Психологическая помощь: теория и практика

полнота шла ей, подчеркивая женственность и свежесть кожи лица.

— Не скажешь, что вам шестьдесят пять, — не удержался я от комплимента.

— Благодарю вас. Я знаю, — спокойно и по-деловому ответила Стелла Филипповна.

— Так вот, я продолжаю, — чувствовалось что она знает себе цену, привыкла повелевать и не

склонна к лишним разговорам и сентиментальностям. — Полгода тому я вышла замуж.

Вторично за своего первого супруга, с которым мы развелись около тридцати лет назад. К вам у

меня вот какое дело... Видите ли, он у меня вызывает такое раздражение, что временами я

готова его... — она помолчала, но пальцы рук слегка сжались, очевидно рефлекторно. В этот

момент мы оба, вероятно, подумали о том, какого слова она не произнесла.

— Понимаете, меня раздражает в нем все: выражение лица, походка, жесты, то, как он

выдавливает пасту из тюбика, как говорит, ест... Вы понимаете — все! Иногда это раздражение

настолько переполняет меня, что я чувствую: не могу идти домой. Ну просто ноги не идут, как

вспомню, что он дома, — и все. К тому же он курит. Но это все эмоции. Дело же в том, что мне

необходимо с ним жить. Он любит меня. А я — я материально обеспечена благодаря нашему

браку — и, как говорится, дай Бог! К тому же у нас есть дочь, наша с ним. Таким образом, я

пришла к вам как заказчица. Мой заказ вот какой: сделайте со мной, ради Бога, что-нибудь

такое, чтоб он по крайней мере меня не раздражал. Чтобы я могла спокойно, понимаете, совершенно спокойно, индифферентно к нему относиться. Короче говоря, чтобы я могла

позволить себе сосуществовать с этим человеком.

Она помолчала.

— Я бы не хотела вдаваться в подробности, это мое личное дело, зачем мне нужен этот брак. Я

все обдумала. Знающие люди посоветовали обратиться к вам. И вот я пришла. Я знаю что такая

психологическая операция — дело не дешевое. Поверьте, деньги для меня значения не

имеют, — ее губы дрогнули. И после небольшой паузы она завершила монолог:

— Главное — сделать дело. Ну, что скажете? — она взглянула на меня оценивающим взглядом

темных глаз и нервно стиснула пальцы. — Не буду вам рассказывать, к кому я обращалась.

Повторяю, это и мое личное дело. Но должна вам сразу же сказать: гипноз меня не берет.

Она поднялась с кресла и подошла к окну. Энергичная, целеустремленная. Раньше, особенно

весной и летом, когда окно в моем кабинете было растворено и кто-нибудь из клиентов внезапно

подходил к нему, я поневоле подхватывался с места, сердце начинало стучать. Иногда даже

нарочно закрывал окно. Все же девятый этаж. В конце концов попросил столяра сделать так, чтобы створка окна открывалась лишь на четверть оконницы. И сейчас я просто проводил

взглядом Стеллу Филипповну. Она некоторое время оглядывала предзимний город, который уже

начал погружаться в ранние декабрьские сумерки, потом, глубоко вздохнув, повернулась ко мне

и снова взглянула на меня. В ее глазах стояли слезы.

Я предложил клиентке сесть и задумался. Проблематика психологической помощи предстала

сейчас передо мной во всей ее многосложности и глубине. Вспомнились мудрые слова моего

московского коллеги и друга, тонкого психолога и психотерапевта Федора Василюка о том, что

психолог — вовсе не специалист по житейским ситуациям. Больше того, психолог-

психотерапевт должен уметь подчинять непосредственные этические и эмоциональные реакции

профессиональным установкам, а не потакать любым желаниям клиентов, поскольку за

формулировками просьб, суждений, притязаний могут таиться неведомые неосознанные

факторы, не только не полезные, но и просто вредные и опасные и для клиента, и для его

близких. Вот и теперь: одно дело — то, что говорит Стелла Филипповна. Другое — то, что она

думает. А совсем иное — что она при этом чувствует. И уж вовсе неясное дело —

неосознаваемые желания, мотивы, влечения и потаенные смыслы. Было над чем задуматься.

Ведь моя профессиональная компетентность, между прочим, предполагает в том числе и умение

избегать вовлечения в неоговариваемые психологические игры клиентов, потакания их

манипуляциям с другими людьми и с самими собой. Просто услышать сказанное и понять его

подлинный смысл — не одно и то же. Так же как понять, что говорит человек — далеко не

всегда тождественно пониманию самого человека в его сущности, то ли выраженной, то ли

скрытой за произнесенными словами.

Все обдумав, я вынужден был сказать самому себе, что не вполне понимал клиентку. Я видел, чувствовал, осознавал, что ей плохо. Что она по-своему страдает, но мне было непонятно, ради

чего она обрекала себя, как мне показалось, совершенно сознательно, на все эти мучения —

неужели только ради денег? Непонятно. А ведь подлинные мотивы очень часто скрывают в себе

движущие силы переживаний.

Глядя клиентке прямо в глаза, я честно сознался:

— Боюсь, я вас не вполне понял. Вот что я от вас услышал: вы хотите жить с человеком, которого вы не хотите. Это так?

Стелла Филипповна ответила вопросом.

— Прошу прощения, сколько вам лет?

Я оставался совершенно серьезным:

— Вы считаете меня недостаточно взрослым для обсуждения жизненно важных вопросов?

Стелла Филипповна некоторое время о чем-то размышляла. Затем сказала:

— Хорошо. Попытаюсь быть более откровенной.

Я кивнул головой в знак понимания и согласия.

— Не знаю, с чего начать, — дама явно колебалась.

В такие минуты следует поддержать клиента в его стремлении быть открытым с самим собой. И

весьма немаловажно при этом делать акцент на том, что в установлении честных, бескомпромиссных отношений с самим собой не может быть никакого принуждения, никакого

давления. Мне думается, важно помочь клиенту осознать одну простую вещь: наиболее полезной

личностной позицией в подобных ситуациях может явиться позиция свидетеля. Именно так: не

прокурора и не адвоката, а свидетеля. Возможно, свидетель и не всегда ясно понимает, что

происходит у него на глазах. Ведь истинные причины и смысл событий могут быть скрыты. Но и

просто увидеть, так сказать, открытыми глазами, что происходит, да еще и описать это как

можно точнее — очень и очень немало для того, чтобы потом, отстранившись от

непосредственного созерцания событий, уяснить их динамику, разглядеть то, что скрыто за

внешними эффектами, и, возможно, составить представление о возможных движущих причинах

событий.

Ощущая и понимая борьбу мотивов клиентки и в то же время пытаясь помочь ей избежать

ненужного обострения защитных механизмов сопротивления, которые именно на начальных

этапах консультативной и психотерапевтической работы могут весьма осложнить ее течение, я

высказался примерно так:

— Стелла Филипповна, поскольку с первого взгляда почти никогда невозможно определить, что

в самом деле главное, что менее важно, а что, в сущности, совсем неважно, не имеет никакого

значения, с чего именно вы начнете. Это как распутывание клубка. Вначале ведь совершенно

неважно, за какую ниточку потянешь. Это потом уже проясняется, что к чему.

Клиентка благодарно улыбнулась.

— Ладно. Тогда я и начну с того, что очень не люблю вязать. Хотя вяжу прекрасно. Это у меня с

детства. От мамы. Кстати, мама моя была, все это, конечно, до революции еще происходило, да... Так вот, мама была одной из лучших портних в Киеве. Как тогда говорили, модисток.

Своей мастерской у нее не было, но люди знали, какой она была мастерицей и приносили ей

заказы на дом. А мама не только на удивление чудесно шила, по самым модным тогда

выкройкам, — тогда ведь, кстати, пошить платье было совсем не то, что теперь. Очень сложные

модели — выточки разные, всякие там сборки, манжеты... Она также прекрасно вязала. Я

помню ее “Зингер”, дореволюционные журналы мод, тончайшие, просто удивительные кружева, которые она вязала. Потом, после гражданской войны, когда я уже родилась, — а я у мамы была

четвертой дочерью, — мама, конечно, не могла уже работать, как раньше. Сами понимаете, советская власть, дом отобрали, оставили комнату и кухню. Один ребенок умер от тифа, другая

сестра в голод погибла. А там — отца забрали...

Но я знаю одно: выжили мы только благодаря маме. На ее иголочке. Не на тех фабричных

заработках и пайках, что иногда давали ей, а на ее бессонных ночах, на воспаленных от

постоянного напряжения глазах мы выжили. Стрекотание ее “Зингера” я помню и в тридцать

третьем году, и в тридцать седьмом, и в сорок третьем. Да что говорить! Войну пережили

благодаря маме. Золотые руки, золотая душа!

Стелла Филипповна вздохнула. Время продолжало свой неумолимый бег, и мы договорились с

ней таким образом: она будет приходить ко мне трижды в неделю на полтора часа на

протяжении месяца. За это время мы попытаемся сориентироваться в том, что происходит с ней, и принять решение о возможных перспективах курса психотерапии.

Уже первая беседа показала, что в сложном переплетении чувств, мотивов, отношений, семейных и внесемейных связей, в которые была погружена клиентка, невозможно было

разобраться не то что за одну, но и, наверное, за добрую дюжину встреч. С каждой минутой, по

мере того как длился разговор, становилось все яснее и яснее, что здесь необходима длительная

психотерапевтическая, точнее — даже реконструктивная, чтобы не сказать, психоаналитическая

работа.

И такая работа началась. С каждой нашей встречей в Стелле Филипповне происходили едва

заметные перемены. Уже остались позади долгие тяжелые минуты и даже часы напряженного

молчания, приступы обиды и немотивированной агрессии, слезы беспомощности и отчаяния, недоверия и разочарования. Прошли мы уже и стадию резонерства, когда человек беспрестанно

ищет все новые и новые доводы для своих поступков и действий, и вот где-то в конце нашей

одиннадцатой встречи, пока Стелла Филипповна уже привычно и как-то запросто сидела в

кресле, отвернувшись к окну, а я, как и прежде, расположился у нее за спиной, она промолвила

раздумчиво и горько:

— Антон Владимирович, вчера накануне нашей сегодняшней встречи, я полночи не спала.

Думала... О вас. И о себе. Думала: что меня сюда тянет? А ведь тянет. Вы же со мной почти не

разговариваете. Да и вообще, я же вас не вижу. Только и того, что здороваемся да прощаемся.

Но, знаете, все-таки тянет. Неужто, думала, психология? Да нет, с другой стороны, думаю, не

может быть. Глупости вся эта ваша психология. Какая там психология, когда жизнь-то уже

прожита. Дожить бы ее еще надо. Дожить бы как-то, потому что и так напрасно прошла. Ни для

кого. А потом — додумалась таки. Вы знаете на кого похожи? На первого мужа моего. На того, за которого я самый первый раз замуж вышла. Сорок лет назад он был таким же высоким, спокойным, в очках. Кстати, не курил. Влюбилась я тогда до одури. Без памяти влюбилась. А

ведь знаете, как оно бывает: я к нему — он от меня. Я — к нему. Он — от меня. Нет, не избегал, конечно, а так отстраненно, как вот вы сейчас со мной. А был он тогда молодым журналистом, стильным таким парнем. Помню, куплю газетку, а там — материал с его фамилией. Сердце так

и забьется. Я ведь и сама была девица хоть куда. Итак, мое самолюбие взыграло. Заело просто.

“Нет, — думаю, — будешь ты мой, хоть в самой “Правде” печатайся”. Не знаю уж, что там

такое со мною было тогда, но тянуло к нему, как в водовороте. Сейчас уже мне кажется, после

бесед с вами, — так как-то открылось мне, — что, возможно, внешне это было обусловлено тем, что отец у меня был человеком очень интеллигентным, рассудительным и талантливым.

Инженер-железнодорожник. День и ночь на работе. С нами, с детьми, редко удавалось ему

побыть. Мы всегда скучали по нему. А меня, как меньшую, он выделял как-то. Теперь-то я уже

догадываюсь — какая-то неуловимая тоска по отцу, любовь к нему, которая не нашла выхода

для себя, ведь его арестовали, так и погиб — вот это чувство примешивалось к восхищению

Михаилом. Я, видите ли, недотрогой была. Считала, что замужество — глупости. А потом

смотрю: одна подруга вышла замуж, другая... Годы-то бегут... Да что говорить! Все это очень

сложно. Теперь-то я понимаю... И вот что должна я сама себе сказать: тогда Михаил то ли был, то ли стал для меня воплощением всего мужского в жизни: силы, надежности, рассудительности, ума. Теперь-то я понимаю, что тогда я ощущала себя рядом с ним девчонкой-дочкой, к тому же

ревнивой дочкой, с такой боязнью, знаете, именно с боязнью, чтоб он не бросил меня. Ведь я же

самая-самая... Смесь детской самоуверенности и женского самолюбия. Кстати... — Стелла

Филипповна помолчала, — не кажется ли вам, что и сейчас, в наших с вами отношениях

происходит нечто весьма похожее, срабатывает тот же механизм притязаний к вам, как и тогда, в юности... Неужели эти детские переживания... Я имею в виду мои прерванные отношения с

отцом... Неужели они могут так впечататься в жизнь и судьбу...

На этот раз мы со Стеллой Филипповной сошлись на том, что наши встречи продлятся еще по

крайней мере месяца два, причем по прежнему расписанию: четыре раза в неделю. Прощаясь

она сказала:

— Чем больше я общаюсь с вами, тем больше мне кажется, что жизнь моя — захватывающий

детектив. Куда там Агате Кристи, разве только убийства не хватает, — она невесело

улыбнулась, — жаль только, что я так поздно решилась его прочитать.

Между тем, зима мало-помалу стала подаваться, и дыхание весны чувствовалось все заметнее.

Вот и в этот день, когда Стелла Филипповна пришла в очередной раз, веселое чириканье

воробьев и стук звонких капель с крыш громко и бесцеремонно напоминали о неуничтожимости

весны и всего живого, о том, что... Впрочем, о чем только не напоминает чудесный

предвесенний день.

