Психологическая помощь: теория и практика

психолога-практика уменьшает дистанцию между “Я-функциональным” и “Я-

экзистенциальным”, снижает тревожность, повышает личностный потенциал — становится как

бы условием и одновременно стимулом к дальнейшему личностному росту и личностному

самоопределению. Иными словами, когнитивный аспект личности определяет ее

экзистенциальный, бытийный аспект. “Технологический” уровень представленной модели

специалиста детерминирует личностный. А уже этот, последний, возвращает личностное “Я” к

институционально-ролевому “лику” профессии. Круг вновь замыкается, начав с “примеривания” себя к роли психолога в социуме, “примеривания” своих мотивов, смыслов, способностей, окунувшись затем в поток профессиональной проблематики и технологии, специалист

применяет уже по отношению к себе самому те или иные концепции, техники и в ходе этой, профессионально и одновременно личностной работы вновь, уже с высот своего

экзистенциального “Я”, возвращается в “Я-функциональное”, достигая желаемой

профессиональной и одновременно тем самым и личностной идентичности.

Таким образом, полноценное профессиональное знание, представленное во всей полноте своей

ориентировочной “основы”, позволяет психологам-практикам произвести адекватное

парадигмальное и личностное самоопределение в обширном пространстве современной

психотерапии.

Достижение адекватной профессиональной идентичности уменьшает раздвоенность, неуверенность, авторитарность и тревожность отечественных психологов — черты, являющиеся, по мнению известных исследователей, их специфическими чертами.

Повышение профессиональной структурированности личностного сознания психолога-практика

способствует практическому решению этических проблем профессиональной деятельности, в

частности, признанию в качестве основополагающей, в противовес утилитарной и

гедонистической, концепции контракта как этической основы психотерапевтической работы.

3. ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПОМОЩЬ ЛИЧНОСТИ

КАК ПРЕДМЕТ ОБУЧЕНИЯ

Задача преодоления фрагментарности, эклектичности, задача обеспечения системности, научного универсализма в профессиональной и личностной подготовке отечественных

психологов-практиков (психологов-консультантов, психологов-психотерапевтов) остается

актуальной во многих и многих отношениях. Как обеспечить студенту возможность

полноценной ориентировки во всем многообразии существующих парадигм и концепций? В

собственной личности и “самости”, чтобы суметь “встроиться” в ту или иную парадигму не

вслепую, не внешним образом, а органически, чтобы “найти” с ней друг друга или же при

необходимости безболезненно воспользоваться преимуществами для данного конкретного

случая иной парадигмой и техникой? Как обеспечить такую свою “вненаходимость” по

отношению к парадигмам и техникам, когда существующая свобода выбора в равной мере

давала бы право как на обоснованный, по крайней мере для самого себя, отказ от каких-либо

техник, так и ясность понимания в иных случаях необходимости и желательности включить

клиента в определенную психотерапевтическую парадигму со всеми входящими в нее

профессиональными понятиями, мифами, смыслами, процедурами и условностями?

Все эти вопросы, равно как и сами общественные и личностные проблемы требуют, и все в

большей мере, именно отчетливого психологического разумения, собственно психологического

языка и психологических усилий для их постановки и разрешения. Как заметил в

заключительной лекции по введению в психоанализ З. Фрейд, “... социология, занимающаяся

поведением людей в обществе, не может быть ничем иным, как прикладной психологией. Ведь, строго говоря, существуют только две науки: психология, чистая и прикладная, и

естествознание” (Фрейд З., 1991, с. 414).

Исходя из указанных позиций, на основе специальных исследований, проведенных нами с

целью реконструкции содержания и предмета психологической помощи личности, независимо

от тех или иных представлений и трактовок его в разных парадигмах, концепциях и школах, мы

взяли на себя риск в концентрированном виде представить в настоящем учебном пособии

научное и одновременно учебное содержание той области знания и практики, которая

охватывает проблематику психологической помощи личности и которая, с учетом соотношения

уровней и форм терапевтической и консультативной помощи (табл. 1, гл. 2.1), определяется как

внемедицинская психотерапия (личностная и социальная по своей направленности).

Представляется целесообразным выделить следующие уровни репрезентации дисциплины как

предмета обучения.

Уровень предметный

(содержание деятельности)

Объект воздействия — личность в психосоциальной ситуации; социум в конкретном локусе

психосоциального пространства.

Предмет воздействия — социальная позиция личности, социально-психологическая

напряженность группы (пространственный коллектив, семья, община и т.п.).

Решаемые задачи — начальная ориентировка в клиенте и ситуации (диагностика, выделение

основных сторон, компонентов, нарушений и рассогласованностей задействованных структур и

процессов); развитие субъективности “Я”; обеспечение принятия “Я-перцепции”; психологическая помощь в осуществлении “Я-рефлексии”; обеспечение эмоционального

отреагирования и катарсиса.

Феноменология — установление контакта (принятие клиента); динамика эмоциональных

состояний клиента и психолога; вхождение в новый опыт; смысловые трансформации.

Уровень психотехнический

(средств деятельности)

Принципы — событийности, квантования активности, онтологизации переживаний.

Модели воздействия — когнитивный диссонанс; символическое замещение и компенсация; прямое и косвенное переобучение (с опорой на обратную связь); непосредственное

эмоциональное отреагирование.

Средства воздействия — гиперсемантизация, гипосемантизация, пересемантизация; структурирование и темперирование психотерапевтического высказывания.

Уровень метапредметный

(собственной проблематики)

Проблема отбора и подготовки социальных психотерапевтов (личностное и профессиональное

самоопределение; специализированные программы обучения; разработка профильных моделей

специалиста и т.п.).

Проблема эффективности и последствий социальной психотерапии (диапазон и глубина

личностных трансформаций, положительные и отрицательные результаты социопсихотерапии; динамика и характер смысловых, поведенческих и других измерений; “приложимость” и

соответствие тех или иных моделей и средств к личности и проблематике конкретного клиента и

т.п.).

Проблемы соотношения и взаимодействия социопсихотерапии со смежными науками, а также

вненаучными формами общественного сознания (религия, искусство).

Таким образом, психологическая помощь личности в постсоветских условиях (т.е. социальная

психотерапия) зачастую мыслится нами как самостоятельная в содержательном, функциональном и феноменологическом аспектах область деятельности, область социальной

практики — с ее конкретным психологическим содержанием, как в специфически узком, профессионально психологическом, так и в более широком контексте.

Если в первом случае она выступает в форме прикладной дисциплины, занимающейся

психологической помощью (личности, семье, коллективу и т.п.), то во втором — об этом

свидетельствует опыт США — как общественное духовное движение, наполненное собственным

ценностным потенциалом. В этом случае проблема профессиональной подготовки специалиста

должна ставиться и решаться уже не только как узко профессиональная, но и как собственно

духовная, мировидческая, если можно так выразиться, проблема. Иными словами, диапазон

социальной психотерапии личности как предмета обучения не может быть ограничен

исключительно пределами ремесла. Нам представляется, что наряду с решением насущнейшей

задачи подготовки квалифицированных психологов-практиков различного профиля необходимо

одновременно ставить и решать задачи духовного возрождения личности как таковой: посредством создания центров духовного развития, работающих в русле традиционных и

нетрадиционных психотерапевтических и исследовательских концепций, поиска точек

соприкосновения с Церковью. При этом необходимо ориентировать подобные

психотерапевтические центры не столько на лечебное, сколько на общеобразовательное и

общеразвивающее содержание деятельности, учитывая социально-психологические

характеристики возможного потребителя такого рода знаний и услуг. Это могут быть центры

семейной психотерапии, трансперсональной психологии, решения конфликтов и т.п. Социальная

психотерапия многолика, а там, где ее функции принимает на себя искусство, — необозрима. И

все же есть в ней именно то содержание, за которое несет ответственность психолог-практик, получающий в свои руки специфические средства психологического вмешательства в жизнь

другой личности.

Это содержание охватывает область психосоциальных дисфункций личности, область

специфических средств психологического вмешательства и область экзистенциальных

последствий психотехнических воздействий, в том числе — и для личностного “Я” самого

социального психотерапевта. Ведь личность нуждается не в экспериментальных, а в ценностно-

экзистенциальных формах познания и отношения. Поэтому личностное знание, личная

ответственность и личностное самобытие выступают подлинным онтологическим содержанием

тех гносеологических предпосылок, которые задаются как предмет усвоения при обучении

психологической помощи личности: формы (способа) ее экзистенциальной и социальной

психотерапии.

Вопросы для самоконтроля

1. Назовите основные аспекты профессиональной подготовки психологов-практиков.

2. Какими уровнями и входящими в их структуру звеньями может быть представлена модель

специалиста?

3. В чем специфика каждого из этих уровней?

4. Обоснуйте специфику профессиональной этики практикующего психолога.

5. Как бы вы сформулировали основные проблемы, по крайней мере две, в личностном и

профессиональном самоопределении психолога-практика в постсоветском социуме?

6. Какую этическую концепцию можно положить в основу консультативной и

психотерапевтической работы?

7. Дайте обобщенную характеристику уровней представленности психологической помощи

личности.

8. В каком смысле можно говорить о психологической помощи как о социальной психотерапии?

Список использованной литературы

Братусь Б. С. Опыт обоснования гуманитарной психологии // Вопр. психологии, 1990,

№5. — С. 9 — 16.

Бурно М. Е. Терапия творческим самовыражением. — М.: Медицина. — 1989.

Василюк Ф. Е. Психология переживаний. М.: МГУ, 1984. — 200 с.

Василюк Ф. Е. Уровни построения переживания и методы психологической помощи //

Вопр. психологии, 1988, №5. — С. 27 — 37.

Зинченко В. П. Системный анализ в психологии? // Психол. журнал, 1991, т. 12,

№4. — С. 120 — 138.

Бондаренко А. Ф. Личностное и профессиональное самоопределение отечественного

психолога-практика // Московский психотерапевтический журнал, 1993, №1. —

С. 63 — 77.

Эткинд А. М. Психология практическая и академическая: расхождение когнитивных

структур внутри профессионального сознания // Вопр. психологии, 1987, №6. —

С. 20 — 30.

Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. — М.: Наука, 1991. — 456 с.

Belkin G. C. Introduction to counseling. — Dubuque (Iowa): W. Brown Publ., 1988.

Corey G. Theory and practice of counseling and psychotherapy. — Monterey: Brook Cole Publ., 1986.

Rogers C. Inside the world of Soviet professionals // Journal of humanistic psychology, 1987, V. 27, N3. — Рp. 277 — 284.

Woody G. D. Resolving ethical concerns in clinical practice: toward a pragmatic model //

Journal of marital and family therapy, 1990, V. 16, № 2. — Рp. 133 — 150.

Литература для самостоятельной работы

по проблематике раздела III

Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. —

М.: Наука, 1986. — С. 80 — 101.

Василюк Ф. Е. Психология переживания. Анализ преодоления критических

ситуаций. — М.: МГУ, 1981. — 200 с.

Вехи. Интеллигенция в России. — М.: Молодая гвардия, 1991. — 462 с.

Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. — М.: Республика, 1994. — 368 с.

Из глубины. Сборник статей о русской революции. — М.: МГУ, 1990. — 298 с.

Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Из ранних произведений. — М.: Правда, 1990. — С. 393 — 599.

Поршнев Б. Д. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) — М.: Мысль, 1974. — 487 с.

Непостижимое // Франк С. Л. Сочинения — М.: Правда, 1990. — 607 с.

Хоружий С. С. Диптих безмолвия. — М.: Центр психологии и психотерапии, 1992. —

136 с.

Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. — Л.: ЛГУ, 1991. — 216 с.

Соколов М. В. Психологические воззрения в Древней Руси // Очерки по истории

русской психологии. — М.: МГУ, 1957. — С. 3 — 101.

4. СЛУЧАИ ИЗ ПРАКТИКИ

Как известно, научная форма сознания отличается от других, в частности, от присущих

искусству, тем, что ей свойственно выстраивать и изучать предмет исследования прежде всего

аналитическим образом.

Специфика психологического консультирования состоит в том, что это, по-видимому, единственная “онаученная” дисциплина, сфера деятельности которой обращена непосредственно

к целостности человека, к его чувственной и биодинамической ткани, личностным и

трансперсональным смыслам, что приближает способ психотерапевтического воздействия к

способам взаимодействия с миром, присущим искусству.

Неслучайно парадокс работы современного психолога-психотерапевта в том и состоит, что при

огромном, необозримом разнообразии психотерапевтических техник, при наличии достаточно

глубоко и тщательно разработанных консультативно-терапевтических парадигм всегдашней

тайной, всегдашней и профессиональной и личностной загадкой остается один-единственный

вопрос: как помочь здесь и сейчас вот этому живому, конкретному человеку? Как посмотреть, что сказать, о чем промолчать? Где провести невидимую черту, освобождающую клиента от

излишнего влияния и в то же время дающую ему возможность ощутить живую, пульсирующую

связь с другим человеком, равно надежную и необременительную терапевтическую связь, в

живительной оболочке которой происходит заживление душевных травм и восстановление

целостной и здоровой личности?

Рубрика “Случай из практики”, по нашему замыслу, должна послужить поискам ответов на эти

вопросы, предоставляя живой, взятый из опыта автора материал, для обеспечения тонкой

личностной и профессиональной ориентировки практикующего психолога в конкретных

обстоятельствах, задачах и средствах психологической помощи.

Первая история так и называется:

СЛУЧАЙ С ЖЕНЬКОЙ

В большущих синих глазах Женьки стоят слезы. За руку его держит мама — женщина с

приятным лицом и внимательными серыми глазами.

Солнечный весенний день, радостное чириканье воробьев никак не соответствуют опечаленному

детскому лицу и тревожным глазам матери.

— Что-то случилось?.. — мой голос звучит полувопросительно.

— Да вот, — Женькина мама растерянно улыбается. Не знаю, как и

сказать.

