ПСС. Том 02. Отрочество. Юность

I. * ПЕРВЫЙ ПЛАН РОМАНА «ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ».

Засыпаю.

2-й день 2 недѣли послѣ приѣзда, имянины бабушки, <Валахины, страстная любовь, обѣ[дъ]> гулянье, <съ дѣтьми> кондитерск[ая], обѣдъ, Валахин[ы], танцы, театръ. — Разговоръ съ братомъ о проведенномъ днѣ. — Пьяный Карлъ Иванычъ. Дѣтство. — (Смерть матери.) —

Первый день. Мы опять въ Москвѣ съ сестрой <у насъ новый гувернеръ. Бабушка очень огорчена.> Мнѣ 15 лѣтъ, <классы> брату 16. Утро. Онъ ѣдетъ держать экзаменъ, разговоръ съ нимъ. Мои классы. Возвращается съ Д[митріемъ], моя любовь къ нему, сила. — Обѣдъ, разговоры его съ К[атенькой] и <онъ> уходитъ съ Д[митріемъ] мой dépit,[69] я сочиняю о симметріи, покупаю пряники. Моя эскапада съ горничной, на другой день узнается, меня наказываютъ. Другой день — воскресенье. (Прогулка съ отцомъ и братомъ, встрѣча съ К[арломъ] И[ванычемъ]. Я подслушиваю. К[арлъ] И[ванычъ] приходитъ я уговариваю отца, бабушка умираетъ.)

2-й день. Въ деревнѣ. Моя прогулка къ сосѣдямъ, встрѣча съ отцомъ, узнаю, что отецъ женится. — Разказъ брата. — Исп[овѣдь] 2. —

1-й день. Мнѣ 18 лѣтъ. Я прошу у отца денегъ, мачиха надоѣдаетъ[?], ѣду на экзаменъ встрѣчаю брата верхомъ, обѣдъ, — отчаяніе послѣ обѣда, прогулки мимо дворца, трактиръ, исторія. Отецъ вечеромъ зоветъ къ себѣ, нагоняй. Я прошусь въ деревню (Москва) утро въ трактирѣ одинъ, хожу по лавкамъ, ѣду къ Валахинымъ, обѣдаю, конфужусь, влюбляюсь, денегъ нѣтъ. — Послѣ обѣда старый гувернеръ и старые товарищи. Старая гувернантка пьетъ у меня чай, вечерній визитъ къ князю. Приѣзжаетъ Д[митрій], выручаетъ меня, разговоръ съ нимъ и разказъ о сестрѣ. Онъ женихъ.

Восторженные планы. Я рѣшаюсь <быть ученымъ, писателемъ> ѣхать съ Д[митріемъ].

Мнѣ 23. Я чиновникъ, ѣду въ отпускъ, заѣзжаю къ Д[митрію] прежде отца, разсказъ ему о отцѣ, братѣ и себѣ, люблю его жену. — Хозяйство, я одинъ иду [?] и разсуждаю.

Главная мысль: Чувство любви къ Богу и къ ближнимъ сильно въ дѣтствѣ, въ отрочествѣ чувства эти заглушаются сладострастіемъ, самонадѣянностью и тщеславіемъ, въ юности гордостью и склонностью къ умствованію, въ молодости опытъ житейской возрождаетъ эти чувства.

Отрочество. — 1. St.Jérôme. 2-я я бросаю взглядъ на свою жизнь и свое положеніе, 1) о классахъ, 2) о Любочькѣ, Соничькѣ и [1 неразобр.], 3) о отцѣ и деньгахъ, сравненіе съ матерью.

<3-я Русскій учитель, сила.>

Въ Молодости я пристращаюсь къ хозяйству, и папа послѣ многихъ переговоровъ даетъ мнѣ въ управленіе имѣніе maman [?] Сплетни управляющаго. —

______________

II. * ВТОРОЙ ПЛАН РОМАНА «ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ».

1-я стр.

1) Выказать интересную сторону отношеній между братьями. —

2) Рѣзко обозначить характеристическія черты каждой эпохи жизни: въ дѣтствѣ теплоту и вѣрность чувства; въ отрочествѣ скептицизмъ, сладострастіе, самоувѣренность, неопытность и <начало тщеславія> гордость; въ юности красота чувствъ, развитіе тщеславія и неувѣренность въ самомъ себѣ; въ молодости — эклектизмъ въ чувствахъ, мѣсто гордости и тщеславія занимаетъ самолюбіе, узнаніе своей цѣны и назначенія, многосторонность, откровенность.

3) Показать дурное вліяніе тщеславія воспитателей и столкновенія интересовъ въ семействѣ. —

4) Провести во всемъ сочиненіи различіе братьевъ: однаго наклоннаго къ анализу и наблюдательности, другаго къ наслажденіямъ жизни.

5) Показать вліяніе врожденныхъ наклонностей на развитіе характеровъ.

6) Во всемъ сочиненіи проводить героевъ въ 4-хъ сферахъ — чувствъ, наукъ, обращенія и денежныхъ обстоятельствъ —

2-я стр.

7) Показать невозможность любви къ одной женщинѣ. —

Дѣленіе на 4 части: дѣтство, отрочество, юность и молодость, въ формѣ автобіографіи младшаго брата.

Лица в 1-й части: отецъ, мать, два сына, дочь. Гувернёръ, гувернантка и ея дочь. — Во 2-й — отецъ, 2 сына, другой гувернеръ, учителя, гувернантка, дочь ея, горничная, товарищи, дядька, лица на вечерѣ. —

3-я стр.

Дѣтство, (уже написано). Отрочество. Смерть матери, переѣздъ въ Москву, новый гувернёръ, новое ученье, жалованье, пряники, займы, ухаживанье за горничной, любовь къ товарищамъ.

Замужество сестры и волокитство зятя. Мои планы на этотъ счетъ. К. А. протежируетъ намъ, братъ поступаетъ на службу. Я бросаю восторженные планы и живу безпутно, но тщеславно. Послѣ путешествія возвращеніе.

Поѣздка въ деревню къ Д[митрію], любовь къ его женѣ. Сочиненіе разсужденія.

4-я стр.

<Сцена> Описаніе дня проведеннаго въ деревнѣ наканунѣ отъѣзда двухъ братьевъ въ городъ къ бабушкѣ. Отъѣздъ съ отцомъ и гувернёромъ, разлука съ матерью, сестрой, гувернанткой и ея дочерью. Приѣздъ въ Москву, бабушка, знакомство съ молодой дѣвочькой и ея братомъ, наблюденія надъ приѣзжающими. — Успѣхи въ свѣтѣ, размышленія и разговоръ съ братомъ. Смерть матери. —

Возвращеніе въ Москву, отставка Ф[едора] И[вановича]. Новый гувернёръ <дочь гувернантки дѣлается дурной дѣвочкой, порывы сладострастія, ваканціи, любовь къ мачихѣ, смерть бабушки>.

<Жизнь въ П[етровскомъ?], равнодушіе отца, поступленіе въ Ун[иверситетъ]>. Классы, гордость, сочиненія. Братъ поступаетъ въ Университетъ, я узнаю различіе половъ, порывы сладострастія. Скандалъ съ горничной, братъ соблазняетъ К[атеньку?], меня наказываютъ. Знакомство съ Д[митріемъ], любовь къ нему, денежныя дѣла, вакансiи, любовь къ будущей мачихѣ и столкновенія съ отцомъ, бабушка умираетъ. —

Я дурно поступаю въ У[ниверситетъ]. Мы живемъ въ П[етровскомъ?] одни съ отцомъ, — я начинаю шалить, влюбляюсь б[ратъ] отбиваетъ; онъ не даетъ денегъ, безумно честолюбивые планы, дурныя занятія, потеря невинности, не перехожу на другой курсъ, ѣду въ деревню, въ М[осквѣ] нахожу старую любовь, живу тамъ безъ гроша, они уѣзжаютъ, я ѣду въ деревню, восторженныя планы, приѣздъ брата съ Д[митріемъ] разговоры съ ними. Начинаю не любить отца и брата, въ Москвѣ встрѣчаю стараго гувернёра и гувернантку, К[атенька] за границей отказала женихамъ. Уговариваю мачиху взять Ф[едора] И[вановича]. Онъ умираетъ. —

______________

III. * ОДНА ИЗ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫХ РЕДАКЦИЙ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ «ОТРОЧЕСТВА».

3-го Мая 18... 4 года послѣ кончины матушки, часу въ 9-омъ утра, я лежалъ въ кровати, которая днемъ превращалась въ шкапъ подъ орѣхъ, и старался заснуть. Это происходило въ Москвѣ, въ верху бабушкинаго дома — верху, который продолжалъ носить названіе дѣтскаго, хотя мнѣ было уже 14 лѣтъ, a Володѣ 16, и онъ съ нынѣшняго дня начиналъ держать экзаменъ въ математической факультетъ Московскаго Университета. —

Много было нововведеній на этомъ верху. Бывшая наша спальня превращена была, благодаря выдумкѣ шкафовъ-кроватей, въ класную; бывшая класная превращена была въ рекреаціонную; бывшую комнату Карла Ивановича и комнату Николая занималъ новый Гувернёръ Prosper St-Jérôme, виновникъ всѣхъ перемѣнъ. —

Карлъ Ивановичъ, согласно предсказанію папа, испортился и, какъ онъ утверждалъ, по проискамъ Мими и St.-Jérôme, былъ уволенъ. —

Старинный порядокъ вѣщей напоминалъ только одинъ Николай, но и тотъ подъ новымъ владычествомъ утратилъ свою характеристическую черту: довольство. Онъ негодовалъ на Проспера Антоновича и отъ души сожалѣлъ о предшественникѣ его, добромъ Карлѣ Ивановичѣ. Не нравилась ему надмѣнность мусьи, его щегольство, гости, которые къ нему ходили по Воскресеньямъ, а главное, не нравились ему нововведеиія. — Шкафы подъ орѣхъ, новые дубовые столы, полы и подоконники, натертые воскомъ, глобысы и книги, разставленные въ симетричномъ порядкѣ, развешенныя карты, маленькая [?] гимнастика, устроенная въ рекреаціонной комнатѣ — всѣ эти вѣщи, заведеніемъ которыхъ гордился Просперъ Антоновичъ Николай навывалъ пустыми французскими выдумками. Правда, распредѣленіе комнатъ было теперь чище, щеголеватѣе и аккуратнѣе прежняго; но прежнѣе было проще и удобнѣе. Главное, прежде было какъ-то уютнѣе, семейнѣе; теперь же стало похоже на казенное заведеніе. — Въ этомъ-то и заключалась амбиція Француза. —

Первый экзаменъ, на который нынче долженъ былъ ѣхать Володя, былъ Латинскаго языка. — Въ 9 часовъ нужно было быть уже въ Университетской залѣ, но Володя еще не одѣвался въ новый (собственно для этаго случая сшитый синій фракъ съ золотыми пуговицами), а, держа въ одной рукѣ плетеную тросточку St.-Jérôme, которая, Богъ знаетъ, какъ попалась ему въ руки, и въ другой Латинскую грамматику Цумпта, ходилъ взадъ и впередъ по всѣмъ комнатамъ и, какъ замѣтно было, былъ совершенно погруженъ въ изученіе предлоговъ, требующихъ творительнаго падежа. Входя въ спальню, онъ твердилъ вслухъ какія-то латинскія слова, разсѣкалъ около себя воздухъ плетеной тросточкой, иногда взглядывалъ по сторонамъ и на меня; но взглядъ его былъ непродолжителенъ и тупъ. — Мнѣ же казалось, что взглядъ его былъ строгъ. —

На немъ были небѣленой холстины штаны, такой же коротенькій казакиньчикъ и въ послѣдній разъ рубашка съ откидными воротничками — въ послѣдній разъ потому, что я самъ видѣлъ, какъ приготовили для него и положили въ особенный ящикъ коммода дюжину голандскихъ рубашекъ безъ воротничковъ и два галстука съ пряжками.

Володя такъ перемѣнился въ эти три года, что, ежели бы я не былъ съ нимъ вмѣстѣ все это время, я никакъ бы не могъ представить его себѣ такимъ, какимъ онъ былъ. Ростомъ онъ былъ даже выше Николая, хотя Николай и былъ маленькаго роста, все-таки это что-нибудь да значило. Онъ былъ худъ, гибокъ и длинноногъ, строенъ. У него была уже походка совершенно такая же, какъ и у папа — онъ ходилъ маленькими [?] шажками и становился больше на внѣшнюю часть ступни. Не только походкой, но и многими пріемами онъ былъ похожъ на папа — онъ также подергивался и часто краснѣлъ безъ всякой причины. — Сходство это доходило до смѣшнаго и могло бы показаться подражаніемъ тому, кто не зналъ бы, что онъ его сынъ. —

Волоса у него стали почти совсѣмъ черные и были ровны и густы. — На верхней губѣ пробивался черный пушокъ, который удивительно какъ шелъ къ его смуглому и свѣжому лицу. Взглядъ былъ быстрый и сильной: такой взглядъ, который вы невольно замѣчаете, когда онъ останавливается на васъ. — Улыбка потеряла свою дѣтскую неопредѣленность и стала тверда и выразительна. — Голосъ уже пересталъ быть то пискливымъ, то грубымъ и былъ пріятенъ и ровенъ; смѣхъ отчетливый и увлекательный. Меня поражали въ немъ особенно тѣ качества, которыхъ во мнѣ не было, и качества эти возбуждали во мнѣ какое-то тяжелое, непріятное чувство. — Я зналъ, что хорошо имѣть ихъ, но не радовался тому, что видѣлъ ихъ въ немъ. Нельзя сказать, чтобы я завидовалъ, но мнѣ больно было видѣть, что онъ указываетъ мнѣ на мои недостатки. Его красота, самоуверенность, веселость, способность увлекаться исключительно какимъ-нибудь предметомъ, даже легкомысліе и поверхностность возбуждали во мнѣ это чувство. — Ежели бы я не такъ хорошо наблюдалъ и зналъ его, я вѣрно бы влюбился въ него, какъ былъ влюбленъ въ Ивиныхъ. — Я любилъ его, но не за его качества внутреннія и наружныя, а любилъ спокойно братскою любовью, которая вытекала: изъ привычки тщеславія и родства крови. — По моему мнѣнію, чувства, которыя питаютъ братья между собою, проистекаютъ изъ 4-хъ источниковъ: 1) изъ родства. Это — безсознательное, естественное влеченiе дѣтей, имѣющихъ общихъ родителей, однихъ къ другимъ — влеченіе инстинктивное, которое находимъ мы въ различныхъ степеняхъ между животными и людьми. Нельзя, мнѣ кажется, не признать существованія этаго чувства; но доказать его столько же трудно, сколько и отвергнуть. — 2) изъ привычки. — Большей частью братья начинаютъ жить вмѣстѣ; поэтому привыкаютъ такъ, какъ привыкаютъ къ игрушкѣ, къ дому, къ халату и т. д. 3) Изъ тщеславія вытекаетъ чувство, очень похожее на любовь, и которое въ свѣтѣ, большей частью принимаютъ за нее, но въ сущности это есть только тщеславіе, перенесенное на лицо брата и перенесенное не на основаніи привязанности, а на основаніи тѣхъ связей, которыми судьба соединила братьевъ. Мнѣ пріятно слышать, что братъ мой находится въ блестящемъ положеніи и пользуется хорошимъ мнѣніемъ свѣта не потому, что я радуюсь за его счастіе, но потому, что мнѣ пріятенъ отблескъ, который падаетъ на меня отъ его блестящаго положенія и хорошаго о немъ общественнаго мнѣнія, и наоборотъ. 4) изъ уваженія, которое я имѣю къ лицу моего брата за его качества и направленіе. —

1-й родъ любви — любовь кровная, мнѣ кажется, никогда не уничтожается и, хотя въ самой слабой степени, но всегда существуетъ между братьями. Я твердо увѣренъ въ этомъ, потому что, хотя часто ссорился съ братомъ и въ минуты вспыльчивости былъ увѣренъ, что онъ самый дурной человѣкъ во всей вселенной, я никогда ни на минуту не переставалъ чувствовать къ нему безсознательнаго и преимущественнаго передъ всѣми влеченія. — 2-й родъ любви зависитъ отъ обстоятельства. 3-й родъ — тщеславная любовь, по моимъ наблюденіямъ, въ нашъ вѣкъ, который называютъ практическимъ и эгоистическимъ, въ которомъ говорится, что семейство есть преграда развитію индивидуальности, большей частью одна соединяетъ братьевъ. Я признаюсь, что имянно то время, которымъ я начинаю эту часть, большая доля моей любви къ брату происходила изъ этаго источника. —

Любить же брата за его качества я въ то время не могъ, потому что не рѣшилъ еще въ самомъ себѣ, что̀ хорошо и что̀ дурно; многое, одно противорѣчущее другому, мнѣ нравилось и казалось достойнымъ подражанія. Въ первомъ дѣтствѣ я любилъ людей, любилъ maman, papa, Н[аталью] С[авишну], Володю, любилъ горячо, потому что чувствовалъ свою безпомощность и необходимость быть любимымъ. Всѣ тѣ качества, которыя я видѣлъ въ любимыхъ людяхъ, я находилъ безусловно хорошими. — Теперь же, когда я сталъ сознавать свою силу и сталъ больше увлекаться отвлеченными красотами, чѣмъ людьми, я меньше сталъ любить и не признавалъ безусловно хорошими тѣ качества, которыя находилъ въ людяхъ, меня окружавшихъ; притомъ же я развился такъ, что могъ обсуживать эти качества и находить въ нихъ противорѣчія. Я пересталъ вѣрить, поэтому пересталъ и любить.

Володя уже, кажется, 10-й разъ входилъ въ спальню, какъ за нимъ взошелъ и Просперъ Антоновичъ: «voyons, Voldemar, il est tems de partir».[70] Просперъ Антоновичъ имѣлъ привычку ко всякому слову говорить voyons,[71] онъ даже говорилъ «voyons voir».[72] Онъ былъ человѣкъ лѣтъ 25, бѣлокурый, съ довольно правильными, но незамѣчательными чертами лица, съ дирочкой на подбородкѣ, не толстый, но мускулистый и нѣсколько вертлявый. —

Онъ былъ добрый, откровенный, тщеславный, веселый и не глупой Французъ. Онъ, какъ видно, понялъ нѣкоторыя, общія всѣмъ Французамъ въ Россіи, смѣшныя черты и избѣгалъ ихъ. Такъ онъ, приѣхавъ въ Россію, принялся серьезно заниматься Русскимъ языкомъ и черезъ годъ говорилъ очень порядочно. Не говорилъ, что отецъ его былъ богатый и знатный человѣкъ, но по несчастнымъ обстоятельствамъ лишился того и другаго; а откровенно говорилъ, что отецъ старый, бѣдный Наполеоновской солдатъ; не былъ невѣждой и шарлатаномъ, а, напротивъ, почерпнулъ изъ училища, въ которомъ воспитывался, очень основательныя познанія Латинскаго языка и Французской литературы. Одинъ у него былъ недостатокъ, это огромное и смѣшное тщеславіе: — Онъ, занимаясь нашимъ воспитаніемъ, воображалъ себя воспитателемъ наслѣдныхъ принцовъ, а насъ этими принцами. — (Мнѣ кажется очень страннымъ, что у насъ преимущественно иностранцамъ поручаютъ воспитаніе дѣтей лучшихъ семействъ, потому что, какъ бы ни былъ образованъ и уменъ иностранецъ, онъ никогда не пойметъ будущее положеніе порученныхъ ему дѣтей въ свѣтѣ, что мнѣ кажется необходимымъ для того, чтобы приготовить дѣтей къ обязанностям, которые они должны будутъ принять на себя. Для иностранца это весьма трудно; тогда какъ каждый Русскій съ здравымъ смысломъ очень легко пойметъ это.) Просперъ Антоновичъ былъ въ полной увѣренности, что судьба не даромъ заманила его въ Россію, что онъ никакъ не уѣдетъ изъ Россіи такимъ же Просперъ Антоновичемъ — искателемъ пропитанія; а что рано или поздно должна подвернутся какая-нибудь Графиня или Княгиня, которая плѣнится его любезностью и дирочкой въ подбородкѣ и предложитъ ему сердце и рубли (которыхъ будетъ очень много) и даже рабовъ. — Поэтому Просперъ Антоновичъ на всякій случай всѣ свои доходы, (которые были значительны, потому что онъ давалъ уроки въ лучшихъ домахъ Москвы по 10 р.), употреблялъ на жилеты, панталоны, цѣпочки, шляпы и т. д. и былъ особенно любезенъ со всѣмъ женскимъ поломъ. Нельзя же ему было знать навѣрное, которая имянно была его Графиня съ рублями и рабами. Много было вѣщей, о которыхъ, хотя онъ уже пять лѣтъ жилъ въ Россіи, имѣлъ самыя темныя и странныя понятія — кнутъ, козакъ, дорога по льду, крѣпостные люди и т. п. —

Онъ имѣлъ много привычекъ, которыя ясно доказывали, что онъ не бывалъ въ хорошемъ обществѣ. Напримѣръ, онъ плевалъ, держалъ руки подъ фалдами сертука, щелкалъ пальцами, когда вдругъ вспоминалъ что-нибудь, смѣялся очень громко — однимъ словомъ, у него были дурныя манеры: однако бабушка всегда говорила, что St.-Jérôme очень милъ; я увѣренъ — будь онъ не Французъ она бы первая сказала, что непозволительно тривіаленъ и сказала бы ему: «вы, мой любезный». —

Только что я услыхалъ голосъ St.-Jérôme’a, я горошкомъ вскочилъ съ постели и сталъ одѣваться. Я его боялся, не потому, чтобы онъ былъ строгъ; но я еще не зналъ, a неизвѣстность страшнѣе всего.

Володя бросилъ книгу, въ которой, я увѣренъ, онъ и прежде ничего не понималъ, такъ сильно должно было быть его безпокойство, и сталъ не безъ волненія въ первый разъ надѣвать синій фракъ, галстукъ и сапоги съ каблуками.— Онъ былъ совсѣмъ готовъ, когда я взошелъ въ комнату, и уже съ шляпой въ рукѣ стоялъ передъ зеркаломъ. St.-Jérôme отошелъ въ сторону съ озабоченнымъ видомъ, чтобы издалека посмотрѣть на него. «C’est bien, сказалъ онъ: partons.[73] Et vous, сказалъ онъ, съ строгимъ лицомъ, обращаясь ко мнѣ: préparez votre thème pour cette après-dîner»,[74] и вышелъ. Володя, выходя, оглянулся на меня и покраснѣлъ. — Должно быть онъ замѣтилъ зависть и досаду въ моихъ глазахъ, или это было отъ удовольствія — не знаю. St.-Jérôme напомнилъ мнѣ о темахъ, можетъ-быть такъ, чтобы сказать что-нибудь, или чтобы показать, что, несмотря и на этотъ важный случай, онъ не забываетъ своей обязанности. Мнѣ же показалось, что онъ сказалъ это, чтобы унизить меня передъ братомъ, показать мнѣ этимъ, что я еще мальчишка. Мнѣ было очень больно. —

Вскорѣ за ихъ уходомъ я услышалъ шумъ подъѣхавшаго экипажа и подошелъ къ окну. Я видѣлъ, какъ лакей откинулъ крышку фаэтона, подсадилъ Володю, потомъ St.-Jérôme’a, какъ закрылъ крышку, взглянулъ на кучера Павла, и какъ кучеръ Павелъ тронулъ возжами вороныхъ, и какъ кучеръ, фаэтонъ и Володя съ St.-Jérôme’омъ скрылись за угломъ переулка.— Когда я увидалъ почтительность лакея къ Володѣ и Володю въ томъ самомъ фаетонѣ, въ которомъ привыкъ видѣть только бабушку, мнѣ показалось, что между нами все кончено — онъ сталъ большой, онъ не можетъ теперь не презирать меня. — Я сбѣжалъ внизъ, чтобы разсѣяться. — Бабушка стояла у окна, изъ котораго еще видѣнь былъ фаэтонъ, и крестила его, у другаго окна Любочька и Катинька съ выраженіемъ любопытства и радости провожали глазами Володю въ фаэтонѣ и синемъ фракѣ. —

Я поздоровался и тотчасъ же ушелъ наверхъ. —

______________

IV. ВАРИАНТЫ ИЗ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ РЕДАКЦИЙ «ОТРОЧЕСТВА».

* № 1 (I ред.).

Провожая насъ, папа сказалъ Володѣ: «Вы ѣдете одни, надѣюсь, что ты теперь не ребенокъ, не будешь шалить и присмотришь за своимъ меньшимъ братомъ». Мими онъ сказалъ: «присмотрите, chère,[75] и за мальчиками, они еще такія дѣти!» Михею онъ сказалъ, когда тотъ на крыльцѣ цѣловалъ его въ плечико: «смотри, братецъ, чтобы у меня все было въ порядкѣ дорогой, и за дѣтьми смотрѣть хорошенько». Изъ этаго я заключилъ, что отношенія мои къ Володѣ, Мими и Михею были опредѣлены неясно и сбивчиво, и что дорогою я могу пользоваться совершенной свободой.

* № 2 (II ред.).

<Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора дѣтства, и началась новая эпоха отрочества. Воспоминанія объ этой эпохѣ отдѣляются отъ предъидущихъ шестью недѣлями, во время которыхъ я ходилъ въ курточкѣ съ плёрёзами, и отличаются отъ нихъ тѣмъ, что я уже не съ тою отрадно-спокойною грустью останавливаю на нихъ свое воображеиіе. Иногда къ воспоминаніямъ этимъ примѣшивается чувство досады и раскаянія: вліяніе нѣкоторыхъ ошибокъ, сдѣланныхъ въ отрочествѣ, теперь еще отзывается на мнѣ, я чувствую тайную связь между теперешнимъ моимъ направленіемъ и тогдашними поступками, и мнѣ тяжело иногда быть чистосердечнымъ и безпристрастнымъ, описывая самаго себя, такъ что чѣмъ ближе ко мнѣ становятся воспоминанiя, тѣмъ съ меньшей ясностью представляются онѣ. Странно, что изъ первыхъ шести недѣль траура мнѣ ясно представляются только однѣ воспоминанія нашего путешествія. Исключая ихъ въ моемъ воображеніи возникаютъ только какія-то смутныя впечатлѣнія грустныхъ лицъ, церковныхъ обрядовъ, черныхъ платій, чепцовъ, надгробныхъ пѣній, шепчущихся, печальныхъ голосовъ и плёрёзъ, плерезъ на рукавахъ, воротникахъ, чепцахъ... вездѣ, вездѣ. — Цвѣтъ немножко уже засаленныхъ бѣлыхъ тесемокъ, которыми обшиты мои рукава, двоящихся въ моихъ, большей частью заплаканныхъ, глазахъ, и тяжелое чувство принужденія, стѣсняющее уже давно возникнувшее во мнѣ желаніе шалить и рѣзвиться, составляютъ самое постоянное и памятное впечатлѣніе за все это время. —>

* № 3 (I ред.).

Одинъ разъ послѣ отдыха и обѣда на постояломъ дворѣ, Володя помѣстился въ карету, а наслаждаться бричкой чередъ пришелъ Катинькѣ. Не смотря на ея сопротивленіе, я положилъ за ея спину и подъ нее всѣ наши подушки и, воображая себя ея покровителемъ, гордо усѣлся на своемъ мѣстѣ и выпустилъ правую ногу изъ экипажа. — Катенька, опустивъ хорошенькую бѣлокурую головку, повязанную бѣлымъ платочкомъ, молча сидѣла подлѣ меня и вѣртѣла въ маленькихъ ручкахъ соломенку, пристально слѣдила своими ярко-голубыми глазками за убѣгающей подъ колесами пыльной дорогой. Нѣжное личико ея слегка покрыто нѣжнымъ, розовымъ весеннимъ загаромъ и было задумчиво; выраженіе его не имѣло ничего дѣтскаго. «А какъ ты думаешь, Катинька, сказалъ я ей, какая Москва?»

— «Не знаю», отвѣчала она нехотя.

— «Ну все-таки, какъ ты думаешь, больше Серпухова или нѣтъ?»

— «Больше», сказала она съ видимымъ желаніемъ, чтобы я ее оставилъ въ покоѣ. Я покраснѣлъ и почувствовалъ, что очень глупъ. —

По тому странному инстинктивному чувству, которымъ одинъ человѣкъ угадываетъ мысли другаго, и который бываетъ путеводною нитью разговора, Катенька почувствовала вѣрно, что меня оскорбило ея равнодушіе и, поднявъ головку, дружески обратилась ко мнѣ. — «Что, Николинька, весело вамъ было? Бабушка не очень сердита?»

— «Совсѣмъ нѣтъ; это такъ только говорятъ», отвѣчалъ я: «а она, напротивъ, была очень добрая и веселая. Коли-бы ты видѣла, какой былъ балъ въ ея имянины».

— «А маменька говоритъ, что она ужасно строгая,[76] и все меня стращаетъ Графиней. Да, впрочемъ, Богъ знаетъ, будемъ ли...»

— «Что-о?» спросилъ я съ безпокойствомъ.

— «Нѣтъ, тебѣ нельзя говорить секреты — ты раскажешь».

— «Ну скажи пожалуйста, я, ей Богу, никому не скажу; вѣрно про бабушку?»

— «Нѣтъ, не про бабушку; да я не скажу, ужъ какъ ни проси».

— «Ну, пожалуйста, вѣрно про насъ, а?» сказалъ я, взявъ ее за руку, чтобы обратить на себя ея вниманіе.

— «Ни за что», отвѣчала она, освобождая свою руку. Но я видѣлъ, что ей хочется разсказать свой секреть — только надо было не настаивать.

— «Ну, хорошо. Про что это мы говорили?» продолжалъ я, постукивая ногою о кузовъ: «да, какой балъ былъ у бабушки. Вотъ жалко, что васъ не было. Большіе были и танцовали, а съ какой дѣвочкой мы тамъ познакомились!» и я сталъ со всѣмъ увлеченіемъ любви, которая, несмотря на всѣ треволненія, еще яркимъ пламенемъ горѣла въ моей юной душѣ, описывать подробности моего съ ней знакомства и ея необыкновенную миловидность, умъ и другія удивительныя качества, про которыхъ я, сказать по правдѣ, ничего не могъ знать. Мнѣ очень не нравилось, что Катинька слушала меня очень равнодушно и даже, кажется, вовсе не слушала. Я и впослѣдствіи замѣчалъ въ себѣ нѣсколько разъ эту замашку: женщинамъ, которыя мнѣ нравились, безъ всякой видимой цѣли разсказывать про мою любовь къ другимъ. Это бывало всегда моимъ любимымъ разговоромъ, и я до сихъ поръ не знаю, какихъ ожидалъ я отъ этаго послѣдствій, и что находилъ въ томъ любезнаго.

Итакъ, Катенька какъ будто не слушала меня. Я кончилъ свои признанія и замолчалъ. Мнѣ опять стало неловко. Видно было, что между нами стало мало общаго. Я болталъ ногой около колеса съ намѣреніемъ доказать свою храбрость.

— «Полно шалить, прими ногу», сказала Катинька наставническимъ тономъ. Я принялъ ногу, но ея замѣчаніе окончательно обидѣло меня.

Со времени нашего отъѣзда въ первый разъ изъ деревни я замѣчалъ огромную перемѣну въ Катенькѣ. Она значительно выросла, развилась и похорошѣла. Ей было 13 лѣтъ, но она казалась дѣвушкой лѣтъ 15; особенно же въ разговорѣ и манерахъ она далеко перегнала наивную Любочку. Она была въ томъ переходномъ состояніи, во время котораго дѣвочки бываютъ какъ-то особенно неровны въ пріемахъ и застѣнчивы. Впрочемъ, я такъ привыкъ съ дѣтскихъ лѣтъ считать ее за сестру, что все она была для меня той же Катенькой, которую я помнилъ еще покрытую веснушками съ рыжеватенькой головкой, обстриженной подъ гребенку, и я мало обращалъ на произшедшія въ ней физическія перемѣны; мнѣ только не нравилось то, что она морально перемѣнилась въ отношеніи ко всѣмъ намъ: она какъ-то отшатнулась отъ всѣхъ насъ и стала больше оказывать довѣренности и любви своей матери. При ней уже нельзя было трунить надъ Мими: она сердилась за это. Любочка не смѣла шалить при ней изъ опасенія, чтобы она не разсказала про то своей матери, и часто я самъ слышалъ, какъ Мими, запершись въ комнатѣ, о чемъ-то шепталась съ своей дочерью. —

— «Катинька! . . . . . . . сказалъ я, съ рѣшительностью поворачиваясь къ ней. «Скажи по правдѣ, отчего ты съ нѣкоторыхъ поръ стала какая-то странная?»

— «Неужели я странная?» сказала Катенька съ одушевленіемъ, которое ясно доказывало, что мое замѣчаніе интересовало ее: «я совсѣмъ не странная».

— «Нѣтъ, ты совсѣмъ не такая, какой была прежде», продолжалъ я. «Прежде видно было, что ты насъ любишь и считаешь, какъ родными, такъ же, какъ и мы тебя, а теперь ты стала такая серьезная, разговариваешь только съ Мими, точно ты не хочешь совсѣмъ насъ знать». Говоря это, я начиналъ уже ощущать легкое щикотаніе въ носу, всегда предшествующее слезамъ, которыя всегда навертывались мнѣ на глаза, когда я высказывалъ давно сдержанную, задушевную мысль.

— «Да вѣдь нельзя же всегда оставаться одинаковыми», сказала Катенька.

— «Отчего же?»

— «Надобно же когда-нибудь перемѣниться. Вѣдь не все же намъ жить вмѣстѣ».

— «Отчего?» продолжалъ я допрашивать.

Катенька имѣла привычку доказывать все какою-то фаталистическою необходимостью. «Надо же, молъ, и дурамъ быть», сказала она мнѣ однажды, когда я побранился съ ней.

— «Да затѣмъ, что маменька могла жить у вашей маменьки, своимъ другомъ; но, Богъ знаетъ, сойдутся ли они съ Графиней, которая, говорятъ, такая сердитая. Кромѣ того, все-таки когда нибудь да мы разойдемся: вы богатые — у васъ есть Петровское, а мы бѣдные — у маменьки ничего нѣтъ».

Ваша маменька, моя маменька, вы богатые, мы бѣдные — эти слова были для меня необыкновенно странны и въ первый разъ развили во мнѣ сознаніе не только о неравенствѣ нашихъ положеній, но и вообще о положеніи Мими и Катеньки, о которомъ я до сей поры ровно ничего не зналъ и не думалъ. Мнѣ казалось, что Катенька и Мими должны жить всегда съ нами и дѣлить съ нами все поровну. Иначе и быть не могло, по моимъ понятіямъ. — Теперь же тысячи новыхъ мыслей касательно одинокого положенія ихъ зароилось въ моей головѣ, мнѣ стало ужасно совѣстно, что мы богаты, а они нѣтъ.

— «Неужели вы точно думаете уѣхать отъ насъ?» спросилъ я.

— «Я бы тебѣ все сказала, да ты разболтаешь».

Я молчалъ.

— «Маменька сказала мнѣ, что, какъ только мы пріѣдемъ въ Москву, она станетъ пріискивать для себя особенную квартиру и напишетъ къ папенькѣ».

— «К папа̀?»

— «Нѣтъ, къ моему папа̀».

Я рѣшительно не зналъ до сихъ поръ, что у нея былъ отецъ. Я не видѣлъ никакой необходимости въ томъ, чтобы онъ былъ у нея.

— «А гдѣ живетъ твой папенька?»

— «Въ Петербургѣ. Онъ за что-то сердится на маменьку, но она говоритъ, что теперь они помирятся. Недавно maman получила отъ него письмо.

И Катенька разсказала мнѣ подъ самымъ строгимъ секретомъ, что Мими очень огорчена, сама не знаетъ, какъ жить, и не хочетъ оставаться у насъ.

Все это, не знаю, почему, внушало мнѣ истинное сожалѣніе къ положенію Мими и Катеньки и показывало ихъ мнѣ совершенно въ новомъ свѣтѣ. Высунувшееся въ это время красное лицо Мими изъ окна кареты и крикнувшей своей дочери, чтобы она закрылась зонтикомъ, а то она загоритъ, какъ цыганка, въ первый разъ показалось мнѣ жалкимъ и, слѣдовательно добрымъ и пріятнымъ. Чувство сожалѣнія всегда обманывало меня. Тѣ, о которыхъ я сожалѣлъ, казались мнѣ всегда добрыми и милыми, такъ что я очень полюбилъ въ это время Катеньку, но какою-то самостоятельною, нѣсколько гордою любовью, нисколько не похожею на ту, которую я испытывалъ при прощаньи съ нею и еще меньше похожую на преданную любовь къ Соничкѣ.

Во время отдыховъ на постоялыхъ дворахъ много новыхъ наблюденій занимали мое вниманіе. То рыжебородые дворники въ синихъ кафтанахъ, по дорогѣ бѣгущіе за нами и зазывающіе и расхваливающіе свои дворы, то ямщики, которые собираются, когда насъ сдаютъ, на широкомъ дворѣ и канаются на кнутовищѣ.

Считая начало поры отрочества со времени нашего путешествія, я основываюсь на томъ, что, какъ мнѣ помнится, тутъ въ первый разъ мнѣ пришла въ голову ясная мысль о томъ, что не мы одни, т.-е. наше семейство, живемъ на свѣтѣ, что не всѣ интересы вертятся около насъ, а что существуетъ другая жизнь людей, ничего не имѣющая[77] общаго, не заботящихся о насъ и даже не имѣющихъ понятія о нашемъ существованіи, чего я никакъ не предполагалъ въ дѣтствѣ. Эта мысль, показавъ мнѣ въ первый разъ самого себя, какъ члена необъятнаго количества людей, и занимающаго чуть замѣтную точку [2 неразобр.] передо мной необозримаго пространства, составила основаніе различныхъ размышленій и недоумѣній, которымъ я предавался въ отрочествѣ, и которыя, по моему мнѣнію, составляютъ отличительный характеръ этого возраста. Безъ сомнѣнія, я и прежде слыхалъ и догадывался, что, кромѣ насъ, существуютъ люди; но я какъ-то до сей поры плохо вѣрилъ въ это. И теперь я убѣжденъ, что мысль переходитъ въ убѣжденіе только однимъ извѣстнымъ путемъ, часто совершенно неожиданнымъ и совершенно особеннымъ отъ путей, которые, чтобы пріобрѣсти то же убѣжденіе, проходятъ другіе умы.

