КОММЕНТАРИИ
СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ.
СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ.
Севастопольские рассказы возникли из задуманного в октябре 1854 г. Толстым и кружком его приятелей офицеров-артиллеристов Южной армии — плана издания военного журнала. Ходатайство инициаторов, поддержанное главнокомандующим кн. М. Д. Горчаковым, не было удовлетворено военным министром; вместо того чтобы дать разрешение издавать собственный самостоятельный журнал, военный министр, передавая распоряжение Николая I, предложил офицерам посылать свои статьи в «Русский инвалид». Расстроенный неудачей и чувствуя, что для такого специально-военного издания собранные кружком материалы не подходят, Толстой предложил Н. А. Некрасову в письме от 11 января 1855 года постепенно передавать военные статьи и материалы в редакцию «Современника». Он предполагал доставлять Н. А. Некрасову ежемесячно от двух до пяти листов и, в случае его согласия, обещал на первый раз прислать статьи: «Письмо о сестрах милосердия», «Воспоминания об осаде Силистрии» и «Письмо солдата из Севастополя», не указывая, кто были авторы этих статей.[107] В ответе на это письмо,[108] достигшем Толстого только в марте, Некрасов просил присылать ему статьи военные, как отмечено в дневнике Толстого под 20 марта 1855 года.[109] Но очевидно, кружок офицеров-инициаторов в то время уже распался, по крайней мере Толстой тут же приписал: «Приходится писать одному — напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта». Эту запись надо считать первым выражением мысли о будущих очерках защиты Севастополя. В это время Толстой находился со своей батареей на Бельбеке, изредка наезжая в Севастополь: в январе он побывал на хорошо им изученном впоследствии 4 бастионе, в марте, с 10-го на 11-е, участвовал в одной из вылазок в Севастополе.
Скоро после получения письма Некрасова работа над рассказом двинулась, и из записи Дневника 27 марта видно, что к этому дню уже было написано начало «Севастополь днем и ночью»; из этого начала «днем» развился рассказ «Севастополь в декабре»; часть же, названная «ночью», была отброшена и через три месяца написана совершенно заново, как описание определенного события, имевшего место ночью с 10 на 11 мая. 29 марта Толстой отправился в Севастополь квартирьером своей батареи, которая вступила туда 2 апреля. С этого дня до 15 мая Толстой не выезжал из Севастополя, неся службу на 4 бастионе, увлеченный своею деятельностью и «духом защитников Севастополя». Настроение Толстого, которое сквозит в его Дневнике, отчетливо отражается в рассказе, и в известной мере рассказ можно считать автобиографическим. В этом отношении интересны следующие слова рассказа: «Главное отрадное убеждение — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу России». Слова эти, для нас так странно звучащие из уст Толстого, которые уже при перепечатке рассказа в 1856 г. он несколько видоизменил и сократил, потому что уже далеко отошел от тех сильных, совсем особых переживаний, которые он испытал в апреле 1855 г., почти совершенно соответствуют мыслям, которые записаны им в Дневнике: «Держимся мы не только хорошо, но так, что защита эта должна очевидно доказать неприятелю [невозможность] когда бы то ни было взять Севастополь». Это было записано как раз во время писания «Севастополя», 2 апреля. Но работа над рассказом повидимому шла не очень спорко: события и служба, а потом нездоровье не давали Толстому писать так, как бы хотелось, а тут еще кроме «Севастополя» одновременно у него шло и писание «Юности». «Кроме того, — писал он 11 апреля, — меня злит особенно теперь, когда я болен, то, что никому в голову не придет, что из меня может выйти что-нибудь кроме chair à canon[110] и самой бесполезной». 12 апреля на 4 бастионе он записал: «Писал С[евастополь] д[нем] и ночью, и кажется недурно и надеюсь кончить его завтра». И действительно 13-го на том же 4 бастионе (который ему «начинает очень нравиться»), он «окончил С[евастополь] д[нем] и н[очью]. Это была первая редакция рассказа еще без отделения описания ночи от описания дня. «Постоянная прелесть опасности, — добавляет он в дневнике, — наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самым образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более, что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет». 14 апреля он назначает себе работу — «начать отделывать Севастополь и начать рассказ солдата о том, как его убило». «Боже, — приписывает он, увлеченный и вдохновленный своей работой, — благодарю тебя за твое постоянное покровительство мне. Как верно ведешь ты меня к добру. И каким бы я был ничтожным созданием, ежели [бы] ты оставил меня. Не остави меня, Боже! Напутствуй мне и не [для] удовлетворения моих ничтожных стремлений, а для вечной и великой, неведомой, но сознаваемой мной цели бытия». Начав в это время окончательно обрабатывать рассказ, Толстой выделяет из него изображение ночи, оставив в нем изображение севастопольского дня. В течение недели Толстому удалось написать набело только два листа Севастополя (запись 21 апреля), потом в два дня на бастионе же он отделал несколько листочков (запись 24 апреля); вероятно, тут написано было много, потому что через день, судя по дате при издании, — 25 апр., «Севастополь» уже был закончен и вскоре отослан в Петербург (цензурное разрешение помечено 30 апреля).
«Севастополь в декабре месяце» был напечатан в № 6 «Современника» с подписью Л. Н. Т. и с подстрочным примечанием от редакции об обещании автора ежемесячно присылать картины севастопольской жизни в роде предлагаемой. «Редакция Современника, — говорится в том же примечании, — считает себя счастливою, что может доставлять своим читателям статьи, исполненные такого высокого современного интереса, и притом написанные тем писателем, который возбудил к себе такое живейшее сочувствие и любопытство во всей читающей русской публике своими рассказами: Детство, Отрочество, Набег и Записки маркера». «Севастополь в декабре» в отдельном оттиске, до выхода книжки «Современника» в свет, был представлен П. А. Плетневым Александру II[111] и произвел на него сильное впечатление:[112] он распорядился перевести его на французский язык.[113] Известие о чтении рассказа государем «польстило» Толстому, как записал он в своем Дневнике[114] 15 июня, получив в Бахчисарае известие об этом от Панаева; в этот же день в числе своих недостатков за ближайшие дни он отметил «тщеславие, что рассказывал Столыпину про свою статью». Рассказ Толстого был вскоре по выходе перепечатан в военной газете «Русский инвалид» в больших извлечениях (№ 122, от 5 июня 1855 г.). В этом извлечении рассказ первый раз был прочтен Тургеневым и уже в этом виде привел его «в совершенный восторг»: «Дай бог таких статей побольше» (письмо к И. И. Панаеву 27 июня 1855 г.);[115] когда же до Тургенева дошел № «Современника» — он писал ему же, что «статья Толстого о Севастополе — чудо», что он «прослезился, читая его и кричал ypa!».
__________
«Севастополь в декабре» печатается по тексту, напечатанному в книжке «Военные рассказы гр. Л. Н. Толстого». СПБ. 1856 с исправлением некоторых опечаток и поправок, внесенных корректором в текст Толстого, попавших в это издание вследствие того, что автору не пришлось лично просматривать его корректур. Несмотря на некоторые неисправности текста, считаем это издание заслуживающим предпочтения перед изданием «Современника», так как, с одной стороны, редактор «Современника» из опасения преследований цензуры, с другой стороны, вероятно, сам цензор «Современника», В. Н. Бекетов всячески смягчали выражения, казавшиеся им то слишком резкими, то насмешливыми по отношению к русской армии: напр.: вместо «белобрысенький» мичман напечатано «молоденький», вместо «валяются ядра» — «лежат», выпущены слова «неровно гребут неловкие солдаты», «неприятные следы военного лагеря», «вонючая грязь», «грязный» бивуак и пр., что могло современникам дать мысль о нерадении начальства в Севастополе, или повод к смеху. Но с текстом «Современника» приходится считаться, так как многое там напечатано несомненно правильнее. Все допущенные нами поправки опечаток и правок корректора в издании 1856 г., с одной стороны, с другой, исправления текста и разночтения по «Современнику» перечислены в вариантах. Что касается до поправок, которые введены в текст рассказа в «Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого» издания Т-ва И. Д. Сытина под редакцией П. И. Бирюкова,[116] то мы решили их также ввести в текст; основываемся на том, что, когда Э. Моод, издавая перевод Севастопольских рассказов на английский язык, обратился к Толстому «с просьбой разъяснить ему происхождение некоторых фраз, вошедших в рассказы и совершенно не соответствующих ни общему их содержанию, ни отношению самого Льва Николаевича к описанным событиям» (слова И. И. Бирюкова), Толстой ответил ему, что все указанные Моодом места «или изменены или добавлены редактором в угоду цензору и потому лучше исключить их. В рассказе «Севастополь в декабре» эти введшие Моода в сомнение места следующие (по изд. 1856 г.):
1) … но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.
2) И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине каждого, — любовь к родине.
Обе эти фразы уже при пересмотре текста для издания 1856 г. обратили на себя внимание автора. Во второй Толстой прибавил к тексту «Современника» слова «стыдливое в русском», в первой — отнес слово «войны», относившееся в тексте «Современника» к слову «признаки», к слову «страдания» и непосредственно предшествующие этой фразе слова «простота и твердость» заменил словами «простоты и упрямства». Таким образом в указанных местах мы отступаем от общего правила давать начальный Толстовский текст, на котором Толстой остановился, — чтобы с другой стороны не итти против его позднейших указаний. Правда, если мы вспомним, что о переводе в Крым из Кишинева, как Толстой пишет в письме к брату,[117] он просил главным образом «из патриотизма», который в то время «сильно напал» на него, что он «предоставил начальству распоряжаться своей судьбой»,[118] что, наконец, как видно из его дневника того времени, его тогда захватывали и война, и военная служба, и боевая жизнь, и опасности, — то можно думать, что и слова, которые так шли в разрез со всеми мыслями его в 1890-ых—1900-ых гг., были естественны в 1855 г.
СЕВАСТОПОЛЬ В МАЕ.
Рассказ «Весенняя ночь в Севастополе» в общей своей мысли, можно предполагать, был задуман Толстым в марте 1855 г. одновременно с рассказом «Севастополь в декабре», который в дневнике долгое время называется «Севастополь днем и ночью»; имея это название, рассказ был вчерне закончен 13 апреля, и с 14 апреля Толстой назначил себе его отделку, которую и закончил 25 апреля. В момент начала отделки произошло очевидно разделение рассказа на две части: изображение Севастопольского дня и Севастопольской ночи. Первая часть была разработана в течение апреля и составила рассказ «Севастополь в декабре»; изображение ночи, написанное в первой половине апреля, повидимому, не удовлетворило автора и было оставлено. Конечно, нельзя думать, что отложенная часть впоследствии была переработана в рассказ «Весенняя ночь в Севастополе»: этот рассказ приурочен автором к совершенно точно определенному времени — ночи на 11 мая и, может быть, даже изображает определенное событие; в нем только вновь воплотилась возникшая в 20-х числах марта мысль Толстого дать изображение Севастопольской ночи. Как основу рассказа Толстой сохранил эту мысль, отбросив ее оболочку, его не удовлетворившую, и дал не переработку старого рассказа о Севастопольской ночи, написанного в первой половине апреля, а создал новый рассказ, однородный по общей мысли, но иной по обстановке, в которой происходит действие, и по настроению, которое было в то время у автора.
Рассказ был начат тотчас после окончания «Рубки леса»: утром 18 июня Толстой кончил «Рубку», а вечером уже написал «проспект маленький 10 мая», как он назвал тут «Весеннюю ночь». Со следующего дня — 19 июня Толстой изо дня в день «с удовольствием» быстро пишет «10 мая», не отвлекаясь другими работами, только уделяя время на чтение, и уже 23 июня, проработав целый день, «окончил на-черно» и даже принялся за переписку на-бело. На 24-е он назначил себе «пересмотреть все (sic) В[есеннюю] Но[чь] с точки зрения цензуры и сделать изменения и variantes». И действительно 24-го Толстой «целый день работал» и 26-го «кончил… уже не такъ хорошо, кажется, какъ прежде» — отмечает он, очевидно, вспоминая ту редакцию, которую он назвал черновой, и которая по его мнению еще не была обезврежена в отношении требований цензуры. Этим 26 числом июня 1855 г. «Весенняя ночь» была датирована и при издании. На следующий день Толстой ездил в Бахчисарай и там читал ее своему приятелю Егору Петровичу Ковалевскому, состоявшему тогда в штабе кн. М. Д. Горчакова, и Ковалевский остался ею «очень доволен». Таким образом «Весенняя ночь» была написана очень быстро, всего в восемь дней, с 19-го по 26-е. Если принять во внимание, что первая редакция была закончена 23-го, то значит писанье без пересмотра длилось и того меньше — только пять дней. Очевидно рассказ писался с особенным подъемом и увлечением и против обычая Толстого одиноко, т. е. не сопутствуемый другими литературными работами. После этого энергия сразу упала, и Толстой целую неделю провел «в праздности», как отметил 6 июля, забыв, что 4 июля рассказ снова привлек ненадолго его внимание, и он «с утра» и «после обеда отчасти» его пересматривал, чтоб на следующий день отослать к И. И. Панаеву в редакцию «Современника», что хотел исполнить при содействии Валентина Павловича Колошина, долженствовавшего ехать 5 июля в Петербург, но отложившего отъезд до 11-го. Этот новый пересмотр очевидно был более или менее поверхностный. С Колошиным же Толстой послал И. И. Панаеву письмо[119] об этом Севастопольском рассказе или Севастопольской «статьи», как он говорит: «Хотя я убежден, что она без сравненья лучше первой, она не понравится, в этом я уверен. И даже боюсь, как бы ее совсем не пропустили. На счет того, чтобы ее не изуродовали, как вы сами увидите, я принял всевозможные предосторожности. Во всех местах, которые показались мне опасными, я сделал вариянты с такого рода знаками (в) или скобками означал что̀ выключить в том случае, ежели не понравятся цензуре. — Ежели же сверх того, что я отметил, стали бы вымарывать что-нибудь, решительно не печатайте. В противном случае это очень огорчит меня. Для заглавия я сделал вариант, потому что «Севастополь в мае» слишком явно указывает на дело 10 мая, а в Современнике не позволено печатать о военных делах. Напшисецкого я заменил Гнилокишкиным[120] на тот случай, ежели цензура скажет, что офицер не может от флюса отказываться от службы; тогда это 2 различные офицера. Польскую фразу ежели можно поместить, то с переводом в выноске, ежели нельзя, то русскую, которая под знаком (х). И еще ругательства русские и французские нельзя ли означить точками, хотя без начальных букв, ежели нельзя, но они необходимы. Вообще надеюсь, что вы будете так добры защитить сколько можно мой рассказ, — зная лучше взгляд цензуры, вставите уж вперед некоторые варианты, чтобы не рассердить ее, и какие-нибудь незначительные, непредвиденные изменения сделаете так, чтобы не пострадал смысл». Под только что пережитым впечатлением подъема при создании рассказа, в сознании своего долга писать одну правду и предугадывая протест со стороны тех, кто правду эту желает скрыть, он записал в дневнике своем 5 июля о смущавших его «искушениях тщеславия», с которыми он постоянно боролся, каясь на страницах дневника в своих проступках этого рода: «теперь только настало для меня время истинных искушений тщеславия, — пишет он — я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению». И действительно «Весенняя ночь», набранная для «Современника», подняла целую бурю со стороны охранителей, испугавшихся правды, этого героя Толстовской повести, которого автор «старался воспроизвести во всей красоте его», и которого он любил «всеми силами души». Но еще раньше чем попасть к ним в руки, еще в кабинете редакторов «Современника» рассказ должен был подвергнуться первой цензуре. Полученная И. И. Панаевым «Ночь в Севастополе» произвела на лиц, близких к «Современнику», громадное впечатление; все находили этот рассказ «выше первого по тонкому и глубокому анализу внутренних движений и ощущений»,[121] по превосходной мастерской работе; после прочтения рассказа Некрасов писал, что не знает «писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо себе сочувствовать»,[122] как Толстой; несмотря на это, повесть Толстого показалась им недопустимой к печати в том виде, в каком написал ее Толстой, без смягчающих фраз и выражений. Они боялись даже, что она произведет на публику «весьма неприятное впечатление»: до такой степени всё в ней «облито горечью»,[123] «такъ резко и ядовито, беспощадно и безотрадно».[124] И вот под влиянием этой боязни И. И. Панаев счел необходимым, «не портя, — как он говорит, — сущности рассказа и предвидя за него борьбу с ценсурою» «кое что посмягчить и посгладить» и наконец даже «прибавить в конце»[125] статьи слова, настолько в разрез идущие с мыслями Толстого, настолько Толстому «отвратительные», что он согласился бы, как он писал потом Е. Ф. Коршу, всякий раз как читает их, «лучше получить 100 палок, чемъ видеть их».[126] В найденной недавно рукописи Толстого действительно нет этой фразы.
Прибавленные И. И. Панаевым слова были следующие: «Но не мы начали эту войну, не мы вызвали это страшное кровопролитие. Мы защищаем только родной край, родную землю и будем защищать ее до последней капли крови». На несоответствие этих слов взглядам Толстого впоследствии обратил внимание Эльмер Моод при издании перевода Севастопольских рассказов на английский язык; он просил Толстого разъяснить причины их происхождения.[127] В ответном письме к Мооду Толстой решительно отрекся от этих слов, назвав один отрывок из «Весенней ночи» «особенно отвратительнымъ»; «он, — пишет Толстой, — и в то время мне очень не нравился» и советует все указанные им места исключить, потому что они были «или изменены или добавлены редактором в угоду цензору».[128] То же еще более определенно говорит Толстой и в упомянутом письме к Коршу,[129] прося его передать С. А. Рачинскому, хотевшему переводить Севастопольские рассказы, что он «умоляетъ» его «не забыть, что слова» (он точно их цитирует) «принадлежатъ г-ну Панаеву», а не ему, и что он просит их выкинуть.
С смягчающей выражения Толстого, добавкой Панаева, повесть была послана цензору «Современника» В. Бекетову, который с небольшими поправками пропустил статью. Она была уже отпечатана для помещения в августовской книжке 1855 г., когда цензор, остановив выход номера, вдруг потребовал корректуру из типографии для представления на прочтение председателю Цензурного комитета, грозному и взбалмошному М. Н. Мусину-Пушкину. Гранки «Весенней ночи», доставленные Мусину-Пушкину, привели его в ярость и негодование: сохранившиеся при делах Цензурного комитета с вычерками целых периодов, раз даже целой главы, с выразительными пометками на полях, они дают яркую картину впечатления, вынесенного Мусиным-Пушкиным от статьи, и определенно указывают, что̀ в особенности было причиной его гнева. «Читая эту статью, — писал своим размашистым неразборчивым почерком Мусин-Пушкин на корректурном листе, — я удивлялся, что редактор решился статью представить, а г. цензор дозволить к напечатанию. Эту статью [за] насмешки над нашими храбрыми офицерами, храбрыми защитниками Севастополя запретить и оставить корректурные листы при деле».
Дело, вероятно, так бы и заглохло и «Весенняя ночь» и не увидела бы света, но тут что-то произошло такое, что внезапно изменило взгляд Мусина-Пушкина: возможно, что о написании нового Севастопольского рассказа после первого, понравившегося Александру II, узнали в тех сферах, с которыми считался и страшный председатель Цензурного комитета; вместо запрещения печатать редактор «Современника» получил приказание печатать рассказ, но с теми переделками, которые были сделаны Мусиным-Пушкиным. Эти переделки привели в ужас Панаева. Личное объяснение его с Мусиным-Пушкиным не привело ни к чему, кроме еще более определенного требования печатать так, как переделано. Так в изуродованном виде, с пропусками и искажениями, которые меняют тон, характер и часто даже смысл рассказа, «Весенняя ночь» появилась в сентябрьской книжке «Современника» за 1855 г., но без букв Л. Н. Т., которых редакторы «Современника» не решились поставить под статьей, потерявшей свой облик.
«Возмутительное безобразие, в которое приведена ваша статья, — писал Толстому Н. А. Некрасов, — испортило во мне последнюю кровь. До сей поры не могу думать об этом без тоски и бешенства… Не буду вас утешать тем, что и напечатанные обрывки вашей статьи многие находят превосходными; для людей, знающих статью в настоящем виде, — это не более, как набор слов без смысла и внутреннего значения. Но нечего делать! Скажу одно: что статья не была бы напечатана, если бы это не было необходимо».[130]
17 сентября Толстой записал в Дневнике: «Вчера получил известие, что Ночь изуродована и напечатана. Я кажется сильно на примете у синих за свои статьи. Желаю впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть и тоже писать из пустого в порожнее — без мысли, и главное без цели. Несмотря на первую минуту злобы, в которую я обещался не брать пера в руки, всё-таки единственное, главное и преобладающее над всеми другими наклонностями и занятиями должна быть литература. Моя цель — литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочинениями».
На вопрос, какой эпизод севастопольской обороны был изображен Толстым в рассказе «Севастополь в мае», дает ответ сам автор. В первый paз, упоминая о рассказе в своем Дневнике, он определенно называет его «10 мая»: отсюда можно заключить, что фоном очерка, названного «Весенней ночью», послужили события, начавшиеся вечером 10 мая и захватившие собой всю ночь до утра 11. В ночь с 10 по 11 мая (22–23 н. ст.) войсками Севастопольского гарнизона под начальством ген. Ст. Ал. Хрулева было предпринято устройство контр-апрошей впереди 5-го и 6-го бастионов и вблизи высот кладбища у накануне устроенного там плацдарма. Первая стадия сражения была неудачна для русских, как описывает и Толстой: контр-апроши были заняты французами; но двинутые Хрулевым в помощь отступившим части скоро выбили французов и заняли высоту. Бой был чрезвычайно ожесточенный; на ряду с артиллерийским огнем, от которого очень пострадали обе стороны, войска несколько раз вступали в рукопашные схватки; контр-апроши, траншеи и ложементы по нескольку раз переходили из рук в руки, от русских к французам и обратно. Бой кончился незадолго до рассвета. В ту же ночь происходило сражение и у Карантинной бухты на крайнем правом фланге русских. Потери со стороны русских в эту ночь превысили 2½ тысячи (Тотлебен Э. И., «Описание обороны Севастополя», т. II, стр. 218–225). Белый переговорный флаг для уборки тел убитых был поднят не 11 мая, как можно было бы думать по рассказу Толстого, а только 12-го днем с батареи Шемякина. Толстой эту ночь, надо думать, провел на 4 бастионе, где находился на службе в течение всего апреля по 14 мая 1855 г., когда выехал на Бельбек с поручением сформировать горный взвод.
