Прямо к цели

Глава 1

«Я не предлагаю вам это по два пенни за штуку, — выкрикивал мой дед, держа в каждой руке по кочану капусты, — я не предлагаю их по пенни, и даже не по полпенни. Нет, я отдам их за фартинг».

Это были первые слова, которые я смог запомнить. Еще до того как я научился ходить, моя старшая сестра обычно засовывала меня в ящик из-под апельсинов на мостовой рядом с уличным лотком деда, чтобы я начинал овладевать премудростями торговли.

«Столбит участок», — говорил покупателям дед, показывая на меня в деревянном ящике. По правде говоря, первым словом, которое я произнес, было «деда», вторым — «фартинг», а к своему третьему дню рождения я мог слово в слово повторить всю скороговорку уличного торговца. Это вовсе не означает, что кто-то в нашей семье мог точно сказать, когда я родился, ибо отец мой в то время сидел в тюрьме, а мать умерла еще до моего первого вскрика. Дед считал, что это вполне могло быть в субботу, скорее всего, в январе, и уж совершенно точно в 1900 году, во время правления королевы Виктории. Поэтому мы остановились на субботе 20 января 1900 года.

Я никогда не знал моей матери, потому что, как я уже объяснял, она умерла в день моего появления на свет.

«Роды» — называл это наш приходской священник, но я не понимал действительного значения того, о чем он говорит, пока по прошествии нескольких лет я вновь не столкнулся с этой проблемой. Отец О’Малли никогда не уставал мне повторять, что она была святой, если он вообще когда-либо видел такую. Мой отец, которого никто не мог назвать святым, днем работал в доке, ночь просиживал в пабе, а ранним утром заявлялся домой, потому что это было единственное место, где он мог без помех завалиться спать.

Остальную часть моей семьи составляли три сестры: пятилетняя Сэл, которая знала, когда родилась, потому что произошло это посреди ночи и разбудило отца; трехлетняя Грейс, которая никого не разбудила, и рыжеволосая Китти, которой было полтора года, и все это время она не прекращала свой крик.

Главой семьи был дед Чарли, в честь него я и был назван. Он спал в своей собственной комнате на первом этаже нашего дома на Уайтчапел-роуд не только потому, что был самым старшим, а по причине того, что ренту за дом всегда платил он. Остальные ютились все вместе в комнатушке напротив. У нас были две другие комнатки на первом этаже: что-то вроде кухни и то, что люди назвали бы чуланом, а Грейс любила представлять как гостиную.

Во дворе, начисто лишенном травы, стояла уборная, которую мы делили с ирландской семьей, занимавшей этаж над нами. Похоже было, что они постоянно посещали ее, начиная с трех часов ночи.

Дед, который был уличным торговцем по профессии, имел место на углу Уайтчапел-роуд. Однажды, когда я смог выбраться из своего ящика из-под апельсинов и поотираться среди других лотков, я быстро обнаружил, что он считается лучшим торговцем в Ист-энде.

Мой отец, который, как я уже говорил, работал докером, похоже, никогда не обращал внимания на кого бы то ни было из нас, и, хотя он мог иногда заработать даже фунт в неделю, деньги всегда оставались в «Черном быке», где он спускал их на пиво или проигрывал в кости или домино в компании нашего соседа Берта Шоррокса, который, казалось, никогда не разговаривал, а лишь рычал.

Фактически, если бы не дед, мне бы даже не пришлось посещать местную начальную школу на Юбилейной улице. Слово «посещать» вполне здесь уместно, потому что, оказавшись там, я только и делал, что хлопал крышкой своей маленькой парты и время от времени дергал за косички толстушку, сидевшую впереди меня. Толстушку звали Ребекка Сэлмон. Она была дочерью Дана Сэлмона, содержавшего булочную на углу Брик-лейн. Толстушка точно знала свой день и место рождения и не переставала напоминать всем нам, что она почти на год младше, чем кто-либо в классе.

Я не мог дождаться, когда прозвенит последний звонок, чтобы, хлопнув на прощание своей крышкой, броситься бежать по Уайтчапел-роуд к лотку деда.

По субботам, чтобы доставить мне особое удовольствие, дед позволял отправиться с ним ранним утром на рынок в Ковент-Гарден, где он закупал фрукты и овощи, которые позднее перепродавал со своего лотка напротив торговых точек Сэлмона и Дункли, где можно было купить жареную рыбу и картофельные чипсы.

Хотя мне не терпелось покинуть школу раз и навсегда, чтобы присоединиться к деду, я редко пропускал уроки. Если я прогуливал даже час школьных занятий, он не брал меня посмотреть на игру нашей местной футбольной команды «Уэст Хэм» в субботу вечером или, хуже того, не подпускал меня к лотку с самого утра.

— Я бы предпочел, чтобы ты рос похожим на Ребекку Сэлмон, — обычно говорил он. — Эта девчонка далеко пойдет.

— Чем дальше, тем лучше, — обычно отвечал я, но он оставался серьезным и лишь напоминал мне о том, что она всегда была лучшей ученицей по всем предметам.

— Кроме арифметики, — бахвалился я, — где она мне в подметки не годится.

Любую сумму, которую я мог сложить в уме, Ребекке требовалось вычислять на бумаге, иначе она сошла бы с ума.

В отличие от моего отца, который за все годы моей учебы ни разу не побывал в начальной школе на Юбилейной улице, дед обычно появлялся там не менее одного раза в четверть и каждый раз имел разговор с моим учителем мистером Картрайтом, который заявлял деду, что с такими способностями к математике я смог бы стать бухгалтером или в крайнем случае клерком. Он однажды сказал, что смог бы «найти мне место в Сити». В действительности, это было пустой тратой времени, поскольку я хотел только одного — стоять у лотка вместе с дедом. К семи годам до меня дошло, что имя в надписи, начертанной на лотке деда, — «Чарли Трумпер, честный торговец, основавший дело в 1823 году», — было таким же, как у меня. Отца звали Джордж, и он не единожды давал понять, что не имеет намерений продолжать дело деда, поскольку не хочет расставаться со своими дружками по доку.

Я был чрезвычайно доволен его решением и сказал деду, что, когда лоток окончательно перейдет ко мне, нам не придется даже менять название.

Дед лишь тяжело вздохнул и сказал:

— Я не хочу, чтобы ты закончил свою деятельность в Ист-энде, пострел. Ты слишком смышленый, чтобы всю жизнь быть лоточником.

Мне было горько слышать эти слова. Он, казалось, не понимал, что это было все, к чему я стремился.

Занятия в школе тянулись месяц за месяцем, год за годом, в ходе которых Ребекка Сэлмон завоевывала приз за призом на конкурсах по риторике. Эти ежегодные соревнования становились еще хуже от того, что она каждый раз читала один и тот же двадцать третий псалом, стоя на сцене в своем неизменном белом платье, белых носках и черных туфлях. Даже бант в ее длинных черных волосах был белый.

— Мне кажется, что она каждый день надевает новые панталоны, — прошептала мне на ухо маленькая Китти.

— А я ставлю гинею против фартинга, что она все еще девственница, — сказала Сэл.

Я прыснул со смеху, потому что так делали все уличные торговцы на Уайтчапел-роуд, когда слышали это слово, хотя должен признаться, что в то время я не имел никакого понятия о том, что такое девственница.

Дед шикнул на меня и больше не улыбался до тех пор, пока я не вышел за призом по арифметике в виде коробки цветных карандашей, от которых никому не было никакой пользы. Тем не менее это всегда были они или книжка.

Дед хлопал в ладоши так громко, когда я возвращался на свое место, что некоторые из мамаш оборачивались на него с усмешкой, что, в свою очередь, укрепляло его решимость проследить за тем, чтобы я продолжал ходить в школу до четырнадцати лет.

К десяти годам дед позволял мне раскладывать по утрам товар на лотке перед тем, как отправиться на весь день в школу. Картофель впереди, зелень посередине, а нежные фрукты сзади — таково было его золотое правило.

— Никогда не позволяй им трогать фрукты, пока они не отдали свои деньги, — обычно говорил он. — Трудно повредить картофель, но еще труднее продать гроздь винограда, которую несколько раз брали и бросали назад.

К одиннадцати годам я получал деньги от покупателей и отсчитывал положенную им сдачу. Именно тогда я впервые узнал, как исчезают монеты в ладони. Иногда, после того как я возвращал им сдачу, кое-кто из покупателей раскрывал ладонь и я обнаруживал, что одна из монет, переданных ему, внезапно исчезла, поэтому мне в конечном итоге приходилось отдавать дополнительные деньги. Так я лишал деда довольно ощутимой доли недельной прибыли, пока он не научил меня говорить: «Два пенса сдачи, миссис Смит», — а затем поднимать деньги вверх, чтобы все могли их видеть, прежде чем они перейдут в руки покупателя.

К двенадцати годам я научился торговаться с поставщиками в Ковент-Гарден, сохраняя на лице каменное выражение, чтобы позднее продавать тот же самый товар покупателям на Уайтчапел, но уже с улыбкой от уха до уха. Я также обнаружил, что дед регулярно менял поставщиков, «просто для того, чтобы никто не принимал меня как должное».

В тринадцатилетнем возрасте я был его глазами и ушами, поскольку знал по имени каждого мало-мальски стоящего торговца овощами и фруктами в Ковент-Гарден. Я быстро усек, кто из продавцов просто наваливал хорошие фрукты поверх порченых, кто пытался прятать побитые яблоки, а кто всегда старался тебя обвесить. И, что самое важное, работая за лотком, я усвоил, кто из покупателей не платит свои долги и чьи имена ни в коем случае нельзя заносить на доску должников.

Я помню, как мою грудь распирало от гордости, когда миссис Смелли, хозяйка пансиона на Коммерциал-роуд, сказала мне, что я — осколок старой глыбы и однажды смогу стать похожим на своего деда. Я отпраздновал это событие в тот вечер, заказав свою первую пинту пива и закурив первую в жизни сигару. Я не покончил ни с тем, ни с другим.

В моей памяти навсегда сохранится то субботнее утро, когда дед впервые позволил мне вести торговлю самостоятельно. За пять часов он ни разу не раскрыл рта, чтобы дать мне совет или высказать свое мнение. И когда в конце дня он проверил выручку, то, несмотря на то что она оказалась на два шиллинга и пять пенсов меньше обычной, вручил мне шесть пенни, которые всегда давал в конце недели.

Я знал, что дед хотел, чтобы я продолжал учиться и совершенствовал свое чтение и письмо, однако в последнюю пятницу четверти в декабре 1913 года я в последний раз вышел из ворот начальной школы на Юбилейной улице с благословения моего отца. Он всегда говорил мне, что учеба — это пустая трата времени, лишенная всякого смысла. Я с ним соглашался, несмотря на то что толстушка поступила в какую-то школу Святого Павла, которая находилась у черта на куличках, где-то в Хаммерсмите. А кому захочется ходить в школу в Хаммерсмит, когда можно прожить и в Ист-энде?

Миссис Сэлмон, очевидно, хотела этого, потому что каждому, кто стоял к ней в очереди за хлебом, она рассказывала об «интеллектуальных достоинствах» своей дочери в ее понимании.

— Зазнавшаяся гусыня, — обычно шептал мне на ухо дед. — Одна из тех, кто держит дома вазу с фруктами, когда никто в нем не болеет.

К толстушке я относился во многом так же, как дед к миссис Сэлмон. Мистер Сэлмон, однако, вызывал у нас другие чувства. До того как он женился на дочке булочника, мисс Роач, он сам был уличным торговцем.

Каждую субботу утром, когда я готовил лоток к предстоящей торговле, он отправлялся в расположенную на нашей улице синагогу, оставляя магазин на свою жену. Пока он отсутствовал, она без конца, срываясь на крик, доказывала нам, что щеки у нее не торчат из-за ушей.

Толстушка, похоже, разрывалась между желанием пойти с отцом в синагогу и остаться в лавке, чтобы, сидя у окна, приступить к поеданию пирожных, как только он скроется из виду.

«Смешанный брак — это всегда проблема», — говорил мне дед. Прошли годы, прежде чем до меня дошло, что он не имел в виду пирожные.

В тот же день, когда я бросил школу, я сказал деду, что он может поспать подольше, пока я схожу в Ковент-Гарден, чтобы закупить товар, но он не захотел даже слышать об этом. Когда мы оказались на рынке, он впервые разрешил мне поторговаться с поставщиками. Я быстро нашел такого, который согласился поставлять мне дюжину яблок по три пенса до тех пор, пока я смогу гарантировать такой же заказ на определенные дни следующего месяца. Поскольку дед Чарли и я всегда съедали на завтрак по яблоку, эта сделка отвечала нашим собственным нуждам и, кроме того, давала мне возможность самому попробовать то, что мы продавали покупателям.

С этого момента такими днями стали субботы, и иногда нам удавалось поднимать наши доходы до четырнадцати шиллингов в неделю.

После этого мне было положено недельное жалованье в пять шиллингов, что представлялось мне целым состоянием. Четыре из них я откладывал в жестяную кубышку, хранившуюся под кроватью деда, до тех пор пока не накопил свою первую гинею. «Человек, имеющий гинею, может быть спокоен за себя», — сказал мне однажды мистер Сэлмон, стоя у дверей своей лавки и демонстрируя сверкающие золотом часы на цепочке.

По вечерам, когда дед возвращался домой на ужин, а отец отправлялся в кабак, мне вскоре надоело сидеть и выслушивать рассказы моих сестер о том, чем был занят их день. Поэтому я начал посещать уайтчапельский детский спортивный клуб, где по понедельникам, средам и пятницам проводились занятия по настольному теннису, а по вторникам, четвергам и субботам по боксу. В настольном теннисе я так и не преуспел, зато стал вполне сносным боксером легчайшего веса и даже представлял однажды свой клуб на соревнованиях с «Бетнал грин».

В отличие от своего отца, я не увлекался пивными, собачьими бегами и картами, а проводил почти все субботние вечера на стадионе, болея за «Уэст Хэм». Иногда я даже отправлялся в Уэст-энд, чтобы посмотреть в мюзик-холле выступление последней звезды.

Когда дед спросил меня, что бы я хотел получить к пятнадцатилетию, я, ни ка минуту не задумываясь, ответил: «Свой собственный лоток», — и добавил, что накопил уже почти достаточно денег для этого. Он лишь усмехнулся и сказал, что старый его лоток будет вполне хорош, когда подойдет мое время брать дело в свои руки. Как бы там ни было, предостерег он меня, это то, что самостоятельные люди называют имуществом, и добавил для убедительности, что никогда не следует вкладывать деньги во что-то новое, особенно когда идет война.

Хотя мистер Сэлмон как-то говорил мне, что уже почти год, как мы объявили войну Германии, — никто из нас не слышал об эрцгерцоге Франце Фердинанде. Мы обнаружили всю серьезность положения только тогда, когда стали уходить на фронт многие из работавших на рынке молодых парней, чьи места занимали их младшие братья, а иногда и сестры. В субботу утром в Ист-энде парней в хаки было больше, чем одетых в гражданское платье.

Одно из немногих воспоминаний о том периоде связано у меня с колбасником по фамилии Шульц, угощавшим нас по субботам своими изделиями, и особенно с тем, как, улыбаясь беззубым ртом, он бесплатно подкладывал нам колбаски.

Некоторое время спустя, похоже, каждый день Шульца, стал начинаться с разбитого окна, а затем однажды вход в его лавку оказался заколоченным досками, и мы больше уже никогда не видели мистера Шульца. «Интернирован», — таинственно прошептал мой дед.

Мой отец временами появлялся в субботу утром, но только для того, чтобы заполучить у деда кое-какие деньги и отправиться в «Черный бык», где он спускал их в компании своего дружка Берта Шоррокса.

Каждую неделю деду приходилось раскошеливаться на шиллинг, а иногда даже на флорин, что, как мы оба знали, он не мог себе позволить. И особенно раздражало меня то, что сам он никогда не пил и, уж конечно, не играл на деньги. Это тем не менее не мешало моему папочке прикарманивать деньги и отправляться в кабак под названием «Черный бык».

Так повторялось неделю за неделей и, наверное, никогда бы не кончилось, если бы однажды в субботу утром дама с носом пуговкой, которая уже несколько дней стояла на углу в длинном черном платье и с зонтиком в руках, не подошла к нашему лотку и не воткнула белое перо в петлицу моего отца.

Я никогда не видел отца таким бешеным. Его ярость была гораздо сильнее той, которая обычно охватывала его в субботу вечером, когда проиграв все деньги, он возвращался домой таким пьяным, что нам приходилось прятаться под кроватью. Он поднес сжатый кулак к лицу дамы, но это ее ничуть не смутило и даже не помешало назвать его трусом. В ответ он стал поносить ее такими отборными словами, которые обычно приберегал для сборщика ренты. Затем, схватив все ее перья, он швырнул их в грязь и ринулся в направлении «Черного быка». Более того, он не появился дома в полдень, когда Сэл подала нам обед из жареной рыбы и картофеля. Я не стал сожалеть, поскольку, отправляясь на игру «Уэст Хэм» был не прочь умять вторую порцию картофельных чипсов. Вечером, когда я возвратился со стадиона, он все еще отсутствовал, и, проснувшись на следующее утро, я обнаружил его половину постели нетронутой. Его все еще не было, когда дед привел нас домой после обеденной мессы, так что и вторую ночь двуспальная кровать находилась в полном моем распоряжении.

— Он, наверное, провел еще одну ночь в тюрьме, — заметил дед в понедельник утром, когда я катил наш лоток по дороге, старательно объезжая конские яблоки, оставленные омнибусными упряжками, сновавшими в Сити и обратно по Метрополитен-лейн.

Проезжая дом под номером 110, я заметил миссис Шоррокс, уставившуюся на меня из окна и демонстрировавшую свой обычный фингал под глазом и множество других синяков различных оттенков, которые она получала от Берта субботними вечерами.

— Ты можешь пойти и забрать его под залог поближе к полудню, — сказал дед. — К этому времени он уже должен протрезветь.

Я скривился от мысли о необходимости выложить полкроны штрафа, что означало еще одну выброшенную дневную прибыль.

Вскоре после двенадцати часов я объявился в полицейском участке перед дежурным сержантом, который сообщил мне, что Берт Шоррокс все еще сидит в камере и должен будет предстать перед судьей во второй половине дня. Мой же отец в эти выходные на глаза им не попадался.

— Будь уверен, что он, как погнутый пенни, обязательно вернется назад, — усмехнулся дед.

Но прошло больше месяца, прежде чем он вновь вернулся назад. Когда я его увидел, то не поверил своим глазам — с головы до пят он был одет в хаки. Оказывается, он записался во второй батальон королевских фузилеров.[1] Он заявил нам, что рассчитывает оказаться на фронте через несколько недель, но Рождество надеется встретить дома. К тому времени, как сказал его офицер, паршивые гансы уже давно будут загнаны в гроб.

Дед покачал головой и нахмурился, но я был так горд своим отцом, что весь остаток дня расхаживал по рынку рядом с ним с важным видом. Даже дама, стоявшая на углу и раздававшая белые перья, одобрительно ему кивнула. Я бросил на нее грозный взгляд и пообещал отцу, что, если к Рождеству немцы не будут вогнаны в гроб, я оставлю рынок и сам присоединюсь к нему, чтобы довершить эту работу. В тот вечер я даже отправился вместе с ним в «Черный бык», набравшись решимости потратить свой недельный заработок на все, что он захочет. Но никто не позволил ему уплатить самому ни за одну рюмку, поэтому мне не пришлось потратить и половины пенни. На следующее утро он отправился в свой полк еще до того, как мы собрались с дедом идти на рынок.