Глядя на сотни дворовъ въ деревняхъ, которыя мы проѣзжали, на бабъ и ребятишекъ, которыя съ минутнымъ любопытствомъ обращали глаза къ шумящему экипажу и изчезали навсегда изъ глазъ; глядя на мужиковъ, которые не только не снимали шапокъ передъ нами, какъ я привыкъ это видѣть въ Петровскомъ, не удостоивали насъ даже взглядомъ, такъ они были заняты своимъ дѣломъ или мыслями — мнѣ приходили въ голову такіе вопросы: что же ихъ занимаетъ, ежели они нисколько не заботятся о насъ? и изъ этихъ вопросовъ возникали другіе: какъ же они живутъ, какъ живутъ ихъ дѣти, есть ли у нихъ матери, любятъ ли они ихъ, или бьютъ? и т. д. и т. д. — Поздно вечеромъ, напившись чаю съ баранками, мы улеглись съ Володей на каретныя подушки, принесенное Михѣемъ пахучее сѣно; Михей постелилъ свою шинель подлѣ насъ, но еще не ложился. Полный мѣсяцъ свѣтилъ въ маленькое окно, и я, сколько не ворочался и какъ не перекладывалъ подушку, никакъ не могъ заснуть. Черезъ сѣни въ другой комнатѣ спала Мими съ дѣвочками, но онѣ еще не улеглись, потому что изрѣдка отворялась дверь, и слышны были по сѣнямъ шаги ихъ горничной Маши. (Здѣсь, да извинитъ меня читатель, я долженъ обратить его вниманіе на горничную Машу, какъ на лицо, исторія котораго, хотя не тѣсно связана съ моею собственной, но всегда шла съ нею рядомъ и всегда находилась подъ раіономъ [?] моихъ наблюденій, такъ какъ Маша была первая женщина, на которую я сталъ смотрѣть, какъ на женщину. Можетъ быть я пристрастенъ, но, по моему мнѣнію, трудно встрѣтить болѣе обворожительное существо. —

Лицо у нея было тонкое съ необыкновенно нѣжными голубыми глазами и съ крошечными розовыми губками, чрезвычайно мило, какъ листики цвѣточка, загнутыми кверху. Плечи у нея были чудесныя. Она была нѣсколько полна, и это прибавляло ей прелести въ моихъ глазахъ. Но все это я замѣтилъ только теперь, хотя знаю ее съ тѣхъ поръ, какъ самого себя. Она одѣвалась такъ, какъ одѣваются всѣ порядочныя горничныя: мило, скромно и просто — голубое холстинковое платьице, розовенькая косыночка и бѣленькій дорожный чепчикъ.) —

Дверь изъ половины Мими отворилась, послышались шаги Маши, вслѣдъ за тѣмъ крикъ испуга и голосъ Михея, говорившій съ упрекомъ: «Что это вы меня такъ испугались, Марья В.? развѣ я такой страшный?» — «Ахъ, пустите, Михей И.», и послышался шорохъ, какъ будто Михей держалъ ее, а она хотѣла вырваться. Потомъ шопотъ мужского и женскаго голоса и шаги направились къ дверямъ. Я почти не обращалъ вниманія на происходившее за дверью, но вдругъ Володя, который уже спалъ, какъ мнѣ казалось, вскочилъ съ постѣли, подбѣжалъ къ окну и съ большимъ вниманіемъ сталъ смотрѣть на что-то.

«Что ты смотришь?» спросилъ я его. — «Молчи», сказалъ онъ мнѣ, съ нетерпѣніемъ махая рукой. Я никакъ не могъ понять, что могло такъ занимать его, но, чтобъ рѣшить этотъ вопросъ, на ципочкахъ подошелъ къ нему. Онъ прильнулъ къ стеклу и пристально смотрѣлъ подъ навѣсъ, въ тѣни котораго виднѣлись двѣ человѣческія фигуры. Въ глазахъ Володи я замѣтилъ въ эту минуту выраженіе, чрезвычайно похожее на выраженіе сладенькихъ глазъ папа, но я не смогъ понять, что такъ радуетъ его. Мнѣ казалось, все это нисколько не касалось до него.

— «Пустите, Михей И., ну васъ къ Богу, увидятъ», говорилъ женскій голосъ.

— «Отчего ты мине не хочешь любить. Я, какъ передъ Богомъ, васъ вотъ какъ люблю!»

— «Ой! спину сломали!»

— «Ты мнѣ только скажи слово, я буду барина просить. Ужъ я слово сказалъ: никого не хочу любить, окромя тебя. Пойдешь за меня?»

— «Ну бросьте руки-то, что балуете». Послышался поцалуй и легкій смѣхъ, и Маша выбѣжала изъ-подъ навѣса. Во время этаго разговора я пересталъ [удивляться] удивленію Володи, и мнѣ показалось, что не только до него, но и до меня все это касалось нѣсколько. Маша пробѣжала въ половину Мими, и все затихло; но меня долго что-то безпокоило, и я никакъ не могъ заснуть. Тоже и это новое для меня чувство родилось въ первый разъ во мнѣ и составило новый отличительный признакъ новаго возраста.

* № 4 (до I ред.).

Мими для меня теперь постороннее лицо: ни въ какомъ случаѣ она не имѣетъ право вмѣшиваться въ дѣла наши, я ее нисколько не боюсь и даже иногда подтруниваю надъ нею, и мнѣ кажется всякій разъ, когда на ея лицѣ показываются красныя пятна, что она сердится за то, что потеряла всякую власть надъ нами, — мысль, <необыкновенно> льстящая моему самолюбію. Вражда между нею и Карломъ Иванычемъ продолжается; но рѣже выказывается, такъ какъ они рѣдко сходятся и оба безъ памяти боятся бабушки. Карлъ Иванычь чрезвычайно измѣнился: вопервыхъ, по недавно подслушанному мною разговору бабушки съ папа, я узналъ, что онъ не гувернёръ, a «menin», дядька, который только можетъ водить насъ гулять, и что намъ необходимо настоящій гувернёръ-французъ и вовторыхъ, Карлъ Иванычъ уже больше не училъ насъ; слѣдовательно, въ Москвѣ у него не бывало въ рукахъ ни линейки, ни книги діялоговъ, ни мелу, которымъ онъ отмѣчалъ проступки — однимъ словомъ, не было тѣхъ грозныхъ атрибутовъ власти, которые въ деревнѣ внушали намъ къ нему такой страхъ; оставалась одна палка для гулянья, подтверждающая слова бабушки, что онъ только способенъ водить гулять насъ; въ 3-ихъ пріятель его Schönheit сшилъ ему новый фракъ безъ буфочекъ на плечахъ и мѣдныхъ пуговицъ, и въ этомъ нарядѣ онъ много важности потерялъ въ моихъ глазахъ. Но, что хуже всего, почтенная, многоуважаемая красная шапочка была замѣнена рыжимъ парикомъ, который нисколько, какъ я ни прищуривался, не походилъ на естественныя волоса. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ, дядька, сошелъ въ моемъ мнѣніи на много ступеней ниже: онъ ужъ казался мнѣ чѣмъ-то среднимъ между Николаемъ и тѣмъ Карломъ Иванычемъ, который былъ въ деревнѣ. — Въ Любочкѣ мало произошло перемѣнъ; тѣмъ болѣе что, такъ какъ со времени нашего переѣзда въ Москву дѣвочки какъ-то отдалились отъ насъ; не было ни общихъ уроковъ, ни общихъ игоръ. Я мало обращалъ на нее вниманіе; да и гордость быть мальчикомъ, а не дѣвочкой, дѣлала то, что я даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ и гордымъ сознаніемъ своего достоинства смотрѣлъ на нее. Но Катеньку узнать не было никакой возможности, такая она стала гордая не гордая, скучная не скучная, а странная. Она еще похорошѣла, личико, шейка и ручки ея были такія нѣжныя, розовенькія, но теперь мнѣ и въ мысль не приходило поцѣловать ее, какъ я это дѣлалъ 2 года тому назадъ. Я былъ слишкомъ далекъ отъ нея. Къ нимъ, т. е. къ дѣвочкамъ, пріѣзжали какія-то чужія дѣвочки, и они съ ними играли въ какія-то куклы и другія смѣшныя игры, но никогда не присоединялись къ намъ. И часто я съ завистью и грустью слушалъ внизу, какъ звонко и радостно раздавались наверху ихъ голоса и смѣхъ, особенно серебрянный голосокъ Катеньки.

* № 5 (I ред.).

Какъ я уже говорилъ, шесть недѣль траура не оставили во мнѣ почти никакихъ воспоминаний. Хорошее расположеніе духа, которымъ я наслаждался дорогой, разбилось въ дребезги о печаль бабушки, выражавшуюся[78] такъ рѣзко и отчаянно, и о постоянное принужденіе, которое наводилъ на меня видъ обшитыхъ бѣлой тесемкой рукавчиковъ. — <Теперь я долженъ выступить изъ хронологическаго порядка повѣствованія, для того, чтобы ближе познакомить моихъ читателей съ положеніемъ нашимъ. Ничто такъ не поразило меня въ мой пріѣздъ въ Москву, какъ странная внѣшняя перемѣна, происшедшая въ Карлѣ Иванычѣ. —

Почтенная, мною любимая, уважаемая и имѣющая въ моихъ глазахъ особенный характеръ достоинства лысина, зачесываемая сзади длинными прядями сѣдыхъ волосъ и изрѣдка покрывающаяся красною шапочкой, замѣнилась какой-то странной рыжей, масляной оболочкой, называемой парикъ, какъ я узналъ впослѣдствіи. Я говорю странной оболочкой, потому что дѣйствительно не нахожу другаго названія для этой штуки. Только впослѣдствіи я узналъ, что штука эта имѣла назначеніе замѣнять волоса и походить на нихъ; тогда же, кладя руку на сердце, я никогда бы не подумалъ этаго.

Синій фракъ съ мѣдными пуговицами на плечахъ, облаченіе въ который означало всегда что-то необыкновенное и располагало меня къ праздничному расположенію духа, употреблялся ежедневно, а новый, черный фракъ съ узкими, узкими фалдочками, произведенiе друга Schönheit, замѣнялъ его въ торжественныхъ случаяхъ, казинетовые штаны, на́ которыхъ я зналъ каждую заплаточку и пятнушко, переданы Николаю. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ ужъ не тотъ и много прелести и достоинствъ потерялъ въ моихъ глазахъ. —>

Нѣсколько дней послѣ пріѣзда онъ повелъ насъ гулять.

«Nun, liebe Kinder»,[79] началъ онъ своимъ торжественнымъ тономъ: «теперь уже вы большія дѣти, вамъ можно понимать», посадивъ насъ около себя на скамейкѣ въ уединенномъ мѣстѣ въ Нескучномъ саду. Несмотря на парикъ, онъ въ эту минуту былъ тѣмъ же старымъ, добрымъ Карломъ Иванычемъ. «Потеря, которую вы сдѣлали, невозвратима; но что же дѣлать? я чувствую ее такъ же, какъ и вы», сказалъ онъ съ такимъ трогательнымъ выраженіемъ, что нельзя было сомнѣваться въ искренности его словъ. «Теперь Dіе Gräfin, ваша бабушка <(онъ никогда [не] забывалъ прибавлять die Gräfin, говоря о ней) заступила ея мѣсто и будетъ для васъ второй маменька. Любите его, любите его, дѣти!» Онъ помолчалъ немного. —

«Die Gräfin, ваша бабушка, осталась одна; — вы дѣти. Она любитъ васъ, какъ вашу мать, и просила Петра Александровича, ваша папенька, оставить васъ у нея». —>

— «А папа гдѣ будетъ жить, Карлъ Иванычъ? спросилъ Володя.

— «Онъ скоро пріѣдетъ, будетъ жить во флигелѣ и на учителей будетъ платить за васъ: такъ хотѣла сама die Gräfin, ваша бабушка. <Теперь, дѣти, я вамъ скажу о своей участьи — вы можете понимайть. Одна покойный ваша маменька Иртеньева, Наталь Николаевна, сказалъ онъ, поднимая руки къ небу, — одна ваша маменька понимала меня и любила старика глухаго Карла Иваныча. Я поступилъ къ вамъ, Володя былъ еще у кормилицы, а Николенька не родился. Когда у Володъ была горячка, я не смыкалъ глазъ 2 недѣли......» Вдругъ Карли Иванычъ остановился и прекратилъ свою рѣчь на мѣстѣ, хотя нѣсколько разъ слышанномъ мною, слѣдовательно, не новомъ но не менѣе того возбуждавшемъ всегда во мнѣ удивленіе къ его добродѣтелямъ. Теперь мнѣ особенно пріятно было слышать пѣснь, хотя уже давно извѣстную, но всегда трогательную, такъ какъ она обращалась въ первый разъ прямо къ намъ, какъ къ лицамъ, заслуживающимъ его довѣрія <— обстоятельство, доставлявшее тогда великое удовольствіе моему самолюбію>. Другъ портной Schönheit, нѣкоторые люди, Володина горячка, неблагодарность — все въ давно извѣстномъ мнѣ методическомъ порядкѣ вышло на сцену.

«Но многоуважаемая dіе Gräfin, ваша бабушка, не любитъ меня, я, я долженъ буду съ вами разстаться».

Бабушка хочетъ замѣнить намъ мать. Горизонтъ моей будущности начиналъ проясняться. Но я горько ошибался, воображая, что бабушка послѣ перваго припадка горести будетъ тою же пріятной старушкой, какою я зналъ ее. Горесть странно подѣйствовала на ея характеръ. —

— «Вы хотите уѣхать отъ насъ?» спросилъ я, поворачиваясь къ нему, но не взялъ его за руку, какъ я это дѣловалъ встарину. Какой-то ложный стыдъ остановилъ меня. — «Я не хочу, продолжалъ Карлъ Иванычъ, но я долженъ. Богъ милостивъ, я составлю самъ свое счастье, и вы будьте счастливы, дѣти, и помните вашего стараго друга Карла Иваныча, который никогда васъ не будетъ забыть». — Съ этими словами онъ торжественно всталъ, обдернулъ фалды своего фрака и пошелъ дальше. Мы молча послѣдовали за нимъ, не смѣя нарушать его молчанія, и меня долго впослѣдствіи занималъ вопросъ, какимъ образомъ онъ надѣется самъ составить свое счастье.> Бабушка много, очень много измѣнилась. Въ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ кончины матушки она состарѣлась физически и морально больше, чѣмъ за 20 лѣтъ. Моль уже ѣстъ сукно и басонъ въ высокой, высокой каретѣ, въ которой она выѣзжала прежде съ двумя огромными лакеями, и едва едва у нея достаетъ силъ съ помощью горничной перейдти черезъ комнату. Лицо стало какого-то прозрачно желтаго цвѣта и носитъ на себѣ почти всегда отпечатокъ досады и неудовольствія, все покрылось морщинами; на бѣлыхъ, нѣжныхъ рукахъ образовались складки, даже на концахъ пальцевъ, какъ будто они только-что вымыты горячей водой. Любовь ее, однако, не трогала меня и внушала мнѣ больше сожалѣнія. Я инстинктивно понималъ, что она въ насъ любила не насъ, a воспоминанія. Гости почти никто не принимаются, но она любитъ видѣть насъ подлѣ себя, въ особенности Любочку, которую, по моимъ замѣчаніямъ, она не любила прежде. Къ папа она какъ-то особенно серьезно вѣжлива и внимательна; но ко всѣмъ остальнымъ лицамъ, живущимъ у насъ въ домѣ, она, какъ кажется, питаетъ особенную ненависть, въ особенности къ Мими, которой однако она удвоила жалованье и сказала, что «вы, моя милая, надѣюсь, останетесь у меня. Коли покойница находила, что вы хороши, такъ и для меня вы будете хороши», и Мими осталась. Карла Иваныча она называетъ, говоря про него, дядькой: «позовите обѣдать дядьку», и я долженъ признаться, что Карлъ Иванычъ дядька потерялъ отъ этаго немного важности въ моихъ глазахъ. Съ горничной своей она не перестаетъ ссориться, безпрестанно называетъ ее «вы, моя милая», угрожаетъ ей выгнать ее, сердится до слезъ, но никогда не приводитъ въ исполненіе своей угрозы, несмотря на то, что горничная Гаша, самая ворчливая и грубая горничная въ свѣтѣ, часто говоритъ, хлопая дверью: «что жъ прогоните, не заплачу» и т. п. Когда бабушка нѣсколько успокоилась, и насъ стали пускать къ ней, я ее всегда видалъ въ одномъ и томъ же черномъ шелковомъ капотѣ, свѣжемъ чепчикѣ и бѣломъ, какъ снѣгъ, платочкѣ, которымъ она повязывала свою шею.

Она сидитъ въ своихъ большихъ волтеровскихъ креслахъ, раскладываетъ пасьянсъ или слушаетъ старый романъ M-me Радклифъ, который, по ея желанію, читаетъ ей Мими или П. В. По лицу ея видно, что исторіи съ привидѣньями и ужасами очень мало интересуютъ ея, и мысли ея далеко въ прошедшемъ. Я не могу вѣрить, чтобы она дѣйствительно любила сочиненія M-me Радклифъ, хотя и увѣряла, что не существуетъ болѣе пріятной книги. Мнѣ кажется только, что равномѣрный звукъ читающаго голоса распологалъ ее къ мечтанію. Почти все напоминало ей матушку, такъ что часто я замѣчалъ, какъ Мими и Гаша дѣлали намъ жесты, когда мы только-что начинали говорить о вещахъ, которыя будто бы могли напомнить о матушкѣ. Никогда не забуду я ея горести при свиданіи съ папа; тѣмъ болѣе, что я тогда никакъ не понималъ, какимъ образомъ видъ папа могъ такъ опечалить ее. Когда приходили ей такія воспоминанія, она обыкновенно брала въ руки черепаховую табакерку съ портретомъ maman и до тѣхъ поръ пристально смотрѣла на нее, пока тяжелыя старческія слезы не застилали ей глаза. Тогда она брала одинъ изъ батистовыхъ платковъ, обыкновенно лежавшихъ около нея, прикладывала ихъ [къ] лицу, подзывала кого нибудь изъ насъ, клала ему руку на плечо, и слышались тяжелыя рыданія. Но не знаю, почему любовь бабушки не трогала меня и не внушала взаимности. Понималъ-ли я инстинктивно, что она любила насъ не за самихъ себя, а какъ воспоминаніе, или дѣйствительно справедливо то, что для каждой любви необходима привлекательная внешность, я не могъ ее любить, какъ матушку, скажу больше, вспоминая слова Карла Иваныча, что она хочетъ замѣнить намъ мать, я понималъ, что дать ей въ моемъ сердцѣ мѣсто любви, занимаемое воспоминаніемъ о матери, было бы хуже, чѣмъ кощунство.

* № 6 (I ред.).

то страсть къ дѣвичьей, въ которой онъ проводилъ все свободное время, разумѣется, тогда, когда никто не могъ поймать его тамъ. Я всегда слѣдилъ за его страстями, и самъ невольно увлекался ими; но предаваться имъ было уже для меня невозможно, такъ какъ мѣсто было занято имъ; и я молча завидовалъ. Особенно послѣдняя страсть Володи занимала меня, и я внимательно и далеко не безпристрастно слѣдилъ за ней. По цѣлымъ часамъ проводилъ я въ чуланѣ подъ лѣстницею, безъ всякой мысли, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушиваясь къ малѣйшимъ движеніямъ, происходившимъ наверху, и наблюдая сцены, происходившія въ корридорѣ. Ссоры, происходившія между нами, производили во мнѣ тоже чувство зависти къ счастливому, благородно-откровенному характеру Володи, которому я удивлялся, но не могъ подражать.

* № 7 (II ред.).

<Я былъ дуренъ, зналъ это, и мысль, что я не могу никому нравиться мучала меня. А ничто — я твердо убѣжденъ — не имѣетъ такого разительнаго вліянія на направленіе человѣка, какъ наружность его. И не столько самая наружность, сколько убѣжденіе въ привлекательности, или непривлекательности ея. —>

<Отчего мнѣ не признаться въ чувствѣ, которое едва-ли не испытывалъ каждый ребенокъ, воспитывавшійся дома, тѣмъ болѣе, что, несмотря на то, что чувство это было дурно направлено, оно было искренно, благородно и не повело меня ни къ чему дурному. Я былъ влюбленъ въ горничную Машу, влюбленъ страстно безъ памяти; она казалась мнѣ богиней, недоступной для меня, ничтожнаго смертнаго. — Ни въ одномъ изъ любовныхъ увлеченій, которыя я испытывалъ въ своей жизни, я не чувствовалъ до такой степени свое ничтожество передъ предметомъ своей страсти, какъ [въ] этомъ случаѣ; поэтому-то я и заключаю, что съ большей силой я не любилъ никогда. —>

* № 8 (II ред.).

<Съ того самаго дня все свободное время, которое я могъ урвать отъ принужденныхъ занятій, я посвѣщалъ тому, чтобы, спрятавшись за дверь на площадкѣ лѣстницы, дожидаться той минуты, когда она выйдетъ изъ дѣвичьей и пройдетъ мимо меня, или заговоритъ съ кѣмъ нибудь, или примется гладить въ сѣняхъ платочки и чепчики. — Смотрѣть, слушать ее было для меня верхомъ наслажденія. Запахъ масла и волосъ отъ ея головы, когда она близко проходила мимо, заставлялъ меня задыхаться отъ волненія. — Когда въ классной я чувствовалъ запахъ спаленнаго утюгомъ сукна, доказывавшаго, что она гладитъ на лѣстницѣ, я совершенно терялся и не только не могъ учиться, но даже сказывать знакомые уроки. Я проводилъ цѣлые часы въ какомъ-то упоительномъ восторгѣ, глядя на нее, когда она, засучивъ полныя, бѣлыя руки, перемывала въ корытѣ мелкое бѣлье бабушки. Но ничто не можетъ передать того невыразимаго наслажденія и вмѣстѣ тревоги, которыя я испытывалъ, когда смотрѣлъ на нее въ то время, какъ она, нагнувшись, мыла лѣстницу. —>

* № 9 (I ред.).

Дурное расположеніе духа бабушки особенно рѣзко выразилось при одномъ обстоятельствѣ и даже имѣло рѣшительное вліяніе на многія перемѣны, происшедшія въ нашемъ образѣ жизни и воспитанія, въ одномъ обстоятельствѣ, хотя неважномъ въ самомъ себѣ, но которое я долженъ все-таки разсказать.

— «Что это у тебя въ рукахъ?» спросила Володю Любочка, когда мы передъ обѣдомъ, съ дробью, сошлись съ ними въ залѣ.

— «А ты не знаешь, что такое?» сказалъ Володя, показывая ей горсть дроби, которую онъ гдѣ-то досталъ у Карла Иваныча.

— «Что это порохъ?!!» запищала Любочка, выпучивая свои большіе черные глаза и отскочивъ отъ него.

— «Да, порохъ», сказалъ Володя, пересыпая дробь изъ руки въ руку: «вотъ посмотри, вспыхнетъ, такъ весь домъ взлетитъ на воздухъ», прибавилъ онъ, поднося руки къ Катенькину лицу. Въ это время вдругъ что-то зашумѣло сзади насъ, и не успѣлъ я догадаться, что это было платье Мими, какъ ея красное въ пятнахъ лицо, которое было еще краснѣе въ эту минуту, очутилось передъ Володей, и она схватила его за руку. «Qu’est ce que vous faîtes?»[80] закричала она задыхающимся страшнымъ голосомъ. Вы своими шалостями всѣхъ погубите и меня, и Катеньку, и вашу бабушку — всѣхъ. Гдѣ вы взяли это? Бросьте», кричала она, съ такой силой крутя его руки, что Володя сморщился, и дробь посыпалась на полъ. Мими съ выраженіемъ неописанной твердости духа подошла большими, рѣшительными шагами къ разсыпанной дроби и, презирая опасность, могущую приключиться отъ неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда ей показалось, что опасность миновалась, она позвала Михея, приказала ему выбросить весь этотъ порохъ куда нибудь подальше или всего лучше въ воду и напустилась на Володю. «Гдѣ вы взяли это?» Володя съ улыбкой отвѣчалъ, что Карлъ Иванычъ далъ ему эту дробь. «Хорошо онъ смотритъ за ними», сказала она, обращаясь къ потолку. «Да чему вы смѣетесь? Какъ вы смѣете смѣяться, когда я съ вами говорю». Володя молча улыбался, смотря ей прямо въ глаза. Это, казалось, окончательно вывело ее изъ всякихъ границъ. — «Да какъ вы смѣете смѣяться, вы хотѣли всѣхъ насъ сжечь. Mauvais sujet»,[81] закричала она, задыхаясь отъ злости. — «Что вы бѣснуетесь, Мими, развѣ этимъ можно сжечь?» отвѣчалъ Володя съ притворно хладнокровнымъ видомъ должно быть съ намѣреніемъ еще больше разсердить ее. — Нѣсколько секундъ Мими не могла выговорить слова отъ волненія. — «Пойдемте къ бабушкѣ», закричала она, вдругъ хватая его за руку. Володя вырвался и хотѣлъ уйдти, но она схватила его за воротъ и потащила въ гостиную. — «Что съ вами», закричалъ Володя, однимъ сильнымъ движеніемъ оттолкнулъ ее отъ себя и остановился передъ нею съ такимъ гордымъ и гнѣвнымъ выраженіемъ, что Мими не посмѣла болѣе подходить къ нему; а отчаянно встряхивая чепцомъ, большими шагами направилась къ гостиной. — «Вы будете это помнить», пробормотала она. Любочка и Катенька съ блѣдными испуганными лицами, боясь сказать слово и пошевелиться, смотрѣли на эту сцену.

* № 10 (I ред.).

Не знаю, какимъ образомъ дошло до свѣденія Карла Иваныча, что его отпустятъ. Можетъ быть, я или Володя проболтались Николаю, но я знаю положительно, что онъ зналъ это въ тотъ-же день вечеромъ. Хотя онъ ничего не говорилъ намъ, но съ этаго самаго времени я сталъ замѣчать перемѣну въ его образѣ жизни и обращеніи съ нами. —

Боже мой, что сдѣлалось съ Карломъ Иванычемъ.

Онъ сталъ рѣдко бывать дома и иногда возвращался послѣ полуночи. —

Другъ Schönheit часто заходилъ къ нему, къ намъ наверхъ, и, таинственно поговоривъ о чемъ-то [съ] Карломъ Иванычемъ, уходилъ съ нимъ.

* № 11 (I ред.).

<Карлъ Иванычъ> не разъ возвращался домой въ такомъ положенiи съ того дня, какъ узналъ, что его отпускаютъ. Ф[едоръ] И[вановичъ] въ это время имѣлъ намѣреніе жениться, какъ я это узналъ случайно отъ Мими, которая съ досадой разсказывала объ этомъ экономкѣ, презрительно называя его женихомъ. Странно, что хотя Мими въ іерархіи гувернанокъ и гувернеровъ стояла гораздо выше Карла Иваныча и выдти за него замужъ вѣрно считала невозможнымъ для себя униженіемъ, но явно было, что намѣреніе Карла Иваныча, которое теперь стало извѣстно всему дому, огорчало ее: она часто съ ѣдкой насмѣшкой намекала о немъ, какъ о женихѣ, въ его отсутствiи, съ нимъ-же стала гораздо любезнѣе и не только не вредила ему, а заступалась за него. Намѣреніе жениться, парикъ, новый фракъ и вино, которымъ онъ предался, происходили явно отъ одной общей причины, и эта причина была желаніе забыться. — Однимъ словомъ, съ горя, что онъ долженъ оставить жизнь, которую онъ велъ 12 лѣтъ съ нами, Карлъ Иванычъ загулялъ. —

* № 12 (I ред.).

«Тогда маменька сказалъ: «Г[уставъ], отдадимъ его въ ученьи къ моему брату, пускай онъ будетъ часовой дѣлъ мастеръ», и папенька сказалъ: «хорошо». Und mein Bater fagte «gut».—

Дяденька жилъ въ городѣ 15 Meilen отъ насъ; я жилъ у него 1½ года, очень старался, и онъ обѣщалъ мнѣ сдѣлать своимъ Geselle[82] черезъ 2 годъ. У дяди была дочь Linchen, и Linchen полюбила меня. Да, я былъ красивый мущина, голубой глаза, римско нози, высокой ростъ. Когда я проходилъ по улицамъ, то всякій дѣв[ушка] смотрѣлъ на меня и смѣялся, und [2 неразобр.].

Былъ одинъ разъ праздникъ, 1800 году. Я надѣлъ новый камзолъ, [сидѣлъ] на лавочки подлѣ нашихъ воротъ и курилъ трубочка und rauchte mein Bfeifchen. Linchen подошла ко мнѣ и сказала: «отчего вы такой скучной, Карлъ Иванычъ?» Я сказалъ: «Linchen, я родился несчастливъ и буду несчастливъ. Я васъ люблю, но я на васъ не женюсь — мнѣ это говоритъ мое сердце. Eine innerliche Stimme sagt mir dieses.[83] Только я кончилъ это, пришелъ Полицей Beamter und sagte[84] «Карлъ Иванычъ, вы знаете, по всей Саксоніи назначена Conscription,[85] и всякій молодой человѣкъ отъ 18 до 21 года долженъ быть золдатъ. Пойдемте со мной и вы вытащите жребій». Я пошелъ. Мой отецъ и братъ Johann были тамъ, и было много народъ. Мнѣ достался жребій не служить, а Фрицу служить, и папенька сказалъ: «это Богъ наказываетъ за грѣхи моей матери».

* № 13 (I ред.).

«Ахъ, Николенька, Николенька, продолжалъ онъ, понюхавъ табаку, послѣ продолжительной паузы. Тогда было страшное время, тогда былъ Наполеонъ. Онъ хотѣлъ завоевать Германію, Рейнъ и Саксонію. Мы до капли крови защищались. Und wir wertbeidigten unfer Baterland bis auf den letzten Tropfen Blut».[86]

Я пропущу здѣсь описаніе кампаній, сдѣланныхъ Карломъ Иванычемъ, потому что, во-первыхъ, это слишкомъ длинно, а, во-вторыхъ, я не надѣюсь на свою память и боюсь испортить <его> наивную прелесть своими неудачными поддѣлками, а передамъ только одно обстоятельство этой войны, которое особенно живо поразило меня и внушило страшное отвращеніе къ жестокому Наполеону за его несправедливое обращеніе съ Нѣмцами вообще и съ Карломъ Иванычемъ въ особенности. Вотъ какъ передалъ онъ мнѣ это обстоятельство.

Онъ разсказывалъ мнѣ, какъ въ одной битвѣ его полкъ побѣжалъ на штурмъ; но было такъ грязно, что нельзя было бѣжать. Скоро онъ выбился außer Atem,[87] спотыкнулся, упалъ въ изнеможеніи и пролежалъ на мѣстѣ [?] вмѣстѣ съ ранеными. Потомъ, какъ въ другой разъ онъ собственноручно хотѣлъ тесакомъ заколоть Французскаго Гренадера. Der Franzose wars sein Gewehr und ries Bardon, und ich gab ihm die Freiheit,[88] и я пустилъ его. <Еще онъ разсказывалъ мнѣ, какъ подъ Аустерлицомъ у него болѣлъ животъ, и онъ цѣлый день лежалъ на травѣ и слушалъ пальбу, и какъ потомъ заснулъ и, проснувшись, узналъ, что полкъ, въ которомъ онъ находился, сдался. Наполеонъ прижималъ насъ ближе и ближе къ Винъ> Napoleon brängte uns immer naher und naher an Wien, но Эрц-Герцогъ Карлъ былъ великій полководецъ, и онъ не сдавалъ ему. Наполеонъ сказалъ: «сдайтесь, я отпущу васъ», и Эрц-Герцогъ сказалъ: «Я не сдамся». Но мы пришли на островъ, и провіянтъ нашъ былъ взятъ, и mein Camrad fagte mir «wir find umring und wir find verloren,[89] мы окружены, и теперь Napoleon возьметъ насъ». А я сказалъ: auf Gott allein vertraun. Богъ моя надежда». Три дня и три ночь стояли мы на островъ, и Наполеонъ держалъ насъ. У насъ не было ни дровъ, ни хлѣба, ни <пива>, картофеля — ничего. И тиранъ Napoleon не бралъ насъ въ плѣнъ и не выпускалъ, — und der Bofemicht Napoleon mollte und gefangen nehmen und auch nicht frei laffen. Я ѣлъ лошади, Николенька, и наконецъ, Napoleon взялъ насъ. —

* № 14 (I ред.).

Утеревъ глаза и табачный носъ клетчатымъ платкомъ и приведя въ спокойное состояніе свое разстроенное лицо, Карлъ Иванычъ продолжалъ свое повѣствованіе.

«Опять я могъ бы быть счастливый, но жестоко сутьба преслѣдовалъ мене. Шпіоны Наполеона были тогда во всѣхъ городахъ и деревни, и каждую минута мене могли открыйть. Отецъ мой не говорила мене ничего; но я зналъ, онъ боялся, что въ его домѣ найдутъ бѣглый человѣкъ, и тогда всей пропало. Отецъ, кромѣ того, всей свое имѣнія одалъ брату Johann’у и мнѣ не було кусокъ хлѣба. Богъ мене свидѣтель, что я не сердился за это, но я его [?] прощалъ всѣмъ, не хотѣлъ мѣшать ихъ счастью и рѣшился идти дальше самъ искать свой кусокъ хлѣба. — Но въ полкъ я ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ идти, потому что не хотѣлъ служить проти свое отечество. Да, Николенька, я могу сказать передъ Богомъ Всемогущимъ, что я помнилъ, что мнѣ сказалъ мой маменька и всегда былъ честный Саксонецъ. — Я рѣшился. Суббота вечеркомъ, когда въ домѣ мыли полъ, я взялъ мѣшокъ съ своими вещами, пришелъ къ маменькѣ. «Куда идешь, Фрицъ?» сказала маменька. Я сказалъ: «я пойду къ моему пріятелю, онъ живетъ за 5 миль отсюда, не найду ли я мѣста». — «Прощай. Когда ты придешь домой, Фрицъ?» сказала маменька. Я сказалъ: «прощайте», поцѣловалъ его и не могъ удерживать слезы (я хотѣлъ совсѣмъ уйдти). — «Что ты, мой Фрицъ, такъ плачешь? вѣдь ты придешь на этой недѣли», и она поцѣловала меня. — «Всю Божья Воля, будьте всѣ счастливы», я сказалъ и пошелъ. — «Фрицъ! Что ты говоришь?» закричалъ маменька: «поди сюда». Я плакалъ, сердце у меня пригнуть хотѣло и насилу могъ терпѣйть, но я не посмотрѣлъ на него и пошелъ своимъ дорогамъ. Больше я никогда не видалъ свою маменька и не знаю, живъ-ли онъ, или померла. Такъ я долженъ былъ, какъ колодникъ, бѣжать изъ собственна своего дома и въ чужихъ людяхъ искать своего хлѣба. Ich fam nach Ems,[90] тамъ мене узналъ Генералъ Спазинъ, который лѣчился тамъ звоимъ семейства, полюбилъ мене, досталъ у посланника паспортъ и взялъ мене къ себѣ учить его маленькія дѣтьи, и я поѣхалъ въ Россію». — Тутъ Карлъ Иванычъ снова сдѣлалъ продолжительную паузу, понюхалъ табачку и, поправивъ кружокъ съ парикмахеромъ, закинулъ немного назадъ голову, закатилъ свои добрые голубые глаза и, слегка покачивая головой, принялся улыбаться такъ, какъ улыбаются люди подъ вліяніемъ пріятныхъ воспоминаній. «Да, началъ онъ опять, поправившись въ креслѣ: много я испыталъ въ своей жизни хорошаго и дурнаго, но вотъ мой свидѣтель, сказалъ онъ, указывая на образокъ Спасителя, шитый по канвѣ, висѣвшій надъ его кроватью, что никто не можетъ сказать, чтобы Карлъ Иванычъ былъ когда нибудь нечестнымъ человѣкомъ. Der General Spasin hatte eine junge Tochter. Das liebensmürditgfte Frautlein, das man nur fehen fonnte. Ich gab ihr Leftion. Kurz, fie wurde in mich verliebt.[91] Онъ полюбила мене». Пропускаю подробности этой связи, начатой, по разсказу Карла Иваныча, самой барышней, генеральской дочькой, и отъ которой Карлъ Иванычъ всѣми средствами старался удерживать ее, передаю его разсказъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ опять рѣзко выказалась нѣмецкая честность и порядочность моего стараго дядьки.—

«Одинъ разъ мы гуляли въ парка, дѣтьи бѣгали въ переди, и я сѣлъ на скамейку подлѣ нея. Она сказалъ мнѣ: «Карлъ Иванычъ, я такъ люблю васъ, что не могу больше терпѣйть, папенька не позволитъ намъ жениться. Что мы будемъ дѣлайть?» Я сказалъ: «будьте тверды, старайтесь меня забыть, потому что я не долженъ быть хуже безчувственнаго бревна и чорной неблагодарностью заплатить за всю благодѣянія вашего папеньку. Я уѣду отъ васъ». — «Никогда, онъ закричалъ, схватилъ меня за руку и такими большими глазами смотрѣлъ на мене: «побѣжимте, Карлъ Иванычъ, увезите меня». И я сказалъ: «Ежели бы я это сдѣлалъ, я бы былъ подлецъ и тогда вы не должны меня любить». Я всталъ и ушелъ въ свою комната, а самъ я его очень любилъ. Потомъ она уѣхала съ маменькой въ Москву, тамъ забыла мене и вышла замужъ за кн. Шербовскій и благодарилъ мене, что я былъ честный человѣкъ». — Опять пауза. «Такъ я пришелъ потомъ въ вашъ домъ, къ вашей маменька, и его не стало. Теперь старый никуда негодный и моя 20[?]-лѣтней служба пропалъ, и я долженъ идти на улица искать опять на старости лѣтъ свой кусокъ черстваго хлѣба. Дай Богъ, чтобы вашъ новый учитель былъ другой Карлъ Иванычъ. Дай Богъ, дай Богъ!» повторялъ онъ задумчиво съ слезами на глазахъ. Я не могъ выдержать и заплакалъ такъ сильно, что Карлъ Иванычъ услыхалъ мои рыданія, онъ подошелъ ко мнѣ, погладилъ по головѣ и поцѣловалъ. «У васъ доброе сердце, Николенька, Богъ дастъ вамъ счастья, сказалъ онъ: не забывайте только своего стараго друга». — Куда дѣвались мой ложный стыдъ плакать, молодечество и гордое сознаніе, что я уже не мальчикъ. Я сидѣлъ на постѣли, робко смотрѣлъ ему въ глаза и не удерживался отъ пріятныхъ слезъ участія, которыя обильными ручьями текли по моимъ щекамъ. Истинное чувство всегда возьметъ верхъ надъ привитыми предразсудками; потому что истинное чувство доставляетъ истинное душевное наслажденіе. Меня более всего разстроивала та мысль, что человѣкъ такой добрый, благородный, перенесшій столько несчастій, не нашелъ справедливости и въ нашемъ домѣ и имѣетъ право обвинять и презирать насъ. —

* № 15 (II ред.).

