шведов, помышлять о войне с пруссаками было бы безумием — слишком несоразмерны силы.

Не то у них положение — изгоем царь стал, из русских земель вышвырнутый. И не денег, не силы за «мин херцем» сейчас нет, хорошо, что живым остался, и то благодаря милости царевича. Выбил ему в «кормление» завоеванные у шведов ливонские провинции, за которые пришлось присягу давать. Последнее зряшно, и кондиции сии они выполнять честью не намерены — но сейчас их придерживаться стоит, всячески демонстрировать покорность Алешке. А ну как обидится, или заподозрит — и тому же Карлу обратно Ливонию возвернет, попросит только, чтобы голову отца и его фельдмаршала в мешке выслали в Москву, так, полюбоваться…

От этой мысли Меншикова холодный пот пробил, а посмотрев на своего венценосного друга, он понял, что подобные мысли тому в голову приходят частенько, раз даже наедине с ним не позволяет себе открыто выплеснуть накопившуюся в душе ненависть. Понимает «мин херц» что даже у каменных стен «уши» бывают, и донос в Москву непременно последует.

— Деньги нам нужны, Сашка, большие деньги. Что в Мемеле взяли, это крохи для настоящих начинаний, а Кенигсберг пока не по зубам. Да и зачем его брать, раз шведы Пиллау штурмом взяли и теперь только через них морской путь к устью Прегеля, потому всю здешнюю торговлю тут держать мой «брат» Карл будет. Да еще Данциг подомнет, чтобы польскую торговлю под себя полностью подобрать. Воитель воителем, но прекрасно понимает на чем могущество держится. Недаром шведы все устья рек на Балтике под своим контролем до последнего времени держали, Ганза ведь почти издохла…

Петр замолчал, посапывая, пыхая трубкой — табачный дым поднимался к высокому потолку. Меншиков сидел помрачневший — стоило помогать датчанам и пруссакам брать на шпагу шведские крепости, если сейчас предстоит их возвращать обратно. И не откажешься от обещания — отбирать у пруссаков западную Померанию нужно, так как тамошним герцогом «герр Петер» должен быть. Да и за счет Пруссии владения Ливонского королевства увеличивать надобно — тот же Мемель с округой удерживать за собой надобно, это теперь вроде и его будет вотчина.

— Потому, Алексашка, не тщусь сейчас Кенигсберг брать штурмом, на шпагу — много людей положим под стенами без толку, а мне сейчас каждый служивый дорог. На вас всех надежды мои — остались вернейшие. Сил мало, чтобы всю Пруссию за собой удержать, не пришло еще время.

Петр пыхнул трубкой, потер пальцами лоб — было видно как он устал и постарел за этот беспокойный год. И тихо сказал:

— Сейчас погибель Алешки мне совсем ни к чему — в Москву нам дорога полками Шереметьева закрыта. Не пустят, побьют — на трон малого Петра Алексеевича возведут, не меня. Да и царица Катька не праздная ходит — и царевича родить может. Отец ее князь-кесарь знает, что от меня пощады не дождется, умен, собака, и воевать против меня будет люто. И бояре сейчас ему опорой будут, толстопузые бородачи. Казаки и все стрельцы с посадским и «черным людом», и что хуже всего — почти все полки за него, окаянного.

Петр попытался несколько раз затянуться дымком, но трубка погасла, и он отбросил ее на стол. Снова потер вспотевший лоб, отрывисто бросил:

— Сейчас рано, надобно послушание ему выказывать — раз силу набрал, поганец. Меня потому Алешка не убил, что нужен — Карл ведь не побежден, с ним лишь на время примирились. Ничего, потерпим, покланяемся, руки ему лобзать буду, если понадобится, даже на колени перед ним встану… Силу только набрать, а там времени уже изрядно пройдет, о многом позабудут. И вот тогда, Алексашка, мы отомстим и сведем счеты…

Весь семнадцатый век Швеция сколачивала на Балтике свою империю — это был пик ее могущества…

Глава 4

— Девка Ефросинья при родах померла от горячки, вместе с младенцем? И ты этому веришь, Петр Андреевич?

— Нет, государь — то лепет, отговорки. Мыслю, кайзер Карл решил интриговать против нас, так как тут замешан вице-канцлер Шенборн. Думаю, вашего бастарда решили использовать в будущий политик, раз сказали о том, что помер именно мальчишка.

— Хм, интересно, — Алексей подошел к столу, дернувшемуся встать Толстому, повелительно махнул рукою — «сиди, мол». Достал из коробки папиросу, раздул тлеющий фитиль, прикурил. На людях он никогда не показывался курящим, но здесь в кабинете можно было позволить себе отступление от канонов. Но дымил тайно, ибо незачем верноподданных к дурной и пагубной привычке приохочивать.

— Интриги цесарцев, государь, большого вреда нам не принесут — твоя власть крепка и устойчива. Вена просто пытается воспользоваться случаем к своей пользе, но мыслю, даже вице-канцлер не знает, как это сделать себе во благо, а потому отложил дело на будущее время.

— А есть от того «родителю» моему польза?

— Никакой, ваше царское величество, окромя лишних хлопот.

— В смысле, каких еще хлопот, боярин?

Алексей удивленно выгнул бровь, вопросительно глянув на главу Посольского Приказа — старик жиденько засмеялся. Толстому нездоровилось, одет был в подбитом куницей кафтане — европейские одежды были изгнаны из обихода повсеместно, парики вообще с первого дня правления — их особенно невзлюбили. Теперь плешь шапками прикрывали, а не срезанными с непонятно каких баб (может блудниц) волосами.

— Так-то уже твое государево слово и дело будет, Алексей Петрович. Ты в одночасье сможешь всю Ливонию своими войсками наводнить, и по сему случаю сыск начать, а виновных на плаху бросить. Нет, родитель твой слишком умен, чтобы с цесарцами тут договариваться, да и ублюдок, прости меня. Не тот претендент, чтобы шапку Мономаха ему на чело водружать. У него свои детки есть, но и те прав на трон, даже ливонский, не имеют, по матери своей, рода подлого, и даже не царицы — дочери вне венчания прижитые.

— Это пока, а ежели окрепнет?

— Ливония разорена, государь, народишка в ней немного. Война с пруссаками легкой не будет, король Фридрикус силу накопил немалую, у него армия вдвое больше, чем у шведов и рус… Ливонцев, я хотел сказать. К тому же датчане ему немедленно сикурс окажут, и саксонцы — им усиление родителя твоего и Каролуса совсем ни к чему.

— Поляки будут воевать? Слышал, что конфедерацию собирают.

— То пустое, государь, докука. У них разговоры о том постоянно идут, беспокойный народец, пороть их некому.

— Вот и хорошо, мы им потом сами шейку сожмем так, что ножками засучат, — Алексей недобро усмехнулся — в этом времени поляков ненавидели, столетие ведь прошло со времен Смуты. И все хорошо помнили Лжедмитрия с царицей Маринкой Мнишек. К тому же «панские вольности» многих бояр и дворян в известное смущение приводили, зело смущали. Такая вот «шляхетская республика» для самодержавия подобна острому ножу за спиной, всегда страшиться подлого удара надобно.

— Дождемся, когда ливонский король Инфлянты попытается себе прибрать, вот тогда и вмешаемся — и то, и все себе уже разом возьмем. А «родитель» твой скончается в одночасье, духовная грамота его на тебя давно отписана. И то правильно будет, и тебя никто не укорит в той кончине.

Вроде негромко говорил Толстой, но голос был подобен острой стали — да и сам Алексей все хорошо понимал, и даже больше. Петр должен умереть, иначе он сам с женой детьми убит будет — на милосердие батюшки не стоит рассчитывать, вельми злобен. И под топор палача тысячи людей пойдут, стоит только несостоявшемуся императору силу почувствовать. Сейчас попросту ненависть прячет, понимает «родитель», что без его поддержки завоеванную Ливонию не удержит под своей властью, любой из соседей королей ее запросто отобрать может.

— Не укорит, я ведь его собственными руками короновал, — зло усмехнулся Алексей, вспомнив торжество в Риге. В глазах Петра застыла жуткая смесь бессильной ярости, ненависти и страха, даже от мимолетного прикосновения вздрогнул. Вот только войск у бывшего царя под рукой не было, только тысяча его преображенцев и семеновцев. Зато Алексея сопровождал шеститысячный отряд отборного воинства в стрелецких кафтанах нового образца, что волками взирали на гвардейцев. И отдай он тогда приказ — перебили бы всех в одночасье без всякой жалости. Но то пока нецелесообразно — брать нужно все, а не кусками. Тут лучше подождать немного, когда исход грядущего противостояния между враждующими сторонами ясен будет.