В основу издания рассказа мы кладем пересланную через В. П. Колошина И. И. Панаеву рукопись, ныне хранящуюся в архиве Толстого Публичной библиотеки Союза ССР им. Ленина в 4° (22 × 11 сант.) на 38 листах, писанную рукой Толстого. Заглавие на 1 листе: «Весенняя ночь 1855 года въ Севастополѣ». На последнем листе подпись: «Графъ Толстой» и дата «1855 года 26 Іюня». Под строкой приведены те самые варианты, о которых в письме к И. И. Панаеву 4 июля 1855 г. упоминает Толстой, что он помечает в рукописи буквой (в) или скобками, как такие, которые можно выключить в том случае, «ежели не понравятся цензуре». Этих вариантов всего семь; один из них зачеркнут. Кроме того в сносках же имеются пометы: «выключить» по отношению к пяти местам текста. Две из этих помет зачеркнуты. Много вычеркнутых фраз и вписанных между строк исправлений. Кроме семи мест, заключенных автором в скобки как подлежавшие изменению в случае придирок цензуры, в рукописи имеется ряд зачеркнутых фраз, устраненных Толстым также по соображениям цензуры. Стр. 50, строка 27. После слова: бастиона зачеркнуто: онъ воображалъ себя героемъ. Стр. 50, строка 30. Вместо: куда и кончая: оставаться зач.: Вотъ когда я желалъ бы, чтобъ меня видѣли, думалъ Бѣлугинъ, въ крови, съ разбитой головой передъ ротой. Впрочемъ, ежели ужъ я хочу быть совершенно героемъ, подумалъ онъ, такъ надо теперь остаться. Стр. 51, строка 20. После слова: ротѣ зач.: и мысленно называлъ его выскочкой. Стр. 59, строка 1. Вместо: бѣлые флаги первоначально было: палки съ бѣлыми тряпками. Стр. 59, строка 5. После слова: другу зач.: но только до тѣхъ поръ, пока виситъ бѣлая тряпка. Стр. 59, строка 10. После слова: прекрасному зач.: законъ любви, который они попрали такъ жестоко. Кроме того на той же странице, строка 21 вместо: этой повѣсти? первоначально было: моей странной повѣсти? Кроме этого, стр. 19, строка 21 после слов: играла полковая музыка зач.: Б. егерскаго полка, какую то итальянскую штуку. Первоначально фамилии военных были: Белугин, Коханов, Рязанов, Митюхин, Уцмиев, Калугин, Обдуло и Davidoff, затем Толстой зачеркнул эти фамилии и заменил Белугина — Михайловым, Коханова — Ковановым и наконец, Калугиным, Рязанова — бароном Пестом, Митюхина — Праскухиным, Уцмиева — Нефердовым, Калугина — Гальцыным, Обдуло — Середой, Давыдова — Сазоновым. Между строк в рукописи встречаются пометы (Н. С.), обозначающие красную строку.
Очень близок к описанной рукописи текст, который находится в несверстанных корректурных листах «Современника» 1855 г. (5 лл. по 4 полосы каждый), ныне хранящихся в Ленинградском отделении Центрального исторического архива (Историко-культурный отдел), прежде в «Архиве Комиссариата просвещения» в папке № 28 за 1855 г., озаглавленной: «Дело С.-Петербургского цензурного комитета. О сочинениях, представляемых гг. цензорами на разрешение Комитета, и о препровождении некоторых сочинений, на предварительное обсуждение, к гг. профессорам и другим лицам». Перед набором текст рассказа, как сказано выше, подвергся некоторым переделкам в редакции «Современника»; теперь, благодаря найденной рукописи, все редакционные переделки определяются. Есть одно дополнение в корректуре к описанной выше рукописи, вероятно, почему-либо досланное позднее и затем вошедшее в издание 1856 г. Оно начинается словами: «Тщеславие, тщеславие, тщеславие везде» и кончается словами: «литература нашего века есть только бесконечная повесть «Снобсов» и «Тщеславия».
Ставя в основу издания текст рукописи, мы нашли необходимым ввести в печатаемый текст и те добавления и поправки, которые внес автор, готовя рассказ ко второму изданию 1856 г.
Прибавления к тексту в корректуре, находившейся в Архиве Комиссариата просвещения, были напечатаны впервые в 1920 г. в издании «Общества истинной свободы в память Л. Толстого в Киеве» «Братство», № 2, стр. 1–3, под заглавием «Неизданные строки Л. Н. Толстого. Ночь весною 1855 г. в Севастополе», с заметкой В. В. Мияковского. В 1928 г. с исправлением по корректуре Архива Народного комиссариата просвещения рассказ был напечатан в издании «Л. Толстой. Полное собрание художественных произведений», т. II, стр. 65–100 (Ленинград), и в издании «Л. Н. Толстой. Полное собрание художественных сочинений» (Приложение к журналу «Огонек»), т. I, стр. 362–394 (Москва).
«Севастополь в мае» печатался до 5 издания «Собрания сочинений гр. Л. Н. Толстого» по тексту, вошедшему в издание «Военные рассказы гр. Л. Н. Толстого» (Спб. 1856) с сохранением той фразы, которой И. И. Панаев хотел смягчить мысли Толстого (см. выше) и которая, очевидно, потом была забыта автором. С 6 издания 1886 г. фраза И. И. Панаева не печаталась.
СЕВАСТОПОЛЬ В АВГУСТЕ.
Фоном для рассказа «Севастополь в августе» послужили события 25–27 августа 1855 г. — последние дни осады Севастополя и его штурм союзниками; эти самые дни изображены Толстым и в другом его произведении — официальном Донесении, написанном им по поручению ген. Н. А. Крыжановского в первых числах сентября, тотчас после отступления армии на Северную сторону. Из письма Толстого к его тетушке Т. А. Ергольской от 4 сент. 1855 г.[131] видим, что он приехал в Севастополь 27 августа, в самый день штурма союзниками, и был его свидетелем и участником защиты. Не знаем, в каком он был пункте: успокаивая Татьяну Александровну, он пишет ей, что почти не подвергался опасности, но, конечно, это писалось только для успокоения. По словам полковника П. Н. Глебова[132] на просьбы Толстого дать ему какое-нибудь дело при защите города, Глебов поручил ему «за недостатком офицеров» «в командование пять батарейных орудий». С подробностями тех событий, очевидцем которых он сам не был, Толстой познакомился из ряда донесений артиллерийских офицеров, переданных ему по распоряжению ген. Крыжановского для составления из них экстракта, главным же образом (как он говорит в письме к Н. А. Крыжановскому от 3 сентября) из рассказов очевидцев — полевых артиллеристов, особенно точно описавших ему приступ на Малахов курган, а также, конечно, из массы слышанных им самим тотчас после события самых разнообразных рассказов о впечатлениях, пережитых в последние дни Севастополя всеми участниками обороны от генералов, руководивших войсками, до последнего рядового.
В рассказе мы видим полную художественную картину Севастополя этих последних дней, приступа на Малахов курган, боя на 5 бастионе и проч., отчетливую, ясную, точную в мельчайших подробностях. Точность изображения события сочетается с точностью и в мелочах: так два брата Козельцовы, изображенные в рассказе Толстого — пехотный поручик П-ского полка и только что выпущенный из корпуса артиллерист, настолько приближены к действительности, что можно определенно сказать, что П-ский полк это Подольский полк, в последние дни осады стоявший именно на 5 бастионе, куда направил Толстой Козельцова, при атаке французов сбросивший неприятеля с бруствера и вытеснивший изо рва, как пишет и Толстой. Эта точность доходит до того, что такая мелочь, как ранение Козельцова именно 10 мая, становится совершенно естественной, потому именно, что Подольский полк, 10 мая находившийся в люнете Белкина, один из немногих понес сильный урон: ему были поручены сначала земляные работы впереди люнета под огнем французов, а потом выбитие их из кладбищенского плацдарма. Козельцов младший был зачислен, по словам Толстого, в 5 легкую батарею и отправился ее искать на Корабельную сторону. На Корабельной стороне на площади у Доковой стены действительно стояла 5 легкая батарея 11 артиллерийской бригады; она составляла резерв Корабельной стороны. Но в описании последовательности событий, как они протекали у каждого из двух братьев Козельцовых, в рассказе Толстого допущено отступление от действительных фактов: конец рассказа несомненно относится к вечеру 27 августа; начало рассказа, нужно бы думать, происходило во вторую половину дня 25-го; так оно и было для одного из братьев Козельцовых; Козельцов младший, после того как расстался с старшим братом, провел одну ночь — на 26-е — в доме батарейного командира, другую — на 27-е — в блиндаже Малахова кургана и был убит 27-го при штурме кургана; но для Козельцова старшего прошла в это время только одна ночь: распростившись с братом, он отправился на 5 бастион, там играл всю ночь, был разбужен тревогой и скоро был смертельно ранен. Через полчаса на перевязочном пункте у Николаевской казармы, где он лежал на носилках, священник ему сказал, чтоб «не огорчить его», что «победа везде за нами осталась», хотя в это время «на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя»; это было 27 августа. Чем объяснить это несоответствие, сказать трудно: ни в рукописи, ни в корректуре нет никаких вариантов, которые бы могли дать нить к разгадке и объяснению этой неточности.
Когда был задуман и когда был начат рассказ «Севастополь в августе», Дневник Толстого не дает указаний; можно лишь предполагать, что замысел находился в близкой связи с писанием Донесения, т. е. относится к началу сентября 1855 г.; писание же начато в первой половине сентября. Дело в том, что со 2 сентября, когда писалось Донесение, до 17-го записей в Дневнике нет; 17-го после записи о цели своих литературных работ под впечатлением известия об изуродовании цензурой «Севастопольской ночи» (приведена в комментарии к рассказу «Севастополь въ маѣ»), Толстой записал о предположении уходить в отставку и о намерении на следующий день продолжать писание «Юности» и ничем не упомянул о новом Севастопольском рассказе; между тем под 19 сентября в местечке Керменчик близ Бахчисарая, куда перешел горный взвод Толстого, он отметил в Дневнике о писании «С. въ А.» — очевидно «Севастополь в августе», и не как о начале работы, а как о ее продолжении. Под 21 сентября, определяя себе цели жизни и ставя на первый план «добро ближнего», а на второй «образование себя в такой степени, чтобы я был способен делать его» — «славу литературную, основанную на пользе, добре ближнему», Толстой отмечает, что для второй цели он на завтра себе назначил заняться составлением плана статьи и писанием ее или «Юности», очевидно, под статьей разумея Севастопольский рассказ; и действительно 22-го (ошибкой в рукописи написано 23-го) в дневнике Толстой записал: «для 2 (т. е. для выполнения второй цели) составил план С. в Авг.» и на следующий день назначил себе писать «Юн[ость]» и «Се[вастополь] в А[вгустѣ]», чего впрочем не выполнил, потому что ездил в штаб и отложил на 25-е и тоже не писал из-за недостатка бумаги; и так несколько раз он назначал себе на завтра писать рассказ и «Юность», и всё писать не случалось, хотя и бумага была заготовлена, главной причиной этого было «лениво-апатически-безысходное недовольное положение», как это он отметил 10 октября, видимо уже начиная чувствовать подъем, потому что тут же приписал: «моя карьера — литература — писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю всё — правила, религию, приличия — всё». Но, повидимому, эти слова были только благие пожелания, которые ни к чему не привели, вероятно, в связи с наступившим в это время периодом сильного увлечения карточной игрой. И самый Дневник забылся в это время: с 27 октября по 21 ноября, когда Толстой уже был в Петербурге, нет ни одной записи, нет и дальше, с 21 ноября 1855 до 10 января 1856 г. На рукописи «Севастополь въ августѣ», хранящейся в Библиотеке им. Ленина, есть дата в конце текста рядом с подписью: «27 декабря Петербургъ»; эту дату можно было бы считать определением последнего момента писания рассказа; но в действительности работа была еще продолжена, в известной нам рукописи, которая послужила оригиналом набора, нет главы 24-й («По сю сторону бухты…»), вошедшей в текст «Современника», и заключения рассказа, начинающегося словами: «По всей линии Севастопольскихъ укреплений…», вошедшего в издание 1856 г., которые были написаны очевидно после; кроме того, последняя отделка была произведена в корректуре, которую Толстой держал сам, будучи в это время в Петербурге. Рассказ был сдан в печать тотчас после написания; части его, как видим из предыдущего, были даже написаны после сдачи в набор. Набиралась рукопись чрезвычайно быстро: по отметкам наборщиков видно, что работали зараз 8 человек; в конце рукописи листы разрезаны на части для ускорения дела общей работою. Набор производился в начале января 1856 г., и рассказ вышел в № 1 «Современника» за 1856 г. с полной в первый раз подписью.
В основу издания рассказа «Севастополь въ августе» взят текст рукописи Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина (б. Румянцевского Музея) № 2905 (в л. — 36 × 22 сант., на 38 лл.), писанный рукой Толстого и послуживший оригиналом набора «Современника», с отметками и фамилиями наборщиков, перечерками, сделанными вероятно редактором «Современника», зачеркнутыми карандашом словами, трудно сказать, кому принадлежащими, Толстому или Некрасову; есть поправки в словах, сделанные Некрасовым и еще кем-то. Иногда слова текста дописываются, переходя на соседнюю страницу и, если эта страница отрезана от другой, то кажутся утерянными. На лицевой стороне л. 38 подпись: «Графъ Л. Н. Толстой». На обложке впереди неизвестной рукой 1860 г. написано: «№ 11 Черновыя, Севастопольскiй разсказъ». Обложка сделана из счетовой книги по именью за подписью Андрея Соболева и Ивана Суворова (яснополянские служащие). Этой рукописью, после издания в «Современнике», воспользовались только в 1911 г. в 12 издании «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», как видно из примечаний (т. II, стр. 350): «исправлено и значительно дополнено по рукописи».
Кроме этой рукописи, в Институте новой русской литературы (ИРЛИ) имеются неверстанные корректуры рассказа в гранках «Современника» (7 форм по 4 полосы каждая), с поправками Чернышевского, Тургенева и более всего Толстого. Исправляя текст рукописи, поправки Толстого являются таким образом как бы окончательной обработкой рассказа. Поэтому при издании рассказа мы сочли необходимым обратить особое внимание на эти поправки (конечно, только Толстовские) и внести их в текст, но только поправки, так как сама по себе корректура не вполне исправна. Все эти поправки мы оговариваем в вариантах, отмечая первоначальный текст рукописи, который былъ исправлен этими поправками. Корректурный текст был напечатан в «Известиях Общества Толстовского музея» в соединенном номере 3–4–5 1911 г. с критическим комментарием и вводной заметкой Е. А. Ляцкого.
Но, чтобы получить окончательный текст, оказалось недостаточным ограничиться этими двумя основными текстами, а нужно было произвести сверку их и с изданием 1856 г., так как несомненно Толстой перед сдачей его издателю в мае 1856 г. в известной мере просмотрел текст, сделав в нем некоторые дополнения; мы говорим: в известной мере, потому что, повидимому, набор нового издания был произведен с чистых гранок «Современника», не имевших в себе исправлений Толстого (по крайней мере это можно думать по отношению к большей части форм). Эти поправки поэтому миновали текст 1856 г., но зато в него введены другие дополнения и поправки. Таким образом, чтобы получить окончательный текст, было необходимо воспользоваться и этим изданием, оговорив все поправки, взятые из него, в вариантах. Кроме того, из того же издания пришлось взять и заключительную часть рассказа, не имеющуюся ни в рукописи, ни в корректуре.
__________
СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ.
Севастопольские рассказы возникли из задуманного в октябре 1854 г. Толстым и кружком его приятелей офицеров-артиллеристов Южной армии — плана издания военного журнала. Ходатайство инициаторов, поддержанное главнокомандующим кн. М. Д. Горчаковым, не было удовлетворено военным министром; вместо того чтобы дать разрешение издавать собственный самостоятельный журнал, военный министр, передавая распоряжение Николая I, предложил офицерам посылать свои статьи в «Русский инвалид». Расстроенный неудачей и чувствуя, что для такого специально-военного издания собранные кружком материалы не подходят, Толстой предложил Н. А. Некрасову в письме от 11 января 1855 года постепенно передавать военные статьи и материалы в редакцию «Современника». Он предполагал доставлять Н. А. Некрасову ежемесячно от двух до пяти листов и, в случае его согласия, обещал на первый раз прислать статьи: «Письмо о сестрах милосердия», «Воспоминания об осаде Силистрии» и «Письмо солдата из Севастополя», не указывая, кто были авторы этих статей.[107] В ответе на это письмо,[108] достигшем Толстого только в марте, Некрасов просил присылать ему статьи военные, как отмечено в дневнике Толстого под 20 марта 1855 года.[109] Но очевидно, кружок офицеров-инициаторов в то время уже распался, по крайней мере Толстой тут же приписал: «Приходится писать одному — напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта». Эту запись надо считать первым выражением мысли о будущих очерках защиты Севастополя. В это время Толстой находился со своей батареей на Бельбеке, изредка наезжая в Севастополь: в январе он побывал на хорошо им изученном впоследствии 4 бастионе, в марте, с 10-го на 11-е, участвовал в одной из вылазок в Севастополе.
Скоро после получения письма Некрасова работа над рассказом двинулась, и из записи Дневника 27 марта видно, что к этому дню уже было написано начало «Севастополь днем и ночью»; из этого начала «днем» развился рассказ «Севастополь в декабре»; часть же, названная «ночью», была отброшена и через три месяца написана совершенно заново, как описание определенного события, имевшего место ночью с 10 на 11 мая. 29 марта Толстой отправился в Севастополь квартирьером своей батареи, которая вступила туда 2 апреля. С этого дня до 15 мая Толстой не выезжал из Севастополя, неся службу на 4 бастионе, увлеченный своею деятельностью и «духом защитников Севастополя». Настроение Толстого, которое сквозит в его Дневнике, отчетливо отражается в рассказе, и в известной мере рассказ можно считать автобиографическим. В этом отношении интересны следующие слова рассказа: «Главное отрадное убеждение — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу России». Слова эти, для нас так странно звучащие из уст Толстого, которые уже при перепечатке рассказа в 1856 г. он несколько видоизменил и сократил, потому что уже далеко отошел от тех сильных, совсем особых переживаний, которые он испытал в апреле 1855 г., почти совершенно соответствуют мыслям, которые записаны им в Дневнике: «Держимся мы не только хорошо, но так, что защита эта должна очевидно доказать неприятелю [невозможность] когда бы то ни было взять Севастополь». Это было записано как раз во время писания «Севастополя», 2 апреля. Но работа над рассказом повидимому шла не очень спорко: события и служба, а потом нездоровье не давали Толстому писать так, как бы хотелось, а тут еще кроме «Севастополя» одновременно у него шло и писание «Юности». «Кроме того, — писал он 11 апреля, — меня злит особенно теперь, когда я болен, то, что никому в голову не придет, что из меня может выйти что-нибудь кроме chair à canon[110] и самой бесполезной». 12 апреля на 4 бастионе он записал: «Писал С[евастополь] д[нем] и ночью, и кажется недурно и надеюсь кончить его завтра». И действительно 13-го на том же 4 бастионе (который ему «начинает очень нравиться»), он «окончил С[евастополь] д[нем] и н[очью]. Это была первая редакция рассказа еще без отделения описания ночи от описания дня. «Постоянная прелесть опасности, — добавляет он в дневнике, — наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самым образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более, что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет». 14 апреля он назначает себе работу — «начать отделывать Севастополь и начать рассказ солдата о том, как его убило». «Боже, — приписывает он, увлеченный и вдохновленный своей работой, — благодарю тебя за твое постоянное покровительство мне. Как верно ведешь ты меня к добру. И каким бы я был ничтожным созданием, ежели [бы] ты оставил меня. Не остави меня, Боже! Напутствуй мне и не [для] удовлетворения моих ничтожных стремлений, а для вечной и великой, неведомой, но сознаваемой мной цели бытия». Начав в это время окончательно обрабатывать рассказ, Толстой выделяет из него изображение ночи, оставив в нем изображение севастопольского дня. В течение недели Толстому удалось написать набело только два листа Севастополя (запись 21 апреля), потом в два дня на бастионе же он отделал несколько листочков (запись 24 апреля); вероятно, тут написано было много, потому что через день, судя по дате при издании, — 25 апр., «Севастополь» уже был закончен и вскоре отослан в Петербург (цензурное разрешение помечено 30 апреля).
«Севастополь в декабре месяце» был напечатан в № 6 «Современника» с подписью Л. Н. Т. и с подстрочным примечанием от редакции об обещании автора ежемесячно присылать картины севастопольской жизни в роде предлагаемой. «Редакция Современника, — говорится в том же примечании, — считает себя счастливою, что может доставлять своим читателям статьи, исполненные такого высокого современного интереса, и притом написанные тем писателем, который возбудил к себе такое живейшее сочувствие и любопытство во всей читающей русской публике своими рассказами: Детство, Отрочество, Набег и Записки маркера». «Севастополь в декабре» в отдельном оттиске, до выхода книжки «Современника» в свет, был представлен П. А. Плетневым Александру II[111] и произвел на него сильное впечатление:[112] он распорядился перевести его на французский язык.[113] Известие о чтении рассказа государем «польстило» Толстому, как записал он в своем Дневнике[114] 15 июня, получив в Бахчисарае известие об этом от Панаева; в этот же день в числе своих недостатков за ближайшие дни он отметил «тщеславие, что рассказывал Столыпину про свою статью». Рассказ Толстого был вскоре по выходе перепечатан в военной газете «Русский инвалид» в больших извлечениях (№ 122, от 5 июня 1855 г.). В этом извлечении рассказ первый раз был прочтен Тургеневым и уже в этом виде привел его «в совершенный восторг»: «Дай бог таких статей побольше» (письмо к И. И. Панаеву 27 июня 1855 г.);[115] когда же до Тургенева дошел № «Современника» — он писал ему же, что «статья Толстого о Севастополе — чудо», что он «прослезился, читая его и кричал ypa!».