Воцарилась тишина.

— Вот, к психологу пришли...

Я понял: она нуждается в поддержке.

— Вот и хорошо, что пришли к психологу, — успокаивающе проговорил я. — Когда не работает

телевизор, мы обращаемся к телемастеру. Поломка в часах — к часовщику. А если

неприятности в отношениях, тогда уж к психологу. Ведь так?

— Так, — согласилась Ирина Степановна (так звали маму мальчика).

Вот уже несколько лет я веду прием родителей с детьми, и почти каждый раз у мам и пап, которые впервые переступают порог психологической консультации, возникает одна и та же

реакция тревоги, а то и просто предвзятости: “Да что мой ребенок ненормальный, что ли, чтоб

его вести к психологу?”; “А не возьмут ли дитя на спецучет?” Поэтому почти каждая такая встреча начинается со своеобразного просветительного монолога.

Дескать, психолог — не психиатр, он специалист в межличностных отношениях и проблемах

человека: его эмоциональных состояниях, конфликтах, особенностях поведенческих реакций.

Психолог оказывает помощь клиентам в осознании скрытых причин собственных конфликтов, мотивов поведения, настроений. Это профессионал, подготовленный к поиску и

стимулированию внутри- и межличностных ресурсов человека на разных этапах жизни и в

различных житейских ситуациях.

Но возвратимся к Женьке и его маме.

— Так что же произошло?

Ирина Степановна на мгновение как бы запнулась.

— Мой сын... вор.

Я взглянул на мальчишку. Женька сидел ссутулившись, словно придавленный невидимой

тяжестью. А когда прозвучало это страшное слово, он вздрогнул.

— Погодите, погодите! — остановил я женщину. — Давайте с самого начала.

— Вы понимаете, — Ирина Степановна заговорила нервно, но не сбивчиво. Было видно, что она

давно уже решила, что и как расскажет психологу. — Прихожу я вечером с работы, а тут звонок.

Поднимаю я трубку и слышу голос учительницы Женькиной: “Ваш сын украл деньги!”. Я

спрашиваю: “Как украл? Какие деньги?”. А она: “Забрал деньги у детей, те, которые родители

дали им на обед”.

Из ее рассказа я понял, что на прошлой неделе, когда все ученики Женькиного класса

отправились на урок физкультуры, а Женька в тот день чувствовал себя неважно и остался один

в классе, оказалось, что у нескольких детей из портфелей исчезли деньги. Первой заметила

пропажу Оля, девочка, сидящая с Женькой за одной партой.

— Оксана Петровна! — громко сказала она. — А у меня деньги пропали.

— И у меня, и у меня! — раздались голоса детей.

Оксана Петровна обратилась к Женьке, который на протяжении урока находился в классе.

— Женя, ты никого из посторонних здесь не видел?

Женя помотал головой: мол, нет, не видел.

— А ты не брал деньги? — спросила Оксана Петровна.

— Нет, — ответил Женька и густо покраснел.

— Честное слово? — переспросила учительница.

— Не брал, — повторил Женька и покраснел еще больше.

Учительница осмотрела Женькин портфель, проверила карманы. Денег не было. На том и

разошлись.

В тот же день Оксана Петровна позвонила Женькиным родителям. Взволнованная Ирина

Степановна ничего не сказала мужу и решила сама доискаться до истины.

Однако беседы с Женькой заканчивались ничем. Он стоял на своем: не брал, и все тут. К чему

только ни прибегала Ирина Степановна. Она упрашивала сказать правду, уверяла сына, что так

будет лучше, угрожала... Наконец сказала: “Если ты сам не желаешь сознаться, я отдам тебя в

милицию. Мне такой сын не нужен!”

Услышав эти слова, Женька вначале разрыдался, а потом еле выговорил сквозь слезы: “Ладно, мама, отдавай меня в милицию. Я не боюсь, потому что денег не брал”.

Тут Ирина Степановна спохватилась. “А если и вправду ребенок не брал эти деньги? —

подумала она. — И что я мучаю собственного ребенка, допрос устраиваю?”.

Ирина Степановна решила посоветоваться с учительницей. На следующий день, когда после

уроков она зашла в класс, Оксана Петровна молча достала из ящика стола небольшой пакетик, свернутый из листочка ученической тетрадки. В нем было 19 рублей.

— Деньги взял Женька, — грустно констатировала учительница. — Сегодня, проверяя

домашнее задание, я заметила, что в Женькиной тетради по математике не хватает двух

страничек. Они вырваны как раз с серединки. А пакетик этот уборщица вчера нашла в

школьном туалете. Она принесла его в учительскую. Утром я увидела на столе этот пакетик и

сразу же тетрадку проверила. Что будем делать?

Ирина Степановна почувствовала, как где-то под сердцем холодной гадюкой зашевелился страх.

Ладони покрылись липким потом, ноги ослабели — она вынуждена была сесть за детскую

парту. Под веками сделалось горячо, по щекам потекли слезы.

“Боже милостивый, — молнией пронеслось в голове, — что же это? За что?”

— Ирина Степановна, успокойтесь. Прошу вас! — учительница сочувственно прикоснулась к ее

руке. — Давайте обдумаем наши дальнейшие действия.

Тут только Ирина Степановна заметила, что Оксана Петровна совсем еще молоденькая, вероятно, ей не больше 24—25 лет. Скромная прическа и учительское поведение делали ее

старше. К Ирине Степановне сквозь стыд, страх, отчаяние, сквозь пелену слез доносились, словно издали, слова учительницы: “Успокойтесь, пожалуйста! Очень обидно, что так

случилось. Но это еще не беда. Еще можно найти выход из ситуации. Ведь воспитание

ребенка — дело очень непростое. Тут полно подводных рифов”.

— Да стыд-то какой! — ужаснулась Ирина Степановна. — Узнают дети, по домам разнесут...

— Ирина Степановна! — учительница твердо и спокойно глядела в заплаканные глаза

женщины, — еще раз говорю вам: возьмите себя в руки. Никто ни о чем не узнает. Это же

ребенок! Семь лет. Как вы могли подумать, что мы, учителя, будем делать из этого какую-то

уголовную историю? Не об этом надо думать! Давайте вместе подумаем, как нам быть.

— Что вы советуете? — Ирина Степановна с надеждой взглянула на молоденькую учительницу.

— Я знаю вашего Женю уже почти два года. Ни разу ничего подобного не было. Способный

мальчик, аккуратный, правда, на мой взгляд, несколько слишком уж серьезный как для семи

лет. Настойчивый. Как захочет чего, так уж добьется, будьте спокойны. Для меня, скажу

откровенно, — Оксана Петровна на минуту задумалась, — для меня этот поступок Жени

полнейшая неожиданность. Я полагаю, было бы полезным обратиться за консультацией к

нашему школьному психологу. Думается, это и в ваших, и в моих, а главное, и в Женькиных

интересах. Ведь у меня в классе их 30, а психолог часто работает с одним-единственным

ребенком. Разбираться в душевных состояниях — его хлеб. Я убеждена, что вам будет полезно

поработать с психологом. А за Женьку и за свою репутацию не волнуйтесь. Деньги я возвращу

детям. И никто не будет поднимать шума. Ведь главное — сберечь душу ребенка, а не

травмировать ее, вы согласны?

Ирина Степановна молча кивнула. В тот же день, узнав расписание работы психолога, она, возвращаясь домой, едва ли не впервые за последние несколько лет задумалась о своей жизни.

Так ли она живет, как следовало бы? На то ли, на что надо, тратит время?

Дома она вновь ничего не сказала мужу, а тот за газетой да за телевизором и не заметил, что

супруга чем-то встревожена. На следующий день она зашла за сыном и направилась в

психологическую консультацию.

— Давайте сделаем вот что, — сказал я. Сегодня вы, Ирина Степановна, слишком взволнованы, вас поглотило само событие, это понятно, и мы не смогли как следует поговорить. Событие —

это всего лишь внешнее выражение глубинных течений, скрытых пружин поступков. Я бы

попросил вас с Женей к нашей следующей встрече выполнить небольшое домашнее задание.

При этих словах на лице Женьки промелькнуло любопытство, а у его мамы — непонимание.

— Домашнее задание? — переспросила Ирина Степановна.

— Да, именно так, — подтвердил я. — Начнем с тебя, Женя. Ты мне нарисуй на завтра, пожалуйста, вашу семью. У тебя же есть цветные карандаши дома?

Женя кивнул.

— Ну вот, — продолжал я. — Ты один у родителей?

— Нет, — помотал головой Женя. — Сестричка у меня есть. Она уже

большая.

— Учится в техникуме гостиничного хозяйства, — добавила Ирина Степановна.

— Так вот, — продолжал я. — нарисуй мне цветными карандашами всю вашу семью, хорошо?

— А Володю рисовать? — спросил Женька.

Я посмотрел на Ирину Степановну. Она смутилась.

— Это парень, с которым встречается Оксана.

— Ты нарисуй всех, кого хочешь, но только тех, кто живет в вашей семье, понял? — уточнил я.

— А вы, Ирина Степановна, пожалуйста, найдите время и дайте ответы вот на эти вопросы. —

Я подал ей брошюрку личностного диагностического опросника. — Если заинтересуется ваш

супруг, для него я тоже припас брошюрку, — и я рассказал, как надо заполнить листок

ответов. — Завтра приносите ответы, а с Женей мы встретимся отдельно. Я буду ждать вас...

И я назвал день и время встречи.

На другой день, как мы и договорились, Женька принес мне свой рисунок. На нем в разных

углах листа были нарисованы: огромный черный дядька с широким ремнем и длинными руками

(“Это — папка”, — объяснил ребенок), красного цвета девочка (“сестричка”), маленькая

женская фигурка с растрепанными волосами и сумкой в руке (“мама”) и маленький домик, в

окне которого виднелось чье-то лицо (“это — я”).

— А отчего же ты в домике? — поинтересовался я.

— Когда я вырасту, — сказал Женя, — построю себе домик и буду там жить.

— Ты хочешь жить сам? Отдельно от всех? — уточнил я.

Женька кивнул.

— Буду себе там жить. Кого захочу, впущу. А кого не захочу, — он посмотрел на черного

дядьку, а потом перевел взгляд в окно, — не впущу.

Тест Ирины Степановны (супруг, конечно, отказался от подобных “глупостей”) показал: повышенная тревожность, эмоциональная напряженность, склонность к поверхностным

контактам, чрезмерная уступчивость, слабость собственного “Я”.

Постепенно картина прояснялась. Деструктогенная семья, где каждый — сам по себе. Отец рано

утром уходит, приходит поздно вечером, не всегда трезвый. Воспитание детей понимает просто: не голодный, отец есть, мать есть, что еще надо?

Несколько раз дело доходило до развода. Ирина Степановна даже второго ребенка родила, чтобы удержать мужа. Разговоры дома одни: где что давали, что почем, и — деньги, деньги, деньги. Мать в семье ощущает себя беспомощной. Контакта с дочерью нет. Та живет своей

жизнью. В голове только мальчики. Теперь вот с Женькой...

Целый узел проблем. К сожалению, подобная ситуация почти в каждой второй семье.

— А почему ты не сознался тогда, что взял деньги? — спрашиваю Женю.

— Боялся, — коротко отвечает мальчуган.

— И выбросил их, потому что страшно было? — спрашиваю я дальше.

Женька кивнул, потом, чуть погодя, добавил:

— Отец узнал бы, убил бы.

— А зачем тебе было брать чужие деньги? — расспрашиваю дальше спокойно и доверительно.

— Чтоб много было, — серьезно отвечает мальчишка.

— У родителей не хотелось просить?

Женька отрицательно машет головой. Вот в чем, возможно, коренится причина поступка: отчуждение ребенка от родителей, родителей от ребенка...

— А зачем тебе много денег?

— Я вырасту, заработаю денег и куплю себе квартиру.

— А кем же ты хочешь быть?

— Таксистом. У них всегда деньги есть.

Я смотрю на Женьку, внимательно слушаю его и думаю: “Боже правый, с кого же нам

спрашивать, что детская душа в семь лет хочет идти в таксисты, чтобы заработать себе на

квартиру! На кой черт создавать такую семью, больную, в которой должен страдать маленький

невинный человек?”

Мне грустно, но работа есть работа.

— А кто тебя любит больше всех? — спрашиваю я Женьку.

— Бабушка, — улыбается мальчуган.

— А ты ее любишь?

— Люблю.

— Давай вот что, напишем ей письмо, хочешь? — говорю я Женьке.

Глаза ребенка вспыхивают. Письмо! А ведь верно, здорово же!

— Но я не умею, — тут же звучит сомнение и неуверенность в голосе ребенка.

— Я помогу, — поддерживаю я Женьку. Маленькая искра любви, не гаснущая в детском

сердце, — едва ли не самое ценное сокровище души человеческой.

— О чем будем писать? — спрашиваю я ребенка.

Женька задумывается.

— Я пятерку по арифметике получил! — вдруг радостно восклицает он.

Через полчаса крупным детским почерком выведено:

Дорогая бабуся! Здравствуй!

Я тебя люблю. Я получил пятерку по арифметике. Целую.

Женя.

Мы сговариваемся с Женькой, что завтра, когда придет мама, они вдвоем допишут письмо, положат его в конверт, заклеят, напишут адрес и Женька сам опустит письмо в почтовый ящик.

И поезд повезет его далеко-далеко в село, к бабушке.

Каждый раз, когда ко мне приходит Женька, я радуюсь. Я вижу, что и он рад нашей встрече.

Мы с ним говорим про все — про все. И у нас есть свои секреты. И мы давно уже не

вспоминаем о тех деньгах. Надеюсь, детское сердце, в котором живут любовь и дружба, не

позволит проникнуть в себя обману или соблазну.

Для Женьки я — просто старший друг. Для его матери — психолог. Для учительницы —

помощник. Жаль только, что для отца Женьки я пока еще — никто...