— Кто кого одолеет, Петр Андреевич, ты как мыслишь?

— Шведы и ливонцы верх возьмут государь. Карлу мы половину полона собрали — без малого семь тысяч прибавилось ратных, в походах и боях бывалых. Так что у короля сейчас двенадцать тысяч, да у родителя твоего еще десять тысяч ратных людишек, наполовину наемников и наших. А вот флота у них на двоих куда больше, чем у датчан. Пруссаков побьют, король Фридрихус уже с войском из Бранденбурга вышел, польские земли миновал и в пределы Пруссии вошел. По слухам у него если не в два, то в полтора раза солдат больше, и зело опытных — многие ведь воевали за испанское наследство. Думаю, генеральная баталия скоро грянет, и нам неважно кто в ней победит, все на пользу твоему царскому величеству будет.

Толстой улыбнулся, вот только глаза его поблескивали нехорошо — старик всячески интриговал против бывшего царя, чиня всякие тому каверзы. И на пощаду того теперь вряд ли мог рассчитывать.

— И какова выгода нам будет, боярин?

— Побьют свеев и ливонцев, ты себе ливонские земли немедленно заберешь, полки выступят сразу же, да и наши гарнизоны во всех крепостях стоят. А там мирный договор придется либо с самим королем Карлом, или с его преемником заключать, хотя повоевать, мыслю, придется — шведы злы и упрямы. А если пруссаков одолеют, то сам Фридрикус на мир пойдет — куда ему деваться. Ему лучше меньше потерять, чем большего лишится.

Старик выразительно пожал плечами, закряхтел. Затем продолжил уверенно говорить дальше:

— Померанию отдаст, и Мемель с округой, что уже захвачены Меншиковым. Да контрибуцию выплатит, сиречь отступное. А деньги уже нам пойдут, иначе никак — за корабли и оружие с порохом платить надобно. Вот в казне талеры и появятся, полтины чеканить. Там посмотрим, как дела дальше пойдут, и в нужный момент вмешаться сможем. Пока же власть твою, государь, крепить будем всемерно, каждый день мира дорогого стоит. А другие пусть продолжают воевать, себя войной изнуряя.

Алексей хмыкнул, прошелся по комнате, размышляя. Пока все шло по плану, за русские интересы воевали другие. Да и корабли Петру отдали собственной постройки, из сырого дерева «родителем» и сотворенные. А закупленные в Англии суда для себя приберегли, благо добрая половина моряков ему на верность присягнула. Флот ведь не роскошь, у всякого потентата две руки должно быть, так что при нужде будет, чем воевать на море, благо три гавани есть, так что хоть не зря «Парадиз» строили. Вот только в столицу он его превращать не будет, для торговли в лучшем случае сгодится, хотя товары на барки в Котлине перегружать надобно, в устье Невы песчаные банки намывает. Флоту лучше в Выборге быть, Нарва только для «купцов» подходит — в реке мелей много, да и пороги путь на Чудское озеро закрывают.

И от мыслей его отвлек голос Толстого:

— Генерал-майор Бурхард Миних в Варшаве подал прошение о приеме на твою государеву службу, ему подорожную до Москвы выписали…

Крепость Пиллау, «морские ворота» Кенигсберга — за нее непрерывно боролись шведы с пруссаками, как до того крестоносцы с пруссами. Но в конечном итоге осталась за русскими и используется по назначению до сих пор…

Глава 5

— Против нас двадцатитысячное войско, возглавляемое двумя монархами, которых я безмерно уважаю, и в глубине души даже преклоняюсь перед ними. Но только Пруссия моя, я ее король, а потому не собираюсь отдавать свои собственные земли кому бы то ни было и непонятно за что! Вся Померания наша, пусть шведы утрутся — мы у них отвоевали Штеттин нашим добрым рыцарским мечом! А теперь отдавай им все обратно?!

Король Фридрих-Вильгельм пребывал в состоянии тихого бешенства, не в силах принять новые сложившиеся для его королевства обстоятельства. А так все было хорошо — после окончания войны за испанское наследство, в которой он, будучи кронпринцем, принял самое живое и непосредственное участие, наступил самый удачный момент покончить со шведским владычеством в Передней Померании. Еще бы — армия короля Карла сгинула под Полтавой, сам монарх-воитель, примерявший на себя лавры «второго» Александра Македонского, бежал под покровительство османов, и застрял на долгие годы в Бендерах, фактически бросив свои владения на южном и восточном побережье Балтийского моря на растерзание.

Такой немыслимо удачный случай грех было бездарно упустить — потому Пруссия вступила в войну на стороне альянса из Русского царства, Дании, Саксонии и примкнувшего к ним герцогства Голштинского. За три года войны шведскую Померанию удалось относительно легко завоевать, благо на то имелись русские войска, составлявшие добрую половину коалиционных сил. Сам царь Петр ему клятвенно заверял, что после того как фельдмаршал Меншиков захватит Штеттин с большей частью шведских владений, то передаст его Пруссии без всяких условий, как бы в благодарность союзнику за поставки продовольствия и оказанную военную помощь. И выполнил обещание — теперь почти вся Передняя Померания, захваченная наглыми северными пришельцами полвека тому назад после долгой тридцатилетней войны, полностью принадлежала его королевству.

А ведь в те времена Бранденбург значительно расширился — по заключению мира он получил всю восточную часть Померании, именуемую Дальней, благо ее герцог Богуслав скончался, и династия Гриффинов пресеклась. Император утвердил подобную передачу померанских земель еще двести лет тому назад именно курфюрстам Бранденбурга. Однако шведы в те времена были намного сильнее и навязали курфюрстам свое видение проблемы, заняв войсками всю Переднюю Померанию. Пришлось воевать против них в Сконской войне, и с трудом получить обратно небольшие округа с городами Каммин и Бан, севернее и южнее Штеттина. Но то больше походило на откуп, и занятые земли вскоре пришлось отдавать шведам обратно, так как воевать с ними дальше без поддержки датчан было бы самоубийственным занятием, в чем курфюрсты Бранденбурга всегда отдавали себе отчет.

Ситуация кардинально изменилась, когда покойному отцу удалось добиться от кайзера признания его королем, благодаря казуистике и начавшейся войны за испанское наследство. Ведь часть домена — герцогство Прусское — не входило в состав Священной Римской Империи германской нации. Потому в объединении с Бранденбургом могло считаться уже вполне независимым королевством, ведь оное как бы находилось одной своей частью не под властью кайзера. Да и коронацию отец провел именно в Кенигсберге, название само о себе многое говорило. И всего-то потребовалось выставить тридцатитысячное наемное войско и воевать за интересы императора больше десяти лет, самому участвовать в баталиях против французов, находясь под командованием знаменитого герцога Мальборо.

С тех дней, когда пришлось вдыхать пороховой дым и вонь вываленных человеческих потрохов, Фридрих-Вильгельм окончательно убедился в правильности сделанного еще в детстве выбора — армия есть главная основа государства, служению которой он посвятил всю свою жизнь, нещадно лупцуя тростью солдат и всячески браня офицеров, чтобы те сражались как надо. А как иначе с наемниками поступать прикажите — ведь им серебром и золотом платят не за то, чтобы в кабаках развлекались.

А все эти «изящества» — дамы с декольте, балы, придворные, живопись и прочее бесполезное баловство не стоят ломанного пфеннига!

— Вот она мощь, вот она сила, — пробормотал король, задирая подбородок. Еще бы — каждый из стоящих перед ним гренадеров был ростом в шесть футов и выше, а некоторые возвышались до семи — настоящие великаны. Их приходилось набирать по всей Европе, везде рыскали вербовщики прусской службы. Сам проводил сделки со всеми монархами, которые жаждали получить собранные умершим отцом разные «безделушки». Так за коллекцию китайской утвари и ваз Фридрих получил от саксонского курфюрста и польского короля одновременно, великого ловеласа и «делателя бастардов» Августа Сильного целый полк драгун, с лошадьми, оружием и обмундированием. Он получил название «фарфорового» и над сделкой все потешались. Но куда лучше иметь шесть сотен опытных вояк, чем сотню бесполезных ваз, в которых ничего не сварить, даже как «ночной горшок» нельзя использовать. Полдесятка слуг постоянно пыль с них смахивают, бездельники!