На другой день утромъ въ комнатѣ Карла Ивановича уже не оставалось ни одной вещи, принадлежавшей ему. Вмѣсто высокой постели съ его пестрымъ, стеганнымъ одѣяломъ, оставалась пустая кровать съ голыми неровными досками; по стѣнамъ торчали осиротѣвшіе гвозди, на которыхъ прежде висѣли его картины, халатъ, шапочка, часы съ егеремъ; на стѣнѣ, между оконъ, замѣтно было по свѣжести обой мѣсто, затянутое кое-гдѣ паутинами, на которомъ стоялъ собственный коммодъ его. Ломовой извощикъ уже съ полчаса дожидался у крыльца, и на лѣстничной площадкѣ стояли кучей: коммодъ, чемоданъ и другія вещи Карла Ивановича; но онъ все еще медлилъ, требуя, чтобы папа, бабушка, или довѣренное отъ нихъ лицо пришло освидѣтельствовать его вещи и убѣдиться въ томъ, что онъ не беретъ ничего чужаго: ни матраса, ни подсвѣчника, ни сапожной колодки — ничего. —

Когда ему, наконецъ, объяснили, что никто и не думаетъ подозрѣвать его въ этомъ отношеніи, Карлъ Ивановичь вздохнулъ и пошелъ прощаться съ бабушкой.

«Croyez-moi, Madame la Comtesse»,[92] говорилъ St.-Jérôme бабушкѣ, въ то время, какъ мы съ Карломъ Иванычемъ вошли къ ней: «j’envisage l’éducation comme un devoir trop sacré pour le négliger. Je sens toute la gravité de la tâche, que je m’impose, mais je saurais la comprendre et la remplir».[93]

«Je l’espère, mon cher Monsieur St.-Jérôme,[94] — сказала бабушка.

«Et je puis vous promettre»,[95] продолжалъ онъ съ большимъ одушевленіемъ: «sur mon honneurr, Madame la Comtesse, que dans deux ans vous ne reconnaîtrez pas vos élèves. Il faut, que je commence par étudier les capacités, les inclinations, les...»[96]

— «Pardon, mon cher», сказала бабушка, обращаясь къ Карлу Ивановичу, который, сурово взглянувъ на своего преемника, въ это время подошелъ къ бабушкѣ. —

— «Что вы ужъ ѣдете, мой милый», сказала она: вы бы пообѣдали съ нами».

— «Благодарю васъ, Ваше Сіятельство», сказалъ Карлъ Ивановичь съ достоинствомъ: «я должно ѣхать», и онъ подошелъ къ ея рукѣ.

— «Ну прощайте, мой милый. Очень вамъ благодарна за ваше усердіе и любовь къ дѣтямъ. — Хоть мы съ вами и разстаемся, потому что нельзя-же держать двухъ гувернёровъ, но я вамъ отдамъ всегда справедливость».

Карлъ Ивановичь молча отошелъ отъ нея и подошелъ къ Любочкѣ. «Прощайте, Любинька, (такъ онъ называлъ ее) пожалуйте ручка», сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ. Любочка большими растерянными глазами посмотрѣла на него и крѣпко — видно что отъ души — поцѣловала его въ плѣшивую голову. Мими тоже встала, положила вязанье, вытерла платкомъ правую потную руку и подала ее Карлу Ивановичу. —

— «Надѣюсь, Карлъ Ивановичь, сказала она краснѣя, что мы разстаемся друзьями, и ежели мы бывали виноваты другъ передъ другомъ, то все это будетъ забыто. Не правда-ли, Карлъ Ивановичь?»

— «Вотъ вамъ судья!» сказалъ Карлъ Ивановичь, одной рукой взявъ ее за руку, а другою указывая на образъ. Добрый старикъ былъ такъ растроганъ, что слезы были у него на глазахъ, и голосъ прерывался. Онъ замолчалъ, схватилъ руку Мими и такъ долго и нѣжно цѣловалъ ее, что Мими пришла въ замѣшательство, <и не знала, что дѣлать съ своими лицомъ, губами, когда она перестала цѣловать его въ високъ.> — Я часто имѣлъ случай замѣчать, что, находясь въ чувствительномъ расположеніи духа, нечаянно и невольно обращаешь свою нѣжность совсѣмъ не на тѣхъ людей, которымъ она предназначена. Карлъ Ивановичь былъ огорченъ разлукой съ нами, а со слезами цѣловалъ руку своего единственнаго врага, ежели только могли быть враги у этаго добрѣйшаго существа.

На крыльцѣ Карлъ Ивановичь простился съ нами. Мнѣ пришла въ голову въ эту минуту сцена его свиданья съ матерью, и я не могъ удержать слезъ, не столько отъ горести разлуки, сколько отъ этаго воспоминанія. Николай, стоявшій тутъ-же на крыльцѣ, къ великому моему удивленію, вдругъ скривилъ ротъ, когда Карлъ Ивановичь обнялъ его, и, не думая скрывать свою слабость, заплакалъ какъ женщина.

— «Прощайте, Карлъ Ивановичь!» —

Растроганный сценой отъѣзда славнаго Карла Ивановича, мнѣ какъ-то странно было слушать самодовольный, безпечный свистъ Августъ Антоновича St.-Jérôm’a въ то время, какъ онъ разбиралъ свои вещи. Но скоро чувство неудовольствія замѣнилось во мнѣ весьма естественнымъ чувствомъ любопытства, съ которымъ я разсматривалъ вещи и движенія человѣка, долженствовавшаго имѣть на жизнь нашу такое близкое вліяніе. — Судя по тѣмъ красивымъ щегольскимъ вещамъ, которыя онъ раскладывалъ у себя на столикѣ, по сафьянному креслу на мѣдныхъ колесахъ, которое было внесено въ его комнату и въ особенности по большому количеству лаковыхъ сапогъ, прюнелевыхъ ботинокъ, шелковыхъ жилетовъ и разноцвѣтныхъ панталонъ, которыхъ каждая штука, по его собственнымъ словамъ, стоила не меньше 50 рублей, я заключалъ, что онъ долженъ быть человѣкъ очень гордый. Судя-же по тому, какъ онъ стоялъ посерединѣ комнаты въ то время, какъ передвигали кровать и вбивали гвозди, съ руками, заложенными подъ фалды коротенькаго сюртука, и разставленными ногами, которыя онъ слегка приводилъ въ движеніе подъ тактъ насвистываемыхъ имъ веселыхъ мотивовъ вальсовъ и водевильныхъ куплетовъ, я заключалъ, что онъ долженъ быть человѣкъ, любящій веселье; но такое веселье, которое едва-ли придется намъ раздѣлять съ нимъ. — И въ томъ и въ другомъ случаѣ я мало ошибался: Августъ Антоновичь былъ молодой бѣлокурый мущина небольшаго роста съ довольно пріятной наружностью и дирочкой на подбородкѣ. — Онъ былъ мускулистъ и коротконожка. —

<Ту-же особенность, которую я замѣтилъ въ Г-нѣ Тростѣ, гувернёрѣ Ивиныхъ, я замѣтилъ въ немъ, т. е. онъ носилъ панталоны въ обтяжку, весьма красиво обрисовывающіе его ляжки и икры, которыми онъ видимо былъ очень доволенъ.> — Въ каждомъ движеніи и звукѣ его голоса выражалось совершенное довольство собой, своими сапогами, своимъ жилетомъ, своимъ разговоромъ, однимъ словомъ, всѣмъ, что только имѣло что нибудь общаго съ его особой. — Онъ былъ не глупъ и не совсѣмъ неучъ, какъ большая часть соотечественниковъ его, пріѣзжающихъ въ Россію, но слишкомъ французская самоувѣренность и нелѣпый взглядъ на все Русское человѣка, который смотритъ на вещи не съ тѣмъ, чтобы понять ихъ, а съ тѣмъ, чтобы разсказать или описать ихъ, дѣлали его смѣшнымъ въ глазахъ людей болѣе проницательныхъ, 14-ти лѣтнихъ мальчиковъ и старушки, расположенной видѣть одно хорошее во всемъ иноземномъ, въ особенности французскомъ. —

Передъ обѣдомъ и во время обѣда Августъ Антоновичь не умолкалъ ни на минуту, и бабушка, какъ казалось, была очень довольна его болтовней. Она взялась объяснить ему наши характеры: «Володя, сказала она, будетъ военнымъ; онъ будетъ хорошъ собой, ловокъ, любезенъ, будетъ адъютантомъ какого-нибудь Генерала, будетъ имѣть блестящій успѣхъ въ большомъ свѣтѣ и пойдетъ далеко по этой дорогѣ. А Николенька, сказала она, подзывая меня къ себѣ, пойдетъ по дипломатической дорогѣ. Онъ будетъ у меня славнымъ дипломатомъ, прибавила она, поднимая рукою волоса на моемъ темѣ, не правда-ли?» Не знаю, что разумѣла бабушка подъ словомъ «дипломата», но знаю то, что дипломатъ, по ея понятіямъ, не могъ быть безъ взбитаго кверху хохла, т. е. прически «à la coq», составляющей, по ея мнѣнію, отличительную черту этаго званія. Вслѣдъ за этимъ Августъ Антоновичь вынулъ изъ кармана красиво исписанную тетрадку и просилъ бабушку позволенія прочесть ей свои мысли о воспитаніи, которыя онъ, принявъ на себя новую обязанность, успѣлъ набросать на бумагу. — Бабушка сказала, что это доставитъ ей большое удовольствіе, и St.-Jérôme началъ читать Essquisse sur l’éducation de doux nobles enfants Russes, confiés à mes soins par la Comtesse de Torchkoff, ou Précèptes et maximes, a l’usage d’un gouverneur.[97]

Само собою разумѣется, что только моему нѣжному возрасту и неразвитымъ умственнымъ способностямъ нужно приписать то, что сколько я ни напрягалъ вниманіе, я ничего ровно не могъ понять изъ тетрадки St.-Jérôm’a, но бабушка осталась ею очень довольна. За обѣдомъ Августъ Антоновичь обратился было къ папа съ разсужденіями о семействѣ Корнаковыхъ, въ которомъ онъ давалъ уроки, о самой Княгинѣ и о томъ, что она весьма пріятная дама; но папа, не отвѣчая ему, сухо спросилъ, когда онъ намѣренъ начать классы. —

Весь порядокъ нашихъ занятій со вступленіемъ въ домъ St., Jérôm’a радикально измѣнился. Спальня превратилась въ кабинетъ, а классная наполнилась крашенными шкафами, которые, откидываясь на ночь, служили намъ кроватями, черными досками, глобусами, росписаніями и вообще предметами, наглядно доказывающими старательность и ученость новаго гувернера. Росписаніе занятій, написанное красивымъ, прямымъ почеркомъ и висѣвшее надъ столомъ въ рамкѣ чернаго дерева, доказывало ясно, что отъ 8 часовъ утра и до 6 вечера мы заняты классами. Исключая Исторіи, Математики и Русскаго языка — большая часть времени занята была самимъ St.-Jérôm’омъ: Латинскій языкъ, Французская грамматика, Французскій синтаксисъ, Французская литература, Исторія Французской литературы, сочиненія, диктовки, переводы. —

Никто не ѣздилъ къ намъ по случаю болѣзни бабушки, и единственнымъ развлеченіемъ нашимъ были уроки фехтованья и верховой ѣзды «l’équitation et les armes»,[98] которыя St.-Jérôme нашелъ необходимыми для нашего совершеннаго образованія. — Въ столѣ классной комнаты хранился журналъ, въ которомъ балами отъ «0» до «5» каждый учитель отмѣчалъ наши успѣхи и поведеніе въ классѣ. Въ концѣ недѣли сводились итоги; и тотъ, кто въ общемъ числѣ имѣлъ больше 4, получалъ денежное награжденіе сверхъ синенькой, которая давалась намъ ежемѣсячно въ видѣ жалованья; тотъ же, кто имѣлъ меньше 3, подвергался наказанію, состоящему большей частью въ лишеніи права ѣхать въ манежъ; и я долженъ признаться, что часто подвергался этому наказанію. Я шелъ наравнѣ съ Володей, но учился дурно: онъ учился, а я только сказывалъ кое-какъ плохо выученные уроки. Только гораздо послѣ я понялъ, что можно безъ трепета дожидаться учителя, хладнокровно, даже съ удовольствіемъ, видѣть, какъ онъ берется за книгу, и разсказывать ему то, что выучилъ, съ чувствомъ самодовольства и радости, какъ будто самъ сочинилъ то, что повторяешь ему. —

<Надо сознаться, что не слишкомъ то хорошо былъ обдуманъ планъ нашего воспитанія; но чего-же ожидать отъ человѣка, который не имѣетъ понятія о томъ обществѣ, къ которому онъ готовитъ своихъ воспитанниковъ? —>

Когда я думаю о такихъ странныхъ, ни на чемъ не основанныхъ обычаяхъ, какъ обычай, существующiй у насъ, повѣрять воспитаніе своихъ дѣтей иностранцамъ, я всегда воображаю себѣ человѣка съ развитыми умственными способностями, но никогда не жившаго между людьми — какого-нибудь сына Робинсона Крузое, рожденнаго и воспитаннаго въ уединеніи острова; догадался-ли бы онъ когда-нибудь, какимъ образомъ Русскіе дворяне воспитываютъ своихъ дѣтей? Ежели-бы онъ думалъ объ этомъ 100 лѣтъ и придумывалъ-бы самые нелѣпые, несообразные случаи, все-бы онъ не догадался — я увѣренъ — что для того, чтобы дать воспитаніе человѣку высшаго образованнаго сословія однаго народа, необходимо повѣрить его человѣку низшаго необразованнаго сословія другаго отдаленнаго народа — самаго противуположнаго первому по направленію, характеру, общественному устройству. —

<Приближаясь въ моемъ повѣствованіи къ обстоятельству, произведшему во мнѣ рѣзкую моральную перемѣну, я полагаю нужнымъ объяснить нѣкоторыя обстоятельства, подготовившія этотъ переворотъ; ибо, я убѣжденъ, что никакое обстоятельство, какъ бы поразительно оно ни было, безъ помощи постоянно, хотя и незамѣтно-дѣйствующихъ, причинъ не въ состояніи измѣнить направленія человѣка. И тѣмъ болѣе, изъ чувствительнаго, слишкомъ откровеннаго и пылкаго мальчика сдѣлать существо, сосредоточенное и мечтательное. Притомъ-же воспоминанія о моемъ отрочествѣ и наблюденія, которыя я имѣлъ случай дѣлать впослѣдствіи надъ другими дѣтьми, убѣждаютъ меня въ томъ, что зародыши непріязненныхъ чувствъ злобы, зависти и вслѣдствіе его скрытности, мечтательности, недовѣрчивости къ себѣ и другимъ составляютъ характеристическiй признакъ этаго возраста. Это есть родъ моральной оспы — смотря по обстоятельствамъ, въ различной степени силы — прививающейся къ ребенку. Причина такого состоянія есть: первое понятіе ребенка, — уясненное сознаніемъ — о существованiи зла; потому что хорошія и дурныя чувства мы понимаемъ только тогда, когда чувствуемъ ихъ зародышъ въ собственномъ сердцѣ. Невинная душа ребенка, незнавшаго различія между добромъ и удовольствіемъ, зломъ и неудовольствіемъ, болѣзненно сжимается отъ сознанія зла, Богъ знаетъ, какимъ путемъ и зачѣмъ, прокрадывающагося[99] въ его сердце. —

Тревожное, сосредоточенное въ самомъ себѣ, неестественное состояніе души, составляющее общій признакъ отрочества, усиливалось во мнѣ еще слѣдующими обстоятельствами:>

* № 16 (I ред.).

Карлъ Иванычъ остановился въ залѣ и подошелъ къ нему. «Милостивый Государь», сказалъ онъ ему шопотомъ съ намѣрениемъ, чтобы мы не слыхали того, что онъ станетъ говорить (я отвернулся, но напрягалъ все свое вниманіе.) «Милостивый Государь, Володя умный молодой человѣкъ и всегда пойдетъ хорошо; но за нимъ надо смотрѣть, а Николенька слишкомъ доброе сердце, съ нимъ ничего не сдѣлаешь страхомь, а всей можно сдѣлать черезъ ласку». — «Sehr gut, mein Herr»,[100] сказалъ Французъ, хотя по его выговору можно было замѣтить, и я послѣ узналъ, что онъ не зналъ понѣмецки. —

«Пожалуйста, любите и ласкайте ихъ. Вы всей сдѣлаете лаской». — «Повѣрьте, Mein Herr, что я съумѣю найдти орудіе, которое заставитъ ихъ повиноваться», сказалъ Французъ, отходя отъ него, и посмотрѣлъ на меня. — Но должно-быть въ томъ взглядѣ, который я остановилъ на немъ въ эту минуту, не было много пріятнаго, потому что онъ нахмурился и отвернулся. Дѣло въ томъ, что я убилъ бы въ эту минуту этаго фанфарона Француза, такъ онъ гадокъ и жалокъ казался мнѣ въ сравненіи съ Карломъ Иванычемъ. Съ этой минуты я почувствовалъ смѣшанное чувство злобы и страха къ этому человѣку. — Уложивъ весьма тщательно свои вещи на дрожки, Карлъ Иванычъ обнялъ Николая, насъ и съ слезами на глазахъ сошелъ съ крыльца. Старый Николай, повернувшись къ стѣнѣ лицомъ, хныкалъ, какъ баба, и у насъ съ Володей были слезы на глазахъ. —

* № 17 (II ред.).

Тутъ было нѣсколько пачекъ писемъ, раздѣленныхъ по почеркамъ и съ надписями на каждой пачкѣ. На одной — значилось «Письма Лизы», на другой «Lettres de Clara»,[101] на третьей «Записки бѣдной Аксюты». — Не отдавая себѣ даже отчета въ томъ, что я дѣлаю, я прочелъ — не раскрывая ихъ — по нѣскольку фразъ изъ каждой.

«Oh! mon bien aimé, rien ne peut égaler la douleur, que je sens de ne plus te voir.[102] Ради Бога пріѣзжай! Стыдъ и раскаяніе...» и т. д. Это я прочелъ въ пачкѣ писемъ Лизы. Письма Клары были писаны всѣ пофранцузски; но съ такими ошибками, что ежели-бы я написалъ такъ подъ диктовку, то меня вѣрно оставили бы безъ обѣда. Напримѣръ: «Le cadot, que tu m’envoi es charman, mais pourquoi ne l’avoire, pas apporté toi-meme...»[103] и т. д. Письма-же Аксюты были написаны или писарской рукой на большихъ листахъ сѣрой бумаги, или на клочкахъ, черными кривыми каракулями. — Кромѣ писемъ, въ портфелѣ было еще очень много тонкихъ, надорванныхъ и цѣлыхъ листовъ бумаги, съ штемпелями по бокамъ — (это были векселя, какъ я узналъ въ послѣдствіи) и изогнутая колода картъ, завернутая въ бумагу, на которой рукою папа написано было: Понтерки, которыми въ ночь 17 Генваря 1814 года я выигралъ болѣе 400.000. —

** № 18 (I ред.).

Я вдругъ почувствовалъ презрѣніе къ дѣвочкамъ вообще, къ С.[?] и Сонечкѣ въ особенности, началъ увѣрять себя, что ничего веселаго нѣтъ въ этихъ играхъ, и мнѣ ужасно захотѣлось возиться, шалить, буянить и сдѣлать какую-нибудь такую штуку, которая бы ужъ рѣшительно погубила меня. Случай не замедлилъ представиться. St.-Jérôme вышелъ въ другую комнату, и въ это время, разставляя стулья по мѣстамъ, кто-то замѣтилъ стулъ, у котораго едва держалась ножка, и сказалъ, что хорошо бы подставить его кому-нибудь. Я тотчасъ же взялся подставить его St.-Jérôm’y, надломилъ ножку его и поставилъ на то мѣсто, гдѣ обыкновенно сидѣлъ St.-Jérôme. «Вотъ молодецъ, не боится никого», сказалъ кто-то. Я читалъ гдѣ-то, что замѣчено, будто дѣти въ переходномъ возрастѣ отрочества особенно бываютъ склонны къ зажигательству, даже убійству. Я находился теперь въ этомъ состояніи и былъ готовъ на все. Доказательство — мой поступокъ со стуломъ, за который, ежели бы узналось, я бы былъ страшно наказанъ, и я думаю, мнѣ меньше бы нужно было храбрости, чтобы подложить огонь подъ домъ, чѣмъ поставить этотъ сломанный стулъ. — St.-Jérôme, ничего не подозрѣвая и не замѣчая всѣхъ взглядовъ, съ нетерпѣливымъ ожиданіемъ устремленныхъ на него, подошелъ къ стулу и сѣлъ. Кракъ! ножка подломилась, и St.-Jérôme лежитъ на полу. Ничего не можетъ смѣшнѣе для меня, не знаю, почему, какъ видѣть, какъ падаетъ человѣкъ; но теперь невозможность смѣяться и присутствіе зрителей усилили до того это расположеніе, что я фыркнулъ, и всѣ послѣдовали моему примѣру. Не знаю, какъ, но St.-Jérôme узналъ, что виновникомъ его паденія былъ я, при всѣхъ назвалъ меня mauvais garnement[104] и велѣлъ идти наверхъ и во всѣхъ наклоненіяхъ, временахъ и числахъ переписать 3 раза выраженіе: je suis un mauvais garnement, tu es un mauvais garnement[105] и т. д. (Очень глупое наказаніе, выдуманное St.-Jérôm’омъ).

Нечего было дѣлать, я пошелъ наверхъ, схватилъ первый попавшійся мнѣ листъ бумаги и съ какимъ-то лихорадочнымъ нетерпѣніемъ началъ спрягать вспомогательный глаголъ съ прибавленіемъ каждый разъ нелестнаго эпитета «mauvais garnement». Я торопился и потому, что хотѣлось скорѣй сойдти внизъ и потому, что уже придумалъ мщеніе St.-Jérôm’y, которое хотѣлось поскорѣй привести въ исполненіе. —

Я пришелъ внизъ съ исписаннымъ листомъ и, подойдя къ St.-Jérôm’y, спросилъ его, здѣсь ли показать ему.

— Читайте здѣсь, — сказалъ St.-Jérôme, желая этимъ осрамить меня. Я началъ: je suis un mauvais garnement, — сказалъ я чуть слышно. — «Громче», сказалъ St.-Jérôme. — «Tu es un mauvais garnement», сказалъ я на всю залу, пристально глядя ему въ глаза, и еще разъ какъ будто забывшись, повторилъ это.

— Prenez garde à vous,[106] — сказалъ онъ хмурясь, но я еще нѣсколько разъ повторилъ изрѣченіе во второмъ лицѣ всякаго времени. «Tu fus un mauvais garnement, tu seras un mauvais garnement».[107]

— C’est bien,[108] сказалъ St.-Jérôme. — Я уже нѣсколько разъ обѣщалъ вамъ наказаніе, отъ котораго васъ хотѣла избавить ваша бабушка, но я вижу, что, кромѣ розогъ, васъ ничѣмъ не заставишь повиноваться, и нынче вы вполнѣ заслужили и будете наказаны. Vous serez fouetté,[109] — сказалъ онъ, отвратительно выговаривая какъ fouatter это послѣднее слово.— Это было сказано при всѣхъ, и всѣ слушали съ напряженнымъ вниманіемъ. Я почувствовалъ, какъ кровь остановилась около моего сердца, и какъ затряслись мои губы.

** № 19 (I ред.).

— «Ты куда?» спросилъ меня вдругъ голосъ папа. Я остановился, открылъ глаза и, увидавъ высокую фигуру папа, который съ удивленіемъ смотрѣлъ на меня, схватилъ его руку, поцѣловалъ ее. — «Папа, защити меня, спаси меня!» говорилъ я задыхающимся отъ слезъ голосомъ. «Я ужасно виноватъ, я негодный человѣкъ; но, ради Бога, позволь мнѣ только все разсказать тебѣ и потомъ дѣлай со мной, что хочешь, я очень радъ буду...... очень радъ, только отъ тебя. Ты все можешь со мной сдѣлать, и мнѣ ничего, потому что ты мой отецъ, одинъ мой защитникъ; а онъ.....». «Полно», сказалъ папа, взялъ меня за руку и повелъ въ маленькую диванную. «Ну разскажи мнѣ, пузырь, что съ тобой, Коко?» сказалъ онъ съ такимъ хладнокровнымъ участіемъ, что положеніе мое вдругъ показалось мнѣ менѣе страшнымъ. —

— «Папа, сказалъ я: «я все тебѣ скажу, и потомъ дѣлай со мной, что хочешь. Я вчера получилъ единицу у учителя Исторіи». — «Ну?» — «И за поведенье единицу». — «Ну?» — «Потомъ я нечаянно, не нечаянно, а просто нарочно я ужасно дурно сдѣлалъ, подставилъ сломанное стуло St.-Jérôm’y, и онъ упалъ. «Это нехорошо, что жъ тебя наказали?» — «Постой, еще не все. Я сломалъ ключикъ, когда ходилъ къ тебѣ за конфетами. Прости меня пожалуйста, я никогда не буду этаго дѣлать и самъ знаю, какъ это гадко». — «Какой ключикъ?» — «Отъ зеле-на-го порт......» — «Что?! Ты отпиралъ его?» — «Виноватъ, папа, я самъ не знаю, что на меня нашло». — «Что жъ ты тамъ смотрѣлъ, повѣса?» — «Письма смотрѣлъ». Папа покраснѣлъ, подернулъ плечомъ и взялъ меня за ухо. — «Что жъ ты прочёлъ, негодный мальчишка?» — «Не помню ничего, только посмотрѣлъ и опять хотѣлъ запереть, да сломалъ нечаянно». — «Пріятно очень имѣть такихъ милыхъ дѣточекъ!» сказалъ онъ, потрясая меня за ухо: «только не совѣтую тебѣ еще разъ совать носъ, куда не слѣдуетъ, а то будетъ плохо». — Папа больно дралъ меня за ухо, но наказаніе это доставляло мнѣ какое-то странное наслажденіе, и я не думалъ плакать. Только что онъ выпустилъ мое ухо, — «папа, сказалъ я, я не стою того, чтобы ты простилъ меня, да и знаю, что никто меня не любитъ; наказывай меня, какъ хочешь, но, ради Бога, защити меня отъ St.-Jérôm'a. Онъ ненавидитъ меня, онъ всячески, старается унизить, погубить меня. Папа, онъ хочетъ сѣчь меня онъ велитъ передъ собой становиться на колѣни. Я не могу этаго. Я не ребенокъ. Ежели онъ это сдѣлаетъ, сказалъ я съ слезами на глазахъ, я не перенесу, я умру, ей Богу, умру или его убью, или убѣгу, или сдѣлаю что-нибудь ужасное. Когда ты меня встрѣтилъ, я самъ не знаю, куда я бѣжалъ. Ради Бога, спаси меня отъ него. Я не могу съ нимъ жить, я ненавижу его. Ахъ, ежели бы мамаша была жива, она бы не позволила такъ мучать меня! Папа! Папа!» Слезы душили меня. Я подошелъ къ нему и уже болѣе не въ силахъ <выговорить слова> рыдалъ и цѣловалъ его руки. — «Успокойся, мой другъ, говорилъ мнѣ папа, положивъ свою большую руку мнѣ на голову. И я замѣтилъ слезы на его глазахъ. Ежели бы онъ зналъ, какъ отрадно подѣй[ствовало]. — «Высѣки... прости...... не позволяй ему — онъ мой мучитель......тиранъ... никто меня не любитъ». Я упалъ на диванъ и рыдалъ, рыдалъ до истерики, такъ что папа на рукахъ отнесъ меня въ спальню. Я заснулъ.

** № 20 (I ред.).

Никогда не забуду я одной страшной минуты, какъ St.-Jérôme, указывая пальцемъ на полъ передъ собою, приказывалъ стать на колѣни, а я стоялъ передъ нимъ блѣдный отъ злости и говорилъ себѣ, что лучше умру на мѣстѣ, чѣмъ стану передъ нимъ на колѣни, и какъ онъ изо всей силы придавилъ меня за плечи и, повихнувъ спину, заставилъ-таки стать на колѣни. Ежели бы у меня былъ ножъ въ эту минуту, я, не задумавшись, зарѣзалъ бы его и два раза повернулъ у него въ ранѣ. — Все время пребыванія St.-Jérôm’a въ нашемъ домѣ чувства подавленной гордости, страха униженія и по временамъ истинной ненависти къ нему наполняли мою душу и отравляли лучшіе удовольствiя. — Ничто такъ много не способствовало къ происшедшему во мнѣ моральному перевороту, къ которому я приближаюсь, какъ эти чувства, внушенныя во мнѣ въ первый разъ нашимъ гувернеромъ. (За все время моего отрочества у меня есть не болѣе какъ 2, 3 воспоминанія, освѣщенныя счастьемъ; остальныя же какъ-то темны, безцветны, и я съ трудомъ удерживаю ихъ летучую связь въ моемъ воображеніи.)

Въ одно воскресенье, когда St.-Jérôme сидѣлъ въ своей комнатѣ съ пришедшими къ нему гостями французами, а я сидѣлъ рядомъ въ класной, какъ будто занимаясь рисованьемъ, а слушалъ разговоръ французовъ, — St.-Jérôme отворилъ дверь и кликнулъ подать себѣ одѣваться Василія того самаго, который хотѣлъ жениться на Машѣ, который былъ назначенъ бабушкой ему въ камердинеры. Дверь осталась отворенной, и я могъ слышать ихъ разговоръ. Разговоръ по тому случаю, что Василій долго не приходилъ, шелъ о рабахъ, les esclaves, les serfs.[110] Одинъ говорилъ: «ce sont des brutes, qui ressemblent plutot des morceaux de bois, qu’à des hommes».[111] Другой говорилъ: «il n’y a que le knout pour en faire quelque chose».[112]

(Еще прежде я замѣчалъ, что les serfs очень занимали St.-Jérôme’a. Когда къ намъ пріѣхалъ обозъ, то онъ долго не могъ успокоиться.)

Наконецъ пришелъ Василій, но у двери его остановилъ бабушкинъ Дворецкій. «Что ты къ столу нейдешь?» сказалъ онъ ему. — «Когда жъ мнѣ было? — отвѣчалъ Василій, который былъ нѣсколько хмеленъ, какъ я еще съ утра замѣтилъ: — тутъ комнаты убиралъ, тутъ платье чистилъ; вотъ какъ уйдетъ мусью со двора, такъ я и приду». — Слово «Мусью» вывело St.-Jérôme’a изъ себя. «Сколько разъ я тебѣ говорилъ, каналья, что меня зовутъ Августъ Антоновичъ, а не мусью, дуррракъ!» — «Я не знаю, какъ васъ зовутъ, знаю, что мусью», отвѣчалъ Василій, который былъ въ особенномъ припадкѣ грубости. «Такъ вотъ ты будешь меня знать, канай», закричалъ St.-Jérôme и ударилъ его. Василій молчалъ, но дворецкій подошелъ къ двери. —

— «Et dire, qu’un cretin comme celui-là me gate le sang et l’appetit»,[113] — сказалъ онъ, обращаясь къ своимъ знакомымъ, которые посмѣивались, глядя на Василья.

— «Il ne s’attendait pas à recevoir un soufflet aussi bien appliqué. Voyez, quelle aire hébété»).[114] — Василій дѣйствительно молчалъ и, казалось, находился въ раздумьи.

«Пошелъ вон! ты здѣсь не нуженъ», сказалъ St.-Jérôme величественно. — «Пошелъ вонъ, — повторилъ Василій, какъ будто обдумывая смыслъ этаго выраженія; нѣтъ, не пошелъ вонъ, а пожалуйте къ Графинѣ, Мусью. Какъ вы смѣете драться? Я 6 лѣтъ служу и графу покойному служилъ и битъ не былъ, пожалуйте-ка», повторилъ онъ, дѣлая движенье головой по направленiю двери. St.-Jérôme хотѣлъ еще разгорячиться, но почтенная фигура Дворецкаго съ сѣдой головой и въ бѣломъ жилетѣ и галстукѣ укротила его. «Не годится, сударь, чужихъ людей бить. Какъ вамъ будетъ угодно, а я Графинѣ доложу». — St.-Jérôme оправдывался, говоря, что онъ грубіянъ, но замѣтно трусилъ; ему непріятно было, чтобы такая сальная исторія дошла до бабушки. «Ce n’est rien», — сказалъ онъ своимъ знакомымъ, — «je dirai tout ce soir à la comtesse, et le coquin recevra le knout»,[115] — и вышелъ въ коридоръ, гдѣ довольно долго шопотомъ говорилъ съ Василіемъ и далъ ему денегъ, которыя этотъ послѣдній долго держалъ на рукѣ и должно быть не хотѣлъ мириться. Это происшествіе долго мучило меня. Я не могъ простить Василію, что онъ помирился съ нимъ и взялъ деньги. — Какъ онъ, Французъ, смѣлъ ударить нашего Русскаго человѣка.

* № 21 (I ред.).

Маша горничная была красавица, какъ я уже говорилъ, и это замѣчалъ не одинъ я. Василій былъ влюбленъ въ нее такъ, какъ только можетъ быть влюбленъ дворовый человѣкъ изъ портныхъ въ розовой рубашкѣ. — Онъ все свободное время проводилъ тамъ, гдѣ могъ встрѣтить Машу, и съ свойственной портнымъ дерзостью не упускалъ случая обнять ее своими большими руками и сжать съ такой силой, что всякой разъ Маша пищала: «Ай, вы меня раздавили», била его по лицу; но по ея улыбкѣ я замѣчалъ, что все-таки ей это было очень пріятно. Василій не только готовъ былъ отдать послѣднюю заработанную для выпивки копейку на орѣхи или стручки для Маши, но онъ готовъ былъ хоть сію минуту жениться на ней. К несчастію, это было невозможно: Николай, родной дядя Маши, считалъ Василія пьяницей и безпорядочнымъ гулякой и говорилъ, что онъ скорѣй за солдата, чѣмъ за него, отдастъ свою племянницу. Это приводило вѣ отчаяніе обоихъ. Василій часто запивалъ и буянилъ съ горя, а Маша часто плакала, и я разъ слышалъ, какъ Николай билъ ее на чердакѣ за то, что она просила у него позволеиія выдти за него. Но не одному Василію вскружила голову горничная Маша. Володя, папа тоже любили встрѣчаться съ ней въ коридорѣ. Даже я, жалкій птенецъ, безъ памяти былъ влюбленъ въ нее; такъ что, хотя я никогда не смѣлъ словомъ или жестомъ дать замѣтить ей объ этомъ, главнымъ пріятнѣйшимъ препровожденіемъ моихъ свободныхъ часовъ были наблюденія за ней съ площадки лѣстницы или изъ-за двери дѣвичьей. — Какая-то сила тянула меня туда, и разъ добравшись до мѣста, изъ котораго я могъ видѣть, или ожидать видѣть ее, я успокаивался, и вся моя моральная дѣятельность сосредоточивалась на ожиданіи. —

Однажды въ праздникъ, когда St.-Jérôm’a не было дома, а Мими съ дѣвочками уѣхала къ Княгинѣ Корнаковой, и Володя сошелъ внизъ, я долго, размышляя, ходилъ взадъ и впередъ по пустымъ комнатамъ. Мысли мои до того, наконецъ, запутались, и такъ много ихъ, Богъ знаетъ, откуда, набралось въ мою голову, что я почувствовалъ, какъ это со мной часто бывало, необходимость перемѣнить направленіе этой усиленной умственной дѣятельности и хотѣлъ сойдти внизъ, но сила привычки остановила меня на знакомой мнѣ площадкѣ, тѣмъ болѣе, что на дѣвичьемъ верху слышались оживленные голоса горничныхъ и Василія. Я со страхомъ быть открытымъ, который прибавлялъ удовольствіе, пробрался по лѣстницѣ и подошелъ къ двери. Въ дверь, въ которую я смотрѣлъ, мнѣ виднѣлись давно до малѣйшихъ подробностей изученные мною предметы: доска, на которой утюжили, покрытая[116] сѣрымъ сукномъ, одной стороной лежащая[117] на стулѣ, другой на лежанкѣ, большой черный сундукъ, на которомъ сидѣли за шитьемъ Маша и Надежа, красный столъ, на которомъ разложены въ безпорядкѣ начатое шитье, кирпичь, обшитый холстиной, кусочки сморщеннаго воска, ножницы и т. д.; два окошка, на которыхъ стоятъ ящикъ съ иголками и нитками, кукла съ разбитымъ носомъ для чепцовъ и рукомойникъ; перегородка, за которой находится комнатка Гаши, которая всегда съ гнѣвомъ и ворчаньемъ выходитъ и входитъ въ нее, крѣпко хлопая досчатой дверью; два разномастныхъ стула, и женскаго платья и бѣлья, висящаго на стѣнахъ и лежащаго на сундукахъ, столахъ и стульяхъ: все это какъ-то безпорядочно и некрасиво. Но тутъ сидитъ Маша и пухленькими руками, которыя своей краснотой, хотя доказываютъ, что она ими моетъ бѣлье, но все-таки мнѣ очень нравятся, шьетъ какую-то пелеринку. Она беретъ шелковинку изъ-за маленькаго розовенькаго уха, около котораго такъ хорошо лежатъ русыя мягкія волосы и иголку, которая у нея заткнута на косыночкѣ, и, нагнувъ головку, пристально шьетъ, изрѣдка поднимая большіе, свѣтлые глаза на Василія, который сидитъ противъ нея и немножко въ пьяномъ видѣ съ смятой и опухлой отвратительной физіономіей разсказываетъ всѣмъ горничнымъ про свою продолжительную любовь къ Машѣ и про то, что Николай Дмитріевичъ тиранъ и мужикъ, не понимающій людей. «Что моя за судьба теперь стала, Надежда М.», сказалъ онъ Надежѣ, худощавой жеманной дѣвушкѣ, которая при каждомъ словѣ и движеніи имѣла привычку дѣлать головой волнообразное движеніе впередъ и наверхъ, какъ будто кто-нибудь ее щипалъ за шею около затылка. «Скажите, вы, умныя барышни, знаете политику, какая моя жисть?» — «Правда ваша, Василій Т. Я и сама не знаю, какъ вы несчастливы». — «Вѣдь я вамъ, какъ передъ Богомъ, скажу, какъ вы не любите и почитаете, ежели я теперь сталъ пить, такъ все оттого. Развѣ я такимъ былъ — у меня и сертучишка нѣтъ порядочнаго надѣть». Надежа съ упрекомъ посмотрѣла на его щегольскіе клѣтчатые шаровары. — «Что же, отвѣчалъ Василій, понимая ея мысль, развѣ это платье? Нѣтъ, посмотрѣли бы вы на мине, какъ я на волѣ жилъ въ своемъ удовольствіи. А теперь что только мученьи принимаю, и Марья В. за мине страдаютъ. — Ужъ я ему дамъ когда-нибудь, косому чорту, помянетъ онъ и Ваську пьяницу». — «Что вы, Василій Т.? пожалуйста ужъ вы не того», съ испугомъ сказала Надежа. — «Нѣтъ, Надежда В., мочи моей не стало, однимъ чѣмъ-нибудь рѣшить себя. Вѣдь онъ меня погубить хочетъ. Къ Санжиро кто меня приставилъ? Вѣдь все отъ него». — «Вѣдь вы говорили, что вамъ хорошо и при Санъ-Жиро служить», сказала Маша робко, взглядывая на него. — «Хорошо? сказалъ Василій, хорошо-то, хорошо, да вы что? вы моего духу не понимаете. Вы что? Вѣдь вы не знали мине, какъ я подмастерьемъ былъ, развѣ я такой былъ. Нѣтъ, Марья В., вы женщины глупыя; я самъ мусью былъ такой же и брюки носилъ такіе же, какъ онъ, а теперь служи всякому мусью, да другой тоже еще наровитъ тебѣ морду бить. Судите сами, хорошо это? Э... эхъ!» и онъ отчаянно махнулъ рукой. — «Что жъ, сказала Маша, навосчивая иголку, надо терпѣть, Василій Т.» — «Мочи моей нѣтъ». — «И мнѣ не легче». Минутное молчанье. — «Не хотите ли чайку, Василій Т.?» сказала Надежа. — «Благодарю покорно, пожалуйте ручку. Вы меня любите, Надежда М., вы красавица». — «Ай, укололся». — «Вотъ и не суйте руки, куда не слѣдуетъ. Ай пустите, запищала Надежда, цѣлуйте свою Машу, а я не ваша невѣста». — «Да что невѣста, когда она мине не любитъ. Коли бы любила, не то бы было». — «Грѣхъ тебѣ, Вася, такое говорить», сказала Маша, заплакала и вышла на лѣстницу.

