Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность

А каков из меня получился лжец?

Странные и в то же время гениальные произведения о сексе, впервые представляемые на суд русского читателя в этой книге, не могли быть порождением никакого иного гения, кроме британского. И причины для этого существуют веские, хотя и достаточно парадоксальные.

Дело в том, что образ жизни рядового британца традиционно определяется характером и образом жизни высшего света, а если говорить точнее — короля или королевы или же королевской семьи. Эпохи, стили архитектуры, литературные направления — все это в Британии носит имя правящего монарха. Многие из нас знакомы с такими понятиями, как «Викторианская эпоха», «елизаветинская литература», стиль архитектуры «тюдор», «якобитский» стиль мебели. И эта традиция — далеко не формальность. Она на протяжении многих веков отражала самый дух островитян-британцев.

Молодость Лоуренса пришлась на переломный период в истории Англии, когда страна прощалась с эпохой королевы Виктории, правившей с 1837 по 1901 год (беспрецедентно долго по меркам британской монархии), и вступала в XX век. Викторианская эпоха по-разному воспринималась и современниками, и последующими поколениями, но чаще всего ее называют периодом «канонизированного фарисейства и ханжества».

Британец или британка, имевшие дерзость вслух заявить, что они знают о существовании секса, подвергались в те времена (особенно если на эту тему осмеливались открыто говорить известные личности) остракизму, изгнанию из страны, а то и мученичеству (о последнем викторианском «мученике во имя секса» — Оскаре Уайльде — Лоуренс не без некоторой иронии упоминает в той же «Фантазии на тему о бессознательном»). Но, по парадоксальному убеждению Лоуренса, ханжество верхов имело скорее положительное влияние на низы, чем отрицательное, ибо те «не брали секс в голову».

Лоуренсу была ненавистна индустриализация старой доброй Англии. С язвительным сарказмом изображает он в своем романе «Любовник леди Чаттерлей» старого аристократа Лесли Уинтера, человека с «широкими взглядами», который без тени иронии заявляет по поводу шахтеров, повадившихся для сокращения пути ходить через его старинный фамильный парк: «Возможно, шахтеры не столь декоративны, как косули, но выгоды от них во сто крат больше»[108].

Для Лоуренса шахта — не деталь пейзажа, а чудище, поглотившее недюжинную силу его могучего бородача-отца, а потом хладнокровно выплюнувшее его на улицу. В финале «Любовника леди Чаттерлей», в письме лесника Меллорза («того самого» любовника леди Чаттерлей), адресованном главной героине романа Констанции (Конни) Чаттерлей, обрисована «экономическая ситуация», хорошо знакомая и автору, и большинству его читателей:

«Шахты сейчас работают два, два с половиной дня в неделю, и никаких улучшений не предвидится даже к зиме. А это значит, что человек должен содержать свою семью на двадцать пять — тридцать шиллингов в неделю. Но особенно возмущаются женщины — на них просто удержу нет, так ведь они не знают удержу и когда тратят деньги, во всяком случае в наши дни.

Если бы только можно было им объяснить, что жить — это одно, а тратить деньги — совсем другое. Но это безнадежно. Кабы их учили жить, вместо того чтобы тратить заработанные деньги, они прекрасно бы обходились двадцатью пятью шиллингами и чувствовали бы себя счастливыми. Если бы мужчины ходили в алых брюках, как когда-то я тебе говорил, они бы не думали так много о деньгах: если бы они танцевали, радовались жизни, прыгали и скакали, пели и были щеголями, да и вообще если бы они были красивы и на них было бы приятно смотреть, они обошлись бы минимумом денег. Они были бы интересны женщинам и без помощи денег, а женщины были бы интересны им. Людям нужно вновь научиться не стесняться своей наготы и чувствовать себя при этом прекрасными, распевать на мессах, танцевать старинные групповые танцы, украшать резьбой табуретки и стулья, на которых они сидят, и на всем вышивать свои собственные эмблемы. Тогда им не понадобятся никакие деньги. И это единственный способ решить проблему чрезмерной индустриализации — научить людей искусству жить, жить в красоте, без этой постоянной потребности тратить деньги. Но этому их не научишь. У них мышление как бы с односторонним движением. Хотя большинству людей вовсе не обязательно мыслить — они попросту не способны на это. Им достаточно было бы чувствовать себя живыми, резвыми существами и радоваться жизни, поклоняясь великому богу Пану. Он должен стать единственным богом для масс — на веки веков. Остальные же люди — а их очень немного — могут по желанию исповедовать более высокие формы религии. А массы пусть навсегда остаются язычниками.

Но углекопы — далеко не язычники. Это печальное племя полумертвых людей: они мертвы для своих женщин, мертвы для жизни».

Если бы это было возможно, зрелый Лоуренс сам стал бы их учить — а ведь он в молодости и в самом деле учительствовал. Но учил бы он не так, как это делали его современники Фрейд и Юнг.