Отец никогда не присылал нам писем, потому как не умел писать, но каждый в Ист-энде знал, что, если вам не подсовывают под дверь коричневые конверты, то член вашей семьи, ушедший на войну, все еще должен быть жив.

Время от времени мистер Сэлмон читал мне свою утреннюю газету, но, поскольку в ней никогда не упоминалось о королевских фузилерах, я не имел представления о том, где находится мой отец. Я лишь молил Бога, чтобы он не оказался в некоем местечке под названием Ипр, где потери были очень тяжелыми, как сообщали газеты.

Рождество в том году мы справили очень тихо, потому что отец не вернулся с фронта, как обещал ему офицер.

Сэл, работавшая посменно в кафе на Коммерциал-роуд, вернулась туда уже в «День подарков»,[2] а Грейс все праздники провела на дежурстве в Лондонском госпитале. Одна Китти слонялась без дела, проверяя каждый раз перед сном, кто какие получил подарки. Китти, казалось, никогда не выдерживала на одной работе больше недели, однако ей каким-то образом удавалось всегда быть одетой лучше, чем любому из нас. Я предполагал, что причиной этого была вереница ее дружков, каждый из которых, похоже, был готов потратить на нее все до последнего пенни, прежде чем уйти на фронт. Я не мог представить себе, что ожидало ее, если они все в один день вернутся назад.

Время от времени Китти изъявляла желание поработать пару часов за лотком, но, как только она съедала товара на сумму нашей дневной прибыли, тут же исчезала. «Эту штучку не назовешь подарком», — обычно говорил дед. Тем не менее я не жаловался. В свои шестнадцать лет я полагался только на себя, и все мои помыслы в то время были сосредоточены на том, как бы поскорее заиметь свой собственный лоток.

Мистер Сэлмон рассказал мне, что, по слухам, лучшие лотки распродаются на Олд Кент-роуд. Это происходит по той причине, что многие молодые парни прислушались к призывам Китченера и отправляются сражаться за королеву и Отечество. Он чувствовал, что лучшего момента не будет, чтобы сделать хорошее приобретение. Я поблагодарил булочника и упросил его не говорить деду о том, что было у меня на уме, поскольку собирался сделать приобретение до того, как он узнает о нем.

В следующую субботу утром я отпросился у деда на пару часов.

— Нашел себе девчонку, да? Лишь бы только это не было связано с выпивками.

— Ни то ни другое, — ответил я с усмешкой. — Но ты будешь первым, кто узнает, в чем дело, дед, я тебе обещаю. — Я дотронулся до своего кепи и вразвалку двинулся по направлению к Олд Кент-роуд.

Я пересек Темзу по Тауэр-бридж и, углубившись в южную часть города, как никогда прежде, не поверил своим глазам, когда оказался на соперничавшем с нами рынке. Я никогда не видел так много лотков. Они стояли рядами. Длинные, короткие, приземистые, всех цветов радуги, а некоторые с именами, генеалогия которых начиналась несколькими поколениями раньше в Ист-энде. Целый час я рассматривал выставленные на продажу лотки, но при этом все время возвращался к одному из них, по бокам которого сине-золотыми буквами было выведено: «Крупнейший лоток в мире».

Женщина, продававшая эту великолепную вещь, сказала мне, что ее муж, которого недавно убили гансы, купил его всего месяц назад за три соверена, и она ни за что не уступит дешевле.

Я объяснил ей, что собственных денег у меня всего два соверена, но я готов уплатить оставшуюся часть в течение следующих шести месяцев.

— Через шесть месяцев мы все можем оказаться на том свете, — ответила она, качая головой с видом человека, уже не однажды слышавшего такие разговоры.

— Тогда я даю вам два соверена и шесть пенсов с лотком моего деда впридачу, — выпалил я не раздумывая.

— А кто такой твой дед?

— Чарли Трумпер, — произнес я с гордостью, хотя, если честно сказать, не рассчитывал, что она о нем слышала.

— Чарли Трумпер — твой дед?

— Ну и что из того? — сказал я с вызовом.

— В таком случае меня вполне устроят пока два соверена и шесть пенсов, пострел, — заявила она. — А остальные уплатишь мне до Рождества.

Впервые я понял, что значит слово «репутация». Вручив ей все свои сбережения, я пообещал отдать остальные деньги до конца года.

Мы скрепили сделку рукопожатием, и я, взявшись за ручки, стал толкать своего первого «малыша» обратно через мост к Уайтчапел-роуд. Когда Сэл и Китти увидели мое приобретение, они запрыгали от возбуждения и даже помогли мне написать на одной стороне лотка «Чарли Трумпер, честный торговец, основавший дело в 1823 году». Я не сомневался, что дед будет мною гордиться.

Закончив трудиться над надписью и не дождавшись, пока высохнет краска, я торжественно покатил лоток на рынок. К тому времени, когда я оказался в поле зрения деда, улыбка на моем лице растянулась от уха до уха.

Вокруг лотка деда толпилось гораздо больше людей, чем обычно в субботу утром, и я не мог понять, почему при моем появлении наступила такая тишина.

— Здесь молодой Чарли, — крикнул кто-то, и несколько лиц повернулось ко мне, глядя настороженными глазами.

Почувствовав неладное, я бросил ручки своего нового лотка и бросился к толпе. Она быстро расступилась и освободила мне проход. Первое, что я увидел, пробравшись вперед, был дед, лежавший на мостовой. Под головой у него находился ящик с яблоками, а лицо было белым как простыня.

Подбежав к нему, я опустился на колени.

— Это Чарли, дед, это я, я здесь, — говорил я сквозь слезы. — Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Только скажи, я все сделаю.

Он медленно и с трудом разомкнул веки.

— Слушай меня внимательно, парень, — произнес он, задыхаясь. — Лоток теперь принадлежит тебе, поэтому никогда не упускай его или торговое место из виду больше, чем на несколько часов подряд.

— Но это же твой лоток и твое место, дед. Как же ты сможешь работать без лотка и места? — спросил я.

Но он уже меня не слышал.

До этого момента мне никогда не приходило в голову, что кто-то, кого я знаю, может умереть.

Глава 2

Деда Чарли отпевали безоблачным февральским утром в церкви Святой Марии и Святого Михаила на Юбилейной улице. Когда хор занял свои места, сесть в церкви было негде. Среди столпившихся сзади людей оказался даже мистер Сэлмон, в своем черном длиннополом пальто и черной шляпе с полями.

На следующее утро, когда Чарли выкатил новенький лоток на торговое место своего деда, мистер Дункли вышел из своей рыбной лавки, чтобы подивиться на его приобретение.

— Я могу перевозить почти в два раза больше, чем на старом лотке деда, — сказал ему Чарли. — И что самое важное, я задолжал за него всего девятнадцать шиллингов и шесть пенни.

Но к концу недели Чарли обнаружил, что половину из того, что находилось на его лотке, никто не хотел покупать. Даже Сэл и Китти воротили свои носики, когда он предлагал им такие лакомства, как черные бананы и перезревшие персики. Потребовалось несколько недель, прежде чем новый торговец смог примерно определять то количество товара, которое было необходимо ему, чтобы удовлетворять каждодневный спрос его покупателей, и еще больше времени, чтобы сообразить, что этот спрос меняется изо дня в день.

Это случилось в субботнее утро, когда, набрав товара на рынке и возвращаясь на Уайтчапел, Чарли услышал хриплый крик.

— Британские войска полегли на Сомме, — кричал мальчик, стоявший на углу Ковент-Гарден и размахивавший над головой газетой.

Чарли расстался с половиной пенни в обмен на «Дейли кроникл» и, присев на обочине мостовой, стал читать, выискивая в тексте знакомые слова. Он узнал о гибели тысяч британских солдат, участвовавших в совместной операции с французами против кайзеровской армии. Роковые действия завершились катастрофой. Вместо предсказанного генералом Хейгом ежедневного продвижения вперед на четыре тысячи ярдов, все закончилось отступлением. Крик о том, что «все мы будем дома к Рождеству», оказался пустой болтовней.

Чарли бросил газету в канаву. Никакой немец не убьет его отца — в этом он был уверен. Однако после того как Грейс записалась санитаркой в полевой госпиталь, стоявший всего в полумиле от линии фронта, он начал испытывать угрызения совести по поводу своего отношения к войне.

Хотя Грейс писала Чарли каждый месяц, она не могла сообщить ничего нового о местонахождении их отца. «Здесь полмиллиона солдат, — поясняла она, — и все они, голодные и холодные, выглядят на одно лицо». Сэл продолжала работать официанткой на Коммерциал-роуд и все свое свободное время посвящала поискам мужа, в то время как Китти не знала отбою от мужчин, которые были счастливы удовлетворить любую ее прихоть. Фактически, одна только Китти из троих имела в течение дня свободное время, чтобы помочь Чарли в его торговле, но, поскольку она никогда не вставала до восхода солнца, а ложилась в постель задолго до его захода, помощи от нее не было никакой.

Прошли недели, прежде чем молодой Чарли перестал оборачиваться, чтобы спросить: «Сколько отвесить, дедушка? Сколько стоит, дедушка? Можно ли давать миссис Рагглз в кредит, дедушка?»

И, только выплатив последний пенни долга за новый лоток и оставшись едва ли ни с чем, он начал понимать, каким ловким торговцем должен был быть старик, чтобы сводить концы с концами.

Первые месяцы их общий заработок составлял несколько пенни в неделю, и Сэл стала опасаться, что все они закончат в работном доме, если будут продолжать задерживать уплату ренты за дом. Она умоляла Чарли продать лоток деда, чтобы выручить хотя бы фунт, но ответ Чарли был всегда одним и тем же: «Никогда», — после чего он добавлял, что скорее умрет от голода и оставит реликвию гнить на заднем дворе, чем позволит чужим рукам ее укатить.

К осени 1916 года дела в торговле пошли лучше и «крупнейший в мире лоток» стал приносить достаточно прибыли, чтобы Сэл купила себе поношенное платье, Китти пару туфель, а Чарли еще более поношенный костюм.

Хотя Чарли оставался все еще в наилегчайшем весе и не отличался высоким ростом, но, справив свое семнадцатилетие, он стал замечать, что дамы на углу Уайтчапел-роуд, все еще помечавшие белыми перьями любого, кому можно было дать от восемнадцати до сорока лет, начали с нетерпением, как орлицы, поглядывать на него.

Чарли не боялся никаких немцев, но он все еще надеялся на быстрое окончание войны и возвращение отца к своей привычной дневной работе в доке и ночному пьянству в «Черном быке». Но без писем и при наличии весьма скудной информации в газетах даже мистер Сэлмон не мог ему сказать, что же на самом деле происходит на фронте.

Шли месяцы, и Чарли все лучше и лучше осознавал потребности своих покупателей, которые, в свою очередь, убеждались, что его лоток за те же деньги предлагал товар более высокого качества, чем у многих его конкурентов. Даже Чарли почувствовал, что дела его пошли в гору, когда увидел улыбающееся лицо миссис Смелли, пришедшей утром купить для своего пансиона больше картофеля, чем он продавал обычному покупателю за целый месяц.

— Я мог бы доставлять ваш заказ, миссис Смелли, — сказал он, приподнимая кепи, — прямо в пансион каждое утро в понедельник.

— Нет, спасибо, Чарли, — ответила она. — Я всегда предпочитаю видеть то, что я покупаю.

— Дайте мне шанс проявить себя, миссис Смелли, и вам не придется выходить в любую погоду, когда вы обнаружите вдруг, что у вас больше постояльцев, чем вы рассчитывали.

Она пристально на него посмотрела.

— Ну что ж, я дам тебе двухнедельный испытательный срок. Но если ты когда-нибудь меня подведешь, Чарли Трумпер…

— Вам не придется жалеть, — улыбнулся Чарли. С этого дня миссис Смелли никогда больше не видели на рынке, покупающей фрукты или овощи.

Чарли решил, что вслед за этим первым успехом ему следует наладить поставки другим покупателям в Ист-энде. Возможно, таким образом, думал он, ему удастся даже удвоить свой доход. На следующее утро он выкатил старый лоток деда, смахнул с него паутину, подкрасил и отправил Китти по домам собирать заказы, а сам вернулся на свое торговое место на Уайтчапел.

За считанные дни Чарли потерял всю прибыль, полученную за прошедший год, и неожиданно вновь стал едва сводить концы с концами. Китти, как оказалось, совершенно не могла считать, хуже того, верила каждой слезливой истории, которую ей рассказывали, что зачастую заканчивалось бесплатной раздачей продуктов. К концу того месяца Чарли оказался почти банкротом и вновь не смог внести плату за аренду дома.

— Итак, чему же ты научился в результате этого смелого шага? — спросил Дан Сэлмон, стоя на пороге своей лавки в ермолке на голове и засунув большие пальцы в карманы черной жилетки, откуда гордо торчали его золотые часы.

— Думать дважды, прежде чем брать в дело членов своей собственной семьи, и никогда не считать, что кто-нибудь заплатит свои долги.

— Правильно, — сказал мистер Сэлмон. — Ты быстро усваиваешь уроки. Так, сколько тебе надо, чтобы уплатить ренту и прожить следующий месяц?

— К чему вы клоните? — спросил Чарли.

— Сколько? — повторил мистер Сэлмон.

— Пять соверенов. — Чарли опустил голову.

В пятницу вечером, опустив жалюзи, Дан Сэлмон вручил Чарли пять соверенов с несколькими пластинами мацы впридачу.

— Вернешь, когда сможешь, мальчик, и смотри не говори жене, иначе мы оба окажемся в большой беде.

Чарли возвращал заем по пять шиллингов в неделю. Через двадцать недель он рассчитался полностью. Он всегда будет помнить свою последнюю выплату, ибо в тот день был произведен первый крупный налет на Лондон и он провел большую часть ночи, прячась под кроватью отца вместе с Сэл и Китти, прижавшимися к нему.

Утром следующего дня он прочел о результатах бомбежки в «Дейли кроникл» и узнал, что свыше сотни лондонцев погибли и около четырех сотен были ранены в ходе налета.

Куснув свое утреннее яблоко, он забросил недельный заказ в пансионат миссис Смелли и вернулся на свое обычное место торговли на Уайтчапел-роуд. В понедельник всегда было много работы, поскольку после уик-энда все пополняли свои запасы, и, вернувшись во второй половине дня в свой дом под номером 112, чтобы попить чаю, он понял, что вконец измотан. Цепляя вилкой свою треть мясного пирога, он услышал стук в дверь.

— Кто это может быть? — сказала Китти в тот момент, когда Сэл подавала Чарли второе блюдо из картофеля.

— Есть только один способ, чтобы выяснить это, моя девочка, — заметил Чарли, не сдвинувшись ни на дюйм.

Китти нехотя поднялась из-за стола и тут же вернулась, высоко задирая свой носик.

— Это объявилась Бекки Сэлмон. Говорит, что хочет перекинуться с тобой парой слов.

— Прямо сейчас? Тогда лучше проводи мисс Сэлмон в гостиную, — отозвался Чарли с усмешкой.

Китти вновь потащилась к дверям, а Чарли встал из-за кухонного стола с остатками пирога в руке и прошел в единственную комнату, которая не использовалась как спальня. Опустившись в старое кожаное кресло, он принялся ждать, дожевывая свой пирог. Секундой позднее толстушка проследовала на середину комнаты и остановилась прямо перед ним. Она молчала. Его слегка поразили необъятные размеры девицы. При росте дюйма на два-три ниже, чем у Чарли, она, должно быть, весила на целый стоун[3] больше, чем он, и казалась настоящим тяжеловесом. Было совершенно очевидно, что она не переставала пичкать себя пирожными Сэлмона. Чарли уставился на ее белоснежную блузку и темно-синюю плиссированную юбку. На ее шикарном синем блайзере выделялся золотой орел в окружении слов, которых он никогда прежде не знал. Красная лента туго стягивала ее черные волосы, и Чарли обратил внимание, что маленькие черные туфли и белые носки на ней были, как всегда, безупречно чистыми.

Ему бы следовало пригласить ее сесть, но, занимая единственное кресло в комнате, он не мог этого сделать. Китти было велено оставить их одних. Некоторое время она с вызовом смотрела на Чарли, но затем все же вышла, так и не сказав ни слова.

— Так что же ты хочешь? — спросил Чарли, как только захлопнулась дверь.

При попытке заговорить Ребекку Сэлмон охватила дрожь.

— Я пришла из-за случившегося с моими родителями. — Каждое слово она произносила медленно и тщательно и, к неудовольствию Чарли, без всякого намека на местный акцент.

— И что же случилось с твоими родителями? — хрипло произнес Чарли, надеясь, что она не заметит недавно происшедшей ломки голоса.

Из глаз Бекки хлынули слезы. Чарли уставился в окно, потому что не совсем представлял себе, как надо реагировать в подобных случаях. Заговорив вновь, Бекки продолжала дрожать.

— Папу убило во время налета прошлой ночью, а маму увезли в Лондонский госпиталь. — Она внезапно замолчала, не в силах добавить что-нибудь к сказанному.

Чарли вскочил с кресла.

— Никто не говорил мне об этом, — пробормотал он, меряя комнату шагами.

— Ты не мог этого знать, — сказала Бекки. — Я еще не говорила об этом даже помощникам в лавке. Они считают, что он просто приболел.

— Ты хочешь, чтобы я сказал им об этом? — спросил Чарли. — По этой причине ты к нам пришла?

— Нет, — произнесла она, медленно подняв голову и на секунду замолчав. — Я хочу, чтобы ты взял лавку в свои руки.

Чарли был так поражен этим предложением, что, замерев на месте, даже не пытался дать какой-либо ответ.

— Мой отец всегда говорил, что пройдет не так уж много времени и у тебя появится свой магазин, поэтому я подумала…

— Но я не знаю самых простых вещей о хлебопекарном деле, — пролепетал Чарли, опускаясь в кресло.

— Два помощника Таты знают все, что может быть известно об этом деле, и я подозреваю, что ты будешь знать даже больше, чем они, через несколько месяцев. Все, что в настоящий момент нужно этой лавке, так это хороший торговец. Мой отец всегда считал тебя достойным старого деда Чарли, а он, как всем известно, был лучшим в своей профессии.

— Но как же быть с моим лотком?

— Это всего лишь несколько ярдов от лавки, так что ты легко сможешь присматривать за тем и другим. — Она заколебалась, прежде чем добавить: — Но тебе придется отказаться от услуг по поставкам товаров.

— Тебе известно и об этом?

— Мне даже известно, что ты вернул последние пять шиллингов за несколько минут до ухода моего отца в синагогу в одну из суббот. У нас не было секретов.

— И как все это будет обставлено? — спросил Чарли, начиная чувствовать, что все время отстает от нее в работе мысли.

— Ты занимаешься лотком и лавкой, а доходы мы делим пополам.

— А что делаешь ты, чтобы заработать свою долю?

— Я ежемесячно проверяю книги учета и слежу за тем, чтобы вовремя выплачивались налоги и не нарушались рекомендации адвоката.

— Я никогда прежде не платил никаких налогов. И кого могут заботить адвокаты и их вшивые рекомендации?

Черные глаза Бекки впервые остановились на нем за все время разговора.