Когда же я увидел опухшее от слез лицо Стеллы Филипповны, мое настроение резко

изменилось.

— Что случилось? — поневоле вырвалось у меня, прежде чем я успел настроиться на

психотерапевтический сеанс.

— Ни... ничего не случилось, — едва сдерживая слезы, не сразу ответила Стелла Филипповна и

вдруг разрыдалась так сильно, с таким надрывом и отчаянием, что я едва сдержался, чтоб не

броситься к ней с утешениями и с холодной водой в стакане.

За годы психологической практики я выработал привычку к слезам — и обильным женским, и

скупым мужским, слезам от обиды, от горя, от отчаяния и безысходности. Вот только слезы

радости слишком уж редкое событие, чтобы к ним привыкнуть. Одно из классических правил

психотерапевтических отношений состоит в том, чтобы не мешать клиенту в процессе

эмоционального отреагирования, когда его постигает то, что на профессиональном языке

именуется “абреакция”. Если исстрадавшаяся душа внезапно обрывает безмолвие холодного

отчаяния горячим дождем слез, не следует их сдерживать, они не нуждаются в утешении, точно

так же, как не требует утешения первый весенний ливень, первая летняя гроза.

Вот и сейчас было видно, что эти громкие рыдания, от которых все тело вздрагивало, словно из

него выходил некий злой дух, а лицо, искаженное вначале страдальческой гримасой, постепенно

разглаживалось и приобретало совсем иное выражение, по-моему, детской обиды и

беспомощности, эти судорожные всхлипывания выполняли важную подспудную работу.

Складывалось явственное представление, что именно в этих рыданиях клиентка избавлялась от

тех тяжелых переживаний, которые изводили ее, искажая поведение и взаимоотношения, вызывая потаенную и явную боль и в ней самой, и у ее близких.

Наконец Стелла Филипповна немного успокоилась и проговорила:

— Это у меня уже третий день так. Как позавчера вечером началось, так и до сих пор. И

страшно и стыдно.

Я молчал. Уже привыкшая к моему отстраненному поведению, клиентка продолжала.

— Я ненавижу ее. Горе мне, горе! Что ж такое со мной делается? Из ума выжила совсем, что ли?

Но я ее ненавижу. Предательница. Предательница! Я же все отдала ей. Все! Я же замуж ради

нее никогда больше не выходила. Я надрывалась на трех работах. И что я имею в конце жизни?

Что она его любит больше, чем меня? Вы понимаете, она его любит! Его, который бросил меня с

ней, когда ей не было и десяти лет. Его, который побежал за чужой юбкой. Его, от которого я

отказалась даже алименты получать. А ведь тогда, между прочим, алименты были совсем не то, что теперь. Да я даже разговоров о нем избегала...

Лицо Стеллы Филипповны покрылось матовой бледностью. Глаза потемнели еще больше и

лихорадочно вспыхивали в ответ на какие-то невысказанные думы. Какие страсти кипят в душах

людей! Какие загадки и тайны кроются в глубинах подсознания!

— Вот, взгляните, — Стелла Филипповна достала из сумочки фотографию и протянула мне.

С фотокарточки на меня смотрели огромные глаза, чарующее выражение которых, таинственное

и в то же время с вызовом, притягивало и манило, будто вновь и вновь приглашая продолжить

немой диалог, возникавший тотчас же, стоило только вглядеться в фотографию. Тонкий овал

лица с правильными чертами, тонкая улыбка... Красота лица захватывала.

— Красивая, правда же? — не то спросила, не то восхитилась Стелла Филипповна. — Она.

Художница. Суриковское художественное училище в Ленинграде закончила. Муж тоже

художник. Золотой парень. Внучке уже четыре года. А ведь я в ней, в дочке-то, души не чаяла...

В тот раз наша беседа вышла далеко за рамки отведенного времени. Хорошо, что она была

запланирована в этот день последней. Возможно, я не случайно именно так выбрал для нее

время.

Слова клиентки журчали и журчали, неудержимо, как весенний ручей, своим пульсирующим

ритмом вырисовывая, словно вывязывая причудливые кружева отношений матери с дочерью. И

по мере того как длился и длился монолог Стеллы Филипповны, мне, а главное, ей, все яснее и

яснее становилось, что центр ее бытия — именно дочь и отношения с ней. Дочь, ради которой

Стелла Филипповна не поступилась своей гордостью, отказавшись от алиментов, дочь, которую

она любила больше жизни, ради которой вторично вышла замуж за первого и единственного

своего мужа, когда тот овдовел, чтоб поддержать ее, дочку же, материально, и то, что вдовец

был не просто, как принято говорить, “материально обеспеченным”, а попросту богатым (После

смерти второй супруги ему досталось значительное наследство). Ведь дочь-то — художница...

Пока еще придет то самое признание...

А дочь, как оказалось, всегда любила отца! И не просто любила, а восхищалась им, обожала его.

Да разве это объяснишь! У них, оказывается, были свои тайны, свои особые отношения. Они, оказывается, никогда и не прекращали своих отношений и, более того, умудрялись

поддерживать их таким образом, что занятая на своих работах с утра до вечера Стелла

Филипповна даже догадаться об этом не могла. Да и не в этом дело! Разве же все объяснить

словами? Где отыщешь такие слова, чтобы выразить всю материнскую боль, всю женскую

обиду, когда Стелла Филипповна вначале даже не то что почувствовала, а скорее необъяснимым

образом осознала, что и сам ее повторный брак с прежним мужем устроен именно дочкой.

Получилось, что там, где она чувствовала себя героиней, она оказалась жертвой. А там, где, как

она думала, ее мучило раздражение против мужа, на самом деле проявлялась неосознанная

ненависть к дочери, смешанная с ревностью к ее отцу и обидой за свои неоцененные

жертвоприношения. Именно неосознанная ненависть к собственному ребенку, ненависть, которую не может принять разум, сознание, что эта ненависть, перенесенная вполне

объяснимым образом на человека, испортившего ей жизнь, и вызывала столь сильные приступы

раздражения, которые, кстати говоря, являются одной из форм агрессии.

Да, осознать свою ненависть к собственному ребенку — задача не из легких. Но иногда это так

же необходимо, как бывает необходимо острым скальпелем вскрыть нагноившийся карбункул.

Именно для того, чтобы выпустить гной, отравляющий весь организм.

Со Стеллой Филипповной у нас было еще несколько встреч... Мы говорили об искусстве быть

матерью и об искусстве быть отцом. Говорили о том, что, возможно, жертвенность ее матери

передалась Стелле Филипповне, а ее собственная боязнь потерять мужа и в его персоне — вновь

обретенного отца — дочери. И дочь сохранила себе отца даже ценой обмана матери. Да и можно

ли взвешивать на весах любовь супружескую и любовь материнскую и отцовскую? Живая

жизнь. В какие схемы ее затолкнешь?

Когда Стелла Филипповна прощалась со мной в последний раз, ее глаза смотрели ласково и

умиротворенно. Но все же чувствовалась тревога: в движениях рук, в мимолетном подрагивании

губ.

Как сложится ее дальнейшая жизнь? Какой выбор сделает она теперь? Мы успели на прощание

немножко поговорить о внучке. В начале лета она как раз должна была приехать к бабушке с

дедушкой.

Когда мы говорили о внучке, лицо Стеллы Филипповны освещалось нежной и благодарной

улыбкой.

Вопросы для самостоятельной работы

Выбор психодинамической парадигмы психотерапевтической работы со Стеллой Филипповной

легко объясним.

l Приведите аргументы “за” и “против” психотерапевтической парадигмы для данного

случая.

l Назовите техники психодинамической парадигмы, использование которых было бы

уместно в работе с данной клиенткой.

l Укажите направления психодинамической парадигмы, в русле которого протекала

работа со Стеллой Филипповной.

l Какой, на ваш взгляд, феномен, описанный З. Фрейдом, мог бы послужить в данном

случае причиной стойкой привязанности дочери Стеллы Филипповны к ее отцу?

l Как можно прокомментировать влияние последствий травмы лишения ребенка отца на

будущие отношения между мужчиной и женщиной и вообще жизненные отношения

личности?

l О каких защитных механизмах в поведении героини рассказа можно говорить с

достаточной степенью уверенности?

l Какие защитные механизмы срабатывали в конце концов, способствуя разрешению

внутриличностного конфликта Стеллы Филипповны?

КОГДА МАМА ВЛЮБИЛАСЬ

Никогда, никогда еще Аленка не чувствовала себя такой покинутой, такой одинокой. Бабушка

далеко, отец день и ночь на работе. А мама... Мама всегда говорила, что больше всего любит

именно ее, Аленку. И тогда, когда они жили в одной комнате в старой коммуналке, где было

еще несколько таких же, как Аленка, девочек и мальчиков. И потом, когда Аленка пошла в

школу, а вся семья переехала в огромный девятиэтажный дом, где на высоком седьмом этаже

они вселились в чудесную светлую двухкомнатную квартиру. Мама всегда говорила, что

Аленка — самое дорогое, что есть у нее в жизни.

Иногда, когда мама пораньше возвращалась домой, а Аленка заканчивала делать уроки — мама

гордилась ее самостоятельностью, — они включали проигрыватель, усаживались у окна и под

чарующие звуки негромкой небесной музыки смотрели на закат, на огромный золотисто-

оранжевый солнечный шар, который сиял, струился, переливался неуловимо-неповторимыми

красками. И Аленка чувствовала, как хорошо, как уютно, когда рядышком мама. Она ощущала, как бьется мамино сердце, ощущала теплое мамино дыхание, нежное прикосновение маминой

ладони к своей голове, и вся переполнялась чувствами радости и любви. Хотелось, чтобы солнце

никогда не садилось, а музыка не стихала. Хотелось, чтобы так было всегда: огромный

солнечный шар, ласковая мелодия и теплое мамино дыхание.

А летом они с мамой поехали на юг. Алена впервые увидела море. Раньше она думала, что море

синее-синее. Хоть и называется Черным. А оказалось, что море совершенно разное. Оно бывало

голубым и зеленым, свинцово-серым и темно-синим. Волны то тихонечко ластились у ног, то

обжигали солеными холодными брызгами, а море словно дышало — то глубоко и прерывисто, когда сердилось, то легко и беззвучно, когда замирало. Мама так и говорила: “море сердится”,

“море замерло”.

Отец не смог поехать с ними, так как был занят на работе. Целыми вечерами вызванивал он то

Москву, то Николаев, что-то там утрясал, о чем-то договаривался. Алена не вслушивалась в

телефонные разговоры родителей, но слова “командировка”, “поставки”, “заказчик” так часто

повторялись, что она узнавала их, как старых знакомых. Вообще, Алена понимала уже, что

слова всегда что-нибудь означают, что-то такое, что не исчерпывается их простым, буквальным

значением. Например, Алена понимала, что отец вовсе не строгий, хотя мог говорить очень

строго и требовательно. И наоборот, с некоторыми людьми (он называл их “руководством”) отец

мог разговаривать на редкость вежливо и непринужденно, но Алена замечала, что его лицо и

глаза становились напряженными, а смех, хотя звучал весело и приветливо, утомлял его. И

после подобных бесед отец проводил ладонью по лицу, словно разглаживая морщины, которых

прибавили ему эти служебные разговоры.

Итак, отец не смог поехать с ними, и, когда поезд тронулся, он шел еще некоторое время рядом с

вагоном, что-то говорил маме, улыбался и махал рукой. А потом вагон поехал быстрее и

быстрее, и вот уже остался позади вокзал, а поезд уже грохотал по мосту над Днепром, а дальше

уже начинались леса и поля... Утром, когда Алена проснулась и припала к вагонному окну, она

даже отодвинулась от неожиданности: поезд шел словно по самому морю, по самой кромке

берега, лишь тонкая полоска земли отделяла вагон от воды.

— Не волнуйся, это еще не море, — засмеялась мама. — Этот пролив называется Сиваш. А к

морю нам еще ехать и ехать. Сначала троллейбусом, потом катером.

Так оно и было. Все происходило именно так, как говорила мама.

Они приехали в Симферополь. Там сели на троллейбус и доехали до Ялты. А уже от Ялты до

Мисхора плыли на морском катере. Дух захватывало! Чайки летают, кричат. Катер плавно

покачивается на волнах. С одной стороны — бескрайнее море, с другой — изумрудный берег.

Всегда, когда Алена вспоминает то лето, она вспоминает именно эту, первую поездку, точнее, плаванье на катере. Она смотрела вокруг, смотрела на счастливое мамино лицо и думала: “Как я

люблю мамочку! И лето! И папочку!”

В пансионате, где они поселились, жили родители с детьми. Все было, как в сказке. Утром на

море. Потом — обед и тихий час. Потом — игры на площадке и снова — море. А кукольный

театр! А экскурсии в Ботанический сад! А праздник Нептуна! Каждый вечер, пока Алена

укладывалась спать, мама ходила на вечерние купания. Она рассказывала Алене, как

серебристая лунная дорожка разбивается на хрустальные звездочки и как мерцающий шлейф

сияющих подводных пузырьков захватывает пловца в свои щекочущие объятия. Они спали с

открытыми окнами, и спокойное, мирное дыхание моря убаюкивало девочку.

Алена не помнит, где они познакомились с дядей Юрой. Кажется, на пляже. А может, на

прогулке в парке? Дядя Юра был совсем не такой, как папины знакомые. Всегда спокойный, не

суетливый, он и говорил как-то иначе: неспешно, негромко и очень мало. Алена заметила, что и

слова, произносимые дядей Юрой, почти не касались всего того, о чем говорила мама с отцом: еды, одежды, денег, отношений со знакомыми и друзьями. Дядя Юра не задавал фальшиво

вежливых вопросов, которые обычно задают взрослые: “Как ты учишься?”, “Маму

слушаешься?”. Зато дядя Юра чудесно плавал. Он мог бы заплыть далеко-далеко, но не хотел

нарушать правил. И сильный, стройный, нырял в прибрежные волны, а выныривал где-то почти

у самого красного буйка. И еще: он не курил. Аленка вначале даже удивлялась: взрослый дядя, а

не курит.