— С такими гренадерами я завтра покажу шведам как со мной воевать, — Фридрих еще раз посмотрел на гренадеров, что держали в руках внушительные фузеи с примкнутыми штыками, специально изготовленными под гигантский рост солдат. Этих ему подарил царь Петр — восемь десятков отборных здоровяков за бесполезную «Янтарную комнату», где стены и вся утварь были сделаны из этой застывшей смолы, которую постоянно выносят балтийские волны на бескрайние песчаные дюны побережья. Однако и тут пришлось яростно торговаться, и московит, такой же долговязый как отданные им мужики, добавил еще три десятка великанов, не хуже статью, чем его собственные гвардейцы, верзилы, право слово. И теперь, обходя солдатский строй, король тихо радовался, что удачно провел сделку. И вовремя — в самые ближайшие дни придется биться с русскими тоже ведь с Петром в Ливонию ушли практически все его гвардейцы.

— Черт бы их всех побрал, и отца, и сына! Не могли друг дружке кровь пустить?! Зарезал бы Алекс папеньку, и все было хорошо. Или Петер отрубил бы голову неразумному сыну — тоже неплохо, самая награда для блудливого глупца. Но теперь что мне с этим новоявленным королем делать прикажите, когда самозванец в силу вошел?!

Король нахмурился, и, не сдерживая себя, выругался. Вытер пот со лба — хоть и вторая половина августа, но необычно жарко для этих дней. Ситуация сложилась крайне паршивая — Карл Шведский в своем праве жаловать титулами или уступать свои владения другому монарху.

И такой объявился — изгнанный из страны московский царь, которого сын Алекс, свояк кайзера, свергнул с престола. И сговорился со шведами — те признали за Петером право на шведскую Ливонию и на половину Померании, объявив его королем первой, и герцогом второй. И что хуже всего, то по праву владения так оно есть, тут не придерешься — был полтора века тому назад король Магнус, датский принц, которого царь женил на своей племяннице. И Петеру в титуле герцога не откажешь, раз есть две отдельных части Померании, да и пример того же Мекленбурга имеется. И не ортодокс уже, а лютеранин — в своем праве вступить во владение.

А вот притязания самого Фридриха сейчас зыбкие — шведскую территорию завоевали фактически русские, и мирным соглашением его власть на эти земли не подкреплена. Поначалу он решил не признавать право беглого русского царя называться ливонским королем, но того короновал собственный сын в Риге. А вот это страшная угроза, и подкрепленная силой. Вскоре поступило ошеломляющее известие — новоявленный монарх Ливонии выразил ему в письме все «накопившиеся обиды и притеснения» и объявил войну, внезапным нападением захватив Мемель. И вместе с воспрянувшими шведами вторгся в Восточную Пруссию, взяв штурмом Пиллау и осадив Кенигсберг. Так что баталия неизбежна — перед ним течет Прегель, войска отдохнули от маршей и скоро его солдаты покажут обнаглевшим шведам и ливонцам кто настоящий хозяин здешних земель…

Самое любимое занятие второго и третьего по счету прусских королей — отца и сына — набирать рослых солдат. Наследственность, однако…

Глава 6

— Даже в переговоры со мной не вступил, еще издали срамил всячески, а ведь пять лет тому назад унижался передо мною, когда просил Штеттин отдать. А сейчас облаял, попер напролом, словно кабан, мин херц…

Меншиков хмыкнул, покосился на стоящего рядом «сердечного друга», и продолжил свой рассказ о несостоявшихся переговорах.

— Со мной говорить не стал, бурдюк на ножках, выслал прочь как непотребного холопа. Сказал, чтобы убирались из Пруссии, и вернули все награ… Что мы взяли в Мемеле на шпагу, то есть. Принц Леопольд даже не извинился за грубость, сказал мне, что скоро даст нам всем прежестокий урок. Он, дескать, еще поражений не терпел, и учили его Мальброк да герцог Савойский ратным делам, а потому одни виктории имеет. А ты, мин херц, прости, но это его слова, в гордыне и запальчивости сказанные…

— Ты говори все как есть, Сашка, меня словами не напугаешь, и от них краснеть не буду, чай не девица на выданье. Вот только бурдюком его королевское величество Фредирикуса не именуй — нам с ним потом договариваться все равно придется. Да и не по роду твоему королей срамить и облаивать, не пес ведь, а фельдмаршалом и «светлейшим» князем стал.

Петр Алексеевич усмехнулся, давая отповедь своему фавориту — «знай свое место». Меншиков все правильно понял, сам усмехнулся и кивнул, понимая, что не в своей они среде, привычной, а вокруг иноземцев множество, и ведь подслушать могут, и передать охульные слова, да еще к ним от себя добавить — склочный народец эти лютеране.

— Сказал, что бил ты нещадно Карла, а тот тебя, про «Нарвскую конфузию» упомянул, стервец. А вас двоих османы крепко побили, и не важно, что шведов была горсть, а у нас большая армия. А его пруссаки для науки нас крепко поколотят, ибо Карл бродяга, а тебя, мин херц, изгоем беспородным назвал, никаких прав на ливонскую корону не имеющим.

— Беспородным? Обнаглел принц, ты мне о том напомни, когда он в плен попадет. Поговорю с ним ласково…

Тон Петра, сжавшего ладони в кулаки, не сулил ничего доброго князю Ангальт-Дессау, прусского фельдмаршала, главнокомандующего армией короля Фридриха-Вильгельма. Такие обидные слова, связанные с происхождением, не принято «спускать», особенно монархами. Принц не просто ошибся, совершив бестактность — все уважение к нему у «герра Петера», которое тот постоянно выказывал, исчезло бесследно вместе с исказившей лицо мимолетной гримасой. Однако дальше говорить ничего не стал, только рукой показал на пару скачущих к русскому лагерю всадников, до боли узнаваемых в своих синих мундирах с желтыми отворотами и обшлагами. Но уже относились к шведам без враждебности — таковы реалии политик – вчерашний враг может стать если не другом, то союзником.

— Данилыч, а ведь это сам Карлуша скачет, обозрел видать поле для баталии. Пойдем, встретить и приветить надобно…

Петр еще раз внимательно посмотрел на скачущих к нему всадников, затем окинул взглядом палатки своей немногочисленной рати — меньше десяти тысяч войска к стенам Кенигсберга привел, не считая мужиков обозных. По прежним временам ничтожно мало, едва корпусом назвать можно, а отнюдь не армией. Вот только взять солдат негде — Алешка полки не отдал, однако разрешил всем приверженцам свергнутого с трона отца перейти к тому на службу. Таких набралось едва шесть тысяч, офицеров и солдат, включая гвардейцев. Последние составляли примерно треть из общего числа русских, слишком многие «потешные» погибли во время весенней смуты. Еще четыре тысячи являлись наемниками — в ливонских городах завербовали всех, кого смогли, но большую часть набрали в Курляндии, что вассалом Польши являлась, пусть и номинальным. Туда отправили вербовщиков, благо в казне серебро и золото имелось — Меншикову поневоле пришлось отдать припрятанные в голландских банках деньги. Но монет становилось с каждым днем все меньше и меньше, так что победа над прусским королем была нужна кровь из носа — пруссак скуп, и всячески старался экономить, так что денежки у «брата» Фредирикуса водились, и немалые…

— Действовать надлежит наступательно, брат Петер, тогда сама виктория придет. Только наступлением выигрываются баталии, даже малыми силами. У нас опытные солдаты — а в том залог победы!

Лошадиное лицо шведского короля, обычно мрачное и невыразительное, сейчас чрезвычайно оживилось. Войну Карл любил до самозабвения, и готов был сражаться с кем угодно. А тем более, когда есть возможность возместить территориальные и финансовые потери страны в многолетнем противостоянии. Король прекрасно знал, что его подданные ропщут, недовольные медными далерами его фаворита, и чрезвычайной дороговизной хлеба. Да и подведенные итоги за восемнадцать лет немало удручали — царю Алексу пришлось возвратить Ингрию и Карелию, захваченные столетие тому назад. В дополнение согласился отдать еще Выборг с округой — в обмен московиты начали выводить войска из захваченной ими Финляндии.

Но не все — молодой монарх умен и хитер, изворотлив — иначе бы не скинул отца с престола. И сам прекрасно понимает, что необходимо вначале официально заключить мир, перемирие ведь в любой момент нарушить можно. И вроде все притязания Москвы на этом закончились — свое вернули, небольшую добавку получили как компенсацию, да и ладно.