— Людей, которые надеются завести однажды серьезное дело, Чарли Трумпер, вот кого.

— Пятьдесят на пятьдесят не кажется мне таким уж справедливым предложением, — сказал Чарли, все еще пытаясь взять над ней верх.

— Моя лавка стоит значительно дороже и приносит гораздо больше дохода, чем ваш лоток.

— Приносила, пока не умер твой отец, — проговорил Чарли, тут же пожалев о сказанном.

Бекки вновь опустила голову.

— Мы будем партнерами или нет? — пролепетала она.

— Шестьдесят на сорок, — сказал Чарли.

Она долго раздумывала, затем неожиданно протянула ему руку. Чарли встал с кресла и энергично пожал ее, скрепляя таким образом свою первую сделку.

После похорон Дана Сэлмона Чарли старался читать «Дейли кроникл» каждое утро, надеясь найти сведения о втором батальоне королевских фузилеров и о возможном местонахождении своего отца. Он знал, что их полк ведет, боевые действия где-то во Франции, но его точная дислокация никогда не сообщалась в газете, так что Чарли по-прежнему пребывал в неведении.

Ежедневная газета еще и потому привлекала Чарли, что он стал интересоваться рекламой, которая помещалась почти на каждой ее странице. Он не мог поверить, что эти вельможи из Уэст-энда были готовы платить большие деньги за вещи, которые представлялись ему не чем иным, как ненужными излишествами. Тем не менее у Чарли не пропадало желание попробовать кока-колу, новый напиток из Америки по пенни за бутылку; или испытать новую безопасную бритву «Жиллетт», несмотря на то что он еще даже не начал бриться, по шесть пенсов за станок и два пенса за шесть лезвий. Он был уверен, что отец, который всегда пользовался только опасной бритвой, посчитал бы все это изнеженностью. А женский корсет по две гинеи за штуку вообще показался Чарли смехотворной идеей. Ни Сэл, ни Китти никогда не потребуется такая штука, а вот толстушка вскоре может начать в нем нуждаться, если дела у нее пойдут так и дальше.

Эти казавшиеся бесконечными торговые возможности так заинтриговали его, что он начал наведываться на трамвае в Уэст-энд по воскресеньям только для того, чтобы увидеть все своими глазами. Добравшись на конке до Челси, он медленно возвращался пешком к Мэйфэр, изучая товары в витринах магазинов по пути. Он подмечал также, как люди одевались, и восхищался автомобилями, которые извергали пламя, но не оставляли за собой помета, двигаясь по середине дороги. Он даже начал размышлять о том, во что обойдется аренда магазина в Челси.

В первое воскресенье октября 1917 года он взял с собой в Уэст-энд Сэл, чтобы показать ей достопримечательности.

Чарли и его сестра медленно шли от витрины к витрине, и он был не в силах скрыть возбуждение, охватывавшее его при каждом новом открытии. Мужская одежда, головные уборы, обувь, женское платье, парфюмерия и даже кондитерские изделия могли надолго привлечь к себе его внимание.

— Ради бога, давай вернемся в Уайтчапел, — взмолилась Сэл. — В одном я уверена точно, что никогда не смогу чувствовать себя здесь как дома.

— Но как ты не поймешь, — сказал Чарли, — что однажды я собираюсь открыть свой собственный магазин в Челси.

— Не говори глупости, — отрезала Сэл. — Даже Дан Сэлмон не мог позволить себе ничего подобного.

Чарли не счел нужным ей возражать.

Что касается сроков, которые потребовались Чарли, чтобы овладеть профессией пекаря, то суждение, высказанное на сей счет Бекки, оказалось точным. Через месяц он знал о температурах выпечки, управлении процессом, закваске и соотношениях муки с водой почти столько же, сколько было известно каждому из двух помощников, и, поскольку они имели дело с теми же самыми покупателями, что и Чарли со своим лотком, объемы продаж в первом квартале на обеих точках сократились совсем незначительно.

Бекки держала свое слово, ведя бухгалтерский учет в строгом порядке, и даже завела несколько книг учета по лотку Трумпера. К концу первых трех месяцев их партнерства они заявили доход в четыре фунта и одиннадцать шиллингов, и это несмотря на необходимость замены газовой печи у Сэлмонов и приобретение для Чарли первого в его жизни более или менее приличного костюма.

Сэл продолжала работать официанткой в кафе на Коммерциал-роуд, но Чарли знал, что она ждет не дождется, когда кто-нибудь пожелает взять ее замуж. Возраст и состояние будущего мужа мало ее волновали — лишь бы получить возможность спать в своей собственной комнате, поясняла она.

Письма от Грейс неизменно приходили первого числа каждого месяца, и ей каким-то образом удавалось сохранять в них оптимизм, несмотря на то что со всех сторон ее окружала смерть. «Она совсем, как ее мать», — говорил отец О’Малли своим прихожанам. Китти по-прежнему появлялась и исчезала, когда ей хотелось, занимая деньги то у сестры, то у брата и никогда их не возвращая. «Совсем как ее отец», — говорил священник все тем же прихожанам.

— Мне нравится ваш новый костюм, — сказала миссис Смелли в тот понедельник, когда Чарли завез ее заказ во второй половине дня.

Он залился краской, приподнял кепи и, притворившись, что не слышал комплимента, быстро отправился в булочную.

Во втором квартале оба предприятия обещали принести еще больше прибыли, и он предупредил Бекки, что положил глаз на лавку мясника, поскольку единственный сын владельца погиб под Пасщендалем. Бекки рекомендовала предпринять этот шаг, когда им станут известны размеры их прибыли, и то только в том случае, если их старшие помощники сочтут дело стоящим.

— Можно быть уверенным только в одном, Чарли Трумпер, — сказала она, когда они сели в маленькой комнатке в глубине лавки Сэлмонов проверять месячные счета, — что ты не знаешь даже азов профессии мясника. Мне больше нравится «Трумпер, честный торговец, основавший дело в 1823 году», — добавила она, — чем «Трумпер, глупый банкрот, свернувший дело в 1917 году».

Бекки также одобрительно отозвалась о его новом костюме, но не ранее, чем закончила проверку длинного столбца цифр. Чарли уже собрался сделать ей ответный комплимент, предположив, что она, должно быть, сбросила немного в весе, как Бекки потянулась и взяла очередной пирог с вареньем.

Она провела липким пальцем по листу месячного баланса, затем проверила цифры по выписанному от руки балансу банка. Прибыль, составившую восемь фунтов и четырнадцать шиллингов, она аккуратно вписала жирным почерком в последнюю строку.

— При такой норме прибыли мы станем миллионерами, когда мне будет сорок лет, — сказал Чарли с довольной ухмылкой.

— Сорок, Чарли Трумпер? — повторила Бекки пренебрежительно. — Ты совсем не спешишь, верно?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чарли.

— Только то, что я надеюсь, мы добьемся этой цели гораздо раньше.

Чарли громко рассмеялся только для того, чтобы скрыть тот факт, что он был не вполне уверен, шутит она или нет. Как только Бекки убедилась, что чернила высохли, она закрыла книги и сложила их в свою сумку. Чарли тем временем готовился закрыть булочную. Когда они ступили на мостовую, Чарли пожелал Бекки доброй ночи, отвесив ей церемонный поклон. Повернув ключ в замке, он отправился домой в предзакатных сумерках, насвистывая мелодию из «Прогулки Ламбет». Неужели он действительно может стать миллионером прежде, чем ему исполнится сорок, или Бекки просто его дразнила?

Дойдя до дома, где жил Берт Шоррокс, Чарли внезапно остановился. Перед домом 112, одетый в черную сутану, в черной шляпе и с библией в руках стоял отец О’Малли.

Глава 3

Чарли сидел в вагоне поезда, направлявшегося в Эдинбург, и раздумывал над своими действиями, предпринятыми за последние четыре дня. Бекки охарактеризовала его решение как безрассудство, Сэл не была столь деликатной в своих выражениях. Миссис Смелли считала, что ему не следует идти на войну, пока его не призвали. Грейс по-прежнему выхаживала раненых на Западном фронте и поэтому даже не знала о его шаге. Что касается Китти, то она просто надула губки и поинтересовалась, как же она теперь должна существовать без него.

«Рядовой Джордж Трумпер погиб 2 ноября 1917 года под Пасщендалем, — сообщали ему в письме, — проявив отвагу и храбрость во время атаки на позиции неприятеля у Полигон-вуд». В этот день погибло свыше тысячи человек, наступая на участке фронта шириной десять миль, от Мессины до Пасщендаля, поэтому не приходилось удивляться, что письмо лейтенанта было таким коротким и сухим.

После бессонной ночи Чарли оказался на призывном пункте в Большом Скотланд-Ярде. Плакат на стене призывал добровольцев в возрасте от восемнадцати до сорока лет вступать и служить в армии «генерала Хейга».

Не имея за плечами восемнадцати лет, Чарли молил бога, чтобы они ему не отказали.

Когда сержант-вербовщик пролаял: «Фамилия?» Чарли, выпятив грудь, почти прокричал: «Трумпер» и стал с нетерпением ждать.

— Дата рождения? — спросил человек с тремя белыми полосками на рукаве.

— Двадцатое января 1899 года, — выпалил Чарли без промедления, но его щеки при этом полыхали краской.

Сержант-вербовщик посмотрел на него и подмигнул. Дата была вписана в светло-коричневую карточку без каких-либо комментариев.

— Сними свой головной убор, парень, и иди к военному врачу.

Сестра провела Чарли в небольшой кабинет, где пожилой человек в белом халате заставил его раздеться до пояса, покашлять, высунуть язык, глубоко подышать, а затем всего его обстучал холодным резиновым предметом. После того как ему пришлось снять брюки и подштанники — впервые в жизни перед кем-то, кто не был членом его семьи, — врач заявил, что наследственными заболеваниями он не страдает, хотя Чарли не совсем понял, о чем шла речь.

Он смотрел на себя в зеркало, пока они его обмеривали. «Пять футов, девять дюймов с четвертью», — сказал санитар. «И это еще не все», — хотел добавить Чарли, убирая черный чуб с глаз.

«Зубы в хорошем состоянии, глаза — карие, — констатировал пожилой врач. — Совсем неплохо», — заключил он. Нацарапав что-то на правой половине карточки, старик послал его обратно к человеку с тремя белыми полосками.

Чарли выстоял еще одну очередь, прежде чем вновь предстал перед сержантом.

— Хорошо, парень, распишись здесь, и мы выдадим тебе проездные документы.

Чарли нацарапал свою роспись в том месте, куда указывал палец сержанта. При этом он не мог не заметить, что большой палец на руке сержанта отсутствовал.

— Почетная артиллерийская батарея или королевские фузилеры? — спросил сержант.

— Королевские фузилеры, — выдохнул Чарли. — В этом полку воевал мой отец.

— Тогда королевские фузилеры, — сказал сержант не раздумывая и сделал пометку еще в одной клетке.

— Когда я получу обмундирование?

— Не раньше, чем окажешься в Эдинбурге, парень. Завтра утром в восемь ноль ноль прибыть на вокзал на Кингс-кросс и доложить. Следующий.

Чарли вернулся на Уайтчапел-роуд 112, чтобы провести еще одну бессонную ночь. Его мысли метались от Сэл к Грейс и затем к Китти. Постоянно тревожил вопрос о том, как будут жить без него две из сестер. Он также пытался задуматься о Ребекке Сэлмон и их сделке, но мысли все время возвращались к могиле отца на чужой земле и той мести, которой он намеревался подвергнуть любого немца, осмелившегося встать на его пути. Эти раздумья не оставляли его, пока утренний свет не залил комнату.

Чарли надел свой новый костюм, о котором так хорошо отозвалась миссис Смелли, свою лучшую рубашку, отцовский галстук, широкое кепи и свою единственную пару кожаных ботинок.

— Я все же собираюсь на войну с немцами, а не на свадьбу, — сказал он вслух, разглядывая свое отражение в треснувшем зеркале над раковиной.

Он уже написал записку Бекки — не без помощи отца О’Малли, — где давал ей указание продать при возможности лавку с двумя лотками и сохранить его долю денег до того момента, как он возвратится в Уайтчапел. Речь о возвращении к Рождеству больше не шла.

— А если ты не возвратишься? — спросил отец О’Малли, слегка склонив голову. — Как следует распорядиться твоим имуществом?

— Поделите поровну все, что останется, между моими тремя сестрами, — сказал Чарли.

Отец О’Малли записал указания своего бывшего подопечного, и Чарли во второй раз за долгие годы поставил свою подпись на официальном документе.

Закончив сборы, Чарли обнаружил у двери ожидавших его Сэл и Китти, но, несмотря на их слезные протесты, отказался взять их на вокзал. Сестры поцеловали его — опять впервые, — а Китти долго не выпускала его руку из своей, не давая ему подхватить бумажный пакет, содержавший все его пожитки.

В одиночестве он добрался до рынка и в последний раз вошел в булочную.

Двое помощников заверили Чарли, что ко времени его возвращения все останется по-старому. Выйдя из лавки, он обнаружил другого лоточника, всего на год моложе себя, продававшего каштаны на его обычном месте. Не оборачиваясь, он медленно пошел через рынок в направлении Кингс-кросс.

На Большой Северный вокзал он прибыл за час до назначенного времени и сразу же доложил о себе сержанту, с которым имел дело вчера. «Хорошо, Трумпер, возьми себе чашку чая, а затем иди на третью платформу и жди там». Чарли уже забыл, когда в последний раз ему отдавали приказы, не говоря уже об их исполнении. Наверняка это было еще при жизни деда.

На третьей платформе уже толпились люди в форме и в гражданской одежде. Некоторые шумно болтали, другие стояли молча и в одиночестве, но каждый при этом оставался беззащитным перед надвигающейся судьбой.

В одиннадцать, тремя часами позднее назначенного срока, им наконец дали команду «по вагонам». Чарли захватил себе место в углу неосвещенного вагона и неотрывно смотрел через закопченное окно на проплывавшую мимо местность сельской Англии, которую ему еще не доводилось видеть в своей жизни. В коридоре кто-то играл на губной гармошке. Все популярные мелодии в этот день звучали несколько фальшиво. Когда они проезжали крупные станции, о которых он даже не слышал, — Питерборо, Грантэм, Ньюарк, Иорк, — толпы людей встречали и приветствовали своих героев. В Дареме паровоз остановился, чтобы пополнить запасы угля и воды. Сержант-вербовщик велел им выйти, размять ноги и выпить по чашке чаю, а если повезет, то и что-нибудь перекусить.

Чарли медленно брел по перрону и жевал плохо пропеченную булочку под звуки военного оркестра, игравшего «Землю надежды и славы». Война чувствовалась везде. Когда они вновь оказались в вагонах, в воздухе замелькало еще больше платочков, принадлежащих женщинам в шляпках, пришпиленных к волосам, многие из которых на всю жизнь останутся старыми девами.

Поезд тащился на север, все дальше и дальше от фронта, пока не остановился на вокзале Уэйверли в Эдинбурге. Когда они вышли из вагонов, их встретили капитан, три сверхсрочника и несколько сотен женщин.

До Чарли донеслись слова: «Приступайте, сержант-майор», и мгновение спустя вперед вышел человек, ростом не менее шести футов и шести дюймов, широкая и мощная грудь которого была увешана наградами.

«Построиться в колонну», — прокричал гигант с неизвестным акцентом. Он быстро — по понятиям Чарли, но отнюдь не по собственным — построил их в колонну по три и доложил тому, кто, по предположению Чарли, должен был являться офицером. Сержант в военном приветствии приложил руку к головному убору: «Все в наличии и готовы к прохождению службы, сэр», — сказал он, и самый щегольски одетый человек, каких только приходилось видеть Чарли, ответил на его приветствие. Он казался хрупким рядом с сержант-майором, хотя ростом был лишь немногим менее шести футов.

Форма сидела на нем безупречно, но не блистала медалями, а складки на брюках были такими острыми, что Чарли подумал, уж не впервые ли он их надел. Рука молодого офицера, одетая в перчатку, держала короткий кожаный хлыст, и он время от времени похлопывал им себя по ноге, как будто сидел в седле лошади. Глаза Чарли остановились на ремне офицера и его ботинках из коричневой кожи. Они сияли так ярко, что напомнили ему о Ребекке Сэлмон.

— Меня зовут капитан Трентам, — проинформировал он замершую в ожидании толпу необученных вояк, демонстрируя акцент, характерный больше для лондонского Мэйфэра, чем для железнодорожной станции в Шотландии. — Я — начальник штаба батальона, — продолжал он, раскачиваясь с пятки на носок, — и буду нести ответственность за вашу партию в течение всего периода вашего расквартирования в Эдинбурге. Прежде всего мы строем отправимся в казармы, где вам выдадут постельные принадлежности. Ужинать вы будете в восемнадцать ноль ноль, а в двадцать один час прозвучит команда «отбой». Завтра утром подъем будет произведен в ноль пять ноль ноль. Вы должны будете подняться, позавтракать и в ноль шесть ноль ноль приступить к основному курсу обучения. Такой распорядок будет выдерживаться все следующие двенадцать недель. И я обещаю вам, что эти двенадцать недель станут для вас сущим адом, — добавил он с большим удовольствием в голосе. — В течение этого периода сержант-майор Филпотт будет старшим уорент-офицером, отвечающим за ваше подразделение. Сержант-майор воевал на Сомме, за что был награжден медалью за воинскую доблесть, так что он знает точно, что вас может ждать, когда мы в конце концов окажемся во Франции и будем вынуждены встретиться лицом к лицу с противником. Прислушивайтесь к каждому его слову внимательно, ибо это может оказаться именно тем, что спасет вашу жизнь. Продолжайте, сержант-майор.

— Благодарю вас, сэр, — отрывисто пролаял сержант-майор Филпотт.

Пестрая команда уставилась с благоговейным трепетом на личность, которой будут вверены их жизни на следующие три месяца. В конце концов, он был тем, кто повидал врага и вернулся домой, чтобы рассказать об этом.

— Что ж, займемся вами, — сказал он и повел своих новобранцев, тащивших с собой все, начиная от разбитых чемоданов до бумажных свертков, по улицам Эдинбурга ускоренным шагом только для того, чтобы местные жители не успели сообразить, каким недисциплинированным был весь этот сброд.

Несмотря на непрезентабельный вид, прохожие тем не менее останавливались и приветствовали их аплодисментами. Уголком глаза Чарли заметил, что один из них единственной оставшейся рукой опирался на костыль, заменявший вторую ногу. Двадцатью минутами позднее, преодолев подъем, оказавшийся самым крутым в жизни Чарли и чуть не лишивший его дыхания, они вошли в казармы Эдинбургского замка.

В тот вечер Чарли, почти не раскрывая рта, прислушивался к акцентам людей, без умолку болтавших вокруг него. После ужина, состоявшего из горохового супа — «по одной горошине на каждого», — острил дежурный капрал, и мясных консервов, он был расквартирован, ежеминутно узнавая новые слова, в большом спортивном зале, временно вмещавшем четыре сотни коек, каждая из которых едва достигала двух футов в ширину и стояла в футе от соседней. На тонком матрасе из конского волоса находились одна простыня, одна подушка и одно одеяло. Так требовали королевские наставления.