__________
«Севастополь в декабре» печатается по тексту, напечатанному в книжке «Военные рассказы гр. Л. Н. Толстого». СПБ. 1856 с исправлением некоторых опечаток и поправок, внесенных корректором в текст Толстого, попавших в это издание вследствие того, что автору не пришлось лично просматривать его корректур. Несмотря на некоторые неисправности текста, считаем это издание заслуживающим предпочтения перед изданием «Современника», так как, с одной стороны, редактор «Современника» из опасения преследований цензуры, с другой стороны, вероятно, сам цензор «Современника», В. Н. Бекетов всячески смягчали выражения, казавшиеся им то слишком резкими, то насмешливыми по отношению к русской армии: напр.: вместо «белобрысенький» мичман напечатано «молоденький», вместо «валяются ядра» — «лежат», выпущены слова «неровно гребут неловкие солдаты», «неприятные следы военного лагеря», «вонючая грязь», «грязный» бивуак и пр., что могло современникам дать мысль о нерадении начальства в Севастополе, или повод к смеху. Но с текстом «Современника» приходится считаться, так как многое там напечатано несомненно правильнее. Все допущенные нами поправки опечаток и правок корректора в издании 1856 г., с одной стороны, с другой, исправления текста и разночтения по «Современнику» перечислены в вариантах. Что касается до поправок, которые введены в текст рассказа в «Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого» издания Т-ва И. Д. Сытина под редакцией П. И. Бирюкова,[116] то мы решили их также ввести в текст; основываемся на том, что, когда Э. Моод, издавая перевод Севастопольских рассказов на английский язык, обратился к Толстому «с просьбой разъяснить ему происхождение некоторых фраз, вошедших в рассказы и совершенно не соответствующих ни общему их содержанию, ни отношению самого Льва Николаевича к описанным событиям» (слова И. И. Бирюкова), Толстой ответил ему, что все указанные Моодом места «или изменены или добавлены редактором в угоду цензору и потому лучше исключить их. В рассказе «Севастополь в декабре» эти введшие Моода в сомнение места следующие (по изд. 1856 г.):
1) … но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.
2) И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине каждого, — любовь к родине.
Обе эти фразы уже при пересмотре текста для издания 1856 г. обратили на себя внимание автора. Во второй Толстой прибавил к тексту «Современника» слова «стыдливое в русском», в первой — отнес слово «войны», относившееся в тексте «Современника» к слову «признаки», к слову «страдания» и непосредственно предшествующие этой фразе слова «простота и твердость» заменил словами «простоты и упрямства». Таким образом в указанных местах мы отступаем от общего правила давать начальный Толстовский текст, на котором Толстой остановился, — чтобы с другой стороны не итти против его позднейших указаний. Правда, если мы вспомним, что о переводе в Крым из Кишинева, как Толстой пишет в письме к брату,[117] он просил главным образом «из патриотизма», который в то время «сильно напал» на него, что он «предоставил начальству распоряжаться своей судьбой»,[118] что, наконец, как видно из его дневника того времени, его тогда захватывали и война, и военная служба, и боевая жизнь, и опасности, — то можно думать, что и слова, которые так шли в разрез со всеми мыслями его в 1890-ых—1900-ых гг., были естественны в 1855 г.
СЕВАСТОПОЛЬ В МАЕ.
Рассказ «Весенняя ночь в Севастополе» в общей своей мысли, можно предполагать, был задуман Толстым в марте 1855 г. одновременно с рассказом «Севастополь в декабре», который в дневнике долгое время называется «Севастополь днем и ночью»; имея это название, рассказ был вчерне закончен 13 апреля, и с 14 апреля Толстой назначил себе его отделку, которую и закончил 25 апреля. В момент начала отделки произошло очевидно разделение рассказа на две части: изображение Севастопольского дня и Севастопольской ночи. Первая часть была разработана в течение апреля и составила рассказ «Севастополь в декабре»; изображение ночи, написанное в первой половине апреля, повидимому, не удовлетворило автора и было оставлено. Конечно, нельзя думать, что отложенная часть впоследствии была переработана в рассказ «Весенняя ночь в Севастополе»: этот рассказ приурочен автором к совершенно точно определенному времени — ночи на 11 мая и, может быть, даже изображает определенное событие; в нем только вновь воплотилась возникшая в 20-х числах марта мысль Толстого дать изображение Севастопольской ночи. Как основу рассказа Толстой сохранил эту мысль, отбросив ее оболочку, его не удовлетворившую, и дал не переработку старого рассказа о Севастопольской ночи, написанного в первой половине апреля, а создал новый рассказ, однородный по общей мысли, но иной по обстановке, в которой происходит действие, и по настроению, которое было в то время у автора.
Рассказ был начат тотчас после окончания «Рубки леса»: утром 18 июня Толстой кончил «Рубку», а вечером уже написал «проспект маленький 10 мая», как он назвал тут «Весеннюю ночь». Со следующего дня — 19 июня Толстой изо дня в день «с удовольствием» быстро пишет «10 мая», не отвлекаясь другими работами, только уделяя время на чтение, и уже 23 июня, проработав целый день, «окончил на-черно» и даже принялся за переписку на-бело. На 24-е он назначил себе «пересмотреть все (sic) В[есеннюю] Но[чь] с точки зрения цензуры и сделать изменения и variantes». И действительно 24-го Толстой «целый день работал» и 26-го «кончил… уже не такъ хорошо, кажется, какъ прежде» — отмечает он, очевидно, вспоминая ту редакцию, которую он назвал черновой, и которая по его мнению еще не была обезврежена в отношении требований цензуры. Этим 26 числом июня 1855 г. «Весенняя ночь» была датирована и при издании. На следующий день Толстой ездил в Бахчисарай и там читал ее своему приятелю Егору Петровичу Ковалевскому, состоявшему тогда в штабе кн. М. Д. Горчакова, и Ковалевский остался ею «очень доволен». Таким образом «Весенняя ночь» была написана очень быстро, всего в восемь дней, с 19-го по 26-е. Если принять во внимание, что первая редакция была закончена 23-го, то значит писанье без пересмотра длилось и того меньше — только пять дней. Очевидно рассказ писался с особенным подъемом и увлечением и против обычая Толстого одиноко, т. е. не сопутствуемый другими литературными работами. После этого энергия сразу упала, и Толстой целую неделю провел «в праздности», как отметил 6 июля, забыв, что 4 июля рассказ снова привлек ненадолго его внимание, и он «с утра» и «после обеда отчасти» его пересматривал, чтоб на следующий день отослать к И. И. Панаеву в редакцию «Современника», что хотел исполнить при содействии Валентина Павловича Колошина, долженствовавшего ехать 5 июля в Петербург, но отложившего отъезд до 11-го. Этот новый пересмотр очевидно был более или менее поверхностный. С Колошиным же Толстой послал И. И. Панаеву письмо[119] об этом Севастопольском рассказе или Севастопольской «статьи», как он говорит: «Хотя я убежден, что она без сравненья лучше первой, она не понравится, в этом я уверен. И даже боюсь, как бы ее совсем не пропустили. На счет того, чтобы ее не изуродовали, как вы сами увидите, я принял всевозможные предосторожности. Во всех местах, которые показались мне опасными, я сделал вариянты с такого рода знаками (в) или скобками означал что̀ выключить в том случае, ежели не понравятся цензуре. — Ежели же сверх того, что я отметил, стали бы вымарывать что-нибудь, решительно не печатайте. В противном случае это очень огорчит меня. Для заглавия я сделал вариант, потому что «Севастополь в мае» слишком явно указывает на дело 10 мая, а в Современнике не позволено печатать о военных делах. Напшисецкого я заменил Гнилокишкиным[120] на тот случай, ежели цензура скажет, что офицер не может от флюса отказываться от службы; тогда это 2 различные офицера. Польскую фразу ежели можно поместить, то с переводом в выноске, ежели нельзя, то русскую, которая под знаком (х). И еще ругательства русские и французские нельзя ли означить точками, хотя без начальных букв, ежели нельзя, но они необходимы. Вообще надеюсь, что вы будете так добры защитить сколько можно мой рассказ, — зная лучше взгляд цензуры, вставите уж вперед некоторые варианты, чтобы не рассердить ее, и какие-нибудь незначительные, непредвиденные изменения сделаете так, чтобы не пострадал смысл». Под только что пережитым впечатлением подъема при создании рассказа, в сознании своего долга писать одну правду и предугадывая протест со стороны тех, кто правду эту желает скрыть, он записал в дневнике своем 5 июля о смущавших его «искушениях тщеславия», с которыми он постоянно боролся, каясь на страницах дневника в своих проступках этого рода: «теперь только настало для меня время истинных искушений тщеславия, — пишет он — я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению». И действительно «Весенняя ночь», набранная для «Современника», подняла целую бурю со стороны охранителей, испугавшихся правды, этого героя Толстовской повести, которого автор «старался воспроизвести во всей красоте его», и которого он любил «всеми силами души». Но еще раньше чем попасть к ним в руки, еще в кабинете редакторов «Современника» рассказ должен был подвергнуться первой цензуре. Полученная И. И. Панаевым «Ночь в Севастополе» произвела на лиц, близких к «Современнику», громадное впечатление; все находили этот рассказ «выше первого по тонкому и глубокому анализу внутренних движений и ощущений»,[121] по превосходной мастерской работе; после прочтения рассказа Некрасов писал, что не знает «писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо себе сочувствовать»,[122] как Толстой; несмотря на это, повесть Толстого показалась им недопустимой к печати в том виде, в каком написал ее Толстой, без смягчающих фраз и выражений. Они боялись даже, что она произведет на публику «весьма неприятное впечатление»: до такой степени всё в ней «облито горечью»,[123] «такъ резко и ядовито, беспощадно и безотрадно».[124] И вот под влиянием этой боязни И. И. Панаев счел необходимым, «не портя, — как он говорит, — сущности рассказа и предвидя за него борьбу с ценсурою» «кое что посмягчить и посгладить» и наконец даже «прибавить в конце»[125] статьи слова, настолько в разрез идущие с мыслями Толстого, настолько Толстому «отвратительные», что он согласился бы, как он писал потом Е. Ф. Коршу, всякий раз как читает их, «лучше получить 100 палок, чемъ видеть их».[126] В найденной недавно рукописи Толстого действительно нет этой фразы.
Прибавленные И. И. Панаевым слова были следующие: «Но не мы начали эту войну, не мы вызвали это страшное кровопролитие. Мы защищаем только родной край, родную землю и будем защищать ее до последней капли крови». На несоответствие этих слов взглядам Толстого впоследствии обратил внимание Эльмер Моод при издании перевода Севастопольских рассказов на английский язык; он просил Толстого разъяснить причины их происхождения.[127] В ответном письме к Мооду Толстой решительно отрекся от этих слов, назвав один отрывок из «Весенней ночи» «особенно отвратительнымъ»; «он, — пишет Толстой, — и в то время мне очень не нравился» и советует все указанные им места исключить, потому что они были «или изменены или добавлены редактором в угоду цензору».[128] То же еще более определенно говорит Толстой и в упомянутом письме к Коршу,[129] прося его передать С. А. Рачинскому, хотевшему переводить Севастопольские рассказы, что он «умоляетъ» его «не забыть, что слова» (он точно их цитирует) «принадлежатъ г-ну Панаеву», а не ему, и что он просит их выкинуть.
С смягчающей выражения Толстого, добавкой Панаева, повесть была послана цензору «Современника» В. Бекетову, который с небольшими поправками пропустил статью. Она была уже отпечатана для помещения в августовской книжке 1855 г., когда цензор, остановив выход номера, вдруг потребовал корректуру из типографии для представления на прочтение председателю Цензурного комитета, грозному и взбалмошному М. Н. Мусину-Пушкину. Гранки «Весенней ночи», доставленные Мусину-Пушкину, привели его в ярость и негодование: сохранившиеся при делах Цензурного комитета с вычерками целых периодов, раз даже целой главы, с выразительными пометками на полях, они дают яркую картину впечатления, вынесенного Мусиным-Пушкиным от статьи, и определенно указывают, что̀ в особенности было причиной его гнева. «Читая эту статью, — писал своим размашистым неразборчивым почерком Мусин-Пушкин на корректурном листе, — я удивлялся, что редактор решился статью представить, а г. цензор дозволить к напечатанию. Эту статью [за] насмешки над нашими храбрыми офицерами, храбрыми защитниками Севастополя запретить и оставить корректурные листы при деле».
Дело, вероятно, так бы и заглохло и «Весенняя ночь» и не увидела бы света, но тут что-то произошло такое, что внезапно изменило взгляд Мусина-Пушкина: возможно, что о написании нового Севастопольского рассказа после первого, понравившегося Александру II, узнали в тех сферах, с которыми считался и страшный председатель Цензурного комитета; вместо запрещения печатать редактор «Современника» получил приказание печатать рассказ, но с теми переделками, которые были сделаны Мусиным-Пушкиным. Эти переделки привели в ужас Панаева. Личное объяснение его с Мусиным-Пушкиным не привело ни к чему, кроме еще более определенного требования печатать так, как переделано. Так в изуродованном виде, с пропусками и искажениями, которые меняют тон, характер и часто даже смысл рассказа, «Весенняя ночь» появилась в сентябрьской книжке «Современника» за 1855 г., но без букв Л. Н. Т., которых редакторы «Современника» не решились поставить под статьей, потерявшей свой облик.
«Возмутительное безобразие, в которое приведена ваша статья, — писал Толстому Н. А. Некрасов, — испортило во мне последнюю кровь. До сей поры не могу думать об этом без тоски и бешенства… Не буду вас утешать тем, что и напечатанные обрывки вашей статьи многие находят превосходными; для людей, знающих статью в настоящем виде, — это не более, как набор слов без смысла и внутреннего значения. Но нечего делать! Скажу одно: что статья не была бы напечатана, если бы это не было необходимо».[130]
17 сентября Толстой записал в Дневнике: «Вчера получил известие, что Ночь изуродована и напечатана. Я кажется сильно на примете у синих за свои статьи. Желаю впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть и тоже писать из пустого в порожнее — без мысли, и главное без цели. Несмотря на первую минуту злобы, в которую я обещался не брать пера в руки, всё-таки единственное, главное и преобладающее над всеми другими наклонностями и занятиями должна быть литература. Моя цель — литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочинениями».
На вопрос, какой эпизод севастопольской обороны был изображен Толстым в рассказе «Севастополь в мае», дает ответ сам автор. В первый paз, упоминая о рассказе в своем Дневнике, он определенно называет его «10 мая»: отсюда можно заключить, что фоном очерка, названного «Весенней ночью», послужили события, начавшиеся вечером 10 мая и захватившие собой всю ночь до утра 11. В ночь с 10 по 11 мая (22–23 н. ст.) войсками Севастопольского гарнизона под начальством ген. Ст. Ал. Хрулева было предпринято устройство контр-апрошей впереди 5-го и 6-го бастионов и вблизи высот кладбища у накануне устроенного там плацдарма. Первая стадия сражения была неудачна для русских, как описывает и Толстой: контр-апроши были заняты французами; но двинутые Хрулевым в помощь отступившим части скоро выбили французов и заняли высоту. Бой был чрезвычайно ожесточенный; на ряду с артиллерийским огнем, от которого очень пострадали обе стороны, войска несколько раз вступали в рукопашные схватки; контр-апроши, траншеи и ложементы по нескольку раз переходили из рук в руки, от русских к французам и обратно. Бой кончился незадолго до рассвета. В ту же ночь происходило сражение и у Карантинной бухты на крайнем правом фланге русских. Потери со стороны русских в эту ночь превысили 2½ тысячи (Тотлебен Э. И., «Описание обороны Севастополя», т. II, стр. 218–225). Белый переговорный флаг для уборки тел убитых был поднят не 11 мая, как можно было бы думать по рассказу Толстого, а только 12-го днем с батареи Шемякина. Толстой эту ночь, надо думать, провел на 4 бастионе, где находился на службе в течение всего апреля по 14 мая 1855 г., когда выехал на Бельбек с поручением сформировать горный взвод.
В основу издания рассказа мы кладем пересланную через В. П. Колошина И. И. Панаеву рукопись, ныне хранящуюся в архиве Толстого Публичной библиотеки Союза ССР им. Ленина в 4° (22 × 11 сант.) на 38 листах, писанную рукой Толстого. Заглавие на 1 листе: «Весенняя ночь 1855 года въ Севастополѣ». На последнем листе подпись: «Графъ Толстой» и дата «1855 года 26 Іюня». Под строкой приведены те самые варианты, о которых в письме к И. И. Панаеву 4 июля 1855 г. упоминает Толстой, что он помечает в рукописи буквой (в) или скобками, как такие, которые можно выключить в том случае, «ежели не понравятся цензуре». Этих вариантов всего семь; один из них зачеркнут. Кроме того в сносках же имеются пометы: «выключить» по отношению к пяти местам текста. Две из этих помет зачеркнуты. Много вычеркнутых фраз и вписанных между строк исправлений. Кроме семи мест, заключенных автором в скобки как подлежавшие изменению в случае придирок цензуры, в рукописи имеется ряд зачеркнутых фраз, устраненных Толстым также по соображениям цензуры. Стр. 50, строка 27. После слова: бастиона зачеркнуто: онъ воображалъ себя героемъ. Стр. 50, строка 30. Вместо: куда и кончая: оставаться зач.: Вотъ когда я желалъ бы, чтобъ меня видѣли, думалъ Бѣлугинъ, въ крови, съ разбитой головой передъ ротой. Впрочемъ, ежели ужъ я хочу быть совершенно героемъ, подумалъ онъ, такъ надо теперь остаться. Стр. 51, строка 20. После слова: ротѣ зач.: и мысленно называлъ его выскочкой. Стр. 59, строка 1. Вместо: бѣлые флаги первоначально было: палки съ бѣлыми тряпками. Стр. 59, строка 5. После слова: другу зач.: но только до тѣхъ поръ, пока виситъ бѣлая тряпка. Стр. 59, строка 10. После слова: прекрасному зач.: законъ любви, который они попрали такъ жестоко. Кроме того на той же странице, строка 21 вместо: этой повѣсти? первоначально было: моей странной повѣсти? Кроме этого, стр. 19, строка 21 после слов: играла полковая музыка зач.: Б. егерскаго полка, какую то итальянскую штуку. Первоначально фамилии военных были: Белугин, Коханов, Рязанов, Митюхин, Уцмиев, Калугин, Обдуло и Davidoff, затем Толстой зачеркнул эти фамилии и заменил Белугина — Михайловым, Коханова — Ковановым и наконец, Калугиным, Рязанова — бароном Пестом, Митюхина — Праскухиным, Уцмиева — Нефердовым, Калугина — Гальцыным, Обдуло — Середой, Давыдова — Сазоновым. Между строк в рукописи встречаются пометы (Н. С.), обозначающие красную строку.
Очень близок к описанной рукописи текст, который находится в несверстанных корректурных листах «Современника» 1855 г. (5 лл. по 4 полосы каждый), ныне хранящихся в Ленинградском отделении Центрального исторического архива (Историко-культурный отдел), прежде в «Архиве Комиссариата просвещения» в папке № 28 за 1855 г., озаглавленной: «Дело С.-Петербургского цензурного комитета. О сочинениях, представляемых гг. цензорами на разрешение Комитета, и о препровождении некоторых сочинений, на предварительное обсуждение, к гг. профессорам и другим лицам». Перед набором текст рассказа, как сказано выше, подвергся некоторым переделкам в редакции «Современника»; теперь, благодаря найденной рукописи, все редакционные переделки определяются. Есть одно дополнение в корректуре к описанной выше рукописи, вероятно, почему-либо досланное позднее и затем вошедшее в издание 1856 г. Оно начинается словами: «Тщеславие, тщеславие, тщеславие везде» и кончается словами: «литература нашего века есть только бесконечная повесть «Снобсов» и «Тщеславия».
Ставя в основу издания текст рукописи, мы нашли необходимым ввести в печатаемый текст и те добавления и поправки, которые внес автор, готовя рассказ ко второму изданию 1856 г.
Прибавления к тексту в корректуре, находившейся в Архиве Комиссариата просвещения, были напечатаны впервые в 1920 г. в издании «Общества истинной свободы в память Л. Толстого в Киеве» «Братство», № 2, стр. 1–3, под заглавием «Неизданные строки Л. Н. Толстого. Ночь весною 1855 г. в Севастополе», с заметкой В. В. Мияковского. В 1928 г. с исправлением по корректуре Архива Народного комиссариата просвещения рассказ был напечатан в издании «Л. Толстой. Полное собрание художественных произведений», т. II, стр. 65–100 (Ленинград), и в издании «Л. Н. Толстой. Полное собрание художественных сочинений» (Приложение к журналу «Огонек»), т. I, стр. 362–394 (Москва).
«Севастополь в мае» печатался до 5 издания «Собрания сочинений гр. Л. Н. Толстого» по тексту, вошедшему в издание «Военные рассказы гр. Л. Н. Толстого» (Спб. 1856) с сохранением той фразы, которой И. И. Панаев хотел смягчить мысли Толстого (см. выше) и которая, очевидно, потом была забыта автором. С 6 издания 1886 г. фраза И. И. Панаева не печаталась.
СЕВАСТОПОЛЬ В АВГУСТЕ.