Вот только потеря Ливонских провинций немало удручала Стокгольм — и сглаживало послевкусие только то, что Эстляндия и Лифляндия не должны были официально войти в состав Русского царства, а стали возрожденным Ливонским королевством, разодранным полтора столетия тому назад шведами и поляками. Участвовали в этом увлекательном процессе и русские, вот только добычу куда лучше делить на двоих, чем на троих.

Плохо то, что в Ливонии сейчас свой король, которого он официально признал, раз сам присутствовал на коронации. Как и то, что придется отдать «брату» Петеру лучшую и большую часть Передней Померании. Хорошо то, что все эти провинции уже захвачены русскими и пруссаками, и его недавний враг, ставший ныне союзником, сам нуждается в помощи Швеции. Главное, нанести поражение пруссакам, выбить их из альянса, и тогда он окончательно уверится в том, что Фортуна ему снова благосклонно улыбается. К тому же все его советники как сговорились — уши прожужжали, что лучше отдать ливонскому королю на время малое, но взамен приобрести куда большее, а там и все вернуть обратно потихоньку — пусть позже, нужно только потерпеть. Но о том «герру Петеру» пока лучше не знать…

— Ударим с левого фланга, охватим его и опрокинем в Прегель, брат. Так будет лучше всего — пруссаки самонадеянны чрезмерно, а принц Леопольд напрасно возомнил себя великим полководцем!

Карл ощерился, что волк, его глаза недобро сверкнули — король считал пруссаков и бранденбуржцев шакалами, которые напали на Швецию тогда, когда убедились, что та настолько изнурена войной, что не может дать должный отпор. И вели себя подло — за них воевали другие, а Берлин просто воспользовался удачным стечением обстоятельств. Зато завтра станет ясно, чего они стоят на поле боя, когда встретятся с его вернувшимися из русского плена ветеранами. А те уже снова вкусили вкус побед, взяв штурмом Пиллау — крепость блокировал с моря русский флот, тогда как шведские корабли мешали выйти на помощь датчанам.

— Вы, брат Петер, вместе с генералом Левенгауптом встретите пруссаков артиллерией на позициях. А мы с князем, — Карл кивнул на стоявшего рядом с ним Меншикова, — с драгунскими полками и лучшей инфантерией опрокинем неприятеля в Прегель — там всего два брода, и на ту сторону реки успеют переправиться немногие. Да и сикурса не будет, не успеет подойти…

Карл XII — печальный итог жизненного пути воинственного бродяги…

Глава 7

— Эти редуты, ваше королевское величество, меня изрядно удивили под Полтавой, но тут пользы от них гораздо больше. Пруссаки раз за разом откатываются, наступления у них неудачные.

Слова генерала Левенгаупта не соответствовали выражению его лица, постоянно унылого и кислого, будто цитрон сжевал с живой улиткой и лягушачьими лапками, как это делают порой знатные французы. Видел такое зрелище в Париже — Петру захотелось отплюнуться от воспоминаний, так не вовремя накативших на него. Но тут покосившись взглядом на сумрачного и вечно недовольного шведа, не стал — тот долгое время пожил в Москве, может неправильно истолковать, воспринять как личное оскорбление. Теперь приходилось поневоле сдерживаться, что давалось с трудом — как-то не привык за долгое самодержавное правление. Однако сейчас нарочитое смирение и обходительность крайне необходимо — иначе доверия новых подданных, целый век живших под властью шведской короны, не завоюешь. В армии много остзейских дворян, потомков крестоносцев, обязанных ему служить, но не прислуживаться, даже произвол над ними не учинить, тут суды повсеместно, насажденные еще по древним традициям.

На чухну можно рукой махнуть, те веками слугами и смердами были, а вот с немцами нужно считаться, иначе у власти не удержаться. Потому и приближает к себе местных уроженцев, даже тех из них, кого люто ненавидит. Тот же генерал Шлиппенбах, что в Полтавской баталии был в плен взят, служил ему, но к царевичу перебежал. И теперь опять ему служит, но как ливонскому королю — попробуй, тронь его сейчас, живо зарежут или отравят, а то местный ландаг соберут и повиноваться откажутся. А горше всего, что в Москву нажалуются, Алешка ведь его на трон усадил по кондициям, и сместить легко сможет, стоит ему раз взбрыкнуть. И в эту секунду Петр Алексеевич помотал головой, ощутив себя лошадью с трензелем во рту — вот так и его взнуздали, поставив перед выбором и смертью, и самого, и деток.

И кто — родной сын Алешка, которого бояться стал! И правильно делает — тот подлец, ныне опасный!

— Редуты не одной инфантерий защищать надо, но и картечью с ядрами. Без них мы позицию не удержим, генерал, — отозвался Петр, отогнав от себя накатившие страхи. В пылу сражения он ничего не боялся, даже мучительной смерти, которую видел в разных обличьях.

— О да, при Лесной я допустил ошибку, оставив треть пушкарей при обозах, и ваше величество тогда нанес мне поражение, — впервые Левенгаупт улыбнулся блеклыми губами, отвесив почтительный поклон. И негромко добавил, пристально глядя на Петра:

— Мы воевали против друга, ваше величество, я был вашим пленником. Но теперь волею судьбы мы союзники, ибо у нас одни общие враги. Странно, вы не находите, мой король? Ведь вы правите теми провинциями, что были недавно шведскими, кроме Мемеля. Но и тот был какое-то время нашим, пока пруссакам обратно не отдали. И вот теперь с ними снова воюем, и где — под стенами Кенигсберга, до которых идти несколько часов.

Генерал усмехнулся, Петр Алексеевич ответно ухмыльнулся — за последнее время он уже перестал удивляться хитрым изворотам судьбы. Действительно, всего полгода, и он живет совсем не так, как предполагал, и даже свой любимый «Парадиз» перестал вспоминать — иногда теряют больше. Дорога в Россию для него закрыта, если не навечно, то надолго — а столько он просто не проживет. И трон обратно никогда не вернуть — он еретик, вероотступник, преданный патриархом анафеме.

И даже если удастся умертвить мятежного сына, на престол не взойти — внука бояре с патриархом посадят…

— Ох…

Петр пошатнулся — стоявший впереди шведский офицер, адъютант Левенгаупта, мешком свалился на истоптанную траву, вместо верхушки черепа огромная кровавая чаша, по которой расплескались дымящиеся мозги. Ядро в лоб попало — бывает и такое, возьми канонир на полногтя ниже, и его самого пробило бы насквозь, проломив грудь.

— Это судьба, ваше величество, от нее не уйдешь. И даже в Сибири не спрячешься — она свое стребует.

Флегматично отозвался генерал, чуть отступив от трупа, и приставил к глазу подзорную трубу, внимательно оглядывая затянутое белыми клубами порохового дыма поле сражения.

— А вот и король Карл с инфантерией подошел, ваше величество. Смотрите, левый фланг пруссаков зашатался!

Петр Алексеевич стал тоже всматриваться, и спустя секунды увидел, как впереди, справа, через лесок, тоже появились густые клубы дыма. А там разглядел плотные линии выходящей пехоты в синих и зеленых мундирах — обход шведскому королю удался, но для пруссаков это не являлась неожиданностью, они встретили врага дружными залпами. Зато кавалерии Меншикова пока не видно — на этом и строился весь расчет — вывести во вражеский тыл корвалант, «летучий корпус».

Вот только битвы, подобно «матери полтавской баталии», там не выйдет, у Фридрикуса под рукою куда больше войск, чуть ли не вдвое, по крайней мере в полтора — казна у него полнехонька.

Или все же…

— Ай-да, Алексашка, что творит, сукин сын! И не скажешь, что на московских улицах пирогами с тухлой зайчатиной торговал! Настоящий воитель, и по праву фельдмаршал, иптыть…

Петр не заметил, как перешел на русский язык, щедро приправленный отборной бранью. И было, отчего так ему искренне обрадоваться — все же «светлейший» хитер как змий, и опять прибегнул к «машкераду», который был сотворен четырнадцать лет тому назад под Нарвой. И к такому наглому обману пруссаки оказались не готовы — вот где пригодились захваченные в Мемеле мундиры и шапки-митры. В них и приодели преображенцев с семеновцами — и сейчас гвардейцы яростно атаковали.

— Что вы сказали, ваше величество?! Я не совсем хорошо понимаю русский язык, нам лучше дальше говорить на немецкой речи, она для меня более понятливая. Прошу простить…

— Посмотрите, генерал! Атака нашей кавалерии и моих гвардейцев уже внесли сумятицу, неприятель явно ошеломлен нападением с тыла!