А однажды, когда он поднял Алену на руки, а затем закружил ее вокруг себя так, что сердце

вначале поднялось и замерло, а затем опустилось, Аленка почувствовала, как вначале

вспыхнувшая радость сменилась неясной тревогой. Ей почему-то вспомнился всегда

озабоченный отец, его усталое лицо, запах сигаретного дымка от его рук.

— Мама, а мы скоро домой поедем? — спросила она тогда.

— Скоро, дочка, скоро, — ответила мама, и Алена заметила, как мамины глаза погрустнели, а

уголки губ едва заметно опустились.

— Тебе не хочется домой? — удивилась тогда Аленка.

— Не хочется? С чего ты взяла? — переспросила мама.

И посмотрела на дядю Юру каким-то незнакомым Алене взглядом. Алена вдруг обратила

внимание на то, что мама и дядя Юра держатся за руки, как мальчик и девочка. Она схватила маму за руку и отчего-то закапризничала:

— Хочу к папе!

А вечером, когда мама, как всегда, собралась на вечернее купание, Алена сказала:

— Мам, я не хочу, чтобы ты сегодня купалась.

— Почему? — удивилась мама.

— Так, не хочу и все, — ответила Алена.

— Вот еще глупости! — вспыхнула мама. — Будешь еще капризничать! Сейчас же марш спать!

Я скоро приду.

И закрыла за собой дверь. Алена помнит, что именно тогда, когда она услышала шаги матери, ей впервые в жизни стало одиноко и как-то жутко на душе, она заплакала. Вскоре после этого

начались сборы в дорогу, обычная беготня по магазинам, базарчикам, и тревога забылась. Но

когда дядя Юра ехал с ними на автобусе, затем усаживал их в поезд и, прощаясь, поцеловал

Алену и маму в щечку, Алена снова почувствовала тревогу и боль за отца. Ведь дядя Юра

провожал их так, как будто он был их папой. Он нес чемодан, держал за руку Аленку, теперь он

стоял на перроне, пока не тронулся поезд. А мама, улыбаясь ему, беспокойно комкала в руках

носовой платочек, то и дело поднося его к глазам.

В вагоне мама с Аленой разговаривали мало. На остановках они ели вкусную вареную кукурузу, слегка посыпая ее солью, мама доставала душистые красные помидоры, хрусткие, в

пупырышках, огурчики, тоненькими ломтиками нарезала свежий белый хлеб. А когда утром

сквозь вагонное окно Аленка увидела знакомые купола Лавры, Днепр, родные киевские

холмистые берега, снова в душе проснулись радость и счастье. И солнечные зайчики в купе, прыгавшие со стенки на стенку и весело заглядывавшие в глаза, и легкий ветерок, залетавший в

приоткрытое окно, и красивый бронзовый загар на мамином лице — все было таким родным, таким домашним и уютным, что Аленка даже засмеялась, когда вдруг открыла, что

выстукивают вагонные колеса.

— Ты чего? — улыбнулась мама.

— А вот, послушай, — подняла пальчик Аленка. — Слышишь? Колеса стучат: “До-мой, до-мой, до-мой, до-мой”.

И они обе рассмеялись — радостно и беззаботно.

На вокзале их встречал счастливый отец. Как они соскучились друг по другу! Отец подхватил

Аленку на руки и поднял ее высоко-высоко, как маленькую. Он расцеловал Аленку и маму. А

потом закружил Аленку — и вновь ее сердце вначале поднялось и замерло, а потом опустилось, как тогда, с дядей Юрой. Но это чувство возникло лишь на какое-то мгновение и пропало, исчезло, развеялось в суете вокзала, в толпе метро, на залитых солнцем улицах. А дома — дома

их ждал сюрприз: огромный красно-оранжевый арбуз!

— Привез прямо из Херсона, — рассказывал отец.

У него был несколько утомленный, но довольный вид. Как поняла Аленка, удалось заключить

выгодный контракт с большим кораблестроительным заводом. Отец рассказывал, что на

огромных океанских кораблях теперь будут стоять его приборы, те самые, которые помогают

кораблю плыть в тумане. Аленка не совсем понимала, как они работают, но то, что папкины

приборы лучше импортных, потому что в них впервые использовались искусственные

кристаллы вместо транзисторов, — это она запомнила.

Дальше потекли обычные августовские дни. Аленка ходила с мамой на базар, они варили

варенье, повидло. А еще позже Аленку увлекли приготовления к школе. Ведь она шла уже в

четвертый класс. Подумать только! Через год придется прощаться с Аллой Ивановной. Но это

будет через год. А пока ужасно хотелось увидеться с Оксанкой, Маришкой, рассказать о море.

Когда вдруг зазвонил телефон, Аленка подбежала к аппарату и, услышав свое имя, громко

переспросила.

— Папа это ты?

Но это был не отец. Звонил дядя Юра.

— А мамы нету дома, — ответила Аленка, — она в магазин пошла.

Дядя Юра извинился и положил трубку. Собственно говоря, он и не представлялся. Аленка

узнала его по голосу. Вскоре возвратилась мама. Она принесла картошки, сыра, сметаны и

всякой всячины.

— Скоро папа придет, а у нас уже будет готов обед. И борщ я сварю, и молоденькой картошечки

с укропчиком, — приговаривала мама.

Она переоделась, повязала красный фартучек, украшенный золотистыми петушками, и

приступила к делу. Аленка сидела рядышком за столом, положив голову на руки.

— Мама, — спросила она, — а ты папу любишь?

Мама внимательно посмотрела на нее и спокойно ответила:

— Конечно, люблю. А почему ты спрашиваешь?

— Так просто, — сказала Аленка. — Тебе дядя Юра звонил.

— Дядя Юра? — словно легкая тень пробежала по маминому лицу.

И тут зазвонил телефон. Аленка подхватилась.

— Постой, постой! Я сама, — мама быстро вышла из кухни и подошла к телефону.

Подняв трубку, она прошла в комнату и прикрыла за собой дверь. Разговора Аленка не

слышала, лишь тон маминого голоса, то более звонкий, то приглушенный, да изредка легкий

смех. Возвратилась мама улыбающейся. Она нарезала капусту, почистила картофель и скоро на

всех четырех конфорках варился обед, наполняя небольшую кухню запахами лета и огорода.

Вскоре еда была готова. А тут и отец пришел. Аленка вымыла руки, помогла маме накрыть на

стол и, слушая оживленный разговор отца, чувствовала себя как на иголках. Веселый мамин

голос, радостное лицо тревожили Аленку. Она чувствовала, будто бы какой-то маленький

червячок заполз куда-то в середку, и там (подложечкой) высасывал из нее радость и покой.

Оказалось, что отец купил мороженое. И теперь, на десерт, мама раскладывала его в маленькие

кофейные чашки, украшала нарезанными абрикосовыми ломтиками и вишневым соком, и

Аленка медленно слизывала малюсенькие капельки мороженого с самого кончика кофейной

ложечки. Тут разговор зашел о новом учебном годе, об учебниках, о форме, и отец сказал:

— Ты уже, наверное, соскучилась по школе. Я сегодня встретил вашу Аллу Ивановну. Она

спрашивала, как ты отдыхала. Я сказал, что с мамой ездили к морю.

Аленка лакомилась вкусным мороженым и ничего не ответила отцу.

— Аленка! — вмешалась мама. — Ведь папа к тебе обращается!

Аленка взглянула прямо в мамины глаза и ответила, пожав плечами:

— По школе я не соскучилась. Да и вообще... Все равно ведь придется туда идти.

Родители переглянулись.

— Что это у вас произошло здесь без меня? — спросил отец. — Вы что, поругались?

— Ничего у нас не произошло, — спокойно ответила мама.

При этих словах Аленка почувствовала, как червячок, который тихонько шевелился внутри, вдруг больно укусил ее, и она схватилась рукой за живот.

— Ой, болит вот тут! — пожаловалась Аленка, и встревоженные родители принялись щупать ей

живот, трогать голову, заглядывать в глаза, смотреть на язык. Наконец, через несколько минут, когда Алену уложили на кровать и попросили подогнуть ножки, отец высказал предположение:

— Не дай Бог аппендицит. Или, может, съела что-нибудь немытое.

Поставив подмышку термометр, отец стал вызывать врача, а мама села рядом с Аленкой и

положила ладонь ей на лоб.

— Головка болит? — спросила она.

— Нет, не болит.

— А где, что болит?

— Нигде не болит.

— А животик болит? — снова спрашивала мама.

— Не болит, — отвечала дочка.

Вскоре пришла врач, Галина Петровна. Она внимательно осмотрела Аленку, ощупала живот и

успокоила родителей. Аппендицита нет, на инфекцию не похоже. Ни температуры, ни других

признаков заболевания нет. На всякий случай врач выписала направление на анализ в

бактериологическую лабораторию и, еще раз успокоив родителей, ушла.

Незаметно подступили сумерки. Огромный золотистый шар солнца пылал, разбрызгивая над

горизонтом золотую пыль огненного сияния. Настоянное за день, синее небо медленно изменяло

цвет на сиреневый. Отца вызвали на работу. Мама, принарядившись возле зеркала, поцеловав

Аленку и, сказав, что скоро вернется, вышла из дому.

В квартире царила тишина. Такая, что звенело в ушах. Откуда-то с улицы доносились голоса

летнего вечера.

И вот именно в эти минуты Аленку охватило чувство такого одиночества, такой заброшенности, такой обиды, что горячие слезы сами собой брызнули из глаз и покатились по щекам, сквозь

пальцы на подушку. Аленка лежала, уткнувшись лицом в ладони, и плакала, плакала...

Моя встреча с Аленкой произошла многими годами позже, когда очаровательная молодая

женщина пришла на консультацию в связи с трудностями в воспитании десятилетнего сына.

Миша раньше был живым, послушным мальчиком, покладистым, доброжелательным. Но после

развода родителей ребенка словно подменили. Появилось упрямство, мстительность. Миша стал

хуже учиться, начал лгать. Елена Николаевна заметила, что сын замкнулся, и, испугавшись, что

может совсем потерять контакт с ребенком, решилась отправиться к психологу. Вот тогда-то, после долгих часов специально построенных бесед и вырисовалась история, получившая

заглавие “Когда мама влюбилась”.

Никогда не забуду выражения испуга и растерянности на лице молодой женщины, когда, рассказывая свои далекие детские переживания, она в какое-то мгновение осознала, что ее

судьба — точная копия судьбы ее матери. И что, возможно, ее ребенка ждет тот самый

замкнутый круг: отчуждение от родителей, скороспелый необдуманный брак, затем поиски

настоящей любви, предательство семьи и ребенка... Стало страшно. Как же разорвать этот

замкнутый круг? Можно ли вырваться из этих стальных клещей? А что ждет ее? Такая же

одинокая старость, как у ее матери?

Вопросы, вопросы... Частенько еще мы относимся к жизни, как дети, играющиеся в песочнице, к

влажному песку. Ведь нам представляется, что мы можем вылепить из нашей жизни все, что

захотим. Точно так же и ребенок думает, что из влажного песка он может выстроить все, что

пожелает: и замок, и домик, и просто слепить куличик. А между тем жизнь идет своим чередом, и лишь значительно позднее мы начинаем догадываться, что жизнь — это не субстанция, с

которой мы имеем дело, а нечто непостижимое, нечто превосходящее наше человеческое

разумение; то, что пронизывает Вселенную и порождает, творит нас как субстанцию и как

разум. Мы начинаем понимать, что у нее, у жизни, своя логика и не мы хозяйничаем в ней, а она

хозяйничает и распоряжается нами. И больно наказывает за наши ошибки. Наказывает не

только нас, но и наших детей, и даже наших внуков. Как прервать эту цепочку? Возможно ли

переписать жизненный сценарий?

А время безудержно плывет, и невозможно возвратиться назад, повернуть вспять. Где же выход, и есть ли он?

Вопросы для самостоятельной работы

l Изложите ваше понимание описанной ситуации.

l Обоснуйте ваш выбор психотерапевтической парадигмы в возможной

психотерапевтической работе с Еленой Николаевной.

l Обоснуйте ваши предположения о соматизации психалгии у Аленки в связи с лживым

поведением матери.

l Что, на ваш взгляд, может означать большая занятость отца Аленки на работе, помимо

его увлеченности делом?

l Дайте возможные варианты объяснения психологических причин влюбленности

Аленкиной мамы.

l Уместен ли в данной ситуации вопрос об ответственности жены и матери за

собственные чувства? Аргументируйте ответ.

l Насколько приемлем в проработке данной проблематики трансактный анализ?

КАК ЭТО БЫВАЕТ

Начала нашей первой беседы с Анной Георгиевной я уже не припомню — помню только ее

болезненный вид. Помню, что она часто извинялась за непрошеные слезы, часто вздыхала, а

когда ее прерывистый рассказ подошел к концу, она, виновато улыбнувшись, подытожила:

— Вот так это и бывает. Недаром говорят в народе: хочешь узнать человека — сделай ему добро

или дай ему власть.

Слезы снова увлажнили ее глаза и вновь, в который уже раз, она нервно раскрыла сумочку, достала дамский носовой платочек и поднесла его к глазам. Затем встала, подошла к окну и, повернувшись к свету и подняв голову, несколько раз глубоко вздохнула и помотала головой, то

ли отгоняя тяжелые думы, то ли высушивая слезы.

Eе история, вернее история ее семейной драмы, и впрямь стала в последние годы обычной, даже

банальной. По крайней мере в моей практике к наиболее частым эмоциональным травмам, с

которыми обращаются люди — измена, развод, разрыв с любимым, — добавилась новая

категория клиентов: женщины, мужья которых внезапно разбогатели.