Фоном для рассказа «Севастополь в августе» послужили события 25–27 августа 1855 г. — последние дни осады Севастополя и его штурм союзниками; эти самые дни изображены Толстым и в другом его произведении — официальном Донесении, написанном им по поручению ген. Н. А. Крыжановского в первых числах сентября, тотчас после отступления армии на Северную сторону. Из письма Толстого к его тетушке Т. А. Ергольской от 4 сент. 1855 г.[131] видим, что он приехал в Севастополь 27 августа, в самый день штурма союзниками, и был его свидетелем и участником защиты. Не знаем, в каком он был пункте: успокаивая Татьяну Александровну, он пишет ей, что почти не подвергался опасности, но, конечно, это писалось только для успокоения. По словам полковника П. Н. Глебова[132] на просьбы Толстого дать ему какое-нибудь дело при защите города, Глебов поручил ему «за недостатком офицеров» «в командование пять батарейных орудий». С подробностями тех событий, очевидцем которых он сам не был, Толстой познакомился из ряда донесений артиллерийских офицеров, переданных ему по распоряжению ген. Крыжановского для составления из них экстракта, главным же образом (как он говорит в письме к Н. А. Крыжановскому от 3 сентября) из рассказов очевидцев — полевых артиллеристов, особенно точно описавших ему приступ на Малахов курган, а также, конечно, из массы слышанных им самим тотчас после события самых разнообразных рассказов о впечатлениях, пережитых в последние дни Севастополя всеми участниками обороны от генералов, руководивших войсками, до последнего рядового.
В рассказе мы видим полную художественную картину Севастополя этих последних дней, приступа на Малахов курган, боя на 5 бастионе и проч., отчетливую, ясную, точную в мельчайших подробностях. Точность изображения события сочетается с точностью и в мелочах: так два брата Козельцовы, изображенные в рассказе Толстого — пехотный поручик П-ского полка и только что выпущенный из корпуса артиллерист, настолько приближены к действительности, что можно определенно сказать, что П-ский полк это Подольский полк, в последние дни осады стоявший именно на 5 бастионе, куда направил Толстой Козельцова, при атаке французов сбросивший неприятеля с бруствера и вытеснивший изо рва, как пишет и Толстой. Эта точность доходит до того, что такая мелочь, как ранение Козельцова именно 10 мая, становится совершенно естественной, потому именно, что Подольский полк, 10 мая находившийся в люнете Белкина, один из немногих понес сильный урон: ему были поручены сначала земляные работы впереди люнета под огнем французов, а потом выбитие их из кладбищенского плацдарма. Козельцов младший был зачислен, по словам Толстого, в 5 легкую батарею и отправился ее искать на Корабельную сторону. На Корабельной стороне на площади у Доковой стены действительно стояла 5 легкая батарея 11 артиллерийской бригады; она составляла резерв Корабельной стороны. Но в описании последовательности событий, как они протекали у каждого из двух братьев Козельцовых, в рассказе Толстого допущено отступление от действительных фактов: конец рассказа несомненно относится к вечеру 27 августа; начало рассказа, нужно бы думать, происходило во вторую половину дня 25-го; так оно и было для одного из братьев Козельцовых; Козельцов младший, после того как расстался с старшим братом, провел одну ночь — на 26-е — в доме батарейного командира, другую — на 27-е — в блиндаже Малахова кургана и был убит 27-го при штурме кургана; но для Козельцова старшего прошла в это время только одна ночь: распростившись с братом, он отправился на 5 бастион, там играл всю ночь, был разбужен тревогой и скоро был смертельно ранен. Через полчаса на перевязочном пункте у Николаевской казармы, где он лежал на носилках, священник ему сказал, чтоб «не огорчить его», что «победа везде за нами осталась», хотя в это время «на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя»; это было 27 августа. Чем объяснить это несоответствие, сказать трудно: ни в рукописи, ни в корректуре нет никаких вариантов, которые бы могли дать нить к разгадке и объяснению этой неточности.
Когда был задуман и когда был начат рассказ «Севастополь в августе», Дневник Толстого не дает указаний; можно лишь предполагать, что замысел находился в близкой связи с писанием Донесения, т. е. относится к началу сентября 1855 г.; писание же начато в первой половине сентября. Дело в том, что со 2 сентября, когда писалось Донесение, до 17-го записей в Дневнике нет; 17-го после записи о цели своих литературных работ под впечатлением известия об изуродовании цензурой «Севастопольской ночи» (приведена в комментарии к рассказу «Севастополь въ маѣ»), Толстой записал о предположении уходить в отставку и о намерении на следующий день продолжать писание «Юности» и ничем не упомянул о новом Севастопольском рассказе; между тем под 19 сентября в местечке Керменчик близ Бахчисарая, куда перешел горный взвод Толстого, он отметил в Дневнике о писании «С. въ А.» — очевидно «Севастополь в августе», и не как о начале работы, а как о ее продолжении. Под 21 сентября, определяя себе цели жизни и ставя на первый план «добро ближнего», а на второй «образование себя в такой степени, чтобы я был способен делать его» — «славу литературную, основанную на пользе, добре ближнему», Толстой отмечает, что для второй цели он на завтра себе назначил заняться составлением плана статьи и писанием ее или «Юности», очевидно, под статьей разумея Севастопольский рассказ; и действительно 22-го (ошибкой в рукописи написано 23-го) в дневнике Толстой записал: «для 2 (т. е. для выполнения второй цели) составил план С. в Авг.» и на следующий день назначил себе писать «Юн[ость]» и «Се[вастополь] в А[вгустѣ]», чего впрочем не выполнил, потому что ездил в штаб и отложил на 25-е и тоже не писал из-за недостатка бумаги; и так несколько раз он назначал себе на завтра писать рассказ и «Юность», и всё писать не случалось, хотя и бумага была заготовлена, главной причиной этого было «лениво-апатически-безысходное недовольное положение», как это он отметил 10 октября, видимо уже начиная чувствовать подъем, потому что тут же приписал: «моя карьера — литература — писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю всё — правила, религию, приличия — всё». Но, повидимому, эти слова были только благие пожелания, которые ни к чему не привели, вероятно, в связи с наступившим в это время периодом сильного увлечения карточной игрой. И самый Дневник забылся в это время: с 27 октября по 21 ноября, когда Толстой уже был в Петербурге, нет ни одной записи, нет и дальше, с 21 ноября 1855 до 10 января 1856 г. На рукописи «Севастополь въ августѣ», хранящейся в Библиотеке им. Ленина, есть дата в конце текста рядом с подписью: «27 декабря Петербургъ»; эту дату можно было бы считать определением последнего момента писания рассказа; но в действительности работа была еще продолжена, в известной нам рукописи, которая послужила оригиналом набора, нет главы 24-й («По сю сторону бухты…»), вошедшей в текст «Современника», и заключения рассказа, начинающегося словами: «По всей линии Севастопольскихъ укреплений…», вошедшего в издание 1856 г., которые были написаны очевидно после; кроме того, последняя отделка была произведена в корректуре, которую Толстой держал сам, будучи в это время в Петербурге. Рассказ был сдан в печать тотчас после написания; части его, как видим из предыдущего, были даже написаны после сдачи в набор. Набиралась рукопись чрезвычайно быстро: по отметкам наборщиков видно, что работали зараз 8 человек; в конце рукописи листы разрезаны на части для ускорения дела общей работою. Набор производился в начале января 1856 г., и рассказ вышел в № 1 «Современника» за 1856 г. с полной в первый раз подписью.
В основу издания рассказа «Севастополь въ августе» взят текст рукописи Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина (б. Румянцевского Музея) № 2905 (в л. — 36 × 22 сант., на 38 лл.), писанный рукой Толстого и послуживший оригиналом набора «Современника», с отметками и фамилиями наборщиков, перечерками, сделанными вероятно редактором «Современника», зачеркнутыми карандашом словами, трудно сказать, кому принадлежащими, Толстому или Некрасову; есть поправки в словах, сделанные Некрасовым и еще кем-то. Иногда слова текста дописываются, переходя на соседнюю страницу и, если эта страница отрезана от другой, то кажутся утерянными. На лицевой стороне л. 38 подпись: «Графъ Л. Н. Толстой». На обложке впереди неизвестной рукой 1860 г. написано: «№ 11 Черновыя, Севастопольскiй разсказъ». Обложка сделана из счетовой книги по именью за подписью Андрея Соболева и Ивана Суворова (яснополянские служащие). Этой рукописью, после издания в «Современнике», воспользовались только в 1911 г. в 12 издании «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», как видно из примечаний (т. II, стр. 350): «исправлено и значительно дополнено по рукописи».
Кроме этой рукописи, в Институте новой русской литературы (ИРЛИ) имеются неверстанные корректуры рассказа в гранках «Современника» (7 форм по 4 полосы каждая), с поправками Чернышевского, Тургенева и более всего Толстого. Исправляя текст рукописи, поправки Толстого являются таким образом как бы окончательной обработкой рассказа. Поэтому при издании рассказа мы сочли необходимым обратить особое внимание на эти поправки (конечно, только Толстовские) и внести их в текст, но только поправки, так как сама по себе корректура не вполне исправна. Все эти поправки мы оговариваем в вариантах, отмечая первоначальный текст рукописи, который былъ исправлен этими поправками. Корректурный текст был напечатан в «Известиях Общества Толстовского музея» в соединенном номере 3–4–5 1911 г. с критическим комментарием и вводной заметкой Е. А. Ляцкого.
Но, чтобы получить окончательный текст, оказалось недостаточным ограничиться этими двумя основными текстами, а нужно было произвести сверку их и с изданием 1856 г., так как несомненно Толстой перед сдачей его издателю в мае 1856 г. в известной мере просмотрел текст, сделав в нем некоторые дополнения; мы говорим: в известной мере, потому что, повидимому, набор нового издания был произведен с чистых гранок «Современника», не имевших в себе исправлений Толстого (по крайней мере это можно думать по отношению к большей части форм). Эти поправки поэтому миновали текст 1856 г., но зато в него введены другие дополнения и поправки. Таким образом, чтобы получить окончательный текст, было необходимо воспользоваться и этим изданием, оговорив все поправки, взятые из него, в вариантах. Кроме того, из того же издания пришлось взять и заключительную часть рассказа, не имеющуюся ни в рукописи, ни в корректуре.
__________
«УТРО ПОМЕЩИКА».
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «РОМАНА РУССКОГО ПОМЕЩИКА».
Судя по записям в Дневнике и Записной книжке, «Роману русского помещика» Толстой придавал исключительное значение. По замыслу автора, это должно было быть произведение с содержанием большой социальной значимости, так как в нем Толстой хотел выразить свои взгляды на коренной вопрос того времени, крепостное право, на взаимоотношения крестьян и помещиков. Замысел «романа» занимал Толстого в течение не менее пяти лет (1852–1857 гг.), и так и остался неосуществленным: напечатанный в «Отечественных записках» отрывок под заглавием «Утро помещика» — лишь небольшая часть задуманного целого, дающая о нем довольно слабое представление.
Прежде всего необходимо остановиться на том значении слова «роман», какое ему придавал Толстой. Слово это у него имело совсем не тот смысл, какой мы привыкли вкладывать в него. В языке Толстого (по крайней мере в 1850–1860-х годах) слово «роман» означало большое (в отличие от «повести», произведения меньшего размера) произведение повествовательного рода, причем любовная интрига не только не обязательна для «романа», но и отсутствует в нем. «Роман» в этом понимании — «история жизни», «история», но отнюдь не «любовная». Что именно в этом смысле употреблял Толстой слово «роман», явствует из таких, например, строк письма Толстого к Некрасову (от 18 ноября 1852 г.): «с крайним неудовольствием прочел я в IX № «Современника» повесть[133] под заглавием «История моего детства» и узнал в ней роман[134] «Детство», которое я послал вам».
Чрезвычайно также любопытна в этом отношении запись в Дневнике от 19 марта 1865 г.: «Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, всё безумие, всё противоречие людей их окружавших и их самих». «Психологическая история романа Александра и Наполеона», это, конечно, характеристика их в широком биографическом плане.
В одном месте (впоследствии исключенном) первой редакции «Романа русского помещика» автор нарочно предупреждает читателя, что в «романе» о «любви нет, да, кажется, и не будет ни слова».[135]
Итак, в названии «Роман русского помещика» слово «роман» можно «перевести», как «история душевного и умственного развития». Возможно, что записи в Дневнике от 10 мая: «Завтра принимаюсь за «Детство» и может быть за новый роман» и от 14 июня 1852 г. «Завтра… пишу утром «Детство» и вечером новое» уже имеют в виду «Роман русского помещика». Впервые это произведение названо в записи от 18 июля: «Обдумываю план Русского помещичьего романа с целью». Слово «цель» очевидно нужно понимать как «тенденция», «направление». Следующая запись от 3 августа определяет идею задуманного романа: «В романе своем я изложу зло правления Р[усского] и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим, управления на основании существующих выборов. Вот цель для добродетельной жизни. Благодарю тебе, Господи, дай еще силы».
Записи от 11, 18 и 19 августа говорят об «обдумывании плана романа». Через месяц, 19 сентября, такая запись: «План м[оего] р[омана], кажется, достаточно созрел. Ежели теперь я не примусь за него, то, значит, я неисправимо ленив». Возможно, что и запись от 22 сентября имеет в виду этот же роман: «Перед тем, как я задумал писать, мне пришло в голову еще условие красоты, о которой я и думал — резкость, ясность характеров».
О начале самого писания под 23 сентября читаем: «… обдумывал план романа и начал писать его. Надо сделать усилие над ленью и завтра — дурно ли, хорошо — писать».
Усилие было сделано, и работа без значительных перебоев продолжалась в течение двух месяцев. О ней говорят тридцать две записи в Дневнике за это время, начинающиеся записью от 24 сентября: «Писал лениво и, хотя не слишком скверно, но насколько хуже того, как я думал! Нет сходства. Надо писать и писать. Одно средство выработать манеру и слог». Через день (26 сентября): «… написал листа 1½ и порядочно, но отступление». На следующий (27 сентября) день: «В числе вопросов, которые я стараюсь решить в моем романе, вопрос об оскорблениях занимает и сильно затрудняет меня. Или я слишком горд, или действительно я был слаб в тех случаях, только когда я вспоминаю о них, я чувствую что-то в роде раскаяния».
Сохранившиеся рукописи романа не уясняют этой не очень понятной записи. Вероятно, намеченная здесь тема не нашла полного отражения в рукописном тексте, а может быть здесь имеются в виду сцены со Шкаликом.[136]
После глухих отметок о «писании» романа под 28 и 30 сентября, идет запись от 1 октября: «Отпустил Шкалика порядочно. Ежели я каждый день буду писать постольку, то в год напишу хороший роман». «Отпустил» — термин канцелярского языка и означает «написал начерно». «Шкалик» — действующее лицо и название 2-й главы первой редакции. На следующий (2 октября) день: «Написал пол-листа хорошо». От 3 октября: «Ничего не написал, а задумался над заключением романа». На следующий (4 октября) день: «Разрешал вопрос о заключении романа. После описи именья, неудачной службы в столице, полуувлечения светскостью, желания найти подругу[137] и разочарования в выборах сестра Сухонина[138] остановит его. Он поймет, что увлечения его (не дурны), но вредны, что можно делать добро и быть счастливым, перенося зло».
«Сухонина» или «Сухотина» несомненно какое-то реальное лицо, но кто именно, остается неизвестным. Сухониной мы среди знакомых Толстого не знаем, у Сухотиных же Федора, Сергея, Михаила и Александра Михайловичей, хороших знакомых Льва Николаевича, сестры не было.
5 октября в Дневнике признание: «Ничего не написал. Мне кажется, что я здесь на Кавказе не в состоянии описать крестьянский быт. Это смущает меня». И на следующий (6 октября) день: «Писать не принимаюсь серьезно. Нет уверенности». Но неуверенность была преодолена, и 8 октября в дневнике записано: «написал 1½ листа. Надо навсегда отбросить мысль писать без поправок. 3, 4 раза это еще мало». Затем в записях замечания: «писал довольно легко и хорошо» (9-го), «писал хорошо» (18-го) перемежаются с признаниями: «принимался писать, но нейдет» (12-го), «немного написал» (15-го), «с утра принялся было писать, но бросил» (17-го). Работа приостанавливается, происходят «заминки» в творческом процессе, и, как это часто бывало у Толстого, творчество сменяется рассуждением, теоретизированием, сочинением «плана». Под 19 октября в Дневнике читаем: «Простота есть главное условие красоты моральной. Чтобы читатели сочувствовали герою, нужно, чтобы они узнавали в нем столько же свои слабости, сколько и добродетели; добродетели возможные, слабости необходимые… Мысль романа счастлива. — Он может быть не совершенство, но он всегда будет полезной и доброй книгой. Поэтому надо за ним работать и работать не переставая… Основание «Романа русского помещика»: 1) Герой ищет осуществление идеала счастия и справедливости в деревенском быту. Не находя его, он, разочарованный, хочет искать его в семейном. Друг его, она, наводит его на мысль, что счастие состоит не в идеале, а в постоянном жизненном труде, имеющем целью — счастье других. — 2) Любви нет; есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни».
Намеченный этой записью план романа весьма сходен с планом, написанным 4 октября: здесь и там разочарование героя в устройстве крестьянского быта и обретение «идеала счастья и справедливости в семейном быту», причем в обоих «планах» большую роль играет «подруга жизни».
После записи от 19 октября снова идет ряд записей (20, 21, 22, 23, 24, 25, 27, 28, 29, 31 октября и 1, 8, 14 ноября), кратко отмечающих или работу над романом («Много писал, 3 целых листа[139] довольно хорошо» — 20-го; «писал мало, ¾ листа» — 21-го; «написал два листа нехорошо» — 22-го; «написал пол-листа» — 24-го; «написал ¼ листа» — 25-го; «писал очень мало» — 28-го; «вчера и нынче писал немного» — 31-го; «утром писал порядочно» — 14-го) или «заминку» в работе («целый день не писал» — 23-го; «ничего не писал» — 27 и 29 октября и 1 ноября; «открыл тетрадь, но ничего не написал» — 8-го).
Ряд этих записей замыкается записью от 17 ноября, как бы подводящей итоги проделанной работе: «писал немного. Всё, что написано, слишком небрежно подмалевано, много придется переделывать».
После этого наступает период в пять с лишним недель, когда снова работа над романом сменяется рассуждениями о нем.
Под 29 ноября в Дневнике записано: «Примусь за отделку «описания войны и за «Отрочество». Книга пойдет своим чередом».[140]
Об этом же на следующий (30 ноября) день: «Завтра утром примусь… за «Отрочество», которое окончательно решил продолжать. 4 эпохи жизни составят мой[141] роман до Тифлиса. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен, хотя не догматический. Роман же русского помещика будет догматический. Я начинаю жалеть, что отстал от одиночества: оно очень сладко. Влияние брата было очень полезно для меня, теперь же скорее вредно, отучая меня от деятельности и обдуманности. Всё к лучшему. Это так ясно в моей жизни. Боже великий, благодарю Тебя. Не оставь меня».
Итак, задуманы две автобиографии в разных планах. Первая, в четырех частях («4 эпохи жизни»), это чисто художественная автобиография, «мой роман» — «роман не догматический», по определению Толстого, другая — «Роман русского помещика» — «роман догматический», т. е. идеологический, учительный, «полезная и добрая книга» (зап. от 19 октября).
Первый роман Толстой «может писать, потому что он далек» от него. Он его и написал, хотя не в четырех, а в трех частях («Детство», «Отрочество» и «Юность»), из второго — он не был «далек» — написал лишь начало («Утро помещика»).
В неотправленном письме к брату Сергею Николаевичу 10 декабря Толстой писал: «Я начал новый серьезный и полезный, по моим понятиям, роман, на который намерен употребить много времени и все свои способности. Я принялся за него с таким чувством, с которым я в детстве принимался рисовать картинку, говоря, что эту картинку я буду рисовать три месяца. Не знаю, постигнет ли роман участь картинки; но дело в том, что я ничего так не боюсь, как сделаться журналистом писакой».
На другой (11 декабря) день в Дневнике такая запись: «Решительно совестно заниматься такими глупостями, как мои рассказы, когда у меня начата такая чудная вещь, как «Роман русского помещика». Зачем деньги, дурацкая литературная известность. Лучше с убеждением и увлечением писать хорошую и полезную вещь. За такой работой никогда не устанешь. А когда кончу — только была бы жизнь и добродетель — дело найдется».
Но несмотря на эти замечания, самое писание не спорилось. В дневнике от 14 декабря «заказ»: «завтра усердно буду продолжать роман», но дальнейшие записи молчат о писании, а под 27 декабря читаем: «стал было писать Р[оман]… писал стихи. Идет довольно легко. Я думаю, что это мне будет очень полезно для образования слога». На этом обрываются и записи о романе, и самая работа над ним. Плодом трехмесячной (с перерывами) работы (с конца сентября по конец декабря 1852 г.) является сохранившаяся полностью рукопись, описанная ниже под № 1. Она дает первый вариант первой редакции романа. Текст ее печатается нами полностью.[142]
Записью под 27 декабря обрываются в Дневнике записи о романе почти на целых восемь месяцев. Возобновляются они 16 августа 1853 г., когда записано: «вечером Роман», т. е. «завтра вечером надо писать роман». Но это предписание не выполнено, и под 26 августа находим признание: „Решился бросить [«Отрочество»] и продолжать Роман. После обеда [завтра] — Роман. Жалко бросить «Отрочество»“. Работа над «Отрочеством» продолжается, и 30 августа записано: «всё не остается время для романа».
Писание романа на этот раз так и не продвинулось. Через месяц (28 сентября) запись: «Перечитывал свой роман Валерьяну.[143] Решительно всё надо изменить, но самая мысль всегда останется необыкновенною».
Мысль о том, что «Роман русского помещика» должен быть важнейшим делом, не покидает Толстого в ближайшие месяцы. В особой тетради «Правил и предположений», датируемой октябрем 1853 — январем 1854 г.[144] под пунктом вторым раздела «Правила практические» значится: «Не начинать ни нового писания, ни нового сочинения, не окончив старого, исключая Романа Русского Помещика». А в разделе «Предположения» под пунктом девятым стоит: «Написать Роман Русского Помещика».
Согласно этим предписаниям, несмотря на то, что писание оставлено, накопление материала и обдумывание плана романа продолжаются. Под 31 октября записана такая «мысль» для романа: «Бывают лица, к числу которых принадлежит и мое, и каким я хочу выставить героя «Романа Русского Помещика», которые чувствуют, что они должны казаться гордыми, и чем более стараются выказать на своем лице выражение равнодушия, тем более кажутся надменными».