— О, ваше величество, хитрый маневр удался. Мне говорили, как вы обманули нарвского коменданта, но я не думал, что эта хитрость принесет здесь успех. Фельдмаршал Меншиков искусный полководец, что еще тут скажешь. Но это успех — пруссаки начали отступать к реке.

С Левенгаупта спала меланхолия, швед явно оживился, и, подзывая к себе адъютантов, принялся отдавать приказы. Петр не вмешивался, доверяя опыту маститого генерала — тот хорошо разбирался в деле, а потому указывать ему, что дальше делать, не стоит. И спустя десять минут увидел, как орудия усилили обстрел тонких «брусочков» прусской пехоты, ядра оставляли в плотных рядах кровавые «просеки». А «синие» шеренги накатывались все ближе и ближе, в подзорную трубу Петр Алексеевич хорошо разглядел Карла — король выехал вперед, воодушевляя атакующих шведов, что бестрепетно навалились на пруссаков.

И тут за его спиной дружно забили барабаны и взревели трубы — Левенгаупт отдал приказ на общее наступление, и царь решительно направился к пехотному батальону, что находился в резерве. Солдаты и офицеры в зеленых мундирах встретили его ликующими криками…

В атаке шведы были страшны — но действовали не штыком, старались колоть шпагами, которыми мастерски владели. Русские же полагались в рукопашных схватках на багинеты и штыки, и при этом проявляли удивительную стойкость, а она залог будущих побед…

Глава 8

— Для державы нашей лютеранские земли, и тем паче те, что густо заселены католиками, зело опасные будут, бояре. И никогда они нам ни подданными добрыми будут, ни вассалами, ни братьями — даже те из них, кто с нами на прародительском славянском языке говорит. Враги они, или недоброжелатели в лучшем случае, злопыхатели и сутяжники, ибо вера в их душах чуждая и таковой останется на века и доброе наше к ним отношение никогда не оценят. Но эти мои слова касательно земель, где эти народы проживают, но вот людей по отдельности привечать надобно и дальше, и дельных из них на службу царскую без препон принимать. Тому наша слобода Кукуйская примером будет — служат немцы верно и честно, многие обрусели давно и православную веру нашу восприняли.

Алексей замолчал, внимательно посмотрел на Ромодановского и Толстого — оба стали ему главными советниками. Несмотря на то, что намного старше его были прожитыми летами, в отцы годились, относились к нему с почтением, не поучали, однако перечили порой, старались свои взгляды отстаивать — и то правильно, они помощники в делах, не холопы. Последнее особенно важно, не нужно всех под одну «гребенку стричь».

— Тогда как с Ливонией быть, государь? Ты что на самом деле не намерен ее к державе своей присоединять после смерти родителя?

— Зачем мне это делать, Петр Андреевич? Ведь тогда все католические и лютеранские страны угрозу для себя видеть будут, и при удобном случае альянсы создавать, и воевать с нами почнут. Первыми нападут, ибо нет опасней врага, который тебя самого до икоты боится. Но Ливония подручником станет вечным, ибо королей ее русские цари утверждать будут, и на престол возводить, а те присягу им давать особую, что кондиции соблюдать верно и честно станут. А буде кто предать похочет, во враждебные альянсы вступив, живота лишать сразу, но тайно, для острастки. Но лучше сделать так, чтобы все ливонские людишки от нас полностью зависимы были, и в защите нашей нуждались — тогда взбрыкивать не станут. Пусть своей независимостью пыжатся, коли оседланы и взнузданы — куда им деваться?

Алексей усмехнулся, посмотрел на советников — те переглянулись, оба были явно озадачены. И он поспешил расставить все точки над «и» — ведь в отличие от них, у него было знание истории, той самой, что должна была произойти. Сейчас не все однозначно, и «река» направлена в другое «русло», к худу или добру пока непонятно.

— Ливония должна служить для нас своеобразными воротами в европейские страны, нам очень нужны сведущие в науках и ремеслах люди, и те изделия и товары, которые мы сами не умеем и пока еще не можем создавать. Или даже… Да, скорее это канальный шлюз, через который проводят суда — на то больше всего похоже. Пусть соседи думают, что «король Петер» самостоятельный владыка и его наследники будут такими, но мы-то с вами хорошо знаем, что это не так. Это должно быть полностью вассальное к нам государство, и лояльное, причем на долгие века.

Алексей Петрович усмехнулся, но зло — ничего он своему «батюшке» не простил и не забыл тех картин, что видел в Твери. Но если есть возможность использовать к пользе своего лютого врага, то почему бы это не сделать, ведь каштаны из костра лучше таскать чужими руками.

— Государь, прости. Это сейчас разоренная Ливония откровенно слаба, и наводнена верными тебе войсками. Да и народца там мало, чтобы нам силу противопоставить, да и денег у твоего родителя в казне маловато будет. Но это нынче, а вот дальше многое чего случиться может.

Заговоривший Ромодановский посмотрел на Толстого, тот наклонил голову, чуть кивнул, и князь-кесарь продолжил говорить пусть тихо, но зато каждое его слово падало тяжелым камнем:

— Петр Алексеевич слишком деятелен и умен, да и в хитрости ему не откажешь. А потому не примирится с уготованной ему ролью, как в заморском театре происходящем. Сейчас он в альянсе с Карлом — и если сговорятся душевно, то большую опасность для нас представлять будут.

— Особенно, если короля Фридрикуса они вдвоем одолеют, тогда снова силу свою почувствуют, а со временем и в полной мере ее обретут. — Толстой поблескивал глазами, говорил тихо, словно чего-то страшился. И посмотрев на царя пристально, бывший приверженец царевны Софьи, продолжил приводить такие доводы, которые казались убедительными:

— Смотри сам — Мемелем Меншиков овладел, взяв на шпагу. Отдаст ли этот городок Пруссии обратно ливонский король? Сомнительно, государь, так тебе прямо скажу. Он вцепится в него намертво, ибо через сей град вся хлебная торговля великого княжества Литовского идет. Это зачем огромных доходов в казну лишаться?! А для любой войны деньги нужны, и много — они есть ее кровь, без них войско большое не создашь. Но это полбеды…

Толстой остановился, еще раз переглянулся с Ромодановским, и теперь заговорил князь-кесарь, уже жестко:

— Нам не удалось погубить «кукуйского чертушку», зело осторожен он и людьми верными окружен, да и «потешные» его грозную силу пока представляют. Ты сам не решился убить его, государь, когда раз единый с ним встретился. Впрочем, и тебя лишить жизни не смогли…

Ромодановский усмехнулся, Алексей встретился с тестем взглядом — и прикусил губу, понимая, что Иван Федорович прав.

— В Риге убить Петра было невозможно — там ведь находился Карл со своими шведами. А ежели родитель твой и шведский король над Фридрикусом победу одержат, то наша нерасторопность, и твое нежелание сейчас погубить его, многие нам беды принесут. Вот сам посмотри — армия у него своя есть, и флот тоже, пусть нам деньги большие выплатить должны. Это раз…

Ромодановский загнул палец на правой руке, тяжело дышал — все же тучный человек, да и возраст по нынешним временам хоть не старческий, но уже пожилой, как говорится, «в летах».

— Фридрикуса побьют, в том я уверен — и все талеры с него вытрясут, ломаного гроша в сундуках и ларцах не оставят — шведы это хорошо умеют делать, да и сам Петр Алексеевич скуповат и своего тоже никогда не упустит. Это уже два, государь. Он нам монетой отдаст за корабли, оружие и мундиры, а мы его на свое несчастье сами его вооружили и снарядили. А там и три будет — не только свой кусок Померании возьмет, мыслю, что и другие куски от прусского наследия отщиплет, пользуясь удачным моментом — ведь победу всегда таким макаром закрепляют.

Князь-кесарь шумно вздохнул, достал платок и вытер вспотевший лоб. Толстой только кивал на его слова, полностью согласный с царским тестем. А тот перевел дух и загнул третий палец:

— Почувствует родитель твой силу, скоро почувствует — жилы распирать будет. И к себе Курляндию подведет, примет под свою руку. Но не сразу — поляков прежде Каролус побьет, и крепко — он на Августа зело гневается. И на престол своего Станислава Лещинского поставит. Не знаю, что удумают, но Меншиков хитер — вот кого жизни лишить надобно. И будет у него тогда крепкая держава, сам посуди — Ливония с герцогством Курляндским, Мемель и вся Померания — настоящим королем станет!