Въ продолженіе этаго разговора внизу въ комнатѣ бабушки часто слышался ея колокольчикъ и пронзительный голосъ Гаши. Потомъ стукнула дверь въ спальнѣ, и ясно послышались шаги Гаши и ея ворчанье. Я спрятался за дверь, когда она прошла наверхъ мимо меня. —

«Господи Іисусе Христе, когда ты меня избавишь отъ евтой муки? То далеко, то близко поставишь столикъ: поди тутъ, угоди, когда сама не знаетъ, что хочетъ. Хоть одинъ конецъ, Господи, прости мое согрѣшеніе. — Проклятая жисть, каторжная.......», говорила она сама съ собой, размахивая руками. — «Мое почтенье, Агафья Михайловна», сказалъ Василій съ пріятной улыбкой. — «Ну васъ тутъ, не до твоего почтенья. И зачѣмъ ходишь сюда? Развѣ у мѣста къ дѣвкамъ ходить мущинѣ». — «Я хотѣлъ объ вашемъ здоровьѣ узнать съ, Агафья Михайловна», сказалъ Василій. — «Издохну скоро, вотъ какое мое здоровье!» сказала она съ сердцемъ. Василій засмѣялся. — «Тутъ смѣяться нечего, и коли говорю, что убирайся, такъ маршъ. Вишь, поганецъ, тоже жениться хочетъ, подлецъ. Ну, маршъ, отправляйтесь», и Агафья Михайловна прошла въ свою комнатку и такъ стукнула дверью, что не понимаю, какимъ образомъ она удержалась на петляхъ. За перегородкой слышно было, какъ Агафья Михайловна, продолжала[118] вслухъ проклинать свое житье, швырять всѣ свои вещи и даже бить свою любимую кошку.— Внизу послышался колокольчикъ бабушки. — «Хоть раззвонись, а ужъ я не пойду. Поищи другую Агафью». — «Ну видно, чаю не приходиться у васъ пить», сказалъ шопотомъ Василій, вставая съ сундука: «а то шибко расходилась наша барыня, еще нажалуется, того и гляди. До пріятнаго свиданія». Въ дверяхъ онъ встрѣтился съ Машей, которая продолжала плакать. «Эхъ, Маша, о чемъ ты плачешь, сказалъ онъ ей: вотъ мнѣ такъ, такъ приходится солоно иной часъ, что хоть взять кушакъ да на чердакъ вѣшаться идти. Да ужъ и сдѣлаю жъ я одинъ конецъ. Пойду къ Графинѣ, паду въ ноги, скажу: «Ваше Сіятельство, такъ гонитъ, губитъ меня, съ свѣту сживаетъ за то, что я его племянницу люблю». A вѣдь за что онъ мине не любитъ, воръ этотъ, дядя-то твой? За походку, все за походку за мою. Ну, Маша, не плачь, на орѣшковъ. Я для тибя купилъ; Санъ-Жиро брюки работалъ, такъ онъ мнѣ 50 далъ. Прощай, Марья В., а то кто-то идетъ». Онъ поцѣловалъ ее. Я едва успѣлъ спуститься. — Долго еще послѣ этаго я смотрѣлъ, какъ Маша лежала на сундукѣ и горько плакала, и мнѣ было нисколько не жалко ее; а я испытывалъ, какъ и обыкновенно, при этомъ [?] одно чувство безпокойства и стыда. Всякое влеченіе одного человѣка къ другому я называю любовью; поэтому и говорю, что былъ влюбленъ въ Машу, ибо я чувствовалъ къ ней весьма сильное влеченiе. — Но чувство это отличалось отъ чувствъ такого рода, испытанныхъ мною, тѣмъ, что душевное состояніе Маши нисколько не занимало меня и не имѣло никакого вліянія на мои чувства: мнѣ было все равно, что она влюблена въ Василія, что она несчастна, что она ужасно глупа, какъ говорила М[ими]. Мнѣ кажется даже, что мнѣ пріятно бы было, чтобы любовь Василія увѣнчалась успѣхомъ. Ежели-бы я узналъ, что она преступница, я увѣренъ, что это тоже нисколько не измѣнило бы моего чувства. Меня занимала въ ней одна наружность, надѣнетъ ли она завтра розовое платье, которое я очень любилъ, будетъ ли она мыть на лѣстницѣ чепчики въ томъ положеніи, въ которомъ я очень лю[блю].

* № 22 (I ред.).

Меня не наказывали, и никто даже не напоминалъ мнѣ о моемъ приключеніи. Жизнь наша пошла своимъ обычнымъ порядкомъ. Я, какъ и прежде, чувствовалъ непріязненное чувство къ St.-Jérôm’y, но не ненависть, которая только одинъ день завладѣла моимъ сердцемъ. — Онъ обращался со мной лучше съ тѣхъ поръ, не приказывалъ больше становиться передъ нимъ на колѣна и не угрожалъ розгой; но я не могъ смотрѣть ему въ глаза, и мнѣ было всегда невыразимо тяжело имѣть съ нимъ какія-нибудь отношенія. Почти тоже непреодолимое чувство застѣнчивости испытывалъ я въ отношеніи другихъ: Володи, П[?апа?], Катеньки и Любочки. Мнѣ за что-то совѣстно было передъ ними, и я сталъ удаляться ихъ. — Послѣ обѣда я [не] вмѣшивался, какъ прежде, въ таинственный разговоръ Володи съ Катенькой. Я сосредоточился самъ въ себя, и наслажденіемъ моимъ были мечты, размышленія и наблюденія. —

Во время классовъ я любилъ садиться подъ окномъ, которое выходило на улицу, съ тупымъ вниманіемъ и безъ всякой мысли всматриваться во всѣхъ проходящихъ и проѣзжающихъ на улицѣ; чѣмъ меньше было мыслей, тѣмъ живѣе и быстрѣе дѣйствовало воображеніе. Каждое новое лицо возбуждало новый образъ въ воображеніи, и эти образы безъ связи, но какъ-то поэтически путались въ моей головѣ. И мнѣ было пріятно. Едва ли мнѣ повѣрятъ читатели, ежели я скажу, какія были мои постояннѣйшія любимѣйшія мечты и размышленія, такъ онѣ были несообразны съ моимъ возрастомъ и положеніемъ. Но несообразность въ этомъ отношеніи, мнѣ кажется, есть лучшій признакъ правды. — Я былъ въ полной увѣренности, что я не останусь жить съ своимъ семействомъ, что какимъ-нибудь непостижимымъ случаемъ я буду скоро разлученъ съ ними, и что мать моя не умирала или воскреснетъ, и я найду ее. Въ одно воскресенье, когда мы всѣ были въ церкви, при началѣ обѣдни вошла дама въ траурѣ съ лакеемъ, который почтительно слѣдовалъ за нею, и остановилась подлѣ насъ. — Я не могъ видѣть ея лица, но меня поразила фигура и походка этой дамы, такъ много она напоминала покойную maman. Черная одежда, церковное пѣніе, всегда переносившее меня къ времю кончины матушки, еще болѣе прибавило живости этому сходству. — Я не могъ свести съ нея глазъ и съ страхомъ ожидалъ той минуты, когда она повернется ко мнѣ, но дама молилась усердно, тихо опускалась на колѣни, граціозно складывала руки или крестилась и поднимала голову кверху. — Я воображалъ видѣть чудесные каріе влажные глаза матушки, поднятые къ небу. Складки ея чернаго шелковаго платья и мантиліи такъ граціозно ложились вокругъ ея тонкаго, благороднаго стана! Мнѣ воображалось, и не только воображалось, но я почти былъ увѣренъ, что это она, что она молится и плачетъ о насъ, своихъ дѣтяхъ, которыхъ она потеряла. Какъ это все могло случиться, я и не трудился объяснять себѣ. Но почему же я не бросался и не прижимался къ ней, какъ прежде, съ слезами любви? Я боялся, чтобы малѣйшее движенье мое не лишило меня того счастья, котораго я давно ожидалъ, снова обнять: мнѣ казалось, что вотъ вдругъ она изчезнетъ, Богъ знаетъ, куда......

Выходя изъ церкви, я увидалъ ея лицо — грустное, доброе; но мнѣ оно показалось ужаснымъ — это была не она, и моя чудная мечта, перешедшая почти въ убѣжденіе, опять разлетѣлась въ прахъ. И не разъ мнѣ случалось увѣрять себя, что вотъ она, та, которую я ищу и желаю, и разочаровываться, но не терять этой сладкой надежды.

Мечты честолюбія, разумѣется, военнаго, тоже тревожили меня. Всякій Генералъ, котораго я встрѣчалъ, заставлялъ меня трепетать отъ ожиданія, что воть вотъ онъ подойдетъ ко мнѣ и скажетъ, что онъ замѣчаетъ во мнѣ необыкновенную храбрость и способность къ военной службѣ и верховой ѣздѣ, и будетъ просить папа отдать меня ему въ полкъ, и наступитъ перемѣна въ жизни, которую я съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаю. Каждый пожаръ, шумъ шибко скачущаго экипажа приводили меня въ волненіе, мнѣ хотѣлось спасти кого-нибудь, сдѣлать геройскій поступокъ, который будетъ причиной моего возвышенія и перемѣны моей жизни. — Но ничто не довело этого расположенія до послѣдней степени, какъ пріѣздъ Государя въ Москву. Я бросилъ все, нѣсколько дней, несмотря на всѣ увѣщанія, не могъ выучить ни одного урока. Къ чему мнѣ было заботиться о чемъ бы то ни было, когда вотъ вотъ во всей моей жизни должна произойдти радикальная перемѣна? — Мы ходили гулять ко Дворцу. Очень помню, какъ Его Императорское Величество, въ противность нашимъ ожиданіямъ, изволилъ выѣхать съ задняго крыльца; какъ я, не помня самъ себя, съ народомъ бросился бѣжать ему навстрѣчу и кричалъ «ура» и смотрѣлъ на приближавшуюся коляску; какъ на меня наѣхалъ извощикъ, сбилъ съ ногъ, но я поднялся и бѣжалъ дальше, продолжая кричать, и какъ, наконецъ, Его Величество поклонился всему народу, стало быть и мнѣ, и какое это для меня было счастье. Но я остался все тѣмъ же Николенькой съ невыученными за 2 дня уроками. Утвердившаяся надежда найдти maman, честолюбивое желаніе перемѣнить образъ жизни и неясное влеченіе къ женщинамъ, о которомъ я поговорю послѣ, составляли неисчерпаемую задачу для моихъ отроческихъ мечтаній. Размышленія, хотя и не доставляли столько-же наслажденій, какъ мечты, занимали меня еще болѣе. Всѣ вопросы или по крайней мѣрѣ большая часть изъ нихъ, о безсмертіи души, о Богѣ, о вѣчности, предложеніе которыхъ составляетъ высшую точку, до которой можетъ достигнуть умъ человѣка, но разрѣшить которые не дано ему въ этомъ мірѣ, вопросы эти уже предстали передъ мною, и дѣтскій слабый умъ мой съ пыломъ неопытности тщетно старался разрѣшить ихъ и, не понимая своего безсилія, снова и снова ударялся и разбивался о нихъ. —

Да, изъ всего этаго внутренняго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кромѣ сомнѣній, умъ мой не могъ проникнуть непроницаемое, а самъ разбивался и терялъ убѣжденія, которыя для моего счастья я бы не долженъ бы былъ смѣть затрогивать никогда. —

Умственный скептицизмъ мой дошелъ до послѣдней крайней степени. Это дѣтски-смѣшно, невѣроятно; но дѣйствительно это было такъ: я часто думалъ, что ничего не существуетъ, кромѣ меня, что все, что я вижу, люди, вещи, свѣтъ сдѣлано для меня, что, какъ я уйду изъ комнаты, то тамъ ужъ ничего нѣтъ, а въ ту, въ которую я вхожу, передъ моимъ приходомъ образуются вещи и люди, которыхъ я вижу. Такъ что мнѣ случалось доходить до положенія, близкаго сумашествія: я подкрадывался куда-нибудь и подсматривалъ, полагая не найдти тамъ ничего, такъ какъ меня нѣтъ. — Всѣ мои философическія разсужденія были тѣже темныя, неясныя сознанія, инстинктивныя, одностороннія догадки и гипотезы взрослыхъ философовъ; но во всемъ онѣ носили дѣтскій характеръ. Размышляя объ религіи, я просто дерзко приступалъ къ предмету, безъ малѣйшаго страха обсуживалъ его и говорилъ — нѣтъ [смысла?] въ тѣхъ вещахъ, за которыя 1,000,000 людей отдали жизнь. Эта дерзость и была исключительнымъ признакомъ размышленій того возраста. У меня былъ умъ, но недоставало силы управлять имъ — силы, пріобрѣтаемой жизнью. — Помню я очень хорошо, какъ одинъ разъ въ праздникъ я тотчасъ послѣ обѣда ушелъ наверхъ и началъ размышлять о томъ, что душа должна была существовать прежде, ежели будетъ существовать послѣ, что вѣчности не можетъ быть съ однаго конца. И все это я доказывалъ какъ-то чувствомъ симметріи; что вѣчность — жизнь и потомъ опять вѣчность — будетъ симметрія, а жизнь и съ одной только стороны вѣчность — нѣтъ симметріи, а что въ душѣ человѣка есть влеченіе къ симметріи, что, по моему мнѣнію, доказывало, что будетъ симметрія и въ жизни, и что даже понятіе симметріи вытекаетъ изъ положенія души.— Въ серединѣ этаго метафизическаго разсужденія, которое мнѣ такъ понравилось, что я писалъ его, мнѣ захотѣлось вполнѣ наслаждаться, и я пошелъ къ Василію слезно просить его дать мнѣ взаймы двугривенный и купить мятныхъ пряниковъ и меду, что Василій послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ и исполнилъ. Но Володя, войдя наверхъ, прочелъ написанное на поллистѣ бумаги и усмѣхнулся. Я тутъ же чрезвычайно ясно понялъ, что написанъ былъ ужасный вздоръ и больше не писалъ о симметріи.

* № 23 (II ред.)

Мысли эти не только представлялись моему уму, но я увлекался ими. Я помню, какъ мнѣ пришла мысль о томъ, что счастіе есть спокойствіе, а что такъ какъ человѣкъ не можетъ оградить себя отъ внѣшнихъ причинъ, постоянно нарушающихъ это спокойствіе, то единственное средство быть счастливымъ состоитъ въ томъ, чтобы пріучить себя спокойно переносить всѣ непріятности жизни. И я сдѣлался стоикомъ — дѣтски стоикомъ, но все таки стоикомъ. Я подходилъ къ топившейся печкѣ, разогрѣвалъ руки и потомъ высовывалъ ихъ на морозъ въ форточку для того, чтобы пріучать себя переносить тепло и холодъ. Я бралъ въ руки лексиконы и держалъ ихъ, вытянувъ руку, такъ долго, что жилы, казалось, готовы были оборваться, для того, чтобы пріучать себя къ труду. Я уходилъ въ чуланъ, и, стараясь не морщиться, начиналъ стегать себя хлыстомъ по голымъ плечамъ такъ крѣпко, что по тѣлу выступали кровяные рубцы, для того, чтобы пріучаться къ боли. Я былъ и эпикурейцомъ, говорилъ, что все вздоръ — классы, университетъ, St.-Jérôme, стоицизмъ — все пустяки. Я каждый часъ могу умереть, поэтому нужно пользоваться наслажденіями жизни. Хочется мятныхъ пряниковъ и меду — купи мятныхъ пряниковъ, хоть на послѣднія деньги; хочется сидѣть на площадкѣ — сиди на площадкѣ, хоть бы тутъ самъ папа тебя засталъ — ничего. Все пройдетъ, a наслажденіе не представится можетъ быть въ другой разъ. — Я былъ и атеистомъ. Съ дерзостью, составляющей отличительный характеръ того возраста, разъ допустивъ религіозное сомнѣніе, я спрашивалъ себя, отъ чего Богъ не докажетъ мнѣ, что справедливо все то, чему меня учили. И я искренно молился Ему, чтобы во мнѣ или чудомъ какимъ-нибудь онъ доказалъ мнѣ свое существованіе. Откинувъ разъ всѣ вѣрованія, внушенныя въ меня съ дѣтства, я самъ составлялъ новыя вѣрованія. — Мнѣ тяжело было разстаться съ утѣшительной мыслью о будущей безсмертной жизни и, разсуждая о томъ, что ничто не изчезаетъ, а только измѣняется въ внѣшнемъ мірѣ, я набрелъ на идею пантеизма, о безконечной вѣчно-измѣняющейся, но не изчезающей лѣстницѣ существъ. Я такъ увлекся этой идеей, что меня серьезно занималъ вопросъ, чѣмъ я былъ прежде, чѣмъ быть человѣкомъ — лошадью, собакой или коровой. Эта мысль въ свою очередь уступила мѣсто другой, имянно мысли Паскаля о томъ, что ежели-бы даже все то, чему насъ учитъ религія, было неправда, мы ничего не теряемъ, слѣдуя ей, а не слѣдуя, рискуемъ, вмѣсто вѣчнаго блаженства, получить вѣчныя муки. Подъ вліяніемъ этой идеи я впалъ въ противуположную крайность — сталъ набоженъ: ничего не предпринималъ, не прочтя молитву и не сдѣлавъ креста (иногда, когда я былъ не одинъ, я мысленно читалъ молитвы и крестился ногой или всѣмъ тѣломъ такъ, чтобы никто не могъ замѣтить этаго), я постился, старался переносить обиды и т. д. Само собою разумѣется, что такое направленіе черезъ 2 или 3 дня уступало мѣсто новой философской идеѣ.

* № 24 (II ред.).

стороны ничего? Не можетъ быть. Тутъ нѣтъ симетріи. А что такое симетрія? подумалъ я. Почему человѣкъ чувствуетъ потребность симетріи. Это чувство вложено въ его душу. А почему оно вложено въ душу человѣка? Потому что душа человѣка прежде жила въ мірѣ, въ которомъ все исполнено порядка и симетріи. Потребность симетріи доказываетъ, что съ обѣихъ сторонъ жизни должна быть вѣчность, и я провелъ черту съ другой стороны овальной фигуры. — Разсужденіе это, казавшееся мнѣ тогда чрезвычайно яснымъ, и котораго связь я съ трудомъ могу уловить теперь, понравилось мнѣ чрезвычайно, и съ тѣмъ тревожнымъ удовольствіемъ, которое испытываетъ человѣкъ, уяснивъ себѣ какой нибудь сложный вопросъ, я взялъ листъ бумаги и принялся выражать письменно то, о чемъ я думалъ, но тутъ въ головѣ моей набралась такая бездна мыслей, что я принужденъ былъ встать и пройдтись по комнатѣ. Подойдя къ окну, вниманіе мое обратила лавочка напротивъ нашего дома. Въ ней продавались всякія сласти. «Василій, купи пожалуйста изюму на гривенникъ». Василій пошелъ за изюмомъ, а я въ это время сидѣлъ надъ бумагой и думалъ о томъ, отпуститъ или нѣтъ лавочникъ того самаго лиловаго изюма, который такъ вкусенъ. —

Володя, проходя черезъ комнату, улыбнулся, замѣтивъ, что я пишу что-то, и мнѣ достаточно было этой улыбки, чтобъ разорвать бумагу и понять, что все, что я думалъ о симетріи, была ужаснѣйшая гиль. —

* № 25 (I ред.).

Я часто въ свободное время приходилъ въ комнату Володи и такъ [какъ] никто не обращалъ на меня вниманія, имѣлъ случай дѣлать наблюденія. У Володи была какая-то амуретка и говорить о ней, казалось, очень забавляло его; но не знаю, почему, товарищи его при мнѣ говорили всегда о своихъ любовныхъ похожденіяхъ какимъ-то таинственнымъ, непонянымъ для меня языкомъ. Кажется, совсѣмъ не нужно было ни передъ кѣмъ скрывать этихъ вещей; но вѣрно имъ нравилась эта таинственность. Одну дѣвушку они называли 10,000000, другую милыя лѣни, третью птички (вообще всѣ названія давались во множеств[енномъ] числѣ). Сколько я могъ заключить изъ ихъ разговоровъ, то главнымъ проявленіемъ ихъ любви были прогулки пѣшкомъ и въ экипажахъ мимо оконъ своихъ возлюбленныхъ. Эти прогулки технически назывались ѣздою по пунктамъ. Все это было смѣшно, но дѣлалось такъ мило благородно и украшалось всегда такой неподдѣльной веселостью молодости, что, хотя я не былъ еще посвященъ въ ихъ таинства, я отъ души веселился, глядя на ихъ исполненныя свѣжести и веселья добрыя смѣющіяся лица. —

* № 26 (I ред.).

Въ это самое время мимо него проходила горничная Маша съ графиномъ въ рукахъ. — «А ты все хорошѣешь», сказалъ онъ тихо, наклоняясь къ ней и останавливая ее за руку. — «Позвольте, сударь, Марья Ивановна и то гнѣваются, что долго воды нѣтъ», сказала она, стараясь высвободить свою руку. — Папа еще ближе наклонился къ ней, и мнѣ показалось, что онъ губами коснулся ея щеки. Когда я увидѣлъ это, мнѣ стало ужасно стыдно и больно, какъ будто я сдѣлалъ самое дурное дѣло, и на ципочкахъ выбрался изъ корридора. Но папа вѣрно замѣтилъ меня. — «Что жъ ты скоро-ли, Вольдемаръ?» крикнулъ онъ еще разъ, подергивая плечомъ и покашливая. —

* № 27 (II ред.).

всего общества веселыми разсказами и шуточками, а напротивъ сидѣлъ, насупившись и безпрестанно досадывалъ то на бабушку, то на людей, то на насъ. Любочку онъ не ласкалъ и не дарилъ больше, и въ нѣсколько недѣль, которыя продолжалось такое расположеніе, онъ такъ осунулся и постарѣлъ, что жалко было смотрѣть на него. — Угрюмое, печальное расположеніе его духа отразилось и на всѣхъ домашнихъ: бабушка стала еще ворчливѣе и слабѣе — такъ что мы по нѣскольку дней не видали ея; Мими безпрестанно о чемъ-то шепталась то съ Катенькой, то съ St.-Jérôm’омъ, то съ горничными и тотчасъ же умолкала, какъ только подходили къ ней; пріѣзжавшая Княгиня Корнакова съ какой-то таинственной печалью посмотрѣла на насъ и сказала про себя, но такъ, что всѣ могли слышать: «бѣдныя дѣти!» Однимъ словомъ, во всемъ видно было, что въ домѣ что-то неладно. —

Когда же папа вдругъ объявилъ, что онъ на неопредѣленное время долженъ ѣхать въ деревню, то этотъ неожиданный отъѣздъ еще больше удивилъ насъ и огорчилъ, какъ казалось, тѣхъ, которые знали причину его. Бабушка не хотѣла даже проститься съ папа, а на лицахъ всѣхъ людей, въ особенности Николая, были такія недовольныя и грустныя выраженія, когда они провожали папа, что, казалось, этотъ отъѣздъ долженъ былъ повергнуть ихъ въ какое нибудь ужасное несчастіе. —

До самой весны, т. е. три мѣсяца, продолжалось отсутствіе папа и тайное безпокойство во всѣхъ домашнихъ, причины котораго, несмотря на все наше раздраженное любопытство, оставались отъ насъ скрытыми. —

15 Апрѣля, только что мы проснулись, Николай объявилъ намъ, что въ ночь Петръ Александровичь изволили пріѣхать и по требованію бабушки изволили пойдти къ нимъ. —

Я сбѣжалъ внизъ, чтобы поскорѣе увидать его, но Гаша, явившаяся изъ двери бабушкиной комнаты, съ слезами на глазахъ сказала мнѣ: «нельзя» и, махнувъ рукой, скрылась за дверью. —

Я слышалъ голоса папа и бабушки, но не могъ разобрать, что они говорили. Голоса постепенно возвышались, и мнѣ казалось, что бабушка плакала. Наконецъ, дверь отворилась, и я ясно слышалъ, какъ бабушка сквозь слезы, дрожащимъ, но громкимъ голосомъ скорѣе прокричала, чѣмъ сказала: «я не могу васъ видѣть послѣ этаго, уйдите, уйдите»; а папа, въ сильномъ волненіи выйдя изъ комнаты, прошелъ прямо во флигель, откуда дней пять, во время которыхъ послы отъ бабушки не переставали бѣгать къ нему, не приходилъ къ намъ. —

Любопытство мое, доведенное этимъ обстоятельствомъ до высшей степени, случайно было удовлетворено въ тотъ же день, то есть прежде, чѣмъ папа самъ открылъ намъ причину всѣхъ бывшихъ тревогъ. — Подходя вечеромъ къ буфету, чтобы попросить себѣ стаканъ воды, слова, сказанныя въ это время Николаемъ, поразили меня и заставили прислушаться къ слѣдующему разговору. —

«Графиня, кажется, очень недовольны остались, Демьянъ Кузмичь?» говорилъ Николай.

— «Не то ужъ, что довольны, отвѣчалъ Демьянъ, а очень, сказываютъ, изволили гнѣваться. Какая, говоритъ она ни есть, а коли ты послѣ моей дочери другую взялъ, такъ ты мнѣ не сынъ. Одно..... Коли бы не внучка, еще не то бы было»

— «Скажи-ты!» замѣтилъ Николай. —

— «Вотъ-то не думали, не гадали, продолжалъ Демьянъ, помолчавъ немного, чтобы въ такихъ лѣтахъ барыню взялъ. Кажется, и дѣтей себѣ имѣетъ и имѣнье достаточное, чего бы кажется!» —

— «Сказываютъ, и приданаго за ней мало и родства не высокаго». —

— «Какой! возразилъ Николай, намъ коротко извѣстно — 200 душъ въ Митюшиной у старой барынѣ есть, да ужъ такъ-то пораззорилъ баринъ, что ихніе-же сказывали — житья мужичкамъ не стало. Самъ-то онъ, Богъ его знаетъ, изъ какихъ, въ судѣ прежде служилъ, одинъ, говорятъ, чемоданишка былъ.» —

— «И чего польстился, кажется?»

— «Карты все довели, продолжалъ Николай, черезъ нихъ больше и дѣло вышло. — Михѣй Иванычь мнѣ все чисто разсказалъ. — Какъ проиграли они здѣсь денегъ много — что дѣлать? подъ Петровское векселей и надавали. Пришло наконецъ тому дѣлу, что платить надо, вотъ они въ деревню и ускакали, хотѣли, говорятъ, ужъ вовсе Петровское продавать. Туда кинулись, сюда кинулись, никто, говоритъ, безъ залога денегъ не даетъ — шутка-ли дѣло 120 тысячь? Поѣхалъ онъ, говоритъ, къ Савинымъ, тоже хотѣлъ денегъ искать. Ужъ, говоритъ, коли меня доведутъ, чтобъ имѣнье продавать, такъ никому, говоритъ, не хочу, какъ вамъ. Извѣстно, сосѣдское дѣло. Ну а [у] Савиной деньги были, она и говоритъ, что жъ, говоритъ, коли вы, говоритъ, мнѣ такую бумагу напишете, что Петровское мое будетъ, я вамъ помогу. — Хорошо. Стали бумагу писать; а между тѣмъ дѣломъ — извѣстно вѣдь не вокругъ пальца обернуть — недѣли двѣ прошло, что ни день, онъ къ нимъ, да съ дочерью ихнею, все книжки да картинки, да въ санкахъ гулять. Человѣкъ онъ, хоть не больно молодой, а любовный человѣкъ, да и, кажется, всѣмъ извѣстно, она красавица, что и говорить — и барыня покойница ее любила — дальше да больше, рюши да трюши, дошло наконецъ тому дѣло до того, что довелъ онъ ее, то-есть, одно слово, послѣднее дѣло. —

— «Вишь-ты!» сказалъ Демьянъ.

— «Хорошо. Пріѣзжаетъ такимъ родомъ вечеромъ, ну а ужъ тамъ, черезъ кого-бы ни было — можетъ и сама дочь повинилась, отцу съ матерью все извѣстно было. — Пріѣзжаетъ; она одна въ гостиной сидитъ, онъ, извѣстно, къ ней, цѣлуетъ, обнимаетъ, ну, извѣстно... а тутъ, хлопъ! изъ двери мать съ образомъ. Какъ! говоритъ, я тебѣ добродѣтель хотѣла исдѣлать, а ты такъ-то дочь мою погубилъ, либо, говоритъ, женись сейчасъ, либо говоритъ..... а тутъ и отецъ, я, говоритъ, въ судъ, я, говоритъ, такъ не оставлю, ты, говоритъ, мнѣ всѣмъ имѣньемъ за дочь мою не откупишься........»

— «Экое дѣло, экое дѣло! тц-тц-тцы!» сказалъ Демьянъ.

Въ тотъ же день папа, призвавъ насъ къ себѣ, сказалъ съ улыбочкой, что мы вѣрно никакъ не ожидаемъ новость, которую онъ намѣренъ объявить намъ. «Помните вы дочь Савиной?» спросилъ онъ.

— «La belle Flamande?»[120] — сказалъ Володя.

— «Да. Знаешь ли, какъ она тебѣ приходится теперь?»

— «Догадываюсь, сказалъ Володя, тоже улыбаясь, мачихой? Поздравляю тебя папа...»

Папа поцѣловалъ насъ и сказалъ, что, какъ только Володя кончитъ экзаменъ, то мы всѣ поѣдемъ въ деревню, чтобы познакомиться съ новой родней. «Надѣюсь, друзья мои, прибавилъ онъ немного грустно, что вы изъ любви ко мнѣ будете».

* № 28 (I ред.).

Съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ передъ собой примѣръ — блестящій успѣхъ Володи, и время моего поступленія въ Университетъ приближалось, я учился лучше. Развлеченія мои были тѣже: манежъ 2 раза въ недѣлю, дѣвичья и мечты и размышленія. Но съ нѣкотораго времени главной моей страстью сдѣлалось общество Володи и его товарищей. Несмотря на то, что между ними я игралъ самую жалкую безсловесную роль, я по целымъ часамъ въ свободное время проводилъ между ними и истинно горевалъ, когда они уходили, и я не могъ слѣдовать за ними. —

Чаще всѣхъ видѣлъ я у Володи 2 молодыхъ людей, которые оба казались очень дружными съ нимъ. Первый изъ нихъ былъ <студентъ уже 3-го курса> чей-то адъютантъ Ипполитъ <Травинъ,> а другой — товарищъ его по курсу и факультету <Николай К.> Н. Нехлюдовъ. Дубковъ былъ человѣкъ уже лѣтъ 25, и имянно его 25 лѣтъ были главной привлекательностью. Я понималъ, какъ пріятно Володѣ сойдтись на ты съ адъютантомъ, человѣкомъ, который уже давно брѣетъ свою бороду. Кому не случалось встрѣчаться съ людьми, которые пріятны имянно тѣмъ, что они ограниченны. Сужденія ихъ всегда односторонни; доброе сердце даетъ имъ хорошее направленіе, и поэтому всѣ сужденія ихъ кажутся увлекательными, безошибочными. Узкой эгоизмъ ихъ даже какъ-то кажется милымъ, имянно потому что чувствуешь, — человѣкъ этотъ не можетъ ни поступать, ни обсудить вещи иначе и все, что дѣлаетъ, дѣлаетъ отъ души. Таковъ былъ Дубковъ, но, кромѣ того, онъ имѣлъ для насъ прелесть самой добродушной, гусарской физіономіи, (глупость которой скрадывалась нѣсколько воинственностью) и, какъ я уже сказалъ — прелесть возраста, съ которымъ очень молодые люди почему-то имѣютъ склонность соединять и смѣшивать понятіе порядочности, comme il faut. — Разсуждая теперь, я очень ясно вижу, что Володя, который былъ совершеннымъ типомъ того, что называется enfant de bonne maison,[121] былъ въ 10 разъ порядочнѣе Губкова; но замѣтно было, что Володя сильно боялся Губкова имянно въ этомъ отношеніи, часто дѣлалъ то, чего ему не хотѣлось дѣлать, и скрывалъ то, чего вовсе не нужно было скрывать. Особенно непріятно мнѣ было то, что Володя часто какъ будто стыдился и боялся за меня передъ своими пріятелями. Другой его пріятель К. Нехлюдовъ былъ худощавый, длинный молодой человѣкъ съ бѣлокурой головой, голубыми глазами, выражавшими упрямство и доброту, и съ совершенно дѣтской добродушной, нетвердой улыбкой. Онъ очень часто краснѣлъ, но никогда не конфузился до того, чтобы путаться, мѣшаться и дѣлаться неловкимъ. — Бывало у него слезы на глазахъ, уши, шея, щеки покраснѣютъ, какъ будто въ сыпи [?], и слезы [?], а онъ продолжаетъ, несмотря ни на что, говорить то, что началъ своимъ иногда тонкимъ серебристымъ голосомъ, переходящимъ иногда въ грубый баритонъ. Онъ не отставалъ отъ удовольствій Дубкова и Володи, но видно было, что онъ совсѣмъ иначе смотрѣлъ на нихъ и часто пускался въ разсужденія, на которыя Дубковъ и Володя смѣялись, и которыя трудно было понимать, но которыя для меня были ясны. Я часто разсуждалъ также самъ [съ] собою. И я чувствовалъ, что между нами много общаго. Онъ часто ссорился съ Володей и Дубковымъ и ссорился только за то, что съ нимъ не соглашались. Въ этихъ случаяхъ онъ вскакивалъ и убѣгалъ, не простившись ни съ кѣмъ. Дубковъ и Володя видимо имѣли къ нему чувство въ родѣ уваженія, хотя и смѣялись надъ нимъ, наз[ывая] чудакомъ, потому что они всегда старались помириться съ нимъ, на что онъ всегда былъ готовъ. — Отецъ и мать его давно умерли, оставили ему очень большое состояніе; онъ жилъ съ старой теткой, которая воспитывала его, и въ отношеніи которой онъ не позволялъ себѣ говорить въ нашемъ обществѣ ни слова. Всегда старался удерживать Володю и Дубкова, когда они слишкомъ легко говорили о своихъ родныхъ, и съ такимъ грознымъ и вмѣстѣ дѣтскимъ выраженіемъ хмурилъ брови, когда шутя намекали на его тетушку, что видно было — онъ ни за что и никому не позволитъ, хотя невинно, шутить о такомъ предметѣ. Н. Нехлюдовъ поразилъ меня съ перваго раза, но чувство, которое онъ внушилъ мнѣ, было далеко не пріязненное. Разговаривая съ Володей, онъ иногда взглядывалъ на меня такъ строго и такъ равнодушно (какъ будто ему все равно было смотрѣть на меня, или на обои), что зло меня брало на него, и мнѣ, во что бы то ни стало, хотѣлось наказать его за его гордость. Часто слушая его разсужденія, мнѣ хотѣлось противорѣчить ему и казалось, я могъ совершенно уничтожить его, но я чувствовалъ, что я еще малъ и не долженъ смѣть вступать въ разговоры съ большими, и онъ становился мнѣ еще больше противенъ, но противенъ такъ, что, какъ только я слышалъ его голосъ внизу, я не могъ утерпѣть, чтобы не сойдти внизъ и не могъ уйдти оттуда, пока онъ оставался тамъ. — Одинъ разъ я сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ въ комнатѣ Володи. Дубковъ, Нехлюдовъ и Володя сбирались куда-то идти и пили [?] бутылку шампанскаго, чтобы пріобрѣсти которую они сдѣлали складчину. Былъ великій постъ, и время приближалось къ экзаменамъ. — «Да, надо будетъ приняться», говорилъ Володя: «у тебя есть тетрадки?» — «Будутъ», сказалъ Н. Нехлюдовъ. — «Скажи пожалуйста, трудно это ваши экзамены?» сказалъ Дубковъ. — «Коли держать такъ, какъ слѣдуетъ, очень трудно», сказалъ Нехлюдовъ. Дубковъ: «У насъ въ школѣ тоже было трудно. Я никогда бы ничего не зналъ, но умѣлъ такъ устроивать [1 неразобр.] пускать пыль въ глаза [1 неразобр.] однако разъ дяди Р.... не было на экзаменѣ, а то при немъ другое дѣло, мнѣ изъ исторіи, изъ Древней и [1 неразобр.] изъ всего наставили единицъ. Я увидалъ, что плохо, знаешь, разсердился, сказалъ себѣ, что выйду же въ гвардію, и принялся серьезно. Черезъ годъ я первый ѣздокъ былъ, меня сдѣлали вахмистромъ. Самъ Великій Князь меня замѣтилъ, и выпустили, куда я хотѣлъ. Только стоитъ разсердиться. Ты скорѣе разсердись [?] Володя: «Да нѣтъ, мнѣ что? Я всегда перейду, не хочется корпѣть. Что за охота мучить себя, чтобъ получать 5, а не 3, развѣ не все равно? Напротивъ, еще какъ-то непріятно и mettre en lieu[122] со всѣми этими Заверзиными, Полетаевыми. У нихъ своя дорога, у меня своя. Правда, тоже Г. говоритъ, que c’est mauvais genre[123] получить больше 3». Нехлюдовъ: «Этого я не понимаю. Г. говоритъ глупость, а ты повторяешь. Что это за гордость, что не хочешь стать en lieu съ Заверзиными и Полетаевыми. Чѣмъ они хуже тебя? Можетъ быть Заверзинъ учится затѣмъ, чтобы потомъ содержать свое семейство, а ты находишь, что тебѣ стыдно съ нимъ равняться. Чѣмъ же ты лучше его? скажи пожалуйста». —

Володя: «Не лучше, а у каждаго свое самолюбіе: у него, чтобы лучше учиться, а [у] меня въ другомъ родѣ. У всякаго оно есть». Нехлюдовъ: «Очень дурно, что оно у тебя есть, потому что самолюбіе есть только желаніе казаться лучше, чѣмъ есть, a хорошій человѣкъ долженъ стараться быть лучше, а не казаться, а какъ скоро привыкнешь все дѣлать для внѣшности, невольно оставишь существенное безъ ко....» Дубковъ: «Ну ужъ пожалуйста оставь твою философію — ничего веселаго нѣтъ. Положимъ, я самолюбивъ, но мнѣ кажется, что каждый тоже самое, и поэтому не вижу[124]

* № 29 (I ред.).