Тогда впервые Чарли пришло в голову, что Уайтчапел-роуд 112 мог бы считаться роскошным жилищем. Уставший до изнеможения, он свалился на неразобранную постель и заснул мертвецким сном, но только для того, чтобы проснуться, как всегда, в четыре тридцать следующего утра. В этот раз ему, однако, не надо было идти на рынок и уж конечно не надо было выбирать, что съесть на завтрак.

В пять часов одинокая труба вывела его компаньонов из сонного оцепенения. Чарли уже поднялся, умылся и был одет, когда к ним вошел, печатая шаг, человек с двумя полосками на рукаве. Он с шумом захлопнул за собой дверь и закричал: «Подъем, подъем, подъем!», — всякий раз пиная конец кровати, если в ней угадывались очертания находящегося там человека. Зеленые новобранцы подскакивали и бежали в очередь к тазам, чтобы умыться ледяной водой, которая менялась только после каждого третьего человека. Некоторые затем бросались в уборные, которые находились за дальней стенкой зала и источали запах почище того, что стоял на задворках Уайтчапел-роуд в душный летний день.

Завтрак состоял из одного черпака каши, половины чашки молока и галеты, но никто не жаловался. Жизнерадостный шум, доносившийся из этого зала, не оставил бы у немцев никаких сомнений в том, что эти рекруты разобьют любого врага.

В шесть часов, после того как были заправлены и проверены постели, они нехотя потащились в холодной предрассветной мгле на заснеженный плац.

— Если это прекрасная Шотландия, — услышал Чарли акцент кокни, — то я — эскимос.

Впервые после того, как он покинул Уайтчапел, Чарли рассмеялся и подошел к юноше значительно ниже себя ростом, который сжимал руки между ног, пытаясь их согреть.

— Откуда ты родом? — спросил Чарли.

— Из Поплара, приятель. А ты?

— Из Уайтчапела.

— Чертовски далеко.

Чарли пристально посмотрел на своего нового знакомого. Юноша был не более пяти футов и трех дюймов ростом, худощавый, с темными курчавыми волосами и блестящими глазами, которые все время находились в движении, как будто ожидая подвоха. Его потертый с заплатами на локтях костюм сидел на нем как на вешалке.

— Меня зовут Чарли Трумпер.

— Томми Прескотт, — отозвался он и протянул отогретую руку. Чарли крепко пожал ее.

— Соблюдать тишину в строю, — донесся голос сержанта. — Перестроиться в колонну по три, по росту, становись!

Они разошлись.

Следующие два часа они занимались тем, что, по определению сержанта, называлось «строевой подготовкой». Снег продолжал непрерывно сыпаться с неба, но сержант, похоже, не собирался позволить, чтобы хоть одна из снежинок упала на плац.

Они маршировали тремя шеренгами по десять человек, что, как впоследствии узнал Чарли, называлось отделением, взмахивая руками до высоты пояса, высоко поднимая подбородки и делая сто двадцать шагов в минуту. «Смотри веселей» и «Шагай в ногу» — вновь и вновь слышал Чарли. «Боши тоже маршируют где-то там и ждут не дождутся, чтобы развалить ваш строй», — заверял их сержант, а снег продолжал валить.

Будь он в Уайтчапеле, Чарли бегал бы по рынку с пяти утра до семи вечера и еще провел бы несколько раундов на ринге в клубе, выпил пару пинт пива и не ощутил бы никакой усталости, но в этот день, когда в девять часов сержант предоставил им десятиминутный перерыв, чтобы выпить по чашке какао, он свалился на землю на грани изнеможения. Глянув вверх, он увидел склонившегося над ним Томми Прескотта.

— Закуришь?

— Нет, спасибо, — сказал Чарли, — я не курю.

— Тогда чем же ты занимаешься? — спросил Томми, прикуривая.

— Я содержу булочную на углу Уайтчапел-роуд, — ответил Чарли, — и…

— Давай-давай, заливай, — прервал его Томми, — дальше ты мне скажешь, что лондонский лорд-мэр — твой родной папочка.

Чарли усмехнулся.

— Не совсем так. А ты чем занимаешься?

— Работаю на пивоварне, разве не видно? «Уитбред и компания», улица Чизвел 1. Я тот, кто грузит бочки на повозки, а затем развозит их на лошадях по всему Ист-энду. Платят не очень, зато к вечеру всегда можно надраться до чертиков.

— А что тебя заставило пойти в армию?

— Видишь ли, это длинная история, — ответил Томми. — Если начинать с…

— Так, команда, возвращаемся на плац, — прокричал сержант, и больше ни у кого уже не было духу произнести хотя бы слово в течение двух следующих часов, когда они маршировали туда и сюда, туда и сюда до тех пор, пока Чарли не почувствовал, что ноги у него вот-вот отвалятся.

Ланч состоял из хлеба и сыра такого качества, что Чарли никогда бы не осмелился предложить их на продажу миссис Смелли. Утоляя голод, он слушал рассказ Томми о том, как в возрасте восемнадцати лет ему пришлось выбирать между двумя годами тюрьмы и добровольной отправкой на фронт. Он подбросил монету, и голова королевы оказалась сверху.

— Два года? — удивился Чарли. — Но за что?

— Сплавлял некоторые бочки налево, делая дела с одним-двумя владельцами питейных заведений. Лет сто назад меня бы повесили на месте или отправили в Австралию, так что я не могу жаловаться. В конце концов это меня не минует.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чарли.

— Видишь ли, мой отец был профессиональным карманником, а яблоко не падает далеко от яблони. Видел бы ты, какое было лицо у капитана Трентама, когда он узнал, что мне светила тюрьма, если бы не призыв в фузилеры.

Двадцать минут, отведенные для ланча, истекли, и всю вторую половину дня они были заняты подгонкой обмундирования. С Чарли, фигура которого оказалась стандартного размера, разделались довольно быстро, а вот Томми форму подбирали целый час, чтобы он не выглядел, как участник бега в мешках.

Вернувшись в казарму, Чарли свернул свой лучший костюм, положил его под кровать, рядом с той, на которой расположился Томми, и пошел расхаживать по залу в своей новой форме.

— Одежда, снятая с убитых, — проговорил Томми, тщательно осмотрев куртку на Чарли.

— Что ты имеешь в виду?

— Прислана с фронта, разве нет? Выстирана и заштопана, — сказал Томми, показывая на двухдюймовый шов чуть повыше сердца. — Примерно такой разрез должен оставлять штык, как мне кажется, — добавил он.

После двух часов занятий строевой подготовкой на теперь уже обледеневшем плацу они были отпущены на ужин.

— Опять черствый хлеб с сыром, — пробурчал Томми угрюмо, но Чарли был слишком голоден, чтобы жаловаться, и подбирал озябшими пальцами все до последней крошки. Вновь он рухнул на кровать как подкошенный.

— Как вам понравился первый день службы королеве и отечеству? — спросил дежурный капрал своих подопечных, выключая в двадцать один ноль ноль газовые фонари в казарме.

— Очень понравился, спасибо, капрал, — донесся из глубины саркастический выкрик.

— Хорошо, — сказал капрал, — мы всегда стараемся быть добрыми с вами в первый день.

Раздавшийся стон, как показалось Чарли, был слышен в центре Эдинбурга. Сквозь возбужденный говор, продолжившийся после ухода капрала, Чарли услышал последний сигнал горна, доносившийся со стены замка, и провалился в сон.

На следующее утро, когда никто еще даже не пошевелился в своей кровати, Чарли был уже на ногах, умытый и одетый. Он заправил постель и чистил сапоги, когда прозвучала команда «подъем».

— Не слишком ли мы ранние птички? — сказал Томми, переворачиваясь в постели. — Но зачем беспокоиться, спрашиваю я себя, если тебя ждет на завтрак лишь червячок.

— Если ты первый в очереди, это, по крайней мере, будет хоть теплый червячок, — заметил Чарли. — И в любом случае…

— Ноги на пол. На пол! — взревел влетевший в казарму капрал и стал колотить по каркасам кроватей палкой.

— Конечно, — разглагольствовал Томми, пытаясь унять зевоту, — такому собственнику, как ты, приходится вставать рано по утрам, чтобы убедиться, что все его работники уже собрались и никто не увиливает.

— Прекратите разговоры, вы, двое, — приказал капрал, — и одевайтесь побыстрее, иначе окажетесь в наряде на работу.

— Я одет, капрал, — отозвался Чарли.

— Не пререкайся, дружище, и не называй меня капралом, если не хочешь отправиться чистить уборные. — Этой угрозы оказалось достаточно, чтобы даже Томми встал с постели.

Второе утро было также посвящено строевым занятиям под продолжавшим падать снегом, который уже покрывал землю дюйма на два. Последовавший за этим завтрак вновь состоял из хлеба и сыра.

После обеда, однако, ротный распорядок предусматривал «Игры и отдых». Поэтому последовало переодевание, и они строем побежали в спортивный зал заниматься гимнастическими упражнениями и боксом.

Чарли, будучи уже в полулегком весе, с нетерпением ждал своей очереди, чтобы выйти на ринг, в то время как Томми все время удавалось каким-то образом держаться в задних рядах, хотя оба они постоянно слышали угрожающее похлопывание хлыста и чувствовали присутствие капитана Трентама. Он, похоже, всегда находился рядом и не спускал с них глаз. Улыбка в тот день появлялась на его лице лишь тогда, когда кто-нибудь падал, сбитый с ног ударом. При виде же Томми его взгляд всякий раз становился откровенно враждебным.

— Я отрыжка природы, — заметил Томми, когда они вновь оказались вместе в тот вечер в казарме. — Ты, конечно же, слышал выражение «второсортный». Так это я, — поведал он своему приятелю, который лежал в это время на кровати, уставившись в потолок.

— Мы сможем когда-нибудь выбраться отсюда, начальник? — спросил Томми дежурного капрала, вошедшего в казарму за несколько минут до отбоя. — Ну, скажем, за хорошее поведение?

— Вам будет разрешено выйти в город в субботу вечером, — сказал капрал. — В течение трех часов увольнения, с шести и до девяти вечера, вы сможете делать все, что захотите. Однако вы не должны уходить дальше, чем на две мили от казарм, обязаны вести себя, как подобает королевским фузилерам, и возвратиться назад трезвыми, как стеклышко, без одной минуты девять с докладом в караульное помещение. А теперь спите, мои дорогие. — С этими словами он прошел по казарме и выключил все до одной газовые лампы.

Когда наступил наконец субботний вечер, два измочаленных солдата накрутили по городу на болевших и распухших ногах столько, сколько это было возможно сделать за три часа с пятью шиллингами в кармане, что, впрочем, избавляло их от дебатов о том, какую пивную посетить.

Несмотря ни на что, Томми, похоже, знал, как за один пенни можно получить у любого хозяина больше пива, чем Чарли мог предположить. Когда они находились в последнем на их пути злачном месте, волонтер Томми умудрился исчезнуть из него в сопровождении барменши, разбитной толстухи по имени Роза. Через десять минут от возвратился.

— Что ты там делал? — спросил Чарли.

— А ты как думаешь, идиот?

— Но ты отсутствовал всего десять минут.

— Вполне достаточно, — ответил Томми. — Только офицерам требуется больше десяти минут для того, чем занимался я.

На следующей неделе они приступили к изучению устройства винтовки, приемов штыкового боя и даже топографии. В то время как Чарли быстро научился ориентироваться по карте, Томми всего за один день постиг устройство винтовки. Уже к третьему занятию он мог разобрать и вновь собрать ее быстрее самого инструктора.

В среду утром капитан Трентам прочел им первую лекцию по истории королевских фузилеров. Лекцию можно было бы назвать вполне интересной, если бы Трентам не давал недвусмысленно понять, что никто из них не достоин служить в одном с ним полку.

— Те из нас, кто избрал королевских фузилеров по историческим или семейным традициям, должно быть, понимают, что, позволяя преступникам вступать в наши ряды только потому, что идет война, мы вряд ли поднимаем престиж нашего полка, — говорил он, явно глядя в сторону Томми.

— Чванливый сноб, — произнес Томми достаточно громко, чтобы слышали все присутствовавшие на лекции, кроме самого капитана. Последовали смешки. Выражение лица Трентама стало злобным.

После обеда в четверг капитан Трентам опять посетил спортзал, но на этот раз он не похлопывал себя по ноге хлыстом. На нем были надеты белая гимнастическая жилетка, темно-синие шорты и плотный белый свитер, отличавшиеся такой же аккуратностью и безупречностью, как и его военная форма. Он расхаживал по залу, наблюдая за происходящим на снарядах, но, как и в прошлый раз, его больше всего интересовали события на ринге. В течение часа на ринг выпускались пары и обучались основным приемам защиты и нападения. «Держи удар, парень», — каждый раз доносились слова, когда кулак достигал подбородка.

Когда Чарли и Томми пролезали между канатами на ринг, Томми дал ясно понять своему приятелю, что он намерен провести три минуты боя с тенью.

— Сходитесь друг с другом, вы двое, — кричал Трентам, но, хотя Чарли и начал тыкать в грудь Томми, он по-прежнему не собирался наносить тому ощутимые удары.

— Если вы не будете вести бой по-настоящему, за вас возьмусь я и разделаюсь с каждым по очереди, — выходил из себя Трентам.

— Бьюсь об заклад, он не собьет и крема со сладкого пудинга, — проговорил Томми, и на этот раз его слова достигли ушей Трентама, который к неудовольствию инструктора тут же перепрыгнул через канаты и, сказав «посмотрим», велел тренеру надеть ему боксерские перчатки.

— Я проведу по три раунда с каждым из этих двоих, — говорил Трентам, пока инструктор нехотя шнуровал ему перчатки.

Все в зале прекратили свои занятия и наблюдали за тем, что происходит.

— Ты первый. Твоя фамилия? — спросил капитан, показывая на Томми.

— Прескотт, сэр, — ответил Томми с ухмылкой.

— Ах да, осужденный, — процедил Трентам и тут же прогнал с лица усмешку, как только Томми начал кружить по рингу, пританцовывая и стараясь держаться от него на безопасном удалении. Во втором раунде Трентам стал наносить отдельные удары, но недостаточно сильные, чтобы причинить вред Томми. Он приберег это унижение для третьего раунда, в котором нокаутировал Томми таким апперкотом, которого парень из Поплара никогда не видел. Томми уносили с ринга, когда Чарли надевал свои перчатки.

— Теперь твоя очередь, рядовой. Как твоя фамилия?

— Трумпер, сэр.

— Ну что ж, приступим, Трумпер, — только и сказал капитан, прежде чем начал с ним сближаться.

Первые две минуты Чарли защищался хорошо. Используя канаты и угол, он уходил вниз и в стороны, вспоминая навыки, приобретенные им в детском клубе Уайтчапела. Он чувствовал, что мог бы даже задать капитану хорошую трепку, если бы тот не обладал очевидным преимуществом в росте и весе.

На третьей минуте Чарли стал держаться увереннее и даже нанес один-два удара ко всеобщему удовольствию наблюдавших. Когда раунд подходил к концу, он понял, что выстоял в этом поединке. По сигналу колокола, возвестившему об окончании раунда, он опустил перчатки и повернулся, чтобы отправиться в свой угол. Но секундой позднее сжатый кулак капитана опустился сбоку на его переносицу. Раздался громкий хруст, и Чарли повалился на канаты.

В зале стояла мертвая тишина, пока капитан расшнуровывал свои перчатки и уходил с ринга. При этом его единственными словами были: «Никогда не забывай об обороне».

Изучив состояние лица своего приятеля в тот вечер, когда Чарли лежал в своей кровати, Томми только и сказал:

— Извини, дружище, это все я виноват. Этот гад — садист. Но не беспокойся, если немцы не доберутся до ублюдка, это сделаю я.

Чарли смог лишь слегка улыбнуться.

К субботе оба они достаточно поправились, чтобы встать вместе со своей ротой в длинную очередь за денежным довольствием и получить у казначея причитающиеся им пять шиллингов. В течение трех часов увольнения в тот вечер пенни исчезали гораздо быстрее, чем двигалась перед этим очередь за ними. Однако Томми по-прежнему удавалось получить на них больше, чем любому из рекрутов.

К началу третьей недели Чарли с большим трудом мог натянуть на распухшие ноги выданные ему сапоги из грубой кожи, но, видя по утрам ряды ног на казарменном полу, он понимал, что другим было не легче.

— Наряд на работу тебе, парень, это уж точно, — прокричал капрал. Чарли взглянул на него, но слова были адресованы Томми, лежавшему на соседней койке.

— За что, капрал? — спросил Томми.

— За состояние твоих простыней. Ты только посмотри на них. Можно подумать, что у тебя тут побывало за ночь три женщины.

— Только две, если честно вам признаться, капрал.

— Меньше разговаривайте, Прескотт, и не забудьте явиться сразу же после завтрака на работу в уборные.

— Спасибо, капрал, я уже был там этим утром.

— Заткнись, Томми, — сказал Чарли, — ты нарываешься на неприятности.

— Я вижу, ты начинаешь понимать меня, — прошептал Томми. — Просто этот капрал хуже всякого немца.

— Надеюсь, парень, это пойдет тебе на пользу, донесся голос капрала. — Может быть, только благодаря ему вы в будущем останетесь в живых. А теперь, бегом марш в уборную.

Томми исчез и вернулся только через час, источая запах, как навозная куча.

— Ты один можешь убить всю германскую армию без единого выстрела с нашей стороны, — заметил Чарли. — И все, что тебе понадобится для этого, это просто встать перед ними и ждать, когда ветер подует в их сторону.

На пятой неделе, после того как незаметно прошли рождественские и новогодние праздники, настала очередь Чарли, командовать их отделением.

— Так они сделают из тебя зверюгу-полковника к концу службы, — не удержался Томми.

— Не говори глупостей, — ответил Чарли. — Каждому дают возможность покомандовать отделением за эти двенадцать недель.

— Не думаю, что они рискнут доверить это мне, — заметил Томми. — Я тут же поверну винтовки против офицеров, и мой первый выстрел будет в этого ублюдка Трентама.

Чарли обнаружил, что ему доставляет удовольствие стоять во главе отделения, и сожалел, что отведенная ему неделя быстро истекла и очередь перешла к другому.

К началу шестой недели Чарли мог разобрать и почистить винтовку так же быстро, как Томми, но его друг оказался таким метким стрелком, что мог поразить на расстоянии двухсот ярдов любой движущийся предмет. Даже сержанта-майора впечатлили его успехи.

— Все эти часы, проведенные на стрельбище, дали мне кое-что, — признался Томми. — Но хотелось бы знать, когда я получу возможность стрелять по Гансам, а не по мишеням?

— Скорее, чем ты думаешь, парень, — пообещал капрал.

— Мы должны пройти трехмесячный курс обучения, — сказал Чарли. — Так предписано королевскими наставлениями. Поэтому такой шанс представится нам не ранее, чем через месяц.

— Черт бы побрал эти королевские наставления, — проворчал Томми. — Мне сказали, что война может закончиться прежде, чем я сделаю первый выстрел по ним.

— На это немного надежды, — проговорил капрал, пока Чарли перезаряжал винтовку и прицеливался.

— Трумпер, — прогрохотал голос.

— Да, сэр, — отозвался Чарли, с удивлением обнаружив стоявшего рядом с ним дежурного сержанта.

— Вас вызывает начальник штаба. Идите за мной.

— Но, сержант, я не сделал ничего такого…

— Не пререкайтесь, а следуйте за мной.

— Тебя, должно быть, хотят расстрелять. И все за то, что ты намочил свою постель. Скажи ему, что я изъявляю желание быть тем, кто нажмет на спусковой крючок. По крайней мере, ты будешь уверен, что это кончится быстро.