Вопросы для самостоятельной работы

Из возрастной психологии известно, что мелкое воровство, особенно относящееся к небольшим

суммам денег, составляет поведенческую норму, в частности, в подростковом возрасте, когда

складывается потребность в автономии.

Герой рассказа принадлежит к возрастной группе младших школьников.

l Можете ли вы сформулировать наиболее вероятный мотив кражи денег данным

ребенком?

l Допускаете ли вы, что мать просто забыла дать Жене денег “на завтрак” и он

подчинился вначале одному мотивационному вектору, а затем, по инерции, другому

(мотив — “иметь”)?

l Прокомментируйте поведение ребенка в ситуации кражи, исходя из теории Курта

Левина о полевом поведении.

l Согласны ли вы с объяснением мотива и цели своего поступка самим ребенком?

l В чем, на ваш взгляд, заключается суть психотерапевтической работы с Женькой?

Ситуативной? Глубинной?

l Ваше видение возможной психотерапевтической работы с семьей Женькиных

родителей.

ТРИ ВСТРЕЧИ

Встреча первая

Татьяна Николаевна закончила урок, и теперь, уставшая, она сидит за столом, почти

автоматически прощается с детьми, группками и по одному покидающими класс. Сегодня было

пять уроков. Конец этой проклятой третьей четверти, которая, казалось, будет длиться вечно...

А впереди еще родительское собрание, неприятные объяснения с отцом Наташи и мамой

Володи, педсовет, педагогические чтения... Домой идти не хотелось. Затягивающийся ремонт

превратил их небольшую квартирку в хроническую свалку, то нет одного, то нет другого, батарея течет, новой нельзя ни купить, ни достать... Дочка уже вторую неделю кашляет, у мужа

опять командировка...

Татьяна Николаевна подошла к окну. По грязной мартовской улице, так и не узнавшей в эту

зиму снега, ветер нес обрывки бумаг, вздымал то здесь, то там вихри желтой, с песком, пыли.

Мальчишки, кажется, все тот же Володя Колесов и другие из параллельного класса устроили

соревнование: кто дальше бросит ранец и первым добежит до него. Они бегали туда-сюда, орали, кривлялись...

Она чувствовала, как всю ее захлестнуло раздражение. Покурить, что ли? Усмехнулась про себя:

“А еще национальный учитель!” Достала зеркальце, подышала на него: из маленького, в

серебристой оправе овала на нее смотрели какие-то чужие усталые глаза. Веки полуопущены, лицо блестело...

“Господи, да я же загнанная лошадь!” — промелькнуло в сознании. К горлу подступил комок, голову будто сжало обручем. “Нет, не буду распускаться”, — решила Татьяна Николаевна, но

опять к сердцу подкатила, нахлынула жалость. “Боже мой, а мне ведь только двадцать семь!

Чехов писал: лучший возраст женщины...” Она вспомнила, как три года назад пришла в школу, приняла свой первый в жизни класс. Милые, беспомощные дети, доверчивые глаза, чувство

огромной ответственности за них... И чувство гордости — от того, что сама — мать, что ей

доверили самое дорогое, что есть в жизни, — детей... Что же произошло с ней? Кто виноват?

Что делать? Эти роковые русские вопросы сами собой всплыли в душе.

Татьяна Николаевна рассказывала потом, что с головной болью добралась домой, не раздеваясь

легла на кровать и проспала почти до того времени, когда нужно было забирать дочку из

детского сада. Уложив ребенка спать, совершенно случайно включила телевизор на кухне и...

после

передачи

о психологическом консультировании решилась: “Ладно, пойду еще к психологу. Хорошо, что у

них

беседа

анонимная.

Может,

посоветует

что-

нибудь...”

Дверь приоткрылась.

— Можно к вам? — в проеме показалось миловидное, слегка встревоженное женское лицо в

обрамлении густых гладко зачесанных волос.

— Пожалуйста, проходите!

— С вами можно посоветоваться? — Молодая женщина подняла вопросительно брови и

смущенно улыбнулась.

— Да, я психолог-консультант, хотя меня учили ни в коем случае не давать советов.

— А что же вы делаете тогда?

— Консультирую.

— Но ведь консультировать — разве не советовать?

— Меня учили, что консультировать — значит помогать, оказывать психологическую помощь.

— И чем же вы можете мне помочь? Может, денег дадите или радиатор отопления достанете? —

в глазах посетительницы блеснули слезы.

Видно, дался ей этот радиатор и все, что с ним связано.

— Прошу вас, садитесь, пожалуйста.

Я представился, и повисла внезапная давящая пауза — будто что-то оборвалось.

Посетительница не отрываясь и не мигая смотрела в окно. Вечереющее небо ранних мартовских

сумерек было окрашено высокими розоватыми облаками. Приглушенно доносился привычный

шум улицы, из-под крыши деловито чирикали воробьи...

— Так чем же вы можете помочь? — вдруг повторила свой вопрос женщина и посмотрела мне

прямо в глаза не то что бы с вызовом, а скорее в раздумьи. Посмотрела оценивающе и в то же

время с недоверием. Пожалуй, все-таки во взгляде было больше сомнения, чем надежды, но

надежда все же была. Даже не надежда, а решимость довести начатое дело до конца.

— Чем могу помочь? — я задумался.

И в самом деле, чем может помочь психолог-консультант? Разве может он возвратить

утраченных близких? Вернуть оторванную на войне руку? Или любовь? А исправить

непоправимую ошибку? Да что там! Радиатор парового отопления, и тот я не смогу достать.

Самому, кстати, нужен. Так что же я могу? Все это промелькнуло в голове за какую-то долю

секунды, и я ответил:

— Я могу помочь жить.

— Жить? — женщина усмехнулась. — А если жить не хочется?

— Вам не хочется жить той жизнью, какой вы живете? — попытался уточнить я.

— Пожалуй, — и женщина взглянула на меня как бы со стороны.

— Пожалуй, — повторила она и снова задумалась.

— Послушайте, — через несколько минут заговорила она снова, — я ведь забираю у вас время.

Я молча взглянул на нее.

— Почему же вы молчите? Ведь так?

— Я молчу, потому что не знаю, что вам ответить.

— Вы боитесь меня обидеть?

— Я отметил про себя вашу нерешительность, когда вы вошли и, честно говоря, сейчас

растерялся...

— Растерялись от чего?

— От таких резких перепадов в вашем настроении: от нерешительности

к агрессии, от агрессии — опять к нерешительности, а затем — к демонстрации.

— Что же я демонстрировала?

— Деликатность.

— А вы вредный! — вдруг каким-то другим голосом проговорила женщина и едва заметная

улыбка тронула ее губы.

— А вы? — спросил я.

— Вообще-то я тоже, — как-то по-домашнему произнесла она. — А вы знаете, мне уже немного

легче стало. — Она снова посмотрела в окно, и выражение ее лица тут же изменилось.

— Вы что-то вспомнили. И не очень приятное, да? — в моем голосе прозвучал полувопрос-

полуутверждение.

— Да, а откуда вы знаете?

— Из психологии.

— Вы телепат?

— Нет. Просто ваши глаза двигались по-особому. Так бывает, когда человек что-то вспоминает.

И

выражение

лица

изменилось.

Неприятное

что-то?

— Да, — и она снова замолчала.

В комнате опять наступила тишина, в которую то громче, то глуше проникали шум улицы, крики воробьев, звуки далекой музыки.

— А знаете, — заговорила собеседница, — я детей не люблю.

И посмотрела на меня с какой-то ожесточенной решимостью. Она явно ждала моей реакции.

— Вы не любите детей, — как эхо отозвался мой голос.

— Да, не люблю! — повторила она громко и настойчиво.

— Мне кажется, то, что вы говорите, очень важно для вас, — заметил я.

— В каком смысле? — не поняла она.

— Вы так решительно утверждаете, что не любите детей, как будто хотите этим что-то доказать

или отстоять. Для вас то, что вы говорите, что не любите детей, — ценность?

— В каком смысле? — опять удивилась она.

— В прямом. Что-то очень важное, дорогое, что вы готовы отстаивать, за что готовы платить

дорогой ценой...

— Да, дорогой ценой... здоровьем... — как-то с надрывом сказала она.

Мы снова молчали. Задумались каждый о своем. Она, возможно, о себе. Я — о ней. О моей

новой клиентке, о которой я почти ничего не знаю, кроме того, что она — человек. И ей —

плохо.

Ей

тяжело.

И

я

должен

ей

помочь.

— Ну ладно, — проговорила женщина, — пойду я.

— Если можно, скажите мне, пожалуйста...

— Что вам сказать?

— На кого вы сейчас разозлились?

— Ни на кого.

— Значит, на себя?

— Слушайте, идите вы к черту! Психолог!

— Вы снова разозлились?

— А как вы думаете?

— Вам действительно интересно, как я думаю?

— А по-вашему, я что, играю?

— Вы злитесь, и это мешает нашему контакту.

— Да, я злюсь, злюсь, злюсь! Так что прикажете мне делать? Что?

— А как вы знаете, что вы злитесь? — вдруг спросил я.

— Как это, как знаю? Злюсь, и все.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Татьяна Николаевна.

— Спасибо, Татьяна Николаевна. Во-первых, я очень рад, что вы уже совершенно легко

говорите о своих чувствах и открыто их выражаете. И, во-вторых, сегодня наше время истекло...

— Как истекло?

— Да, это так. Как правило, беседа с клиентом длится не больше часа. Мы беседуем ровно 55

минут. Как вы себя чувствуете сейчас?

— Необычно.

— То есть?

— Я успокоилась.

— Я очень, очень рад этому. Если хотите, давайте условимся о следующей встрече.

Так началась наша совместная работа с личностными проблемами и переживаниями этой

молодой женщины, учительницы начальных классов одной из киевских школ.

Встреча вторая

В назначенное время дверь отворилась, и Татьяна Николаевна проговорила:

— Здравствуйте! Слава Богу, не опоздала! Сегодня муж из командировки возвращается, а я, понимаете, по психологам бегаю!

Поздоровавшись в ответ, я сразу же уточнил:

— Татьяна Николаевна, а это — юмор или все же агрессия, замаскированная под иронию?

— Слушайте, с вами невозможно разговаривать! Вы все время что-то выискиваете. То

агрессию, то юмор! Откуда я знаю, что это? Что сказалось, то и сказалось!

Я удивился:

— Разве вам не важно понять, что вы делаете, когда вы говорите? Не важно понимать себя?

— Ваша работа — понимать. Вам, кстати, платят за вашу работу?

— Да.

— Ну вот и понимайте.

— А вы?

— А я хочу просто жить и чувствовать себя хорошо.

— А как вы сейчас себя чувствуете?

— Отвратительно!

— Что значит для вас чувствовать себя отвратительно?

— С вами невозможно! Вы что, не понимаете русского языка? Отвратительно, отвратно...

— Вы раздражены?

— Ужасно!

— Вы злитесь?

— Да, злюсь!

— А какие еще чувства присутствуют в том букете, из которого вы назвали вначале только один

цветок?

— Какой?

— Отвратительно.

— Ну, если я стану все рассказывать...

— Давайте попытаемся не все, но обозначим хотя бы главные чувства. Итак, злость, раздражение, что еще?

— Не знаю.

— Упрямство, усталость, разочарование, недовольство собой, беспомощность...

При этом слове она вспыхнула.

— Ощущение своей неудачливости, сожаления, жалости к себе, самоуничижения...

— Все. Хватит.

Татьяна Николаевна знакомым движением открыла сумочку, на щеках сверкнули две слезинки...

— Простите, я сама не понимаю, как так вышло, что я начала именно с самоуничижения...

“Муж из командировки сегодня возвращается, а я по психологам хожу”, — так, кажется, я

выразилась? — Я ведь совсем не то хотела сказать...

— У вас сработал привычный стереотип самоуничижения, агрессии на себя?

— Да, что-то в этом роде.

— А затем вы, когда я обратил на это внимание, перенесли свою агрессию на меня?

— Да, перенесла агрессию на вас, но, мне кажется, это уже была не та агрессия...

— Вам не понравилась моя реплика?

— Если честно, да. Признаюсь, я не ожидала, что вы сразу же с первых слов начнете работать...

— То есть у вас вызвало недовольство мое к вам отношение в ту минуту, и вы выразили его в

виде возмущения, хотя и с долей юмора?

— Все-таки чуть-чуть юмора было.

— А чего больше — юмора или возмущения?

— Пожалуй, возмущения.

— А как сейчас вы себя чувствуете?

— Вы знаете, стало как-то легче... Да, легче!

— Татьяна Николаевна, мы с вами просто убрали из нашего общения ненужный груз. Хотите, вернемся к началу разговора и попробуем пообщаться, открыто выражая свои чувства, без

подтекста и наслоений? Рискнем?

— А что мне делать?

— Просто встаньте, выйдите и зайдите снова, как будто вы только что

вошли.

Открылась дверь, Татьяна Николаевна вошла и сказала: “Здравствуйте! Я так боялась опоздать.

Я рада, что вы меня ждете!”

— Я тоже рад вас видеть, садитесь, пожалуйста!

— Антон Владимирович, мы сегодня снова будем беседовать?

— Да.

— Знаете, сегодня возвращается из командировки муж. У меня еще столько забот. И мне

неловко, что приходится тратить время не на дело, а на разговоры. Вы не обидитесь? Пусть даже

и с психологом. Но все же разговоры.

— Как я вас понимаю, Татьяна Николаевна! И хотел бы, чтобы вы знали: я полностью разделяю

ваши чувства. Действительно, неудобно тратить время на разговоры, тем более когда ждешь

мужа. Мне кажется, совсем другое дело, когда тратишь время на что-то очень важное. Важное и

для любимого человека, и для себя. Думаю, если вы решились на встречу с психологом, в этом

для вас есть несомненно важный смысл. Более близкий — улучшение душевного состояния.