С предостережения против преклонения перед ними как учителями и начинается «Психоанализ и бессознательное», первая из двух работ Лоуренса о «бессознательном». Это эссе Лоуренс написал во Флоренции, куда в конце 1919 года он удалился изгнанником из Британии. Фрейд и Юнг, по его мнению, не могут быть признаны учителями, да и учиться у них нечему, ибо они не подвижники в деле служения человеку и проповедуют свое учение не с культурных, не с гуманитарных позиций. «Что касается Фрейда, — пишет Лоуренс, — тот, по крайней мере, всегда выступает с позиций ученого. А вот Юнг поверх своей университетской мантии пытается надеть на себя церковный стихарь, так что, слушая его, не понимаешь, кто, собственно, перед тобой — проповедник или ученый. Мы все-таки отдаем предпочтение сексуальным теориям Фрейда перед всеми этими libido Юнга».

Свою «теорию секса» Лоуренс открыл «случайно» — когда, собираясь во время войны эмигрировать в США, писал свои «Очерки классической американской литературы». В общих чертах и пунктирно эта теория была им впервые изложена именно в этой книге. Он вполне серьезно торопил американского издателя «Очерков» с их публикацией, в письме к нему утверждая, что некий английский психоаналитик, ознакомившись с ними в рукописи и оценив значение новоиспеченной теории, помчался в Вену докладывать об этом открытии лично Зигмунду Фрейду, так что (видимо, опасался Лоуренс) не ровен час — жди плагиата. Фрейд, правда, успел уже к тому времени опубликовать все свои основные теории.

Если эссе «Психоанализ и бессознательное», написанное в 1921 году, было прямой реакцией Лоуренса на учительские претензии и поучающий тон мэтров психоанализа (и вдобавок, как мы видим, оно было страховкой от плагиата), то в написанной в следующем году «Фантазии на тему о бессознательном» психоанализ был почти забыт, и речь уже шла о человеке и о типах его любви. Лоуренс — прежде всего поэт, и «Фантазия на тему о бессознательном» — это прежде всего поэма.

Автор «Любовника леди Чаттерлей» вполне «концептуален» в своем романе, он вольно пользуется многими терминами и понятиями, впервые «сконструированными» им в работе «Психоанализ и бессознательное». Но читателей не пугает некоторая перегруженность романа такими понятиями, как «психология» или «нервная система», и начиная с 60-х годов прошлого столетия, когда «Любовник леди Чаттерлей» был впервые опубликован полностью, без каких-либо купюр и сокращений, в кругах образованной интеллигенции стало считаться просто неприличным его не прочесть. А вот «почти научный» очерк «Психоанализ и бессознательное», равно как и более легко читаемые эссе «Порнография и непристойность» и «Фантазия на тему о бессознательном», внимательно прочли очень немногие. Это были даже не критики-литературоведы или психоаналитики — те и другие только развели руками. Прочли эти вещи лишь немногочисленные искренние друзья самого Лоуренса — при его жизни — и не намного более многочисленные поклонники его самобытного таланта как очеркиста и «дилетанта-ученого» — после его смерти.

Интересно, что сам Лоуренс в предисловии к «Фантазии на тему о бессознательном» определяет соотношение художественного и концептуального начал в творчестве писателя вот каким образом: «Эта моя "псевдофилософия" (или "психа анализ" — анализ психа, — как отозвался бы о ней один из моих уважаемых оппонентов) выросла из моих романов и стихотворных произведений, а не наоборот. Романы и стихи выходят из-под пера пишущего нечаянно, ненароком. И лишь потом абсолютная потребность в хоть сколько-нибудь удовлетворительном рациональном понимании самого себя и общего хода вещей заставляет его извлекать некие абстрактные выводы из своего писательского и просто человеческого опыта. Романы и стихи — это эмоциональный опыт в чистом виде. А вся эта "психа аналитика" — заключения, сделанные впоследствии, на основании такого опыта».

Через несколько лет Лоуренс напишет эссе «Роман», в котором с еще большей убежденностью будет утверждать: «У автора обязательно припрятана в рукаве дидактическая "цель"… Она есть у большинства великих романистов… Но лучше дайте мне сам роман! Дайте мне услышать, что поведает мне роман. Что касается романиста, то обычно он — бормочущий лжец».

Но самым недвусмысленным и парадоксальным образом Лоуренс выразил эту мысль в стихах — в одном из своих поздних великолепных верлибров под названием «Поиски истины». Вот его полный текст (в переводе С. Сухарева):

Времена вновь меняются. Наступил XXI век, и широкие массы почти перестали читать романы — во всяком случае серьезные. К тому же пушкинские слова о том, что роман «требует мыслей и мыслей», относятся далеко не ко всем романам, написанным в XX веке, а тем более к тем, что выходят сегодня. Тут-то и вспоминаются слова Дж. М. Марри, поставленные эпиграфом к настоящему послесловию, о том, что Лоуренс — один из тех немногих писателей, которому было что сказать по-настоящему нового. Нового по самой своей сути: о человеке и человечестве — и не только в романах, но и в «нехудожественной» прозе.

Владимир Звиняцковский