Разбогатевший муж... Раньше, тому немного лет, таких ситуаций практически не было. Разве что

какому-нибудь идеологически проверенному “товарищу” внезапно доверяли высокий пост, и он, неожиданно вознесшись “из грязи в князи”, начинал стесняться своей неказистой подруги юных

лет, которую в свое время выбирал то ли по принципу “руби елку по себе”, то ли по

соображениям карьеры. Да и то, в те времена разводы очень даже не поощрялись и не

приветствовались. Так что жена, даже догадываясь об изменившихся в соответствии с

должностью вкусах и предпочтениях мужа, все же была уверена в том, что по крайней мере

формальная сторона брака будет соблюдена, а если, паче чаяния, развод, — денежное

довольствие позволит существовать относительно безбедно. Нельзя не учесть и факта весьма

ощутимых общественных ограничений, которые поддерживались нормами коммунистической

морали, партийными традициями и принципами. Такие мероприятия, как “персональное дело” или же “товарищеский суд”, не только сдерживали, но и пугали тех, кто если и не дорожил

семьей, то уж во всяком случае карьерой — наверняка.

Однако, как это и бывает, внезапно все переменилось. Исчезли партийные собрания с

персональными делами. Канули в небытие товарищеские суды, и после многих шумных

кампаний, сопровождавшихся изрядной долей театрализованных представлений на площадях и

во дворцах, после скандальных выяснений отношений со стрельбой из легкого и тяжелого

оружия, наконец, после спешной замены одной бутафории на другую оказалось, что люди стали

еще менее защищенными, чем раньше.

Вот и Анна Георгиевна. Ее история вкратце такова. С мужем она прожила двенадцать лет, с

двадцати до тридцати двух. Родила двоих детей. Первый ребенок умер сразу же после родов.

Второго выходила. Но девочка родилась как раз в год чернобыльской катастрофы, часто болела.

Близких родственников, к которым можно было бы ребенка вывозить, не было. Родители Анны

Георгиевны умерли, а родители мужа — часто болели. Приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы думать, как выжить. Анна Георгиевна с мужем были инженерами, работали на одном из

больших киевских заводов. Первой встрепенулась Аня. Она закончила вечерние курсы

бухгалтеров и на волне новых запросов устроилась на работу в совместное предприятие. Там

пришлась ко двору. Симпатичная, толковая, расторопная и порядочная, она через год стала

главным бухгалтером, а еще через два “выбила” себе помещение под магазин и открыла свое

малое предприятие, директором которого, конечно же, стал ее Володя. Стеснительный и

неуклюжий, типичный “технарь”, Володя долго не решался на перемены, но к тому времени, когда его должны были вот-вот уволить по сокращению, Анна Георгиевна создала для него —

для семьи! — и предприятие, и должность. Не увольняясь со своей основной работы, она вечера, а иногда и ночи напролет просиживала над документацией мужа. Выполняла функции и

бухгалтера, и менеджера, и толкача. Через год совершенно немыслимых нагрузок, часто в ущерб

общению с ребенком и здоровью, она добилась того, что их магазин не только заработал, но и

стал приносить ощутимую прибыль. Анна Георгиевна уже начала подумывать о том, чтобы

окончательно перейти на работу в семейное предприятие, тем более, что характер мужа не

изменился. Он как был неуклюжим в общении с людьми и робким в контактах с представители

власти, таким и остался. У них как раз появились деньги на покупку квартиры, уже был

приобретен автомобиль, намечалась покупка другого, как вдруг, совершенно неожиданно, как-то

в начале сентября муж сказал:

— Ты знаешь, Аня, я так чертовски устал. Столько мороки со всем этим бизнесом. На кой черт

он нам нужен?

Анна Георгиевна как раз мыла посуду после их позднего ужина.

— Что-то не пойму я, Володя. В каком смысле “на кой черт?” Вот купим квартиру, тогда можно

будет и о даче подумать. Светочке же надо летом хоть воздухом дышать.

Володя как будто не расслышал ее ответ и продолжал:

— Я вот чего думаю. Не дело это, так напрягаться и тебе и мне. Посмотри на себя. На кого ты

стала похожа? Ты же хронически не досыпаешь. Грипп вот опять на ногах выходила. Бросай ты

эту работу. Побудь дома, отдохни. Я, вообще-то, хотел бы, чтобы ты со Светочкой поехала в

Крым.

— А как же школа? — недоумевающе спросила Анна Георгиевна.

— Что там школа! — ответил Володя. — Толку от этой науки все равно никакого. Вот мы с

тобой институты позаканчивали, и что?

В тот вечер их разговор на этом и закончился. Но когда через день Володя опять заговорил о

том, чтобы Анна Георгиевна бросала работу, она с улыбкой благодарности расстроганно

сказала:

— Ну хорошо, Володя, я уйду оттуда. Я и сама уже подумывала. Но, во-первых, не с руки

сейчас. Ребята в СП многим мне помогли. И на мне там многое держится. Да это ладно. А как

ты себе представляешь у нас работу без меня?

— Найму бухгалтера, — весело ответил Володя.

Анна Георгиевна не обратила на эти слова никакого внимания, точнее, просто не восприняла их

всерьез. Но когда через день муж попросил у нее копии отчетных документов за два последних

квартала, она почувствовала в груди холодок беспокойства.

— Зачем тебе, Володя?

— Я же говорил: найму бухгалтера, — ответил муж. — Пусть вникает, разбирается. Слава Богу, платить-то есть чем.

— Ты что, действительно хочешь подыскать бухгалтера? — спросила тогда Анна Георгиевна.

— Уже нашел! — недовольно ответил Володя, голосом подчеркивая свое нежелание продолжать

разговор.

— А посмотреть на этого бухгалтера можно? — поинтересовалась Анна Георгиевна.

— Я как раз думаю пригласить его к нам на кофе, — вдруг, как показалось Анне Георгиевне, скороговоркой ответил муж. И тут же, медленнее и неувереннее добавил:

— Можно хоть завтра.

Анна Георгиевна потом, когда рассказывала об этом разговоре, вдруг закрыла лицо руками и

прошептала:

— Господи, какая же я дура! Какая же дуреха, вы только подумайте! Я даже мысли, даже мысли

не допускала о том, что у моего Володи, у неумехи моего, у моего мужа, с которым столько

прожито и пережито, могла появиться другая женщина. И что он посмеет привести ее домой. В

мой дом!

Но тогда, в тот злополучный сентябрьский вечер, она согласилась.

— Что ж, пусть приходит. Посмотрим, кого ты там нашел.

Когда в тот субботний вечер Володя пришел домой с худой и заметно некрасивой, в очках, молодой женщиной, очень похожей на скромную студентку, Анна Георгиевна как-то сразу

успокоилась. Гостья вела себя учтиво, даже почтительно. Они пили кофе, потом Анна

Георгиевна объясняла ей сложные пути появления именно такой, а не иной цифры в

квартальном отчете. Наташа, так звали гостью, закончила недавно институт народного

хозяйства, гордо переименованный то ли в академию, то ли в университет. Они еще тогда все

втроем смеялись над этим комплексом неполноценности государственного масштаба, который в

свое время подметили еще Ильф и Петров, не пропустившие того обстоятельства, что всякая

ничтожная посудина на море предпочитала плавать не иначе как под именем вождя мирового

пролетариата, а теперь любые курсы называются не иначе как колледж, а вот как назвать

настоящий университет — так они и не придумали. Помнится, Володя тогда шутил по поводу

того, чтобы предложить Московское высшее техническое училище имени Баумана

переименовать рангом повыше — в высший техникум имени Эдисона.

Расстались хорошо, по-дружески. Володя проводил гостью до трамвая, и когда возвратился, спросил:

— Ну, так что, берем?

— Ты директор, — ответила Анна Георгиевна, — принимай решение.

В Крым они со Светочкой так и не поехали. Тем более что вскоре Володе предстояла

командировка в Германию. Нужно было закупить немалую партию товара.

Анна Георгиевна редко бывала в магазине. Но накануне поездки она решила зайти, поговорить с

помощником мужа, “коммерческим директором”, как они его шутя называли, Юриком. Юрик

был смышленый энергичный малый, по профессии официант. Когда-то он работал в известном

ресторане на углу Владимирской и Прорезной. После долгих мытарств с трудоустройством, связанных с закрытием ресторана на капитальный ремонт, он через каких-то знакомых Анны

Георгиевны прибился к Володе и стал ему незаменимой опорой. Вот и тогда, когда Анна

Георгиевна зашла в его рабочий кабинет, вернее, в маленькую то ли светелку, то ли каморку, Юрик что-то считал на калькуляторе, с необыкновенной ловкостью нажимая на кнопочки

небольшого и удобного то ли тайваньского, то ли гонконгского счетчика с распечатывающим

устройством.

— Привет! — Анне Георгиевне было приятно видеть этого веселого, немножко нахального, но

исключительно надежного и умеющего ценить дружбу парня.

— Здрасьте, здрасьте, — не поднимая глаз ответил Юрик. Было видно, что он настолько занят

вычислениями, что не мог или не хотел отрываться от цифр даже для короткого разговора.

— Юрик, не хочу тебе мешать, — проговорила Анна Георгиевна, — но ты уж, пожалуйста, присмотри, чтобы Володя с немцами не оплошал. Все-таки немалые суммы перечисляем.

— Не извольте беспокоиться, мадам, — Юрик не отрывался от цифр. — Все будет ab gemaht zehr gut!

Чувствуя, что мешает, Анна Георгиевна скорее автоматически, по инерции, чтобы завершить

разговор, спросила напоследок:

— Паспорт, визы, билеты — все в порядке?

Не поворачивая головы, Юрик ответил, продолжая выстукивать бесшумную дробь на

калькуляторе:

— Да вот они, на столе.

Чисто машинально, даже не зная зачем, может, для того, чтобы взглянуть на разноцветную, переливающуюся разными цветами радуги печать немецкого посольства на визе, Анна

Георгиевна взяла верхний паспорт, приоткрыла его и удивилась: с фотографии на нее глядело

некрасивое, в очках, лицо Наташи.

— А что, Юрик, ты не едешь с Володей? — Анна Георгиевна удивилась еще раз, вслух.

— Да, то есть нет, — ответил Юрик и его рука остановилась.

— Как? Почему? — Анна Георгиевна вдруг почувствовала какую-то неловкость, неуместность и

своего вопроса, и своего положения.

Юрик был у них и товарищем, и менеджером, и телохранителем, и даже переводчиком. Он

всегда ездил с Володей в командировки. Но даже не в этом дело. Неловкость Анна Георгиевна

почувствовала тогда, когда Юрик замешкался с ответом. В этот короткий миг молчания, в

мгновение, когда Анна Георгиевна успела понять: “Думает, что сказать”, в тот момент, по ее

словам, в ней как будто молния сверкнула. В одну секунду всплыли в памяти частые сетования

Володи на нерасторопных продавщиц, которых приходилось менять чуть ли не через две недели, его постоянные жалобы на усталость в те особые минуты, когда она нежно целовала его, а он

говорил, засыпая: “Чертовски устал”. Вспомнились намеки подруг о том, что бизнес мужей

портит. Наконец совершенно неожиданно и вовсе некстати в памяти промелькнула пачка

презервативов, которая как-то выпала у мужа из дипломата и которую, как сейчас со стыдом

вспоминала Анна Георгиевна, он якобы купил для приятеля.

Она вдруг резко повернулась, так же резко вышла из комнатенки и скользнув взглядом по

разрумяненным лицам двух продавщиц, почти вбежала в кабинет мужа...

Анна Георгиевна так и не смогла рассказать о том, что она там увидела. Каждый раз, когда она

пыталась сделать это, слезы боли, обиды, непонимания, слезы острого стыда, отчаяния

перекрывали ее голос, руки начинали дрожать, она закрывала лицо ладонями и плакала, плакала, плакала...

Домой она шла пешком. Через весь город. Шла пешком с одного берега на другой. Пока

перебралась через мост Патона, несколько раз останавливалась на мысли, что сейчас, сейчас

вот... Но образ дочери, образ маленькой русой Светланы, встававший перед ней как икона, хранил ее, а когда она ступила на землю противоположного берега, ей показалось, что она

перешла из одной жизни в другую.

Та, первая жизнь, была нелегкой. Смерть ребенка. Смерть родителей. Но она была и радостной.

Любовь. Рождение дочурки. Семья. Свое дело.

В этой, новой жизни, не было ничего. На какой-то миг ей показалось, что ее со Светочкой

шальной волной смыло в темную холодную стихию ночного океана, и ей стало так страшно, что

холодные струйки пота покатились по лбу, по лицу, по спине. Она не помнит, как пришла

домой, как покормила дочку и проверила уроки. Помнит только, что страшно разболелась

голова. С трудом вызвала “Скорую”. Врач измерил давление, спросил:

— Что вы обычно принимаете?

— Ничего, — ответила Анна Георгиевна.

— Я спрашиваю, что у вас есть из ваших препаратов, ведь вы же гипертоник? — повторил свой

вопрос врач.

— Я не гипертоник, — проговорила Анна Георгиевна, — это у меня

впервые.

Две недели она проболела. Присматривала за ней подруга. А потом, когда муж вернулся из

командировки и заехал домой за вещами, Анну Георгиевну вдруг опять охватил приступ такого

страха, что на подкашивающихся ногах она едва успела дойти до дивана и рухнула на него, обливаясь противным холодным потом.

Муж заехал как раз, когда Светочка была в школе. В последние дни она все чаще спрашивала о

папе.

— Мама, когда придет папа? — этот вопрос дочки больно отзывался в висках.

Вот и сейчас, глядя, как муж возится со своими вещами, укладывая их в чемодан, Анна

Георгиевна не удержалась и проговорила:

— А как же Света, Володя?

Муж сел возле окна, закурил и спокойно ответил:

— Анечка, ты же со мной даже поговорить не хочешь. Я ведь, собственно, не хочу с тобой

расставаться. Ну, попутал черт. Ну, с кем не бывает. Но все-таки мы же с тобой столько

прожили и столько пережили. Я просто не знаю сейчас, как себя вести. Собирался, вот, в

магазине пожить.