— Так оно и будет, государь, — кивнул Толстой — улыбку выдавил нехорошую, кривую, чуть ехидную. Но тесть заговорил дальше:

— И тогда, государь, «герр Петер» при поддержке шведов на нас пойдет в силе тяжкой — Ингрию отбирать со своим любимым «Парадизом», а Карл займет Карелию с Выборгом. А мы вряд ли эти земли за собой удержим, и это только началом наших бед станет…

Ромодановский выдавил из себя улыбку, покачивая головой и смотря на царя как на неразумного ребенка.

— И знаешь, Алексей Петрович, когда это будет? А как только родитель твой осознает, что обратной дороги на Москву у него нет, вероотступник он ныне для православного люда, анафеме преданный патриархом. И чем скорее это произойдет, тем опаснее он станет, врагом лютым. Но время у нас есть, и много — года три. Успеть только надобно…

Ромодановский настолько крепко сжал пальцы в кулаки, словно душил кого-то за шею — все стало настолько предельно ясно, что Алексей Петрович непроизвольно кивнул…

Сподвижник царевны Софьи и царя Петра, П. А. Толстой — сейчас ему 73 года…

Глава 9

— Жаль, что брат мой Фридрикус настолько торопился по делам нужным, что оставил все свое добро, даже грязные исподники. Что ж, тогда придется эти тряпки отвезти в Берлин и там отдать королю Пруссии при встрече. Странно, что ее так сильно добивались, а когда она состоялась, то почему-то бежали, а перед этим приняли купание в реке.

Петр Алексеевич говорил с нескрываемым сарказмом в голосе, а на губах застыла улыбка, больше похожая на гримасу. Бывший московский царь не радовался победе, вернее не был удовлетворен ее итогом — все же прусский король Фридрих-Вильгельм оказался невероятно удачливым, и как-то сумел удрать, ухитрившись не попасть в плен, хотя одному из драгун Меншикова удалось сдернуть тучного монарха с рухнувшей лошади. Вот только свитские офицеры оказались не из робких — погибли все поголовно, но дали своему повелителю возможность к спасению.

Жестоко дрались пруссаки, отчаянно идя на смерть, в доблести и героизме им не откажешь!

Но этого не сказать о наемниках из других земель, что были наняты на службу — оказавшись в безвыходном положении, большая часть из них отказалась драться. И тут же без угрызений совести сменили нанимателя — две трети кондотьеров из германских земель охотно перешли на службу шведскому королю, а оставшиеся решились предложить свои шпаги ливонцам. Так что Петр не только восполнил понесенные в баталии потери — а убито и ранено было полторы тысячи солдат и офицеров, но и получил сверху еще около двух тысяч кондотьеров. Как раз на два новых полка хватит — фузилеров и драгун — благо обмундирование и оружие на них имеется.

Обычное в европейских войнах явление — лучше жить ради денег, чем умирать за них, проявляя несвойственную «псам войны» верность! Чай не дворяне, чести изначально лишены по «подлому» происхождению!

Огромная тридцатитысячная прусская армия растаяла подобно утреннему туману под жаркими солнечными лучами. Одна треть ее осталась на поле боя, убитые и раненные, другая охотно перешла на службу к победителям, остальные рассеялись по прусским лесам и болотам, ища спасение. Вот только шведы озлобились не на шутку — потомки викингов рассвирепели, преследовали бегущих и рубили без всякой жалости.

Король Карл наглядно показал немцам, что сражаться с ним потомкам крестоносцев не стоит — старинные рыцарские замки безжалостно расстреливались из пушек, а гарнизоны истреблялись подчистую. Так что репутация шведского воинства была восстановлена практически полностью, пруссаки получили наглядный урок. Города сдавались без боя, отворяя ворота, продолжал сопротивляться только многолюдный Кенигсберг, но и там уже пошла в головах жителей смута — надежда на освобождение от осады пропала. А неизбежного штурма теперь все боялись, от юнкеров до торговцев — ярость шведская будет беспредельна, ощутили все…

— Ваше королевское величество, вы не раз бывали в нашем городе гостем, не проявите ли сейчас свою милость!

Прибывшие из Кенигсберга посланники для переговоров отвесили низкие поклоны, было видно, что бюргеры до дрожи боятся за свою жизнь, но скорее за имущество. Ведь пока была жива надежда, что король Фридрих-Вильгельм подойдет с армией и деблокирует город, нанеся поражение шведам и ливонцам, то гарнизон держался. Но стоило умышленно пропустить десяток беглецов разгромленного воинства к крепостным валам, как всех горожан обуяло смятение после их горестных рассказов о произошедшем побоище. А когда исчезает надежда, то воля к сопротивлению вначале слабеет, а потом и полностью исчезает.

Петр Алексеевич, как никто другой, прекрасно понимал, что происходит, с высоты своего чуть ли не в сажень роста презрительно посматривая на испуганных бюргеров. Те помалкивали, только кланялись, прекрасно понимая, что теперь условия капитуляции города будут гораздо хуже, чем те которые предлагались три недели тому назад, более суровые и многократно разорительные. Все великолепно знали, на что способны шведы, и сейчас посматривали на бывшего русского царя с надеждой — тот все же сейчас не варвар, а король воскресшей из небытия Ливонии.

— Почета для офицеров и солдат не будет — всех знамен, пушек и оружия лишены! И могут отправляться в Бранденбург — тут они ни к чему, кормить пленников не станем!

Последнее делать и не собирались, на прусских землях и так неурожай, а шведские и ливонские войска прошлись по ней стаей прожорливой саранчи. Тут своим солдатам прокорма маловато, да и хлеб в Ливонии не уродился. А покупать у поляков и литвинов дурь несусветная — лучше у пруссаков все отобрать до зернышка, а потом пусть сами выкручиваются, как могут, или ждут помощь от своего короля.

— Условия сдачи такие — город обеспечивает наше войско всем необходимым, что нам потребно, и выплатит контрибуцию за понесенные нами издержки, — Петр сделал паузу, глядя на смятение, что отпечаталось на лицах ратманов, и жестко произнес, озвучивая чудовищную сумму выкупа.

— Заплатите шестьсот тысяч талеров, по триста тысяч мне и шведскому королю Карлу. И роптать не советую — если будет штурм, то лишитесь не только денег и имущества, но и самой жизни. А город ваш будет отдан на три дня солдатам, на поток и разграбление! А если денег собрать не сможете, то добром своим заплатите, а то и шведы вам помочь могут выкуп собрать, у солдат моего брата Карла это хорошо получается!

Петр улыбнулся, глядя на побледневших бюргеров, что даже не успели попробовать с ним торговаться, чтобы снизить сумму действительно чудовищного выкупа. Шведов боялись, и по делу — те действительно отличались крайностями даже среди отпетых наемников, а потому имели очень худую славу. Так что жителям трех городских округов и предместий Кенигсберга намного лучше и безопаснее самим собрать озвученную сумму контрибуции как можно быстрее, чем впустить нетерпеливых завоевателей в синих мундирах за крепостные стены — те совершенно разграбят город. Причем к союзникам отнесутся относительно честно, если такое слово подходит — отдадут половину награбленного, пусть меньшую. Ведь многое осядет в карманах самих солдат, которых от таких деяний не удержит даже страх наказания. А с женщинами учинят при этом всяческие насилия, о которых потом их мужьям вспоминать будет и страшно, и противно, и горестно — ведь действия сии на их глазах проводиться будут.

— Ваше величество, мы немедленно соберем и выплатим выкуп, — вперед выступили члены магистрата. — Но денег столько не соберем, их просто нет в городе. Но соберем украшения из золота и серебра по весу монет, даже обручальные кольца. Только три дня нужно!

— Вы их получите, но токмо три дня. Только все городские ворота под крепкие караулы передадите, а Королевский замок и крепость Фридрихсбург займут мои солдаты, дабы дурных мыслей у жителей не появилось. Сами решайте, сколько и каких припасов жители трех ваших городков соберут, все переговоры о том ведите с фельдмаршалом князем Меншиковым и генералом Левенгауптом, что особу моего брата Карла представляет. И все королевские склады и дома, лошади и припасы всяческие, со всем другим добром и имуществом жителям даже в малости не трогать. Они нам принадлежат по освященному праву. Буде что взято, возвратить немедленно, иначе со всех горожан втрое взыскано будет без всякой жалости. Фельдмаршал, ты о том особо присмотри — а то растащат добро королевское, а оно уже наше!