Чарли разрядил свой магазин, положил винтовку на землю и побежал догонять сержанта.

— Не забудь, ты можешь требовать, чтобы тебе завязали глаза. Жаль только, что ты не куришь, — донеслись последние слова Томми, когда он уже бежал по плацу.

Сержант остановился возле домика начальника штаба, и, как только запыхавшийся Чарли подбежал к нему, из дверей появился старший сержант почетного караула и, повернувшись к Чарли, сказал:

— Стоять смирно, парень, в одном шаге за мной, и не разговаривать, пока к тебе не обратятся. Понятно?

— Да, старший сержант.

Чарли прошел за старшим сержантом через приемную к другой двери, на которой висела табличка «Начальник штаба капитан Трентам». Чарли почувствовал, как в груди у него забилось сердце, когда старший сержант постучал в дверь.

— Войдите, — прозвучал утомленный голос, и они строевым шагом вошли в кабинет. Сделав еще четыре шага вперед, они замерли перед капитаном Трентамом.

Старший сержант отдал честь.

— Рядовой Трумпер, личный номер 7312087, прибыл по вашему приказанию, сэр, — прокричал он, хотя оба они находились всего в ярде от капитана.

Начальник штаба взглянул на них из-за стола.

— A-а, да, Трумпер. Я помню, вы сын булочника из Уайтчапела. — Чарли хотел уже поправить его, когда Трентам отвернулся и уставился в окно, очевидно, не ожидая никакого ответа. — Сержант-майор наблюдал за вами несколько недель, — продолжал Трентам, — и считает, что вас можно было бы произвести в младшие капралы. Я же лично сомневаюсь, должен признаться. Однако я признаю, что волонтеров необходимо время от времени повышать в звании, чтобы поддерживать высокий моральный дух среди личного состава. Я полагаю, вы возьмете на себя такую ответственность, Трумпер? — добавил он, так и не удостоив его взглядом.

Чарли не знал, что ответить.

— Да, сэр, благодарю, сэр, — подсказал старший сержант, прежде чем зареветь:

— Кругом! Шагом марш! Левой, правой, левой, правой.

Через десять секунд младший капрал королевских фузилеров Чарли Трумпер вновь оказался на плацу.

— Младший капрал Трумпер, — Томми не поверил своим ушам, когда услышал новость. — Значит ли это, что теперь я должен называть вас «сэр»?

— Не будь идиотом, Томми. Сойдет и «капрал», — ответил Чарли, сидя на кровати и пришивая единственную полоску на рукав своей формы.

На следующий день отделение Чарли из десяти человек пожалело о том, что ему четырнадцать лет приходилось рано вставать и бежать на базар. Их строевая подготовка, сапоги, умение владеть оружием, внешний вид и выправка стали образцовыми для всей роты, в то время как Чарли нажимал на них все сильнее и сильнее. Однако звездный час наступил для Чарли на одиннадцатой неделе, когда они покинули казармы и отправились в Глазго, где Томми завоевал королевский приз по стрельбе из винтовки, побив всех офицеров и рядовых из семи других полков.

— Ты — гений, — сказал Чарли, после того как полковник вручил его другу серебряный кубок.

— Интересно, найдется ли во всем Глазго хотя бы наполовину такой же искусный стрелок, — это было все, что Томми мог сказать по данному поводу.

В субботу, 23 февраля 1918 года, состоялась церемония выпуска, закончившаяся торжественным прохождением отделения Чарли под музыку полкового оркестра, во время которого он впервые почувствовал себя солдатом, несмотря на то что Томми по-прежнему напоминал куль с картошкой.

Когда парад наконец завершился, сержант-майор поздравил их всех и, прежде чем распустить строй, объявил, что все они могут пойти в увольнение, но к полуночи должны вернуться в казарму и лежать на койках.

Рота, выведенная строем, после команды «разойдись» в последний раз набросилась на Эдинбург. Парни из отделения 11 под командованием Чарли шатались из пивной в пивную, набираясь все больше и больше, пока в конце концов не оказались в своем привычном местном кабаке под названием «Волонтер» на Лейт-уолк.

Десять счастливых солдат стояли вокруг пианино и, поглощая пиво пинту за пинтой, распевали «Спрячь свои печали в свой старый вещмешок» и все остальное, что имелось в их куцем репертуаре. Томми, аккомпанирующий им на губной гармошке, заметил, что Чарли не сводит глаз с барменши Розы, которая, несмотря на то что ей давно перевалило за тридцать, всегда была непрочь пофлиртовать с молодыми рекрутами. Томми откололся от группы и подошел к своему другу, сидевшему в баре.

— Положил на нее глаз, приятель, не так ли?

— Да, но она же твоя девушка, — сказал Чарли, продолжая глазеть на длинноволосую блондинку, притворно не замечавшую их внимания. От его взгляда не ускользнуло то, что на ее блузе было расстегнуто одной пуговицей больше, чем обычно.

— Я бы так не сказал, — произнес Томми. — Во всяком случае, я должен тебе одну за сломанный нос.

Чарли рассмеялся, а Томми добавил:

— Итак, посмотрим, что я могу тут сделать. — Подмигнув Розе, он отправился к ней в дальний угол бара, оставив Чарли одного.

Чарли чувствовал, что не может заставить себя поднять на них глаза, хотя в зеркале за баром он видел, что они поглощены разговором. Роза пару раз оборачивалась и бросала взгляд в его сторону. Вскоре Томми опять оказался возле него.

— Все устроено, Чарли, — сообщил он.

— Что ты имеешь в виду под «устроено»?

— Именно то, что я сказал. Все, что от тебя требуется, так это пойти под навес за пивной, где они сваливают пустые ящики, и Роза будет с тобой в мгновение ока.

Чарли сидел, как приклеенный к стулу.

— Ну что же ты, давай действуй, пока эта чертовка не передумала.

Чарли соскользнул со стула и, не оглядываясь, вышел через боковую дверь. Беспокоясь только о том, чтобы его никто не увидел, он чуть ли не бегом пролетел по неосвещенному коридору и выскочил через черный ход. Стоя в одиночестве в углу двора и чувствуя, что оказался в глупом положении, он стал притопывать ногами, чтобы согреться. По телу пробежала дрожь, и он пожалел, что ушел из бара. Через некоторое время его вновь охватила дрожь, он чихнул и решил, что настало время возвратиться к своим дружкам и забыть о приключении. Он уже направлялся к двери, когда из нее вылетела Роза.

— Хэлло, я Роза. Извини, что так долго, но, как раз когда ты уходил, появился новый посетитель. — Он уставился на нее в слабом свете, проникавшем через маленькое оконце над дверью. Еще одна пуговица оказалась расстегнутой и приоткрывала верхнюю часть ее черного лифчика.

— Чарли Трумпер, — сказал он, протягивая ей руку.

— Я знаю, — хихикнула она. — Томми все мне рассказал о тебе, даже то, что ты, пожалуй, самый лучший парень во взводе.

— Мне кажется, что он преувеличивает, — пробормотал Чарли, заливаясь яркой краской, когда Роза протянула свои руки и обняла его. Она поцеловала его сначала в шею, затем в щеку, а затем в губы. После чего умело раздвинула губы Чарли и начала играть своим языком с его.

Чарли не вполне понимал, что происходит, но ему нравились эти ощущения, и он продолжал прижиматься к ней, а через некоторое время даже стал нажимать своим языком на ее. Первой оторвалась Роза.

— Не так сильно, Чарли. Расслабься. Награды даются за выдержку, а не за силу. — Чарли стал опять ее целовать, но теперь уже не так напористо, чувствуя, как угол пивного ящика упирается ему в бедро. Осторожно положив руку на ее левую грудь, он задержал ее там, не зная твердо, что ему делать дальше, и стараясь обрести уверенность. Впрочем, это не имело такого уж значения, поскольку Роза хорошо знала, что от нее требуется, и быстро расстегнула оставшиеся пуговицы на своей блузке, обнажив могучие груди, вполне достойные ее имени. Она подняла ногу на кучу старых пивных ящиков, открыв взору Чарли розовое бедро неохватных размеров. Он медленно опустил свободную руку на открывшуюся плоть. Ему хотелось провести по ней пальцами до самого конца, но он остался неподвижным, как остановленный кадр в черно-белом кино.

Опять Роза взяла инициативу на себя и, отпустив его шею, принялась расстегивать пуговицы на брюках. Мгновение спустя она просунула руку в его подштанники и начала шевелить ею. Чарли не мог поверить в происходящее, однако чувствовал, что оно стоит сломанного носа.

Движения Розы ускорились, и она свободной рукой стала стягивать с себя панталоны. Теряя над собой контроль, Чарли вдруг почувствовал, что Роза остановилась и, отстранившись от него, уставилась на подол своего платья.

— Если это лучшее, что есть во взводе, то пусть лучше немцы победят в проклятой войне.

Следующим утром на доске объявлений в столовой для дежурных офицеров был вывешен приказ по батальону. Новый батальон фузилеров теперь считался доведенным до полной штатной численности личного состава и должен был войти в состав союзных войск на Западном фронте. «Достаточно ли крепки узы товарищества, связавшие за три месяца воедино такую разношерстную кучу парней, чтобы они смогли вступить в бой с отборными германскими частями?» — раздумывал Чарли.

На обратном пути на юг их вновь приветствовали на каждой станции. Но теперь уже Чарли чувствовал, что они достойны уважения со стороны женщин в шляпах. В конце концов паровоз притащил их вечером на станцию Мэйдстоун, где они вышли из вагонов и были определены на ночь в казармы местного королевского полка «Уэст Кентс».

В шесть часов следующего утра капитан Трентам сообщил им, что они будут переправлены кораблем в Булонь и после десяти дней дополнительного обучения должны будут совершить марш до Этапля, где присоединятся к своему полку под командованием подполковника сэра Данверса Гамильтона, который, как их заверили, готовился к массированному штурму германских оборонительных рубежей. Остаток утра они провели, проверяя свою экипировку, прежде чем их загрузили на стоявший под парами транспортный пароход.

После шестого гудка корабельной сирены они отплыли из Дувра, сгрудившись огромной кучей на палубе корабля Ее Величества «Резолюшн», напевая «Долог путь до Типперери».

— Когда-нибудь приходилось бывать за границей, капрал? — спросил Томми.

— Нет, если не считать Шотландии, — ответил Чарли.

— И мне тоже, — проговорил Томми, заметно нервничая, а через несколько минут последовал второй вопрос: — Тебе страшно?

— Не просто страшно, а ужасно страшно, — сказал Чарли.

— И мне тоже, — признался Томми.

«До свидания Пикадилли, прощай Лестер-сквер. Какой долгий путь предстоит пройти до…»

Глава 4

Чарли почувствовал приступ морской болезни сразу же, как только побережье Англии скрылось из виду.

— Мне никогда не приходилось плавать на корабле, — признался он Томми, — если не считать колесного парохода в Брайтоне.

Больше половины окружавших его людей во время перехода через пролив было занято демонстрацией того, что было съедено на завтрак.

— Что-то не видно, как травят офицеры, — сказал Томми.

— Наверное, они привыкли плавать.

— Или заняты этим в своих каютах.

Когда наконец вдали показался берег Франции, солдаты на палубе оживились. В этот момент они были охвачены одним-единственным желанием — побыстрее ступить на сушу. Но суша была бы сушей только в том случае, если бы небеса не улучили момент, чтобы разверзнуться как раз во время прибытия и высадки войск на французскую землю.

Как только все сошли на берег, сержант-майор подал команду приготовиться к пятнадцатимильному маршу.

Чарли повел свое отделение по непролазной грязи с песнями из репертуаров мюзик-холлов под аккомпанемент губной гармошки Томми. Когда они достигли Этапля и остановились лагерем на ночь, Чарли пришел к выводу, что гимнастический зал в Эдинбурге все же был роскошью.

Как только прозвучал последний сигнал трубы, две тысячи глаз тут же сомкнулись, впервые за последнее время, давая отдых солдатам в палатках. Каждый взвод выставил караул из двух человек, имея приказ менять их через каждые два часа, чтобы никто не остался без отдыха. Чарли по жребию выпало заступать на смену вместе с Томми в четыре утра.

После беспокойного сна на каменистой и сырой земле Франции Чарли был разбужен в четыре часа и, в свою очередь, пнул Томми, который лишь перевернулся на другой бок и опять провалился в сон. Минуту спустя Чарли выбрался из палатки и, застегнув куртку на все пуговицы, стал похлопывать себя по бокам, чтобы хоть как-то согреться. По мере того как его глаза привыкали к предрассветной мгле, он начал различать один за другим ряды коричневых палаток, тянувшиеся на сколько хватало взгляда.

— Утро доброе, капрал, — пробормотал Томми, появившись вскоре после четырех двадцати. — Не найдется спички, случайно?

— Нет, спичек у меня нет, а вот от чашки горячего какао я бы не отказался. Или чего-нибудь в этом роде.

— Как прикажете, капрал.

Томми удалился в сторону кухни и, вернувшись через полчаса, принес две порции горячего какао и две галеты.

— Жаль, что без сахара, — сказал он Чарли. — Сахар полагается от сержанта и выше. Я сказал, что ты переодетый генерал, но они говорят, что все генералы сейчас крепко спят в своих постелях в Лондоне.

Чарли улыбнулся и, обхватив кружку замерзшими пальцами, стал медленно пить, растягивая удовольствие.

Томми осмотрел горизонт.

— Так где же эти чертовы немцы, о которых нам все уши прожужжали?

— Одному Богу известно, — сказал Чарли. — Но будь уверен, они где-то там и, наверное, тоже спрашивают друг друга о том, где находимся мы.

В шесть часов Чарли поднял остальной личный состав своего отделения. К шести тридцати они оделись, свернули палатку в маленький тюк и приготовились к утренней поверке.

Очередной сигнал трубы позвал солдат на завтрак, и они выстроились в длинную очередь, которая, по мнению Чарли, порадовала бы сердце любого мальчишки-лоточника на Уайтчапел-роуд.

Дождавшись своей очереди, Чарли протянул котелок и получил порцию комковатой овсянки и кусок черствого хлеба. Томми, подмигнув парню в белой поварской куртке и синих штанах, произнес:

— Подумать только, и все эти годы я ждал, чтобы отведать французской кухни.

— Чем ближе к фронту, тем она будет хуже, — пообещал ему повар.

Следующие десять дней, расположившись лагерем в Этапле, они маршировали по утрам по дюнам, во второй половине дня учились воевать в условиях применения газов, а по вечерам выслушивали рассуждения капитана Трентама о различных способах, с помощью которых они могут быть отправлены на тот свет.

На одиннадцатый день они собрали свои пожитки, свернули палатки и построились в ротные колонны, чтобы к ним мог обратиться командир полка.

Свыше тысячи человек стояли, образовав каре, на вязком поле где-то во Франции и раздумывали над тем, а готовы ли они после трехмесячной подготовки и десятидневной «акклиматизации» встретиться лицом к лицу с мощью германских войск.

— Может быть, они тоже учились только три месяца, — сказал Томми с надеждой.

Ровно в девять ноль ноль подполковник сэр Данверс Гамильтон рысью влетел на вороной кобыле и остановился как вкопанный в самом центре живого квадрата. Он начал свое обращение к войскам. В памяти Чарли накрепко засело, что все пятнадцать минут речи кобыла ни разу не пошевелилась.

— Приветствую вас на земле Франции, — начал подполковник Гамильтон, вставив монокль в свой левый глаз. — Мне бы хотелось, чтобы ваше путешествие заняло всего один день. — По рядам пронесся легкий смешок. — Однако я боюсь, что нам будет дана небольшая отсрочка, перед тем как мы заставим Гансов бежать назад в их Германию с поджатыми меж ног хвостами. — На этот раз ряды разразились ликованием. — И никогда не забывайте о том, что мы играем не на своем поле и проходим узкие воротца, имея дело с коварным злодеем. И, что хуже всего, немцы не понимают правил крикета. — Опять раздался смех, но Чарли показалось, что подполковник вкладывал в свои слова их буквальный смысл. — Сегодня, — продолжал подполковник, — мы совершим марш до Ипра, где будем стоять лагерем до начала нового и, я полагаю, последнего наступления на германские позиции. В этот раз, я убежден, мы прорвем германские рубежи и впереди, несомненно, окажутся славные фузилеры. Удача будет с вами, а Бог на стороне королевы.

После криков «ура!» полковой оркестр заиграл национальный гимн, слова которого были дружно подхвачены войсками.

После пяти дней марша они услышали первые отзвуки канонады, почувствовали запах земли от траншей и поняли, что подходят к линии фронта. Прошел еще один день, и на их пути стали встречаться большие зеленые палатки Красного Креста. Этим утром Чарли впервые увидел убитого, которым оказался лейтенант из Восточного Йоркского полка.

— Пропасть мне на этом месте, — сказал Томми, — если пули различают офицеров и рядовых.

Дальше на их пути стало попадаться столько носилок, тел и оторванных от них конечностей, что ни у кого больше не возникало желания шутить. Батальон, как выяснилось, прибыл на линию, которая называлась в газетах Западным фронтом. Однако ни один военный корреспондент почему-то не удосужился описать витавшее в воздухе уныние или печать безысходности, отложившуюся на лице каждого, кто хоть несколько дней пробыл в окопах.

Чарли пристально вглядывался в поля, которые когда-то были процветающими угодьями. Лишь сгоревший дотла дом фермера свидетельствовал о том, что здесь существовала цивилизация. Противник тем не менее виден не был. Чарли старался освоиться с окружающей местностью, которая должна была стать его домом на ближайшие месяцы, если он проживет их. Каждому солдату было известно, что средняя расчетная продолжительность жизни на фронте составляла семнадцать дней.

Оставив своих людей отдыхать в палатках, Чарли отправился в путешествие. В нескольких сотнях ярдов от госпитальных палаток он прежде всего набрел на запасные траншеи, известные под названием «курортная зона», поскольку они располагались в четверти мили за передним краем, где каждый из солдат должен был находиться четверо суток без перерыва, прежде чем получал четыре дня отдыха в запасных траншеях. Чарли подошел к переднему краю, как путешествующий турист, не имеющий отношения к войне. В разговорах тех, кто пережил несколько недель боевых действий, часто слышалось слово «Англия» и звучали мольбы о том, чтобы Бог послал им лишь легкое ранение, после которого они могли бы попасть в ближайший госпиталь, а потом, если повезет, может быть, даже на родину.

Когда над нейтральной полосой засвистели шальные пули, Чарли упал на колени и на четвереньках пополз к запасным траншеям, чтобы рассказать своему взводу о том, что их может ожидать, когда они продвинутся на сотню ярдов вперед.

— Траншеи, — поведал он своим сослуживцам, — тянутся от горизонта до горизонта и могут одновременно вместить десять тысяч человек. — В двадцати ярдах перед ними он видел заграждение из колючей проволоки высотой фута три, которое, как сказал ему старый капрал, стоило тысячи жизней тех, кто возводил его. За ним проходит нейтральная полоса, занимающая пятьсот акров земли, раньше принадлежавшей мирной семье, которая по чьей-то прихоти оказалась в самом центре войны. За ней проходит германская колючка, а дальше сидят в своих траншеях и ждут их немцы.