дамъ ѣздятъ на хоры, a дѣти всегда. Впрочемъ, ежели вамъ угодно, то», прибавилъ онъ замѣтивъ, что бабушка повернула голову, что было дурной знакъ: «можно взять и кресла».

— «Не безпокойтесь, мой милый, я сама возьму», и бабушка позвонила и послала дворецкаго за билетами для всѣхъ насъ въ 1-й рядъ.

На другой день, когда мы передъ концертомъ хотѣли идти показаться бабушкѣ, Гаша съ заплаканными глазами выбѣжала на встрѣчу и сказала, что бабушкѣ хуже. Я никогда еще не бывалъ въ такомъ большомъ собраніи. Одежды дамъ, мундиры, шляпы, сабли, эполеты, фраки, безчисленные ряды стульевъ, освѣщеніе, не клавшее нигдѣ тѣни — все это поразило меня, такъ что я долго ничего не могъ различить. Наконецъ, отдѣлилась эстрада, на ней пюпитры; дамы, сидящія, [1 неразобр.] и кавалеры, статскіе и военные, стоящіе спиной къ эстрадѣ. Отчего одни стояли въ заднемъ углу залы и смерть хотѣли выдти впередъ, но не смѣли переступить эту заколдованную черту, отчего другіе прямо проходили впередъ, это я уже понималъ. Въ числѣ послѣднихъ былъ и знакомый Дубковъ съ воинственной наружностью, съ шляпой съ плюмажемъ, отставивъ одну ногу въ лаковомъ сапогѣ и опираясь рукой на саблю противъ Володи въ своемъ студенческомъ сюртукѣ, который такъ хорошо обрисовывалъ его длинную, стройную талію, съ его веселыми, черными глазами и головой. Онъ долженъ былъ обращать вниманіе своей пріятной наружностью. Оба они небрежно разговаривали между собой, смѣялись, переходили съ однаго конца полукруга на другой и подходили къ дамамъ. Особенно Дубковъ всякій разъ, когда подходилъ и такъ фамильярно говорилъ съ ними, и такъ чистосердечно заставлялъ ихъ смѣяться, что онъ мнѣ очень нравился. Одно нехорошо было, что они оба какъ будто боялись и не знали насъ. Должно ужасная то́ка [?] съ брусничными цвѣтами подѣйствовала на Володю непріятно. Онъ разъ только нечаянно подошелъ къ намъ, и видно было, что ему какъ можно скорѣе хотѣлось говорить съ нами. Тутъ былъ и папа, который сидѣлъ съ какимъ-то генераломъ около самой эстрады, и Нехлюдовъ, который казался еще болѣе гордымъ въ этомъ обществѣ, какъ будто онъ все боялся, что вотъ оскорбятъ его; но несмотря на это, какъ только онъ увидалъ меня, онъ подошелъ ко мнѣ, долго говорилъ со мной, показалъ мнѣ свою страсть, въ которую я тотчасъ же влюбился, взялъ меня за руку и повелъ представлять своей теткѣ. Тетка его, которая была (Загоскина) сказала, что она такимъ ожидала меня по разсказамъ Н., что точно у меня умная рожа, продолжала говорить съ папа, и я невольно слышалъ ихъ разговоръ. «Богъ знаетъ, что случится, говорилъ папа серьезно: и вы знаете, что я готовъ бы все сдѣлать, но я не могу. У васъ такъ хорошо все заведено въ Институтѣ, что я лучше не могу желать воспитанія для своей дочери». — «Вы знаете мои отношенія съ Графиней, и мнѣ больно будетъ думать, что я дѣлаю, что̀ ей не нравилось бы. Впрочемъ подумаемъ, привозите ко мнѣ дѣвочку». — Я ушелъ на свое мѣсто. Пріѣхавъ изъ концерта, мы нашли бабушку на столѣ. Горесть Гаши была ужасна. Она заперлась на чердакѣ и недѣлю ничего не пила, не ѣла. —

Monsieur St.-Jérôm’a отпустили, Любочку отдали Кривцивой, а я съ папа, простясь дружески съ Нехл[юдовымъ] и [1 неразобр.] поѣхалъ въ деревню... Володя не выдержалъ однаго экзамена и въ Іюлѣ мѣсяцѣ долженъ былъ переэкзаменоваться и пріѣзжать къ намъ. —

______________

Я проснулся отъ шума, который производили косари. Мнѣ хотѣлось принять участіе; я чувствовалъ, что я одинокъ. Пріѣхалъ Нехлюдовъ. Мы пошли въ садъ. Онъ отдалъ мнѣ письмо Мими къ папа, на адресѣ котораго былъ [1 неразобр.]. Я прочелъ его. Мими проситъ отца принять мѣры насчетъ любви Володи къ Катенькѣ, которая заходитъ далеко. Нехлюдовъ подтверждаетъ то же и говоритъ, что Володя долженъ жениться. Я разсказываю про Belle Flamande <какъ она убѣжала со мной отъ отца, и я поцѣловалъ ее и пр.> и ея отношенія съ отцомъ. Пріѣзжаетъ папа, который ночевалъ у Belle Flamande, сердитый и дурно принимаетъ моего друга. Мы ложимся спать въ саду, и Володя разсказываетъ намъ, что папа долженъ жениться, потому что его поймали. Нехлюдовъ даетъ мнѣ совѣты и примиряетъ меня съ своей [?]. Я мечтаю, грустя о своей матери, потомъ спрашиваю у Нехлюдова, о чемъ онъ думаетъ. Мнѣ кажется, что онъ думаетъ о томъ же, о чемъ и я, (Мы эгоисты) но онъ мечтаетъ за себя и разсказываетъ свои мечты жениться, успокоить тетку и дѣлать добро. —

______________

V. ** ПЛАН «ЮНОСТИ».

1-я гл. Выставляютъ окна. Недовольство собой, желаніе чего-то, усовершенствованіе, дѣланіе гимнастики. 2-я глава. Хоръ. Страстная пятница. Суета, невыдержанность впечатлѣнія, тщеславіе, страхъ грѣха.[125] 2-я глава. Обѣдъ въ страстную пятницу. Взглядъ на все семейство съ точки зрѣнія добродѣтели и сч с ія, планы. 3-я глава. Исповѣдъ. Набожность, страхъ Бога, раскаяніе и <надежда> убѣжденіе въ будущемъ вѣчномъ совершенствѣ. 4 <Причастіе> Экзамены <разочарованье>, тщеславіе, суета и слишкомъ много желаній. Экзамены хуже выдерживаю отъ того, что желаю слишкомъ много хорошаго. — 5) Несправедливость. 6) Семейство Нехлюдовыхъ. Самостоят. дружба. 7) Прогулки. Самостоятельность въ жизни, деньги. — 8) Поѣздка въ деревню. — <Бѣдное> Чувство состраданія мужикамъ. Планы. 9) Семейныя отношенія, наблюденія. Свобода, веселье и безпечность. 10) Мачеха. Мы стыдимся за нее въ молодости, сильно и пагубно чувство тщеславія. <11)> Сосѣди, удовольствія. Жестокость Володи, къ кот. я самъ не знаю, что дѣлаю. 12) Судебныя дѣла, отецъ падаетъ. — 12) Сѣнокосъ, планы, музыка, дневникъ Фр[анклиновъ] журналъ. 13) Университетъ. Сужденія о Математикѣ и наукахъ. 14) Концертъ. Дмитрій тоже тщеславенъ, и я расхожусь немного съ нимъ. 15) Катенька выходитъ за мужъ за артиста [1 неразобр]. 16) Корнаковы <деньги, долги, игра.> Игра отца. 17) <Кн[язь] Ив[анъ] Ив[ановичъ]> Переходъ во второй курсъ, свѣтскость. 18) Напущен[ная] любовь. У Ив. Ив. 19) Не выдержалъ экэамена. 20) Кутежи, игра, деньги. 21) Отецъ даетъ свободу. 22) Стеченіе несчастій. 23) Опоминаюсь и въ деревню съ планами составленія философіи и помѣщичества, которые въ себѣ ничего не имѣютъ, кромѣ тоски. Меня сбиваютъ, я иду юнкеромъ.[126]

______________

VI. * ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «ЮНОСТИ».

Въ тотъ годъ, когда я поступалъ въ Университетъ, Святая была очень поздно, такъ что экзамены назначены были на фоминой, а на страстной я долженъ былъ и говѣть и приготавливаться. Какъ памятна для меня эта недѣля! Было начало Апрѣля — рожденіе весны — время года, болѣе всего отзывающееся на душу человѣка.

Я стоялъ передъ черной доской и рѣшалъ на память какое-то уравненіе изъ алгебры Франкера, которую, заложивъ страницу пальцомъ, держалъ въ другой рукѣ. Николай въ фартукѣ съ клещами и крылушкомъ выставлялъ окно, которое отворялось на полисадникъ. Это было въ страстную середу. Вечеромъ <отецъ Евлампій, старичокъ,> монахъ изъ Донского монастыря, духовникъ нашего дома, долженъ былъ пріѣхать исповѣдывать насъ, и я находился въ томъ особенномъ сосредоточенномъ въ самомъ себѣ и кроткомъ состояніи духа, которое испытываетъ каждый съ искренностью готовящійся къ исполненію христіянскаго обряда. — Работа и стукъ Николая развлекали и сердили меня, но вспомнивъ, что сердиться грѣхъ, я рѣшился дождаться, пока онъ кончитъ, положилъ книгу на столъ и подошелъ къ нему. Замазка была отбита, рама держалась только на кончикѣ гвоздя. —

«Позволь, я тебѣ помогу, Николай», сказалъ я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выраженіе, и мысль, что я поступаю очень хорошо, подавивъ свою досаду и помогая ему, возбудила во мнѣ какое-то отрадное чувство. «Ежели рама выдетъ теперь сразу», сказалъ я самъ себѣ: «значитъ, дѣйствительно я поступилъ очень хорошо». Мы вмѣстѣ потянули за перекладины, рама подалась на бокъ и вышла. «Куда отнести ее?» сказалъ я.

— «Позвольте, я самъ управлюсь, отвѣчалъ Николай, надо не спутать, а то тамъ въ чуланѣ другія есть».

— «Я замѣчу ее», сказалъ я и понесъ раму.

Я бы очень радъ былъ, ежели бы чуланъ былъ версты за двѣ, и рама вѣсила бы въ пятеро больше: мнѣ бы доставило наслажденіе измучаться, относя ее.

Когда я вернулся въ комнату, кирпичики, цвѣточки и соленыя пирамидки были сняты, и Николай крылушкомъ сметалъ песокъ и сонныхъ мухъ въ растворенное окно. Свѣжій, пахучій весенній воздухъ уже проникъ въ комнату. Изъ окна слышался городской шумъ и чиликанье птичекъ въ полисадникѣ. Всѣ предметы были освѣщены ярче; легкій вѣтерокъ шевелилъ листья моей [?] алгебры и волоса на головѣ Николая, который съ засученными руками отковыривалъ замазку отъ притолокъ. Я подошелъ къ окну, облокотился на него, и мнѣ стало удивительно хорошо; но не одно хорошо — мнѣ было и грустно отчего-то. Проталинки въ палисадникѣ, на которыхъ кое-гдѣ показывались ярко зеленыя иглы новой травы съ жолтыми стебельками; ручьи мутной воды, по которымъ вились прутики и кусочки чистой земли; пахучій воздухъ; весенніе звуки — все говорило мнѣ: ты могъ бы быть лучше, могъ бы быть счастливѣе! Чувство природы указывало мнѣ почему-то на идеалъ добродѣтели и счастія. Мое прошедшее не совсѣмъ совпадало съ нимъ, и грусть, которую я чувствовалъ, была почти раскаяніе, но слившееся до того съ сознаніемъ будущности и убѣжденіемъ въ усовершенствованіи, что это было не чувство раскаянія, а чувство сожалѣнія и надежды, чувство юности. —

Николай уже давно смелъ подоконникъ и вышелъ изъ комнаты, а я все еще сидѣлъ у открытаго окна, полной грудью вдыхалъ воздухъ и думалъ: я могу быть лучше и счастливѣе и буду лучше и счастливѣе. Съ поступленіемъ въ университетъ, я перестаю быть ребенкомъ, я буду учиться такъ, чтобы быть первымъ не только въ Университетѣ, но во всей Россіи, во всей Европѣ, въ цѣломъ мірѣ. Нынче исповѣдаюсь — сложу съ себя всѣ старые грѣхи, (всѣ разскажу и раскаюсь) и ужъ больше ни за что не буду дѣлать этого. (Здѣсь я припоминаю всѣ грѣхи, которые приготовился разсказать духовнику, и одинъ ужасно мучаетъ меня, не потому, чтобы я находилъ его особенно тяжелымъ, но потому, что мнѣ стыдно будетъ сказать его Священнику). Съ нынѣшней весны начинаю рано вставать рано утромъ, потомъ, когда буду студентомъ, верхомъ буду ѣздить одинъ на Воробьевы Горы готовить лекціи, буду по цѣлымъ днямъ сидѣть на воздухѣ въ тѣни и читать, или буду рисовать виды; я не умѣю рисовать, но думаю, что выучусь отлично рисовать. Одна дѣвушка, брюнетка съ род[инкой] подъ губой и прав[?ымъ?] глаз[?омъ?], которая тоже ходитъ потихоньку гулять по утрамъ съ горничной на Воробьевы Горы, подойдетъ ко мнѣ и спроситъ, кто я такой. Я скажу: «Я сынъ Священника». Она подастъ мнѣ руку и скажетъ: «Я васъ понимаю», а я скажу: «садитесь сюда, подлѣ меня», и такъ просто, но печально посмотрю ей въ глаза. Она сядетъ и каждое утро въ 4 часа будетъ приходить. Потомъ я приведу Дмитрія туда же, и втроемъ будемъ проводить тамъ утра, будемъ есть молоко и фрукты. Потомъ я буду дѣлать упражненія и гимнастику каждый день, такъ что буду сильнѣе всѣхъ въ дворнѣ, въ университетѣ, сильнѣе Раппо буду. —

— «Пожалуйте кушать», сказалъ вошедшій слуга.

Передъ самымъ обѣдомъ Нехлюдовъ и Дубковъ проходили черезъ столовую изъ комнаты Володи.

— «Restez dîner avec nous, petit Prince»,[127] сказалъ папа Нехлюдову: «ежели вы не боитесь нашей постной бѣшеной коровы».

Дмитрій пожалъ мнѣ руку и сѣлъ подлѣ меня.

— «Сколько мнѣ вамъ сказать нужно», сказалъ я ему, думая передать ему мое чувство умиленія сегодняшняго утра.

За обѣдомъ папа говорилъ о томъ, какъ мы проведемъ лѣто.

— «Только бы Nicolas выдержалъ хорошо экзаменъ, сейчасъ же въ деревню и за хозяйство: Вольдемаръ будетъ смотрѣть за полевыми работами, Nicolas за постройками, Люба съ Катенькой за скотнымъ дворомъ, а я буду только присматривать. И вы пріѣзжайте къ намъ, petit Prince. Боюсь только, чтобы этотъ не задержалъ меня», добавилъ онъ, съ улыбкой кивая на меня.

— «О, вѣрно нѣтъ, отвѣчалъ Дмитрій, въ этомъ я увѣренъ. Ежели только онъ васъ задерживаетъ, то мы вмѣстѣ M-r St.-Jérôm’омъ къ вамъ». —

— «А въ самомъ дѣлѣ, вѣдь ты не кончишь раньше Мая? а теперь лучшее время. Вамъ бы я поручилъ его, ежели вы обѣщаете пріѣхать? J’en parlerai ce soir à votre mère.[128]

Дмитрій краснѣя сказалъ, что не знаетъ, какъ можно ему поручить, но просилъ, чтобы мнѣ позволили остаться. Обѣщалъ пріѣхать вмѣстѣ со мной. И было рѣшено, что папа, не дожидаясь меня, ѣдетъ на 2-й день пасхи. —

Послѣ обѣда Дубковъ подошелъ къ закрытымъ фортепьянамъ, открылъ и заигралъ: «Нынѣ силы небесныя».

— «Спойте, спойте, mon cher, сказалъ папа, подергивая плечомъ, я это очень люблю». И самъ запѣлъ своимъ добрымъ, но сиплымъ голосомъ. Дубковъ баритономъ сталъ вторить ему. —

— «Нѣтъ, безъ тенора нельзя, а у насъ съ Нехлюдовымъ отлично идетъ, Нехлюдовъ, поди сюда, пой: Ны.. и.. нѣ....

Но Дмитрій въ это время стоялъ со мной у стола и сбирался, какъ я замѣчалъ, но не смѣлъ сказать что-нибудь Любочкѣ, стоявшей около насъ и тоже сбиравшейся, но не смѣвшей начать говорить съ нимъ. Онъ сдѣлалъ, какъ будто не слыхалъ Дубкова. —

— «Развѣ онъ поетъ?» спросилъ папа.

— «Еще какъ, сказалъ Дубковъ, подобнаго тенора вы вѣрно не слыхивали, особенно духовное c’est son triomphe.[129] Нехлюдовъ, поди же сюда».

— «Подите, подите сюда», закричалъ папа. —

— «Ты — первый голосъ, вы — второй, Петръ Александровичь, и Володя съ вами». —

— «Гдѣ ему», сказалъ папа, хотя у Володи былъ голосъ очень вѣрный и пріятный, но, какъ мнѣ показалось, уже по привычкѣ считать въ своихъ дѣтяхъ все хуже, чѣмъ въ постороннихъ.

— «Я басъ, продолжалъ Дубковъ, вы, M-le Catherine, идите за Петромъ Александрычемъ, а вы, М-lle Иртеньевъ.....»

— «Нѣтъ, куда мнѣ», съ испуганнымъ лицомъ заговорила Любочка.

— «Ну, вы — плохъ», докончилъ Дубковъ, обращаясь ко мнѣ.

Я улыбнулся.

Хоръ пошелъ прекрасно, хотя у папа иногда не доставало голоса, Катенька, нисколько не смущаясь, сильно фальшивила, и Дубковъ вырабатывалъ слишкомъ смѣлыя фіоритуры; но Дмитрій покрывалъ всѣхъ своимъ чуднымъ, сильнымъ груднымъ теноромъ, о которомъ я и не подозрѣвалъ, и о которомъ онъ ни разу не упоминалъ мнѣ. Голосъ его былъ такъ хорошъ, что, когда онъ запѣлъ, на лицахъ всѣхъ я прочелъ удивленіе и даже какую-то торжественность, какъ будто каждый сказалъ самъ себѣ: «Э! да это не шутки». У папа, какъ всегда при подобныхъ случаяхъ, выступили слезы на глазахъ. Катенька почувствовала немного, что она вретъ, и запѣла тише, Дубковъ улыбался и мигалъ всѣмъ, указывая головой на Дмитрія, а Любочка, облокотившись о фортепьяно и открывъ немного ротъ, пристально, не мигая, смотрѣла прямо въ ротъ Нехлюдову, и въ большихъ глазахъ ея замѣтно было какое-то особенное одушевленіе удовольствія. Я, какъ и всегда въ минуты сильныхъ ощущеній, чувствовалъ особенную склонность къ наблюденіямъ и замѣтилъ, что Дмитрій чувствовалъ устремленные на него взоры Любы, но не взглядывалъ на нее, хотя ему этаго очень хотѣлось. И еще я замѣтилъ, что Любочка не дурна en trois quarts.[130] Я смотрѣлъ на нее и не такъ смѣшна, какъ всегда, мнѣ казалась, и что она очень добрая хорошая дѣвушка, ежели ей такъ нравится мой Дмитрій. Именно съ этаго памятнаго для меня хора «нынѣ силы небесныя» получилъ я новый взглядъ на свою сестру и сталъ дѣлать много чудныхъ плановъ насчетъ ея будущности.

Въ сумерки меня позвали слушать правила передъ исповѣдью. Духовникъ нашъ, сѣдой, худощавый старичокъ, съ умнымъ и чрезвычайно строгимъ выраженіемъ лица, прочелъ намъ ихъ, и благоговѣйный страхъ, почти трепетъ, охватилъ меня при словахъ: «откройте всѣ ваши прегрѣшенія безъ стыда, утайки и оправданія, и душа ваша очистится передъ Богомъ; а ежели утаите что-нибудь, грѣхъ большой будете имѣть».

Первый прошелъ папа исповѣдываться въ комнату бабушки, освѣщенную одной лампадкой, висѣвшей передъ кивотомъ, и свѣчкой, стоявшей на налоѣ, на которомъ были крестъ и Евангелiе. Я видѣлъ это въ дверь и видѣлъ, какъ папа, крестясь, преклонилъ свою сѣдую, плѣшивую голову подъ эпатрахиль монаха. Папа исповѣдывался очень долго, и во все это время мы молчали или шопотомъ переговаривались между собой. — Выходя изъ двери, онъ кашлянулъ и подернулъ нѣсколько разъ плечомъ, какъ-будто желая возвратиться къ нормальному положенію, но по его глазамъ замѣтно, ему было что-то неловко.

— «Ну, теперь ты ступай, Люба», сказалъ онъ ей, щипнувъ ее за щеку.

Любочка ужасно испугалась и долго не могла рѣшиться отворить дверь. Она нѣсколько разъ доставала изъ кармана фартука записочку, на которой были записаны ея грѣхи, и снова прятала, нѣсколько разъ подходила и отходила отъ двери; она чуть не плакала и робко улыбалась.

Любочка пробыла недолго въ исповѣдной комнатѣ, но, выходя оттуда смѣшная дѣвочка плакала навзрыдъ — губы сдѣлались толстыя, растянулись, и плечи подергивались. Наконецъ, послѣ хорошенькой Катиньки, которая улыбаясь вышла изъ двери, насталъ и мой чередъ. Я съ какимъ-то тупымъ апатическимъ чувствомъ боязни отворилъ дверь и вошелъ въ полуосвѣщенную комнату. Отецъ Макарій стоялъ передъ налоемъ и медленно съ строгимъ выраженіемъ обратилъ ко мнѣ свое прекрасное старческое лицо — ......

Не хочу разсказывать подробностей тѣхъ минутъ, которыя я провелъ на исповѣди. Скажу только, что я вышелъ изъ комнаты счастливымъ такъ, какъ едва ли я былъ когда-нибудь въ жизни. — Но вечеромъ, когда я уже легъ въ постель въ этомъ отрадномъ состояніи духа, меня вдругъ поразила ужасная мысль: «я не сказалъ однаго грѣха». Почти всю ночь я не могъ заснуть отъ моральныхъ страданій, которыя возбуждала во мнѣ эта мысль; я каждую минуту ожидалъ на себя Божіе наказаніе за такое ужасное преступленіе. Нѣсколько разъ на меня находилъ ужасъ смерти, я вздрагивалъ и просыпался. Наконецъ, къ утру рѣшился идти пѣшкомъ въ Донской монастырь еще разъ исповѣдываться и сказать ему затаенный грѣхъ. —

Чуть только забрезжилось, я всталъ, одѣлся и вьшелъ на улицу. Не было еще ни однаго извозчика, на которыхъ я разсчитывалъ, чтобы скорѣе съѣздить и вернуться, только тянулись возы, и рабочіе каменщики шли по тротуарамъ. Пройдя съ полчаса, стали попадаться люди и женщины, шедшія съ корзинами за провизіей, бочки, ѣдущія за водой, на перекресткѣ вышелъ калачникъ, отворилась булочная и около Кре..... попался калиберный извощикъ. Я обѣщалъ ему 2 рубли ассигнаціями, все, что было у меня, чтобы онъ свезъ меня до Донского монастыря, но онъ требовалъ 3. Я тотчасъ же согласился, разсчитывая занять у Василья, когда мы вернемся. — Солнце уже поднялось довольно высоко, когда мы пріѣхали, но въ тѣни еще держался морозъ. По всей дорогѣ съ шумомъ текли быстрые, мутные ручьи. Войдя въ ограду, я спросилъ, гдѣ Отецъ Макарій, у молодаго, красиваго монаха, который, развязно размахивая [1 неразбор.], проходилъ въ Церковь. Монахъ какъ-то недоброжелательно и подозрительно посмотрѣлъ на меня.

— «А на что вамъ Отца Макарія?» спросилъ онъ сердито.

— «Нужно мнѣ [2 неразбор.]» робко проговорилъ я.

— «У заутрени вѣрно, гдѣ больше? А можетъ и въ кельѣ». — При видѣ этого монаха, не имѣющаго ничего общаго со мной и никакъ не предполагавшаго моихъ мыслей, предпріятіе мое самому мнѣ показалось слишкомъ смѣлымъ и несообразнымъ, и я съ непріятнымъ чувствомъ замѣтилъ свое забрызганное платье и наружность, вообще не подходящую ни къ какому разряду людей, такъ что я никакъ не могъ придумать, что обо мнѣ думаютъ монахи и за кого меня принимаютъ. — Однако нерѣшительность моя продолжалась недолго, я направился къ кельѣ Отца Макарія съ тѣмъ, чтобы дожидаться его. На стукъ мой въ двери какой-то криворукой старичокъ съ сѣдыми бровями вышелъ ко мнѣ и, подозрительно осмотрѣвъ съ ногъ до головы мою фигуру, спросилъ густымъ басомъ: «Кого вамъ надо?»

Была минута, что я хотѣлъ сказать «ничего» и безъ оглядки бѣжать домой; но тотчасъ же мнѣ пришла мысль, что я преодолѣваю великія препятствія, [и] увеличила во мнѣ энергію. Я сказалъ, что мнъ по очень важному дѣлу нужно видѣть Отца Макарія. Криворукій служка провелъ меня черезъ чистенькія сѣни и переднюю по полотняному половику и оставилъ однаго въ маленькой, чистенькой комнаткѣ, съ шкапчикомъ, столикомъ, на которомъ лежало нѣсколько старыхъ церковныхъ книгъ, стоичкой для образовъ, геранями на окнахъ и стѣнными часами, производящими равномѣрный и пріятный стукъ, въ опрятномъ и молчаливомъ уголкѣ. Я перенесся совсѣмъ въ другую жизнь, въ другую сферу, вступивъ въ эту комнату. Особенно слабыя полузавядшія герани и старая нанковая ряса, висѣвшая на гвоздикѣ, и, главное, чиканіе маятника много говорили мнѣ про эту особенную безмятежную жизнь. На право маятникъ стучалъ громче, на лѣво — легче — тукъ-тикъ, тукъ-тикъ. Съ полчаса я одинъ сидѣлъ въ кельѣ и слушалъ маятникъ. Изъ пріятнаго этаго состоянія вывелъ меня приходъ Отца Макарія.

— «Кто вы такой?» спросилъ онъ.

— «Я... я пришелъ, я вчера......»

— «Ахъ, да-съ, сказалъ О[тецъ] Макарій, вы кажется изъ дома Иртеньевыхъ?»

Выраженіе изъ дома окончательно смутило меня, что я совершенно растерялся и чуть не до слезъ покраснѣлъ и сконфузился. Отецъ Макарій, какъ кажется, сжалился надо мной.

— «Что вамъ угодно-съ, скажите», сказалъ онъ, садясь подлѣ меня.

Когда я сказалъ ему свою просьбу, онъ долго, проницательно и строго смотрѣлъ, но потомъ подвелъ къ стоичкѣ и снова исповѣдывалъ. —

Когда онъ кончилъ, онъ положилъ мнѣ обѣ руки на голову и сказалъ, какъ мнѣ показалось, торжественно съ слезами въ голосѣ.

— «Да будетъ, сынъ мой, надъ тобой благословенье Отца Небеснаго, да сохранитъ онъ въ тебѣ на вѣки вѣру, кротость и смиреніе. Аминь».

Съ минуту послѣ того онъ молчалъ, и я ничего не смѣлъ говорить ему.

— «Прощайте-съ, сказалъ онъ мнѣ вдругъ своимъ простымъ офиціальнымъ голосомъ, поздравляю васъ съ духовнымъ изцѣленіемъ. — Передайте мое нижайшее почтеніе батюшкѣ».

Я простился съ нимъ и, выйдя на дворъ, не обращая вниманія на монаховъ, выходившихъ изъ церкви и можетъ быть удивлявшихся моей фигурѣ, въ самомъ отрадномъ, самодовольномъ состояніи рысью побѣжалъ къ извощику.

— «Что долго были, баринъ?» спросилъ меня извощикъ.

— «Развѣ долго, сказалъ я ему, мнѣ показалась одна минута. А знаешь, зачѣмъ я ѣздилъ?»

— «Вѣрно хоронить кого мѣсто покупали».

— «Нѣтъ, братецъ, сказалъ я, а знаешь, зачѣмъ я ѣздилъ?»

— «Не могу знать, баринъ».

— «Хочешь, я тебѣ разскажу?»

— «Скажите, баринъ».

Извощикъ со спины и затылка показался мнѣ такимъ добрымъ, что, въ назиданіе его, я рѣшился разсказать ему причины моей поѣздки и чувства, которыя я испытывалъ.

— «Вотъ видишь ли, сказалъ я, я вчера исповѣдывался и однаго грѣха не сказалъ Священнику, a вѣдь ты знаешь, какой это грѣхъ. Такъ я теперь ѣздилъ исповѣдываться, и мнѣ такъ хорошо теперь, такъ весело. Вотъ что значитъ». —

— «Такъ, съ недовѣрчивостью сказалъ извощикъ, а у насъ въ деревнѣ, вотъ что вамъ скажу, баринъ, какъ кто грѣхъ попу затаитъ, такъ онъ его осѣдлаетъ да на колокольню на немъ и ѣдетъ».

Подъѣзжая къ Москвѣ, движеніе народа, разсказы извощика и вліяніе утра такъ развлекли меня, что я уже думалъ о томъ, какъ бы со мной случилось какое-нибудь приключеніе и, встрѣтивъ передъ самой [1 неразобр.] незнакомку съ дѣтьми, думалъ, что это есть та самая брюнетка съ родинкой [о которой] мечталъ всегда, «а что, не остановиться [ли] и не предложить [ли] ей идти гулять вмѣстѣ?» но само собой разумѣется, что я раздумалъ, тѣмъ болѣе, что, когда я увидалъ незнакомку спереди, я увидалъ, что она не брюнетка и безъ родинки. —

Вернувшись же домой, стыдъ просить денегъ уничтожилъ во мнѣ послѣдніе слѣды прежняго чувства и мыслей. <Я оставилъ извощика за воротами и побѣжалъ къ дворецкому. Два раза подходилъ къ его комнатѣ и отходилъ въ нерѣшительности. (Я былъ уже долженъ синенькую). Наконецъ надо было выйдти изъ этого положенія. Я рѣшился:

— «Гаврило, дай мнѣ, пожалуйста, до новаго жалованья полтора рубля — очень нужно, я тебѣ отдамъ».

— «Ей Богу нѣту, сударь, послѣдніе были...»

— «Давай, я честное слово даю, что отдамъ».

— «Ежели бы были, я бы не отказалъ...»

— «Ахъ, Боже мой, что я буду дѣлать, сказалъ я самъ себѣ и побѣжалъ опять къ извощику уговаривать его пріѣхать за деньгами послѣ завтра.

Извощикъ не согласился и даже замѣтилъ, что онъ знаетъ меня и много такихъ.

— «Ахъ, чортъ возьми, что я надѣлалъ. Нужно мнѣ было ѣздить любезничать къ монаху», проворчалъ я, совершенно позабывъ, что часъ тому назадъ я боялся каждой грѣшной мысли и считалъ бы себя достойнымъ великаго несчастія съ такими словами. Наконецъ, я досталъ кое какъ двугривенный у Василья, расплатился и пошелъ въ Церковь пріобщаться съ чувствомъ какой-то торопливости въ мысляхъ, беззаботности и недовѣрія къ <самому себѣ>, [къ] своимъ добрымъ наклонностямъ>.

Съ тѣхъ поръ, какъ наши уѣхали въ деревню, оставшись одинъ въ нашемъ большомъ домѣ, я такъ взволнованъ былъ сознаніемъ свободы и надеждами разнаго рода, что рѣшительно не могъ совладать съ своими мыслями. Бывало утромъ занимаешься въ классной и знаешь, что необходимо, потому что завтра экзаменъ, а не прочелъ еще цѣлаго вопроса, вдругъ пахнетъ какими-то весенними духами въ отворенное окно, какъ-будто вспомнишь что то очень хорошее, и нѣтъ возможности продолжать заниматься. Или — тоже сидишь за книгой — услышишь по корридору женскія шаги — опять невозможно усидѣть на мѣстѣ; хотя и знаешь, что въ домѣ женщинъ, кромѣ Гаши, старой горничной бабушки, никого нѣтъ и быть не можетъ; и всетаки думаешь: можетъ быть это она, можетъ теперь-то вотъ сейчасъ и начнется». Или, бывало, вечеромъ въ домѣ все становится такъ тихо, что хочется слушать тишину эту и ничего не дѣлать. А ужъ при лунномъ свѣтѣ я рѣшительно не могъ не выходить въ полисадникъ или не ложиться на окно и по цѣлымъ часамъ лежать, ничего не дѣлая и не думая. Такъ что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мнѣ, не St.-Jérôme подстрекалъ мое самолюбіе и — главное — не Дмитрій, который давалъ мнѣ практическія наставленія, какъ готовиться, весна и свобода сдѣлали бы то, что я не выдержалъ бы экзамена и забылъ бы все, что зналъ прежде.

Шестнадцатаго Апрѣля я первый разъ вошелъ въ университетскую экзаменную залу. На мнѣ были чорныя узенькія брюки со штрипками, лаковые сапоги, атласная жилетка и бывшій Володинъ синій фракъ съ бронзовыми пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня занимала: была одна кривая складка на панталонахъ около сапогъ и оторванная запонка на рубашкѣ, которая меня ужасно мучила. Только верхнія части ногъ до колѣнъ я находилъ красивыми и любовался ими.

Первое чувство мое было — входя въ большую, свѣтлую наполненную народомъ залу — разочарованіе въ надеждѣ обратить на себя общее вниманіе. Я почувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ червякомъ въ сравненіи съ важными профессорами, сидѣвшими подъ портретомъ Г[осударя] и красивыми м[олодыми] л[юдьми], ожидавшими очередь экзамена.