Через месяц решение снова приступить к работе. 2 декабря записано: «пo вечерам буду письменно составлять план большого романа и набрасывать некоторые сцены из него». В этой записи слово «письменно» указывает, повидимому, на то, что в последнее время шло «про себя» обдумывание романа. Об этом и говорит запись от 20 декабря: «Одно, чем, как мне кажется, вознаградилось месячное бездействие, в котором я нахожусь, это тем, что план Романа Русского Помещика ясно обозначился. Прежде предугадывая богатство содержания и красоту мысли, я писал наудачу. Не знал, что̀ выбирать из толпы мыслей и картин, относящихся к этому».
Через день (22 декабря) приступ к работе. В Дневнике записано: «Утром писал предисловие романа». Предисловие это сохранилось. В сущности только первый абзац его написан в стиле «предисловий», весь же остальной текст это еще только материал для предисловия: тут и схема плана, устанавливающая три части романа, и перечисление «главных пружин человеческой деятельности», и список «главных лиц» романа, с указанием их прототипов, и отдельные «темы», которые предполагается ввести в роман.[145]
С конца декабря 1853 г. по 12 января 1854 г. в Дневнике находим девять записей, говорящих о работе над романом, которая теперь состояла в переработке написанного в 1852 г. Работа в это время заключалась в том, что написанный текст не просто исправлялся, сокращался и дополнялся в имевшейся рукописи (рук. № 1), а заново, так сказать, «творчески переписывался», т. е. текст первого варианта первой редакции брался зa основу и радикально изменялся.
Записи начинаются 28 декабря: «нынче писал утром «Роман Русского Помещика», хотя и мало, но хорошо». 31 декабря: «Вчера писал утром «Роман Русского Помещика»… Нынче писал утром «Роман Русского Помещика». Манера, принятая мною с самого начала — писать маленькими главами, самая удобная. Каждая глава должна выражать одну только мысль или одно только чувство». В отличие от первого варианта, где текст не разделен на главы, текст второго варианта имеет главы. Об этом и говорит запись от 31 декабря. 2 января 1854 г.: «Писал целое утро 3-ю главу Его прошедшее, кажется, хорошо, по крайней мере писал с увлечением».
На основании этой записи ясно, что предшествующие записи (28 и 31 декабря) говорят о переработке первых двух глав. На другой (3 января) день: «Предположено было писать утром «Роман Русского Помещика», что и исполнил, хотя мало». Под этим же числом записана такая «тема» для романа: «Добрая любящая женщина старого века, не понимая немного насмешливого взгляда молодежи на чувства, боится потерять их любовь и оскорбляется их холодностью». Несколько в иной редакции эта «тема» внесена в «Предисловие» романа.[146]
4 января: «Всё утро писал «Роман Русского Помещика», но так мало и неудовлетворительно, что продолжал с сумерек до ужина, но только сделал вымарки..... Разговор с Воейковым не дается мне». 5 января: «Не только утро, но и после обеда усердно бился над 4 главой и только при огне написал ее, хотя и не остался совершенно доволен».
Сильно исчерканная рукопись 4 главы показывает, как действительно «бился» над ней Толстой: отдельные места главы имеют по три варианта. 6 января: «Утром «Роман Русского Помещика». Выписывал утром из старой тетради 5 главу «Ивана Чуриса», но под предлогом холода ленился». Под этим же числом «тема»: «бесстрастие», т. е. всегда одинаковый, хладнокровный взгляд составляет мудрость стариков». В несколько иной редакции эта тема внесена в «Предисловие».[147]
8 января: «Утром «Роман Русского Помещика». Писанье не шло как-то. Нужно следовать правилу исключать не прибавляя».
Ряд записей заключают две глухие: от 10 января: «Утром «Роман Русского Помещика»» и 12 января: „Утром гулять и «Роман Русского Помещика»“.
На этом обрываются записи, на этом же кончилась и переработка первых глав. Работа декабря 1853 — января 1854 г. сохранилась полностью. Это — рукопись, описанная ниже под № 3 и содержащая второй вариант первых глав первой редакции романа. Она печатается нами полностью.[148]
Начавшаяся переработка была оставлена надолго. Только под 11 ноября 1856 г. мы находим запись, говорящую о новом (на этот раз последнем) приступе к работе над «Романом русского помещика». За те два года и десять месяцев, которые отделяют эту запись от записи 12 января 1854 г., мысль о романе не покидала Толстого. Так, 23 июня 1854 г. он записывает: „Всё еще не знаю, за что приняться, и поэтому ничего не делаю. Кажется, что лучше всего работать зa «Романом Русского Помещика»“. Пожелание это так и осталось лишь пожеланием: по крайней мере дневник за это время молчит о работе над романом. Через семь месяцев (16 февраля 1855 г.) запись: «Начал писать характеры, и кажется, что эта мысль очень хороша и как мысль и как практика».
Речь идет несомненно о сохранившейся в архиве Толстого рукописи, озаглавленной «Характеры и лица и кой-что к «Роману Русского помещика».[149] В дневнике за 1855 г. есть еще одна запись о романе. Запись эта, cделанная в Севастополе, относится к 1 августа: «Сегодня разговор c Столыпиным[150] о рабстве в России. Мне еще яснее, чем прежде, пришла мысль сделать мои четыре эпохи истории Русского помещика, и сам я буду этим героем в Хабаровке. Главная мысль романа должна быть невозможность жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством. Все нищеты его должны быть выставлены и средства исправить указаны».
Во время пребывания Толстого в Петербурге по приезде из Севастополя (21 ноября 1855 г.) он, познакомившись с редактором-издателем «Отечественных записок» А. А. Краевским, обещал ему отдать в журнал еще далеко не оконченный «Роман русского помещика», но скоро спохватился и перед отъездом в отпуск в Москву 31 декабря 1855 года писал: «Я немного увлекся желанием сделать Вам приятное, Милостивый Государь, Андрей Александрович, сказав в последний раз, что я был у Вас, что я обещаю в Ваш журнал и в нынешнем году «Роман Русского Пом.». Роман этот еще далеко не кончен и не отделан; поэтому ежели Вы будете в числе Ваших сотрудников поминать меня, то пожалуйства не называйте именно что̀ я обещал. В том же, что к Февралю или Марту я непременно доставлю Вам статью. Вы можете быть уверены».[151] Однако, ни к февралю, ни к марту 1856 г. «статья» не только не была представлена, но и не писалась. Лишь в записи от 8 июня находим такое замечание: «Передумал кое-что дельно из романа помещика. Кажется я за него примусь», и на следующий (9 июня) день: «Всё обдумывается роман помещика».[152] Об этом обдумывании свидетельствуют записи в Записной книжке. Первая из них (9 июня) такая: «Помещик хочет найти в девушке, которая ему нравится, опору в своих честных планах, она как будто извиняет ему эту слабость ума и сердца, за его другие хорошие качества». Вторая под тем же числом: «К «Роману Русского Помещика». Как ему сначала всё показалось трудно, потом немного омерзительно, потом приятно, легко вследствие будто одоленных трудностей, а потом невозможно». Третья (12 июня) не помечена, как относящаяся к «Роману русского помещика», но, вероятно, может быть рассматриваема в качестве таковой. Запись такая: «Расстроенный неудачами, гадостями в деле хозяйства, молодой помещик идет без цели бродить по лесу. День прелестный. Вдруг слышит, хрустит в кусте и белеется. «Кто там?» молчат. Он открыл куст, и там крестьянская прелестная девушка, со слезами от страха на глазах стоит, не двигается и пробует улыбаться. Молодой помещик невольно хочет подойти, девушка бежит. «Куда? Чего боишься?» Он бежит за ней как будто с досадой: «всё равно поймаю». Он поймал ее».
Как уже сказано, с 11 ноября 1856 г. начинаются записи, говорящие о последней переделке произведения, давшей печатный текст «Утра помещика». Под 11 ноября в Дневнике записано: „Завтра в Штаб приготовить для переписки «Роман Русского Помещика»“, т. е. приготовить текст «Романа русского помещика» для переписки его писарем из Штаба. Писарю Лев Николаевич для первых глав дал рукопись второго варианта первых глав, т. е. ту рукопись, которая получилась в результате работы в декабре 1853 — январе 1854 г. (рукопись № 3 нашего описания), а для дальнейшего текста (с главы о Чурисе, т. е. II главы печатного текста «Утра помещика») рукопись № 1.
Работа писаря сохранилась почти полностью. Это рукопись, описанная ниже под № 4. В рукописи, сделанной писарем, Толстой существенно изменил текст: выбросил первые две главы,[153] зачеркнул заглавие 3-й главы «Его прошедшее», всё произведение назвал было «Роман русского помещика», но потом зачеркнул слова «Роман русского», а слово «помещика» переделал в «Помещик», прибавив подзаголовок «Отрывок», выбросил 4-ю главу «Ближайший сосед»,[154] разделил всё произведение на главы (без названий), выправил стилистически текст, кончая XII главой (печатной редакции), написал заново XIII и XIV главы и сделал ряд изменений в последующих.
В результате этой работы получился текст, который нужно считать второй редакцией «Романа русского помещика», или, иначе, первым вариантом текста «Утра помещика».
Об этой работе и говорят ноябрьские (1856 г.) записи в Дневнике. За приведенной записью от 11 ноября идет запись от 13 ноября: «Перечел переписанный «Роман Русского Помещика». Может выйти хорошая вещь». Под «переписанным» «Романом Русского Помещика» можно разуметь или писарскую копию (конечно еще не всю), или рукопись № 3, на обложке которой рукой Толстого значится: „Переписанный «Роман Русского Помещика»“.
16 ноября: «обещал Краевскому», т. е. обещал Краевскому в ближайшие дни доставить рукопись.
На следующий (17 ноября) день: «С утра переправлял «Роман Русского Помещика». Растянуто жестоко».
18 ноября: «.... поехал к [Вас. Петр.] Боткину обедать. Читал «Роман Русского Помещика». Он дал хорошие советы, говорит — порядочно». На следующий (19 ноября) день: „С утра ленился приняться. Немного написал «Роман Русского Помещика»“. 21 ноября: «Прочел «Роман Русского Помещика». Решительно плохо, но напечатаю. Надо вымарывать». 23 ноября: «поправил немного..... поправлял». В этот же день в письме к В. В. Арсеньевой: «Я обещал.... Краевскому в «Отеч. Зап.», и надо написать это к 1-му декабря.... Краевскому нейдет на лад; я написал, но сам недоволен, чувствую, что надо переделать, некогда и не в духе; а всё-таки работаю» (подлинник в АТ). На следующий (24 ноября) день: «Переправил довольно много».
К этому времени (не ранее 25 октября и не позднее 24 ноября 1856 г.) нужно отнести и заметки в Записной книжке: «К «Роману Русского Помещика». Он мечтает о счастии семейном, жена в белом капоте, потом едет трепаться по Русской жизни». «К «Роману Русского Помещика». Мудреного переменить и Чуриса рассказ о одиночестве уничтожить. Якова совет на поселенье Дав[ыдку]. Уничтожить отцы матери в Чурисе. Описание лица Чуриса уничтожить».
26 ноября: „диктовал «У[тро] П[омещика]»“. В этой записи впервые произведение так названо. На следующий (27 ноября) день: „Окончил «Утро П[омещика]»“. 29 ноября: „Пропустил и не помню, что делал. Корректуры немного. Да, кончил «Утро Помещика» и сам отвез к Краевскому. Дудышкин и Гончаров слегка похвалили «Утро Помещика»“.
Весь декабрь, когда набиралось и печаталось в «Отечественных записках» «Утро помещика», Толстой прожил в Петербурге, почему и держал свои корректуры.[155] При корректурной правке текст снова подвергался стилистической отделке, что видно из сравнения печатного текста с текстом рукописи № 4.
Таким образом, печатный текст «Утра помещика» является вторым вариантом текста этого произведения. Вышла в свет 12-я (декабрьская) книжка «Отечественных записок» с «Утром помещика», подписанным: «Граф Л. Н. Толстой», не позднее декабря 1856 г., так как 3–8 января 1857 г. В. П. Боткин писал Тургеневу из Петербурга: «Утро помещика», напечатанное в декабрьской книжке «Отечественных записок», впечатления не произвело».
К тексту «Утра помещика» в «Отечественных записках» Толстой больше не возвращался, почему нами и печатается этот журнальный текст с введением в него одной конъектуры:
Стр. 135, строка 8 св. — рожает — вместо: рождает. Рожает взято из рук. № 4.
В заключение нужно отметить, что и после появления в печати «Утра Помещика» Толстой не оставлял мысли о романе. По крайней мере в Записной книжке есть две заметки, обозначенные „К «Роману Русского помещика»“. Обе они, как и многие в Записной книжке, не поддаются объяснению. Первая из них сделана за границей в Кларане 12/24 мая 1857 г.: «Старик от демонстрации разнюнится. К «Роману Русского Помещика» чтоб старик раззорился». Вторая датируется между 8 и 17 августа 1857 г.: «К «Роману Русского Помещика». От скуки однообразия думал: вот прибежит человек, что выскочил из земли такой».
ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К «РОМАНУ РУССКОГО ПОМЕЩИКА» («УТРО ПОМЕЩИКА»).
1 (Папка VI, I, 10, 2). Рукопись первой редакции «Романа русского помещика». Автограф Толстого. Пятьдесят полулистов белой писчей бумаги (без водяных знаков), согнутых пополам и двух отдельных четвертушек, сшитых (через край белыми нитками) и составляющих всего сто два (ненумерованных) листа в 4° (204 страницы). Заключена в обложку, на которой рукой Толстого написано: «Черновой — Ром. Р. П.». На другой обложке рукой неизвестного: «Романъ Русскаго помѣщика № XVI». Чернила рыжеватые, часто расплывавшиеся при писании. Текст рукописи испещрен поправками и местами с трудом поддается дешифровке.
Из этой рукописи впервые было нами напечатано в кн. «Л. Толстой. Избранные произведения. Редакция, вступительная статья и комментарии М. А. Цявловского» в серии «Русские и мировые классики под общей редакцией А. В. Луначарского и Н. К. Пиксанова». Изд. Гиза. М. 1927. Первые шесть глав (стр. 23–46) и конец со слов: «Сѣдой княжескій слуга» (стр. 46–54).[156] В настоящем издании текст рукописи печатается полностью. Рукопись начинается: «Глава 1. Обѣдня. Съ 7 часовъ утра…».
2 (П. VI, I, 10, 2). Рукопись предисловия к «Роману русского помещика». Автограф Толстого. Один полулист, согнутый пополам (4 страницы в 4°). Заглавие: «Предисловіе не для читателя, а для автора». Исписаны три первых страницы; на четвертой — рисунки: мужская голова в короне и две фигуры, сложенные из камней домино. Текст предисловия впервые напечатан нами в названном издании избранных сочинений Толстого (стр. 21–23).
3 (П. VI, I,10, 3). Рукопись второго варианта первой редакции первых глав «Романа русского помещика». Автограф Толстого. Пачка из восьми полулистов белой писчей бумаги (без водяных знаков), согнутых пополам, и пяти отдельных четвертушек, составляющих всего двадцать один лист в 4° (42 стр.). На обложке, пришитой белыми нитками, рукой Толстого написано: «Переписанный Ром. Русс. Помѣщика». Рукопись начинается: «Глава 1. Деревенская церковь. Съ семи часовъ утра…» Текст рукописи печатается в настоящем издании впервые.
4 (П. VI, I, 10, 1). Рукопись второй редакции «Романа русского помещика» (первый вариант «Утра помещика»). Листы, форматом в лист, согнутые пополам и отдельные полулисты — всего шестьдесят два полулиста (124 страницы). Первые двадцать два листа (44 страницы) номерованы (карандашом, рукой неизвестного) через страницу (т. е. номерованы каждые две страницы), а следующие сорок страниц — по листам (т. е. один номер на четыре страницы).
Рукопись без начала и начинается словами: «<той> N-ской Губерніи и Графиня». На верху первой страницы, справа рукой неизвестного карандашом: «Въ 1 отдѣл. круглымъ цицеро. Корректуру къ г. Дудышкину». Наверху на первой странице слева: «Помѣщикъ. (Отрывокъ)».
Эти пометы, а также разметка с фамилиями наборщиков указывают на то, что с этой рукописи производился набор для «Отечественных записок». Рукопись написана писарским почерком, грамотно, лишь с небольшим количеством орфографических ошибок. Текст, написанный писарем, представляет собою копию текста рукописи № 2 (с главы 2-й «Князь Дмитрий»), затем копию текста рукописи № 1, текст, написанный под диктовку Толстого и им самим.
По тексту, написанному писарем, Толстым сделаны многочисленные изменения[157].
5 (П. VI, I, 10, 4). Рукопись «Характеры и лица». Автограф Толстого. Два полулиста, согнутые пополам (8 страниц в 4°). Заключена в обложку, на которой рукой неизвестного: «№ 15-й. Характеры и лица и кой-что къ роману Р. П.». На первой странице приклеен ярлык, на котором рукой неизвестного: «№ 5. Характеры и лица и кой-что к роману Р. П.». Текст рукописи печатается в настоящем издании впервые.
Все перечисленные рукописи хранятся в архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина.
__________
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «РОМАНА РУССКОГО ПОМЕЩИКА».
Судя по записям в Дневнике и Записной книжке, «Роману русского помещика» Толстой придавал исключительное значение. По замыслу автора, это должно было быть произведение с содержанием большой социальной значимости, так как в нем Толстой хотел выразить свои взгляды на коренной вопрос того времени, крепостное право, на взаимоотношения крестьян и помещиков. Замысел «романа» занимал Толстого в течение не менее пяти лет (1852–1857 гг.), и так и остался неосуществленным: напечатанный в «Отечественных записках» отрывок под заглавием «Утро помещика» — лишь небольшая часть задуманного целого, дающая о нем довольно слабое представление.
Прежде всего необходимо остановиться на том значении слова «роман», какое ему придавал Толстой. Слово это у него имело совсем не тот смысл, какой мы привыкли вкладывать в него. В языке Толстого (по крайней мере в 1850–1860-х годах) слово «роман» означало большое (в отличие от «повести», произведения меньшего размера) произведение повествовательного рода, причем любовная интрига не только не обязательна для «романа», но и отсутствует в нем. «Роман» в этом понимании — «история жизни», «история», но отнюдь не «любовная». Что именно в этом смысле употреблял Толстой слово «роман», явствует из таких, например, строк письма Толстого к Некрасову (от 18 ноября 1852 г.): «с крайним неудовольствием прочел я в IX № «Современника» повесть[133] под заглавием «История моего детства» и узнал в ней роман[134] «Детство», которое я послал вам».
Чрезвычайно также любопытна в этом отношении запись в Дневнике от 19 марта 1865 г.: «Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, всё безумие, всё противоречие людей их окружавших и их самих». «Психологическая история романа Александра и Наполеона», это, конечно, характеристика их в широком биографическом плане.
В одном месте (впоследствии исключенном) первой редакции «Романа русского помещика» автор нарочно предупреждает читателя, что в «романе» о «любви нет, да, кажется, и не будет ни слова».[135]
Итак, в названии «Роман русского помещика» слово «роман» можно «перевести», как «история душевного и умственного развития». Возможно, что записи в Дневнике от 10 мая: «Завтра принимаюсь за «Детство» и может быть за новый роман» и от 14 июня 1852 г. «Завтра… пишу утром «Детство» и вечером новое» уже имеют в виду «Роман русского помещика». Впервые это произведение названо в записи от 18 июля: «Обдумываю план Русского помещичьего романа с целью». Слово «цель» очевидно нужно понимать как «тенденция», «направление». Следующая запись от 3 августа определяет идею задуманного романа: «В романе своем я изложу зло правления Р[усского] и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим, управления на основании существующих выборов. Вот цель для добродетельной жизни. Благодарю тебе, Господи, дай еще силы».
Записи от 11, 18 и 19 августа говорят об «обдумывании плана романа». Через месяц, 19 сентября, такая запись: «План м[оего] р[омана], кажется, достаточно созрел. Ежели теперь я не примусь за него, то, значит, я неисправимо ленив». Возможно, что и запись от 22 сентября имеет в виду этот же роман: «Перед тем, как я задумал писать, мне пришло в голову еще условие красоты, о которой я и думал — резкость, ясность характеров».
О начале самого писания под 23 сентября читаем: «… обдумывал план романа и начал писать его. Надо сделать усилие над ленью и завтра — дурно ли, хорошо — писать».
Усилие было сделано, и работа без значительных перебоев продолжалась в течение двух месяцев. О ней говорят тридцать две записи в Дневнике за это время, начинающиеся записью от 24 сентября: «Писал лениво и, хотя не слишком скверно, но насколько хуже того, как я думал! Нет сходства. Надо писать и писать. Одно средство выработать манеру и слог». Через день (26 сентября): «… написал листа 1½ и порядочно, но отступление». На следующий (27 сентября) день: «В числе вопросов, которые я стараюсь решить в моем романе, вопрос об оскорблениях занимает и сильно затрудняет меня. Или я слишком горд, или действительно я был слаб в тех случаях, только когда я вспоминаю о них, я чувствую что-то в роде раскаяния».
Сохранившиеся рукописи романа не уясняют этой не очень понятной записи. Вероятно, намеченная здесь тема не нашла полного отражения в рукописном тексте, а может быть здесь имеются в виду сцены со Шкаликом.[136]
После глухих отметок о «писании» романа под 28 и 30 сентября, идет запись от 1 октября: «Отпустил Шкалика порядочно. Ежели я каждый день буду писать постольку, то в год напишу хороший роман». «Отпустил» — термин канцелярского языка и означает «написал начерно». «Шкалик» — действующее лицо и название 2-й главы первой редакции. На следующий (2 октября) день: «Написал пол-листа хорошо». От 3 октября: «Ничего не написал, а задумался над заключением романа». На следующий (4 октября) день: «Разрешал вопрос о заключении романа. После описи именья, неудачной службы в столице, полуувлечения светскостью, желания найти подругу[137] и разочарования в выборах сестра Сухонина[138] остановит его. Он поймет, что увлечения его (не дурны), но вредны, что можно делать добро и быть счастливым, перенося зло».