Последние слова были сказаны на русском языке, для Александра Даниловича — тот сразу же стал щуриться как довольный кот, дорвавшийся до горшка вожделенной сметаны. И этот вид «сердечного друга» Петру сильно не понравился, но он как никто знал, что все принадлежащее прусскому королю, а теперь ему с «братом» Карлом, будет собрано и подсчитано до последнего грошена…

Фридрихсбургские ворота в Калининграде — одно из редких сохранившихся крепостных сооружений того старого, эпохи Петра, Кенигсберга…

Глава 10

— Ты, Алексашка, рот свой так широко не раскрывай, такой костью подавиться насмерть можно. Ишь, что удумал — всю Пруссию к ручонкам своим блудливым прибрать, Мемеля тебе уже мало. Да нас тут пришибут в одночасье, стоит нашему «братцу» Фридрикусу новое войско собрать. Нет, тут иначе нужно, по кусочку отщипывать…

Петр усмехнулся, настроение у него с самого утра было хорошим — с Кенигсберга удалось стрясти не только чудовищно огромную по нынешним временам контрибуцию, но и множество всевозможных припасов, в которых отчаянно нуждалась его разоренная войной Ливония. И в эту секунду он искренне удивился — впервые поймал себя на мысли, что перестал думать о потерянном Московском царстве, что отринуло его и не восприняло реформы. И при этом сын настоящим отцеубийцей стал — ведь цель его жизни порушил, все труды и преобразования извел.

От этой мысли Петр Алексеевич заскрежетал зубами в бессильной ярости, не заметив, какой задумчивый взгляд бросил на него «сердечный друг». Но Меншиков неожиданно произнес:

— Мин херц, а помнишь, как в Саардаме мне сказал, что лучше плотником там быть, чем на Москве самодержцем. А сейчас почитай у тебя целое королевство, где все по-европейски обустроено. В Дерпте целый университет имеется, верфи есть опять же, мануфактуры. Хлеб свой растят, пусть на болотах жито худо родится. Герцоги курляндские, как мне сказывали, корабли свои в Новый Свет отправляли, али в Африку — запамятовал. Ливония, чай, больше той Курляндии, а если Мемель удержим, да еще половину шведской Померании отвоюем, то держава твоя сильнейшей на Балтике быть может. Алешка считаться с тобой почнет, бояре его толстопузые напугаются до икоты — ты ведь настоящий король будешь, ни хухры-мухры.

Голос верного Данилыча, спокойный и рассудительный, подействовал как бальзам — душевная боль стала медленно утихать, словно бы растворяясь. Петр Алексеевич даже головой мотнул, изрядно удивленный такими переменами. Меншиков продолжил говорить также доходчиво, и даже стал загибать пальцы, что бывало с ним редко — «светлейший», даром что образования не получил, считал великолепно, все же торговля пирогами сказывалась.

— Сам посмотри, мин херц, как все неплохо получиться может. Ливонский и Тевтонский ордена три века угрозу представляли, пока рыцари учение Лютера не восприняли, и герцогами их гроссмейстеры стать не пожелали. А ты в своих руках территорию не меньшую держать можешь.

— Обоснуй, Алексашка, что-то мне невдомек, — Петр совершенно успокоился, медленно прошелся по королевскому кабинету — в замке прусских монархов он и устроился. Взял с поставца заранее набитую трубку, неторопливо раскурил от зажженной свечи.

Вечерело, на Кенигсберг опустились сумерки, скоро нахлынет и темнота — сейчас на дворе пока август по русскому счету, здесь уже сентябрь наступил, осень. Пыхнул дымком, кивнул — Меншиков заговорил, загнув на деснице первый палец, словно ведя счет.

— У тебя во власти Эстляндия и Лифляндия — немцы тобой довольны, шведское правление с редукцией поместий и непомерными поборами им надоело. А ты тягостное бремя это с них снял…

— А что мне оставалось делать, Алексашка? Меня бы просто не приняли за монарха, и Алешка бы на себя землицу отписал.

— Теперь неважно, главное что приняли, хотя доходы в казну уменьшились, — тут Александр Данилович непритворно вздохнул, видимо и его сильно заботила эта проблема. Но заговорил дальше столь же уверенно:

— Немцы народец тамошний затюркали хорошо — эсты, ливы и латы им полностью покорны, народ темный, у них даже своей грамоты нет, немецкую речь учат. А потому чухонцы и тебе будут служить верно, коли им ты малые послабления сделаешь. Мало их только будет, полмиллиона не наберется, но так это дело легко поправить…

— Долго, Данилыч, ждать, пока новых людишек бабы нарожают…

— Так не на баб расчет нужен, мин херц. Ты старообрядцев привечай, тут их много, еще от патриарха Никона сюда сбежали. А ты их всех принимай, тебе патриарх спасибо скажет. И они тебе верны поневоле будут, а тут вопросы веры вторичны, хоть кукишем обмахивайся. Зато землица пустует, мызы сожжены, народец разбежался. В полон многих чухонцев к нам увели. Сам тысяч двадцать по своим деревенькам расселил…

Вот тут Меншиков скорбно вздохнул, и понять его было можно — всех приверженцев Петра царь Алексей лишил владений и имущества. А здесь наделить поместьями было невозможно — людишек мало, у немцев не отберешь, на дыбы встанут.

— А ведь ты прав, Данилыч — я всех раскольников приму, да по пустошам расселю, по всему западному берегу. Вот и будут моим офицерам поместья, — Петр оживился, мгновенно оценив всю пользу предложений фельдмаршала — умен и хитер, жаль, что вороват. А дело нужное предложил — ведь не только получит новый податный люд, но и поневоле ему верный, от гонений сбежавший (к которым он сам руку приложил). И что немаловажно, на понятном языке говорящие люди, и бывшие его подданные, как ни крути, а потому уже ясно, что от них ожидать.

— И это только начало славных дел, мин херц. Народец будет, рекрутов набрать можно больше, обучить хорошо, благо мундиры есть и оружия много. Побитых пруссаков ведь ободрали до нитки, даже башмаки сняли с крестами — нам все сгодится. И Карлу монетами отдали на триста тысяч талеров, а у нас половина слитками, тарелками и блюдами, да малость цепями и всякими украшениями. Но то в основном золото, даже кольца обручальные отдали — я их потом им же и продам, как город разбогатеет. Но уже подороже выйдет, нам свой интерес тут соблюсти нужно. Тебе теперь есть из чего собственные деньги чеканить, ваше королевское величество, там где-то на полмиллиона наших рублей выйдет!

Меншиков хитро сверкнул глазами и поклонился, что его «сердечный друг» не догадался, что «десятину», свою долю в таких финансовых делах, фельдмаршал уже себе отложил. Да и за счет уменьшения поставок сговорился с бюргерами — шведы ведь свое возьмут в занятых ими прусских городах, охулки на руку они совершенно не кладут. Грабят подчистую, да так, что на ливонцев смотрят как чуть ли не на защитников. Этим он и воспользовался при оценке припасов, прекрасно зная о нынешней дороговизне хлеба. Бюргеры выли, что голодные волки, плакали горючими слезами, но предпочитали отдавать злато и вещи вместо зерна, прекрасно понимая, что потом за ту же польскую пшеницу заплатят втрое.

— Вот и хорошо, Данилыч, что серебро со златом появилось, Монетный Двор в Риге поставить нужно — город торговый. Только не наши рубли чеканить будем, монета добрая зело нужна для начала, на пример аглицкой али голландской, шиллинги либо гульдены.

— В Берлине еще взять можно, мин херц. Я ведь не зря предложил тебе в Кенигсберге присягу принять — Фридрикус просто взвоет, об этом узнав. И выкуп даст, вотчиной своей дорожит. А ты взамен Мемель от него потребуешь, и кое-что в Померании вдобавок прирезать дополнительно. Да и деньжат подкинуть нам на бедность нам и Алешке платить, и Карлу надобно. А ты мне костью подавиться можно…

— Ах вот ты о чем, — Петр просиял лицом, — потребуем больше, потом уступим, чтобы Фридрикус сговорчивость проявил?! Ну ты шельма! Приводи горожан к присяге, пусть мне руку лижут. Их потом толстяк шпицрутенами бить за то будет, все обиду затаят на него…

— И вдругорядь нам легче брать будет, — Меншиков хитро посмотрел на Петра, и тот усмехнулся, покровительственно опустив свою тяжелую ладонь на плечо верного сподвижника…

Таким был Королевский замок в Кенигсберге…

Глава 11

— Петенька, и что мне теперь делать, подскажи? Я и своего дядьки боюсь, и царя, братца Алексея. Маменька моя суровенькая, в строгости про то пишет. Рядом с царским величеством живет, в Измайловском тереме, меня постоянно шпыняет. Сам знаешь, что с детства я нелюбима…