<Я даже съ большимъ удовольствіемъ замѣтилъ однаго — должно быть, семинариста — съ всклокоченными волосами, отвисшей губой, въ панталонахъ безъ штрипокъ и безъ бѣлья и съ обгрызанными до заусенцовъ ногтями. Мнѣ пріятно было убѣдиться, что онъ уже навѣрное хуже меня, а несмотря на то, самоувѣренно ступая стоптанными сапогами по паркету залу, гордо выступилъ впередъ экзаменоваться при вызовѣ «Амѳитеатровъ!»>

Тутъ было 3 рода экзаминующихся. Одни, такіе же, какъ я, въ полуфрачкахъ съ гувернёрами. Это были самые робкіе, сидѣли молча и не раскрывая книгъ, на скамейкахъ и съ уваженіемъ, почти трепетомъ смотрѣли на профессоровъ, находившихся въ противуположномъ углу залы. Потомъ 2-ой сортъ были молодые люди большей частью въ гимназическихъ мундирахъ безъ гувернёровъ. Эти были постарше насъ, но хуже одѣты, за то чрезвычайно развязны. Они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству называли профессоровъ, тутъ же готовили вопросы, передавали другъ другу тетрадки, шагали черезъ скамейки и ѣли пирожки. И, наконец, 3-й сортъ, которыхъ было однако немного, были совсѣмъ старые. Одинъ изъ нихъ блѣдный, худой, сидѣлъ противъ меня и, облокотивъ голову на обѣ руки, все читалъ какія-то тетрадки, написанныя чрезвычайно мелко, и не говорилъ ни съ кѣмъ. Когда профессоръ назвалъ «Ардани»,[131] онъ вышелъ, спокойно подошелъ къ столу, не взявъ, сталъ отвѣчать. Онъ говорилъ тихо, такъ что мнѣ не слышно было, что онъ говорилъ, но по одушевленію профессоровъ я видѣлъ, что отлично.

— «Ну сколько?» спросилъ его другой старый.

— «Не знаю», отвѣчалъ онъ, собралъ свои тетрадки, акуратно завернулъ и вышелъ. Потомъ я узналъ, что это онъ былъ фортепіянный мастеръ и чрезвычайно ученъ [?].

Остальные же старые были престранные, и всѣ не выдержали экзамена. Одинъ изъ нихъ въ оливковомъ фракѣ, въ синемъ атласномъ галстукѣ, съ рыжими волосами на горлѣ, выходилъ вмѣстѣ со мной.

— «Иконинъ и Иртеньевъ», провозгласилъ кто-то около столовъ. — «Кто Иртеньевъ?» заговорили всѣ. — «Иконинъ где?»

— «À vous»,[132] — сказалъ St.-Jérôme.

Я одернулъ фрачекъ, поправилъ штрипку и съ замираніемъ сердца вылѣзъ изъ-за скамеекъ. —

Три профессора, одинъ молодой и 2 старыхъ, сидѣли около стола, къ которому я подошелъ вслѣдъ за старымъ съ рыжими волосами на горлѣ. На поклонъ нашъ никто не отвѣчалъ изъ нихъ, одинъ только старый въ очкахъ въ видѣ поклона строго посмотрѣлъ на насъ сверхъ очковъ и указалъ на билеты. Старый съ рыжими волосами на горлѣ Иконинъ на скамейкахъ былъ чрезвычайно храбръ, смѣялся, разстегивалъ жилетъ, трунилъ надъ профессорами, теперь вдругъ какъ-будто замеръ и сдѣлалъ такое испуганное лицо, что мнѣ и страшно и смѣшно стало, и долго не бралъ билета.

— «Возьмите билетъ», сказалъ добродушно старичокъ въ очкахъ. «Вы Иконинъ?»

— «Я-съ...»

Профессоръ смотрѣлъ въ тетрадь.

— «Какой у васъ?» прошепталъ мнѣ Иконинъ, показывая свой билетъ, на которомъ стояло: «Удѣлы Іоанна III».

— «Хотите мѣняться?» отвѣчалъ я, разсчитывая особенно щегольнуть труднымъ билетомъ.

— «Нѣтъ, ужъ все равно», сказалъ онъ. И это было послѣднее слово, которое онъ произнесъ во все продолженіе экзамена. Профессоръ смотрѣлъ на него и сквозь очки и черезъ очки и безъ очковъ, которые онъ снималъ и медленно вытиралъ клѣтчатымъ платкомъ. Другіе 2 профессора тоже смотрѣли на него какъ-то особенно непріятно, пристально, снизу и поднявъ брови. Старый молчалъ минутъ 5, потомъ, сдѣлавъ ужасно кислое лицо, положилъ билетъ и ушелъ. Но, отходя отъ стола, онъ сквозь слезы улыбнулся мнѣ, какъ будто говоря: «каково хватилъ».

Послѣ его ухода профессора нѣсколько минутъ говорили между собой, какъ будто не замѣчая моего присутствія. Я убѣжденъ былъ, что ихъ чрезвычайно занимаетъ, выдержу ли я хорошо экзаменъ, или нѣтъ, но что они такъ, только для важности, притворялись, что имъ все равно. Когда профессоръ равнодушно обратился ко мнѣ, я замялся и началъ робко, но потомъ пошло легче и легче и, такъ какъ я зналъ хорошо, то кончилъ съ чувствомъ самодовольствія и даже предложилъ, не угодно ли профессору, я отвѣчу еще на вопросъ удѣловъ. Но старичокъ сказалъ: «довольно съ, очень хорошо» и въ видѣ поклона снова посмотрѣлъ на меня черезъ очки. — Я вернулся къ скамейкамъ. Меня уже поздравляли. Гимназисты подсмотрѣли, что мнѣ поставлено было 5. —

На слѣдующій экзаменъ ужъ я пріѣхалъ къ знакомымъ; товарищи экзаминующіеся здоровались со мной. — Старый съ волосами на горлѣ какъ будто обрадовался мнѣ и сказалъ, что онъ будетъ переэкзаменовываться, что профессоръ исторіи мерзавецъ и давно ужъ былъ золъ на него, за это и сбилъ его, но онъ поставитъ на своемъ». —

Былъ экзаменъ математики. — Это былъ мой любимый предметъ, и я зналъ его хорошо; но было 2 вопроса изъ алгебры, которые я не успѣлъ пройти хорошенько. Это были — какъ теперь помню — вопросы теоріи сочетаній и биномъ Ньютона. — Передъ самымъ экзаменомъ, хоть и некогда сдѣлать что-нибудь, но я сѣлъ на заднюю лавку и просматривалъ книгу. —

— «Вотъ онъ, поди сюда, Нехлюдовъ», послышался за мной знакомый голосъ. Я обернулся. — Володя и Дмитрій шли между скамеекъ въ разстегнутыхъ и затасканныхъ сюртукахъ и громко говоря между собой. Сейчасъ видно были домашніе, да еще 2-го курса, ужъ однимъ своимъ видомъ и выражавшіе презрѣніе къ нашему брату и оскорбляющіе насъ. —

— «Ну что? еще не экзаменовался?»

— «Нѣтъ».

— «Что это ты читаешь? спросилъ Володя, вѣрно не приготовилъ?». —

— «Да, 2 вопроса не совсѣмъ помню».

— «Какіе?»

— «Вотъ».

— «Да это пустяки», и Володя началъ объяснять, но такъ скоро, что я ничего не понялъ, да при томъ и самъ онъ, кажется, твердо не зналъ этаго. —

— «Нѣтъ, постой, Володя, дай, я ему объясню», сказалъ Дмитрій и сѣлъ подлѣ меня. —

Удивительно было вліяніе на меня этаго человѣка: все, что онъ говорилъ, казалось мнѣ такой непреложной истиной, что глубоко неизгладимо врѣзывалось въ памяти. Я всю мою жизнь помнилъ эту теорію сочетаній и перемѣщеній, которую здѣсь въ ¼ часа онъ объяснилъ мнѣ. — Но едва онъ успѣлъ кончить, какъ St.-Jérôme сказалъ, что меня вызываютъ. Иконинъ вышелъ опять вмѣстѣ со мной. — Какой-то въ прыщахъ и съ цѣпочкой гимназистъ бойко выводилъ формулу, со стукомъ ломалъ мѣлъ о доску и все писалъ, хотя профессоръ уже сказалъ ему, «довольно» и велѣлъ намъ взять билеты. Старый опять также остолбенѣлъ какъ и въ первый экзаменъ. «Вѣдь попадаются же этакіе», сказалъ и опять показалъ мнѣ свой билетъ и спросилъ, что мнѣ досталось. Я посмотрѣлъ, и, о ужасъ, это былъ единственный билетъ, который я не зналъ — проклятый биномъ Ньютона.

— «Хотите мѣняться?» спросилъ ужъ я, увидавъ, что у него именно теорія сочетаній и перемѣщеній, которую я прошелъ только что.

— «Все равно, шопотомъ отвѣчалъ онъ: чувствую, что срѣжусь. А Биномъ я знаю».

— «Ну, такъ давайте скорѣе», говорилъ я, но мой старый, какъ я сказалъ, остолбенѣлъ. Все равно, я рѣшилъ изъ рукъ его вырвать билетъ, но было ужъ поздно — профессоръ подозвалъ его къ доскѣ.

— «Давайте сюда», съ отчаяннымъ жестомъ сказалъ старый, оборачиваясь, и взялъ мой билетъ, a мнѣ отдалъ свой въ глазахъ профессора.

— «Что это вы мѣняетесь», сказалъ профессоръ съ доброй улыбкой. (Онъ былъ молодой человѣкъ пріятной наружности).

— «Нѣтъ, проговорилъ старый: это такъ». И опять это было его послѣднее слово, и опять, проходя назадъ, мимо меня, онъ тупо улыбнулся и пожалъ плечами.

Я отвѣчалъ отлично. Профессоръ сказалъ мнѣ даже, что лучше, чѣмъ можно требовать, и поставилъ 5. —

Успѣхъ этихъ 2-хъ и еще 3-хъ слѣдующихъ экзаменовъ такъ раздулъ во мнѣ самолюбіе, что уже для меня дѣло шло не о томъ, чтобы выдержать экзаменъ, но о томъ, чтобы выдержать его лучше всѣхъ. — Былъ одинъ блѣдный гимназистъ въ узенькихъ взодравшихся брюкахъ, коротенькомъ мундирчикѣ, съ мутными впалыми глазами и обгрызанными до заусенцовъ ногтями, который одинъ только экзаменовался лучше меня, и я, признаюсь, съ досадой, злобой даже, смотрѣлъ на него. Мнѣ противно было его лицо и руки и волоса и колѣнки [1 неразобр.] и тетрадки — все противно было въ немъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы онъ провалился (словцо, которому я выучился у товарищей, означающее не выдержать экзамена); но, такъ какъ видно было, что это невозможно, я даже не отказался бы отъ того, чтобы съ нимъ случилось какое нибудь несчастье, помѣшавшее бы ему экзаменоваться, чтобы онъ сломалъ себѣ ногу, или заболѣлъ хорошенько. Я видѣлъ, что онъ превзойдетъ меня, а быть первымъ мнѣ казалось верхомъ наслажденія. Не для того, чтобы гордиться передъ товарищами — о нихъ я не думалъ, но для своихъ — мнѣ хотѣлось въ деревнѣ похвастаться передъ папа или St.-Jérôm’омъ. Но Латинскій экзаменъ сразу уничтожилъ мои честолюбивые планы и злобу къ блѣдному гимназисту. — Уже съ перваго экзамена всѣ гимназисты вольные разсказывали намъ съ какимъ-то трепетомъ про латинскаго профессора Нецера, который, по словамъ всѣхъ, былъ какой-то извергъ, говорившій только по-гречески и по-латынѣ и наслаждающійся въ погибели молодыхъ людей и особенно не любившій и угнетавшій нашего брата — вольныхъ. St.-Jérôme, который былъ моимъ учителемъ Латинскаго языка, ободрялъ меня, да и мнѣ казалось, что, умѣя переводить Цицерона безъ лексикона, половину одъ Горація и зная отлично Цумпта, я былъ приготовленъ не хуже другихъ; но вышло не такъ. Когда насъ вызвали опять вмѣстѣ съ Иконинымъ, уже я предчувствовалъ что-то недоброе. Нецеръ былъ одинъ на своемъ столикѣ. Это былъ маленькой не старый человѣчекъ съ длинными русыми волосами и не дурной наружности, но жолтый, видно, что злой. — Онъ далъ Иконину книгу рѣчей Цицерона и заставилъ переводить его. Къ великому удивленію моему, Иконинъ не только умѣлъ читать, но и перевелъ нѣсколько строкъ, хотя и съ помощью профессора. Чувствуя свое превосходство знаній передъ такимъ слабымъ соперникомъ, я не могъ удержаться отъ самодовольной и нѣсколько презрительной улыбки, особенно, когда дѣло дошло до анализа и старый по-прежнему далъ столбняка.

— «А что вы лучше знаете, что вы улыбаетесь?» сказалъ мнѣ Нецеръ съ злобной улыбкой. (Послѣ я узналъ, что онъ почему-то покровительствовалъ Иконину). «Такъ скажите вы».

Я отвѣтилъ тотчасъ же, но онъ сдѣлалъ такое недовольное лицо, что мнѣ вдругъ показалось, что я говорю не такъ.

— «Хорошо-съ, придетъ и вашъ чередъ, увидимъ, какъ вы знаете», сказалъ онъ и сталъ объяснять Иконину то, что спрашивалъ. «Ступайте-съ», докончилъ онъ, и я видѣлъ, какъ онъ проставилъ ему 4. «Ну, думалъ я, онъ совсѣмъ не такъ строгъ, какъ говорили». Послѣ ухода Иконина онъ вѣрныхъ минутъ 5, которыя показались мнѣ за 5 часовъ, укладывалъ книги, билеты, сморкался, поправлялъ креслы, смотрѣлъ въ залу и по сторонамъ и вообще повсюду, исключая на меня, и ничего не говорилъ мнѣ. Потомъ, открывъ книгу, онъ сталъ читать. Я рѣшился кашлянуть, чтобы обратить на себя его вниманіе.

— «Ахъ, да еще вы! Ну переведите-ка что-нибудь, сказалъ онъ, подавая мнѣ какую-то книгу. «Да, нѣтъ, вотъ лучше это». Онъ перелистовалъ книгу Горація и подалъ мнѣ его, раскрытаго на мѣстѣ, котораго я не приготавливалъ.

— «Я этаго не готовилъ», сказалъ я.

— «А, вы хотите отвѣчать на то, что выучили на изусть, хорошо!» отвѣчалъ онъ, качая головой. «Нѣтъ, вотъ это переведите».

Кое-какъ я сталъ добираться до смысла, но Нецеръ на каждый мой вопросительный взглядъ только качалъ головой и, вздыхая, говорилъ: «нѣтъ». Наконецъ, онъ закрылъ книгу и далъ мнѣ билетъ изъ граматики, который однако самъ выбралъ.

— «Изъ этаго не знаете ли чего-нибудь», сказалъ онъ. Я бойко сталъ было отвѣчать ему на знакомый вопросъ, но онъ снова остановилъ меня: «не то, не то, нѣтъ, нѣтъ», заговорилъ онъ, сморщивъ свое жолтое лицо, и началъ мнѣ объяснять почти то же, что и я говорилъ, только другими словами.

— «Такъ нельзя готовиться, господа, въ высшее учебное заведенiе, сказалъ онъ потомъ, вы всѣ хотите только мундиръ носить, верховъ нахватаете и думаете, что вы можете быть студентомъ. Нѣтъ, господа, надо основательно изучать предметы».

Сначала мучало меня разочарованіе не быть первымъ, потомъ присоединился страхъ совсѣмъ не выдержать экзамена, во время же этой рацеи чувство оскорбленнаго самолюбія, униженія и несправедливости такъ возмутили меня, что я чувствовалъ, у меня слезы были на глазахъ, и хотѣлось обругать его. Я думалъ въ эту минуту, что, ежели вдругъ ударить его книгой по носу и сказать: «дуракъ, свинья». Хуже же всего мнѣ обидно было то, что волненіе, выражавшееся на моемъ лицѣ, онъ перевелъ, вѣроятно, просьбою объ томъ, чтобы онъ прибавилъ мнѣ балы, потому что, взглянувъ на меня, онъ сказалъ:

«Хорошо-съ, я поставлю вамъ переходный балъ (Это значило 2), хотя вы его и не заслуживаете, но въ уваженіе къ вашей молодости и въ надеждѣ, что вы въ Университетѣ позайметесь серьезнѣе. —

Ничто столько не обидно въ правѣ сильнаго, какъ то, что сильный можетъ, оскорбляя и дѣлая зло, прикидываться добрымъ и снисходительнымъ. — Несправедливость эта тогда такъ сильно подѣйствовала на меня, что, ежели бы я былъ воленъ въ своихъ поступкахъ, я бы не пошелъ больше экзаменоваться: я потерялъ все честолюбіе, ужъ мысленно передалъ пальму первенства блѣдному гимназисту и остальные экзамены спустилъ безъ всякаго волненія и всякаго старанія. И вступая въ Университетъ, уже я не думалъ о поприщѣ науки, на которомъ мнѣ суждено было развиваться и можетъ-быть прославить [?] свое имя, а о мундирѣ съ синимъ воротникомъ, о собственныхъ дрожкахъ, собственной комнатѣ и, главное, о собственной свободѣ. Впрочемъ, и эти мысли были пріятны.

8-го Мая я надѣлъ мундиръ, у меня шпага, я въ чинѣ 14 класса, у меня нѣтъ гувернера, я могу одинъ выходить со двора, будочники дѣлаютъ мнѣ честь, имя мое напечатано въ спискѣ студентовъ, я большой! И я совершенно счастливь.

Дмитрій предложилъ мнѣ послѣ экзаменовъ переѣхать къ нему дня на 3 и оттуда уже ѣхать вмѣстѣ въ Петровское.

— «Да вѣдь вы не одни живете», сказалъ я ему.

— «Я живу съ матерью, но у меня комнаты отдѣльныя, а, кромѣ того, я ужъ нѣсколько разъ говорилъ матери про васъ, отвѣчалъ онъ, и она васъ знаетъ заочно. —

Я былъ въ восторгѣ отъ этаго предложенія, но почему-то счелъ нужнымъ скрыть свою радость.

— «Поѣдемъ сейчасъ со мной; наши всѣ дома, я вамъ найду постель, сказалъ Дмитрій, а завтра велите Василью привести вещи». —

Это было вечеромъ. Мѣсяцъ стоялъ на своемъ зенитѣ и въ воздухѣ чувствовалось еще тепло дня и легкій морозецъ наступающей ночи, — когда мы подъѣхали на пролеткахъ Дмитрія къ воротамъ дома Нехлюдовыхъ на Садовой.

— «Постой, сказалъ Дмитрій, за плечо останавливая кучера, пройдемте садомъ». И мы пошли.

Я чрезвычайно счастливъ, что саду этаго я никогда больше не видалъ днемъ, a видѣлъ его только теперь ночью, когда я въ мундирѣ съ синимъ воротникомъ, въ фуражкѣ съ синимъ околышомъ, при лунномъ свѣтѣ, съ человѣкомъ, котораго я любилъ больше всего на свѣтѣ, шелъ по только что распускавшимся липовымъ аллеямъ.

Въ моихъ воспоминаніяхъ остался не садъ на Садовой, а садъ въ моемъ воображеніи, лучше котораго нѣтъ ничего на свѣтѣ, ни этихъ высокихъ деревъ, этаго синяго неба, этаго свѣтлаго мѣсяца и этой свѣжести въ воздухѣ ничего не могло. Мнѣ такъ и казалось, что вотъ, вотъ предстанетъ она съ своими добрыми, веселыми, черными глазами, нѣжной рукой и родинкой на розовой щечкѣ.

— «Ахъ, какъ славно», сказалъ Дмитрій, вдругъ останавливаясь. «А какая славная у меня мать и сестра, ты увидишь сейчасъ, очень хорошіе люди. Я думаю. Посмотри, какъ странно смотрѣть отсюда сквозь листья на небо. Посмотри. Престранно.

— «Да, и мнѣ какъ-mo хорошо».

Я понималъ, что Дмитрій былъ въ такомъ состояніи духа, въ которомъ много, много могъ мнѣ бы высказать и про ночь и про семейство свое, но я понималъ все, что онъ хотѣлъ высказать. И понималъ эту (pudeur), стыдливость чувствъ, что онъ такъ сильно чувствовалъ, что не хотѣлъ говорить такъ, какъ говорятъ обыкновенно. Мѣсяцъ свѣтитъ престранно, и мать и сестра его хорошіе люди значило очень много. Да и мнѣ какъ-mo хорошо, сказалъ я. Мнѣ кажется даже, что тайна нашей связи состояла именно въ этомъ пониманіи другъ друга; въ умѣніи передавать другъ другу мысли и впечатлѣнія особеннымъ скромнымъ образомъ, не опошляя ихъ и не портя ихъ сознаніемъ и выраженіемъ людскими. — Или это было свойственное людямъ стремленіе къ своеобразности, что мы сначала и до конца нашей связи передавали другъ другу чувства совсѣмъ не такъ, какъ другіе; у насъ были какъ-будто свои особенные знаки и выраженія, и никогда не налегали на чувства, не анализировали ихъ и наслаждались свѣжѣе и полнѣе другихъ. —

Мы вошли прямо изъ сада въ балконную дверь, которая была уже выставлена. — Первая комната была освѣщена только мѣсяцомъ въ высокія окна и яркимъ свѣтомъ изъ двери сосѣдней комнаты. Въ комнатѣ слышалось женское ужасно фальшивое пѣнье: «Jeune fille aux yeux noirs»[133] и веселый смѣхъ.

— «Это Митя», послышалось оттуда.

Едва я успѣлъ войти въ эту комнату и остановиться въ застѣнчивой нерѣшительности, какъ въ двери зашумѣло женское платье, и женская рука взяла меня за руку. «Митя, иди скорѣе», сказалъ со смѣхомъ около моего уха довольно низкій, но звучный голосъ: «maman поетъ..... дикимъ голосомъ».

«Вотъ оно началось», подумалъ я. —

Дмитрій, увидавъ, что сестра его приняла меня за него, спрятался за дверь и только, когда она въ замѣшательствѣ отскочила отъ меня и потерялась такъ, что не знала, что говорить и дѣлать, онъ громко захохоталъ изъ-за двери своимъ заливистымъ, мелодическимъ смѣхомъ, какъ-будто ставилъ точки, какъ я называлъ его манеру смѣяться.

— «Митя, кто это?» прошептала она, подходя къ нему.

— «Незнакомецъ», отвѣчалъ онъ, продолжая хохотать: «пойдемте къ maman, незнакомецъ, пойдемте. Лиза, это Nicolas», прибавилъ онъ.

Я ничего не могъ сказать отъ стыдливости, даже не помню, поклонился ли — такъ меня озадачила эта[134] странная ошибка. —

Мать Нехлюдова была высокая стройная женщина лѣтъ 40. Ей даже можно было дать больше, судя по полусѣдымъ волосамъ, откровенно выставленнымъ на вискахъ изъ подъ чепца, но по свѣжему, чрезвычайно нѣжному и лишенному морщинъ лицу, въ особенности же, по умному, веселому блеску глазъ ей казалось гораздо менѣе. Глаза у нея были почти черные, очень открытые и ясные, губы тонкія и твердыя, носъ съ горбомъ и немного на сторону, руки безъ колецъ, немного большія, почти мужскія, но прекрасныя, продолговатыя, съ длинными пальцами, и талія чрезвычайно стройная и прямая. На ней было темносинее закрытое платье съ откинутымъ бѣлымъ воротникомъ и маншетами, и не было никакой куцавейки или капоту [3 неразобр.]. Она сидѣла передъ большимъ столомъ и шила или кроила какое-то платье, что мнѣ тогда показалось чрезвычайно страннымъ. На другомъ, кругломъ столѣ, за плющемъ, передъ диваномъ, стоялъ самоваръ, и маленькая, худая, блѣдная женщина съ длинными вившимися буклями и одѣтая довольно пестро и изысканно занималась чаемъ. — Когда Дмитрій представилъ меня матери, она какъ-то особенно — какъ мнѣ показалось, гордо повернула ко мнѣ голову и, не кланяясь, протянула руку.

— «Садитесь сюда, сказала она мнѣ, указывая на диванъ противъ себя: я рада васъ видѣть, потому что, ежели вы только действительно такой, какимъ васъ описывалъ мой сынъ, vous devez être un petit monstre de perfection».[135]

— «Развѣ онъ вамъ говорилъ про меня?» сказалъ я по французски.

— «Еще бы, онъ спрашиваетъ, говорилъ ли про него Дмитрій», сказала она, принимаясь снова за свою работу и смѣясь твердымъ увѣреннымъ смѣхомъ. «Дайте ему чая, тетинька», прибавила она, обращаясь къ гувернанткѣ, разливавшей чай и носившей почему-то названіе тетиньки.

— «Сейчасъ, Катерина Дмитріевна», сказала тетинька: «а вы слышали, какъ Лиза испугала M-ieur Nicolas?»

— «Ну, какъ ты Лиза испугала M[-r] Nicolas?» повторила какъ-то сухо М-me Нехлюдовъ.

— «Можешь себѣ представить, сказала Лиза, подходя къ ней: каково его положеніе? Онъ входитъ въ первый разъ къ намъ и вдругъ видитъ, какая-то женщина беретъ его за руку и говоритъ: «посмотри, какъ maman поетъ дикимъ голосомъ». И Лиза громко засмѣялась.

— «Я думаю, вы ужасно удивились», добавила она, обращаясь ко мнѣ. —

— «Они ужасно смѣются надо мной, когда я пою», сказала М[-me] Нехлюдовъ смѣясь: «a мнѣ кажется, что прекрасно. Вы музыкантъ?» спросила у меня.

— «Да, большой, но только въ душѣ».

— «Это такъ же, какъ я. У кого лучше голосъ, Дмитрій, у него или у меня?»

— «Трудно рѣшить, maman».

— «Ну такъ nous pouvons nous donner la main, mon cher».[136]

Когда кончили чай и поболтали и посмѣялись еще, М[-me] Н[ехлюдовъ] сказала мнѣ, чтобы я позвонилъ. У насъ въ домѣ не было сонетокъ, и я никогда не видалъ ихъ, поэтому сталъ искать колокольчика, но, не видя его, наконецъ, сказалъ ей, что нѣтъ колокольчика.

— «Да подлѣ васъ сонетка, сказала она, Лиза, позвони».

Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснѣлъ ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но для меня тогда оно казалось величайшей важности. Я думалъ, что окончательно погибъ во мнѣніи всего семейства: все, что мнѣ удалось сказать порядочнаго, умнаго, какъ я полагалъ, въ этотъ вечеръ, уничтожено этимъ незнаніемъ, что такое сонетка; подумаютъ, что я совсѣмъ мужикъ, что все, что сказалъ, это я выучилъ, и что дома мы живемъ, Богъ знаетъ, какъ, когда у насъ нѣтъ сонетокъ, и я даже не знаю, что это такое. «Дмитрій теперь раскаивается, думалъ я, въ томъ, что представилъ меня». Весь вечеръ мой былъ разстроенъ.

— «Ну, дѣти, что мы будемъ читать нынче? сказала М[-me] Н[ехлюдовъ], когда вынесли самоваръ.

— «А вѣдь я привезъ Валтеръ-Скота отъ Нины. Хотите, я буду читать «Ивангое» или Лиза?

— «Лиза, хочешь читать?»

— «Хочу».

Мы всѣ усѣлись поуютнѣе около матовой лампы, горѣвшей на рабочемъ столѣ, Лиза взяла книгу и стала читать своимъ низкимъ, но звучнымъ контральто. —

Чтеніе это было мнѣ особенно пріятно потому, что давало время обдумать впечатлѣнія и мысли, возбужденныя во мнѣ этимъ совершенно для меня новымъ, особеннымъ отъ нашего, домашнимъ кружкомъ, и рѣшить вопросъ, была ли Лиза она, и начиналось ли теперь или нѣтъ еще. —

Кружокъ этотъ имѣлъ какой-то особенный характеръ простоты, нравственности, изящества, умѣренности и вмѣстѣ сухости и логичности. Этотъ характеръ выражался и въ волосахъ Нехлюдовой, и въ ея прямой позѣ, и въ шитьѣ платья, и въ строгой чистотѣ, и въ высокихъ портьерахъ, а больше всего въ манерѣ говорить по русски, называть меня «онъ» и т. д. и т. д. Особенно нравилось мнѣ и доставляло наслажденіе то, что меня третировали серьезно pour tout de bon,[137] какъ большаго, такъ что мнѣ совѣстно, даже неловко какъ то было, что мать моего друга говоритъ, разсуждаетъ со мной. Даже при каждомъ словѣ, которое я сбирался сказать, мнѣ приходило въ голову, какъ бы мнѣ вдругъ не сказали: «неужели вы думаете, что съ вами серьезно говорятъ, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и по-французски, отчего, какъ теперь вижу, должно б[ыть] показался глупъ, гораздо еще больше, чѣмъ прежде. Ежели бы не сонетка, я бы былъ совершенно доволенъ и очень бы полюбилъ все семейство, но теперь меня мучала мысль, что я былъ смѣшонъ, и я безсознательно старался находить въ нихъ недостатки, какъ будто они могли оправдать меня. — Что же касается до Лизы, то, хотя она была брюнеткой, но чѣмъ больше всматривался я въ нее теперь, какъ она читала своимъ звучнымъ контральтомъ, я убѣждался, что она не она, и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; особенно портилъ ее желтоватый, болѣзненный цвѣтъ лица и такъ же, какъ у матери, кривый носъ на одну сторону, только у м[атери] б[ылъ] на право, а у нея налѣво, и толстыя губы. Въ ней даже не было ничего фамильнаго общаго съ наружностью моего друга. Все, что было въ ней хорошаго, былъ голосъ, выраженіе доброты, прелестный бюстъ и опять та же безпричудливость, простота и логичность въ манерахъ, такъ что, какъ я ни старался настраивать себя на то, что она она — я не могъ и идеальный образъ мой никакъ не хотѣлъ слиться. —

Чтеніе было очень пріятно. Оно не было однимъ предлогомъ сидѣть вмѣстѣ, но видно было по замѣчаніямъ, к[оторыя] прерывали его, увлеченіе и любовь къ мысли и изящному. Наконецъ, въ 11 часовъ М-me Нехлюдовъ встала, сложила работу и сказала, что пора идти спать.

— «Ну, я очень рада, Nicolas, сказала она, цѣлуя въ лобъ сына и подавая мнѣ руку: что вы у насъ будете. Въ ваши года дружба хорошая вещь, славная вещь».

Лиза тоже подала мнѣ руку.

У N. [?] было двѣ комнаты — спальня и кабинетъ. Василій постелилъ мнѣ на диванѣ въ кабинетѣ, но я пошелъ въ спальню и сидѣлъ тамъ на к[ровати] у Дмитрія. Мнѣ хотѣлось поговорить съ нимъ о его семействѣ, разсказать ему, какъ понравился мнѣ этотъ новый для меня бытъ, но я не рѣшался начать разговоръ объ этомъ, особенно когда приходила мнѣ мысль о сонеткѣ, и думалось, что Д[митрій] вслѣдствіе именно этой сонетки перемѣнилъ мнѣніе обо мнѣ и, увидавъ меня въ обществѣ, какъ я застѣнчивъ и стыдливъ, раскаивается, что онъ представилъ меня. — Я нѣсколько разъ собирался начать говорить ему про его мать и сестру, придумывалъ фразы и открывалъ ротъ, но потомъ приходило въ голову, что онъ можетъ подумать, и останавливался. Дмитрію тоже вѣрно хотѣлось спросить мое мнѣніе о своемъ семействѣ, но онъ не рѣшался, и обѣщаніе наше все говорить другъ другу не исполнялось, но мнѣ кажется, что мы все-таки безъ словъ понимали другъ друга и были откровенны, а что есть вещи, которыя лучше не говорить. То, что я пришелъ къ нему въ спальню, то, что мы помолчали минутъ 5, избѣгая взглядовъ одинъ другаго, имѣло большое для насъ значеніе. —

Уже первое правило, которое я задавалъ себѣ для будущей жизни, — усовершенствованіе, я не исполнилъ въ первый день моего переѣзда къ Нехлюдовымъ. Мы заболтались такъ долго свечера, что проснулись, когда солнце уже было высоко, и то Дмитрій разбудилъ меня. И голова была тяжела, и въ тѣлѣ б[ылъ] какой-то нездоровый жаръ. Первая мысль моя при пробужденіи была, что я большой и на свободѣ. Никакая мысль не лѣзла мнѣ въ голову, къ каждой примѣшивалось сознаніе свободы и желаніе доказать другимъ и еще болѣе убѣдиться самому, дѣйствительно ли я такой же большой, какъ другіе. Первое выраженіе этой мысли было то, что я пилъ чай, не одѣваясь, и курилъ трубку, кот[орую] взялъ у Дмитрія, и раскашлялся и раскраснѣлся такъ, что думалъ, я задохнусь, но сказалъ, что это ничего безъ привычки, но что я куплю себѣ табаку и трубку и, когда буду одинъ, буду понемножку пріучаться къ табаку. Часовъ въ 12 пришелъ Д[убковъ], и мы такъ, не одѣваясь, сидѣли до самаго обѣда, болтали глупости, и мы съ Д[митріемъ] были совершенно другими людьми, чѣмъ вчера вечеромъ. Меня мучила мысль, что вѣрно еще я не совсѣмъ большой или хуже другихъ, что не могу курить Жуковъ табакъ также, какъ они, и въ тотъ же день пошелъ на Арбатъ, купилъ у Бастанжогло на 5 рублей ассигнаціями Жукова табаку, 2 стамбулки и черный липовый чубукъ, накурился одинъ въ комнатѣ Дм[итрія] до того, что голова у меня пошла кругомъ, что я испугался, взглянувъ на свое блѣдное, какъ полотно, лицо въ зеркало, и что, наконецъ, меня вырвало! Я помню, въ какомъ я ужасномъ положеніи былъ съ полчаса времени послѣ этаго. Я лежалъ на диванѣ, надъ тазомъ; вокругъ меня на полу валялась вонючая трубка и окурки; голова ходила кругомъ, ужасно тошнило, и вся внутренность поднималась. Безсмысленно вперивъ мутные глаза въ начатую четверку табаку, стоявшую на стулѣ, съ тупымъ вниманіемъ глядя на 2-хъ львовъ, поддерживающихъ гербъ В. Ж[укова], и читая и перечитывая надпись «лучшій американскій табакъ», я съ отчаяньемъ въ сердцѣ и съ маленькимъ страхомъ даже за свою жизнь думалъ, что нѣтъ, не большой еще я, и что видно, не быть мнѣ никогда большимъ, какъ другіе, и не пускать никогда длинныхъ струекъ дыма черезъ русые усы и никогда, никогда видно не суждено мнѣ затягиваться. —

(Въ деревнѣ женитьба отца на женщинѣ низшаго круга роняетъ отца во мнѣніи сыновей, тѣмъ болѣе, что лишаетъ ихъ послѣдней надежды на его состояніе, уже ненадежное какъ игрока. Холодъ между отцомъ и сыновьями, откровенный разговоръ объ этомъ предметѣ между братьями, раззореніе отца и самопожертвованіе дѣтей, но невозможное вполнѣ, потому что они начали жить. Владимиръ судитъ холодно и отказываетъ, потому что не можетъ. Николай сентиментальничаетъ, обѣщаетъ и не исполняетъ, потому что не можетъ. В[ладимиръ] женится и поправляетъ отца. Николай оригиналъ.)

За обѣдомъ, который также, какъ и все Нехлюдовское, носилъ на себѣ какой-то особенный отпечатокъ строгости, простоты и изящества, Катерина Дмитріевна спросила у Дм[итрія], когда онъ легъ спать, и когда я, думая сказать пріятное, объяснилъ, что мы съ нимъ болтали до 2-хъ часовъ ночи и встали въ 10, она, не отвѣчая мнѣ, серьезно обратилась къ Дмитрію и, какъ-то особенно пристально глядя на него, внятно и съ разстановкой сказала ему.

— «Я прошу тебя, Дмитрій, никогда не ложиться позже 12 и всегда вставать раньше 8-ми. Обѣщаешь?»

— «Обѣщаю, maman», отвѣчалъ онъ серьезно.

Тѣмъ разговоръ ихъ объ этомъ и кончился, но меня ужасно покоробило отъ него.

— «А знаешь, нынче вечеромъ я въ первый разъ пью чай въ саду, въ тетинькиной бесѣдкѣ», сказала М-[me] Нехлюдовъ. М[-me] К. [?] и Капустинъ обѣщались пріѣхать ко мнѣ — я ихъ угощиваю воздухомъ.

«Смотри же, Митя, и вы, господа», сказала Лиза, къ великой радости моей, смѣшивая въ одно вы меня и большаго Дубкова: «не оставайтесь долго на этомъ гуляньи». — Она знала, что мы собирались послѣ обѣда, по предложенію Дубкова, на гулянье на Прѣсненскіе Пруды. —

Дубковъ сказалъ, что онъ непремѣнно пріѣдетъ и привезетъ съ собой Дмитрія.

— «А вы?» спросила она у меня.

— «Я никакъ не могу, потому что вечеромъ меня звали Валахины», сказалъ я, и это не только была совершенная ложь, но я даже 2 года не видался съ Валахиными, но потому ли, что нынче утромъ я думалъ о томъ, съѣздить ли мнѣ или нѣтъ съ визитомъ къ Валахинымъ, или потому, что я полагалъ, это мнѣ придастъ значеніе, что В[алахины] звали меня, или просто потому, что я думалъ, хорошо будетъ показать, что я не слишкомъ радуюсь приглашенію, что не вы, молъ, однѣ только желаете меня видѣть, дѣло только въ томъ, что солгалъ самымъ отчаяннымъ и безпричиннымъ образомъ и тотчасъ же покраснѣлъ и сконфузился такъ, что навѣрное всѣ замѣтили, что я лгу. Я даже замѣтилъ, что Лиза и Д[митрій] отвернулись отъ меня и заговорили о другомъ съ выраженіемъ, к[оторое] я впослѣдствіи часто замѣчалъ въ людяхъ, когда очень молодой человѣкъ начинаетъ очевидно лгать имъ, и которое значитъ: зачѣмъ онъ, бѣдный, лжетъ, изъ чего онъ старается, вѣдь мы знаемъ, что онъ лжетъ.