«Сухонина» или «Сухотина» несомненно какое-то реальное лицо, но кто именно, остается неизвестным. Сухониной мы среди знакомых Толстого не знаем, у Сухотиных же Федора, Сергея, Михаила и Александра Михайловичей, хороших знакомых Льва Николаевича, сестры не было.
5 октября в Дневнике признание: «Ничего не написал. Мне кажется, что я здесь на Кавказе не в состоянии описать крестьянский быт. Это смущает меня». И на следующий (6 октября) день: «Писать не принимаюсь серьезно. Нет уверенности». Но неуверенность была преодолена, и 8 октября в дневнике записано: «написал 1½ листа. Надо навсегда отбросить мысль писать без поправок. 3, 4 раза это еще мало». Затем в записях замечания: «писал довольно легко и хорошо» (9-го), «писал хорошо» (18-го) перемежаются с признаниями: «принимался писать, но нейдет» (12-го), «немного написал» (15-го), «с утра принялся было писать, но бросил» (17-го). Работа приостанавливается, происходят «заминки» в творческом процессе, и, как это часто бывало у Толстого, творчество сменяется рассуждением, теоретизированием, сочинением «плана». Под 19 октября в Дневнике читаем: «Простота есть главное условие красоты моральной. Чтобы читатели сочувствовали герою, нужно, чтобы они узнавали в нем столько же свои слабости, сколько и добродетели; добродетели возможные, слабости необходимые… Мысль романа счастлива. — Он может быть не совершенство, но он всегда будет полезной и доброй книгой. Поэтому надо за ним работать и работать не переставая… Основание «Романа русского помещика»: 1) Герой ищет осуществление идеала счастия и справедливости в деревенском быту. Не находя его, он, разочарованный, хочет искать его в семейном. Друг его, она, наводит его на мысль, что счастие состоит не в идеале, а в постоянном жизненном труде, имеющем целью — счастье других. — 2) Любви нет; есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни».
Намеченный этой записью план романа весьма сходен с планом, написанным 4 октября: здесь и там разочарование героя в устройстве крестьянского быта и обретение «идеала счастья и справедливости в семейном быту», причем в обоих «планах» большую роль играет «подруга жизни».
После записи от 19 октября снова идет ряд записей (20, 21, 22, 23, 24, 25, 27, 28, 29, 31 октября и 1, 8, 14 ноября), кратко отмечающих или работу над романом («Много писал, 3 целых листа[139] довольно хорошо» — 20-го; «писал мало, ¾ листа» — 21-го; «написал два листа нехорошо» — 22-го; «написал пол-листа» — 24-го; «написал ¼ листа» — 25-го; «писал очень мало» — 28-го; «вчера и нынче писал немного» — 31-го; «утром писал порядочно» — 14-го) или «заминку» в работе («целый день не писал» — 23-го; «ничего не писал» — 27 и 29 октября и 1 ноября; «открыл тетрадь, но ничего не написал» — 8-го).
Ряд этих записей замыкается записью от 17 ноября, как бы подводящей итоги проделанной работе: «писал немного. Всё, что написано, слишком небрежно подмалевано, много придется переделывать».
После этого наступает период в пять с лишним недель, когда снова работа над романом сменяется рассуждениями о нем.
Под 29 ноября в Дневнике записано: «Примусь за отделку «описания войны и за «Отрочество». Книга пойдет своим чередом».[140]
Об этом же на следующий (30 ноября) день: «Завтра утром примусь… за «Отрочество», которое окончательно решил продолжать. 4 эпохи жизни составят мой[141] роман до Тифлиса. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен, хотя не догматический. Роман же русского помещика будет догматический. Я начинаю жалеть, что отстал от одиночества: оно очень сладко. Влияние брата было очень полезно для меня, теперь же скорее вредно, отучая меня от деятельности и обдуманности. Всё к лучшему. Это так ясно в моей жизни. Боже великий, благодарю Тебя. Не оставь меня».
Итак, задуманы две автобиографии в разных планах. Первая, в четырех частях («4 эпохи жизни»), это чисто художественная автобиография, «мой роман» — «роман не догматический», по определению Толстого, другая — «Роман русского помещика» — «роман догматический», т. е. идеологический, учительный, «полезная и добрая книга» (зап. от 19 октября).
Первый роман Толстой «может писать, потому что он далек» от него. Он его и написал, хотя не в четырех, а в трех частях («Детство», «Отрочество» и «Юность»), из второго — он не был «далек» — написал лишь начало («Утро помещика»).
В неотправленном письме к брату Сергею Николаевичу 10 декабря Толстой писал: «Я начал новый серьезный и полезный, по моим понятиям, роман, на который намерен употребить много времени и все свои способности. Я принялся за него с таким чувством, с которым я в детстве принимался рисовать картинку, говоря, что эту картинку я буду рисовать три месяца. Не знаю, постигнет ли роман участь картинки; но дело в том, что я ничего так не боюсь, как сделаться журналистом писакой».
На другой (11 декабря) день в Дневнике такая запись: «Решительно совестно заниматься такими глупостями, как мои рассказы, когда у меня начата такая чудная вещь, как «Роман русского помещика». Зачем деньги, дурацкая литературная известность. Лучше с убеждением и увлечением писать хорошую и полезную вещь. За такой работой никогда не устанешь. А когда кончу — только была бы жизнь и добродетель — дело найдется».
Но несмотря на эти замечания, самое писание не спорилось. В дневнике от 14 декабря «заказ»: «завтра усердно буду продолжать роман», но дальнейшие записи молчат о писании, а под 27 декабря читаем: «стал было писать Р[оман]… писал стихи. Идет довольно легко. Я думаю, что это мне будет очень полезно для образования слога». На этом обрываются и записи о романе, и самая работа над ним. Плодом трехмесячной (с перерывами) работы (с конца сентября по конец декабря 1852 г.) является сохранившаяся полностью рукопись, описанная ниже под № 1. Она дает первый вариант первой редакции романа. Текст ее печатается нами полностью.[142]
Записью под 27 декабря обрываются в Дневнике записи о романе почти на целых восемь месяцев. Возобновляются они 16 августа 1853 г., когда записано: «вечером Роман», т. е. «завтра вечером надо писать роман». Но это предписание не выполнено, и под 26 августа находим признание: „Решился бросить [«Отрочество»] и продолжать Роман. После обеда [завтра] — Роман. Жалко бросить «Отрочество»“. Работа над «Отрочеством» продолжается, и 30 августа записано: «всё не остается время для романа».
Писание романа на этот раз так и не продвинулось. Через месяц (28 сентября) запись: «Перечитывал свой роман Валерьяну.[143] Решительно всё надо изменить, но самая мысль всегда останется необыкновенною».
Мысль о том, что «Роман русского помещика» должен быть важнейшим делом, не покидает Толстого в ближайшие месяцы. В особой тетради «Правил и предположений», датируемой октябрем 1853 — январем 1854 г.[144] под пунктом вторым раздела «Правила практические» значится: «Не начинать ни нового писания, ни нового сочинения, не окончив старого, исключая Романа Русского Помещика». А в разделе «Предположения» под пунктом девятым стоит: «Написать Роман Русского Помещика».
Согласно этим предписаниям, несмотря на то, что писание оставлено, накопление материала и обдумывание плана романа продолжаются. Под 31 октября записана такая «мысль» для романа: «Бывают лица, к числу которых принадлежит и мое, и каким я хочу выставить героя «Романа Русского Помещика», которые чувствуют, что они должны казаться гордыми, и чем более стараются выказать на своем лице выражение равнодушия, тем более кажутся надменными».
Через месяц решение снова приступить к работе. 2 декабря записано: «пo вечерам буду письменно составлять план большого романа и набрасывать некоторые сцены из него». В этой записи слово «письменно» указывает, повидимому, на то, что в последнее время шло «про себя» обдумывание романа. Об этом и говорит запись от 20 декабря: «Одно, чем, как мне кажется, вознаградилось месячное бездействие, в котором я нахожусь, это тем, что план Романа Русского Помещика ясно обозначился. Прежде предугадывая богатство содержания и красоту мысли, я писал наудачу. Не знал, что̀ выбирать из толпы мыслей и картин, относящихся к этому».
Через день (22 декабря) приступ к работе. В Дневнике записано: «Утром писал предисловие романа». Предисловие это сохранилось. В сущности только первый абзац его написан в стиле «предисловий», весь же остальной текст это еще только материал для предисловия: тут и схема плана, устанавливающая три части романа, и перечисление «главных пружин человеческой деятельности», и список «главных лиц» романа, с указанием их прототипов, и отдельные «темы», которые предполагается ввести в роман.[145]
С конца декабря 1853 г. по 12 января 1854 г. в Дневнике находим девять записей, говорящих о работе над романом, которая теперь состояла в переработке написанного в 1852 г. Работа в это время заключалась в том, что написанный текст не просто исправлялся, сокращался и дополнялся в имевшейся рукописи (рук. № 1), а заново, так сказать, «творчески переписывался», т. е. текст первого варианта первой редакции брался зa основу и радикально изменялся.
Записи начинаются 28 декабря: «нынче писал утром «Роман Русского Помещика», хотя и мало, но хорошо». 31 декабря: «Вчера писал утром «Роман Русского Помещика»… Нынче писал утром «Роман Русского Помещика». Манера, принятая мною с самого начала — писать маленькими главами, самая удобная. Каждая глава должна выражать одну только мысль или одно только чувство». В отличие от первого варианта, где текст не разделен на главы, текст второго варианта имеет главы. Об этом и говорит запись от 31 декабря. 2 января 1854 г.: «Писал целое утро 3-ю главу Его прошедшее, кажется, хорошо, по крайней мере писал с увлечением».
На основании этой записи ясно, что предшествующие записи (28 и 31 декабря) говорят о переработке первых двух глав. На другой (3 января) день: «Предположено было писать утром «Роман Русского Помещика», что и исполнил, хотя мало». Под этим же числом записана такая «тема» для романа: «Добрая любящая женщина старого века, не понимая немного насмешливого взгляда молодежи на чувства, боится потерять их любовь и оскорбляется их холодностью». Несколько в иной редакции эта «тема» внесена в «Предисловие» романа.[146]
4 января: «Всё утро писал «Роман Русского Помещика», но так мало и неудовлетворительно, что продолжал с сумерек до ужина, но только сделал вымарки..... Разговор с Воейковым не дается мне». 5 января: «Не только утро, но и после обеда усердно бился над 4 главой и только при огне написал ее, хотя и не остался совершенно доволен».
Сильно исчерканная рукопись 4 главы показывает, как действительно «бился» над ней Толстой: отдельные места главы имеют по три варианта. 6 января: «Утром «Роман Русского Помещика». Выписывал утром из старой тетради 5 главу «Ивана Чуриса», но под предлогом холода ленился». Под этим же числом «тема»: «бесстрастие», т. е. всегда одинаковый, хладнокровный взгляд составляет мудрость стариков». В несколько иной редакции эта тема внесена в «Предисловие».[147]
8 января: «Утром «Роман Русского Помещика». Писанье не шло как-то. Нужно следовать правилу исключать не прибавляя».
Ряд записей заключают две глухие: от 10 января: «Утром «Роман Русского Помещика»» и 12 января: „Утром гулять и «Роман Русского Помещика»“.
На этом обрываются записи, на этом же кончилась и переработка первых глав. Работа декабря 1853 — января 1854 г. сохранилась полностью. Это — рукопись, описанная ниже под № 3 и содержащая второй вариант первых глав первой редакции романа. Она печатается нами полностью.[148]
Начавшаяся переработка была оставлена надолго. Только под 11 ноября 1856 г. мы находим запись, говорящую о новом (на этот раз последнем) приступе к работе над «Романом русского помещика». За те два года и десять месяцев, которые отделяют эту запись от записи 12 января 1854 г., мысль о романе не покидала Толстого. Так, 23 июня 1854 г. он записывает: „Всё еще не знаю, за что приняться, и поэтому ничего не делаю. Кажется, что лучше всего работать зa «Романом Русского Помещика»“. Пожелание это так и осталось лишь пожеланием: по крайней мере дневник за это время молчит о работе над романом. Через семь месяцев (16 февраля 1855 г.) запись: «Начал писать характеры, и кажется, что эта мысль очень хороша и как мысль и как практика».
Речь идет несомненно о сохранившейся в архиве Толстого рукописи, озаглавленной «Характеры и лица и кой-что к «Роману Русского помещика».[149] В дневнике за 1855 г. есть еще одна запись о романе. Запись эта, cделанная в Севастополе, относится к 1 августа: «Сегодня разговор c Столыпиным[150] о рабстве в России. Мне еще яснее, чем прежде, пришла мысль сделать мои четыре эпохи истории Русского помещика, и сам я буду этим героем в Хабаровке. Главная мысль романа должна быть невозможность жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством. Все нищеты его должны быть выставлены и средства исправить указаны».
Во время пребывания Толстого в Петербурге по приезде из Севастополя (21 ноября 1855 г.) он, познакомившись с редактором-издателем «Отечественных записок» А. А. Краевским, обещал ему отдать в журнал еще далеко не оконченный «Роман русского помещика», но скоро спохватился и перед отъездом в отпуск в Москву 31 декабря 1855 года писал: «Я немного увлекся желанием сделать Вам приятное, Милостивый Государь, Андрей Александрович, сказав в последний раз, что я был у Вас, что я обещаю в Ваш журнал и в нынешнем году «Роман Русского Пом.». Роман этот еще далеко не кончен и не отделан; поэтому ежели Вы будете в числе Ваших сотрудников поминать меня, то пожалуйства не называйте именно что̀ я обещал. В том же, что к Февралю или Марту я непременно доставлю Вам статью. Вы можете быть уверены».[151] Однако, ни к февралю, ни к марту 1856 г. «статья» не только не была представлена, но и не писалась. Лишь в записи от 8 июня находим такое замечание: «Передумал кое-что дельно из романа помещика. Кажется я за него примусь», и на следующий (9 июня) день: «Всё обдумывается роман помещика».[152] Об этом обдумывании свидетельствуют записи в Записной книжке. Первая из них (9 июня) такая: «Помещик хочет найти в девушке, которая ему нравится, опору в своих честных планах, она как будто извиняет ему эту слабость ума и сердца, за его другие хорошие качества». Вторая под тем же числом: «К «Роману Русского Помещика». Как ему сначала всё показалось трудно, потом немного омерзительно, потом приятно, легко вследствие будто одоленных трудностей, а потом невозможно». Третья (12 июня) не помечена, как относящаяся к «Роману русского помещика», но, вероятно, может быть рассматриваема в качестве таковой. Запись такая: «Расстроенный неудачами, гадостями в деле хозяйства, молодой помещик идет без цели бродить по лесу. День прелестный. Вдруг слышит, хрустит в кусте и белеется. «Кто там?» молчат. Он открыл куст, и там крестьянская прелестная девушка, со слезами от страха на глазах стоит, не двигается и пробует улыбаться. Молодой помещик невольно хочет подойти, девушка бежит. «Куда? Чего боишься?» Он бежит за ней как будто с досадой: «всё равно поймаю». Он поймал ее».
Как уже сказано, с 11 ноября 1856 г. начинаются записи, говорящие о последней переделке произведения, давшей печатный текст «Утра помещика». Под 11 ноября в Дневнике записано: „Завтра в Штаб приготовить для переписки «Роман Русского Помещика»“, т. е. приготовить текст «Романа русского помещика» для переписки его писарем из Штаба. Писарю Лев Николаевич для первых глав дал рукопись второго варианта первых глав, т. е. ту рукопись, которая получилась в результате работы в декабре 1853 — январе 1854 г. (рукопись № 3 нашего описания), а для дальнейшего текста (с главы о Чурисе, т. е. II главы печатного текста «Утра помещика») рукопись № 1.
Работа писаря сохранилась почти полностью. Это рукопись, описанная ниже под № 4. В рукописи, сделанной писарем, Толстой существенно изменил текст: выбросил первые две главы,[153] зачеркнул заглавие 3-й главы «Его прошедшее», всё произведение назвал было «Роман русского помещика», но потом зачеркнул слова «Роман русского», а слово «помещика» переделал в «Помещик», прибавив подзаголовок «Отрывок», выбросил 4-ю главу «Ближайший сосед»,[154] разделил всё произведение на главы (без названий), выправил стилистически текст, кончая XII главой (печатной редакции), написал заново XIII и XIV главы и сделал ряд изменений в последующих.
В результате этой работы получился текст, который нужно считать второй редакцией «Романа русского помещика», или, иначе, первым вариантом текста «Утра помещика».
Об этой работе и говорят ноябрьские (1856 г.) записи в Дневнике. За приведенной записью от 11 ноября идет запись от 13 ноября: «Перечел переписанный «Роман Русского Помещика». Может выйти хорошая вещь». Под «переписанным» «Романом Русского Помещика» можно разуметь или писарскую копию (конечно еще не всю), или рукопись № 3, на обложке которой рукой Толстого значится: „Переписанный «Роман Русского Помещика»“.
16 ноября: «обещал Краевскому», т. е. обещал Краевскому в ближайшие дни доставить рукопись.
На следующий (17 ноября) день: «С утра переправлял «Роман Русского Помещика». Растянуто жестоко».
18 ноября: «.... поехал к [Вас. Петр.] Боткину обедать. Читал «Роман Русского Помещика». Он дал хорошие советы, говорит — порядочно». На следующий (19 ноября) день: „С утра ленился приняться. Немного написал «Роман Русского Помещика»“. 21 ноября: «Прочел «Роман Русского Помещика». Решительно плохо, но напечатаю. Надо вымарывать». 23 ноября: «поправил немного..... поправлял». В этот же день в письме к В. В. Арсеньевой: «Я обещал.... Краевскому в «Отеч. Зап.», и надо написать это к 1-му декабря.... Краевскому нейдет на лад; я написал, но сам недоволен, чувствую, что надо переделать, некогда и не в духе; а всё-таки работаю» (подлинник в АТ). На следующий (24 ноября) день: «Переправил довольно много».
К этому времени (не ранее 25 октября и не позднее 24 ноября 1856 г.) нужно отнести и заметки в Записной книжке: «К «Роману Русского Помещика». Он мечтает о счастии семейном, жена в белом капоте, потом едет трепаться по Русской жизни». «К «Роману Русского Помещика». Мудреного переменить и Чуриса рассказ о одиночестве уничтожить. Якова совет на поселенье Дав[ыдку]. Уничтожить отцы матери в Чурисе. Описание лица Чуриса уничтожить».
26 ноября: „диктовал «У[тро] П[омещика]»“. В этой записи впервые произведение так названо. На следующий (27 ноября) день: „Окончил «Утро П[омещика]»“. 29 ноября: „Пропустил и не помню, что делал. Корректуры немного. Да, кончил «Утро Помещика» и сам отвез к Краевскому. Дудышкин и Гончаров слегка похвалили «Утро Помещика»“.
Весь декабрь, когда набиралось и печаталось в «Отечественных записках» «Утро помещика», Толстой прожил в Петербурге, почему и держал свои корректуры.[155] При корректурной правке текст снова подвергался стилистической отделке, что видно из сравнения печатного текста с текстом рукописи № 4.
Таким образом, печатный текст «Утра помещика» является вторым вариантом текста этого произведения. Вышла в свет 12-я (декабрьская) книжка «Отечественных записок» с «Утром помещика», подписанным: «Граф Л. Н. Толстой», не позднее декабря 1856 г., так как 3–8 января 1857 г. В. П. Боткин писал Тургеневу из Петербурга: «Утро помещика», напечатанное в декабрьской книжке «Отечественных записок», впечатления не произвело».
К тексту «Утра помещика» в «Отечественных записках» Толстой больше не возвращался, почему нами и печатается этот журнальный текст с введением в него одной конъектуры:
Стр. 135, строка 8 св. — рожает — вместо: рождает. Рожает взято из рук. № 4.
В заключение нужно отметить, что и после появления в печати «Утра Помещика» Толстой не оставлял мысли о романе. По крайней мере в Записной книжке есть две заметки, обозначенные „К «Роману Русского помещика»“. Обе они, как и многие в Записной книжке, не поддаются объяснению. Первая из них сделана за границей в Кларане 12/24 мая 1857 г.: «Старик от демонстрации разнюнится. К «Роману Русского Помещика» чтоб старик раззорился». Вторая датируется между 8 и 17 августа 1857 г.: «К «Роману Русского Помещика». От скуки однообразия думал: вот прибежит человек, что выскочил из земли такой».
ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К «РОМАНУ РУССКОГО ПОМЕЩИКА» («УТРО ПОМЕЩИКА»).
1 (Папка VI, I, 10, 2). Рукопись первой редакции «Романа русского помещика». Автограф Толстого. Пятьдесят полулистов белой писчей бумаги (без водяных знаков), согнутых пополам и двух отдельных четвертушек, сшитых (через край белыми нитками) и составляющих всего сто два (ненумерованных) листа в 4° (204 страницы). Заключена в обложку, на которой рукой Толстого написано: «Черновой — Ром. Р. П.». На другой обложке рукой неизвестного: «Романъ Русскаго помѣщика № XVI». Чернила рыжеватые, часто расплывавшиеся при писании. Текст рукописи испещрен поправками и местами с трудом поддается дешифровке.
Из этой рукописи впервые было нами напечатано в кн. «Л. Толстой. Избранные произведения. Редакция, вступительная статья и комментарии М. А. Цявловского» в серии «Русские и мировые классики под общей редакцией А. В. Луначарского и Н. К. Пиксанова». Изд. Гиза. М. 1927. Первые шесть глав (стр. 23–46) и конец со слов: «Сѣдой княжескій слуга» (стр. 46–54).[156] В настоящем издании текст рукописи печатается полностью. Рукопись начинается: «Глава 1. Обѣдня. Съ 7 часовъ утра…».
2 (П. VI, I, 10, 2). Рукопись предисловия к «Роману русского помещика». Автограф Толстого. Один полулист, согнутый пополам (4 страницы в 4°). Заглавие: «Предисловіе не для читателя, а для автора». Исписаны три первых страницы; на четвертой — рисунки: мужская голова в короне и две фигуры, сложенные из камней домино. Текст предисловия впервые напечатан нами в названном издании избранных сочинений Толстого (стр. 21–23).