Более отдаленный — возможно, даже углубление и улучшение отношений и с мужем, и на

работе. А разве это не важно?

— Важно.

— Не станем же беспокоиться о времени, пока оно у нас есть. Каковы сейчас ваши чувства?

— Я не пойму, Антон Владимирович, мы еще проигрываем сцену нашей встречи или уже

начали работать?

— Мое впечатление, что мы с самого начала работаем. Но вы не ответили на вопрос.

— Как? Я же сказала: не пойму...

— Но я спрашиваю вас о чувствах, а не о размышлении.

— А... чувства! Как я себя чувствую? Мне интересно и легко. Исчезла какая-то двойственность и

неловкость...

— Двойственность?

— Да, мне кажется, я в первый раз не выразила прямо свои чувства. Я играла, пыталась их

побороть, а они, как говорится, “вылезли боком”...

— Люди часто скрывают свои чувства...

— А как же иначе, Антон Владимирович! Да попробуй я сказать своему

завучу, что она дура. Вы представляете...

— Простите, я вас перебью... Во-первых, так сказать — это не чувства выразить, а оскорбить

человека, а во-вторых, это, опять-таки, не выражение чувств, а оценка.

— Но она в самом деле дура!

— Но это — в самом деле оценка! Разницу улавливаете?

Татьяна Николаевна задумалась, помолчала, потом как-то неуверенно произнесла:

— Понимаете, я ее презираю. Я не могу ее уважать, вы мне верите?

— Да, вы ее презираете, вы не можете ее уважать.

— Потому что...

— Простите, я опять вас перебью. Вы так уверены в том, что знаете, что именно в ней вызывает

ваше презрение и ненависть?

— Она...

— Начните фразу с “Я”...

— “Я” — последняя буква в алфавите.

— Это выражение протеста или декларация независимости?

— Я... Я... не знаю...

— Вам трудно говорить о своих чувствах к завучу?

— Да, мне трудно говорить об этом. Я ее физически терпеть не могу. Это выражение лица! Эта

поза! Эта абсолютная уверенность в том, что она всегда и во всем права. А сколько лицемерия, фальши! “Добрый день, прекрасная Татьяна Николаевна!” — Татьяна Николаевна изобразила

фальшивую улыбку. — Меня тошнит, как только я ее увижу! Она мне... Я... — несколько секунд

Татьяна Николаевна подыскивала слова и вдруг громко заплакала, закрыв лицо руками.

Выдержав паузу, я тихо произнес:

— Мне кажется, мы с вами нащупали очень болезненную для вас проблему. Это — как язва

желудка. Она не видна, но доставляет множество страданий. Эмоциональное неприятие другого

человека — чрезвычайно болезненно. И я просто поражен вашей решимостью, вашей

готовностью пойти на риск и преодолеть защитные механизмы...

— Защитные механизмы?

— Да. Психологическую защиту. Ведь люди сплошь и рядом подменяют реальную проблему

мнимыми. Неосознанно маскируют свои настоящие желания, потребности и переживания.

Чувства подменяются оценками. Свои личные мотивы — общественными. Свои личные

проблемы — идеологическими мифами. Перед собой быть честным очень трудно, тем более что

можно искренне заблуждаться. Психологическая защита и есть охрана своего “Я” от истинного

знания, относящегося к нему. Сегодня вы смогли сделать важный шаг на пути к своему

истинному “Я”, признать, что вас мучает ненависть и презрение к другому человеку. Признать

эти чувства и принять их, не отторгать и скрывать за оценками — это...

Я очень рад за вас. И я думаю, что нам стоит на этом сегодня работу завершить. Как раз

истекает наше время. Да, Татьяна Николаевна, у меня к вам просьба: пока не говорите мужу о

том, что встречаетесь с психологом. Пусть это общение будет нашей маленькой тайной. Вообще, желательно, чтобы наша с вами работа была вашим личным секретом, ладно?

— Хорошо. Мне даже так больше нравится.

— Потом, попозже, если захотите, секрет откройте. А пока — нам важно абсолютное доверие и

конфиденциальность.

— Я сама хотела вас об этом попросить. А почему вы не спрашиваете, как я себя чувствую?

— Да я и так что-то много сегодня говорю. Не хуже, надеюсь, чем в начале встречи?

— Спасибо вам! До свидания!

— До свидания. До следующего четверга, в то же самое время.

Когда Татьяна Николаевна ушла, я подошел к открытому окну. Огромный город дышал, ворочался, жил своей обыденной жизнью. Тысячи людей спешили по своим делам, волновались, радовались, уставали, выясняли отношения... Спешила домой Татьяна Николаевна... Сегодня

она, возможно, будет меньше жаловаться своему мужу на неприятности, возможно, острее

почувствует его состояние...

В дверь постучали.

— Вы уже освободились?

— Пожалуйста, проходите!

Встреча третья

Когда в открытой двери возникло знакомое лицо и Татьяна Николаевна, смущенно улыбаясь, кивнула, здороваясь, я обратил внимание на изменения в ее прическе и одежде. Волосы вместо

прежней гладкой прически были взбиты, отчего лицо приобрело более независимый и

утонченный вид, на ногах красовались новые сапожки, а возле воротничка тускло поблескивала

серебряная брошь.

— У вас, случайно, не день рождения? — спросил я, пораженный переменами.

— Нет, просто весна! Весна! — улыбнувшись, ответила Татьяна Николаевна.

— Весна! А это, — она показала на брошку, — мой Саша привез. Из Магадана. Там еще можно

украшения купить.

Опять легкая полуулыбка тронула ее губы. Она о чем-то вспомнила, но, видимо, отогнала

приятное воспоминание, потому что нахмурилась и сказала:

— Я все эти дни почти совершенно не вспоминала нашу последнюю встречу. Вылетела из

головы — и все. А вчера ночью вдруг проснулась — и все у меня перед глазами. Что я говорю, что вы говорите. Снова — что я говорю. Снова — что вы. И мне стало как-то страшно. Муж

мой, он у меня хороший, видно, почувствовал что-то, спрашивает: “Ты себя как чувствуешь?

Тебе плохо?” — Психолог мой! Я говорю: “Да нет, что-то приснилось”, а самой страшно... И

сейчас сюда шла, а мне страшно было. Такое чувство, что... Не знаю... Переживаю я очень...

Ведь, понимаете, в тот раз я сказала, что эту женщину я ненавижу. Но ведь это ужасно! Ведь

ненависть к другому — это же... Я знаю, что вы скажете: “Это оценка!” Да, “ужасно”, — это

оценка, но ведь нельзя жить, не оценивая. Вот и Маяковский писал: “Что такое хорошо и что

такое плохо”. Да! А! Вот! Вот, что я сейчас поняла! Осенило меня! Знаете, чего я боюсь? Я

боюсь, что я уже после этих встреч не такая буду. Я чувствую, я могу измениться, вы

понимаете? Я всегда знала, что эта Ольга, завуч наш — дура, это все знают, разве я только?

Просто и ясно. Как говорится, “дурак — он и в Африке дурак”, а теперь... А теперь я на мужа

своего смотрю и вижу: он сложный человек. Как вам это объяснить? Сложный, понимаете? Я

это чувствую! А сегодня на Ольгу глянула — вижу: она же изо всех сил хочет свой авторитет

отстоять! И знаете, мне так жалко ее стало! Ведь ей уже скоро пятьдесят! Учителя у нас молодые

в основном. Ее не очень-то любят. Она из таких, знаете, идеологически выдержанных, макаренковский “мажор”. Я, собственно, вот что поняла: их ведь тогда учили подавлять в себе

все личное, все человеческое. Ведь это же считалось слабостью, буржуазными предрассудками...

А ведь человек без чувств жить не может. Он же уродуется... Ведь нельзя же детей прямо с

первого класса превращать в каких-то солдат! Знаете, мне кажется, сколько во мне души есть, я

бы ее всю детям отдала, только чтобы они стали настоящими! Чтобы были богатыми! Чтоб не

плоскими были, без этого искусственного “мажора”, без этой заброшенности всеобщей... Вот, говорят, школа, школа... да что, у нас школа — из другого теста сделана? Бедность — вот что

страшно. Бедность чувств, бедность мысли... Я вот радиатор не могла никак купить. Ну нет в

магазине, и все. Муж говорит: “Давай я тебе его достану”. Знаю я, как. Даст на лапу — и

достанет. Понимаете, я не хотела так. А он говорит: “А ты не считай, что это взятка. Считай, что

реальная цена для простых людей — такая, за какую этот радиатор ты можешь купить, а не за

какую продают”. Он ведь прав. Потому что показуха везде. Начиная от искусственной улыбки и

фальшивого мажора до цен фальшивых... Да ради чего фиглярничать? Видимость эту создавать.

Обманывать самих себя? Зачем? Вы тогда говорили про психологическую защиту. Да ведь у нас

все общество защищается так. И знаете от чего? Да от стыда! Стыдно всем нам! Стыдно, что мы

так живем, вот и защищаемся... Ко мне сегодня приходит Леночка Карчина и спрашивает:

“Татьяна Николаевна, а вы меня любите?” Я говорю: “Люблю, Леночка, люблю!”. Она на меня

смотрит, а я чувствую — у меня слезы к глазам подступают. Она говорит: “А Володя

Колесов, — есть у меня такой шалопай, — все мои карандаши переломал”. Я ей: “А знаешь что, ты подойди к нему и попроси его так: Володя, помоги мне, пожалуйста, у меня не получается

карандаши починить”. Она: “А если он не захочет? “А я говорю: “А ты попроси его ласково, сумеешь?” Понимаете? Надо учиться нам общаться друг с другом, видеть и понимать другого. Я

вот за дочку свою боюсь. Не знаю, что ждет ее, понимаете? Смешно: ей только три годика, а я

думаю, какой ей муж попадется. Какая семья у нее будет? Господи, жизнь-то короткая! Вот

весна... Я на каникулах родительское собрание проводила, перед нашей второй встречей, как раз

пришла завуч, так знаете, что мне один папа сказал? “Я, — говорит, — Татьяна Николаевна, вас

особо попрошу: вы мне больше на мою Наташку не жалуйтесь. Вам деньги платят, вот и

занимайтесь! — Помните, я вам тогда выдала о деньгах? А кстати, ведь у вас консультации

платные. Сколько я вам должна?

— Да, консультации платные. Но не в этом дело. И я бы не хотел, чтобы ваш монолог

прервался. Я чувствую: то новое, что родилось в вас, не только страшит вас, как вы вначале

сказали, но и радует, и заботит...

— Да, да, верно! Хотя это оценка, но именно это слово! Не страшит, именно заботит. Забота...

Да, мне кажется, что после наших встреч у меня появилась какая-то новая забота... Но знаете, Антон Владимирович, это не из тех, тягостных мытарств, а именно — Забота. Мне кажется: во

мне какой-то смысл появился... Нет в душе пустоты... И, знаете, спасибо вам! А еще, хотите, скажу что?

— Скажите!

— У вас профессия, как у сапожника! Только вы чините не обувь, а душу и лицо. Похоже?

Я улыбнулся в ответ на улыбку.

— Похоже.

— Желаю вам всего доброго, и чтобы у вас было поменьше работы.

— Спасибо, Татьяна Николаевна! Я вам тоже желаю настоящих забот, которые приносят

радость...

Вот и все. Легкая щемящая грусть. Три встречи — коротких, как вспышки. Чужая жизнь, выхваченная в трех мгновениях... Хотя, почему чужая... Это — наша общая, наша единственная

жизнь. Учиться жизни... Есть ли более достойная человека забота?

Вопросы для самостоятельной работы

В рассказе “Три встречи” явно просматриваются техники психотерапевтической работы, применяющиеся в НЛП и в гештальт-терапии.

l Укажите конкретные высказывания, отражающие применение этих техник.

l Какие действия с семантикой высказываний клиентки осуществлял психолог-

психотерапевт?

l В чем, на ваш взгляд, состояла проблема клиентки?

l Насколько, на ваш взгляд, было бы уместно в этом конкретном случае применение

поведенческих техник (например, релаксационных)?

l Как бы вы оценили степень уместности обсуждения с клиенткой вопроса о

конфиденциальности и об оплате услуг в данной конкретной ситуации? Предложите

свои варианты.

l В русле какой психотерапевтической парадигмы завершилась личностная работа с

Татьяной Николаевной?

ТАТЬЯНИНА ЛЮБОВЬ

Все началось однажды осенним днем с обычнейшего телефонного звонка. Алексей Гаврилович, так представился собеседник, просил проконсультировать его по поводу сложной ситуации с

дочкой-старшекласницей. Договорившись о встрече, я почти не возвращался в своих мыслях к

этому будничному профессиональному разговору с возможным клиентом до тех пор, пока не

подошел оговоренный срок. В назначенное для приема время передо мной предстал немолодой

уже человек, сухощавый, с выразительным лицом, обтянутым загорелой кожей, и серыми

умными глазами.

Когда мы после взаимного приветствия сели в кресла, я заметил, как быстро пульсирует жилка

на виске Алексея Гавриловича. Пока длилось молчание перед нелегкой для отца беседой, я остро

ощутил обеспокоенность собеседника, тяжелую ношу ответственности, озабоченности, которая

навалилась на него, пригибая плечи и заставляя ускоренно биться немолодое уже сердце. Еще

немного помолчав и, по-видимому, собравшись с духом, Алексей Гаврилович проговорил:

— У нас в семье с дочкой несчастье. Влюбилась она. Что делать?

Кивнув головой, в знак того, что я слышу и воспринимаю сказанное, я, не проронив ни слова, внимательно и вопросительно взглянул ему в глаза. Алексей Гаврилович продолжал:

— Понимаете, какое дело. Татьяна учится в последнем классе. Школа сложная, физико-

математическая. Она способный ребенок, скромная, ласковая девочка. Через полгода —

окончание школы. Пора подумать и о вступительных экзаменах. А она... — отец словно

заикнулся. Видно было, что говорить ему больно. — Влюбилась...