Анне Георгиевне на какую-то долю секунды показалось, что она сходит с ума. Она справилась

со своими чувствами и совершенно ясно вдруг осознав, что ей страшно остаться одной, что она

боится жить дальше без мужа, что ей жаль прожитых лет, что она, наконец, попросту любит его, этого нескладного человека, а мало ли чего бывает в жизни, она расплакалась. Ох, уж эти слезы!

В последнее время они так предательски подводили ее, выплескивая наружу отчаяние и боль, а

ведь она считала себя сильной. Сквозь слезы она снова услышала голос мужа:

— Ты же знаешь, как я люблю Светочку. Я и не собираюсь отказываться ни от нее, ни от тебя.

Просто мне нужна свобода. Я не хочу стеснять тебя. Тем более, что так вышло... Я, собственно, что хотел тебе предложить... Давай вот эту квартиру, что мы покупаем, мы оборудуем под мой

офис. Мой рабочий кабинет. Я там установлю факс, компьютер тоже нужен...

Анна Георгиевна вспомнила, как лихорадочно бегали пальцы Юрика по кнопкам калькулятора и

в то же мгновение тупая боль поднялась в затылке, перехватила горло...

— Компьютер тебе нужен... — шепотом проговорила она, — а семья тебе нужна?

— Ну конечно же, нужна! — бодро ответил муж. — Как же я без тебя? Неужели ты думаешь, что я доверяю женщинам, которые клюют на мои деньги?

“Мои деньги... Его деньги... — промелькнуло в голове Анны Георгиевны. — А как же мои

бессонные ночи, мои бесконечные переговоры и метания по инстанциям — насчет помещения, насчет первых поставок... Мои отчеты...”

— Хорошо, Володя, — ответила она тогда. — Давай не выяснять сейчас отношений. Я себя

неважно чувствую. Оставайся.

Когда несколько недель спустя Анна Георгиевна пришла ко мне на первую консультацию, я

вначале думал, что она что-то напутала. Она производила впечатление пациентки

психиатрического стационара. Ее тихий, потухший голос, частые слезы, застывшая маска

страдания — все заставляло думать, как минимум, о реактивной депрессии, осложненной

неврастенией. Необходима была консультация врача. Как оказалось, потребовалось и лечение.

Муж купил ей путевку в неврологический санаторий. Дочку на это время забрали родители

мужа.

Вернувшись из санатория, Анна Георгиевна почувствовала, что дальше их прежняя жизнь

продолжаться не может. Но как же быть? Разводиться она не хотела, жить с мужем, как будто

ничего не произошло, не могла. Как же быть?

С этим вопросом она и появилась у меня во второй свой приход. Анализ жизненной ситуации

Анны Георгиевны показал, что она пыталась действовать так, как если бы конфликта не

существовало. В отношении мужа Анна Георгиевна вела себя так, как будто не имела к нему

никаких претензий, из-за боязни потерять его, а себя в то же время изводила упреками в

слабохарактерности или обвинениями в том, что ради самолюбия готова пожертвовать

благополучием дочери. Запутавшись в неразрешимых противоречиях, в который раз жалея себя, мужа, дочь, Анна Георгиевна решилась, наконец, снова обратиться к психологу, чтобы

разобраться в самой себе и в своих переживаниях.

К сожалению, у меня нет возможности описывать многотрудный и кропотливый процесс

реконструкции личностного “Я” клиентки. Скажу только, что психокоррекция была нацелена на

осознание не внешнего, по вине обстоятельств, а внутреннего характера ее жизненного

конфликта. Конфликта, возникшего скорее всего по причинам, среди которых немалое место

принадлежит и гиперопеке в отношениях с мужем, своеобразной родительской позиции Анны

Георгиевны к нему, и одновременной слабости ценностной позиции женщины, не сумевшей в

кризисной ситуации отстоять свое личностное достоинство, предавая которое, она

почувствовала, что лишается стержня своего”Я”.

Через несколько до предела эмоционально насыщенных психотерапевтических встреч Анна

Георгиевна почувствовала, что в ней созрело некое новое смысловое образование, которым она

и поделилась со мной.

— Вы знаете, — сказала она раздумчиво и спокойно, — мне кажется, я вот что открыла: все эти

мои мучения, все эти терзания, все, что я переосмыслила, все это... — она немного помолчала, переводя дух, — это же не просто так... Я бы могла простить мужа и готова была простить...

Если бы... Если бы он влюбился, полюбил бы... Но ведь он просто... развлекался на мои деньги.

Да, я его любила. И люблю. Но вот что меня осенило. Меня осенило, что я боюсь потерять

семью, боюсь потерять мужа, боюсь за дочку, которая может разлучиться с отцом. А он... Он —

не то, чтобы не боялся, а, понимаете, что он говорит... Он говорит, что не хочет оставаться без

нас. Но и с нами быть не хочет. Вот что открылось мне: что он меня припасает на черный день, а

дочку... Дочку подкупает дорогими подарками... Для нее он хороший. Но что еще хуже... Я его

не могу разлюбить. Я не хочу его любить, но не могу без него. Это ужасно. Это унижает. Я, может, даже не хотела бы и такого отца своей дочери, хотя не собираюсь его отнимать. Но что

ведь тогда меня сразило — его хладнокровная подлость. Хладнокровная, понимаете? Ведь все, что было, — это же не ошибка, не “черт попутал”, как он говорит, нет! А ведь столько прожито, столько пережито вместе... Ничего не пожалел. Я была как слепая, как одержимая. Я была

закована в этот замкнутый круг привязанности и боли. Но вот к чему пришла: все, что я

перестрадала и переосмыслила благодаря нашей работе, было не напрасным. Да, я не сделала

выбора, но я осознала его возможность и сейчас хочу одного: помогите мне избавиться от моей

бессильной и ненужной любви. Я не хочу разрушать нашу семью. Не хочу, но, видит Бог, прежняя наша с ним жизнь окончена. Того, что было, тех чувств уже нет и не будет никогда. Я

хочу другого... Я хочу освободиться от того, что было и, если он пройдет через такой же кризис, как и я, дать ему возможность построить новую, уже на другой какой-то основе жизнь со мной.

А сейчас я хочу расстаться с прошлой и подготовить себя к новой жизни, какой бы она ни была.

А прошлое — пусть останется только как память, только как опыт... Счастливый и горький

опыт... Любви, которая оказалась ненужной.

Так, преодолев ситуативную, мы вышли на глубинную личностную проблематику этой молодой, умной, красивой, преданной и в том, и в другом смысле женщины. Но это — уже совсем другая

история.

Вопросы для самостоятельной работы

В рассказе опущено описание психотерапевтической работы и изложено видение ситуации

“изнутри” клиентки. Таким образом, описание предполагает “проецирование” профессионального приложения усилий для работы с данной конкретной клиенткой.

l Аргументируйте ваше понимание возможных психотерапевтических парадигм и

техник применительно к работе с Анной Георгиевной, обозначив цели и задачи

консультирования и психотерапии с данной клиенткой.

l Сформулируйте сущность ее кризисной ситуации — внешние и внутренние причины.

l Дайте возможные интерпретации поведения супруга Анны Георгиевны, учитывая

мотивацию, ценностные ориентиры, механизмы компенсации и т.д.

l Объясните социально-психологические предпосылки возникновения подобных

семейных драм в постсоветском социуме.

l Изложите ваше понимание профессиональной и личностной позиции психолога в

отношении подобных ситуаций.

l Попытайтесь определить роль психолога и возможности психотерапевтической

помощи в подобных ситуациях, включая необходимость психологической помощи

детям.

ВЫБОР СУДЬБЫ

У меня на столе лежит письмо. Из далекой Северной Америки. Из самих Соединенных Штатов.

Это письмо от моей прежней клиентки, а теперь просто доброй знакомой и в недалеком будущем

уже моей коллеги, потому что Инна, от которой пришло письмо, учится в американском

университете на факультете психологии. Она хочет стать и, я знаю, уверен, станет детским

психологом. Надеюсь, прекрасным детским психологом.

Я знаю об Инне все. Все, что может знать о душе человека психолог, который провел много

часов со своим пациентом в психоаналитических беседах, видевший его в различных состояниях

и различных перипетиях жизненной борьбы. Я знаю ее мать и ее отца. Я был знаком с ними

задолго до рождения Инны и остаюсь приятелем обоих уже много лет после их развода. У меня, наконец, хранится и все продолжает расти в объеме толстенная пачка писем от Инны, и, думаю, подобная же пачка писем, только поменьше, хранится у нее. Короче говоря, нас связывают в

этой жизни зримые и невидимые нити человеческих отношений, которые уже невозможно

прервать, пока не прервется сама жизнь.

И я вспоминаю... Я вспоминаю, как несколько лет назад, закончив психотерапевтическую

работу с одной немолодой женщиной, у которой, к несчастью или к счастью, случился развод, я

после слов благодарности услышал обычную в таких ситуациях просьбу проконсультировать

девушку, студентку. Оказалось, что семья этой девушки жила по соседству с моей, уже бывшей, клиенткой, и она поневоле стала свидетельницей житейской драмы: у соседской дочери, первокурсницы университета, возник конфликт с одним из преподавателей, настолько

серьезный, что ей грозило отчисление из университета за неспособность или нежелание сдать

злополучный экзамен по начертательной геометрии.

И вот то ли по совету, то ли по настоятельной рекомендации соседки, точнее, ее дочери, которая

дружила с Инной, она появилась тем, далеким уже, зимним вечером в моей консультации.

Достаточно было беглого взгляда на ее бледное лицо, на огромные темные глаза, переполненные

болью и страданием, чтобы мгновенно сообразить: у восемнадцатилетней девушки — не просто

конфликт, а жизненный кризис. Дело осложнялось тем, что Инна предъявляла и

психосоматические жалобы — на головную боль, на боли в животе. Она жаловалась на

бессонницу и на преследовавшее ее чувство страха. Помимо терапевтического обследования

понадобились консультации невропатолога и психиатра.

Когда через неделю, после медицинских обследований и уже как бы официального направления

на психотерапию, Инна опять предстала передо мной, она выглядела еще более изнуренной и

несчастной. Между нами состоялся примерно такой разговор, паузы между репликами которого, к сожалению, невозможно передать на бумаге.

Я молча и, как мне кажется, с пониманием гляжу на Инну. Инна вначале долго смотрит в окно, затем, опустив голову, начинает плакать, плачет долго и тихо, почти без всхлипов.

— Так тяжело на душе... — полувопросительно-полуутвердительно произношу я слова своим

профессионально отстраненным и в то же время резонирующим на человеческое страдание

голосом.

Инна не отвечает. Затем едва заметно кивает головой и после долгого, очень долгого молчания

шепчет.

— Я не могу так жить. Я сойду с ума.

Каждую реплику, каждое высказывание клиентки или, точнее, пациентки, я сравниваю с

распростертыми в стороны руками, когда человек балансирует, чтобы не упасть в болото, не

оступиться, осторожно и с трудом вышагивая по зыбкой трясине житейских несуразностей. Я, как мне кажется, пытаюсь оказаться если не твердой кочкой под ногами, то по крайней мере

стволом или веткой прочно стоящего дерева, за которое можно схватиться, на которое можно

опереться и не сделать непоправимого шага. Как дать почувствовать ей, что на меня можно

опереться?

И я произношу едва слышно, но отчетливо:

— Мне кажется, я могу согласиться только с первой частью вашего высказывания.

— Почему? — Инна вскидывает, вернее, медленно поднимает на меня свои огромные темные

глаза.

— Потому что я не дам вам сойти с ума.

Она долго смотрит на меня, пристально и внимательно. Я не отвожу своего взгляда. Наконец

девушка произносит:

— И что, так будет лучше?

Все! Теперь уже я хватаю ее за шиворот, как котенка, упавшего в лужу, или как дед Мазай за

уши зайца, боявшегося прыгнуть в лодку.

— Боюсь, я не совсем понял, что вы хотели сказать.

Я говорю с тем напряженно-серьезным видом, с которым произносил подобные слова Карл

Роджерс, учивший нас на своем знаменитом московском семинаре 1986 г.: идите на шаг позади

клиента. Помните: не вам надо его понимать. Вам надо, чтобы он сам понимал себя.

— Я хотела сказать, — с готовностью повторяет Инна, — я не знаю, что для меня лучше —

сойти с ума или подчиниться вам и жить среди сумасшедших в этом сумасшедшем мире, но

оставаться нормальной. Я не знаю, что для меня страшнее.

Ах, как здорово, как чудесно, что она заговорила! Каждое ее слово, каждое высказывание, каждый жест привязывали ее ко мне невидимыми прочными нитями психотерапевтической

связи, когда возникают те специфические отношения между психотерапевтом и клиентом, в

которых человек изживает свои страдания.

— Зато, по крайней мере, вы знаете теперь, что у вас есть выбор.

Я вел свою партию так же трепетно и безошибочно, как, вероятно, ведет ее первая скрипка, когда ее соло слышится в увертюре к сложной и могучей симфонии.

Инна опять замолчала. Но это было уже другое, не тягостное молчание. Она обдумывала мои

слова. Она понимала, о каком выборе я говорил. Она раздумывала над тем, как ей поступить.

Если она принимала мою мысль о том, что у нее есть выбор, она принимала на себя

ответственность за свой выбор. Отказываясь принимать саму возможность выбора, она вновь

скатывалась на позицию жертвы и, следовательно, в зыбкие топи житейских болот. В ней

происходила борьба. Она прикрыла глаза. Кончики ее пальцев мелко дрожали. Дрожали

ресницы. Нет, ей не хотелось добровольно смириться с ролью жертвы. Ведь быть жертвой

означало не просто терпеть страдание. Быть жертвой означало теперь бессмысленное страдание, пытку.

Я решил помочь ей в эту минуту и, как бы вспомнив то, что забыл или не успел произнести

раньше, сказал:

— Кстати, Инна (имя, звучание имени очень важно! Имя придает человеку ощущение своей

уникальности, персонализирует его), для этого вовсе не надо мне подчиняться.