Вдовствующая герцогиня Курляндии и Семигалии шмыгнула носом и вытерла покрасневшие глаза, в который раз проклиная свою горемычную судьбу. Да оно и понятно — из трех выживших дочерей царя Ивана Алексеевича, соправителя Петра, она была средней, самой нелюбимой матерью, царицей Прасковьей Федоровной из боярского рода Салтыковых. А потому вопреки обычаю ее первую выдали замуж, стоило исполниться семнадцать лет. Партия на взгляд властного дядюшки была подходящей — владетельный герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм, старше ее всего на год юноша. Но не понравился жених, сердцу ведь не прикажешь. И хоть выла она по-бабьи, в ноги дядюшке и маменьки бросалась, чтобы не выдавали ее замуж в «неметчину», но жестокие сердца их не разжалобила — силком под венец отправили, свадьба состоялась. Вот только в браке пробыла всего два месяца — муженек по младости лет и глупости вздумал состязаться с царем Петром в пьянстве, и от излишеств помер, не успев отъехать от предместий Петербурга. Так что в Митаву она привезла его тело в гробу, а местное дворянство, посмотрев на заплаканную девчонку, не девку уже, но и не бабу еще, и убедившись, что она не брюхата дитем покойного властителя, отправило ее вон, и вернулась Анна вся в слезах к матери в Петербург.

Спустя два года, вместо того чтобы найти вдовствующей герцогине нового мужа, царь Петр насильно отправил ее на жительство в Курляндию, указав местному дворянству на брачный договор — а там указывалось, что герцогиня должна жить в Митавском дворце, и ей обязаны платить денежные суммы на содержание. Вместе с Анной поехал гофмейстер Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, которому царь дал инструкции от себя. А буде местное дворянство кондиции выполнять не захочет, то рижскому генерал-губернатору указывалось немедленно отправить в Митаву, до которой расстояния всего сорок верст, драгун, и уже вооруженной рукою принудить ослушников. Вот только дворянство выказало царю полное смирение перед его волей. Еще бы — Курляндия только номинальный вассал Речи Посполитой, а захвативший Ливонию русский монарх делал там что хотел, да и сами поляки его до дрожи боялись, особенно после непрерывной цепи побед над шведами.

Однако Анну ждало самое горькое разочарование в жизни — резиденция курляндских герцогов была разграблена подчистую, с нее вынесли буквально все, даже стекла вытащили вместе с рамами, не было кровати, на которую могла бы прилечь. В голову не укладывалось, что подобное сотворили дворяне, что ей кланялись — поступили хуже разбойников. И целый год она жила с небольшим штатом придворных в мещанском доме, а заселившись во дворец, покупать новую обстановку. Однако гофмейстер Бестужев-Рюмин оказался хватким и знающим, да и немудрено, будучи старше герцогини на двадцать девять лет. Он исполнил царские инструкции в точности, и для обнаглевшего курляндского дворянства наступили суровые времена.

Найдя герцогский домен разграбленным и опустошенным, он принялся восстанавливать мызы, используя драгун — те живо вернули крестьян в селения, отыскав их по рыцарским замкам и усадьбам. И наложил начеты на все — тем пришлось возвращать скотину и инвентарь, кое-что из имущества, на остальное выдали деньги по начету. Так что дворец за пару лет восстановили, и Анна обрела пристанище, однако постоянно нуждаясь в деньгах. И немудрено — гофстмейстер управлял ее дворцом и имениями, взыскивал подати, но деньги держал при себе, выполняя царские инструкции. Часть отправлял в Петербург, себя тоже не забывал — у Петра предавались воровству все приближенные. Так что, помыкавшись, вдовствующая герцогиня решила сделать гофмейстера своим любовником, или куртуазно выражаясь галантом и фаворитом. А что делать в такой ситуации — сейчас ей всего двадцать пять лет, женское естество ласки требует, одна беда — дите никак рожать нельзя, и грех тут, и проклятие. Да и боязно, и так маменька узнала, что она сраму предается со стариком, отправила своего брата Василия, и тот ругал ее в Митаве матерно, сцепился с Бестужевым, мордобитие с тем учинив по русскому обычаю. Отправился обратно в синяках, и матушке все рассказал, и от себя многое прибавил. И взъярилась вдовствующая царица, три года писала ей письма, облаивала и хулила всячески, запретила в гости приезжать на побывку, не желая ее вообще видеть.

Но сейчас маменька уже притихла, а это Анну немало утешало — младшая сестрица Прасковьюшка также на «передок» оказалась «слабовата», и вовсю блуду предавалась, уже перестарок, с репутацией «б…и». В Москве ее в тереме держат, предлагать иностранным принцам «попорченный товар» как-то невместно для «чести царской». А за своих бояр или генералов выдавать замуж царевен пока не принято, хотя в блуду проживать те могут, вон теток взять и бабок. Та же царевна Софья, сама с князем Василием Голицыным не венчанной и крученой жила, а тот ее много годами старше, пусть и не так, как ее Петрушенька, что не только в отцы, в деды годится. Но деваться было некуда — деньги нужны, и от бабского желание аж зубы сводит, невмоготу порой, ведь ее галант уже силу мужскую подрастерял с прожитыми годами, весьма преклонными — 54 года недавно исполнилось…

— Пока не ввязываться в распрю между сыном и отцом, Анна. Недаром в народе говорят — две собаки грызутся, третья не встревает. А то иначе с нее шерсть клочками полетит в разные стороны, раздерут без жалости. Поклонишься царю, до Митавы драгуны ливонского короля в тот же день прискачут, а норов Петра Алексеевича тебе известен. Подождать нам с тобой надобно, посмотреть что дальше будет в войне с пруссаками.

— Так бояре со стрельцами его изгнали и Алексей Петрович на престоле ныне. Да и патриарх анафеме предал и проклял…

— А что ему с нее — он уже лютеранин, каким и был всегда. Я ведь его вечно пьяные «соборы» хорошо помню, — Петр Михайлович передернул плечами от отвращения. — До царя в Москве далеко, а «герр Петер» в Риге совсем рядом, и в альянсе с королем свейским силу великую обрел. Сама знаешь, что они с королем прусским на Прегеле сотворили, армию его рассеяв. А ну как до Берлина их войска дойдут, и на шпагу город возьмут — кто им тогда противостоять сможет?!

Анна судорожно кивнула — дядю она до дрожи боялась. А вот с его женой, бывшей полковой «маркитанткой», у нее сложились вполне дружеские отношения. Писали друг дружке, недорогими подарками обменивались, доверительно общались недавно в Риге, хотя Катерина теперь не супруга Петра — ведь тот веру сменил, а ей настрого молодой царь запретил. Но теперь ситуация изменилась — «герр Петер» силу приобрел после громкой виктории. И ослушаться его она не сможет, да и незачем, раз с маменькой разлад. Бестужев ей два раза выгодные партии в прошлом году изыскивал — с герцогом и маркграфом, только Петр кандидатурами женихов оказался недоволен. А теперь, став ливонским королем, вообще отписал, что жениха сам найдет, и чтоб воле его не осмеливалась перечить. А он судьбой своих любимых племянниц озаботится, и чтоб они обе руку Москвы не держали. А замыслят худое — дорого за измену заплатят.

— Я отпишу дяденьке, поздравлю с победой. Петя, боюсь его, и ослушаться не смогу — страшен он в гневе. И замуж пойду, за кого велит — лишь бы супруг молодой был, — Анна не удержалась, чтобы уязвить любовника, тот совсем плох был по той нужной части. Да и знал гофмейстер о своей немощи, и уже сам старался от нее избавиться, муженька подыскивая. Хотя себе во вред — казну ведь держал, и оттуда приворовывал — это герцогиня хороша знала, и сама хотела кубышкой распоряжаться.

— И сестре отпишу, поздравлю — ведь дядя собирается в Штеттин плыть с армией и шведами. А там и сама к ней поеду…

Старшая сестрица Екатерина второй год замужем за герцогом Карлом Леопольдом Мекленбургским, сейчас находилась в тягости, в декабре должна родить мужу наследника — в том почему-то полностью уверена. Герцогу Петр обещал отдать Висмар, но тот оказался пылким поклонником шведского монарха, за что его называли «обезьяной Карла ХII». Год назад попал в немилость у «герра Петера», зато сейчас в ранге ливонского короля тот сменил свой гнев на радушие, кардинально поменяв политические приоритеты. И Анна чувствовала, что сейчас может решится и ее судьба, главное не упустить время и вовремя оказаться в нужном месте…

Такой была в юности «царица престрашного зраку»…