Он вновь на мгновение умолк. Помолчав, продолжил:

— Вы только ничего такого не подумайте. Я вовсе не против любви. Пусть она будет, любовь

эта. Но не так же! Не сейчас, вы понимаете? Да и не такая. Что же это за любовь, когда она

уроки почти не готовит, школу запустила. Поговорить с ней о ее Андрее и отношениях с ним

невозможно. Она избегает разговора или просто успокаивает нас с матерью тем, что, дескать, все будет хорошо. Ей об учебе надо думать, об институте, а она? А она, я скажу вам, как

взбесилась. Андрей и Андрей! Хоть бы Андрей этот был путевым парнем. Хоть бы студентом

там или уже зрелым человеком. А то...

Отец снова запнулся. Было заметно, что каждое слово давалось ему с огромным напряжением и

болью.

— Кто бы, вы думали, он? Помощник маляра. Двадцать два года, вернулся из армии, уже был

женат. Разведен, значит. Образования нет. Так, подхалтуривает на ремонте квартир. Вы только

поймите меня правильно. Я не против маляра. Маляр так маляр. Пусть бы и слесарь. Не в этом

дело. А в том, что он в двадцать два года уже разведен... В том, что он — никто! А Татьяна

способная же девочка, как ослепла. Как будто съела чего-то. Говорит: “Я без него не могу”. Как

это так “Не могу”? Я говорю: “Возьми себя в руки! У тебя же есть девичья гордость!

Достоинство! Ты же будущая мать, ты же — дочь моя”. А в ответ одно: “Все будет хорошо”. Вы

поймите, я теряю ребенка. У меня такое ощущение, что она уже не моя. Не мой ребенок. Чужая

какая-то...

Я понимал, что Алексею Гавриловичу прежде всего следовало помочь успокоиться. Но как это

сделать, когда человек в таком состоянии? Да и чем я мог быть полезен сейчас? Предложить

сигарету? Унизительно. Панибратство в духе бесед со следователем. Стакан холодной воды? Но

он же не женщина, а мужчина. Не годится.

В глаза бросались посеревшее лицо, покрасневшие глаза, руки едва заметно дрожали. Облик

Алексея Гавриловича даже отдаленно не ассоциировался с употреблением алкоголя. Наоборот, собеседник производил впечатление серьезного, обстоятельного человека, привыкшего все

взвешивать, обдумывать, а затем принимать решения. Я рискнул опереться именно на эту

личностную черту клиента.

— Погодите, Алексей Гаврилович, — я жестом попытался успокоить его. — Если можно, сориентируйте меня, пожалуйста, в том, что, собственно, случилось, произошло у вас с дочкой.

Влюбилась — это состояние. А вот конкретная ситуация...

— Ситуация, ситуация... — как эхо повторил собеседник. Видно было, что состояние аффекта, в

котором пребывал этот немолодой мужчина, препятствовало сосредоточению на нужных мыслях

и чувствах, заставляло колотиться сердце, предательски вызывало дрожь узловатых, привыкших

к труду рук.

— Ситуация такая, что между нашим телефонным разговором и сегодняшней встречей прошло

три дня. За эти три дня случилось вот что... Татьяна не пришла ночевать домой. Мы с женой

поехали к родителям Андрея. Через подружек узнали, где живут они. Там нам сказали, что

Андрей поехал на дачу. Мы — туда. Они — там. Спят. В одной постели... — Алексей

Гаврилович сжал кулаки.

— А дальше случилось то, что я стащил его, стащил ее с кровати, да так врезал обоим, что

ладонь заболела. И знаете, что меня поразило? Что Андрей даже не пытался Татьяну оборонять.

Любовь,

значит,

свою...

Ну,

что

мы с женой? Посадили дочку в машину и — домой. Мать с ней дома. А я вот у вас... Стыд и

срам... Позор... Позор... — он снова сжал кулаки. — Что делать?

— Значит, сейчас ваша Татьяна дома с мамой, — четко и громко проговорил я, впечатывая

каждое слово в сознание собеседника.

— Да, Татьяна дома с матерью, — Алексей Гаврилович выговорил эти слова медленно, словно

еще раз осознавая их смысл.

— Вот и хорошо, что дома, — я попытался подкрепить это осознание, подчеркивая слово

“дома”. Ведь “дома” означает в “безопасности”.

— Дома-то дома, — с горечью отозвался Алексей Гаврилович. — А если сбежит?

— Погодите, погодите! Давайте сначала останемся в настоящем времени, — предложил я. —

Она же с мамой.

Пришло время вывести клиента из состояния аффекта.

— Главное сейчас, что Татьяна дома, с матерью. А вы — выжили, и вот здесь, сейчас со мной.

Когда можно все спокойно обсудить, обмозговать, — я произносил эти слова как можно более

рассудительно и спокойно. Алексей Гаврилович именно теперь нуждался в психологической

поддержке, и я пытался найти нужные слова.

— Скажу вам прямо, — начал я, — если у вашей дочери такой отец, как вы, за нее можно быть

спокойным. Вы отстояли ее достоинство. Вы защищаете ее, переживаете за нее. Она же ведь

ваша дочь, ваша? — переспросил я. Он утвердительно кивнул головой.

— Значит, не сегодня, так со временем непременно все оценит. И оценит правильно. Ведь

насколько я уловил, Татьяна— девушка умная, одаренная, ведь так?

— Да, — согласился отец.

— Ну, а если и умная, и одаренная, да еще и в вас, наверное, пошла. Ведь решительная же? —

продолжал я.

— И азартна к тому же, — отозвался отец.

— Значит, в жизни не пропадет. — Я попытался расширить жизненное пространство

травматической ситуации.

— А теперь, — продолжал я, — расскажите, пожалуйста, немного о себе. Мне важно понять вас

как человека, и тогда, возможно, нам легче будет личностно анализировать и ваше поведение в

ситуации, и возможные реакции дочери.

Алексей Гаврилович как будто немного отошел. Не спеша начал рассказывать о себе. О том, как

работал на оборонном заводе, о своем позднем браке. О позднем ребенке. Рождение дочери

было для него настоящим счастьем. Воспитывали ее — уважением. Он посвящал ей все свое

свободное время. Зимой — лыжи, заснеженные леса Карпат. Летом — походы, речка, рыбная

ловля на рассвете. Всегда — интересные концерты, совместные чтения и обсуждения книг.

Бесконечные споры... Алексей Гаврилович рос вместе со своим ребенком.

Чем больше я слушал рассказ Алексея Гавриловича, тем отчетливее вырисовывался вопрос, который я, наконец, задал:

— Скажите пожалуйста, Алексей Гаврилович, — я несколько засомневался, а затем все же

произнес: — А в каких отношениях Таня с мамой?

Алексей Гаврилович задумался. Дело в том, что, рассказывая о себе и о дочери, Алексей

Гаврилович ни разу не вспомнил о матери Тани. Это и в самом деле было удивительно, поскольку, когда речь шла о самой ситуации, мама Тани в рассказе упоминалась. Было

очевидно, что некую роль во всем этом фигура матери играет. Но какую?

— Отношения вроде бы неплохие, — отозвался наконец Алексей Гаврилович.

Время нашей встречи истекло. Мы договорились, что в следующий раз на прием придет мама, Зинаида Степановна. Татьяну решили пока не трогать.

На следующий день в назначенное время передо мной предстала осанистая, строгая женщина, с

властным выражением лица и встревоженным взглядом. Она молчала.

— Вы, наверное, Зинаида Степановна, мама Татьяны, — начал я беседу.

— Да, — женщина снова замолчала.

Я посмотрел на часы. Прошло около четверти часа. Нашего времени оставалось минут 35—40.

Я так и сказал об этом клиентке, которая все еще сидела молча.

— Если вы захотите что-нибудь сказать, — вновь прервал я молчание, — можете говорить все, что придет в голову, не выбирая, что главное.

Женщина кивнула в знак согласия. Но молчание продолжалось. Наконец, она вздохнула, и я

понял, что беседа, по всей вероятности, у нас не получится.

— Что ж, Зинаида Степановна, — я взглянул на часы. — Приятно было увидеться с вами. К

сожалению,

время

нашей

беседы

приближается

к концу...

— А о чем здесь беседовать? — вдруг отозвалась Зинаида Степановна. — Если бы отец был

мужчиной да по-отцовски всыпал бы ей ниже спины ремнем, да так, чтобы неделю ни сесть, ни

встать не смогла, тогда можно было б говорить. А так — о чем здесь говорить? Стыд один!

Связалась с каким-то бедолагой, от родителей отреклась, из родного дома сбегает... О чем здесь

говорить? Без ножа зарезала.

И без паузы женщина продолжала:

— Я бы тех, кто показывает по телевидению секс этот, приказала бы вешать на столбах за ноги, чтоб у них кровь от секса да в голову бы ударила. Что делают! Наших детей от нас отлучают.

Голыми, прошу прощения, задницами да титьками весь свет заслонили. А вы — говорить... Что

ж тут говорить? Стрелять надо. Стрелять!

Лицо и глаза женщины вспыхнули такой ледяной ненавистью, что на мгновение стало жутко, я

немного помолчал, затем, словно про себя, произнес чуть слышно:

— Так ведь уже стреляют...

— Не в тех! — громко и решительно ответила Зинаида Степановна.

Я попытался проникнуть в бурю чувств клиентки. В чем-то я даже был согласен с ней. Но сейчас

моя профессиональная задача состояла не в подкреплении или опровержении ценностных

симпатий или нормативов клиентки, а в том, чтобы за время, которого почти не оставалось, хотя

бы тоненьким лучиком осветить отношения матери с дочерью. Не отстраняясь от темы

(действительно болезненной) средств массовой информации, а, наоборот, как бы продолжая ее, я

спросил:

— Кстати, скажите пожалуйста, на ваш взгляд, Татьяна много времени тратит на телевизор?

— На телевизор? — Зинаида Степановна взглянула на меня с таким выражением лица, будто я

только что свалился с высокой башни, но при этом не только не ушибся и ничего не сломал, а

еще и вопросы задаю.

— Да разве они теперь телевизор смотрят? Они же закроются где-то и видики без конца крутят.

Такое, что...

— Правильно ли я вас понял, что Татьяна редко бывает дома? — уточнил я.

Женщина снова посмотрела на меня с неприкрытым интересом. По ее глазам уже было видно, что все психологи — немножко того... и надо поскорее распрощаться, не то и самой можно

повредиться в уме.

— Да с чего бы это мне к психологам ходить, если бы мой ребенок дома сидел! Да она родной

матери не всегда и “здрасьте” скажет. А вы вопрос задаете...

Настало время прощаться. Картина прояснялась довольно отчетливо. Не хватало разве что

небольшого штришка. Собственно говоря, далеко не всегда подробности важны, но в этой

ситуации мне показался такой штрих необходимым.

— Зинаида Степановна, создается впечатление, что вы в самом деле теряете дочь, — я

посмотрел на нее.

Суровое лицо. Уверенность и решительность. Отчуждение и непреклонность. Молчание.

— Но это еще, возможно, не самое главное, — продолжал я. Ни одна черточка не дрогнула на ее

лице. — Страшнее то, что, кажется, ваша дочь уже потеряла вас. А вы ведь ее мать...

Не прощаясь, Зинаида Степановна вышла. На следующий день Алексей Гаврилович пришел с

Таней. Обычная старшеклассница. Спортивный стиль в одежде. Спортивная сумка через плечо, тяжелые черные ботинки на ногах. Пока Татьяна работала на компьютере с диагностической

программой, мы обменялись мнениями с отцом.

— Была Зинаида Степановна, — начал я как можно более нейтрально.

— Знаю, что была. Сами же видели, какая она, — вздохнул Алексей Гаврилович. — Позавчера, когда вы спросили, какие у нее с Таней отношения, я подумал, что, собственно говоря, никаких.

Но как-то неловко было говорить так. А вообще-то она тяжелый человек. Начальник цеха. Все

время с людьми. Работа, знаете ли, такая.

— Татьяна с матерью не контачит, — перебил я Алексея Гавриловича.

— Общий язык они давно уже потеряли. Впрочем, я не могу сказать, что они ругаются, знаете, как бывает у дочерей с матерями. А у них... Так... Каждая сама по себе.

— Вы... — я не успел вымолвить и слова, как Алексей Гаврилович продолжил, словно

предугадал мои мысли.

— Я пытался помочь им наладить отношения. И на дачу вместе ездили, трудились вместе, и

гостей приглашали, и всей семьей в театр... Не получилось. Что-то в них то ли сломалось, то

ли... Не понимаю. Хотя, думаю, характер Зины здесь виноват. Она у меня — сержант в юбке. А

Танюша...

Как раз в этот момент в комнате появилась Татьяна в сопровождении моего сотрудника, державшего в руках психограмму. Я взял листок с психограммой. Стало ясно, что именно хотел

сказать отец. Личностный профиль Татьяны действительно был типичен для сензитивных, т.е.

чувственных, тревожных, совестливых натур, правдивых, склонных к глубоким переживаниям, из тех, что болезненно реагируют на душевную черствость и равнодушие.

Беседа с Татьяной дополнила впечатления, обрисовав картину, которая поневоле

ассоциировалась у меня с образом астрономической черной дыры, центром которой была

Зинаида Степановна, а юная планета Татьяна пыталась вырваться из объятий черного карлика, и именно притяжение Андрея, если оставаться в пределах этой метафоры, служило как бы такой

вспомогательной несущей системой.