Я чуть-чуть помолчал и добавил очень мягко:

— Я ведь не дрессировщик.

Это резкое и грубое слово, слово совсем из другого контекста, цирковой термин, я произнес

очень мягко и почти неслышно, почти что про себя.

Инна еще раз взглянула на меня уже другим, как мне показалось, чисто женским взглядом:

— Да уж, не укротитель.

Слава Богу! Она вошла или, как иногда говорят, присоединилась к моему

психотерапевтическому контексту общения. Теперь передо мной сидела не удрученная

несчастьями и измученная переживаниями клиентка, а просто девочка, уставшая и растерянная, с какими-то своими проблемами, которые были хотя и нелегкими, но все же менее значимыми, чем вся ее нынешняя и будущая жизнь. Именно так я воспринял складывающуюся

терапевтическую ситуацию в тот момент, когда она, отведя от меня глаза, сказала:

— Я просто дико устала и не пойму, чего от меня хотят. ( Пауза) Отец, мама и этот доцент. Не

пойму потому, что все они хотят от меня разного. И каждый своего. Отец звонит каждую неделю

и тратит бешеные деньги на то, чтобы меня в чем-то убедить. Мама “грузит” в промежутках

между телефонными налетами папы. А доцент... — она замолчала.

— Папа в другом городе живет? — поинтересовался я.

— Нет, в другой стране. Он в Соединенных Штатах уже семь лет живет. Со своей новой женой, которая меня терпеть не может. У них ребенок маленький. Мальчик. А меня папик по старой

памяти достает.

— А мама?

Инна поняла мой вопрос чисто по-женски и тут же ответила:

— Мама со своим чуваком, как бы моим отчимом, никак не может разобраться. То он пьет и

денег не дает, то не пьет, но тогда гуляет и тоже денег не приносит.

— Вы-то с кем живете? — уточняю я для себя ситуацию.

И это уже явный просчет, профессиональный недосмотр в моей работе, поскольку все подобные

формальные вопросы следует выяснять еще при первой встрече. Но, к сожалению, в этот раз так

не получилось.

— С собой, — отвечает Инна и тут же поправляется, — то есть я живу в одной квартире с

мамой, бабушкой и отчимом, но у меня отдельная комната, и получается как бы такая

коммуналка. А псина моя, Джесси, со мной живет. Французский бульдог, — при этих словах на

ее лице промелькнула легкая тень улыбки, — вы знаете эту породу?

— Морды страшные такие, — уточнил я.

— Ну да, то есть морда-то, конечно, страшненькая, но французские бульдоги совсем не

агрессивны. И что особенно трогает — они вздыхают и кашляют, как люди. Моя Джесси, она

вообще-то молоденькая, полтора года, так вообще, как ребенок еще, особенно когда

простужается...

“Вот и проекция”, — мгновенно констатировал я про себя, отметив, что Инна совершенно

непосредственно перенесла на описание собаки свое внутреннее представление о себе самой: о

ребенке, который болеет...

Недели через две после нашей первой встречи Инна неожиданно сказала:

— А папа знает вас. Он вам передает привет, — и, предупреждая мой вопрос, пояснила: —

Папа, оказывается, учился у вас. Двадцать лет тому назад. Когда был еще на первом курсе.

То, что мир тесен, я уяснил уже давно. Но он тесен до такой степени, что каждый раз этому

поражаешься, сталкиваясь лицом к лицу с высокой плотностью населения. К этому невозможно

привыкнуть.

Инна между тем, внимательно разглядывая мое, по-видимому, изменившееся выражение

лица — она как раз в этот момент повернула ко мне голову, выглядывая из-за спинки

психоаналитического кресла, — продолжала:

— И, кстати, он хочет поговорить с вами. Обо мне. Пусть позвонит?

— Конечно, — этим коротким и определенным словом я поставил многоточие на теме

отношений с папой и плавно перешел к другой родительской стороне.

— А маме не хотелось бы со мной встретиться?

По-видимому, мой вопрос пришелся в самое больное место, потому что после довольно

продолжительной паузы Инна ответила бесцветным голосом:

— Я же говорила. У мамы куча своих проблем. Она со своим мужем никак не разберется. И ей

не до меня.

Вот так ситуация. Папа готов беседовать о своей дочке из далеких Соединенных Штатов, оплачивая весьма недешевое время телефонных переговоров. А мама, зная, что дочь уже

полмесяца, трижды в неделю ходит к психологу, не то что ни разу не пришла с дочерью, но даже

и не позвонила.

Между тем зазвучал монолог Инны. Говорила она тихо, порою настолько тихо, что трудно было

разобрать слова, но временами и этот разговор с самой собой доносился до меня.

— Сколько я себя помню, с самого раннего детства, они постоянно ругались. Днем, вечером, даже ночью. Часто ночами я просыпалась от их крика. Ругались, я даже и не знаю из-за чего. Но

крик в доме был постоянный. А сейчас — сейчас я просто никому не нужна.

— Но ведь отец беспокоится о вас, даже со мной хочет поговорить, — попытался я возразить.

Инна с улыбкой, ответила:

— Вот поговорит, тогда и посмотрим.

Дня через два поздно вечером у меня зазвонил телефон. На другом конце провода я услышал

хрипловатый голос моего бывшего студента, а затем просто знакомого, Алика:

— Антуан, привет! — напористо и веско произнес он первые слова, после которых на меня

обрушился каскад заверений в дружбе, напоминаний об общих знакомых, несколько деловых

предложений, приглашение в гости, а затем, когда Алик проговорил уже минут десять, прозвучал вопрос:

— Кстати, как там Инна? Я уже два года бьюсь над тем, чтобы мать отвела ее к психиатру.

Боюсь, у нее опухоль в мозгу.

Здесь я решил прервать энергичную речь Алика простым и ясным категоричным утверждением:

— Послушай, я не хочу тратить твои деньги на свои праздные вопросы, просто скажу: у Инны

никакой опухоли в мозгу нет.

— Нет, ты постой, Антуан! У нее опухоль. Я здесь советовался с местными специалистами. Все

симптомы. У нее бессонница. У нее головные боли. Она не может со мной спокойно поговорить

ни минуты. Сразу впадает в истерику. Будь другом, устрой ей томографию. Одна надежда на

тебя. Я с ее матерью не могу договориться ни о чем. Эта идиотка просто швыряет трубку.

Алик проговорил со мной еще минут пятнадцать. Он страстно настаивал на томографии.

Обвинял мать Инны в легкомыслии и тупости. Сделал мне еще несколько деловых предложений

и в заключение сказал:

— Умоляю, прошу, я заплачу, сколько скажешь, только устрой моему ребенку томографию. Я

позвоню через неделю.

На следующем сеансе Инна спросила:

— Ну как, пообщались с папой?

Я кивнул.

— Про томографию говорил?

Я снова кивнул.

— С ним просто невозможно разговаривать, — подытожила Инна. — Он слушает только себя.

Он всегда прав. Все остальные у него идиоты и идиотки. Меня он так страшно напрягает своими

звонками, что я целый день после такого разговора хожу больная. С ним совершенно

невозможно говорить.

— Давай говорить со мной, — продолжил я ее монолог.

— Давайте, — Инна улыбнулась, кажется, она улыбнулась впервые за время наших встреч. Я

тоже, едва ли не впервые, задал прямой вопрос.

— Расскажи мне, что у тебя все-таки произошло в университете.

Удивительно, но я почему-то после разговора с отцом Инны счел возможным перейти с ней на

“ты”. По-видимому, давала знать о себе разница в возрасте. Все же с ее отцом мы были почти

что ровесники.

— В университете? — Инна задумалась.

Еще неделю назад не то что задавать прямой вопрос, но даже мельком, ненароком упоминать об

этом было бессмысленно: Инна просто бы замкнулась или молча заплакала бы. Сейчас же, когда между нами устанавливались основательные терапевтические отношения, я рискнул

задать вопрос в лоб, полагая, что в той атмосфере психологической безопасности и доверия, в

которой Инна находилась со мной, она не побоится спокойно обсуждать свою конфликтную

ситуацию.

— В университете уже ничего не происходит, меня просто отчислят.

— Ты определенно решила?

— Да это за меня решили. Я вначале дико переживала. И не только я... Про маму — просто

молчу. Бабушка, подружки... В общем, отчисляют...

Пока Инна говорила все это, я, внимательно вслушиваясь в ее спокойное бормотание, отметил

про себя смягченность интонаций, примиренность голоса, в котором звучала скорее

отстраненность, чем раздумчивость, скорее констатация, чем размышления. Между тем Инна не

торопясь рассказывала о том, что произошло в университете.

— Понимаете, трудно даже сказать, что случилось. Просто я не понравилась доценту. И он

решил меня завалить.

Девушка замолчала. Каждый раз, когда Инна произносила это злополучное слово, она умолкала.

— Тебе не нравится слово “доцент”? — задал я несколько неожиданный даже для самого себя

вопрос.

Глаза Инны, повернувшейся в этот момент ко мне, были широко открыты.

— Доцент? Не нравится. Помните, у Блока: “...и стать достоянием доцента, и критиков новых

плодить?”

Видно было, что Инну поразило то, что речь у нас зашла не о конкретном человеке, не о

ситуации, а просто о слове, о названии.

— Я понимаю, — продолжала Инна, — что, может быть, само слово и ни при чем. Но ведь

слово отражает некую реальность. А в моем случае реальность дико безобразна.

— Что так?

— Да то, что доцент этот, во-первых, женоненавистник, а во-вторых, он на принцип пошел.

— Какой?

— А такой, что хочет доказать, что именно от него зависит, сдам я этот экзамен или не сдам.

— И как же доказать обратное?

— А никак. Я уже два раза пыталась. Он просто разговаривать не хочет.

— Что, такой произвол?

Было видно, Инна чего-то не договаривает.

— У вас как возник конфликт с ним?

— Конфликт? — Инна как бы взвешивала это слово. — Конфликт, наверное, еще во время

лекций возник. Дело в том, что я не простую школу закончила, а физико-математическую, одну

из лучших в городе. И то, как доцент этот выпендривался на своих лекциях, меня ужасно

раздражало. А тут еще оказалось, что он активно девочек не любит. Старый холостяк, ну, это

Бог с ним, здесь претензий быть не может. В конце концов, Шерлок Холмс был тоже, насколько

мне помнится, не женат, и ничего, очень милый человек, хотя и весь из себя рассудочный

дедуктивист, да и вообще... Я не это хотела сказать. Я хотела сказать, что он на лекциях не раз

позволял себе довольно агрессивно высказываться о женском поле, а я, дурочка, как-то не

выдержала и напомнила ему о Софье Ковалевской. Ну, он, конечно, запомнил меня. Ведь я не

просто назвала имя и фамилию, я как-то едко выразилась, в том духе, что, дескать, авторитет

математики не пострадал от того, что в ней работали такие женщины, как Софья Ковалевская, а

вот авторитет конкретного мужчины, который на лекциях по алгебре почему-то вспоминает о

женщинах в пренебрежительном тоне... В общем, с этого у меня с ним, или у него со мной, и

началось. Видно, что-то у него замкнуло. Ну, и когда дело дошло до экзамена, я с ужасом

обнаружила, что действительно не смогу ему этот экзамен сдать, потому что он у меня его не

примет. Мама говорит, пусть комиссию организуют... Не хочу я этой комиссии. Не хочу я

учиться в университете, где держат таких придурков. Это я сейчас уже четко осознала. Сейчас.

А тогда, конечно, дико переживала. Думала, с ума сойду. От этой несправедливости. От хамства

дремучего. От произвола дикого.

Ну почему, скажите, почему я должна лично встречаться с неприятным мне человеком, у

которого какие-то там комплексы, относящиеся к женскому полу, и он мне будет задавать

каверзнейшие задачки, а я стану нервничать и не смогу их решить? А он при этом будет

злорадствовать по поводу женских способностей? Не хочу. Не хочу я ни этого экзамена, ни этого

университета. Я решила, что уеду учиться в Америку. Там, по крайней мере, насколько я знаю, экзамен сдается независимо от личных симпатий или антипатий, а по принципам

программированных заданий, тестов. Я и мучилась-то так долго, потому что не понимала, не

знала, что делать. Но теперь-то я знаю. Теперь мне понятно, что делать. И сейчас моя задача —

упросить отца прислать мне приглашение.

— В чем же дело? Ведь отец о тебе так беспокоится.

— Беспокоится-то беспокоится. Одно дело на словах, а другое — сделать этот самый вызов.

— В чем же твои сомнения?

— Да в том, что ему жена его горло перегрызет, если только узнает об этом. Она страшно

боится, что я к ним приеду. Так сказать, на шею сяду. Там же денежный вопрос — не то, что у

нас. Там люди каждый цент считают и по сто раз пересчитывают. Так что — еще не знаю, как

все это сделать, но что надо уезжать на учебу в Штаты — дело для меня ясное.

Инна ушла, и я еще долго раздумывал о малопонятной, если не загадочной или даже

таинственной стороне психотерапии, психотерапевтических отношений, вновь и вновь

вспоминая слова Карла Роджерса: “Вы просто идете вслед за клиентом. Просто создаете

атмосферу доброжелательного принятия клиента, и он сам начинает понимать, что ему надо

делать”.

Когда Инна пришла на нашу следующую встречу, она была воодушевлена и взволнована.

— Как наши дела? — не удержался я от вопроса, глядя в пылающие внутренним светом

огромные глаза Инны.

— Дела как сажа бела, — ответила Инна, усаживаясь в кресло чуть сбоку от меня, и тут же

выпалила.

— Из университета я, слава Богу, отчислена. Папа обещал приглашение прислать. Теперь

только одна проблема.

— Какая?

— Деньги. Где взять денег на то, чтобы уехать и чтобы там учиться. Ну и, конечно, паспорт, ОВИР и всякая такая ерунда.

— Отец не сможет помочь?