3 (П. VI, I,10, 3). Рукопись второго варианта первой редакции первых глав «Романа русского помещика». Автограф Толстого. Пачка из восьми полулистов белой писчей бумаги (без водяных знаков), согнутых пополам, и пяти отдельных четвертушек, составляющих всего двадцать один лист в 4° (42 стр.). На обложке, пришитой белыми нитками, рукой Толстого написано: «Переписанный Ром. Русс. Помѣщика». Рукопись начинается: «Глава 1. Деревенская церковь. Съ семи часовъ утра…» Текст рукописи печатается в настоящем издании впервые.
4 (П. VI, I, 10, 1). Рукопись второй редакции «Романа русского помещика» (первый вариант «Утра помещика»). Листы, форматом в лист, согнутые пополам и отдельные полулисты — всего шестьдесят два полулиста (124 страницы). Первые двадцать два листа (44 страницы) номерованы (карандашом, рукой неизвестного) через страницу (т. е. номерованы каждые две страницы), а следующие сорок страниц — по листам (т. е. один номер на четыре страницы).
Рукопись без начала и начинается словами: «<той> N-ской Губерніи и Графиня». На верху первой страницы, справа рукой неизвестного карандашом: «Въ 1 отдѣл. круглымъ цицеро. Корректуру къ г. Дудышкину». Наверху на первой странице слева: «Помѣщикъ. (Отрывокъ)».
Эти пометы, а также разметка с фамилиями наборщиков указывают на то, что с этой рукописи производился набор для «Отечественных записок». Рукопись написана писарским почерком, грамотно, лишь с небольшим количеством орфографических ошибок. Текст, написанный писарем, представляет собою копию текста рукописи № 2 (с главы 2-й «Князь Дмитрий»), затем копию текста рукописи № 1, текст, написанный под диктовку Толстого и им самим.
По тексту, написанному писарем, Толстым сделаны многочисленные изменения[157].
5 (П. VI, I, 10, 4). Рукопись «Характеры и лица». Автограф Толстого. Два полулиста, согнутые пополам (8 страниц в 4°). Заключена в обложку, на которой рукой неизвестного: «№ 15-й. Характеры и лица и кой-что къ роману Р. П.». На первой странице приклеен ярлык, на котором рукой неизвестного: «№ 5. Характеры и лица и кой-что к роману Р. П.». Текст рукописи печатается в настоящем издании впервые.
Все перечисленные рукописи хранятся в архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина.
__________
МАТЕРИАЛЫ СЕВАСТОПОЛЬСКОГО ПЕРИОДА.
I.
ПРОЕКТ ЖУРНАЛА «СОЛДАТСКИЙ ВЕСТНИК».
Военный журнал, программа которого здесь печатается, был задуман в октябре 1854 г. группой офицеров, товарищей Толстого по артиллерийскому штабу Южной армии. Кроме Толстого в этот кружок входили капитаны А. Д. Столыпин и А. Я. Фриде, штабс-капитаны Л. Ф. Балюзек и И. К. Комстадиус, поручики Шубин и К. Н. Боборыкин. По словам Толстого, это были люди «очень хорошие и порядочные», они выделялись из общего ряда хотя бы уж тем, что, несмотря на кочевую походную жизнь по Молдавским городам и местечкам, на повседневную обыденщину и пошлость жизни, штабную толчею и постоянную карточную игру, у них возникла и усердно поддерживалась мысль о надобности распространения просвещения и знаний среди военных вообще и солдат в особенности и что тем или иным путем они хотели ее осуществить.
Сначала, в сентябре, было предположено устроить общество, преследующее эту цель; потом большинство кружка решило перейти от плана общества к плану журнала, при чем Толстой оказался в меньшинстве. Но он очень скоро пошел на соглашение и почти сразу занялся работами по журналу, стремясь как-нибудь ускорить его создание. Первые записи Толстого в его Дневнике о журнале относятся к 5 октября, и 5-м же числом обозначен, сохранившийся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина литографированный оттиск проекта начальной страницы пробного номера, еще без заглавия и виньетки, для чего оставлен пробел, но с обозначением места и времени издания: «Главная квартира в г. Кишиневе, октября 5 дня 1854 г.».
Приблизительно к тому же времени, надо думать, относится и печатаемый здесь проект журнала «Солдатский вестник». Это определяется припиской в конце проекта, сделанной рукой Толстого, с указанием кишиневского адреса, повидимому его квартиры: «На Золотой улице, дом Хамудиса».[158]
Несомненно, Толстого нельзя считать единоличным автором этого проекта, но без всякого сомнения можно сказать, что в составлении проекта он участвовал, его продумал и прошел критической рукой; на это ясно указывает с одной стороны рукопись проекта, хотя и писанная переписчиком, но исправленная рукою Толстого; с другой стороны — указания самого Толстого: в письме к Т. А. Ергольской, написанном 6 янв. 1855 г., он говорит, что работает над проектом «в сотрудничестве со многими сведущими людьми» (avec le concours de beaucoup de gens très distingués); в письме же к брату Сергею (20 ноября 1854 г.) связывает себя с другими товарищами по работе над проектом словами: «Мы написали проект журнала».[159] Много лет спустя, в 1890-х годах, Толстой вопреки этим своим сообщениям того времени говорил Ю. О. Якубовскому,[160] что программу выработал его товарищ Н. Я. Ростовцев — «один из самых блестящих офицеров русской армии», с которым тогда Толстой был очень дружен. Здесь несомненно есть неточность. Очевидно, Толстой, говоря это, позабыл, что при начале работы над журналом Н. Я. Ростовцев участия не принимал и не входил в число семи офицеров — инициаторов, а примкнул к работе несколько позже, когда первый проект программы был уже выработан (что явствует из перечня участников журнала в проекте). Что касается до выработанной им программы, то надо думать, это был тот проект, о котором Толстой записал в одной заметке, хранящейся вместе с другими делами по военному журналу; в ней говорится о надобности «составить более подробную программу… и форму письма для приглашения сотрудников»; эта заметка была написана, вероятно, когда программа уже пошла в Петербург; тут же говорится, что нужно «написать письма в Петербург к лицам, могущим иметь влияние на успех проекта журнала, и просить о том лиц, принимающих участие в нем», «в случае изменения некоторых статей пробного листка обратиться за советами к Ковалевскому[161] и статью Толстого изменить [на] Ростовцева». Потом, судя по письму Льва Николаевича к брату Сергею, обе статьи — и его и Ростовцева — ему стали казаться опасными для осуществления журнала — «не совсем православными», и он находил, что их «неосторожно поместили» в пробном номере.
В тексте, здесь напечатанном, говорится, что одним из редакторов был избран Толстой и для фамилии другого оставлен пробел. Как видно из письма Льва Николаевича к брату Сергею, вторым редактором был избран О. И. Константинов, тогда состоявший при штабе главнокомандующего кн. Горчакова, ранее служивший на Кавказе и там редактировавший известную газету «Кавказ», «человек опытный в этом деле» (как пишет Толстой). Средства на издание предполагалось образовать из подписных денег и личных средств издателей. Позже, из Севастополя, Толстой писал брату, что деньги на издание взяли на себя «авансировать» он и А. Д. Столыпин.
Первоначальное заглавие «Солдатский вестник» ко времени представления окончательной программы и пробного номера было заменено другим заглавием «Военный листок»; с таким названием сохранился рисунок начальной страницы журнала: по верху полукругом заглавие, под ним рисунок в овале, изображающий орудие с солдатами, по сторонам сведения о местах подписки, о цене и пр.
Толстой задавался идеей, как он писал брату, «своим журналом поддерживать хороший дух в войске», хотел сделать его дешевым и популярным, пригодным для чтения солдат; помещая в нем описания сражений, он ставил себе задачей изображать их не сухо и не лживо, как это делается в других журналах, предполагал давать в нем биографии и некрологи «хороших людей и преимущественно из тёмненьких», рассказы о подвигах «вшивых и сморщенных героев» и пр. «Штука эта, — писал он, — мне очень нравится: во-первых я люблю это занятие, а во-вторых надеюсь, что журнал будет полезный и не совсем скверный».[162]
Ходатайство кружка офицеров о журнале было доложено главнокомандующему в середине октября 1854 г.; план издания журнала был вполне одобрен Горчаковым, и 16 октября он послал военному министру отношение по этому вопросу для доклада Николаю I. 21 октября Горчакову был представлен пробный номер. На этом всё начинание кружка офицеров и кончилось. Ответ военного министра, датированный 7 ноября и полученный в штабе Южной армии 21 ноября 1854 г., совершенно разрушил их планы.
«Его величество, — гласит эта бумага — отдавая полную справедливость благонамеренной цели, с каковою предположено было издавать сказанный журнал, изволил признать неудобным разрешить издание оного, так как все статьи, касающиеся военных действий наших войск, предварительно помещения оных в журналах и газетах, первоначально печатаются в газете «Русский инвалид» и из оной уже заимствуются в другие периодические издания».
Николай I при запрещении самостоятельного журнала, разрешил им присылать свои статьи для помещения в «Русском инвалиде», что, вероятно, и без того не встречало препятствий; но в этом инициаторы не нуждались, потому что хотели работать вне официальной военной литературы; их основная мысль, как видим из письма Толстого к Н. А. Некрасову, заключалась именно в том, что, так как официальная военная литература не пользуется доверием публики и не может «ни давать, ни выражать направления нашего военного общества», нужно создать издание нового типа, доступное и понятное всем сословиям военного общества, издание, которое, «избегая всякого столкновения с существующими у нас военно-официальными журналами», служило бы «только выражению духа войска».[163]
Причина отказа крылась, думал Толстой, либо в том, что нашлись люди, которые побоялись конкуренции и потому интриговали против журнала, либо самая идея журнала была не в видах правительства.[164] Отказ государя, как пишет Толстой в том же письме к Т. А. Ергольской, очень его огорчил и сильно изменил его дальнейшие планы.[165] «В неудаче этого журнала, — писал он Некрасову, — мне не столько жалко даром пропавших трудов и материалов, сколько мысли этого журнала, которая стоит того, чтобы быть осуществленной, хотя отчасти, ежели невозможно было осуществить ее вполне».[166]
Желание провести в жизнь эту мысль дало повод Толстому сделать предложение Н. А. Некрасову уделить в «Современнике» место, «и не временное, а постоянное»,[167] для статей военного содержания, «литературного достоинства, — как пишет он, — никак не ниже статей, печатанных в вашем журнале (я смело говорю это, ибо статьи эти будут принадлежать не мне) и направления такого, что они не доставят вам никакого затруднения в отношении цензуры». «Наши выгоды, — читаем в том же письме, — ежели вы примете, — или предложения будут состоять: 1) в том что мысль наша основать литературу, служащую выражением военного духа, найдет начало осуществления, которое, надеюсь, со временем примет большие размеры и 2) в том, что статьи наши будут помещаться в лучшем и пользующемся наибольшим доверием публики — журнале. Ваши выгоды будут состоять: 1) в приобретении образованных и даровитых сотрудников, 2) в увеличении интереса вашего журнала и 3) в отчасти обеспеченном заготовлении материалов для него. Выгоды на вашей стороне; поэтому и условия, которые я предложу вам, будут для вас тяжеле тех, которые я возьму на себя». Толстой брал на себя обязательство доставлять в «Современник» ежемесячно от 2 до 5 листов статей военного содержания, размер платы за которые предоставлял усмотрению Некрасова, но с своей стороны ставил последнему условием «печатать тотчас же» всё, что он ни прислал бы ему. «Признаюсь, — добавлял Толстой, — условие это кажется слишком дерзко, и я боюсь, что вы не захотите принять его. Но ежели вы поверите тому, как много я дорожу достоинством журнала, которого я имею честь быть сотрудником, и признаете во мне несколько литературного вкуса, надеюсь, вы не захотите своим несогласием разрушить такую обоюдно-выгодную для нас сделку и предприятие не лишенное и общей пользы». В письме 27 янв. 1855 г. Некрасов выражал Толстому полную готовность помещать военные статьи и несколько их действительно было помещено в «Современнике», но видимо они были посланы ранее получения ответа Некрасова, потому что в то время, когда был получен этот ответ, Толстой остался уже одиноким в своем намерении: по крайней мере, в Дневнике под 20 марта, при указании на получение письма, Толстой прибавляет: «приходится писать мне одному — напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».
Так окончилась попытка Толстого и его друзей создать военный журнал. Трудно сказать, во что бы вылилась эта так увлекшая Толстого идея, но приведенная здесь отметка Дневника указывает, что из искусственно подавленного стремления его работать на пользу сравнительно небольшого круга читателей — «военного общества», — у него возникли Севастопольские рассказы, которые тогда Толстому «пришлось писать одному» и которые сделали тогда же его имя известным не только в России, но и за границей.
Рукопись в лист (34 × 22 сант.), на 2 листах; писана рукой Толстого; хранится в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (IV. 84, 9).
II.
ЗАМЕТКА ПО ПОВОДУ ВОЕННОГО ЖУРНАЛА.
Заметка написана Толстым очевидно вскоре по составлении проекта журнала и, судя по словам: «статью Толстого изменить [на] Ростовцева», вероятно, и после отсылки пробного номера и проекта в Петербург, т. е. после 21 окт. 1854 г. (см. выше заметку к Проекту журнала), но, вероятно, не позже конца этого месяца, когда Толстой оставил Южную армию (2 ноября он был уже в Одессе) и перешел на службу в Севастополь.
Упоминаемый в заметке Ковалевский, к которому Толстой находил полезным обратиться за советом, очевидно, Егор Петрович Ковалевский.
Названный в числе сотрудников 1 разряда Ковалевский — генерал-лейтенант Петр Петрович Ковалевский.
Коржановский — Николай Андреевич Крыжановский — начальник артиллерии Южной армии.
Рукопись в лист (34 × 21 сант.) на 2 листах; 2-й лист без текста. Заметка писана рукой Толстого частью чернилом, частью карандашом, хранится в архиве Толстого Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина (IV. 34, 10).
III.
ЗАПИСКА ОБ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТОРОНАХ РУССКОГО СОЛДАТА И ОФИЦЕРА.
Записка эта, сохранившаяся в двух неоконченных редакциях, предназначалась для представления одному из великих князей — сыновей Николая I, как это видно из слов рукописи I редакции, отброшенных при ее обработке.[168] Время написания Записки приблизительно определяется ее текстом, в котором о вступлении неприятеля на русскую землю говорится, как о событии сравнительно недавнего времени, еще не принявшем затяжного характера.[169] Союзники, как известно, первую высадку произвели в Евпатории 31 авг. /12 сентября 1854 г. небольшим отрядом всего 3170 человек; через день это число поднялось до 45 000, к 8 сент. превысило 62 000; 8 сент. произошло неудачное для русских Альминское сражение и 9-го отступление армии к Бельбеку; 24 окт., несчастное сражение под Инкерманом, про один из эпизодов которого Толстой писал в Дневнике как про «дело предательское, возмутительное».[170] Толстой был весь захвачен войной: он тяжело, с страданием переживал неудачи, радовался успехам, глубоко вникая в причины того, что совершалось. Впоследствии, когда ужасы войны осветили для него все неприглядные ее стороны, иные настроения заступили прежнее увлечение, и ему начало казаться странным то, что было естественно и просто раньше, стало казаться невозможным чувство патриотизма, которое несомненно сначала было в нем, как видим хотя бы из упомянутой записи Дневника 2 ноября 1854 г., в которой он возмущается действиями ген. Данненберга в Инкерманском сражении. «Велика, — писал он, — моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства».[171] 11 ноября, вскоре после приезда в Севастополь, ознакомившись, с его укреплениями, он еще радужно смотрел на положение русских и был уверен, что взять Севастополь нет никакой возможности; «в этом, — писал он, — убежден, кажется, и неприятель — по моему мнению он прикрывает отступление».[172] После недельного пребывания в Севастополе, с 7-го по 15-е ноября, как видно из письма к брату Сергею Николаевичу 20 ноября из местечка Эски-Орды, он был еще под обаянием борьбы зa Севастополь и доблести его защитников, радовался, что живет «в это славное время», видит «этих людей».[173] «Дух в войсках, — писал он, — выше всякого описания; во времена древней Греции не было столько геройства», и там же: «Только наше войско может стоять и побеждать (мы еще победим, в этом я убежден) при таких условиях».[174] Через несколько дней, глубже ли вдумавшись в положение вещей, случайно ли столкнувшись с каким-нибудь поразившим его явлением, открывшим ему оборотную сторону дела, горькую правду действительности, Толстой, полный отчаяния, 23 ноября пишет в Дневнике, что «больше чем прежде убедился, что Россия должна пасть или совершенно преобразоваться. Всё, — читаем дальше, — идет на выворот: неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ни откуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков,[175] потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтоб изгнать неприятеля.[176] Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение — и войска и государства. Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя, ибо чувствует себя действительной пружиной [в] войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные учения о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища, убивают вним[ание], последнюю искру гордости и даже дают им слишком высокое понятие о враге».[177] Эта запись, нам кажется, должна послужить определением начального момента, к которому было бы можно приурочить произведение Толстого, названное нами «Запиской об отрицательных сторонах русского солдата и офицера». Негодование, которым дышит запись Дневника, возмущение тем, что происходит в армии, яркая картина пороков, которыми армия страдает — всё это сближает ее с Запиской. Весьма возможно, что 23 ноября во время писания Дневника мысль о необходимости борьбы со злом в армии у Толстого еще не приняла той определенной формы, в которую она вылилась потом; может быть, он тогда еще и не думал вообще бороться или бороться тем способом, который он выбрал, когда, пользуясь своим несколько привилегированным положением, хотел указать это зло лицам, стоящим на вершинах власти; но тем не менее связь между Дневником и Запиской несомненна. То, о чем неполно и неопределенно говорится в Дневнике, в Записке, хотя и не доведенной до конца, получает развитие, находит свою форму, правда, в конце концов неудовлетворившую составителя. Запись Дневника ясно говорит, что именно в это время у Толстого явилось сознание творящегося зла; это сознание дало толчок к составлению Записки об армии, но написана она была, повидимому, значительно позже: думаем, что именно о ней говорится в записи, занесенной в Дневник 23 января 1855 года. В этой записи Толстой, как часто он делает в Дневнике, положил себе задание «написать докладную записку». К предположению, что именно о нашей Записке говорит здесь Толстой, приводит охватившее в это время Толстого увлечение военными вопросами, сильно разросшийся интерес к военному делу, свидания с лицами, близко стоящими к делу обороны. Что касается до момента окончания Записки, то из слов, в которых о Николае I говорится, как о живом (ум. 18 февраля 1855 г.), заключаем, что она была составлена не позже конца февраля, когда пришла в Севастополь весть о его смерти.
На вопрос, кому именно Толстой хотел представить записку, с некоторою вероятностью можно ответить, что это был один из двух великих князей, братьев наследника престола Александра Николаевича — или Николай Николаевич или Михаил Николаевич. Они оба были в Севастополе с октября до начала декабря, потом опять в январе и феврале, оба участвовали в Инкерманском сражении, бывали на бастионах, интересовались организацией защиты и даже заведывали — один работами по возведению укреплений Северной стороны, другой — их вооружением; мало того, ясно сознавая полную невозможность для А. С. Меншикова продолжать оставаться главнокомандующим, оба брата в феврале месяце приняли деятельное участие в назначении главнокомандующим князя М. Д. Горчакова. Это всё говорит за то, что скорее всего именно к одному из названных великих князей была обращена эта неоконченная записка Толстого.
Итак, подводим итог: предполагаем, что первая мысль о Записке, здесь печатаемой, возникла у Толстого в конце ноября 1854 г., что докладная записка, упоминаемая в январской записи Дневника, была именно наша Записка, что она писалась в январе — феврале 1855 г. и что предназначалась для подачи одному из сыновей Николая I.
В заключение нужно сказать, что кроме двух рукописей Записки в лист (4 + 4 лл. 26½ × 21 и 34 × 22 сант.; 36 × 22 сант.), которые дают две последовательные редакции ее (IV, 82), среди бумаг Толстого, хранящихся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, есть еще один небольшой отрывок, имеющий повидимому ближайшее отношение к Записке (IV, 78). Он начинается словами: «Русское войско огромно и было славно, было непобѣдимо». Думаем, что это первоначальный набросок того произведения, которое потом приняло вид Записки. Заняв собою верхнюю часть 1-й страницы вдвое сложенного листа (34 × 21½ сант.), она обрывается на полуслове; очевидно автора совершенно не удовлетворило это изложение его мыслей, и он отбросил рукопись, только начав. Можно думать, что этот набросок был сделан вскоре после записи Дневника 23 ноября 1854 г.
IV.
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КН. М. Д. ГОРЧАКОВУ [?]
Записка Толстого, направлявшаяся, можно думать, на имя главнокомандующего Крымской армией кн. М. Д. Горчакова, так далека от того, к чему мы привыкли у Толстого, что взгляды, высказываемые в этой черновой записке, быть может, никогда не посланной, кажутся случайными, наносными. Действительно, в том, что позже писал Толстой, нет и признаков того патриотического увлечения, которое сквозит в Записке. Объяснение этого надо искать в тех особых обстоятельствах, в которые был поставлен Толстой во время писания Записки. Это было в апреле — начале мая 1855 г., когда Толстой служил на 4 бастионе; к этому времени в Дневнике, в котором нет вообще никаких намеков на Записку, относится одна отметка, по содержанию своему чрезвычайно близкая к тому, что говорится в Записке. Под 21 апреля 1855 г. Толстой занес в свой Дневник: «Дух упадает ежедневно и мысль о возможности взятья С[евастополя] начинает проявляться во многом». Это то самое, что в своей Записке он выражает словами: «Дух войска в настоящую минуту есть грустное сомнение в возможности отстоять Севастополь». Две приведенные фразы слишком близки друг к другу, чтобы можно было пройти мимо них, не сопоставив их одну с другой. В Дневнике под 21 апреля, в тот же самый день, запись которого приведена выше, Толстой отметил, что он в эту неделю, между прочим, написал «проект адреса»; возможно, что этот адрес и есть то, что мы назвали докладной запиской. В жизни Севастополя апрель 1855 г. был очень труден для осажденных. Траншеи осаждающих почти с каждым днем приближались к русским укреплениям; огонь неприятеля становился все ожесточеннее и губительнее; при каждом столкновении вследствие превосходства оружия у союзников русские несли несравненно больший урон; все это невероятно тяжелое положение не могло не влиять на защитников и, может быть, особенно чувствовалось на 4-м бастионе, который подвергался сильнейшему обстрелу и положение которого в некоторые дни апреля бывало почти отчаянным. Дух падал у одних, другие с еще большим рвением боролись, стремясь стать той «несокрушимой общиной героев», про которую говорит в Записке Толстой. Скоро этот подъем борьбы, это патриотическое, если можно так выразиться, настроение Толстого, которое проявляется в Записке, значительно видоизменилось, и уже в «Весенней ночи», писанной в средине июня, мы находим нечто совершенно иное.