Потомъ я узналъ, что В[алахиныхъ] не было въ городѣ, и что Н[ехлюдовы] должно быть знали это.

Ни въ дѣтствѣ, ни въ отрочествѣ, ни потомъ въ болѣе зрѣломъ возрастѣ я не замѣчалъ за собой порока лжи, напротивъ даже — могу похвалиться — былъ всегда слишкомъ правдивъ и откровененъ, но въ первую эпоху юности, признаюсь, на меня часто находило это странное желаніе безпричинно лгать самымъ отчаяннымъ образомъ, отчаяннымъ потому, что я лгалъ въ такихъ вещахъ, въ кот[орыхъ] ужасно легко было поймать. Мнѣ кажется даже, что тщеславное желаніе выказаться тѣмъ, чѣмъ не есть, соединенное съ неопытностью въ жизни, надеждою солгать безнаказанно, не бывъ пойману, и были причиною этой странной слабости. — Мнѣ бы было гораздо веселѣй оставаться у Нехлюдовыхъ, какъ приглашали меня, но мысль, что я буду на гуляньи ходить съ адъютантомъ, и что, можетъ-быть, въ этомъ-то выгодномъ для меня положеніи буду я встрѣченъ ею, и начнется, доставляли мнѣ такое наслажденіе, и вообще вліяніе Дубкова, кот[орое] было необоримо на меня во время дня и въ обществѣ, сдѣлали то, что я просилъ Д[митрія] ѣхать съ нами, и мы тотчасъ послѣ обѣда отправились гулять подъ музыку на Прѣсненскіе Пруды. — Гулянье это однако не доставило мнѣ слишкомъ большаго удовольствія. Сначала мы подъ музыку ходили по дорожкамъ. Дубковъ стучалъ саблей, кланялся знакомымъ, говорилъ съ женщинами, и я находился въ какомъ-то торопливомъ, безпокойномъ состояніи духа, ничѣмъ не могъ наслаждатся, такъ постоянно, неотвязчиво занимала меня мысль о своей персонѣ. Я боялся не отстать или не опередить Д[убкова] и Н[ехлюдова], чтобы не подумали, что я посторонiй; боялся и слишкомъ близко ходить съ ними, чтобы они не подумали, что я считаю за честь быть съ ними на ногѣ равенства; я боялся ходить, слишкомъ гуляя, боялся и быть слишкомъ развязенъ; я боялся говорить слишкомъ много, боялся молчать слишкомъ долго. Когда подходили ихъ знакомые, я боялся, чтобы они стыдились за меня. Потомъ мы пошли въ кофейную играть на бильярдѣ. Тамъ мнѣ стало еще хуже; мнѣ казалось, что всѣ рѣшительно смотрятъ на меня и удивляются, какимъ образомъ и зачѣмъ попалъ я въ такое мѣсто, особенно когда я сталъ играть съ Д[убковымъ] и, вмѣсто [того], чтобы толкать шаровъ, ѣздилъ кіемъ вскользь по нимъ, и какой-то баринъ, сидѣвшій тутъ же въ шляпѣ, строго смотрѣлъ на меня.

— «Ну что за охота тутъ быть, сказалъ Д[митрій], пойдемте лучше въ садъ и велимъ туда себѣ чаю дать».

— «Пойдемъ, сказалъ Д[убковъ], только надо заплатить».

Я вызвался заплатить за все, желая хоть этимъ дать почувствовать, что я тоже не пѣшка, и Дубковъ позволилъ мнѣ доставить себѣ это удовольствіе, но и тутъ, когда я подошелъ къ стойкѣ и почему-то дрожащими и неловкими руками сталъ вынимать бумажникъ съ птицей, подаренный мнѣ еще К[арломъ] И[вановичемъ], мнѣ стало ужасно совѣстно, и я все боялся, что я что-нибудь не такъ дѣлаю, особенно когда буфетчикъ гордо оттолкнулъ 2-хр[ублевую] бѣленькую, которую я предложилъ ему, говоря, что у него нѣтъ мелочи. —

За чаемъ на зеленыхъ скамеечкахъ подошелъ къ намъ старшій Ивинъ, который былъ уже въ 3-мъ курсѣ, носилъ заломленную назадъ фуражку, эатасканный сюртукъ, брилъ бороду и пользовался репутаціей отличнаго студента и лихаго малаго. Онъ очень обрадовался, увидавъ меня студентомъ, обращался со мною по товарищески, подсѣлъ къ намъ и велѣлъ дать полбутылки шампанскаго, чтобы поздравить меня. Мнѣ то же хотѣлось сдѣлать, но я не смѣлъ сказать это при всѣхъ, всталъ и, отозвавъ всторону слугу, попросилъ его, чтобы онъ и мнѣ принесъ полбутылку шампанскаго. Но потомъ, когда онъ отошелъ нѣсколько, догналъ его и сказалъ, чтобы онъ принесъ даже цѣлую. Мнѣ это очень было пріятно, но только когда принесли эту бутылку, и всѣ посмотрѣли другъ на друга, я покраснѣлъ ужасно и желалъ бы провалиться сквозь землю.

— «А это Nicolas мундиръ иногюрировать хочетъ», сказалъ Д[убковъ] славно!»

И мы выпили въ четверомъ 1½ бутылки. Я хотѣлъ даже спросить еще, но Д[митрій] сказалъ, что не надо, и спросилъ, что всѣ ли это мои деньги, когда я опять подалъ слугѣ за бутылку бѣленькую бумажку. И я опять солгалъ самымъ наглымъ образомъ, сказавъ, что у меня еще довольно, тогда какъ это была послѣдняя бумажка изъ 75 рублей, данныхъ мнѣ отцомъ на дорогу, потому что утромъ, когда я ходилъ покупать трубки и табакъ, я купилъ на 15 рублей машинку для зажиганія, которая въ этотъ же день и сломалась и вовсе не нужна была мнѣ.

Но зато послѣднее впечатлѣніе мое было чрезвычайно пріятно. Д[убковъ] какъ то больше оказывалъ мнѣ вниманія, чѣмъ прежде. Было ли это слѣдствіе того, что я такимъ молодцемъ расплачивался, или что онъ увидѣлъ, у меня б[ылъ] такой знакомый и на ты, какъ Ивинъ, но только передъ тѣмъ, какъ намъ разъѣзжаться, онъ третировалъ меня совсѣмъ по товарищески, говорилъ мнѣ «ты». Какое-то особенно пріятное чувство самодовольства и гордости разливалось во всемъ моемъ существѣ, когда онъ говорилъ мнѣ такъ, но я, какъ ни сбирался, все таки не смѣлъ сказать ему тоже «ты».

______________

VII. ВАРИАНТЫ ИЗ ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ «ЮНОСТИ».

* № 1.

Я говорилъ, что дружба моя съ Дмитріемъ открыла мнѣ новый взглядъ на жизнь, ея цѣль и отношенія, сущность котораго состояла въ стремленіи къ нравственному усовершенствованiю.

<Такой взглядъ открыли мнѣ нѣсколько педантическіе бесѣды съ Дмитріемъ. Дидактической тонъ моего друга чрезвычайно нравился и сильно на меня дѣйствовалъ;> но жизнь моя шла все тѣмъ же мелочнымъ порядкомъ, всѣ добродѣтельные планы тотчасъ же забывались; какъ скоро я приходилъ въ столкновеніе съ людьми, я не думалъ о возможности постояннаго приложенія этихъ плановъ къ жизни, да и вообще они больше нравились моему уму, чѣмъ чувству.

Но пришло время, когда это чувство само собой, безъ посторонняго вліянія со всей силой молодаго самостоятельнаго открытiя пришло мнѣ въ душу, пробудило новое еще для меня чувство раскаянія и положило начало совершенно новому моральному движенью. —

Въ душу каждаго человѣка вложено одинаковое прекрасное представленіе идеала нравственного совершенства, и каждому дана способность, по мѣрѣ движенія жизни, обсуживанья ея явленія и сравненія ихъ съ этимъ идеаломъ. Но для этаго обсуживанья и сравненья нужна извѣстная степень силы мышленья или моральнаго уединенія, которыхъ не допускаетъ молодая жизнь съ ея шумнымъ, ласкающимъ страсти, разнообразнымъ ходомъ. — Но иногда вдругъ совершенно случайно приходитъ эта минута морального уединенья и способность обсуживанья со всей силой сдержаннаго моральнаго стремленія, и съ тѣмъ большей силой, чѣмъ дольше она спала, проникаетъ въ душу человѣка и обновляетъ ее какъ будто вдругъ пришла человѣку минута сводить счеты въ моральной книгѣ, за долго пропущенное время. Такихъ минутъ я не зналъ въ моемъ дѣтскомъ и отроческомъ возрастѣ. Я зналъ чувство досады, но раскаянія, этаго болѣзненнаго упрека въ невозвратимой моральной потерѣ я еще никогда не испытывалъ. Такого рода минуту моральнаго счета съ самимъ собою, (потому что я уже года 2 жилъ самостоятельно, и уже набралось достаточно пропущенныхъ счетовъ), породившую въ первый разъ чувство раскаянія, я полагаю началомъ юности. Какъ ни мало времени продолжались эти моральные порывы, и какъ ни долго (года иногда) проходило времени отъ однаго до другаго, я все таки считаю ихъ главными замѣчательными событіями жизни. Ежели нельзя назвать естественнымъ состояніемъ то восторженное состоянiе души, въ которомъ она находится во время этихъ минутъ моральнаго уединенія, то еще менѣе можно смотрѣть какъ на естественное состояніе то, въ которомъ находится душа въ то время, когда она совершенно теряетъ способность обсуживанья и сравненья. Даже я нахожу, что всѣ событія этой необдуманной туманной жизни только потому интересны, что они подготавливали тѣ порывы, которые были настоящей жизнью. — Чѣмъ болѣе шуму, разнообразія, ошибокъ бывало въ необдуманной періодъ, чѣмъ бывалъ онъ продолжительнѣе, тѣмъ съ большей силой и яркостью вдругъ пробуждался голосъ совѣсти, тѣмъ глубже и строже разбиралъ прошедшую жизнь разсудокъ, тѣмъ съ большей горечью, вспоминалъ я о прошедшемъ и съ большимъ наслажденіемъ мечталъ о будущемъ.

Въ то время, которое я кладу началомъ юности, вотъ въ какомъ положеніи находился и я и все наше семейство.

** № 2.

<Когда меня позвали обѣдать, и я, проходя черезъ сѣни, увидалъ экипажъ, который стоялъ на дворѣ, мнѣ сейчасъ же пришла мысль, что нынче, сейчасъ же начнется и что она здѣсь. Но ничуть не бывало: это былъ экипажъ старой барышни Роговой, въ очкахъ и съ фальшивыми огромными буклями, которая очень часто ѣздила къ намъ послѣ кончины бабушки. Эта Рогова приходилась намъ какъ-то родственница. — При бабушкѣ я ее никогда не видалъ, но въ то время, какъ покойница была уже при смерти, барышня Рогова вдругъ появилась и прожила цѣлую недѣлю въ нашемъ домѣ, ухаживала за бабушкой, плакала, блѣднѣла, вся тряслась отъ волненья, когда бабушка была при смерти, но, главное, все закупила, что нужно было для похоронъ, пригласила священниковъ, дѣлала обѣдъ, нашла мѣсто и съ тѣхъ поръ пріѣзжала къ намъ очень часто, дѣлала для насъ покупки въ гостинномъ дворѣ, въ чемъ, всѣ говорили, она была удивительная мастерица, и всегда появлялась, когда у насъ въ домѣ были какія-нибудь отношенія съ духовенствомъ. Своими свѣденіями и ловкостью въ этомъ послѣднемъ отношеніи она гордилась еще болѣе, чѣмъ искуствомъ торговаться. Барышня Рогова, занимаясь этими дѣлами, нисколько не имѣла корыстныхъ видовъ и ни въ какомъ случаѣ не принадлежала къ разряду приживалокъ, которыми еще больше, чѣмъ богатыя старушки, злоупотребляютъ съ нѣкотораго времени наши литераторы, она была богата и самостоятельна, но чувствовала призваніе къ духовенству и гостинному двору и совершенно безпристрастно предавалась этимъ наклонностямъ. Она даже оказала нашему дому очень много услугъ. Одно лишь, въ чемъ я могу упрекнуть ее, это то, что она купила мнѣ разъ отвратительнаго грогро съ цвѣточками на жилетъ, когда мнѣ хотѣлось чернаго атласу, и увѣряла, что для дѣтей это самое лучшее, и еще, что она смотрѣла на меня съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ носить галстукъ, и въ особенности на Володю съ тѣхъ поръ, какъ онъ за обѣдомъ сталъ пить вино въ стаканѣ, какъ на такихъ развратныхъ людей, съ которыми чѣмъ дальше, тѣмъ лучше, особенно молодымъ дѣвушкамъ. Она была одна изъ тѣхъ старыхъ барышень, которыя вѣрятъ только дѣтямъ, дѣвушкамъ, старухамъ и монахамъ, для которыхъ ребенокъ, становящiйся мущиной, дѣлается чѣмъ-то вродѣ дикаго, опаснаго звѣря, а замужняя женщина — насмѣшкой и укоромъ, и была одной изъ главныхъ причинъ очень вреднаго для насъ удаленія отъ женскаго кружка нашего семейства. —>

Папа рѣдко обѣдалъ дома — 2 раза въ недѣлю въ англійскомъ клубѣ, у Кнезь Иванъ Иваныча по воскресеньямъ, или еще гдѣ-нибудь, такъ что большей частью разливала супъ и первое мѣсто занимала Мими. Когда гостей не было и насъ безъ Володи оставалось пятеро, мы обѣдали за круглымъ столомъ въ гостиной, передъ диваномъ. Съ тѣхъ поръ, какъ за обѣдомъ стала председательствовать одна Мими, мы, я и Володя, позволяли себѣ приходить въ серединѣ или вставать изъ за обѣда, сидѣть развалившись, спрашивать по 2 раза кушанье, пить вино стаканами и т. п., все вещи очень обыкновенныя, и, можетъ быть, удобныя, но которыя дѣлали то, что семейный обѣдъ и кружокъ вмѣстѣ съ своимъ decorum сталъ мало-по-малу терять для насъ всю свою прежнюю прелесть. Обѣдъ уже пересталъ быть, чѣмъ онъ былъ прежде — патріархальнымъ и вмѣстѣ торжественнымъ, какъ молитва, обычаемъ, соединяющимъ все семейство и раздѣляющимъ день на 2 половины. Мы сбирались ѣсть, но не обѣдать. Когда папа такъ, какъ въ эту страстную середу, обѣдалъ дома, было только веселѣе, но все-таки не было той торжественной прелести, которая была при покойницѣ maman и въ особенности при бабушкѣ. Когда она бывало въ чепцѣ съ лиловыми лентами бочкомъ выплывала въ столовую, и въ комнатѣ воцарялось мертвое молчаніе, и всѣ ожидали ея перваго слова. —

Мы уже сѣли за столъ, когда Володя съ Дубковымъ и Нехлюдовымъ вошли въ залу.

Папа, какъ мнѣ показалось, былъ очень радъ имъ, онъ видимо боялся скуки предстоящаго обѣда съ старой Анастасьей Дмитревной и дѣтьми; я замѣчалъ это по тому, какъ онъ подергивалъ плечомъ и все переставлялъ вокругъ себя графинчикъ, стаканъ и солонку. —

— «Садитесь, садитесь, сказалъ онъ имъ, отодвигая стулъ и передвигая приборъ. Настасья Дмитревна увѣряетъ, что нынче, по ея заказу, будетъ постная ѣда удивительная — какой-то кисель съ грыбами, съ клюквой, и коноплянымъ масломъ, — говоритъ, что прекрасно. Вы Дмитрий, подите сюда, а вы, Дубковъ, идите къ дамамъ. Настасья Дмитревна безъ васъ жить не можетъ».

Настасья Дмитревна улыбнулась, но, подвигаясь, сердито встряхнула лентами.

Несмотря на то, что Дубковъ былъ старше, гораздо почтительнѣе къ папа, гораздо пріятнѣе собѣседникъ и болѣе схожій съ нимъ характеромъ, чѣмъ Дмитрій, папа замѣтно предпочиталъ послѣдняго за то только, какъ я послѣ убѣдился, что Дмитрій былъ лучшей фамиліи и богаче Дубкова, хотя навѣрно папа не могъ имѣть никакихъ видовъ ни на знатность, ни на богатство Дмитрія, но такъ ужъ это была его привычка.

* № 3.

<Не говоря про насъ, уже и дѣвочки были такихъ лѣтъ, что Мими становилась для нихъ не начальница, а старый, чопорный, смѣшной, но добрый другъ. —> Я еще не простилъ Мими ея притѣсненія въ дѣтствѣ и, не считая необходимымъ впослѣдствіи подумать, что она въ самомъ дѣлѣ за женщина, продолжалъ не любить ее. — Къ чести Любочки долженъ сказать, что она первая изъ насъ, переставъ быть дитей, сдѣлала открытіе, что Мими очень жалкая, и такая добрая, чудесная, что цѣлый вѣкъ такой не найдешь. Я сначала очень удивился этому открытію, но вскорѣ согласился совершенно съ Любочкой. Мими обожала свою дочь и всѣхъ насъ любила, кажется, немного меньше ее. Но она ни въ комъ не находила и сотой доли той любви, которую она имѣла къ дочери и къ намъ. Катенька была очень мила, добродушна, чувствительна, но она не любила свою мать, вопервыхъ потому, что она любила романы и вѣчно воображала, что она влюблена, вздыхала, прищуривала и выкатывала глазки; а, вовторыхъ, потому, что она всегда видѣла свою мать въ нашемъ домѣ въ зависимомъ и второстепенномъ положеніи. — Володя и я имѣли привычку видѣть Мими, но не только не любили ее, но, наслаждаясь въ сознаніи своей независимости, очень часто съ жестокостью первой молодости больно задѣвали ея нѣжныя струны съ цѣлью доказать ей только, что мы не дѣти и отъ нея не зависимъ. Папа былъ къ ней добръ и милостивъ и сухъ чрезвычайно, что, какъ я послѣ узналъ, было для нея главной причиной моральныхъ страданій. Одна Любочка въ то время, о которомъ я говорю, кажется, понимала горе Мими и старалась утѣшать ее.

Володя въ эту зиму ѣздилъ раза 3 на балы большихъ и, кажется, съ тѣхъ поръ окончательно презиралъ меня и не сообщалъ мнѣ своихъ чувствъ и мыслей. Несмотря на то, я зналъ, что онъ въ серединѣ зимы былъ влюбленъ въ одну бѣлокурую дѣвицу, и что дѣвица эта тоже была расположена къ нему. Это я узналъ по кошельку, который ему связала эта дѣвица, который при мнѣ онъ покрывалъ поцѣлуями и, по разсказамъ Дубкова, который имѣлъ страсть разбалтывать все, что другіе желали держать втайнѣ. Я помню, какъ меня поразило необыкновенно самостоятельное выраженіе лица, увѣренность въ движеньяхъ и счастливые глаза Володи въ тотъ день, какъ съ нимъ случилось это. Помню, какъ меня удивила такая перемѣна, и какъ я самъ желалъ, глядя на него, поскорѣе испытать такое же чувство. Мнѣ былъ въ то время 16-й годъ въ исходѣ, я готовился къ Университету, занимался неохотно, больше шлялся безъ всякой видимой цѣли по коридорамъ, упражнялся гимнастикой, мечтая сдѣлаться первымъ силачемъ въ мирѣ, изрѣдка сходилъ внизъ, съ отвращеніемъ слушалъ въ тысячный разъ ту же сонату или вальсъ, которые стучали на фортепьяно Любочка или Катенька, или ходилъ въ комнату Володи, когда у него были гости, и смотрѣлъ на нихъ. Нехлюдовъ, который готовился къ экзамену, какъ онъ все дѣлалъ, съ страстью, теперь рѣдко видался со мной, такъ что я жилъ безъ мысли, цѣли, желанья, наклонностей, только изрѣдка занимаясь метафизическими размышленіями о назначеніи человѣка, будущей жизни и т. п., но воображаемыя открытія, которыя я дѣлалъ въ области мысли, уже мало занимали меня. Мнѣ хотѣлось скорѣе жить и прикладывать къ жизни свои открытія и быть свободну такъ, какъ Володя. Больше всего въ томъ, что дѣлалъ Володя, прельщали меня однако свѣтскія удовольствія. Мысли о томъ, чтобы танцовать на балѣ визави съ адъютантомъ, пожать руку Генералу, поѣхать обѣдать къ Князю, а вечеромъ чай пить къ Графинѣ и вообще быть въ высшемъ обществѣ и «un jeune homme très comme il faut» — эти мысли приводили меня въ восторгъ. Это такъ меня занимало въ то время, что всѣ люди подраздѣлялись у меня на два: comme il faut и не comme il faut, и въ камлотовой шинели, какъ учителя мои и Грапъ съ сыномъ, были для меня почти не люди, которыхъ я презиралъ отъ души, не смотря на то, что мысли о нравственномъ достоинствѣ и равенствѣ давно приходили мнѣ. Я даже мечталъ, что, ежели мнѣ вдругъ наступитъ на ногу какой-нибудь manant[138] этакой, какъ я ему скажу, что, ежели бы онъ былъ мнѣ равной, то я бы раздѣлался съ нимъ, но ему я могу отвѣчать только презрѣніемъ. Образцомъ, разумѣется, моихъ свѣтскихъ отношеній былъ мой другъ Дмитрій, который былъ аристократомъ съ головы до пятокъ, былъ comme il faut безъ всякаго труда, хотя любилъ выбирать друзей изъ людей не своего общества и былъ либералъ по убѣжденіямъ, но у него былъ тотъ истинно аристократической взглядъ на низшее сословіе, который позволялъ ему не дѣйствовать въ разладъ съ своими убѣжденіями. Всѣ сословія, исключая общества, къ которому онъ принадлежалъ, и избранныхъ имъ друзей, не существовали для него. —

Одно меня смущало въ будущихъ моихъ свѣтскихъ планахъ. Это была моя наружность, которая не только не была красива, но я не могъ даже утѣшать себя обыкновенными въ подобныхъ случаяхъ утѣшеніями, что у меня или выразительная, или мужественная, или благородная наружность. Ничего этаго я не могъ сказать про себя, глядясь въ зеркало, что я часто, дѣлалъ, и всегда отходилъ съ тяжелымъ чувствомъ унынія и даже отвращенія. — Выразительнаго ничего не было — самыя обыкновенныя, грубыя, но очень дурныя черты, даже глаза маленькіе, круглые сѣрые, скорѣе глупые, чѣмъ умные. — Мужественнаго было еще меньше — несмотря на то, что я былъ не малъ ростомъ и очень силенъ по лѣтамъ, всѣ черты лица были мягкія, вялыя, неопредѣленныя. — Даже и благороднаго не было — напротивъ, лицо было, какъ у простаго, да еще очень некрасиваго мужика, даже такихъ уродливыхъ мужиковъ я и не видалъ никогда. —

* № 4.

— «Знаешь, Николинька, что она написала?» сказала разобиженная Катенька. «Она написала грѣхъ, что влюблена въ твоего друга», проговорила она такъ скоро, что Любочка не успѣла зажать ей ротъ, что она намѣревалась сдѣлать.—

— «Не ожидала я, чтобъ ты была такая злая, сказала Любочка, совершенно разнюнившись, уходя отъ насъ; въ такую минуту и нарочно все вводить въ грѣхъ. Я къ тебѣ не пристаю съ твоими чувствами и страданіями, и сиди съ своимъ Дубковымъ и дѣлай ему глазки, сколько хочешь».

«Э-ге! подумалъ я, да дѣвочки-то вотъ какія, обѣ влюблены въ нашихъ пріятелей. — Какже это онѣ влюблены? A вѣдь онѣ еще слишкомъ молоды», спрашивалъ я самъ у себя. Особенно странно и смѣло казалось мнѣ со стороны Любочки влюбиться въ Дмитрія. «Куда ей, глупенькой дѣвочкѣ, любить его? думалъ я — она его ногтя не стоитъ».

* № 5.

Когда я вернулся на галерею, Варинька не читала, а спорила съ Дмитріемъ, который, стоя передъ ней, размахивалъ руками и горячо, съ своимъ непріятнымъ, вспыльчиво злобнымъ [видомъ] доказывалъ что-то. Я сначала думалъ, по одушевленію ея и его лица, что споръ шелъ объ очень важномъ дѣлѣ, но услыхаль, что дѣло шло объ комнатѣ, которую,[139] переѣхавъ на дачу, долженъ былъ занять Дмитрій на все лѣто. Онъ говорилъ, что ему было все равно, одно только онъ желалъ, чтобъ можно было рано выходить, никому не мѣшая, поэтому онъ хотѣлъ ту комнату, гдѣ стоялъ рояль, а Варинька говорила, что, ежели онъ будетъ въ этой комнатѣ, то ей негдѣ будетъ играть, потому что Любовь Сергѣвна (ея не было въ комнатѣ) будетъ мѣшать ей.

— «Изволь, я перенесу рояль, сказала она покраснѣвъ, увидавъ меня, но нисколько не перемѣняя тона: только ужъ я не буду играть совсѣмъ».

— «Отчего же?» началъ было Дмитрій. —

— «Вотъ видишь, mon enfant,[140] — прервала его Княгиня М[арья] И[вановна]: она всегда тебѣ уступитъ, потому что я въ ваши дѣла не хочу вмѣшиваться, а она права». —

— «Она всегда у васъ права», сказалъ Дмитрій.

Княгиня М[арья] И[вановна] что-то отвѣтила и покраснѣла, но въ это время вошла Софья Ивановна и рѣшила, что она перейдетъ, и хотѣла ужъ перейти въ маленькую комнату: такъ вотъ и всѣ спокойны!

Мнѣ нѣсколько совѣстно было быть свидѣтелемъ маленькаго семейнаго раздора, но потомъ я нашелъ, что это было особенно счастливо: я сразу понялъ всѣ отношенія этаго кружка. —

* № 6.

Притомъ весь родъ человѣческій раздѣлялся для меня на людей comme il faut и не comme il faut, или comme il ne faut pas,[141] по игривому выраженію Дубкова. — Послѣдніе не существовали для меня совершенно. Я уже не говорю о простомъ народѣ. Простой народъ очень добрый, насъ любятъ очень, и весьма красиво сѣнокосъ и жатва, и папа очень любитъ. Мнѣ и въ голову не приходило, что, ежели даже эти три качества: быть страстнымъ, noble[142] и comme il faut, дѣйствительно прекрасныя качества, надо чѣмъ-нибудь еще быть, кромѣ этаго, на свѣтѣ. — Мнѣ казалось — comme il faut и кончено, я счастливъ, и всѣ должны быть очень довольны. Тѣ же мысли, которыя пришли мнѣ весной о разныхъ какихъ-то совершенствахъ моральныхъ и еще о чемъ-то, ко мнѣ не возвращались во все лѣто. Я жилъ, не сводя счеты, до тѣхъ поръ, пока жизнь не показалась слишкомъ тяжелою и не обманула меня и не возбудила къ добру потерями и страданьями. —

** № 7.

<Отцу было 48 лѣтъ, когда онъ женился въ другой разъ на Авдотьѣ Владиміровнѣ Макариной, той самой дѣвушкѣ, про которую въ письмѣ писала ему maman, и которую онъ называлъ прекрасной Фламандкой. — Это случилось въ то самое лѣто моихъ первыхъ вакацій, которое я описываю, и я имѣлъ случай слѣдить за ходомъ этаго дѣла, потому что папа, дѣйствительно, возилъ насъ нѣсколько разъ къ Макаринымъ, и они пріѣзжали къ намъ. Но я постараюсь разсказать про это обстоятельство не по однимъ моимъ тогдашнимъ наблюденіямъ, но такъ, какъ, узнавъ и обсудивъ многое, мнѣ послѣ представлялось это дѣло. Макарины были небогатые люди и всегда жили въ деревнѣ въ трехъ верстахъ отъ Петровскаго. Встарину еще при матушкѣ, я думалъ, что тамъ жилъ какой-то страшный злодѣй и врагъ всего нашего семейства, потому что такъ не разъ описывалъ его Яковъ. Этотъ старикъ былъ отецъ моей будущей мачихи, очень добрый и глупый помѣщикъ, придерживавшійся сильно рюмочки и имѣвшій съ нами тяжбу за какіе-то 13 десятинъ луга, которая очень сердила папа. —

Семейство Макариныхъ послѣ смерти отца состояло изъ его вдовы, весьма толстой, еще нестарой, бывшей весьма красивой женщины, бывшаго непремѣннаго Члена Николая Харлампыча, жившаго уже нѣсколько лѣтъ въ домѣ на ногѣ друга семейства и управлявшаго всѣми дѣлами и изъ 2-хъ дочерей: Авдотьи Владимировны, которой въ это время было 24 года, и которая была совершенная красавица, меньшой 13-лѣтней дочери Ненилочки и 8-лѣтней воспитанницы, которая была любимица матери.

Не говоря ужъ о томъ, что мы въ дѣтствѣ считали все это семейство врагами, которые при видѣ насъ способны рѣшиться на все, чтобъ сдѣлать намъ вредъ, мы считали ихъ и теперь такими презрѣнными существами, не имѣющими никакихъ человѣческихъ чувствъ, что между нами и ими не могло быть ничего общаго. Я помню, maman нѣсколько разъ говаривала, когда кто-нибудь упоминалъ о нихъ: «пожалуйста, оставьте ихъ въ покоѣ и при мнѣ и моихъ дѣтяхъ не говорите про это семейство».

Въ годъ своей смерти maman встрѣтила въ Церкви сосѣдку. Вдова почему-то сочла своей обязанностью отрекомендовать дочь, которая очень понравилась матушкѣ. Несмотря на это, извѣстіе въ первый день, что папа ѣздитъ къ нимъ часто и навываетъ ихъ добрыми сосѣдями, сильно поразило меня и привело въ недоумѣніе.

Пріѣхавъ одинъ въ деревню, папа, вѣрно, соскучился, тѣмъ болѣе, что находился въ томъ особенно благополучномъ и общительномъ состояніи духа, въ которомъ бываютъ игроки, забастовавъ послѣ большаго выигрыша. — Ему хотѣлось жить веселой, богатой, шумной жизнью. — Подъ предлогомъ окончанія тяжбы, а въ сущности потому, что онъ зналъ, что увидитъ очень хорошенькую женщину, вещь, которая для него не только въ эти годы, но и до глубокой старости была очень привлекательна, онъ велѣлъ заложить колясочку и поѣхалъ къ Макаринымъ, въ самомъ счастливомъ самодовольномъ расположеніи духа, въ которомъ онъ, дѣйствительно, бывалъ обворожителенъ. Пришепетывая, потопывая мягкимъ каблучкомъ, отпуская комплименты, дѣлая сладкіе глазки, онъ совсѣмъ сбилъ съ толку толстую Агафью Николаевну, которая не могла понять сразу всей этой любезности и великодушія, потому что папа съ барскимъ пренебреженіемъ и съ таковою же любезностью предложилъ уступить спорную землю. —

Агафья Николаевна была умная женщина тѣмъ особеннымъ хитрымъ, практическимъ умомъ, которымъ бываютъ умны Русскія, не совсѣмъ строгаго поведенья помѣщицы, подъ 40, но она сразу не поняла, въ чемъ дѣло, прикидывала и на себя и на дочь и на покупку имѣнья, и все ей не вѣрилось. Авдотья Владиміровна въ первый же день съ радостью поняла по своему, къ чему отнести это особенное вниманіе богатаго уже не молодого, но ужасно милаго сосѣда. Притомъ папа умѣлъ съ своей страстностью говорить и дѣлать самые смѣлые вещи, ужасая, пугая, но не оскорбляя женщинъ. И онъ въ первый же день пустилъ въ ходъ и глазки и пожатіе ручьки и ножки и т. п.

Но главное лицо въ домѣ, бывшій Непремѣнный Членъ, сразу понялъ дѣло въ настоящемъ свѣтѣ. Даже онъ понималъ и предвидѣлъ исходъ его гораздо яснѣе, чѣмъ папа. Папа въ первый же день влюбился такъ, какъ въ жизни никогда не влюблялся, и самъ не зная и не думая зачѣмъ, для чего, что изъ этаго выйдетъ, но и не думалъ о возможности когда-нибудь жениться на дѣвушкѣ, написалъ ей страстное письмо на 2-хъ страницахъ, прося свиданья, и, поѣхавъ будто на другой день съ собаками, заѣхалъ въ садъ и бросилъ письмо. — На 3-й день онъ придрался къ слову, чтобъ послать подарокъ, на четвертый выдумалъ какой-то праздникъ съ охотой и иллюминаціей. — Но ему, должно быть, неловко было съ Авдотьей Николаевной при нашихъ дамахъ и поэтому онъ всего два раза приглашалъ къ намъ все семейство, исключая, впрочемъ, Непремѣннаго Члена. Но въ эти дни жалко было смотрѣть на папа, какъ онъ, какъ мальчикъ, подергивался, краснѣлъ, подбѣгалъ и отбѣгалъ отъ нея. Я даже знаю, что онъ въ это время написалъ ей очень хорошіе стихи и ночью, чтобъ никто не зналъ дома, ходилъ за три версты въ ихъ садъ подъ ея окна. —

Авдотья Николаевна, несмотря на свои 24 года, была необыкновенна хороша, большаго роста, стройна, необыкновенной бѣлизны и съ прелестнымъ цвѣтомъ лица, составлявшимъ рѣзкій контрастъ съ ея льняными пышными волосами, рѣсницами и бровями. Въ лицѣ ея все было правильно и красиво, но во всѣхъ чертахъ была какая-то грубость, особенно въ нижней губѣ, далеко отстававшей отъ верхней, но я увѣренъ, что эта грубость очертаній, соединенная съ прелестнымъ сложеніемъ, показывавшая преобладаніе тѣла надъ неразвитымъ духомъ, было еще большею прелестью въ глазахъ папа и такихъ людей, какъ онъ. Пылкая страсть папа такъ сообщилась ей, что ее жалко было видѣть, она краснѣла, какъ только онъ входилъ въ комнату, не спускала съ него глазъ и вдругъ дѣлалась печальна, угрюма, какъ скоро онъ не только подходилъ къ другой женщинѣ, но говорилъ про какую-нибудь женщину. —

Папа совершенно презиралъ Непремѣннаго Члена, а между тѣмъ Н[епремѣнный] Ч[ленъ] былъ человѣкъ, котораго нельзя было презирать, онъ все зналъ, все видѣлъ и ждалъ. Н[епремѣнный] Ч[ленъ] был замѣчательный господинъ. —>

* № 8.