Но метафора метафорой, а жизнь есть жизнь. Спустя минут двадцать после начала нашей с

Таней беседы, пока отец нервно листал страницы популярных журналов в соседней комнате, оказалось, что девушка в свои неполные семнадцать лет удивительно реалистично

ориентируется и в своей семейной, и в своей житейской ситуациях. Несмотря на влюбленность и

эмоциональное увлечение Андреем, Татьяна спокойно сообщила, как о давно решенном для себя

деле, о том, что “дома” жить невозможно.

— Я вообще не понимаю, как отец столько лет выдерживал с мамой. Сейчас же я его прекрасно

понимаю. Я была для него психологической отдушиной. Может, на мне-то все и держалось. А

теперь... Теперь я его покидаю. Но что делать? Такова жизнь... Вы не думайте, что я уцепилась

за Андрея, чтоб сбежать из дому. Нет. Но мне кажется, — Татьяна помолчала, — мне кажется, сама судьба послала мне это спасение. Вы же видите, я не сумасшедшая. Я не играю в любовь.

Я хочу закончить школу, поступить на... ( Татьяна даже назвала факультет), а осенью, если

все будет благополучно, мы поженимся.

— Где же вы собираетесь жить? — задал я сакраментальный вопрос.

— Родители Андрея достраивают себе дом под Киевом. Мы будем жить в их квартире.

— Тебя не беспокоит, что у Андрея нет образования?

— Он собирается поступать в строительный техникум, колледж то есть. Будем вместе

готовиться.

Через несколько минут, когда к нам присоединился приглашенный мною Алексей Гаврилович, мы договорились о том, что отец с дочерью придут на консультацию еще, по крайней мере, несколько раз. Но каждый уже по своему, отдельному расписанию.

Прошло еще две или три недели. Я встречался со всеми тремя клиентами: дочерью, отцом, матерью. Динамика психических состояний каждого удивительно точно соответствовала

ожидаемой: Татьяна становилась все спокойнее и доброжелательнее; Алексей Гаврилович все

грустнел и грустнел, хотя его грусть пропитывалась нотками примиренности и какого-то

прощального просветления. Никаких перемен не происходило только с Зинаидой Степановной.

С Андреем встретиться не пришлось. То ли он не захотел прийти, то ли Татьяна не пожелала

склонить его ко встрече с психологом.

Примерно месяца через два Алексей Гаврилович пришел на последнюю встречу. У него теперь

был вид спокойного и сосредоточенного человека, который принял решение.

— Что ж, — сказал он на прощание, — жизнь есть жизнь. Дети вырастают. Жаль только, очень

жаль, что так рано приходится прощаться с дочкой. Не такой бы судьбы хотелось для нее. Но

что ж... Ничего не поделаешь. Я не всесилен. Жаль, что девочка так ломает свою судьбу. Но

самое страшное, что наша семья не стала для нее уютным гнездом, настоящим родительским

домом. Слишком рано вынуждена она искать место для собственного гнезда. А хватит ли сил

построить? Слишком рано...

Прошло еще некоторое время, снова наступила осень. Совершенно случайно я узнал, что

Татьяна успешно закончила школу, поступила в университет, а в ноябре состоялась свадьба.

Кто знает, как сложится супружеская жизнь Татьяны и Андрея. Они ведь в самом деле еще

слишком молоды. Но хотелось бы надеяться, что в их новой семье каждый из них (и, конечно, дети, которые родятся) будет чувствовать себя именно дома, в любви, в безопасности и

согласии. Чтобы не пришлось кому-нибудь из них искать спасения от собственного дома в

друзьях, в вине или даже в любви, как Татьяна.

Вопросы для самостоятельной работы

Приведенная история представляет собой одну из типичных ситуаций в практике

психологического консультирования, когда в психологической помощи нуждается не только

человек, обратившийся за ней, но и вся семья, членом которой он является.

l Какова, на ваш взгляд, специфика описанной здесь семьи?

l Каковы причины фрустрации Алексея Гавриловича?

l Дайте вашу интерпретацию поведения Татьяны.

l Прокомментируйте возможную личностную типологию Зинаиды Степановны.

l В чем истоки возникшей конфликтной ситуации?

l Ваш ориентировочный прогноз относительно будущих отношений в родительской

семье Татьяны.

ЛЕРА

Двери кабинета медленно приоткрылись, и в проеме показалось миловидное женское лицо. На

нем — смешанное выражение смущения и настойчивости.

— Вы позволите? — посетительница неуверенно вошла, оставив двери приоткрытыми. Я кивнул

головой в знак согласия, приглашая. Женщина словно сомневалась. Но вдруг тихо и властно

позвала: “Лера!”

— Простите, я сейчас, — скороговоркой выпалила она, и через секунду почти втолкнула в

кабинет девочку-подростка лет четырнадцати-пятнадцати. После краткого обмена репликами

шепотом, девочка еще глубже натянула на голову вязаную шапочку и села в кресло возле окна.

— Вот, моя дочь, — во взгляде женщины, в звучании ее голоса читалась какая-то

недоговоренность, какой-то намек.

Тем временем я представился и снова перевел взгляд на девочку. Худая, высокая, на лице —

напускное равнодушие. Глаза ее матери смотрели на меня предостерегающе. Я еще раз взглянул

на Леру, затем на ее мать. Догадаться самому в такой ситуации о том, что происходит с ними, конечно же, невозможно. И я, начиная беседу и в то же время пытаясь сориентироваться в

происходящем, как бы отстраненно проговорил:

— Вы не сразу, наверное, решились...

— К психологу обратиться? — тут же откликнулась мать. — Да уж... — она вздохнула. — Ведь

вы же знаете, как люди все понимают. Им что психиатр, что психолог — один черт. По себе

знаю, что легче к экстрасенсу какому-нибудь обратиться, хоть и понимаешь, что он шарлатан, чем к профессионалу. Страшно. Да вот, добрые люди посоветовали обратиться к вам. Ведь вы

же не только с сумасшедшими работаете?

— Господь с вами! — воскликнул я. — Как, кстати, ваше имя-отчество?

— Вера Федосеевна.

— Очень приятно, Вера Федосеевна. Так, значит, страшно было обратиться к психологу?

— Конечно! Ведь как думаешь: поставит диагноз. Дочку — в дурдом. И все. На всю жизнь знак.

Что вы мне посоветуете?

— До советов нам с вами еще далековато.

Я устанавливал контакт. Ведь тот пласт сознания, который отвечает за принятие решений, часто

вовсе не отражает настоящих жизненных ценностей. Поэтому с размаха совет не очень-то и

дашь. Тем более, что часто как бывает: человек в сложном состоянии, в душевном смятении, а

это состояние изменяет картину мира, представление о себе самом. Так что чужой совет не

всегда бывает уместен применительно к душевным переживаниям.

Я постарался в нескольких словах сориентировать посетительницу в особенностях

психотерапевтического общения. А в это время поневоле с горечью думалось о том, что наше

телевидение, радио, газеты на протяжении последнего десятилетия отводили целые часы, полосы, месяцы пропаганде варварских, донаучных методов псевдолечения. Журналисты, не

стыдясь своего высшего образования, забивали людям головы чепухой про черную и белую

магию, глупостями о положительной и отрицательной энергиях, в то время как миллионы людей

нуждаются пусть в элементарных, но достоверных знаниях о возможностях психологической

помощи, о методах научной психотерапии хотя бы теперь, в конце ХХ в. Но куда там! Снова и

снова нам прокручивают одни и те же видеосюжеты об НЛО, о снежном человеке. Вновь и

вновь в прессе появляются сообщения об инопланетянах, о полтергейсте и других выдумках

неуравновешенных, а иногда и очевидно психически нездоровых людей. Те же, кому и в самом

деле требуется психологическая поддержка, достоверная психологическая информация, вынуждены довольствоваться разве что популярными книжками Владимира Леви да

скороспелыми переводами американских поделок, авторы которых уже давно вошли в тот

самый пресловутый рынок, к которому нас зовут нынешние идеологи...

А и вправду, что по силам психологу? Лекарствами он не пользуется. К пассам и заклинаниям

не прибегает. Что же остается? Слово? Но слово настолько девальвировало в ХХ столетии, что

вряд ли теперь обычный специалист может рассчитывать на столь уж высокий авторитет, придававший требуемый вес его словам. Остается одно: отказ от внешних авторитетов —

мифичных ли, мистических ли, социальных ли — и поиск в потаенных глубинах души

экзистенциальных ценностей, которые позволили бы самому человеку, самой личности, уловить, отыскать, выстроить те смыслы бытия, создающие, по выражению Павла Флоренского, условия

для “духовной ортопедии”. Искусство психолога-психотерапевта, высший уровень его

профессиональной подготовки состоят именно в том, чтобы суметь построить такое открытое, безоценочное, целебное общение, в котором клиент, чувствуя себя в полной безопасности, смог

бы на время опереться на психолога в поисках смысловой опоры в жизни. Ведь слишком уж

быстро рушатся искусственные авторитеты, и не так-то просто отыскать настоящие ценности.

Это психотерапевтическое общение зачастую и является тем могущественным средством

психологической помощи, тем горнилом, в котором расплавляются окаменевшие понятия, размягчаются твердые убеждения или прочные предрассудки и выковывается новая сердцевина

личности, тот стержень самобытия, самостояния человека, без которого так легко оступиться и

упасть, потерять себя в вихре повседневных тревог, соблазнов, стрессов и ожиданий.

Но возвратимся к Лере и ее маме.

— Скажите, — женщина посмотрела на Леру, — что мне с ней делать? Пусть учится в школе

или пусть бросает?

Лера при этом подняла голову и с притворным вниманием принялась изучать потолок. В моих

мыслях промелькнули возможные варианты отношений дочери с матерью, тип семейных

отношений, личностный тип матери, вид и степень акцентуации подростка...

Понимая, что задавать вопросы, даже самые общие — не лучший способ для начала

консультативной беседы, я просто отметил очевидное:

— Такое впечатление, что у вас происходит нечто, что больше беспокоит вас, чем Леру.

Девочка в это время равнодушно отвернулась к окну. Настораживала взвинченность матери. Я

понял: если срочно, сейчас же, не структурировать ситуацию, между моими посетительницами

вспыхнет ссора и никакой консультации не выйдет. Как же быть? Попросить Леру выйти, а с

матерью побеседовать? А если девочка просто уйдет? Поступить наоборот? А если это еще

больше обеспокоит и так расстроенную женщину?

— Вот что, — сказал я, обращаясь сразу к обеим. — Я боюсь, что вы сейчас разругаетесь здесь

и мы не сможем нормально поговорить. А мне очень бы хотелось найти с вами

взаимопонимание.

Я выделил голосом слова “очень бы хотелось” и “мне”.

— А вам-то что? — вдруг спросила Лера.

— Это моя работа. А я привык свою работу делать хорошо, — спокойно ответил я, глядя ей

прямо в глаза.

— Ваша работа — взаимопонимание находить? — криво усмехнулась Лера.

— Пломбы ставить, — очень спокойно и очень серьезно ответил я.

— Как это? — не поняла девочка.

— Да вот, у вас с мамой кариес целую дырку выел в отношениях ваших. Знаешь, что по-

гречески “кариес” означает? Гниль. Так что лечить надо. Чистить, пломбировать.

Обе — и мать и дочь — опустили головы. Вроде бы, пусть частичный, но контакт установлен.

Спасительные метафоры! Один из универсальных ключиков к человеческому сознанию и

подсознанию.

— Сначала, вероятно, неплохо было бы хотя бы сориентироваться в том, что происходит с вами, между вами. Согласны?

Обе утвердительно кивнули.

И в самом деле, для такой начальной ориентировки, для того, чтобы разобраться в том, что

происходит с Лерой, нужна была информация, по крайней мере о семье. Полная ли семья, есть

ли еще дети, дедушка, бабушка? Какие взаимоотношения в семье?

Из беседы все больше и больше прояснялось, что семья Веры Федосеевны дисгармонична.

Каждый в ней предоставлен самому себе, эмоциональные отношения лишены близости и

теплоты и характеризуются тем, что точнее можно назвать не общением, а взаимоотношением.

Отец Леры занят исключительно собственным автомобилем и добыванием денег. Дома бывает

недолго, часто “под мухой”. Его отношения с детьми, которых трое, носят поверхностный, формальный характер. Чтобы спасти семью от распада, Вера Федосеевна два года назад родила

третьего ребенка — мальчика, здоровье которого требует постоянного внимания.

Как правило, когда слушаешь подобный монолог, точнее, нечто большее, чем монолог, скорее

исповедь клиента, тяжело оставаться отстраненным, укрывшись за профессиональной позицией.

Поневоле ловишь себя на том, что начинаешь идентифицироваться с состоянием, чувствами

клиента, сопереживаешь ему, как бы раздваиваясь на собеседника и в то же время —

специалиста-профессионала. Эту особенность психотерапевтического общения выдающийся

психолог современности Карл Роджерс называл эмпатическим слушанием. Да, непростое это

дело — эмпатичное слушание. Сопереживать и в то же время не сливаться с собеседником в его

переживаниях, а, наоборот, хранить собственную позицию. Годы и годы профессионального

обучения, опыт беспрестанных встреч-консультаций с разными людьми... А все же ловишь себя

иногда на мысли, что выпал из сугубо профессиональной позиции балансирования между

ощущением состояния клиента и в то же время стремлением отрефлектировать специфику этого

состояния, постичь жизненный мир незнакомого человека. Вот и здесь я поймал себя на том, что

стал поневоле сочувствовать Вере Федосеевне, когда она, жалуясь на супруга, вдруг нервно

стала искать носовой платочек и, извинившись, на какое-то мгновение отвернулась, чтобы

привести себя в порядок. Но сочувствие не всегда именно то, чего от меня ждут и что от меня

требуется. Это как в хирургии. Конечно же, человеческое страдание вызывает сочувствие. Но от

хирурга требуется не это, а прежде всего профессиональные качества, причем совершенно иного

рода... Ах, если бы дело заключалось только в сочувствии!