Казалось, что каждая армия залегла в своих раскисших и населенных крысами окопах и неделями, а иногда месяцами, выжидала, когда противная сторона предпримет какие-нибудь действия. Меньше мили лежало между ними. Если высовывалась чья-нибудь голова, чтобы осмотреть местность, с другой стороны в нее незамедлительно посылалась пуля. Если следовал приказ наступать, шансы солдат преодолеть эти двадцать ярдов были настолько мизерными, что букмекер даже поленился бы занести их на доску. Если ты достигал колючки, то шансы погибнуть резко возрастали, а если добирался до германских траншей, то существовал десяток способов, с помощью которых ты оказывался на том свете.

Если остаешься сидеть в траншеях, можешь погибнуть от холеры, отравляющего газа хлора, гангрены, брюшного тифа или траншейной стопы, когда солдаты пронзают себя штыками, только чтобы избавиться от боли. В окопах за линией фронта умирает почти столько же, сколько и в атаках, услышал Чарли от бывалого сержанта, и тут не помогает даже сознание того, что в нескольких сотнях ярдов так же страдают и немцы.

Чарли старался занять своих людей чем только мог. Они несли свою ежедневную службу, вычерпывали воду из окопов, чистили снаряжение и даже играли в футбол, чтобы хоть как-то заполнить долгие часы скуки и ожидания. До Чарли доходили самые разные слухи о том, что их ждет в будущем. Он подозревал, что только подполковник, сидевший в штабе в миле от переднего края, имеет представление о происходящем.

Каждый раз, когда подходила очередь Чарли провести четыре дня на передовой, его отделение большую часть времени было занято вычерпыванием из траншей воды, которая непрерывным потоком падала с неба. Иногда она доходила Чарли до колен.

— Единственной причиной, по которой я не пошел на флот, является та, что я не умею плавать, — ворчал Томми. — И при этом никто меня не предупредил, что я могу так же запросто утонуть и в сухопутных войсках.

Даже промокшие, замерзшие и голодные, они каким-то образом сохраняли присутствие духа. Семь недель Чарли и его отделение терпели все лишения, ожидая приказа о наступлении. Однако единственным наступлением, о котором они услышали за это время, было то, которое провел Людендорф. Германский генерал вынудил союзников отступить миль на сорок, потеряв четыреста тысяч человек убитыми. Еще восемьдесят тысяч были захвачены в плен. Обычно такие новости приносил капитан Трентам, и, что еще больше раздражало Чарли, он всегда выглядел таким чистым, ухоженным, отогревшимся и сытым.

Два человека из его секции уже умерли, еще даже не повидав врага. Большинство солдат были бы только рады броситься через бруствер под пули, так как никто уже не верил, что переживет эту войну, которая, как говорили, будет длиться вечно. Со скукой боролись только тем, что протыкали штыками крыс, черпали воду из-под ног и в который раз слушали все те же самые старые мелодии, которые наигрывал Томми на заржавевшей теперь уже гармошке.

Прошло девять долгих недель, пока поступил наконец приказ, и они вновь образовали живой квадрат. Опять подполковник с моноклем в глазу инструктировал их со своей замершей лошади. Королевские фузилеры должны начать наступление на германские позиции следующим утром с задачей прорвать северный фланг обороны противника. «Ирландские гвардейцы» будут поддерживать их на правом фланге, в то время как слева должен наступать уэльский полк.

«Завтрашний день войдет в славную историю фузилеров, — заверил их подполковник Гамильтон. — А сейчас вы должны отдыхать, так как битва начнется с рассветом».

Оказавшись опять в окопах, Чарли был удивлен тем, что мысль о предстоящем участии в настоящем бою привела людей в возвышенное состояние духа. Каждая винтовка разбиралась, чистилась, смазывалась, проверялась и вновь перепроверялась. Каждый патрон тщательно укладывался в обойму. Каждый «льюис» был испытан, смазан и повторно испытан. А затем, перед встречей с противником, солдаты принимались бриться. В первый раз, когда Чарли воспользовался бритвой, ему пришлось это делать с помощью ледяной воды.

Редко кому удается заснуть в ночь перед боем, и многие в это время писали длинные письма своим любимым и родным, а некоторые даже решались составить завещание. Не зная почему, Чарли написал письмо Толстушке, в котором просил ее позаботиться о Сэл, Грейс и Китти в случае, если он не вернется. Томми не писал никому, и не только потому, что не знал грамоты. В полночь Чарли собрал кипу посланий своего отделения и передал ее дежурному офицеру.

Штыки заточили до бритвенной остроты и примкнули к винтовкам. С каждой минутой сердца стучали все быстрее. В ожидании команды «в атаку!» наступила мертвая тишина. Сам Чарли испытывал то ужас, то веселое возбуждение, наблюдая, как капитан Трентам переходит от взвода к взводу и отдает последние указания. Он одним махом проглотил порцию рома, который выдавали перед боем всем, находящимся в траншеях.

Второй лейтенант Мэйкпис — еще один офицер, которого Чарли никогда до этого не видел, — занял свое место позади их траншеи. Он выглядел, как вчерашний школьник, и представился Чарли, как это делают со случайным знакомым на коктейле. Лейтенант попросил Чарли собрать отделение в нескольких ярдах за линией окопов, чтобы он смог обратиться к ним. Десять продрогших испуганных бойцов, выбравшихся из своих нор, слушали молодого офицера с нарочитым вниманием. День был специально выбран для наступления, так как метеорологи заверили их, что солнце встанет в пять пятьдесят три, а дождя не будет. Они оказались бы правы в отношении солнца, если бы в четыре одиннадцать не начал уверенно моросить мелкий дождь.

— Германская морось, — сказал Чарли своим товарищам. — Так на чьей же стороне все-таки Бог?

Лейтенант едва заметно улыбнулся. Они ждали сигнала ракетой Вери, как свистка рефери перед началом официального матча.

— И не забудьте, пароль — «бить и крушить», — сказал лейтенант. — Передайте по цепи.

В пять пятьдесят три, как только кроваво-красное солнце все же выглянуло из-за горизонта, ввысь взвилась сигнальная ракета Вери, и Чарли, оглянувшись, увидел, что все небо сзади озарилось вспышками.

Лейтенант Мэйкпис выпрыгнул из траншеи и закричал: «За мной, солдаты!»

Чарли выбрался вслед за ним и, крича на пределе своего голоса — больше от страха, чем из бравады, — метнулся вперед к колючей проволоке.

Лейтенант не пробежал и пятнадцати ярдов, как был настигнут первой же пулей, но каким-то образом ему все же удалось добраться до заграждения. Чарли с ужасом наблюдал, как он валится на колючую проволоку и следующая очередь выстрелов противника вспарывает его тело. Двое смельчаков меняют направление своего движения и бросаются к нему на помощь, но ни один из них не добегает до проволоки. Чарли находился всего в ярде от них и уже собирался через разрыв в заграждении броситься вперед, когда его нагнал Томми. Чарли улыбнулся, и это стало последним моментом, который он запомнил из сражения на Лизе.

Через два дня Чарли пришел в себя в госпитальной палатке где-то в трехстах ярдах от передовой и увидел склонившуюся над ним молодую девушку в темно-синей форме с королевским крестом на груди. Она что-то ему говорила. Он понял это только по движению ее губ, ибо не мог расслышать ни слова. «Слава Богу, — подумал Чарли, — я все еще жив и теперь наверняка буду отправлен назад в Англию». Как только солдат признавался глухим, его всегда переправляли домой. Таковы королевские наставления в отношении медицинских показаний.

Но слух у Чарли через неделю восстановился, и первый раз на его губах появилась улыбка, когда он увидел рядом с собою Грейс, наливавшую ему в чашку чай. Ей разрешили покинуть палатку, когда она услышала, что солдат по фамилии Трумпер лежит без сознания на переднем крае. Она рассказала брату, что из всех подорвавшихся на мине он оказался самым счастливым, так как лишился только одного пальца на ноге, и то не самого большого, пошутила она. Он был разочарован, услышав от нее эту новость, так как потеря большого пальца также означала возможность возвращения на родину.

— А в остальном — одни только ссадины и царапины. Ничего серьезного, так что жить очень даже будешь. Через считанные дни мы должны будем отправить тебя назад на передовую, — добавила она с горечью в голосе.

Он засыпал. Просыпался. И все время думал, а уцелел ли Томми.

— Есть ли какие-нибудь сведения о рядовом Прескотте? — спросил Чарли у врача во время обхода.

Лейтенант посмотрел свои записи и нахмурился.

— Он арестован. Похоже, что ему придется предстать перед судом военного трибунала.

— Что? Почему?

— Не имею понятия, — ответил молодой лейтенант и перешел к другой кровати.

На следующий день Чарли немного поел, еще через день сделал несколько первых мучительных шагов, а через неделю уже вполне мог бегать. Он был отправлен назад на передовую всего через двадцать один день после того, как лейтенант Мэйкпис выпрыгнул из траншеи и крикнул: «За мной!»

Вернувшись в запасные траншеи, он быстро обнаружил, что из десяти человек его отделения в живых остались только трое, а Томми не было и следа. Из Англии в то утро прибыла новая партия солдат, чтобы занять места погибших и включиться в четырехдневную карусель пребывания на передовой и в тылу. Они относились к Чарли, как к ветерану.

Всего через несколько часов после его возвращения из роты поступил приказ, предписывавший младшему капралу Трумперу явиться к подполковнику Гамильтону в одиннадцать ноль ноль следующего утра.

— Зачем командир вызывает меня? — поинтересовался Чарли у дежурного сержанта.

— Обычно это означает трибунал или награждение, на другое у хозяина просто нет времени. И всегда помни, что это также означает беду, так что следи за своим языком, когда находишься в его присутствии. Я могу сказать тебе, что он заводится с полоборота.

Ровно в десять часов пятьдесят пять минут младший капрал Трумпер стоял возле палатки подполковника, испытывая перед своим командиром почти такой же страх, как и перед броском в атаку. Через несколько минут из палатки по его душу вышел ротный сержант-майор.

— Встать по стойке «смирно», отдать честь, назвать свою фамилию, звание и личный номер, — пролаял сержант Филпотт. — И помни, не разговаривать, пока к тебе не обратятся, — добавил он резко.

Чарли вошел строевым шагом и остановился перед столом подполковника. Приложив руку к головному убору, доложил:

— Младший капрал Трумпер, 7312087, прибыл по вашему приказанию, сэр. — Впервые он видел подполковника сидящим на стуле, а не на лошади.

— А, Трумпер, — проговорил подполковник Гамильтон, поднимая глаза. — Хорошо, что вы возвратились в строй. Доволен вашей быстрой поправкой.

— Благодарю вас, сэр, — выпалил Чарли и только сейчас заметил, что один глаз у подполковника был неподвижным.

— Однако с рядовым из вашего отделения произошло чрезвычайное происшествие, на которое вы, я надеюсь, сможете пролить некоторый свет.

— Я постараюсь, если смогу, сэр.

— Хорошо, поскольку представляется, — подполковник вставил монокль в левый глаз, — что этот Прескотт, — он взглянул в призывную карту, лежавшую перед ним на столе, прежде чем продолжить, — да, рядовой Прескотт, возможно, сам прострелил себе руку, чтобы уклониться от встречи с противником. Как следует из рапорта капитана Трентама, он был подобран с единственным пулевым ранением в правую руку, лежащим в грязи всего в нескольких ярдах перед собственной траншеей. На первый взгляд это происшествие выглядит как случай трусости перед лицом врага. Однако я не хотел передавать дело в трибунал, не выслушав вашу версию того, что произошло тем утром. В конце концов, он был в вашем отделении. Поэтому я счел, что вы, вероятно, сможете добавить что-то по существу рапорта капитана Трентама.

— Да, сэр, безусловно, смогу, — сказал Чарли. Он постарался собраться с мыслями и воспроизвести в голове детали событий, происходивших почти месяц назад. — Как только был произведен выстрел из ракетницы Вери, лейтенант Мэйкпис возглавил атаку, и я выскочил на бруствер вслед за ним. За мной последовал остальной личный состав моего отделения. Лейтенант первым достиг заграждения, но был сразу же сражен несколькими пулями. В это время впереди меня находились только два человека. Они смело бросились к нему на помощь, но попадали, даже не добежав до него. Добравшись до заграждения, я обнаружил разрыв и бросился сквозь него, заметив лишь, как рядовой Прескотт обгоняет меня, направляясь к позициям противника. Должно быть, в этот момент я подорвался на мине, которая вполне могла поразить также и рядового Прескотта.

— Можете ли вы утверждать, что именно рядовой Прескотт обогнал вас? — спросил подполковник с озадаченным видом.

— В горячке боя трудно запомнить каждую деталь, сэр, но я никогда не забуду, как Прескотт обогнал меня.

— Это почему же? — вновь задал вопрос подполковник.

— Потому что мы дружим, мне было досадно в тот момент видеть, как мой приятель обходит меня.

Чарли показалось, что на лице подполковника мелькнула легкая улыбка.

— Прескотт ваш близкий друг? — Подполковник наставил на него свой монокль.

— Да, сэр, близкий, но это не влияет на мои суждения о нем, и никто не вправе предполагать обратное.

— Ты понимаешь, с кем ты говоришь? — взревел сержант.

— Да, сержант-майор, — сказал Чарли. — С человеком, заинтересованным в том, чтобы выяснить правду и, исходя из этого, свершить правосудие. Я необразованный, сэр, но честный человек.

— Капрал, доложите… — начал было сержант.

— Благодарю вас, сержант-майор, на этом — все, — сказал подполковник. — А вам, капрал Трумпер, спасибо за ясные и точные свидетельства. Я больше не буду беспокоить вас. Можете возвращаться в свой взвод.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Чарли, отступил на шаг назад, отсалютовал и, сделав поворот кругом, строевым шагом вышел из палатки.

— Не сочтете ли нужным, чтобы я разобрался с этим делом? — спросил сержант-майор.

— Да, сочту, — ответил подполковник Гамильтон. — Представьте Трумпера к повышению в звании и немедленно освободите рядового Прескотта из-под ареста.

Во второй половине дня Томми возвратился во взвод с повязкой на левой руке.

— Ты спас мне жизнь, Чарли.

— Я лишь рассказал правду.

— Я знаю. То же самое говорил и я. Но разница в том, что тебе они поверили.

В ту ночь Чарли лежал в своей палатке и размышлял о том, почему капитан Трентам так хотел избавиться от Томми. Может ли кто-либо считать, что у него есть право посылать другого на смерть только потому, что тот однажды был осужден?

Прошел еще один, похожий на другие, месяц, прежде чем из приказа по роте стало известно, что им предстоит совершить марш на юг до Марны и приготовиться к участию в нанесении контрудара по войскам генерала Людендорфа. У Чарли сжалось сердце, когда он читал приказ. Он знал, что шансы выжить в двух атаках подряд были совершенно нереальными. Ему удалось улучить часок, чтобы остаться наедине с Грейс, которая поведала ему о своей любви к уэльскому капралу, подорвавшемуся на мине и потерявшему один глаз.

— Любовь с одного взгляда, — заметил Чарли с сарказмом.

В ночь на вторник 17 июля 1918 года жуткая тишина установилась над нейтральной полосой. Чарли оставил в покое тех, кто был способен заснуть, и не пытался будить кого-либо до трех часов следующего утра. Будучи теперь строевым сержантом, он имел на своем попечении взвод из сорока человек, который по-прежнему находился под общим командованием капитана Трентама, не появлявшегося со дня освобождения Томми.

В три тридцать, когда все они находились в полной боевой готовности, за линией траншей к ним присоединился лейтенант Харви, который, как оказалось, прибыл на передовую лишь в прошлую пятницу.

— Это сумасшедшая война, — сказал Чарли после того, как они представились друг другу.

— О, я не знаю, — прощебетал Харви. — Мне не терпится самому посчитать зубы гансам.

— Немцам нечего опасаться за свои зубы, пока мы производим таких придурков, как он, — пробурчал шепотом Томми.

— Кстати, сэр, каков на этот раз пароль? — спросил Чарли.

— О, виноват, совсем забыл. «Красная шапочка», — ответил лейтенант.

Все находились в ожидании. В четыре ноль ноль они примкнули штыки, в четыре часа двадцать одну минуту из сигнального пистолета Вери где-то позади них в небо полетела красная ракета и в воздухе раздались свистки.

— Ату! — крикнул лейтенант Харви и, выстрелив в воздух из пистолета, бросился через бруствер, как будто преследовал какую-нибудь бродячую лису. Вскарабкавшись на бруствер, Чарли выскочил из траншеи, отстав всего на ярд. Взвод последовал за ним по раскисшей голой земле, на которой не осталось ни единого кустика, чтобы укрыться. Впереди себя слева Чарли мог видеть другой наступавший взвод. За ним безошибочно угадывалась чистенькая фигура капитана Трентама. Но атаку по-прежнему возглавлял лейтенант Харви, элегантно перемахнувший через заграждение и выскочивший во весь рост на нейтральную полосу. Будучи уверенным, что выжить в результате такой глупости нельзя, Чарли с любопытством ждал подтверждения своих мыслей. Но Харви все бежал и бежал, как будто был завороженным и бесплотным. Вместо того чтобы падать на землю после каждого броска, лейтенант, перемахнув через германскую проволоку, как через очередной барьер на стометровке, бросился к позициям противника, как к финишной ленточке на соревнованиях в лицее. До ленточки оставалось всего ярдов двадцать, когда на него обрушился град пуль. Оказавшись теперь на острие атаки, Чарли открыл огонь по начавшим высовываться из окопов головам.

Он никогда не слышал, чтобы кто-то действительно достигал германских траншей, поэтому не знал, что ему полагается делать дальше, и к тому же, несмотря на все тренировки, стрелять на бегу оказалось трудно. Когда на бруствере одновременно появились четыре германские винтовки, он понял, что может так никогда и не узнать, что ему делать дальше. Выстрелив в упор в одного, он лишь заметил, как трое других берут его на мушку. Но неожиданно за спиной грянул залп, и все трое повалились назад, как жестяные утки в стрелковом тире. Тогда он понял, что обладатель королевского приза по стрельбе, должно быть, все еще находится на ногах.

Неожиданно для себя он оказался во вражеской траншее глаза в глаза с охваченным ужасом молодым немцем, лет которому было, наверное, даже меньше, чем ему. Он раздумывал только секунду, прежде чем вонзить штык ему в рот. Выдернув лезвие, он вновь воткнул его, но на этот раз уже в сердце юноши, и бросился бежать дальше. Трое из его взвода теперь уже были впереди, преследуя отступающего противника. В этот момент Чарли заметил, как Томми на правом фланге гонится за двумя немцами по склону холма. Через секунду он исчез в небольшой группе деревьев, и Чарли отчетливо услышал одиночный выстрел, прозвучавший сквозь шум боя. Он изменил направление движения и бросился в лесок спасать своего друга. Вскоре он обнаружил распластанное на земле тело одного из немцев и увидел бегущего по склону Томми. Задыхавшемуся Чарли удалось догнать его, только когда тот наконец остановился за деревом.

— Ты был чертовски великолепен, — проговорил Чарли, приваливаясь к дереву.

— И в подметки бы не сгодился тому офицеру, как, кстати, его звали?

— Харви, лейтенант Харви.

— В конечном итоге нас обоих спас его пистолет, — сказал Томми, потрясая оружием. — Чего не скажешь об этом ублюдке Трентаме.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Чарли.