Отцу было 48 лѣтъ, когда онъ женился во второй разъ на Авдотьѣ Васильевнѣ Шольцъ, той самой дѣвушкѣ, про которую въ письмѣ своемъ писала матушка, называя ее «прекрасной Фламандкой». —

Я очень удивился узнавъ, что папа ѣдетъ къ Шольцъ и называетъ ихъ славными людьми. Съ дѣтства еще у меня объ этихъ людяхъ составилось на основаніи разговоровъ отца, матушки и Якова совсѣмъ другое понятіе. Я зналъ, что Шольцъ были очень небогатые люди и жили въ деревнѣ Мытищахъ за нашимъ лѣсомъ. Я не имѣлъ яснаго понятія о томъ, изъ кого состояло это семейство, но зная, что у насъ съ ними тяжба, что они черные люди и наши враги (такіе враги, что нѣтъ такого ужаснаго и низкаго средства, которое бы они не употребили, чтобъ повредить намъ, и что при встрѣчѣ кого-нибудь изъ нашихъ съ ихними должно произойти что-нибудь ужасное) — имѣя такое объ нихъ мнѣніе, я предполагалъ почему-то, что семейство ихъ состоитъ изъ ужаснаго, злаго пьянаго старика, такой же старухи и безчисленнаго числа пьяныхъ дѣтей, которыя всѣ безпрестанно между собой дерутся. Поэтому еще въ годъ кончины матушки, увидавъ Авдотью Васильевну у насъ, потому что матушка какъ-то вынуждена была познакомиться съ ней въ Церкви, я былъ очень изумленъ найти въ ней кроткую, привязчивую и красивую дѣвушку. — Хотя это дѣтское понятіе враговъ уже не существовало, все-таки до того времени, которое я описываю, я имѣлъ самое низкое понятіе о всемъ этомъ семействѣ. — Старуха мать, 5 дочерей и сынъ, отставной толстый поручикъ, который ходилъ въ венгеркѣ и управлялъ имѣньемъ, имѣли всѣ вмѣстѣ только 70 душъ. Они не только дурно говорили по-французски и носили короткіе ногти, но даже ѣздили въ Церковь въ какой-то ужасной каретѣ съ перегородкой внизу, ѣли только одну размазню всякой день и ходили въ вязанныхъ перчаткахъ. Впрочемъ, я теперь только вспоминаю эти подробности, въ то же время я даже не зналъ, сколько ихъ, кто они и что, такъ глубоко я презиралъ ихъ. — Въ сущности же это было вотъ какое семейство. Старый Шольцъ былъ честный остзейскій нѣмецъ, выслужившійся генераломъ русской службы, женившійся на Русской и, на тепленькомъ мѣстѣ прослуживъ 12 лѣтъ, не нажившій и не оставившій своей вдовѣ и 7 человѣкамъ дѣтей никакого состоянія. —

Генеральша послѣ смерти мужа отдала сына въ корпусъ и уѣхала съ дочерьми жить безвыѣздно въ свою маленькую деревеньку. — Прошло 20 лѣтъ, сынъ давно служилъ въ полку, утѣшая старуху письмами и не требуя отъ нея ни гроша денегъ, исключая тѣхъ 1000 р., которые она дала ему на экопировку. Старушка говорила, что онъ служитъ хорошо, только не бережетъ здоровья, и тужила, что дорогой Петруша ни разу не навѣстилъ ее, потому что онъ говоритъ, по службѣ потеряетъ, коли въ отпускъ проситься. Дочери безприданницы росли, хорошѣли, потомъ старѣлись и дурнѣли, не выходя за мужъ. Маленькое имѣньице разстроивалось больше и больше, доходовъ становилось меньше, а все столько же требовалось башмачковъ козловыхъ, ситцу на обновки въ имянины, сахару, патоки на варенье. —

Уже лѣтъ 8 тесовая крыша домика растрескалась, прогнила и текла во многихъ мѣстахъ. Старушка откладывала въ баульчикъ деньги, и всякій разъ деньги эти надобились на что-нибудь болѣе необходимое: на ригу, которая развалилась, на Совѣтъ, — и только подставлялись лоханки въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ текла крыша, чтобъ полъ не портила капающая красная, перепрѣлая вода. На бѣду еще была тяжба за какія-то 50 десятинъ, которыя оттягивало наше семейство и кажется несправедливо. — Сосѣдъ Никаноръ Михайлычъ присовѣтовалъ подать прошенье, и съ тѣхъ поръ каждый годъ расходы, а земля все была въ чужомъ владѣньи. Уже лѣтъ 15 имѣнье было на волоскѣ отъ продажи съ аукціона, и разъ 10 было подъ опекой Н[иканора] М[ихайлыча], но все какъ-то держалось. Наконецъ такъ увеличился долгъ и годъ пришелъ такой плохой, что приступили къ продажѣ. — Уже добрый Н[иканоръ] М[ихайлычъ] не могъ пособить горю, старушка написала къ Петрушѣ, умоляя его пріѣхать спасти ихъ отъ раззоренья. Она такъ была убита горемъ, которое въ ея глазахъ увеличивалось тѣмъ, что онѣ были одни женщины, которыя ничего не знаютъ, что она не подумала о томъ, что Петрушѣ имъ помочь нечѣмъ. Ей казалось, что уже одно присутствіе мущины облегчитъ ея участь. — Петруша не тотчасъ пріѣхалъ, а писалъ, что служба его идетъ очень хорошо, даетъ ему кусокъ хлѣба, и онъ надѣится, со временемъ дастъ ему возможность улучшить не только свое, но положеніе всего семейства, такъ ему страшно бросить все, можетъ быть изъ пустяковъ и для такого дѣла, къ которому онъ и не способенъ, въ которомъ онъ не можетъ быть полезенъ. Но несмотря на то, пусть ему обстоятельно напишетъ добрый сосѣдъ Никаноръ Михайлычъ, и матушка прикажетъ пріѣхать: ея воля для него святой законъ. —

Мать все-таки звала сына, умоляя его спасти ее, точно отъ разбойниковъ, и Петруша вышелъ въ отставку и пріѣхалъ въ деревню. —

Дѣла дѣйствительно были въ ужасномъ положеніи, однако, просьбами, обѣщаньями и разными оборотами Петръ Васильевичъ кое какъ удержалъ имѣнье и принялся хозяйничать. Причина разстройства была очень простая: доходовъ было тысяча рублей, а расходовъ полторы. —

«Ежели вы меня вызвали, и я для васъ бросилъ карьеру и все, сказалъ онъ матери и сестрамъ: и ежели вы хотите, чтобъ я сдѣлалъ точно что-нибудь, то первое условіе, безъ котораго я не останусь здѣсь дня: вы должны слушаться меня, и все хозяйство должно зависѣть отъ меня однаго, расходы должны уменьшиться въ четверо. Матушкѣ, что угодно будетъ приказать для себя, все будетъ исполнено, ежели только возможно, а вамъ, сестрицы, я назначаю на туалетъ каждой по 25 р. ассигн., и больше отъ меня вы не получите ни копейки. Обѣдать мы будемъ щи и кашу — больше ничего, лошадей не будемъ держать и ѣздить никуда не будемъ, а коли кто пріѣдетъ къ намъ для насъ, то пусть ѣстъ съ нами, что мы ѣдимъ. Я и самъ, кромѣ этаго парусиннаго пальто и тулупа, себѣ ничего не сошью, пока долги всѣ не будутъ заплочены, а буду ѣздить въ гости въ старой батюшкиной венгеркѣ. Коли кто меня принимаетъ для меня, тому все равно, а коли кому стыдно за мое платье, и самъ его знать не хочу». —

П[етръ] В[асильевичъ] сдержалъ слово, вникъ въ хозяйство, увеличилъ запашку, завелъ картофельный заводъ. Съ мужиками былъ взыскателенъ и строгъ. «Мужичонки», какъ называлъ ихъ Н[иканоръ] М[ихайлычъ] стали жить похуже и [1 неразобр.], но дѣла пошли лучше, и дѣйствительно черезъ 5 лѣтъ долги были заплочены, и П[етръ] В[асильевичъ] поѣхалъ въ Москву, сшилъ себѣ триковый пальто и сестрамъ всѣмъ купилъ по шелковому платью. Мать и сестры, испугавшіяся его сначала, теперь обожали его, хотя боялись больше всего на свѣтѣ.

Съ этимъ-то помѣщикомъ Шольцомъ была у насъ тяжба, по которой я составилъ себѣ о немъ и его семействѣ такое странное мнѣніе.

Авдотья Васильевна, которая была меньшая сестра, ѣздила къ матушкѣ, когда еще П[етръ] В[асильевичъ] былъ въ полку. Какъ скоро онъ пріѣхалъ, то запретилъ ей бывать у насъ, и мы до того лѣта, которое я описываю, ничего не слышали про нихъ.

* № 9.

Анна Ивановна Епифанова съ молоду и даже лѣтъ до 40, говорили, была женщина очень легкого характера — любила повеселиться и не любила стѣсняться ни въ своихъ поѣздкахъ въ столичные и губернскіе города, ни въ домашней деревенской жизни, <гдѣ имѣньемъ ея управлялъ то Непремѣнный Членъ Земскаго суда, то Уездные Доктора, Учитель изъ Семинаристовъ, то крѣпостной, управляющій Митюша.> Но лѣтъ 10 тому назадъ съ Анной Ивановной случилось несчастіе, которое очень поразило ее и измѣнило характеръ. Ея управляющій изъ крѣпостныхъ Митюша, который былъ всячески обласканъ и фаворитомъ своей барыни, хотѣлъ, какъ говорятъ, застрѣлить ее и былъ за то отданъ въ солдаты. Съ тѣхъ поръ Анна Ивановна бросила пустяки, какъ она сама говорила, выписала изъ службы своего почтительнаго и серьезнаго сына Петрушу, передала ему хозяйство, а сама, удержавъ вполнѣ свой веселый и пріятный характеръ, навсегда поселилась въ деревнѣ и занялась устройствомъ домика и садика. — Дѣйствительно, лучше дома и сада и цвѣтовъ Анны Ивановны рѣдко можно было найти по помѣщикамъ. И домъ и садъ были небольшіе, и убранство ихъ было небогато, но все это было такъ акуратно, такъ опрятно, съ такимъ вкусомъ и носило все такой общій характеръ той веселости, которую выражаетъ хорошенькой вальсъ или полька, что слово игрушечка, которое часто употребляли гости, хваля домикъ Анны Ивановны, чрезвычайно шло къ нему. — И сама Анна Ивановна была игрушечка,— маленькая, худенькая, всегда къ лицу одѣтая, въ новенькомъ чепчикѣ, съ крошечными ручками, на которыхъ впрочемъ немного слишкомъ выпукло обозначаются лиловатыя жилки, и хорошенькими пальцами которыхъ она шевелитъ безпрестанно, сидя или съ книгой въ своей хмѣлевой бѣсѣдочкѣ, или за хорошенькими, подъ орѣхъ сдѣланными своимъ столяромъ [пяльцами] въ своемъ хорошенькомъ кабинетѣ, гдѣ поютъ хорошенькія кинареечки въ хорошенькихъ клѣточкахъ, и гдѣ вездѣ стоятъ хорошенькія вещицы на хорошенькихъ столикахъ, и хорошенькая съ разноцвѣтными стеклами дверь отворена на хорошинькія краснымъ пескомъ усыпанныя дорожки, вьющіяся между единственными хорошенькими цвѣточками. Но что всего было лучше въ Аннѣ Ивановнѣ, это то, что она всегда была одинаково весела, одинаково радушна и одинаково умѣла занять каждаго и любила радоваться на удовольствія молодежи. Но в сущности, исключая своихъ цвѣточковъ и комнатъ, Анна Ивановна никого не любила. —

Авдотья Васильевна мало имѣла сходства съ матерью и физически и морально. Она была велика, полна, чрезвычайно красива и не весела, какъ мать, а напротивъ скучлива. — Когда она хотѣла быть веселой, то выходило какъ-то странно, какъ будто она смѣялась надъ собой и надъ всѣмъ свѣтомъ, чего она вѣрно не хотѣла. — Часто я удивлялся, когда она говорила такія фразы: «Да, я ужасно какъ хороша собой. Какже всѣ въ меня влюблены» и т. п., но зато во всѣхъ пріемахъ ея видно было великодушное желаніе пожертвовать собой для любви къ кому-нибудь. — Мать была акуратна, она неряха. —

Петръ Васильевичъ былъ мраченъ, и, какъ я послѣ рѣшилъ, мрачность эта происходила отъ убѣжденія, что онъ пожертвовалъ своей карьерой матери. Онъ на всѣхъ сердился за то, что онъ былъ почтительный сынъ матери и пожертвовалъ ей собою. Онъ дралъ съ мужиковъ, но самъ Богъ не разувѣрилъ бы его, онъ, сердился бы и на Бога. — Онъ почтит[еленъ] [къ] матери.

* № 10.

Въ то короткое время, когда я видѣлъ вмѣстѣ эти три лица: папа, Дуничку, какъ ее звала мать, и Петра Васильевича, вотъ что я успѣлъ замѣтить.

Папа былъ постоянно въ томъ же расположеніи духа, которое меня поразило въ немъ, когда мы пріѣхали. Онъ былъ такъ веселъ, молодъ, полонъ жизни, что лучи этаго счастія распространялись на всѣхъ окружающихъ. — Онъ со всѣми сталъ еще добрѣе, ласковѣе, особенно съ Любочкой, къ которой, я замѣтилъ, въ немъ въ это время, кромѣ всегдашней любви, присоединилось чувство какого-то уваженія, почти боязни. Разъ онъ, разговаривая о чемъ-то очень веселомъ на балконѣ съ Дуничкой, вдругъ взглянулъ на Любочку, покраснѣлъ и тотчасъ, покряхтывая и подергивая плечомъ, отошелъ отъ Дунечки. —

Съ Мими же, я замѣтилъ, онъ въ это время сдѣлался особенно сухъ и обходилъ ее, какъ непріятное воспоминаніе. Вся его веселость вдругъ пропадала, какъ только онъ обращался къ ней.

Авдотья Васильевна, бывшая большей частью весела, необыкновенно мила и естественна, или вдругъ на нее находила такая застѣнчивость, что жалко было смотрѣть на нее: она боялась каждаго взгляда, каждаго движенья, видимо съ цѣлью преодолѣть свою застѣнчивость начинала безпрестанно говорить и говорила глупости, сама чувствуя и краснѣя еще больше. Кромѣ того, я замѣтилъ въ ея обращеньи двѣ вещи, мнѣ тогда показавшіяся странными — она въ разговорѣ употребляла безпрестанно всѣ обыкновенные выраженія папа, разумѣется, большей частью некстати и часто продолжала съ другими разговоръ, начатый съ папа, и говорила про то, чего мы вовсе не знали, какъ про вещь, которая всѣмъ должна быть извѣстна.

Другая странность была частыя мгновенные переходы отъ самаго веселаго расположенія духа, бывшаго ей обыкновеннымъ, къ какому-то безпомощно-унылому состоянію, которое однако продолжалось недолго. — Какъ я потомъ замѣтилъ, такіе переходы случались всякой разъ, какъ папа оказывалъ расположеніе другой женщинѣ или мущинѣ или даже вспоминалъ о любви своей къ кому нибудь. — Вообще же Дуничка мнѣ очень нравилась. Описывать ея красоту трудно, потому что она была очень правильна. Одинъ ея недостатокъ, общій всѣмъ красивымъ лицамъ, было однообразіе выраженія. Ея постоянное выраженіе было добродушно-веселое и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ это ни покажется страннымъ, скучающее. —

Петръ Васильевичъ въ своей венгерки, которая была ему и узка и коротка, былъ чрезвычайно забавенъ. — Онъ говорилъ мало, даже боялся и не любилъ, когда его впутывали въ разговоръ, ѣлъ очень много и съ папа и со всѣми нами держалъ себя такъ, какъ будто былъ увѣренъ, что мы всѣ только и ждемъ случая, чтобъ онъ забылся для того, чтобы пустить ему волчка въ волосы или гусара въ носъ, но что онъ не позволитъ никому манкировать. Онъ похожъ былъ на паяца, который, обѣдая въ трактирѣ, хочетъ быть просто посѣтителемъ. Съ нашими дамами онъ былъ весьма почтителенъ, со мной учтивъ, съ папа и съ Володей особенно величественъ и строгъ, несмотря на что папа и даже Володя иногда, едва удерживаясь отъ смѣха, все таки называли его Полковникомъ.

После Петрова дня, имянинъ папа, Шольцъ ни разу не были у насъ, и я не видалъ ихъ больше, но папа до Августа мѣсяца, почти каждый день, ѣздилъ къ нимъ. — Въ Августѣ, должно быть, что нибудь случилось непріятное, потому что онъ, получивъ какое-то письмо отъ Петра Васильевича пересталъ ѣздить къ нимъ, былъ долго очень разстроенъ и уѣзжалъ въ Тамбовскую деревню и къ Вахтину, своему пріятелю.

* № 11.

Однако вѣрно Оперовъ былъ очень хорошій малый. Передъ экзаменомъ, когда мнѣ понадобились тетрадки, потому что я не записывалъ, онъ предложилъ мнѣ ихъ черезъ другаго товарища сказавъ, что онъ ужъ отдалъ ихъ, но возьметъ назадъ и дастъ мнѣ, и сдержалъ слово. — Но и тетрадки Оперова были мнѣ не въ пользу: я не записывалъ и не слушалъ ничего впродолженіи всего курса, и голова у меня была такъ занята другимъ, что за недѣлю передъ экзаменами я зналъ изъ математики меньше того, что я зналъ на вступительномъ экзаменѣ. — Чѣмъ же я былъ такъ занятъ эту зиму? <Не кутежной веселой жизнью, какъ это часто бываетъ съ молодежью на первомъ курсѣ; я только разъ былъ въ эту зиму на такомъ кутежѣ у однаго товарища и очень остался недоволенъ этой забавой, не свѣтской жизнью, потому что я, кромѣ визитовъ, только бывалъ у Нехлюдовыхъ по вечерамъ и разъ былъ на одномъ концертѣ, который мнѣ оставилъ самое непріятное воспоминанiе.>

* № 12.

Не уединенными размышленіями, потому что я во всю эту зиму, кажется, полчаса не пробылъ одинъ, ежели же это случалось, то я инстинктивно скорѣй брался за книгу какого-нибудь романа съ тѣмъ, чтобы не думать. Даже разъ, приведя въ порядокъ свою комнату и найдя въ бумагахъ тетрадь съ надписью: Правила жизни, я только на секунду задумался, и какъ будто мнѣ жалко стало чего-то, но я тотчасъ же опомнился и съ усмѣшкой спряталъ тетрадь въ ящикъ комода. «Интересно будетъ вспомнить объ этой глупости черезъ нѣсколько лѣтъ, когда я буду уже женатый, высокій мущина въ чинѣ Колежскаго Советника или что-нибудь такое», подумалъ я. Музыкой тоже упражнялся я мало, потому что по пріѣздѣ мачихи внизу всегда бывали гости, а у меня фортепьянъ не было. Но зато я вздумалъ было сочинить сонаты и купилъ себѣ для этой цѣли Генералъ-басъ Фукса. Довольно долго я читалъ Фукса, стараясь увѣрить себя, что я понимаю что-нибудь, также, какъ читаютъ книги на плохо извѣстномъ языкѣ, но какъ только я бралъ нотную бумагу и начиналъ писать, то выходило, уже не говоря о томъ, каково на слухъ, на видъ выходила такая дичь, что я скоро бросилъ это занятіе, рѣшивъ, что книга Фукса никуда не годится. Изъ уединенныхъ занятій главнымъ все-таки было чтеніе французскихъ романовъ, <которымъ я продолжалъ предаваться со страстью>. Не смотря на то, что уже начиналъ обсуживать то, что я читалъ, и дѣлать критическіе открытія, которыя очень радовали меня, и которыя я тотчасъ же сообщалъ всѣмъ своимъ знакомымъ. Я, напримѣръ, открылъ вдругъ, что только тотъ романъ хорошъ, въ которомъ есть мысль, открылъ тоже, что Монте Кристо не натурально, не могло быть, и потому невѣроятно, вслѣдствіи чего самая мысль романа не можетъ принести пользу, и всѣмъ нѣсколько дней разсказывалъ это открытіе, <что мнѣ не мѣшало однако проглатывать по 5 томовъ такихъ романовъ въ сутки>. —

* № 13.

<Дмитрій признался мнѣ, что ему приходитъ мысль, чтобы его брата убили на Кавказѣ для того, чтобы онъ былъ богаче, а я признался, что желалъ, чтобы умерла бабушка.> И эти признанія не только не стягивали больше чувство, соединявшее насъ, но сушили его и разъединяли насъ, а теперь вдругъ его самолюбіе не допустило его сдѣлать самое пустое признанье, и мы въ жару спора воспользовались тѣми орудіями, которыя прежде сами дали другъ другу и которыя поражали ужасно больно. —

Кромѣ того, въ это время вліяніе Дмитрія становилось мнѣ тяжело, я стыдился этаго вліянія, и самолюбіе мое безпрестанно мнѣ указывало недостатки моего друга. — Къ счастію, привычка этаго вліянія была сильнѣе самолюбія, и этому я обязанъ тѣмъ, что въ этотъ первый годъ свободы я еще не смѣлъ думать дѣйствовать противъ совѣтовъ Дмитрія; не употребилъ свои силы молодости на будто бы веселую жизнь съ виномъ и женщинами, на которыя обыкновенно въ эти года бросаются молодые люди. Именно въ эту пору любовь моя къ Дмитрію держалась только потому, что мнѣ стыдно было передъ нимъ и еще больше передъ самимъ собою измѣнить ему. Но это было переходное время отъ любви страстной къ любви разумной. Прежде онъ былъ для меня совершенствомъ во всѣхъ отношеніяхъ, достойнымъ подражанія и недостижимымъ, теперь, открывъ въ немъ недостатки, я готовъ былъ бросить совсѣмъ его и искать другаго совершеннаго друга; по счастію меня удержала его разумная и упорная привязанность. — Хотя мнѣ это было больно, я сталъ вѣрить, что можно любить и не совершенныхъ людей. Кромѣ того, я любилъ уже все его семейство и даже въ это время послѣднее, кажется, больше его. Воспоминаніе о вечерахъ, проведенныхъ въ гостиной Нехлюдовыхъ, было бы совершенно пріятное, ежели бы я не страдалъ очень часто отъ застѣнчивости и не портилъ самъ своихъ отношеній своимъ стремленіемъ къ оригинальности. Казалось, С[офья] И[вановна], М[арья] И[вановна], В[аренька], любили меня и привыкли ко мнѣ, но привыкли ко мнѣ не къ такому, какой я былъ, а къ такому, какой я притворялся.

* № 14.

Главное же, что-то широкое, разгульное было въ этой жизни и этихъ кутежахъ въ «Лисабонѣ» и какихъ-то таинственныхъ домахъ съ рублемъ въ карманѣ и свинчаткой въ рукѣ, которое прельщало меня. Это не было похоже на это притворство съ шампанскимъ у Радзивила. Ихъ было цѣлое общество человѣкъ 15 разныхъ курсовъ, которые были въ компаніи съ М[ухинымъ]; человѣкъ 5 ужъ не было. Одинъ скрывался [?] въ Церкви и пугалъ народъ, другой, изъ дворянъ, продался въ солдаты. Этаго я помню, онъ рѣдко приходилъ въ Университетъ, но приходъ его производилъ волненье; онъ кутилъ ужасно, билъ, ломалъ, сыпалъ деньги, задолжавъ кругомъ, онъ продался и, гуляя съ полотенцемъ, билъ стекла. Мы пришли къ нему въ казармы. Онъ былъ трезвъ и гордъ съ забритымъ лбомъ въ сѣрой шинели. Тогда я смотрѣлъ на него, какъ на рѣдкость, на великана, но теперь, глядя на Мухина, который часто поминалъ его, эта странная, разгульная поэзія начинала сильно дѣйствовать на меня. —

Кажется, товарищи догадывались, что я не знаю, и притворялись, что вѣрятъ, но часто я замѣчалъ, какъ они пропускали мѣста и не спрашивали меня. —

______________

VIII. * ПЕРЕЧЕНЬ ГЛАВ «ЮНОСТИ».

Глава I. Что я считаю началомъ юности — нечего передѣлывать.

Гл. II. Весна — насчетъ слога хорошо, описаніе садика можно бы передѣлать.

Гл. III. Мечты — конецъ не совсѣмъ ловко.

Гл. IV. Нашъ семейный кружокъ — такъ себѣ. Все нечего передѣлывать.

Гл. V. Правила — нечего передѣлывать.

Гл. VI. Исповѣдь —

Гл. VII. Поѣздка — хорошо.

Гл. VIII. Вторая исповѣдь — славно.

Гл. IX. Какъ я готовлюсь къ экзамену.

Гл. X. Экзаменъ Исторіи — порядочно, содержанія мало.

Гл. XI. Экзаменъ Математики —

Гл. XII. Экзаменъ Латыни — не совсѣмъ ловко и какъ неи[н]тересно.

Гл. XIII. Я большой — недурно, но нечетко, лучше переписать.

Гл. XIV. Чѣмъ занимались Дубковъ и Володя — не едино.—

Гл. XV. Меня поздравляютъ — по языку плохо.

Гл. XVI. Ссора — хорошо, можно прибавить Володю.

Гл. XVII. Иленька Грапъ — пусто, но ничего.

Гл. XVIII. Валахины — хорошо.

Гл. XIX. Корнаковы — одно мѣсто нехорошо.

Гл. XX. Ивины — хорошо.

Гл. XXI. Князь Иванъ Ивановичъ — порядочно неловко, какъ на меня смотрятъ.

Гл. XXII. Кунцово — порядочно пусто.

Гл. XXIII. Нехлюдовы — хорошо, исключая описанія дамъ. Софью Ивановну надо сдѣлать худой.

Гл. XXIV. Любовь — подушечки, пирож[ное?] добавить, и конецъ вздоръ.

Гл. XXV. Я ознакомливаюсь — хорошо.

Гл. XXVI. Я показываюсь съ самой выгодной стороны — <ничего> <очень слабо>.

Гл. XXVII. Дмитрій — хорошо.

Гл. XXVIII. Въ деревнѣ — съ Катенькой нехорошо.

Гл. XXIX. Отношенія между нами и дѣвочками — разсужденія, а не худож[ественное].

Гл. XXX. Мои занятія — плохо, все разсужденія.

Гл. XXXI. Comme il faut — разсужденія, но хорошо.

Гл. XXXII. Юность — начало слабо, растянуто, конецъ превосходный.

Гл. XXXIII. Сосѣди — вяло и по языку слабо.

Гл. XXXIV. Женитьба отца — порядочно.

Гл. XXXV. Какъ мы принимаемъ это извѣстіе — манер[но].

Гл. XXXVI. Университетъ — слабо.

Гл. XXXVII. Сердечныя дѣла — недурно, исключая нейдущаго къ дѣлу начала.

Гл. XXXVIII. Свѣтъ — къ удивленію моему славно.

Гл. XXXIX. Кутежъ — хорошо.

Гл. L. Дружба съ Нехлюдовыми — хорошо.

Гл. LI. Дружба съ Нехлюдовымъ — хорошо, но грубо откровенно.

Гл. LII. Мачиха — порядочно, но обще.

Гл. LIII. Новые товарищи — нескладно, но недурно.

Гл. LIV. Зухинъ и Семеновъ — порядочно, но лучше передѣлать, потому что содержаніе прелестно.

Гл. LV. Я проваливаюсь — ничего, но лучше передѣлать.

______________

IX. ** ДВА ПЛАНА «ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ» «ЮНОСТИ».

1-я страница:

1-я вакація. Отецъ женится. Я читаю романы и учусь музыкѣ (идилическія мечты). Володя охотится и скучаетъ и судитъ объ отцѣ. Мими и Катенька интригуютъ. Любочка покорна. Мачиха подбиваетъ ѣхать въ Москву. — 1-я зима. Я читаю, учусь музыкѣ (аристократъ), отношенія съ семействомъ Нехл[юдова] частыя, дружба съ его сестрою. Володя ѣздитъ въ свѣтъ. Мачиха тоже. Отецъ <много проигры> тоже. Мими хочетъ уйти, примиряютъ. — Я горжусь и проваливаюсь. 2-я вакація. Володя волочится за Катенькой и хочетъ жениться. Я волочусь за сосѣдками. Coq du village.[144] Мачиха ревнуетъ, отецъ — характеръ портится. Любочка кротость. Нехлюдовъ пріѣзжаетъ, начинаетъ она ему нравиться.

2-я зима. Любочка выходитъ за Обол[енского] замужъ, Ивинъ, у отца дѣти, отецъ проигрываетъ, мы раздѣляемся. Я кучу съ музыкантами. Я либералъ и учусь порядочно, перехожу. Володя съ Катенькой <дру> любовь <Мими ссорится и уѣзжаетъ къ сестрѣ. —>

3-я Вакація. Володя охладѣлъ, ѣздитъ въ Хабаровку, либералъ. Я за дѣвкой, и философія серьезно. Продаютъ Петровское Сестрѣ. Я лѣто поэтическое съ музыкантами. — Папа уѣзжаетъ въ имѣнье жены.

3-я Зима. Мы одни. Володя уже разсудителенъ, практиченъ, разочарованъ. Я философъ. Папа въ деревнѣ. Мими у нея, и Катенька умираетъ. Сестра въ Петербургѣ. Я болѣнъ и выхожу изъ университета, соединяю философію съ практикой. Ѣду въ Хабаровку хозяйничать. —

3-я страница:

Общій планъ. Я дѣлаю тысячу различныхъ плановъ въ юности, ничто не удается, ѣду 24 лѣтъ на Кавказъ служить. Это начало молодости. —

1-й годъ университетской вакаціи. Отецъ женится, Володя <волочи> охотится, я читаю книги и философствую. Въ Москвѣ отецъ ѣздитъ въ свѣтъ, Володя тоже, я <кучу и> начинаю учиться музыкѣ и празднствую, не выдерживаю экзамена. 2-й годъ вакаціи. Отецъ скучаетъ. Володя волочится за Катенькой, и Мими уѣзжаетъ отъ насъ. Является тетушка. Я <охочусь> музицирую и охочусь. — Въ Москвѣ отецъ проигрываетъ ужасно много. Володя ѣздитъ въ свѣтъ, Любочка <тоже> выходитъ замужъ, я работаю <и рѣшаю>, но начинаю думать, что все не такъ. — 3-й годъ. Вакацій нѣтъ для меня, потому что я болѣнъ; выздоровѣвъ, я пускаюсь въ кутежъ и игру и не выдерживаю экзамена. Володя, напротивъ, работаетъ, изрѣдка выѣзжаетъ. Отецъ въ серединѣ зимы, проигравшись, уѣзжаетъ въ деревню. Его состояніе раздѣляется съ нашимъ. Все время на меня благое вліяніе семейства Нехлюдовыхъ. 4-й годъ. Князь Иванъ Ивановичъ на имя Любочки покупаетъ Петровское. Я живу у сестры. Отецъ живетъ въ деревенькѣ жены. Я ѣду хозяйничать въ Хабаровку, получаю чинъ, дѣлаю глупости, живу тамъ зиму въ уныломъ отчаяніи. Володя живетъ зиму въ Петербургѣ, въ гвардіи. 5-й годъ. Лѣто я живу у сестры, зиму съ ней въ Москвѣ въ длинномъ сюртукѣ. Покупать машину и сдѣлать[ся] членомъ Общества Сельскаго Хозяйства. 6-й годъ. Весну въ Петербургѣ держать экзаменъ, Володя свѣтъ, зиму въ Москвѣ съ успѣхомъ въ свѣтѣ, это coup de grace,[145] я бѣгу на Кавказъ. Въ юности 4 фазы: 1) романтическіе мечты, планы, чтеніе романовъ, дурная музыка, 2) музыкальная, артистическая и либеральная [2 неразобр.] у Руссо, 3) ученая, философская (особенно во время болѣзни), 4) Кутежная, игорная, забвеніе всего, 5) Безденежье и страстное хозяйство. <6)> Кончается спокойствіемъ и желаніемъ доживать вѣкъ, 6) свѣтская.

4-я страница:

«Юность» относительно 2-й половины.[146]

______________

X. * «ВТОРАЯ ПОЛОВИНА» «ЮНОСТИ».

Изъ положенія отчаянія, въ которое привело меня мое посрамленіе въ Университетѣ, вывели меня надежда на будущее и умственная дѣятельность. Передо мной открывалось безконечное моральное совершенство, не подлежащее ни несчастьямъ, ни ошибкамъ, и умъ съ страстностью молодости принялся отъискивать пути къ достиженію этаго совершенства. И это увлеченіе совершенно утѣшило меня и измѣнило мое положеніе отчаянія въ состояніе почти постояннаго душевнаго восторга. — Въ Москвѣ я только перечелъ старыя правила, окритиковалъ ихъ и придумалъ новыя подраздѣленія, выводы и соображенія. Пристальное занятіе этимъ дѣломъ я отложилъ до Петровскаго, куда мы скоро переѣхали всѣ вмѣстѣ. —

Выпросивъ у отца комнатку во флигелѣ, гдѣ никто не жилъ, я одинъ, безъ человѣка, поселился въ ней, такъ что самъ убиралъ комнату, и никто не мѣшалъ мнѣ; и тамъ-то начались для меня эти чудныя незабвенныя раннія утра отъ 4 до 8 часовъ, когда я одинъ самъ съ собой перебиралъ всѣ свои бывшія впечатлѣнія, чувства, мысли, повѣрялъ, сравнивалъ ихъ, дѣлалъ изъ нихъ новые выводы и по своему перестроивалъ весь міръ Божій. Я уже и прежде занимался умозрительными разсужденіями, но никогда я не дѣлалъ этаго съ такой ясностью, послѣдовательностью и съ такимъ упоеніемъ. — Подъ вліяніемъ совершенно другихъ окружающихъ меня предметовъ и — главное, подъ вліяніемъ этаго умственнаго увлеченія, я совершенно забылъ свое Московское несчастье и былъ почти счастливъ. —

Одно изъ главныхъ стремленій на пути къ счастію, вложенныхъ въ душу человѣка, есть стремленіе къ самозабвенію, къ пьянству. Ежели это не пьянство наслажденья или любви, или труда, то это пьянство гордой умственной дѣятельности. Я все это время былъ совершенно пьянъ отъ наслажденія копаться въ этой дѣвственной землѣ дѣтскихъ впечатлѣній и чувствъ и дѣлать изъ нихъ новые, совершенно новые выводы. Ни семейныя дѣла, ни прогулки, ни рыбныя ловли — ничто меня не интересовало. Я въ это время замѣтно охладѣлъ ко всѣмъ нашимъ. И я убѣжденъ, что выводы, которые я дѣлалъ, были не только относительно меня, но положительно новые. Я чувствовалъ это по тому неожиданному, счастливому и блестящему свѣту, который вдругъ разливала на всю жизнь вновь открытая истина. Я внутренно чувствовалъ, что, кромѣ меня, никто никогда не дошелъ и не дойдетъ по этому пути до открытія того, что открывалъ я. Никому не нужно было будить меня. Часто всю ночь я видѣлъ и слышалъ во снѣ великія, новыя истины и правила, которыя днемъ оказывались вздоромъ, но которыя большей частью будили меня. Я вставалъ, умывался, выкладывалъ на столъ обѣ тетради, сшитыя въ четвертушку изъ 12-ти листовъ сѣрой бумаги, садился за столъ, съ удовольствіемъ перелистывалъ прежде написанное, радовался, какъ много, и приступалъ къ дальнѣйшимъ умствованіямъ. Но тотчасъ я чувствовалъ такой наплывъ мыслей, что я вставалъ и начиналъ ходить по комнатѣ, потомъ выходилъ на балконъ, съ балкона перелѣзалъ на крышу и все ходилъ, ходилъ, пока мысли укладывались. Тогда я записывалъ, и снова дѣлался приливъ, и снова я выходилъ иногда даже на лугъ и въ садъ, въ любимую мою чащу малины, гдѣ дѣлались мои великія философскія открытія. —

Одна тетрадь была тетрадь правилъ, въ которой сдѣлалось много новыхъ подраздѣленій, другая тетрадь была безъ заглавія, это была новая филоссофія. Одна была приложеніе къ жизни, другая — отвлеченіе. Помню, что основаніе новой филоссофіи состояло въ томъ, что человѣкъ состоитъ изъ тѣла, чувствъ, разума и воли, но что сущность души человѣка есть воля, а не разумъ, что Декартъ, котораго я не читалъ тогда, напрасно сказалъ cogito ergo sum,[147] ибо онъ думалъ потому, что хотѣлъ думать, слѣдовательно, надо было сказать: volo, ergo sum.[148] На этомъ основаніи способности человѣка раздѣлялись на волю умственную, волю чувственную и волю тѣлѣсную. Изъ этаго вытекали цѣлыя системы. И помню радость, когда я въ согласіи выводовъ находилъ подтвержденіе гипотезы. Правила на томъ же основаніи подраздѣлялись на правила: 1) для развитія воли умственной, 2) воли чувственной, и 3) воли тѣлѣсной. Каждое изъ этихъ раздѣленій подраздѣлялось еще на а) правила въ отношеніи къ Богу, в) къ самому себѣ и с) къ ближнему. Пересматривая теперь эту сѣрую криво исписанную тетрадь правилъ, я нахожу въ ней забавно-наивныя и глупыя вещи для 16-ти лѣтняго мальчика; напримѣръ, тамъ есть правило: не лги никогда, ибо этимъ, ежели и выиграешь на время въ мнѣніи людей, потеряешь потомъ; или въ правилахъ для развитія воли умственной: занимаясь какимъ-нибудь [дѣломъ], устремляй на него всѣ свои силы. Но въ душѣ своей я нахожу вмѣстѣ съ тѣмъ трогательное воспоминаніе о томъ радостномъ чувствѣ, съ которымъ я открывалъ и записывалъ эти правила. Мнѣ казалось, что теперь ужъ, когда правило записано, я всегда [буду] сообразоваться съ нимъ. — Потомъ въ жизни я старался прилагать эти правила, выписывалъ изъ нихъ важнѣйшія и задавалъ себѣ, какъ урокъ, пріучаться къ нимъ. И много, много другихъ внутреннихъ движеній и переворотовъ произошло со мной въ это время; но къ чему разсказывать эту грустную по безплодности, закрытую моральную механику каждой души человѣческой. — Кромѣ того, въ это же лѣто я прочелъ Principes philosophiques[149] Вейса и нѣсколько вещей Руссо и дѣлалъ на нихъ свои письменныя замѣчанія. Въ головѣ моей происходила горячечная усиленная работа. Никогда не забуду сильнаго и радостнаго впечатлѣнія и того презрѣнія къ людской лжи и любви къ правдѣ, которыя произвели на меня признанія Руссо. — «Такъ всѣ люди такіе же, какъ я, думалъ я съ наслажденіемъ: не я одинъ, такой уродъ, съ бездной гадкихъ качествъ родился на свѣтѣ. — Зачѣмъ же они всѣ лгутъ и притворяются, когда уже всѣ обличены этой книгой?» спрашивалъ я себя. И такъ сильно было въ то время мое стремленіе къ знанію, что я ужъ не признавалъ почти ни дурнаго ни хорошаго. Одно возможное добро мнѣ казалась искренность какъ въ дурномъ, такъ и въ хорошемъ. Разсужденіе Руссо о нравственныхъ преимуществахъ дикаго состоянія надъ цивилизованнымъ тоже пришлось мнѣ чрезвычайно по сердцу. Я какъ будто читалъ свои мысли и только кое-что мысленно прибавлялъ къ нимъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Одно было нехорошо. Не считая никого достойнымъ понимать мои умствованія, я никому не сообщалъ ихъ и все болѣе и болѣе разобщался и холодѣлъ ко всему семейству. Я не только не привязывалъ себя къ жизни новыми нитями любви, я понемногу разрывалъ тѣ, которыя существовали. Я думалъ, что мнѣ никого не нужно въ жизни. Впрочемъ, это не былъ эгоизмъ, это была неопытная гордость молодости. Ежели я хладѣлъ къ другимъ, то не потому, что бы я любилъ себя. Напротивъ, я все это время былъ недоволенъ собой, не любилъ себя. Одно, что мнѣ нравилось въ себѣ, это умъ, который доставлялъ мнѣ наслажденія. Но я любилъ ни себя, ни другихъ, а чувствовалъ въ себѣ силу любви и любилъ что то такъ, in's blaue hinein.[150] Скоро однако эта потребность любви приняла болѣе положительное направленіе. —

Это было дней 10 послѣ нашего пріѣзда. Было чудесное весеннее утро, я совершенно забылъ про праздникъ — это вовсе меня не интересовало — и часовъ въ 6, разсуждая о чемъ-то, ходилъ по росистой еще крышѣ, когда меня поразили экипажи, выкаченные изъ сараевъ, на дворнѣ болѣе, чѣмъ обыкновенно, оживленное движеніе и яркіе, чистые, розовые, голубые и бѣлые цвѣта рубашекъ и платій, которые виднѣлись то около дворни, то около колодцевъ и закутъ. Несмотря на увлеченіе, съ которымъ я занимался умозрительными занятіями, я съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ всегда за каждымъ женскимъ, особенно розовымъ, платьемъ, которое я замѣчалъ или около пруда или на лугу или въ саду передъ домомъ. Въ это утро я видѣлъ ихъ нѣсколько и на лугу и въ саду; онѣ нагибаясь собирали что-то. Тутъ только я вспомнилъ, что нынче Троицынъ день, и что папа вчера спрашивалъ, въ чемъ кто хочетъ ѣхать въ Церковь. Я спряталъ свою тетрадь и пошелъ въ садъ зачѣмъ-то; въ ту сторону, гдѣ много было сиреней. —

______________