— В том-то и дело! Я же говорила вам, что жена ему горло перегрызет. Он ее боится, насколько

я понимаю. А в Штатах утаить доходы невозможно. Там же выплата налогов ежегодно

контролируется, так что отец и в самом деле, даже если бы и хотел, не сможет скрыть от своей

жены, что дал мне денег. То есть он-то мне этого всего не говорит. Просто ругает на чем свет

стоит за то, что я бросила университет, и орет, что ни копейки не даст, ни цента. Но я понимаю

так, что не он не даст, а она, жена его, не позволит ему дать мне денег. Ведь у них же ребенок

свой. Ну, а вызов он, я думаю, сделает.

— Ты думаешь или сделает?

— Думаю, не сможет не сделать. Ведь это же вызов для поездки на учебу. Папа просто не

сможет мне отказать. Это и стоит всего-то пятьдесят долларов.

По виду Инны, по тому, как светились ее глаза, было видно, что она приняла решение, и теперь

внутренняя решимость и наличие жизненной цели делало ее поведение ясным, определенным и

последовательным. Ни следа от прошлой угнетенности и растерянности. Ни следа от былых

переживаний. Что значит юность! Что значит вера в себя!

— А как же быть с деньгами?

— С деньгами? У меня к вам просьба. Пожалуйста, поговорите с моей мамой.

— О деньгах?

— Да нет. Поговорите с ней обо мне и о ней. Просто поговорите. Мне кажется, от этого

разговора может многое зависеть.

— Как же мне встретиться с твоей мамой?

— Очень просто. Во-первых, она сама очень хочет с вами поговорить. Во-вторых, вот телефон.

Вы позвоните и договоритесь о встрече.

— А сама она не хочет позвонить?

— Не то, что не хочет. Она стесняется.

— Стесняется?

— Ну да. Видите ли, в чем дело. Дело в том, что моя мама — ваша бывшая студентка.

— Ну и...?

— Она робеет. Говорит, рука не поднимается профессору звонить. Так что, пожалуйста, Антон

Владимирович, позвоните ей сами и договоритесь о встрече.

Пока Инна говорила все это, в моей голове промелькнули десятки вузовских аудиторий и сотни

лиц студентов, сидевших на моих лекциях по психологии в разные годы. Нет, безусловно, я не

мог бы угадать, когда и где училась у меня студентка, которая впоследствии оказалась мамой

Инны. Почти тут же в голове промелькнули соображения о том, что, возможно, и мама Инны

нуждается в психологической помощи, раз она настолько смущается, что не может позвонить

психотерапевту своей собственной дочери по поводу ее же проблем.

В общем, я согласился. И когда в вечерней тишине из телефонной трубки до меня донесся

высокий, чуть подрагивающий голос Инниной мамы, я совершенно спокойно и профессионально

отстраненно договорился с ней о нашей встрече.

На следующий день ко мне на прием пришла худенькая, невысокого роста женщина, в очках и

платке.

— Извините, уши болят, — робко пояснила она, показывая рукой на платок, туго стягивающий

ее голову. — Хронический отит.

Мы расположились для беседы. Опережая мои вопросы, Ольга Михайловна, так звали маму

Инны, сообщила мне, что она когда-то, лет двадцать тому назад, училась у меня, то есть

слушала мои лекции по психологии, когда я еще только только-только закончил аспирантуру и

был молодым кандидатом наук. По специальности она давно не работает, так как пришлось

искать более высокооплачиваемую работу, чем учительница. Где работает, она так и не сказала.

По ее виду и манерам было ясно, что жизнь давалась ей нелегко. Она очень кратко сказала о

себе, что замужем, что с отцом Инны отношений у нее никаких нет и что нынешний ее муж пьет, а мама, бабушка Инны, тяжело и хронически больна. Незаметно наш разговор перешел к Инне.

— Вы понимаете, — говорила Ольга Михайловна, тревожно вглядываясь в меня, — я ее не могу

понять. У нее все есть. Магнитофон, кроссовки, видик, своя комната, — она помолчала. — Я в

свое время и мечтать о таком не могла. Отец ей почти ежемесячно присылает деньги. А она

вместо того чтобы учиться — ведь поступила же в университет, на один из престижных

факультетов, компьютеры... это же завтрашний день цивилизации, — так вот, вместо того чтобы

учиться, она не только влипла в неприятности с преподавателем, она еще и бросила университет.

Кошмар!

Было видно, что Ольга Михайловна перегружена, перенапряжена событиями и

обстоятельствами своей жизни настолько, что проблемы дочери казались ей надуманными и

какими-то потусторонними.

— Вы понимаете, — торопливо объясняла она, — у меня на руках больная мать, муж, с которым

надо няньчиться, как с ребенком, я на работе с утра до ночи, чтоб эту копейку несчастную

заработать, а она мне заявляет: “Я не хочу учиться в этом вшивом университете”. Дух ей, видите

ли, гнилым кажется. Как вам это нравится? А ее отец терроризирует нас звонками, требуя

психиатрического лечения.

— Ольга Михайловна, Инну консультировал психиатр, — заметил я, — и не нашел у нее

никакого психического заболевания.

— Не нашел-то не нашел, — согласилась Ольга Михайловна, — да мне от этого-то не легче.

Ведет же она себя как хочет. Вы понимаете? Она же никого, буквально никого не слушает. Ни

отца, ни бабушку, ни меня, ни отчима. Я просто не знаю, что мне с ней делать. Выпороть бы ее, да некому, — она заплакала.

Я видел, что для этой женщины, изнемогающей под грузом житейских тягот, проблемы дочери

были непосильным бременем.

Как же быть? На что опереться? Я сделал попытку вначале просто успокоить ее. Нет для этого

лучшего способа, чем дать человеку выплакаться.

Через некоторое время Ольга Михайловна вытерла слезы и проговорила отчужденно и деловито:

— Извините, минутная слабость. Что вы посоветуете мне делать с Инной?

Я принял решение. И уточнил.

— Вы хотите моего совета?

— Да. Я вам доверяю. Я сама, своими глазами видела, как после сеансов с вами пришла в себя

моя соседка. А теперь Инна. И я хочу вашего совета.

— Ольга Михайловна, — сказал я как можно мягче, но вместе с тем с той, мне кажется, врачебной вескостью, с которой хирурги рекомендуют делать операцию, в необходимости

которой они абсолютно убеждены, — видите ли, я готов дать вам совет, но при одном

непременном условии.

— Каком?

— При условии, что вы найдете время для того, чтобы пройти у меня, пусть небольшой, курс

психотерапии.

— Мне не нужна психотерапия. Я пока еще не совсем сошла с ума.

— Теперь вы понимаете, почему я не могу дать вам совет именно сейчас?

— Почему?

— Я не уверен, что вы сможете им правильно воспользоваться.

— У вас что, возникли сомнения в моих умственных способностях? — вспыхнула Ольга

Михайловна.

— У меня нет сомнений в ваших умственных способностях. У меня есть сомнения в качестве

вашего отношения к дочери.

— Что вы имеете в виду? — глаза Ольги Михайловны сузились.

— Я делаю вам официальное предложение, — улыбнулся я. — Приглашаю вас к себе на

несколько психотерапевтических сеансов — и, помолчав, добавил, — бесплатно. Если

надумаете, позвоните.

Мы попрощались. Утром мне позвонила Инна.

— Антон Владимирович, — ее голос дрожал, — что вы сказали маме? Она всю ночь проплакала

на кухне.

— Я пригласил ее на психотерапию, — ответил я как можно спокойнее.

— Да? — в голосе Инны слышалось недоверие. — Я, в общем, и сама этого хотела. Я чувствую, ей надо. Но — не знаю, не знаю...

Она повесила трубку.

Через день на пороге консультации я увидел сразу двоих — маму и дочь. Обе о чем-то

энергично шептались. После небольшой заминки Инна робко произнесла:

— Антон Владимирович, вы нас извините. Мы даже не перезвонили вам. Мама никак не могла

решиться. Я вот с трудом ее уговорила прийти к вам. Но она и теперь упирается.

Я взглянул на Ольгу Михайловну. Она порозовела и смотрела то на Инну, то на меня со

смешанным выражением досады и смущения.

— У нас необычная ситуация, — решил я взять дело в свои руки. — Обычно матери ведут на

прием своих детей, а здесь дочка привела маму. Это во-первых. А во-вторых, лучше, конечно, когда человек приходит к психологу сам. Но люди моей профессии готовы работать с клиентом

и тогда, когда его к нам приводят. Так что, Ольга Михайловна, вы уж проходите, располагайтесь, раз уж такое дело. У нас с вами будет прекрасная возможность поговорить об

Инне. Ты не станешь возражать? — обратился я к дочери.

— Говорите, о чем захотите, Антон Владимирович, только чтоб мама пришла, наконец, в себя.

А

то

она,

как

кошка,

припала

к

валерьянке,

да

тол-

ку-то!

Инна ушла. Мы с Ольгой Михайловной сидели в креслах почти друг против друга и я, чтобы

устранить эту пространственную конфронтацию, сдвинул свое кресло чуть в сторону и немного

назад.

— Так лучше? — вопросительно посмотрел я на Ольгу Михайловну.

— Да все равно, — она ответила почти машинально, и это означало, что клиентка была

настолько погружена в свои мысли и переживания, что не в силах была отвлекаться на какие-то

там мелочи. Я перешел к делу.

— У вас давно такое состояние?

— Давно. Всю жизнь.

Я видел, что в Ольге Михайловне происходила борьба. По-видимому, она решала обычную для

таких случаев дилемму: уйти или остаться. Уйти — значит отстоять свою гордость, но оставить

незаживающие раны в душе. Остаться означало доверить себя, свои личные боли и сомнения

постороннему человеку. Не другу, не родственнику, даже того хуже — профессионалу в области

переживаний, да к тому же еще бывшему преподавателю. В этой ситуации подталкивать

человека к чему-то было бы неэтично. Но оставлять ее наедине со своим смятением просто

недопустимо. Я решил протянуть тоненькую ниточку разговора, поставив на кон самую

бесспорную и надежную карту — честность.

— А знаете, Ольга Михайловна, я ведь вас, стыдно сознаться, совершенно не помню.

— Отчего же стыдно? Ведь почти двадцать лет прошло с тех пор.

— Стыдно, наверное, от того, что хороший преподаватель всех своих студентов помнит вcю

жизнь и знает в лицо. Так принято считать.

— Что принято считать и что на самом деле происходит — две большие разницы, как говорят в

Одессе, — Ольга Михайловна вздохнула. — Я вот, принято считать, по крайней мере среди

моих приятельниц, прекрасно устроилась в жизни. Первый муж в Америке, практически

содержит дочь. Второй муж — тихий алкаш, не изменяет, не буянит. У меня есть работа. Дочь

студентка. Недавно была, — поправилась она. — Это то, что принято считать. А то, что я живу в

круглосуточном дурдоме, — это реальность, о которой никому не расскажешь. Ведь у каждого

свое горе. И чужое в него уже не вмещается.

— Вы чувствуете себя несчастной? — мой вопрос прозвучал неожиданно не только для нее, но, как мне показалось, и для меня самого. В тот момент, когда я слушал Ольгу Михайловну и

пытался понять ее состояние, у меня совершенно вылетели из головы какие-либо теоретические

соображения. Я просто на какое-то мгновение ощутил замкнутое пространство ее незащищенной

жизни и обманутых чаяний и надежд. Ее одиночество, истомленность и безысходность.

— Несчастной? Да кто же сейчас счастлив-то? — она подняла на меня глаза, в которых блестели

слезы. — Разве что идиотки, для которых специальную формулу счастья изобрели: “Я купила

“тампакс” и теперь я счастлива”. Я не из таких.

— Следовательно, вам жить не просто.

— Да уж.

— Нет, я не в этом, не в бытовом смысле, — уточнил я.

— А в каком же?

— В психологическом. Видите ли, в теоретической психологии есть такое понятие —

“жизненный мир”. Его предложил немецкий философ Эдмунд Гуссерль. Так вот, человек, живущий в легком жизненном мире, может быть счастлив и от пустяка. Тот же, кто живет в

сложном жизненном мире, пустяками не пробавляется. И формулами, пусть самыми

благородными, дело здесь не обходится.

— Да уж, не обходится — как эхо повторила Ольга Михайловна.

Она сидела, поникшая и как бы придавленная тяжестью своих житейских волнений.

— Но ведь безвыходных ситуаций не бывает, — попытался я вновь протянуть тоненькую

ниточку беседы, которая, казалось, рвется, не достигая клиента.

— Не бывает, — снова, как эхо, повторила Ольга Михайловна, — кроме тех, что

безвыходны, — добавила она и, вздохнув, поднялась. — Ладно, Антон Владимирович, спасибо

за разговор. Пойду я. А вы уж помогите Инне, если сможете. Она как-то поверила вам.

Молоденькая ведь совсем. Я-то что, я уж верить никому не могу.

И, не прощаясь, она вышла.

Наши встречи с Инной продолжались еще месяца полтора, когда Инна вдруг сказала:

— Антон Владимирович, мама хочет прийти к вам, поговорить.

— Пусть приходит, — я назначил время.

Наша встреча и разговор с Ольгой Михайловной проходили вне всяких правил и канонов.

— Антон Владимирович, я бы хотела спросить вас: что вы сделали с

Инной?

— У вас возникли опасения, связанные с Инной и ее встречами со мной?

— У меня возникли опасения, — в свойственной ей манере повторять слова собеседника

ответила Ольга Михайловна, — что Инна теперь совершенно отбилась от рук и живет так, будто

меня не существует. Она не только совершенно успокоилась после отчисления из университета, но и не помышляет о возможном восстановлении. Она...

Ольга Михайловна замолчала, пытливо вглядываясь в меня.

— Она, мне кажется, впала в какую-то свою очередную крайность.

— То есть?

— Она занята только одним. — Женщина опять замолчала. — Я мать. Мне ужасно об этом

думать и говорить.

— Чем же таким занята Инна?