— Он струсил перед германскими траншеями и стреканул в лес. Двое немцев погнались за трусом, а за ними последовал и я. Я прикончил одного из них, не так ли?

— Так где же сейчас Трентам?

— Где-то там. — Томми повел бровью в сторону холма. — Он наверняка прячется от немца.

Чарли всматривался в указанном направлении.

— Так что же дальше, капрал?

— Мы должны отправиться за тем немцем и пристрелить его, пока он не добрался до капитана.

— Почему бы нам просто не вернуться к своим в надежде, что немец достанет его раньше, чем это сделаю я?

Но Чарли уже шел к холму. Они медленно поднимались по склону, прячась за деревьями, прислушиваясь и присматриваясь, пока не оказались на открытой вершине.

— Не видно и следа ни одного из них, — прошептал Чарли.

— Совершенно верно. Поэтому нам лучше всего возвратиться на свои позиции, ибо, если мы попадемся в лапы к немцам, я не думаю, что они пригласят нас к себе на чай с пышками.

Чарли осмотрел окружавшую их местность. Впереди стояла маленькая церковь, ничем не отличавшаяся от множества других, попадавшихся на пути к фронту.

— Может быть, нам сначала проверить ту церковь, — сказал он, когда Томми взялся перезаряжать пистолет лейтенанта Харви. — Но давай избегать ненужного риска.

— А чем же, ты думаешь, мы занимались весь этот последний час? — спросил Томми.

Дюйм за дюймом, фут за футом они ползком преодолели открытый участок местности и добрались до входа в ризницу. Чарли медленно толкнул дверь, ожидая залпа выстрелов, но услышал лишь скрип петель. Оказавшись внутри, он перекрестился, как обычно это делал его дед, входя в церковь Святой Марии и Святого Михаила на Юбилейной улице. Томми прикурил сигарету.

Соблюдая осторожность, Чарли стал осматривать церковь изнутри. Половина ее купола была снесена германским или английским снарядом, в то время как неф и крытая галерея оставались нетронутыми.

Мозаичные изображения святых в натуральную величину, покрывавшие стены изнутри, захватили воображение Чарли. Он медленно двигался по кругу, глядя во все глаза на семерых апостолов, которых пока не коснулась эта богопротивная война.

Дойдя до алтаря, он опустился на колени и склонил голову, вспомнив отца О’Малли. В этот момент мимо просвистела пуля и, ударившись в бронзовый крест, сорвала с него фигуру Христа, которая с грохотом упала на пол. Когда Чарли метнулся, чтобы спрятаться за алтарь, прозвучал второй выстрел. Выглянув из-за алтаря, он увидел, как на каменный пол из-под шторы сползло тело германского офицера с простреленной головой. Смерть, должно быть, наступила мгновенно.

— Надеюсь, что ему хватило времени, чтобы раскаяться.

Чарли на четвереньках выполз из-за алтаря.

— Ради Бога, оставайся на месте, ты, болван, здесь есть кто-то еще, и у меня такое чувство, что это не Всевышний. — Оба они услышали шевеление на расположенной над ними кафедре, и Чарли быстро укрылся за алтарем.

— Это всего лишь я, — раздался голос, который они тут же узнали.

— Кто это — я? — спросил Томми, сдерживая смех.

— Капитан Трентам. Так что не стреляйте ни в коем случае.

— В таком случае выходите с поднятыми вверх руками, чтобы мы могли убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете, — приказал Томми, радуясь тому, что его мучитель оказался в таком идиотском положении.

Трентам медленно вышел из-за кафедры и стал спускаться по каменным ступенькам, держа руки над головой. Он прошел по проходу к лежавшему перед алтарем распятию, переступил через труп германского офицера и вплотную подошел к Томми, пистолет которого по-прежнему был наставлен прямо в его сердце.

— Извините, сэр, — сказал Томми, опуская ствол. — Я должен был убедиться, что вы не немец.

— Который говорит на языке английской королевы, — саркастически заметил Трентам.

— Вы предупреждали нас о подобных возможностях в одной из ваших лекций, — вмешался Томми.

— Меньше болтайте, Прескотт. А каким образом у вас оказался офицерский пистолет?

— Он принадлежал лейтенанту Харви, — вступил в разговор Чарли, — который выронил его, когда…

— Вы рванули в лес, — добавил Томми, не сводя глаз с Трентама.

— Я преследовал двух немцев, которые пытались скрыться.

— Мне показалось, что все было наоборот, и, когда мы вернемся, я намерен рассказать об этом каждому, кто захочет слушать.

— Ваше слово будет против моего, — отрезал Трентам. — Во всяком случае, оба немца мертвы.

— Только благодаря мне, и не забывайте, что присутствующий здесь капрал также видел все, что происходило.

— В таком случае вы знаете, что моя версия является единственно верной, — сказал Трентам, обращаясь непосредственно к Чарли.

— Я знаю только, что мы должны подняться на крышу и решить, как нам выбраться отсюда, а не тратить время на споры.

Капитан согласно кивнул и, повернувшись, побежал по ступенькам на спасительную для него крышу. Чарли быстро пошел за ним. Они расположились по разные стороны крыши и стали наблюдать, по несмотря на доносившиеся звуки боя, Чарли не мог разобрать, что же происходило за лесом.

— Где Прескотт? — спросил Трентам через несколько минут.

— Не знаю, сэр, — сказал Чарли. — Я думал, что он шел сразу за мной.

Томми появился через несколько минут в снятой с убитого немца каске с шипами.

— Где ты был? — с раздражением в голосе спросил Трентам.

— Обшаривал все снизу доверху в надежде найти какую-нибудь жратву, но не обнаружил даже церковного вина.

— Займите место там, — приказал капитан, указав на сектор, который они не просматривали, — и ведите наблюдение. Мы останемся здесь до наступления полной темноты. К тому времени я выработаю план, как нам добраться до своих позиций.

Трое пристально вглядывались в окружающую их французскую местность, между тем как день подходил к концу. Опустились сумерки, а затем наступила темнота.

— Не пора ли нам подумать о том, чтобы двинуться отсюда, капитан? — спросил Чарли, после того как они просидели больше часа в кромешной темноте.

— Мы двинемся, когда я сочту нужным, — заявил Трентам, — и не раньше.

— Да, сэр. — Чарли, подавляя дрожь, продолжал таращиться в темноту еще минут сорок.

— Так, за мной, — приказал Трентам без какого-либо вступления. Он поднялся и повел их по каменным ступенькам вниз. У дверей ризницы он остановился и тихо приоткрыл их. Скрип петель прозвучал для Чарли, как пулеметная очередь. Троица вгляделась в ночь, в которой мерещились поджидавшие их немцы со взведенными винтовками. Капитан сверился по компасу.

— Вначале мы должны попытаться добраться и укрыться в тех деревьях на вершине гребня, — прошептал Трентам. — Затем я разработаю маршрут нашего возвращения за линию обороны. К этому времени глаза Чарли уже привыкли к темноте, и он стал следить за появлением луны в разрывах облаков.

— Перед теми деревьями лежит открытый участок местности, — продолжал капитан, — и, чтобы пересечь его, не подвергая себя опасности, мы должны дождаться момента, когда луна скроется в облаках. Затем каждый из нас перебежит к гребню поодиночке. Первым, по моей команде, побежит Прескотт.

— Я? — удивился Томми.

— Да, Прескотт, вы. Затем, как только вы доберетесь до деревьев, последует капрал Трумпер.

— А вы будете замыкать наш тыл, если нам повезет остаться в живых? — задал вопрос Томми.

— Не пререкайтесь со мной, — прошептал Трентам. — Или на этот раз вы уже не отвертитесь от военного трибунала и закончите тюрьмой, которая давно вас ждет.

— Без свидетеля я не закончу, — возразил Томми. — Уж эту-то часть королевских наставлений я усвоил прочно.

— Заткнись, Томми, — проговорил Чарли.

Они молча ждали за церковной дверью, пока не надвинулась огромная туча и не накрыла своей тенью их путь до деревьев.

— Пошел! — сказал капитан, хлопнув Томми по плечу. Прескотт рванул, как борзая, спущенная с поводка, в то время как двое оставшихся наблюдали, как он несся по открытой местности, пока секунд через двадцать не добрался до спасительных деревьев.

Секундой позже та же рука хлопнула по плечу Чарли, и он побежал быстрее, чем когда-либо, несмотря на то что в руке у него была винтовка, а на спине вещмешок. Улыбка на его лице появилась лишь тогда, когда он оказался под боком у Томми.

Они оба неотрывно смотрели в сторону капитана.

— Какого черта он ждет? — вырвалось у Чарли.

— Предполагаю, чтобы убедиться, что нас здесь не пришьют, — произнес Томми, когда луна вновь выглянула из облаков.

Они ждали, не произнося больше ни слова, пока сияющий серп луны не исчез за очередной тучей. И тут наконец появился капитан.

Он остановился рядом, привалился к дереву и отдышался.

— Так, — шепотом произнес он наконец, — мы будем медленно двигаться через лес и делать остановки через каждые несколько ярдов, чтобы слушать противника, укрываясь при этом за деревьями. Запомните, при свете луны — не шевелить даже пальцем и не разговаривать, если я не спрошу вас.

Они начали медленно красться по склону, продвигаясь от дерева к дереву, но не больше чем на несколько ярдов каждый раз. Чарли даже не представлял себе, что способен так настороженно относиться к любому незнакомому звуку. Им понадобилось больше часа, чтобы добраться до конца склона, где была сделана остановка. Прямо перед ними открывалось огромное пространство взрытой снарядами голой земли.

— Нейтральная полоса, — прошептал Трентам. — Это значит, что все остальное время нам придется провести на животах. — И он тут же плюхнулся в грязь. — Я поползу первым. Трумпер, вы — за мной, а Прескотт будет замыкать тыл.

— Что ж, по крайней мере, это доказывает, что он знает, куда идет, — прошептал Томми. — Он, наверное, точно рассчитал, откуда полетят пули и кого они могут достать в первую очередь. Медленно, дюйм за дюймом, они преодолели полмили ничейной земли в направлении линии фронта союзников, утыкаясь лицами в грязь всякий раз, когда луна появлялась из-за своего ненадежного укрытия.

В то время как Трентам все время был у него перед глазами, Томми держался в арьергарде так тихо, что Чарли время от времени приходилось оборачиваться назад, чтобы проверить, не делся ли он куда-то. Но каждый раз его сомнения развеивала мелькавшая в ответ белозубая улыбка.

За целый час они преодолели всего сотню ярдов. И Чарли по-настоящему пожалел, что ночь была не столь уж облачной. Шальные пули, проносившиеся с той и другой стороны, заставляли их прижимать головы к земле. Чарли постоянно отплевывал грязь, а однажды даже столкнулся лицом к лицу с немцем, который так ничего и не разобрал в кромешной тьме.

Еще дюйм, еще фут, еще ярд — продолжали они ползти по липкой и холодной грязи, в которую превратилась земля, по-прежнему не принадлежавшая никому. Неожиданно Чарли услышал сзади громкий визг. Обернувшись, чтобы отчитать Томми, он увидел крысу величиной с кролика, лежавшую у него между ног. Штык Томми вонзился ей прямо в брюхо.

— Я думаю, ты ей понравился, капрал. Не из-за секса, конечно, если верить Розе, просто она хотела поужинать тобою.

Чарли закрыл ему рот рукой, чтобы не услышали его смеха.

Луна выплыла из-за тучи и в очередной раз осветили открытую местность. В который раз они зарылись в грязь и стали ждать, когда наплывет следующая туча и позволит им продвинуться еще на несколько ярдов. Прошло еще два долгих часа, прежде чем они добрались до ограждения из колючей проволоки, возведенного для того, чтобы остановить немцев.

Уткнувшись в колючий барьер, Трентам изменил направление своего движения и пополз вдоль заграждения со стороны неприятеля в поисках разрыва в проволоке. Пришлось ползти еще ярдов восемьдесят, которые показались Чарли длиной в милю, прежде чем капитан нашел наконец малюсенькую дырку, в которую можно было протиснуться. Теперь они находились всего в пятидесяти ярдах от своих позиций.

Чарли удивился, когда увидел, что капитан отползает в сторону и уступает ему дорогу.

— Дьявол, — не сдержался Чарли, когда в центре событий вновь появилась луна и заставила их замереть всего в десяти шагах от своих. Как только свет исчез, Чарли медленно, как краб, пополз вперед, теперь уже опасаясь больше шальной пули со своей стороны, чем от противника. Наконец он услышал голоса, голоса англичан. Он никогда не думал, что настанет такой день, когда он будет радоваться при виде этих траншей.

— Мы добрались, — прокричал Томми так громко, что его могли услышать даже немцы. Чарли вновь пришлось зарыться лицом в грязь.

— Стой, кто идет? — раздалось из траншеи, и Чарли услышал, как повсеместно защелкали затворы просыпавшихся обитателей окопов.

— Капитан Трентам, капрал Трумпер и рядовой Прескотт королевских фузилеров, — твердо выкрикнул Чарли.

— Пароль? — потребовал голос.

«О боже, какой же?..»

— Красная шапочка, — закричал сзади Трентам.

— Подойдите для опознания.

— Прескотт первый, — сказал Трентам.

Томми, приподнявшись на четвереньки, медленно двинулся к своим окопам. Чарли услышал звук раздавшего сзади выстрела и с ужасом заметил, как Томми упал на живот и замер в грязи.

Чарли быстро оглянулся в полумраке на Трентама, который произнес:

— Проклятые гансы. Ложись, иначе то же самое может случиться и с тобой.

Чарли проигнорировал приказ и быстро пополз вперед, пока не наткнулся на распростертое тело своего друга. Оказавшись рядом, он положил руку на плечо Томми.

— Осталось всего двадцать ярдов, — сказал он ему и крикнул в сторону окопов: — Человек ранен.

— Прескотт, не двигайся, пока не исчезла луна, — раздался сзади приказ Трентама.

— Как ты себя чувствуешь, дружище? — спросил Чарли, пытаясь понять выражение лица Томми.

— Если честно, то раньше было лучше, — ответил он.

— Тихо, вы оба, — прошипел Трентам.

— Кстати, это была не германская пуля, — задыхаясь проговорил Томми, и тонкая струйка крови потекла у него изо рта. — Так что постарайся достать этого ублюдка ты, если мне не дано это сделать своими руками.

— С тобой все будет в порядке, — сказал Чарли. — Никто и ничто не смогут убить Томми Прескотта.

Когда большая черная туча заслонила луну, группа людей, включавшая двух санитаров Красного Креста с носилками в руках, выскочила из окопов и бросилась к ним. Они опустили носилки рядом с Томми и, перетащив его на брезент, трусцой побежали назад. Со стороны немецких позиций защелкали выстрелы.

Оказавшись под защитой траншеи, санитары небрежно бросили носилки на землю. Чарли закричал им:

— Несите его в госпитальную палатку быстрее, ради бога, быстрее.

— Нет необходимости, капрал, — сказал один из санитаров, — он умер.

Глава 5

— В штабе давно ждут твой рапорт, Трумпер.

— Я знаю, сержант, знаю.

— Какие-нибудь проблемы, парень? — спросил старший сержант, подразумевая, видимо: «Ты умеешь писать?»

— Никаких проблем, сержант.

Весь следующий час он медленно излагал свои мысли на бумаге, а затем переписывал свой немудреный отчет о том, что произошло 18 июля 1918 года во время второго сражения на Марне.

Чарли читал и перечитывал свое банальное изложение, сознавая, что, хотя он и превознес храбрость Томми во время боя, но ни словом не обмолвился о бегстве Трентама от противника. Все дело было в том, что он не был свидетелем того, что происходило сзади него. Он мог бы изложить свое мнение, но был уверен, что не выдержит перекрестного допроса, который будет устроен позднее. А что касается гибели Томми, то как он мог доказать, что одна пуля среди множества других была выпущена из пистолета капитана Трентама? Даже если Томми был прав в обоих случаях, выскажи Чарли эти предположения, он все равно бы оказался один на один с офицером и джентльменом.

Единственное, что он мог сделать, так это не воздавать никакой хвалы в своем рапорте действиям Трентама на поле боя в тот день. Чувствуя себя предателем, он поставил свою подпись внизу второй страницы и передал рапорт дежурному офицеру.

К вечеру того дня дежурный сержант отпустил его на час, чтобы выкопать могилу для рядового Прескотта. Опустившись на колено у его изголовья, Чарли проклинал людей с обеих сторон, которые несли ответственность за эту войну.

До Чарли донесся речитатив священника, произносившего «Прах к праху, пыль к пыли», затем прозвучал прощальный напев трубы. Похоронная команда сместилась правее и стала копать могилу для другого солдата. Около сотни тысяч человек лишились жизни на Марне. Чарли не мог больше мириться с мыслью о том, что какая бы то ни было победа стоила такой цены.

Он сидел у могилы скрестив ноги и, забыв о времени, вырезал штыком крест. Наконец он поднялся и установил крест у изголовья могилы. В центре его были вырезаны слова: «Рядовой Томми Прескотт».

Под беспристрастной луной, вновь вернувшейся этой ночью на небо, чтобы пролить свой холодный свет на свежие могилы, Чарли поклялся Богу, не зная, слышит тот его или нет, что никогда не забудет ни своего отца, ни Томми, а по этой причине и капитана Трентама.

Уснул он среди своих товарищей. Сигнал трубы прозвучал с первым проблеском света, и Чарли, окинув прощальным взором могилу Томми, вернулся в свой взвод, где ему сообщили, что в девять часов командир полка обратится к личному составу с речью.

Часом позднее он стоял по стойке «смирно» в поредевшем каре, образованном из тех, кто выжил в этом сражении. Полковник Гамильтон сообщил своим подчиненным, что премьер-министр охарактеризовал второе сражение на Марне, как величайшую победу в истории войны. Чарли почувствовал, что голос его подводит, когда он попытался вместе со всеми крикнуть «ура!».

— В этот день было почетно называться королевским фузилером, — продолжал полковник, монокль которого находился на прежнем месте. — За участие в сражении личный состав полка удостоен двух крестов Виктории, шести Военных крестов и девяти медалей.

Когда назывались фамилии награжденных и зачитывались выписки из приказа, Чарли оставался безразличным, пока не услышал имя лейтенанта Артура Харви, который, как объявил им полковник, вел в атаку взвод номер 11 до самых траншей противника, что дало возможность тем, кто находился за ним, развить успех и прорвать оборону немцев. За это он был посмертно награжден Военным крестом.

Через секунду Чарли услышал, как полковник произносит имя капитана Гая Трентама.

— Этот блестящий офицер, — поведал полковник, — не заботясь о собственной безопасности, возглавил атаку после гибели лейтенанта Харви и, сразив нескольких германских солдат, ворвался в их окопы, где собственноручно уничтожил целое подразделение противника. Преодолев рубеж обороны, он стал преследовать двух немцев, пытавшихся скрыться в ближайшем лесу. Ему удалось убить обоих солдат противника и вызволить двух фузилеров из рук врага. Затем он вывел их на позиции союзных войск. За свою беспримерную храбрость капитан Трентам также награждается Военным крестом.

Трентам вышел вперед и, пока полковник доставал серебряный крест из кожаного футляра и прикалывал его к груди «героя», личный состав полка кричал «ура!».

Затем были названы один сержант-майор, три сержанта, два капрала и четыре рядовых, но только один из них вышел вперед, чтобы получить свою медаль.