После довольно продолжительной паузы мать сказала:

— Даже не знаю, с чего начать...

— А пусть Лера сама расскажет, — мне все же казалось, что будет лучше, если заговорит дочь.

— Ничего особенного не случилось, — сказала Лера. — Просто я побрила голову.

— Зачем? — мой вопрос прозвучал почти без паузы, спокойно и несколько отстраненно.

— Так, не хочу в школу ходить. И не буду. — На глаза девочки навернулись слезы.

Внезапно стали как-то очевидны ее незащищенность и отчаянная бравада, в которой сквозили

безысходность и упорное желание отстаивать что-то свое, что-то очень важное в непонятной

пока мне жизненной борьбе.

— Ты не хочешь ходить в свою школу или в школу вообще? — спокойно и рассудительно задал

я следующий вопрос, пытаясь определить масштабы пораженного смысла.

— Вообще, наверное... не знаю, — тихо прозвучало в ответ.

Было видно, что Лера, возможно, только сейчас взвешивала действительную значимость

выбора. В воцарившейся тишине каждый думал о своем. Я отметил про себя, что тишина не

была гнетущей. Это были минуты, наполненные не враждебностью, не немым бессловесным

страданием — так по крайней мере мне казалось, — о чем говорило выражение глаз и лица

Леры и ее матери, а стремлением постичь, уяснить: что же, собственно говоря, произошло. Ясно, что каждый из нас постигал ситуацию по-своему, главное сейчас состояло именно в стремлении

прояснить непроясненное. Постичь непостижимое.

Слово за словом, беседа стала пробивать себе дорогу, словно весенний ручеек, звонче и звонче

журчащий среди льдов и снегов отчужденности. Внимательно слушая то мать, то дочь, я

постепенно довольно отчетливо воссоздал картину того, как искаженные отношения между

родителями привели к искажению отношений с детьми и к формированию искаженных черт

характера у детей.

С рождением младшего брата, Миши, Лера все больше и больше ощущала себя в семье лишней, ненужной. Неуловимый отец; мама, занятая постоянно болеющим Мишей; сестра, вечно

хнычущая по малейшему поводу; школа, в которой девочки бесконечно обсуждали одно и то

же — мальчиков, модели, деньги. Когда мы заговорили об учителях, на Лерином лице

появилось выражение такой неподдельной скуки, что у меня сжалось сердце. Всякий раз, когда

думаешь о том, как тесно связана жизнь каждого из нас с окружающими людьми, становится

особенно больно за состояние нашего отечества и душевное или духовное блуждание.

Итак, однажды ясным солнечным утром, когда отец уехал на работу, сестренка первой ушла в

школу, а мама с Мишей отправилась в поликлинику, Лера, позавтракав и вымыв посуду, почувствовала, что она просто не в силах идти в школу. Настолько гадкими, отвратительными

показались ей школа, учителя, сам воздух класса... Жаловаться или объяснять все это было и

некому, и незачем. Кто выслушает? Кто поймет?

Чтобы исключить возможность каких бы то ни было объяснений или, что еще хуже, попыток

насильно отвести ее в школу, Лера взяла большие, еще покойной бабушки, ножницы, пошла в

ванную и коротко обрезала свои длинные волосы. Потом намылила голову и начала ее брить.

Брила долго и трудно безопасной отцовской бритвой. Но все-таки порезалась. Очень уж

неудобно было проделывать все это самой, особенно на затылке. Когда дело было сделано, она

умылась, глянула на себя в зеркало и едва не потеряла сознание от ужаса и неисправимости

сделанного.

Когда мама с братом вернулась домой, Лера стояла, вся в слезах, перед трюмо и искусственно

улыбаясь, разглядывала свое отражение. После шквала ругани, наказаний, взаимных претензий

и обид, когда наступила усталость и появилось ощущение безвыходности, решили обратиться к

психологу.

В тот, первый раз, наша встреча закончилась тем, что мы договорились встречаться трижды в

неделю на протяжении двух ближайших месяцев, то есть до Нового года. Началась будничная

психотерапевтическая работа. Лера оказалась чрезвычайно сензитивной, чуткой натурой, способной остро ощущать состояние другого и эмоционально откликаться на него. Ей особенно

тяжело дался разрыв с окружением в классе по мере взросления, она болезненно воспринимала

равнодушие и отстраненность близких людей.

Чисто профессионально подобные черты характера в сочетании еще с некоторыми

особенностями поведения принято обозначать термином “лабильная акцентуация”.

Особенностью этой акцентуации, т.е. своеобразного выпячивания личностных свойств, является

то, что если своевременно не прийти подростку на помощь, возможно возникновение реактивной

депрессии, острых аффективных переживаний и даже невроза. Лабильные подростки особенно

легко ощущают себя брошенными, ненужными. У них быстро возникает чувство нелюбимости, своей ненужности. Поэтому искренние, откровенные и эмоционально теплые отношения с

ними — залог успешной психотерапевтической и коррекционной работы.

Прежде всего я постарался установить с девочкой доверительные дружественные отношения, пронизанные уважением и вниманием к ее жизненному миру, миру переживаний, мыслей, увлечений и опасений. Мы с Лерой открыли для нее возможность свободного обсуждения и

анализа любых вопросов, в том числе и относящихся к жизненным целям, будущему, отношениям с близкими, а главное — к особенностям и цене собственных реакций, поступков, которые должны нести прежде всего конструктивную, а не деструктивную функцию. Мало-

помалу в процессе развития рефлексии, т.е. умения рассуждать о себе и своих действиях, ценностях и смыслах поведения, Лера сформулировала вывод, что нежелание учиться в своем

классе, даже в своей школе вовсе не тождественно нежеланию учиться вообще. Более того, демонстративное поведение (а Лера теперь уже отлично понимала, что ее поступок был ярким

образом именно подобного поведения) может лишь оттолкнуть от нее серьезных и глубоких

людей и, наоборот, приблизить к тем, кто бравадой, манерностью, поверхностной

эмоциональностью маскируют собственную неспособность к настоящей содержательной жизни, наполненной глубокими чувствами, глубокими размышлениями и ощущением собственного

достоинства.

Месяца через два после нашей первой встречи Лера снова пришла ко мне с мамой. Ее волосы

немного подросли. Теперь она, худенькая, угловатая, напоминала подростка-мальчугана. Но

выражение ее лица было вовсе не мальчишечьим. Оно было спокойным, приветливым, лишь в

глазах угадывалась едва заметная грустинка. Конечно, трудностей оставалось достаточно. Это и

проблемы в семье. Кстати, в этот раз Вера Федосеевна больше говорила о муже, чем о старшей

дочери. Вставал и нерешенный вопрос о дальнейшем обучении. В свою прежнюю школу Лера

возвращаться не хотела. Пока что она занималась, так сказать, приватным образом: благодаря

помощи родителей и некоторых учителей. Но о дальнейшем систематическом обучении

задумывалась все серьезнее и серьезнее.

Потом было еще несколько наших встреч. Из разряда тех, которые называются

“поддерживающей терапией”. Психологический и жизненный кризис подростка был преодолен.

Позже я узнал, что третью и четвертую четверти десятого класса Лера закончила в другой

школе, потом устроилась уборщицей в поликлинике на половину рабочего дня. А еще через год

поступила в медучилище. Хорошо, что среди людей, стоящих на страже нашего здоровья, будет

работать чуткая и серьезная медсестра, которая тонко и глубоко ощущает ценность и уязвимость

каждой человеческой жизни.

Вопросы для самостоятельной работы

В этом рассказе, как и во многих других, “за кадром” осталось существо психотерапевтической

работы. Однако внимательному взгляду профессионала ее довольно легко реконструировать уже

по первой встрече психолога с клиенткой.

l Сформулируйте ваше видение наиболее вероятной в описанном случае

психотерапевтической парадигмы и направления, использованных автором.

l Какие другие парадигмы или психотерапевтические техники могли бы предложить в

данном случае вы? Потребовалась ли вам для этого дополнительная информация о

личности клиентки или достаточно указанной в рассказе?

l Видите ли вы возможные дальнейшие направления психотерапевтической работы в

отношении

главной

героини

рассказа?

Какие?

l Кто, помимо Леры, нуждается в психотерапии из упомянутых в рассказе персонажей?

l Каковы шансы и вероятность успеха семейной психотерапии в данном случае?

l Могли бы вы предложить свой вариант инициирования подобной работы с

персонажами рассказа?

ВЛАДИК-БИЗНЕСМЕН

— Где у вас можно протестироваться? — на пороге психологической консультации стоял

симпатичный молодой мужчина, хорошо одетый, с кожаным кейсом в руках. — Любопытно

мне, что я собой представляю на самом деле, — он улыбнулся обаятельной улыбкой и

добавил: — А вдруг придется на работу в престижную фирму устраиваться? Я слышал, теперь

компьютерную диагностику применяют. Надо подготовиться.

Пригласив его зайти, я поручил сотруднику поработать с клиентом. Когда Владик (он

представился именно так и попросил, чтобы к нему обращались запросто, по имени) пробежал

глазами расшифровку психограммы, вышедшей из-под ленты стрекотливого принтера, его

взгляд не выражал ничего, а равнодушный тон голоса только усилил впечатление отчуждения, вдруг возникшего между нами.

— Ну, шеф, — приятным баритоном начал он, — такое можно написать о каждом. Что же тут

такого особенного? — Он держал в руках распечатку и читал вслух: “Интеллект в пределах

нормы... Недовольство отсутствием или недостаточностью признания, озабоченность своим

престижем... Способность хорошо вписываться в роль...” Такое можно сказать о ком угодно, —

повторил он, с некоторым вызовом глядя мне в глаза.

— Вот как! — ответил я одной из тех ничего не значащих фраз-заготовок, которые

предназначались скорее для поддержания разговора, чем для развития контакта.

— И надо же мне было почти целый час уродоваться с вашим компьютером ради этих

банальностей. Почти как гороскоп. Годится на все случаи жизни.

За изменившимся поведением и плохо скрываемым разочарованием угадывалась потребность в

самоутверждении, настолько неудовлетворенная, что даже обычная процедура

психодиагностики вызвала у этого рослого крепкого человека целую эмоциональную бурю. Пока

он, еще раз перечитывая заключение, выданное компьютером, похмыкивал и наигранно

улыбался, я пригласил его в соседнюю комнату и мы расположились в креслах для беседы.

Теперь у меня была возможность рассмотреть клиента повнимательнее. Подвижное тонкое лицо

с некрупными чертами, очень живое и выразительное, пожалуй, даже слишком живое, как мне

показалось, карие глаза, плавные, чуть замедленные движения, по-юношески чистый голос —

весь его облик совершенно не вязался с мыслями о каких-либо психологических проблемах. Тем

более что, как выяснилось, Владик принадлежал к весьма пестрому племени так называемых

бизнесменов. Я, надо признаться, пока еще весьма плохо представлял себе, что это за

профессия — то ли под этим названием подразумевается коммерсант, то ли это новое гордое

имя перекупщиков, но что так именуют себя бывшие комсомольские работники, а Владик

весьма напоминал своим обликом, одеждой и манерами обычного инструктора райкома или

комсорга большого предприятия, это бросалось в глаза. Особенно выдавала прическа.

“Большевики должны научиться торговать” — почему-то вспомнился ленинский призыв времен

Генуэзской конференции. Такие к психологам не ходят. Отогнав ненужные ассоциации, я кивнул

на листок с распечаткой:

— Так вы говорите, это можно сказать обо всех?

— Именно, — саркастическая улыбка превосходства искривила его губы в привычной гримасе.

— Что же из этого следует? — спросил я.

— В каком смысле? — живо парировал Владик.

— В самом прямом, — спокойно ответил я. — Что вы умозаключаете, читая свое личностное

описание? Хотите, скажу, — продолжил я. — “Какая гадость эта ваша заливная рыба”, верно?

— А что умозаключаете вы?

Видно было, что Владик уже настроился на определенный тон беседы и с присущим ему азартом

игрока и обаянием сделал аналогичный ответный ход. Я был готов к нему.

— Я делаю умозаключение, противоположное вашему, — сказал я.

И после очень непродолжительной паузы добавил:

— Вы в ваших личностных чертах ничем не отличаетесь от всех других, тех, кого вы имели в

виду.

Глаза собеседника сузились. “Не очень-то удачное начало беседы”, — пронеслось у меня в

голове, когда я заметил, как замерла на вдохе грудная клетка клиента. Затем он выдохнул и, помолчав, произнес:

— В общем я, честно сказать, не знаю, зачем пришел к вам. Так, на всякий случай. Проверить

себя, что ли? Не знаю. Вы же сами говорите, у меня все, как у всех. Да я и сам знаю. Бизнес, жена, ребенок, машина, собака, — он помолчал. — Любовница. В общем, все нормально.

Он помолчал еще немного. Потом поднялся, сложил распечатку.

— Сколько я должен за консультацию?

— Нисколько, — ответил я.

— Бросьте, шеф! — Владик вытащил из внутреннего кармана бумажник. — Компьютер

работал, жег электричество. Ваш сотрудник напрягался, учил клавиши нажимать.

— Так консультации же не было, — ответил я. — А что сотрудник напрягался — так он

зарплату получает.

— Бросьте, шеф, — повторил Владик.

Он вынул из бумажника зеленую иностранную банкноту, положил на журнальный столик и, застегивая черную кожаную куртку, направился к выходу. Я взглянул на деньги. На матовой

поверхности стола лежала, покорно распластавшись, двадцатидолларовая бумажка.

— Одну минуту! — я выговорил это безличное обращение почти задушевно. — Разве я

заслуживаю подаяния?