— Она все время посвящает вам: пишет вам стихи, письма, постоянно ссылается на вас в

спорах со мной. По-моему, вы затмили для нее весь свет. Я теряю дочь.

Здесь я не выдержал и рассмеялся. По-видимому, мой смех подействовал на мать Инны каким-

то особенным образом, потому что она вдруг тоже заулыбалась, а потом нахмурилась и сказала:

— Я не вижу здесь ничего смешного. Вы влюбили в себя мою дочь.

— А вы приревновали? — я опять не смог удержаться от смеха.

— Да что же тут смешного?

Видно было, что Ольга Михайловна была обескуражена моей реакцией.

— Смешного-то ничего нет, кроме того что вы, интеллигентная женщина, во-первых, приняли

за влюбленность специфические переживания в психотерапии, которые Фрейд называл

“перенесением”, трансфером. А во-вторых, ваша ревность беспочвенна, равно как беспочвенна и

ваша обеспокоенность тем, что вы потеряли ребенка. Ведь Инна не в подъездах тусуется с

сомнительными компаниями, а ведет содержательные беседы, между прочим, с профессором

психологии. Кроме того, этот юношеский, точнее, девичий трансфер, проявляющийся в форме

влюбленности, — хорошо известный феномен, в котором отражается действие так называемого

механизма интроекции. Это означает, что Инна любит во мне желаемый образ самой себя в

будущем.

— Вы хотите сказать, что Инна любит в вашем образе себя как будущего профессора

психологии?

— Вполне может быть.

— Ах вот оно что! Я ведь самое главное вам не сказала вначале. Она теперь только по

психологии читает книги. И вашего Фрейда, кстати, тоже.

Я чувствовал, что мой разговор подействовал на Ольгу Михайловну успокаивающе. Во всяком

случае, когда мы прощались, она сказала:

— Может, мне все-таки пройти у вас психотерапию?

— Это дело хозяйское, — ответил я спокойно, но, как мне показалось, приветливо.

На том и разошлись. А еще недели через две или три Инна сообщила, что мама хочет прийти ко

мне на консультацию. На этот раз Ольга Михайловна пришла с книгой в руках. Это был Эрик

Берн, “Игры, в которые играют люди”.

— Антон Владимирович, — начала она без всякого предисловия. — Я боюсь, что моя Инночка

повторит мою собственную судьбу. Сценарная матрица... — она заплакала. — Я не хочу... Не

хочу, чтобы она продолжала бесконечно ссориться со мной, как бесконечно сcорилась я со своей

матерью. Не хочу, чтобы она рано ушла из дома и вышла замуж, как это сделала в свое время я.

Не хочу, чтобы она наспех вышла замуж за влюбленного психопата. Не хочу, чтобы в ее семье

были бесконечные конфликты, как это было у меня, затем разводы, аборты... Не хочу... Я не

хочу передавать ей мой жизненный сценарий. Я это настолько ясно осознала после того, как

прочла этого американца... Что вы посоветуете?

— Я посоветую нам с вами просто спокойно поговорить обо всем, что накипело, обо всем, что

ложится на сердце непереносимым грузом забот. Давайте попытаемся?

— Давайте. С чего же начать?

Ольга Михайловна сидела ко мне в пол-оборота и подалась в ожидании моих слов мне

навстречу. Она волновалась. Она вся была под впечатлением личного открытия, что ее

собственные представления о благе своего ребенка могут испортить ее дочери жизнь. Я решил

рискнуть и, не вдаваясь в оттенки ее состояния, рубанул с плеча:

— Может, начнем, так сказать, ab ovo*. С того, что в вас вспыхнуло острое желание не

искалечить судьбу вашего ребенка... — я умолк.

— Именно вспыхнуло! Озарило меня, — каким-то изменившимся голосом поддержала мою

реплику женщина. — Вы знаете, точно меня кто-то толкнул. И я проснулась с этой мыслью. С

мыслью, что и отец, и я, да и бабушка — все мы беспрерывно и бестолково, но с каким-то

маниакальным упорством навязываем Инне свою волю. Толкаем ее в какую-то вроде бы

понятную нам колею. Вроде бы накатанную. Но на самом-то деле неясную. Мне, по крайней

мере.

Она перевела дыхание.

— Берн прав. Это программирование. Но могу ли я, неудачница, отец Инны, неудачник, можем

ли мы запрограммировать ее, нашу дочь, на... — она задержала дыхание, — на жизненный

успех? Не можем, — горько и убежденно закончила Ольга Михайловна фразу. — В этом-то и

дело, что мы все вешаем на нее хвосты наших представлений о нашей жизни. Но ведь жизнь-то

переменилась. Как узнать, что ей, Инне, на самом деле надо? Что хорошо для нее на самом-то

деле?

— Спросить, — ответил я, воспользовавшись маленькой паузой в речи собеседницы.

— Как спросить? — не поняла она. — Да ведь ей всего-то восемнадцать!

— Вот и чудесно, — мой оптимизм прозвучал, как мне показалось, не напрасно. — Просто

спросите ее сами.

— Я вас хочу спросить, — произнесла Ольга Михайловна твердо и с некоторым нажимом в

голосе.

— Вы хотите, чтобы я разделил с вами ответственность за решения вашего ребенка?

— Вы же ее знаете, — Ольга Михайловна занервничала. Чувствовалось, что наш разговор

пошел не совсем по тому руслу, какого она ожидала.

— Да, я знаю Инну, — проговорил я не спеша, взвешивая каждое слово. — Я знаю о ней, знаю

ее, как бы поточнее это сказать, больше все-таки головой. А вы ее знаете сердцем. Вы же носили

ее под своим сердцем. Так сложились обстоятельства, что в этом периоде ее жизни, в ранней

юности, мы с вами как бы поменялись местами: я ей сопереживал, а вы думали о ней. Но на

самом деле все наоборот. Мне легче думать об Инне, а для вас естественнее вчувствоваться в

нее сердцем. Прислушайтесь к нему, и сердце подскажет вам, как лучше всего вы сможете

помочь вашему ребенку. Не тем знанием, головным, которое Эрик Берн называет

программированием, а той мудростью сердца, которая не знает, но ведает. Сокровенным

знанием. Я, собственно, и приглашал вас на психотерапию, чтобы снять налет окаменевших

напластований с души вашей, чтобы вы смогли спокойно вздохнуть и свободно взглянуть на

свою дочь не как затравленная мамаша на свое чадо нерадивое, а как молодая женщина на свою

юную дочь — радостно и с надеждой. У нее ведь, как ни банально это звучит, вся жизнь

впереди. Вся жизнь!

Мы долго еще говорили в ту нашу встречу. И сейчас я уже не смогу в точности воспроизвести

длинные монологи матери Инны. Помню только ее просветленное лицо и зажегшиеся

внутренним светом глаза, когда мы прощались, не сговариваясь о следующей встрече.

Наступил июнь, близился мой отпуск. Подошла пора прощаться с Инной.

— Я вам напишу, — сказала она и, помолчав, добавила, — правда, пока не знаю когда, но

напишу обязательно.

Через три месяца я получил первое письмо от Инны. Привожу его полностью:

“Здравствуйте, милый Антон Владимирович! Вы, наверное, удивились, увидев такой обратный

адрес. Я тоже до сих пор в себя прийти не могу. Здесь совсем, совсем все не так, как я думала.

Мне даже трудно написать обо всем по порядку. Может быть, потом как-нибудь я все осмыслю

и напишу вам. Начну, пожалуй, с конца.

На прошлой неделе я сдавала TOEFEL. Получила 600 баллов. Это успех. Теперь надо сдавать

вступительные экзамены. Тут никто не снисходит к моим проблемам. Так что я все сдавать буду

наравне с американцами. Университет католический. Ну да Бог с ним. Главное — поступить.

Папа отказался платить за мою учебу. Вообще отказался платить за что-либо. Так что все легло

на плечи моей мамы. Я перед ней в вечном долгу. Не знаю, в курсе вы дела или нет. Мама ведь

продала свою квартиру у Золотых Ворот, на Владимирской, в которой мы все жили, и купила

маленькую, двухкомнатную, на массиве. А разницу отдала на мою поездку и учебу. Я должна

либо поступить, либо умереть. Я просто не смогу маме смотреть в глаза после всего, что она для

меня сделала. Мой факультет, как вы, наверное, догадываетесь, — психологический.

Что здесь больше всего выводит из равновесия — так это наши эмигранты. А папа только с

ними и общается. Мне кажется, что с нервами у него все же не в порядке.

Моя виза не позволяет здесь работать. Если что и найду, так нелегально, как большевичка.

Американцы говорят: “Where is a will, — there is a way!” И, вы знаете, это правда. Одна

просьба: пожалуйста, очень, очень прошу — пишите хоть изредка. Я страшно скучаю по Киеву.

Целую вас. Инна”.

Я вчитался в обратный адрес, по которому Инна просила ответить: город Феникс, штат Аризона, США.

Вопросы для самостоятельной работы

l Прокомментируйте специфику и динамику психотерапевтических походов психолога-

психотерапевта при работе с Инной и ее матерью.

l Какой из известных вам способов разрешения конфликта избрала Инна? Чем это, на

ваш взгляд, обусловлено?

l Прокомментируйте динамику дистанции и степень дистанции и степень вовлеченности

психолога в терапевтические отношения с клиентками.

l Насколько оправданы “посреднические” и “просветительские” функции психолога-

психотерапевта в данной ситуации?

l Прокомментируйте соотношение партнерства и патернализма в отношениях

психолога-психотерапевта и его клиенток.

l Какова в целом роль психолога-психотерапевта в данной ситуации? Какова и

насколько оправдана, на ваш взгляд, его этическая (профессиональная и личностная) позиция?

l Можно ли считать личностную психотерапию Инны завершенной?

Приложение 1

ПРОЕКТИВНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ

УПРАЖНЕНИЕ 1

Инструкция

Упражнение предназначено для работы в учебных группах. Внимательно прочтите проективный

текст. Меняя роли и парадигмы, попытайтесь почувствовать специфику каждого из

психотерапевтических направлений, “примерить” его к собственной личности и

профессиональным склонностям к предпочтению той или иной парадигмы. К ориентировочным

текстам-подсказкам отнеситесь вдумчиво и внимательно.

После завершения учебной работы в целом организуйте групповую проективную дискуссию на

тему: “Личностные проблемы — личностные особенности — психотерапевтические парадигмы”.

А. ПРОЕКТИВНЫЙ ТЕКСТ

“СЛУЧАЙ С СЕРГЕЕМ”*

Действие происходит в центре психологической помощи, где квалифицированные психологи

проводят индивидуальную и групповую работу. Сергей пришел на консультацию и рассказал о

себе следующее:

“Мне 25 лет. Я студент психологического факультета. Недавно решил специализироваться в

области психологического консультирования. Я окончил три курса, прослушал спецкурсы по

психологии личности, общения и даже прошел группу личностного роста. Я решил, что если

собираюсь работать с людьми как консультант, то мне следует прежде всего лучше взглянуть на

себя.

В свои 25 лет я чувствую, что прожил большую часть своей жизни впустую. К настоящему

моменту я бы хотел уже закончить университет и работать, а вместо этого я всего лишь студент.

Я понял, что без основательного понимания самого себя человек не может полноценно жить, и

решил специализироваться в области консультативной психологии и работать консультантом с

проблемными детьми. Мне помог в свое время один человек, и я тоже хотел бы помогать

подросткам. Но все же моя личностная проблематика далека от настоящей проработки. У меня

мало друзей, я испытываю страх и робость со сверстниками или людьми старше меня. Я

чувствую себя хорошо с детьми, потому что они еще искренни. Я очень беспокоюсь по поводу

того, достаточно ли я подхожу для практической работы в качестве психолога-консультанта.

Одна из моих проблем — я много курю и, бывает, выпиваю. В основном это случается, когда

мне одиноко и кажется, что я никому не нужен. Я боюсь людей вообще, но особенно сильных и

привлекательных женщин. Возможно, я всегда думаю о том, как они меня оценивают, и боюсь, что они считают меня недостаточно мужественным. Мне кажется, я не соответствую их

ожиданиям. Я действительно далек от образца мужской “модели”. У меня не мужественное

лицо, я довольно мягок в обращении и часто задумываюсь, соответствую ли я вообще

современным представлениям о мужском идеале.

Довольно часто меня охватывает тревога, особенно по ночам. Иногда мне хочется куда-нибудь

сбежать, чтобы никто меня не видел. Часто я страдаю от того, что считаю себя неудачником. Я

вообще часто зацикливаюсь на себе. На мыслях о собственной бесполезности. В такие моменты

я себя ненавижу. В тяжелые минуты мне кажется что лучше вообще было не родиться или даже, что лучше — умереть. Тогда бы я по крайней мере перестал страдать. Если быть откровенным, я

не могу сказать, что кого-нибудь когда-нибудь любил всей душой. Да и меня никто никогда не

любил по-настоящему.

Но все, конечно, не так мрачно. У меня нашлось достаточно настойчивости, чтобы поступить в

университет, тем более на факультет психологии. Мне нравится, что я хочу работать над собой и

прилагаю усилия в этом направлении. Я знаю, мне нужен человек, который помог бы мне. Мне

нравится в себе то, что я осознаю свои страхи, способен остро чувствовать и могу рискнуть, даже если чего-то боюсь.

Что было у меня в прошлом? Какие наиболее значительные события и поворотные моменты

моей жизни? Главным поворотным моментом было, как ни странно, общение с командиром

взвода в армии, молоденьким лейтенантом. Он воодушевил меня на поступление в университет, он говорил, что видит во мне способности, требуемые для работы с подростками. Мне трудно

было вначале поверить в это, но его вера помогла мне. Следующим значительным событием

стала моя женитьба и развод. Наши семейные взаимоотношения длились недолго, жена ушла от

меня. Это было страшным ударом по моему мужскому самолюбию. Она была очень сильной

женщиной, доминантный тип. Жена не упускала случая подчеркнуть, что я — “не деловой”, “не