— Одним из тех, кого нет сегодня с нами, — продолжал полковник, — является молодой человек, который проследовал за лейтенантом Харви до траншей неприятеля и уничтожил четверых, а возможно, и пятерых германских солдат. В ходе дальнейшего преследования врага он вначале поразил еще одного солдата, а затем — немецкого офицера. Шальная пуля настигла его, когда до своих траншей оставалось всего несколько ярдов.

Над строем вновь прокатилось «ура!».

Вскоре строй был распущен, и, когда все побрели в свои палатки, Чарли медленно отправился за линию обороны, туда, где находилось большое кладбище.

Он опустился на колени возле знакомой могилы и после некоторых колебаний выдернул крест, который до того установил в изголовье.

Отцепив нож, висевший у него на поясе, он рядом со словами «Томми Прескотт» вырезал «удостоен медали».

Через две недели тысяча одноногих, одноруких и одноглазых солдат отправлялись по приказу командования на родину. Сержант королевских фузилеров Чарлз Трумпер был выделен их сопровождать, скорее всего потому, что был единственным, кто пережил три атаки на позиции противника.

Их радость и веселье по поводу того, что они все же остались в живых, заставляли Чарли чувствовать себя еще более виноватым. Он ведь, в конце концов, лишился только одного пальца на ноге. Во время обратной поездки по суше, по морю и опять по суше он терпеливо помогал им одеваться, умываться, принимать пищу и передвигаться. На причале в Дувре их приветствовали толпы людей. В разные концы страны их развозили специальные поезда, чтобы до конца своих дней они могли вспоминать эти немногие моменты чести и даже славы. Но к Чарли это не относилось. Бумаги предписывали ему следовать только до Эдинбурга, где он должен был принимать участие в обучении следующей партии рекрутов, которым предстояло занять их места на Западном фронте.

11 ноября 1918 года в одиннадцать часов дня военные действия были прекращены, и благодарная нация стояла молча, когда в железнодорожном вагоне в Компьенском лесу подписывался пакт о перемирии. Чарли услышал весть о победе, когда находился на стрельбище в Эдинбурге, где обучал молодых призывников. Некоторые из них не могли скрыть своего разочарования по поводу того, что их бессовестно лишили возможности встретиться с врагом.

Война закончилась, и империя победила, или так по крайней мере политики пытались представить результаты столкновения между Англией и Германией.

«Более девяти миллионов человек сложили головы за свою страну, причем многие из них так и не достигли зрелого возраста, — писал Чарли в письме своей сестре Сэл. — И чего же добились стороны в результате такой резни?»

В ответном послании Сэл писала ему о том, как благодарна она судьбе, что он остался в живых, и сообщала, что обручилась с летчиком из Канады. «Через несколько недель мы собираемся заключить брак и отправиться жить к его родителям в Торонто. В следующий раз, когда ты получишь письмо от меня, оно придет с другой стороны океана.

Грейс все еще находится во Франции, но в начале нового года рассчитывает вернуться в Лондонский госпиталь. Она теперь стала старшей медсестрой. Я думаю, ты знаешь, что ее уэльский капрал подхватил пневмонию и умер через несколько дней после объявления перемирия.

Китти сначала исчезла с лица земли, а затем так же внезапно объявилась в Уайтчапеле с мужчиной в автомобиле, ни один из которых ей, похоже, не принадлежал, но она, тем не менее, казалась весьма довольной жизнью».

Чарли не смог понять смысл приписки, которую в конце письма сделала сестра: «Где же ты будешь жить, когда вернешься в Ист-энд?».

Сержант Чарлз Трумпер был демобилизован с действительной военной службы 20 февраля 1919 года одним из первых. Недостающий палец сыграл наконец свою роль. Он сложил форму, положил сверху каску, рядом сапоги и, пройдя через плац, сдал их каптенармусу.

— Тебя, сержант, не узнать в этом старом костюме и кепи. Они теперь тебе малы, не так ли? Ты, должно быть, подрос за то время, что был фузилером.

Чарли посмотрел вниз на свои брюки: они теперь на целый дюйм не доходили до ботинок.

— Должно быть, вырос за время пребывания в фузилерах, — медленно повторил он, раздумывая над каждым словом.

— Могу поклясться, что родные будут вне себя от радости, когда ты вернешься домой.

— Те из них, кто остался, — сказал Чарли, поворачиваясь, чтобы уйти.

Ему оставалось только явиться к казначею и получить свое последнее денежное содержание и проездные документы, прежде чем оставить военную службу.

— Трумпер, с вами хочет поговорить дежурный офицер, — сказал ему сержант-майор, когда он покончил с последней, по его предположениям, служебной обязанностью.

«Лейтенанты Мэйкпис и Харви навсегда останутся в моей памяти моими дежурными офицерами, — думал Чарли, возвращаясь через плац к ротной канцелярии. — Теперь их место постараются занять какие-нибудь безусые юнцы, так и не понюхавшие пороха».

Чарли собрался было отдать лейтенанту воинскую честь, но вспомнил, что он уже не в форме, и просто снял кепи.

— Вы хотели видеть меня, сэр?

— Да, Трумпер, по личному делу. — Молодой офицер коснулся коробки, стоявшей у него на столе. Чарли не видел, что лежало внутри.

— Оказывается, Трумпер, ваш друг рядовой Прескотт оставил завещание, по которому все его имущество переходит к вам.

Чарли не смог скрыть своего удивления, когда лейтенант подтолкнул к нему коробку.

— Проверьте, пожалуйста, содержимое и распишитесь.

Еще одна призывная карта появилась перед ним. Под напечатанным на машинке именем рядового Томаса Прескотта шла запись, сделанная лихой размашистой рукой. Под ней была нацарапана в виде «X» подпись сержанта-майора Филпотта.

Один за другим Чарли стал извлекать из коробки находившиеся там предметы. Губная гармошка Томми, вся заржавевшая и разваливающаяся на части, семь фунтов одиннадцать шиллингов и шесть пенсов денежного довольствия, каска германского офицера. Затем Чарли достал маленький кожаный футляр и, открыв его, обнаружил военную медаль Томми со словами «За храбрость в бою», выбитыми на обороте. Он вынул медаль и сжал ее в руке.

— Должно быть, славный и храбрый был малый Прескотт, — сказал лейтенант. — Весельчак и тому подобное.

— И тому подобное, — согласился Чарли.

— А также и верующий?

— Нет, я бы не сказал, — ответил Чарли, позволив себе улыбнуться. — А почему вы спрашиваете?

— Картина, — сказал лейтенант и опять показал на коробку. Чарли наклонился вперед и с недоверием уставился на рисунок «Дева Мария с младенцем». По размеру он был около восьми квадратных дюймов и заключен в рамку из тика. Он достал картину и держал ее в руках.

Глядя на темно-красные, лиловые и синие оттенки красок, которыми была выписана центральная фигура, он не мог отделаться от ощущения, что уже видел это изображение где-то. Через несколько мгновений он положил картину в коробку вместе с остальным имуществом Томми.

Чарли надел свое кепи и, повернувшись, пошел с коробкой в одной руке, коричневым свертком из бумаги — в другой и с билетом до Лондона в верхнем кармане.

Шагая от казарм к станции, он раздумывал, сколько же времени должно пройти, прежде чем он сможет ходить нормальным шагом. Дойдя до караульного помещения, он остановился и обернулся, чтобы в последний раз окинуть взором плац. Группа зеленых новобранцев маршировала туда-сюда под руководством нового строевого инструктора, в голосе которого звучала такая же решимость, как когда-то у сержанта-майора Филпотта, стремившегося не допустить, чтобы хоть одна снежинка смогла опуститься на плац.

Чарли отвернулся от плаца и двинулся в путь к Лондону. Ему было девятнадцать лет от роду, он только что отслужил военную службу, но теперь стал на пару дюймов выше ростом, узнал, что такое бритва, и даже чуть было не потерял однажды невинность. Он выполнил свой долг и чувствовал, что, по меньшей мере, может согласиться с премьер-министром в том, что участвовал в войне, чтобы положить конец всем войнам.

Ночной поезд из Эдинбурга был полон людей в форме, которые смотрели на Чарли, одетого в гражданское платье, с подозрением, как на человека, еще не служившего своей стране или, хуже того, сознательно уклоняющегося от своего долга.

— Его скоро призовут, — сказал капрал своему дружку громким шепотом в дальнем конце вагона. Чарли усмехнулся, но ничего не ответил.

Он спал урывками, потешаясь над мыслью, что мог бы отдохнуть гораздо лучше в сырой грязной траншее в обществе крыс и тараканов. Когда к семи часам следующего утра поезд притащился на вокзал на Кингс-кросс, у него затекла шея и болели бока. Он потянулся и взял большой коричневый сверток, а также пожитки Томми. Купив на станции сандвич и чашку чая, он был удивлен, когда продавщица потребовала с него три пенса. «Два пенса только для тех, кто в форме», — с неприкрытым презрением бросила она ему. Чарли залпом выпил чай и, не сказав больше ни слова, покинул вокзал.

Движение на дорогах было более оживленным и беспорядочным, чем прежде, но он, тем не менее, уверенно впрыгнул в трамвай с табличкой «Сити» впереди. Он сидел в одиночестве на жестком деревянном сиденье и гадал, какие изменения встретит по возвращении в Ист-энд. Процветает ли его лавка, или просто существует по инерции, а может быть, она уже продана или разорилась. И что сталось с «крупнейшим в мире лотком»?

Он выскочил из трамвая в Полтри, решив пройти оставшуюся милю пешком. Его шаг ускорялся по мере смены акцентов: городские щеголи в длинных фраках и котелках уступали место деловым людям в темных костюмах и шляпах, которые затем сменялись простыми парнями в плохо скроенной одежде и кепках, пока наконец он не попал в Ист-энд, где даже среди лоточников не осталось тех, кому было до тридцати.

Попав на Уайтчапел-роуд, Чарли остановился, пораженный бешеной суматохой, царившей вокруг него повсюду. Крюки с мясом, лотки с овощами, подносы с грушами, коробки с чаем проносились вокруг него во всех направлениях.

Но что же сталось с булочной и с торговой точкой его деда? Окажутся ли они в наличии и готовыми к действиям?

Он надвинул кепи и быстро прошмыгнул на рынок.

На углу Уайтчапел-роуд его охватили сомнения — а туда ли он попал? На месте булочной теперь находилась мастерская портного по имени Якоб Коген. Чарли прижался носом к окну, но так и не смог узнать никого из работавших в ней. Повернувшись вокруг, он уставился на то место, где почти целый век стоял лоток «Чарли Трумпера, честного торговца», но обнаружил лишь стайку юнцов, гревшихся вокруг очага, где человек продавал каштаны по пенни за кулек. Чарли расстался с пенни и получил свой кулек, но больше на него никто даже не глянул. «Возможно, Бекки все продала, как он ей наказывал», — крутилось у него в голове, когда, покинув рынок, он направился дальше по Уайтчапел-роуд, туда, где, по крайней мере, ему удастся встретиться с одной из его сестер, отдохнуть и собраться с мыслями.

Подойдя к дому 112, он с удовольствием отметил, что входная дверь была заново покрашена. Да благословит тебя бог, Сэл. Распахнув дверь, Чарли прошел прямо в гостиную, где лицом к лицу столкнулся с тучным, выбритым наполовину мужчиной в жилетке и брюках, направлявшим опасную бритву.

— Что за шутки? — спросил мужчина, твердо держа бритву.

— Я здесь живу, — сказал Чарли.

— Черта с два ты здесь живешь. Уже полгода, как я арендую этот сарай.

— Но…

— Никаких но, — выпалил мужчина и без всякого предупреждения толкнул Чарли в грудь так, что тот вновь оказался на улице. Дверь за ним захлопнулась, и он услышал, как в замке повернулся ключ. Не зная, что ему делать дальше, он начал жалеть, что вообще вернулся назад.

— Здравствуй, Чарли. Это ведь Чарли, не так ли? — донесся из-за спины голос. — Так ты не погиб?

Повернувшись, он увидел стоявшую перед входом в свой дом миссис Шоррокс.

— Погиб? — удивился Чарли.

— Да, — ответила женщина. — Китти сказала нам, что тебя убили на Западном фронте и поэтому ей пришлось продать квартиру. Это было несколько месяцев назад, с тех пор я больше ее не видела. А тебе разве никто не говорил?

— Нет, никто, — произнес Чарли, радуясь уже тому, что встретил человека, который хотя бы узнал его. Он внимательно разглядывал свою старую соседку, пытаясь понять, почему она так сильно изменилась.

— Как насчет того, чтобы позавтракать? Ты совсем исхудал.

— Спасибо, миссис Шоррокс.

— Я только что купила себе пакет рыбы и чипсов у Дункли. Ты не мог забыть, насколько они хороши. По три пенни за порцию, прекрасный кусок трески, вымоченной в уксусе, и полный пакет картофельных чипсов.

Чарли прошел за миссис Шоррокс в ее квартиру и без сил опустился на деревянный стул в крохотной кухоньке.

— Может быть, вы знаете, что случилось с моим лотком или даже с лавкой Дана Сэлмона?

— Молодая мисс Ребекка продала их. Это произошло еще месяцев девять назад, вскоре после того как ты ушел на фронт, если мне не изменяет память. — Миссис Шоррокс поставила пакет с чипсами и рыбой на клочок бумаги в центре стола. — Честно говоря, Китти нам сказала, что ты числишься в списках погибших в Марнском сражении, а когда правда выяснилась, было уже поздно.

— Может быть, лучше было бы оказаться в этих списках, — произнес Чарли, — чем, вернувшись домой, столкнуться со всем этим.

— Ну, я не знаю, — сказала миссис Шоррокс, открывая бутылку пива, и, отпив из нее глоток, передала ее Чарли. — Я слышала, что в наши дни продается очень много лотков и многие из них идут по таким низким ценам, что стоит поторговаться.

— Рад это слышать, — сказал Чарли. — Но прежде я должен отыскать Толстушку, потому что у меня осталось совсем немного капитала. — Он помолчал, откусив кусочек рыбы. — Вы не знаете, куда она могла деться?

— В последнее время я не видела ее в наших краях, Чарли. Она всегда держалась немного высокомерно и никогда не водилась с такими, как мы, но я слышала, что Китти однажды ездила к ней в Лондонский университет, чтобы повидаться.

— Значит, Лондонский университет? Ну что ж, скоро она обнаружит Чарли Трумпера очень даже живым, какой бы высокомерной ни стала. И ей придется придумать достаточно убедительный рассказ о том, что стало с моей долей денег. — Он поднялся из-за стола, собрал свои пожитки, оставив два последних чипса миссис Шоррокс.

— Может, открыть еще бутылочку, Чарли?

— Теперь я не могу усидеть на месте, миссис Шоррокс. Спасибо за пиво и еду. Передавайте мои наилучшие пожелания мистеру Шорроксу.

— Берту? — спросила она. — Разве ты не слышал? Он умер от сердечного приступа больше чем полгода назад, бедняжка. Я так тоскую по нему. — И тогда Чарли понял, почему его старая соседка выглядела иначе: на лице у нее не было синяков и кровоподтеков.

Он вышел из дома и отправился искать Лондонский университет, чтобы выяснить, удастся ли ему отыскать следы Ребекки Сэлмон. Поделила ли она, как он наказывал ей на случай своей смерти, вырученные от продажи деньги между тремя его сестрами — Сэл, находившейся теперь в Канаде, Грейс, все еще остававшейся где-то во Франции, и Китти, пребывавшей бог знает где? В этом случае у него не окажется капитала, чтобы вновь начать дело, если не считать денежного довольствия Томми и тех нескольких фунтов, которые ему удалось скопить самому. Он спросил у первого попавшегося полицейского, как ему пройти к Лондонскому университету, и был послан в направлении Стренд. Пройдя еще полмили, он оказался возле арки, наверху которой были выбиты на камне слова: «Королевский колледж». Он прошел под ней и постучал в дверь с табличкой «Справки» и, войдя внутрь, спросил мужчину за перегородкой, значится ли у них в колледже Ребекка Сэлмон. Мужчина сверился со списком и отрицательно покачал головой:

— Здесь такой нет, но вы можете попытаться справиться еще в университетской регистратуре на Малет-стрит.

Совершая за пенни еще одну поездку на трамвае, он размышлял о том, где ему остановиться на ночь.

— Ребекка Сэлмон? — спросил человек, стоявший за столом университетской регистратуры и одетый в форму капрала. — Это имя ничего мне не говорит. — Затем он достал из-под стола большой справочник и стал проверять по нему. — А, вот она. Бедфордский колледж, история искусств. — При этом он не мог скрыть насмешки в голосе.

— А ее адреса у тебя нет, капрал? — спросил Чарли.

— Послужи сначала, парень, а потом уже называй меня капралом, — сказал мужчина, который был явно старше Чарли. — И чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше для тебя.

Чарли почувствовал, что на сегодня с него достаточно оскорблений, и неожиданно взорвался:

— Сержант Трумпер, 7312087. Я буду называть вас «капрал», а вы меня «сержант». Я ясно выразился?

— Есть, сержант, — выпалил капрал, вскакивая по стойке «смирно».

— Так как же насчет адреса?

— Она проживает на Челси-террас 97, сержант.

— Спасибо, — сказал Чарли и, оставив опешившего бывшего военного глазеть ему вслед, отправился в еще одно путешествие по Лондону.

Уставший, он наконец вышел из трамвая на углу Челси-террас, когда часы показывали уже начало пятого. Неужели Бекки удалось раньше него обосноваться здесь, удивлялся он, пусть даже это была всего-навсего комната.

Он медленно брел по знакомой улице, с восхищением разглядывая магазины, которыми однажды мечтал завладеть. В доме 131 — антикварный магазин, полный мебели из красного дерева, каждый из предметов которой был отполирован до зеркального блеска.

В доме 133 — женская одежда и белье из Франции, на некоторые предметы которого, выставленные в витрине, Чарли считал неприличным для мужчины смотреть.

Висевшие на прутьях в глубине дома 135 изделия из мяса и птицы выглядели такими изысканными, что Чарли почти забыл о нехватке продовольствия, испытываемой повсеместно.

Его взгляд остановился на ресторане, открытом в доме 139 под вывеской «Мистер Скаллини», и он задумался над тем, получит ли когда-нибудь итальянская кухня широкое распространение в Лондоне.

В доме 141 — старый букинистический магазин, покрытый плесенью и паутиной, без единого покупателя внутри.

В доме 143 — швейная мастерская, где, как указывала надпись на окне, самые разборчивые джентльмены могут приобрести костюмы, жилетки, рубашки и воротнички.

В 145-м — свежевыпеченный хлеб, одного запаха которого было достаточно, чтобы завлечь человека внутрь.

Он смотрел на улицу, видел повсюду прекрасно одетых женщин, спешащих по своим делам, и недоумевал, а была ли вообще мировая война. Похоже, что они никогда не знали, что такое продовольственные карточки.

У дома 147 по Челси-террас Чарли остановился. Открывшийся вид особенно радовал глаз. Это были бесконечные ряды свежих овощей и фруктов, которые он сам продавал бы с гордостью. Две ловкие девицы в зеленых фартуках и еще более шустрый юнец обслуживали покупателя, выбиравшего гроздь винограда.

Чарли отступил назад и уставился на вывеску над магазином. Его приветствовала надпись, сделанная золотыми с синим буквами: «Чарли Трумпер, честный торговец, основавший дело в 1823 году».