При этом слове посетитель резко обернулся и остановился. Его живые глаза замерли, как будто

он силился что-то вспомнить, на лице застыло выражение, которое скорее всего можно было бы

определить словоми “сложное”. Еще какую-то долю секунды взгляд Владика оставался

неподвижным. Затем пробежал по мне с тем наметанным выражением, какое бывает у

официантов или продавцов. “В человеке все должно быть прекрасно...” — совершенно

неожиданным образом сложилась при этом в моей голове чеховская фраза. Мне почудилось, что

я также мысленным взором пробежал по собственной одежде: ботинки — 50 марок, джинсы —

80 марок, и то и другое куплено в Германии. Рубашка — настоящее голландское полотно, фирма, подарок московского приятеля. В Киеве на толкучке такую не купишь. Что еще? Легкая

лайковая итальянская курточка. Это уже не подарок. За немалую цену по случаю (мужу не

подошла) продала соседка. Подводили, пожалуй, только часы. Мой любимый, со звоночком,

“Полет”, к тому же на ремешке из искусственной кожи. В то же мгновение мой взгляд метнулся

к руке Владика. Так и есть. Настоящий “Rolex” на стальном

браслете.

Наши взгляды встретились. Появившееся при этом жалкое подобие улыбки на наших лицах, вызванное, по-видимому, одинаковым ходом мыслей, вдруг совершенно неожиданно прорвалось

одновременным взрывом хохота. Первым, думаю, из вежливости, заговорил Владик:

— Нет, на нищего не тянете.

— Вот и отлично, — подытожил я. — Может, все же поговорим?

Живое лицо клиента вдруг опять мгновенно изменило выражение. Он прикусил нижнюю губу и

как будто прищурился. Потом неожиданно быстро сел в кресло, вытянул ноги и сказал:

— Ладно, психолог — не уролог. Больно не будет.

— Вы сейчас пытаетесь себя успокоить.

Моя реплика прозвучала полуутвердительно-полувопросительно. Наши глаза опять встретились.

K этому моменту я уже расслабился и в то же время сосредоточился на клиенте. Я уже ощущал

знакомое рабочее состояние, когда мимика, жесты, суждения, чувства другого человека, клиента, воспринимаются в едином целостном ансамбле, отражающем своеобразие и

уникальность неповторимого человеческого существа. По-видимому, на моем лице отразилось

что-то такое, что позволило сидящему рядом человеку отказаться от неуместной, хотя и

понятной пикировки, и Владик каким-то совершенно иным тоном, гораздо тише и спокойнее, ответил:

— В общем, наверное, да.

Эти “в общем” и “наверное” говорили о многом. Например, о внутренней борьбе, о сомнениях.

Или о прорывающемся в сознание желании наладить контакт с психологом. Но главное для

меня было все же в самом чувстве беспокойства, о котором говорил клиент. А может, точнее, это чувство говорило о себе устами человека. И я обратился непосредственно к нему, к чувству.

— Что вас больше всего заставляет беспокоиться именно сейчас? Сейчас, когда мы с вами

пытаемся найти пути друг к другу?

— А я могу задать вам такой же вопрос? — поинтересовался клиент.

— Простите, как все-таки ваше отчество?

— Петрович, — нехотя ответил Владик.

— Владислав Петрович? — уточнил я. Он кивнул головой.

— Видите ли в чем дело, — продолжал я. — Конечно, вы вправе задать мне любые вопросы, начиная с вопроса о том, что меня беспокоит и заканчивая вопросом о том, верю ли я в

астрологию, но, в сущности, все такие вопросы, вопросы, которые не относятся к вам самим, будут проявлением одного и того же феномена, с которым мы столкнулись сегодня, с первых

минут нашей встречи. И который, возможно, еще долго будет сопровождать нас в нашей

совместной работе. Если вообще ее не сорвет.

— Что за феномен? — спросил Владислав. И тут же добавил:— Надеюсь, последний вопрос —

уже из другой оперы.

— Вряд ли, — спокойно ответил я. — Этот феномен называется психологической защитой “Я”, иначе говоря, сопротивлением. Сопротивлением психотерапевтическому воздействию.

— Сопротивление? — Владислав задумался. — А что же я защищаю? — он с любопытством

поглядел на меня.

Однако я уже включился в работу по-настоящему и, не позволяя клиенту втягивать меня и

дальше в свои защитные игры, проговорил:

— Правильно ли я понимаю, что сейчас, когда мы с вами пытаемся наладить друг с другом

контакт, вас больше всего беспокоит вопрос защиты, или, если хотите, неприкосновенности

вашего

собственного

“Я”?

Да

или нет?

— Нет.

— Что же тогда?

— Не знаю.

— Сказать, каким защитным механизмом пользуется ваше подсознание? — спросил я после

короткой паузы доверительно и как-то буднично, даже чуть отстраненно.

— Каким?

— Механизмом отрицания, открытым еще Зигмундом Фрейдом.

В наступившем молчании было видно, как явственно, прямо на глазах менялось выражение

лица собеседника. Мышцы лица разгладились, ушло напряжение, губы полураскрылись. Глаза

как-то потухли. Вся фигура клиента обмякла, ссутулилась. Потом он откинулся на спинку кресла

и через некоторое время хрипловато произнес:

— Устал чертовски.

Я ждал.

— А к вам пришел Бог знает зачем. Слышал от кого-то, что снимаете стресс, да? — Я едва

заметно кивнул.

— Ну вот, собственно, и все. Черт его знает, что такое. Как-то не заладилось все. Вы понимаете?

Я вновь едва заметно кивнул.

— Курить можно? — рука клиента непроизвольно потянулась к карману.

— Курите.

Я видел, что Владислав Петрович разнервничался не на шутку. Правил без исключений не

бывает. Пусть заслонится от психолога лучше дымом, чем рассуждениями. Несколько раз

крутнув колесико зажигалки, он глубоко затянулся и произнес, глядя в окно.

— В общем, темнить не буду. Скажу прямо, по-мужски. Сможете помочь — помогите, не

сможете — скажите откровенно. — Он еще раз глубоко затянулся. — Вот со мной что. Стыдно

сказать. Не знаю, в общем, с чего начать. Влюбился я. Как мальчишка. И это при живой жене, при любовнице... — он запнулся. — Понимаете, какое дело? Перед глазами стоит —

и все тут. Не могу без нее. Но даже не в этом сложность. А, в общем, как сказать...

Он снова запнулся и сделал затяжку.

— Понимаете, что? Сказать кому — засмеют. Ну, о том, что я пробовал запить это дело, к

экстрасенсу ходил, к бабке ездил — яйцо мне по животу катала... Об этом даже говорить не

буду. Обхохочетесь. Другое меня мучает. Понимаете, когда я думаю о себе рядом с ней... Когда

о ней думаю... Я настолько остро ощущаю свою, как бы это сказать... — он раздавил сигарету о

пепельницу, — ненастоящесть, что ли? Вроде я весь насквозь фальшивый, искусственный, вы

понимаете? Вроде синтетический я. Жесты, мимика, слова, поступки... Такое ощущение, что

я — это не я, вы понимаете? Вот и эта психограмма. Как у всех...

Теперь в его взгляде читалось отчаяние затравленного человека и одновременно надежда.

— Да, в общем, я действительно не знаю, как и что рассказать... Просто... Вы понимаете, я

абсолютно ясно вижу, что я ей со своими деньгами, возможностями... В общем, я ей, такой, какой я теперь есть... не нужен. Даже не так... — чувствовалось, что Владиславу Петровичу

говорить тяжело. Он то и дело останавливался, чтобы собраться с мыслями, подыскать нужное

слово. Было видно, что он, хотя и обращался ко мне, говорил сам с собой, как бы всматривался

в самого себя.

— Понимаете, после встречи с ней я вдруг ясно увидел, что все то, чем был занят последние

годы, чем жил — не мое. Главное, весь этот мой бизнес, — он криво усмехнулся, — в ее глазах

не прибавил мне абсолютно никакой ценности. Ну, заработал я денег. Ну, купил дом. Еще

строю. Автомобиль купил один, второй. Мебель там... Но, понимаете, после встречи с ней я

понял, что все это — вовсе не предмет гордости. Как вам это объяснить? Все это — не я. Просто

приняли меня в дружную компанию. Ну а там — закрутилось. А потом — она... Мне, собственно, что непонятно? Я, в принципе, могу позволить себе купить ту любовь, что за деньги

продается. Я доступно выражаюсь? Ну вот. А эта... Эта меня насквозь просветила и увидела

меня... Да что там... Я сам себя в этом свете увидел таким, каким, в общем-то, я был и есть...

Ничтожеством... Понимаете, что мучает? Я наворотил на себя кучу обязанностей, забот, дел, отношений... зачем? Знаете, что она сказала? “Ты, — говорит, — хочешь казаться

значительным. Из денег набивные мышцы себе приделал”. Да, дело, в общем, и не в этом

тоже, — продолжал Владислав. — Сколько стоит любовь моей жены, мне давно уже ясно. Пара

сотен долларов в месяц — и ее любовь обеспечена. И забота, и приветливость, и ласка.

Любовница — чуть дороже, как водится. Но, сами понимаете, это — не принципиально. А

здесь...

Он долго молчал, затем вынул сигарету и, не зажигая, продолжал тихо и раздумчиво.

— А здесь... Здесь — совсем другое. Здесь я почувствовал это: как будто что-то живое и по

живому прошло. Понимаете, по живому. И больно, и сладко. И невозможно одновременно.

Страшно подумать, что этого могло бы не произойти. Я просто жил бы и не догадывался, что

такое бывает... Вы спрашиваете, что беспокоит больше всего. Как жить дальше — вот что

беспокоит. Как? Мне страшно, понимаете? Я стал бояться, что жизнь даром пройдет, ни для

кого. Я ясно выражаюсь?

Он смотрел на меня широко открытыми глазами, в расширенных зрачках отражались горящие

по углам комнаты светильники. Белело лицо, покрывшееся матовой бледностью.

— Тоска заедает. Ничто, буквально ничто не мило... Чувствуете, как заговорил? — он виновато

усмехнулся. — Такое ощущение, что сейчас не я, а оно, нутро мое с вами говорит. Не поверите, даже плакал по ночам. Проснусь, лежу, думаю, а тут как подопрет — слезы так и душат. И, главное, никому не расскажешь — засмеют же... Козлы...

Последние слова он выговорил с такой ненавистью и горечью, что у меня екнуло сердце.

Человеческая боль, в какой бы форме она ни проявлялась, время от времени пробивает любое

профессиональное отстранение.

— Что делать, шеф?

Вопрос Владислава, тот, которого я подспудно ждал, прозвучал все же неожиданно. Так уж

повелось у нас, что с легкой руки то ли революционных демократов, то ли малообразованных

талантов-самородков мы привыкли тяжелые непереносимые вопросы бытия, его смысла и

содержания переиначивать в простые. И вместо ужасного “чем жить?” задаваться ложно-

спасительным “что делать?” Вместо честного библейского “куда идешь?” подыскивать

извинительное “кто виноват?” Вот и сейчас. Что ответить этому тридцатичетырехлетнему

человеку? Что в таком состоянии делать что-либо бессмысленно? Что надо задаваться не этим

вопросом, а тем, который на самом деле его мучает, — чем жить? Что он далеко не сразу сможет

найти, если вообще станет искать, ответ на этот действительно роковой вопрос. Как сказать ему, что в любом случае плата за выбор судьбы столь высока, что самое простое — не делать ничего

и продолжить свой путь по накатанной колее, отнесясь к посетившему его чувству как к простой

эмоциональной травме?

— Что делать, — сказал я, — не ваш вопрос. Это мой вопрос. Ваша проблема — в другом.

Какую жизнь вы хотите прожить, кем стать, с кем жить. У вас сейчас есть шанс. Как и каждый

шанс, ваш ничем не обеспечен и мимолетен. Это — мгновение вашего бытия. Давайте с вами

договоримся так. Вы попытаетесь сосредоточиться на том, что для вас, в сущности, наиболее

важно: семья, бизнес, любовь, поиски вашего подлинного “Я”, эта женщина или то, чем и для

чего лично вы хотите жить. Если решитесь сделать свой выбор, я возьмусь помочь вам на вашем

пути, каким бы ваш выбор ни был. Если вы решите, что надо жить прежней жизнью, я вас

поддержу. Если вы решитесь переменить жизнь, я помогу вам в вашем саморазвитии. Если вы

не решитесь ни на что, я избавлю вас, по крайней мере на первое время, от острого страдания.

Если вы, наконец, соберетесь с духом, чтобы разобраться в себе самом, можете на меня

рассчитывать. Я буду ждать вашего звонка.

На этом мы попрощались. Больше он ко мне так и не пришел.

Вопросы для самостоятельной работы

В описанном случае не вполне очевидна сущность переживаний клиента: подлинный ли это

ценностный конфликт или минутная слабость.

l Изложите ваше понимание действий психолога в описанной ситуации: в начале и в

конце встречи.

l Изложите ваше понимание проблемы клиента.

l Какие психотерапевтические парадигмы и техники угадываются за репликами

психолога?

l Какие личностные проблемы психолога угадываются за течением его мыслей по

поводу ситуации?

l Насколько, на ваш взгляд, профессионально целесообразен заключительный монолог

психолога? Каковы его возможные отрицательные последствия?

l Отчего, по вашему мнению, Владик так и не пришел больше к психологу?

ДОЧКИ-МАТЕРИ

Когда Стелла Филипповна вошла в кабинет — нарумяненная, с высокой прической в стиле 50-х

годов, с каракулевой муфтой в руках, — невольно подумалось о ее возрасте. Словно читая мои

мысли, Стелла Филипповна начала беседу именно с того, о чем обычно женщины говорить

избегают.

— Мне 65 лет. Я на пенсии. Недавно вот, полгода примерно, вышла замуж.

Я спокойно и внимательно смотрел на клиентку. Интеллигентное лицо, искусно подкрашенные

волосы, добротная, со вкусом подобранная одежда, красивые и ухоженные руки с изысканным

маникюром. Шестидесяти пяти лет этой даме никак нельзя было дать. Даже едва заметная