Судьба Записки неизвестна. Можно думать, что едва ли она была и подана кн. Горчакову. Сохранившаяся среди севастопольских бумаг Толстого, находящихся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, единственная рукопись ее — неполная (IV, 83); она представляет собой черновик; конец листка и нижняя часть левого края оборваны (26 × 21½ сант.). При печатании по возможности восстановляем оторванные части слов, а также дополняем недостающие слова текста, ставя дополнения в прямые скобки.
О воззвании, упоминаемом в тексте Записки, сведений получить не удалось.
V.
ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА ШТАБС-КАПИТАНА А. ПЕХОТНОГО Л. Л. ПОЛКА.
В Дневнике Толстого есть три упоминания о Дневнике офицера в Севастополе. — Один раз под 6 июля 1855 г. (в бытность Толстого на Бельбеке) отмечено: «Писать Дневник офицера в Севастополе — различные стороны, фазы и моменты военной жизни. И печатать его в какой-нибудь газете. Я думаю остановиться на этой мысли, хотя главное мое занятие должно быть Юность и Молодость, но это для денег, практики слога и разнообразия». Потом на следующий день Толстой записал: «Принудив себя, мог бы работать [неразобрано одно слово], были мысли касательно Дн[евника] оф[ицера]. Наконец под 16 июля записано: «Хочу написать Дневник офицера. Отрывок, который находится среди бумаг, хранящихся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, написан, конечно, после этих записей. Очевидно, попытка эта не удовлетворила Толстого, и он сразу отказался от увлекшего его плана. Рукописи (I, 11) в 4° на 2 лл. — с текстом 1 страницы (22 × 17½).
Обозначение в заглавии Л. Л. полка намеренно неверное, так как в Крымской армии не было ни одного полка, в названии которого находились обе эти буквы.
Упоминаемый в отрывке главнокомандующий Крымской армией кн. Мих. Дм. Горчаков был назначен в Крым взамен кн. Меншикова в феврале 1855 г. и прибыл на Северную сторону Севастополя 8/20 марта. О слухе, что великий князь Константин Николаевич идет на выручку Севастополя с Американским флотом, говорится и в рассказе «Севастополь в августе», где о нем сообщают друг другу солдаты на бастионе.
VI.
СОЛДАТСКИЕ РАЗГОВОРЫ.
Набросок разговоров солдат имеет ближайшее отношение к рассказу «Севастополь в августе», послужив для него материалом к гл. гл. 22 и 23. Это те самые разговоры, которые в присутствии Володи Козельцова велись между солдатами в блиндаже Корниловского бастиона и потом наверху, под выстрелами — о 24-м, т. е. о дне, когда началась последняя бомбардировка Севастополя, о легкой возможности выйти «в чистую», «о замиреньи» и пр.; и в наброске, и в рассказе встречаем шутника Васина, молодого солдата еврейского типа, и других. Это дает повод думать, что разговоры представляют собою эскизы с натуры для будущей картины, которая так ярко нарисована Толстым в его третьем очерке Севастополя, что они были слышаны им самим в последние дни защиты Севастополя, когда, как читаем в его письме к Т. А. Ергольской 4 сент. 1855 г., он был свидетелем его штурма и даже принял некоторое участие в его защите.
Писание наброска, таким образом, надо относить к последним числам августа 1855 г. В дневнике о нем нет упоминаний, может быть, потому, что в эти дни — с 25 августа по 3 сентября — нет вообще отметок в дневнике, может быть, потому, что на набросок Толстой смотрел, вероятно как на мелочь или как на материал для будущего произведения, еще не принявшего в его мыслях законченной формы.
Рукопись в лист (32 × 22½ сант.), в 2 лл. (2-й л. пустой) хранится в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (IV, 81).
VII.
ДОНЕСЕНИЕ О ПОСЛЕДНЕЙ БОМБАРДИРОВКЕ И ВЗЯТИИ СЕВАСТОПОЛЯ СОЮЗНЫМИ ВОЙСКАМИ.
Составление этого донесения было поручено Толстому начальником штаба артиллерии Крымской армии генералом Николаем Андреевичем Крыжановским, вероятно, как человеку в то время уже очень выдвинувшемуся на литературном поприще и вместе с тем признанному военному писателю. По словам Толстого, в его заметке „«Несколько слов по поводу книги «Война и Мир»“[178] Крыжановский прислал ему более чем 20 донесений артиллерийских офицеров со всех бастионов как материал для составления общего отчета о действиях русской артиллерии во время последней бомбардировки. Материал этот был, как говорит Толстой в той же статье, мало достоверен: «Я жалею, — пишет он, — что не списал этих донесений. Это был лучший образец той наивной необходимой военной лжи, из которой составляются описания. Я полагаю, что многие из тех товарищей моих, которые составляли тогда эти донесения, прочтя эти строки, посмеются воспоминанию о том, как они по приказанию начальства писали то, чего не могли знать. Все испытавшие войну знают, как способны русские делать свое дело на войне и как мало способны к тому, чтобы его описывать с необходимой в этом деле хвастливой ложью. Все знают, что в наших армиях должность эту, составление реляций и донесений, исполняют большею частью наши инородцы».
Толстой работал над своей статьей, судя по письму к Крыжановскому, два дня — 1 и 2 сентября 1855 г. (2-го он отметил в Дневнике: «нынче работал над составлением описанья, хорошо»), и 3-го отослал Крыжановскому с приложением письма, в котором пишет, что весьма боится, что «взялся не за свое дело, потому что, — приводим текст письма, — несмотря на усердную 2-х дневную работу, то, что я сделал, кажется мне из рук вон плохим и недостаточным. Впрочем сведения о бомбардировании очень недостаточны, особенно с левого фланга, а о ходе приступа часто противоречат друг другу. Мне много помогли рассказы очевидцев (полевых же артиллеристов), так что в описании хода приступа собственно на Малахов курган, мне кажется, что я не ошибаюсь. Вы сами решите это» (по черновику при рукописи Донесения).
Думаем, что представляемое здесь произведение Толстого едва ли не единственное, написанное по служебному поручению. Оно занимает среди всех его работ совсем обособленное место.
Текст печатается по единственной рукописи Донесения, хранящейся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина в числе бумаг Толстого. Рукопись в лист (26½ × 21½ сант.), на 5 лл. Она писана переписчиком; поправки Толстого частью внесены в текст, частью написаны в конце рукописи в виде примечаний с цыфровыми обозначениями для вставки в соответствующие места текста (IV, 79).
VIII.
ПЕСНЯ ПРО СРАЖЕНИЕ НА р. ЧЕРНОЙ 4 АВГУСТА 1855 г.
До недавнего времени, Толстому приписывались две Севастопольские солдатские песни, одна — про сражение на Черной речке 4 августа 1855 г. («Как четвертого числа нас нелегкая несла…») и другая, описывающая ряд событий Крымской войны со сражения на р. Альме 8 сентября 1854 г. до средины марта 1855 г. («Как восьмого сентября мы зa веру, за царя от француз ушли…»). Но предположение это оказалось неверным: в 1924 г. было найдено одно письмо Толстого к Марии Николаевне Милошевич, дочери Николая Степановича Милошевича (1828–1901) артиллерийского офицера, участника кампании 1853–1856 гг. и обороны Севастополя; в этом письме Толстой определенно признает себя автором одной только песни, именно песни о сражении на Черной речке. Письмо это — ответ на вопросы М. Н. Милошевич, в это время издававшей воспоминания своего отца («Из записок севастопольца», Спб. 1904), и является дополнением к первому письму Толстого к М. Н. Милошевич (напечатано в журн. «Зори» 1923, № 3), в котором Толстой нечаянно допустил ошибку. Что Толстому принадлежит только одна песня, можно вывести и из давних, 1850-х гг., его записей: из одной отметки его Дневника 1856 г., — 7 ноября, в Петербурге, в которой говорится, что «великий князь [т. е. Михаил Николаевич] знает про песню», и другой — в письме к брату Сергею Николаевичу (10 ноября 1856 г.), где Толстой говорит, что Константинов (его начальник по службе в ракетном заведении объявил ему, «что великий князь Михаил, узнав, что я будто бы сочинил песню, недоволен особенно тем, что будто бы я учил ей солдат».[179] Из первой записи можно видеть, что Толстой не отрицал своего авторства; слова «будто бы» в письме к брату, конечно, написаны только из осторожности, необходимой для сохранения тайны.
Что касается до другой песни, то, по словам того же второго письма к Милошевич, она есть результат коллективного творчества и только между прочим Толстого. Поэтому вторая песня и не введена в текст, а помещена в приложениях.
Подлинной рукописи Толстого про сражение на Черной речке не сохранилось, да ее, конечно, и не было. Сам Толстой в первом письме к М. Н. Милошевич пишет, что песни, «сколько мне помнится, никогда не были мною написаны и заучивались со слов и изменялись и добавлялись». Записывались они не составителями, а слушавшими. Старшая из записей песни про сражение на Черной речке принадлежит офицеру 14 артиллерийской бригады Ивану Васильевичу Аносову; он прислал текст песни в Петербург в своем письме из Севастополя к прежнему товарищу по батарее, впоследствии известному писателю и путешественнику Михаилу Ивановичу Венюкову, который в то время был слушателем Академии Генерального Штаба. Вместе с текстом песни Аносов сообщает, что общий голос армии приписывает ее графу Толстому. Этот текст, сохраненный М. И. Венюковым, был напечатан в «Русской Старине» 1875 г., № 2. В следующей же книжке «Русской Старины» (1875, № 3) С. П. Сысоев сообщил новый список песни с некоторыми вариантами и прибавками. При составлении биографии Толстого П. И. Бирюков воспользовался списком песни, полученным им от самого Толстого, но напечатал не по этому списку, а по списку Аносова с исправлениями по Толстовскому списку. Скорее всего было бы считать Толстовский список самым верным, но две ошибки в фамилиях дают повод думать, что Толстовский список был сделан позднее; эти ошибки в фамилиях находим в 34 и 46 строках: в 34 строке в Аносовском списке правильно назван Веймарн вместо Мартинау Толстовского, в 46 строке в Сысоевском — Белевцов вместо Тетеревкина Толстовского. Думаем, что для восстановления подлинного текста песни нельзя пользоваться каким-нибудь одним из списков, поэтому на стр. 307–308 нами дан сводный текст, проверенный по точному описанию сражения. Здесь даем разночтения шести главных списков песни: списка Аносова (А), списка П. Н. Глебова в Рус. стар. 1905 г. (Гл), списка Милошевича (М), списка «Записок» П. К. Менькова (Мн)., списка Сысоева (С) списка, полученного П. И. Бирюковым от Толстого с одной поправкой, сообщенной нам П. И. Бирюковым (Т).
Строки.
3.
Горы занимать.
С Гл Мн
Горы обирать.
А
Горы забирать.
М
4.
А наш Вревский енарал
С
А все Вревский генерал
Гл
5.
К Горчакову прискакал
С
6.
Тогда под-шафе:
С
7.
«Князь, возьми ты эту гору,
С А Гл М
8.
Не входи со мною в споры
Мн
9.
Не то рассержусь
С
Будет хорошо
Гл М
Право донесу
Мн
12.
Да и Плац-бек-Кок
С
15.
Что б ему сказать
М
18.
На больших листах
С Гл
19.
Гладко писано в бумаге
А М
Славно вписана бумага
Гл
Чисто вписано в бумаге
С Мн
21.
Как по ним ходить!
Г С Мн
26.
А, Липранди: «нет, атанде.
С Мн
А Липранди тот атанде
Гл М
27.
Молвил: не пойду
А
Я, мол, не пойду
С М
Я уж не пойду
Мн
29.
Вы пошлите-ка
С М
А пошли-ка ты
Мн
31.
Вот Реад возьми да спросту
С А Мн
Глядь, Реад возьми да спросту
А Гл
32.
Поведи нас прямо с мосту
С М Гл Мн
33.
Нутка на уру
С Гл М
Ну-ка, на ура
А
34–36.
Двенадцатой строфы нет в
М
34.
Мартенау умолял
Т С
35.
Чтоб резервов обождал
Т
Чтоб лезертов обождал
А
37–39.
Тринадцатой строфы нет в
А Т
37.
Генерал-то Ушаков
Гл Мн
40–42.
Четырнадцатой строфы нет в
А Гл Т
40.
Долго ждал он дожидался,
М Мн
41.
Пока с духом он собрался
М
Пока с духом не собрался
Мн
43.
На ура мы зашумели
А
44.
Да лезерты не поспели
A M
46.
Тетеревкин генерал
Т
А Белевцов генерал
Мн
46–48.
Шестнадцатой строфы нет в
Гл М
47.
Крепко знамя потрясал
А
Он всё знамя потрясал
Т
Тот всё знамем потрясал
Мн
50.
Нас всего взошли три роты
С
Нас зашло всего три роты
Гл
53.
А французов ровно вдвое
Мн
А французов было вдвое
С
54.
И резерва нет
С
Да й сикурсов нет
М
И сикурсу нет
Гл Мн
58.
А там Ссакин енарал
М
А там NN енарал
C
60.
Выручать не шел
С
62.
Отсутствует строка в
А Гл Мн С Т
63.
Кто куда водил
Мн
Кто куда повел
С
Насколько верны припоминания о песне, записанные через тридцать лет, видно из заметки «Севастопольская песня. Бой на Федюхиных высотах», напечатанной в «Русской Старине» 1884 г. № 2 и подписанной «Один из участников в составлении Севастопольской песни». Автор заметки называет нескольких участников в составлении песни: это Л. Ф. Балюзек, А. Я. Фриде, Л. Н. Толстой, Вл. Ф. Лугинин, Шубин, О. А. Сержпутовский, М. В. Шклярский, Н. Ф. Козлянинов, Н. С. Мусин-Пушкин. По словам автора заметки, они собирались у начальника штаба артиллерии Н. А. Крыжановского и тут же импровизировались куплеты. Очевидно этот рассказ относится не к песне 4 августа, а к песне 8 сентября. Эта вторая песня сочинялась постепенно, по мере течения событий, и таким порядком, как описывает автор заметки в «Русской Старине». Песня про сражение на Черной речке — продуманная и исторически точная; в ней излагается правдиво и последовательно весь ход этого сражения. Сам Толстой был в сражении на Черной речке; его взвод горной артиллерии был на левом крыле, у ген. П. П. Липранди, но, как пишет Толстой 7 августа брату Сергею Николаевичу, ему не пришлось стрелять.
В объяснение текста песни приводим историческую справку о ходе сражения 4 августа. Оно произошло по той причине, что в Петербурге, а также среди многих начальствующих лиц в Севастополе бездействие главнокомандующего кн. М. Д. Горчакова вызывало недовольство: считали необходимым побудить его перейти в наступление. Для наблюдения за деятельностью главнокомандующего военный министр кн. В. А. Долгоруков командировал в Севастополь бар. П. А. Вревского, который, благодаря своему положению в министерстве, мог непосредственно сноситься с министром. Вревский явился главным противником образа действий Горчакова. Выполнение плана нападения на правый фланг неприятеля, именно на очень сильную, почти неприступную его позицию на Гасфортовой горе и на Федюхиных высотах, постоянно откладывалось главнокомандующим, так как он считал «сумасшествием начать наступление против превосходного в числе неприятеля, главные силы которого занимают недоступные позиции», о чем он и писал военному министру. Тогда Александром II было предложено Горчакову созвать для решения вопроса военный совет, который и состоялся 28 июля 1855 г. на Николаевской батарее в Севастополе.
«Собирались на советы
Все большие эполеты»,
говорит песня. Это были, во-первых, высшие чины армии: гр. Д. Е. Остен-Сакен, П. Е. Коцебу, А. О. Сержпутовский, П. П. Липранди, А. Е. Бухмейер, С. П. Бутурлин, C. A. Xрулев, К. Р. Семякии. Ф. М. Новосильский, Н. И. Ушаков, затем бар. П. А. Вревский, как командированный министром, и для разных объяснений начальники штабов: Н. А. Крыжановский, кн. В. И. Васильчиков, Н. В. Исаков, Н. Ф. Козлянинов и ген.-интендант Ф. К. Затлер. Упоминание песни о ген.-полицеймейстере А. П. Плац-бек-Кокуме — шутка про генерала, который, сколько знаем, и не мог быть на совете. Решено было атаковать союзников со стороны р. Черной. Кн. Горчаков не переставал колебаться: накануне сражения, 3 августа, он писал военному министру, что он не может себя обманывать, что он идет навстречу неприятелю при самых скверных условиях.
Еще до рассвета 4 августа Горчаков со штабом спустился с Мекензиевых гор в Новый редут, расположенный на их склоне:
«Выезжали князья, графы
На Большой редут».
Для выполнения диспозиции генералу П. П. Липранди, начальнику левого крыла, и генералу Реаду, начальнику правого крыла, было послано распоряжение начинать канонаду. Между тем генерал Реад начал канонаду еще до получения посланного ему приказания, как только послышались выстрелы у Липранди; поэтому он понял пришедшее распоряжение главнокомандующего, как приказание вести войска в атаку, которое он считал необходимым исполнить, несмотря на то, что войска его крыла еще не все заняли свои места, что указывал ему ген. П. В. Веймарн, начальник его штаба:
«Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал».
Но Реад отвечал Веймарну, ссылаясь на распоряжение Горчакова: «Ja ne puis pas attendre, j’ai l’ordre du prince».[180]
Распоряжение начальства, неправильно понятое, повлекло за собою неудачи; это дало повод автору песни к насмешке над Реадом, как над неразумным военачальником:
«Туда умного не надо,
Ты пошли туда Реада»,
говорит песня.
Три полка 12 пехотной дивизии фланга ген. Реада под начальством ген. Мартинау перешли через р. Черную у Трактирного моста, удачно начали атаку на французов, взяв предмостное укрепление, стали подниматься на Федюхины горы и выбили французов с среднего уступа; но к французам подошли подкрепления, и русским пришлось отступить, так как к ним «резервы не поспели». В таком роде пошло и дальше: все новые атаки были бесцельны, так как отдельные части, ничем не подкрепляемые, сразу уничтожались противником или отступали. Во время одного из таких отступлений произошел изображенный в песне эпизод со знаменем у начальника Курского ополчения ген. Д. Н. Белевцова:
«А Белевцов генерал
Всё лишь знамя потрясал,
Вовсе не к лицу».
Ген. Белевцов был отправлен Горчаковым в самом конце сражения к 5 дивизии, когда она была уже совершенно расстроена, когда выбыли из строя начальник дивизии, оба бригадные командира, все полковые, десять батальонных и более ста офицеров. Белевцов, прискакав к отступавшей дивизии, заметил небольшую группу солдат со знаменем. Взяв в руки знамя, он стал собирать вокруг себя бегущих солдат, не знавших его в лицо, но знавших свое знамя.
В то время когда шел бой у Трактирного моста, другая часть фланга ген. Реада, 7 дивизия под командой ген. А. К. Ушакова, подошла к броду ниже моста. Вопреки приказанию Реада ген. Ушаков медлил и не начинал атаки, считая невозможным наступать, пока не подошли резервы.
«Всё чего-то ждал…
Пока с духом собирался
Речку перейти».
Ушаков повел 7 дивизию в атаку слишком поздно и отступил к Мекензиевым горам.
Резервы по недоразумению постоянно или запаздывали или вовсе не подходили; у французов же была «сикурсу тьма», как говорит песня.
Действия левого фланга, бывшего под начальством ген. Липранди, в песне не упоминаются. Там, несмотря на быструю удачу в начале, на занятие Гасфортовой горы, всё-таки также пришлось отступить за неимением подкреплений.
Было предположено в случае успеха сделать вылазку из Севастополя для окончания дела. Ожидался сигнал от главнокомандующего, и в песне говорится, будто сигнал был дан. Князь Горчаков однако сигнала не давал, так как очевидно было, что дело проиграно и что остается только оберегать Севастополь и его гарнизон. Тут песня отошла от правды, сказав, что Дм. Е. Остен-Сакен, начальник Севастопольского гарнизона, не слышал сигнала; он только «всё акафисты читал», и поэтому не было исполнено распоряжение главнокомандующего. Автор песни хотел подчеркнуть ханжество Остен-Сакена и его любовь к церковным службам и обрядам.
Характеристика отдельных лиц, описание событий и оценка их в песне очень близки к исторической правде, и шутливый тон песни прикрывает гораздо более серьезное содержание, чем это можно подозревать при поверхностном ее чтении.
__________
I. ПРОЕКТ ЖУРНАЛА «СОЛДАТСКИЙ ВЕСТНИК».
Военный журнал, программа которого здесь печатается, был задуман в октябре 1854 г. группой офицеров, товарищей Толстого по артиллерийскому штабу Южной армии. Кроме Толстого в этот кружок входили капитаны А. Д. Столыпин и А. Я. Фриде, штабс-капитаны Л. Ф. Балюзек и И. К. Комстадиус, поручики Шубин и К. Н. Боборыкин. По словам Толстого, это были люди «очень хорошие и порядочные», они выделялись из общего ряда хотя бы уж тем, что, несмотря на кочевую походную жизнь по Молдавским городам и местечкам, на повседневную обыденщину и пошлость жизни, штабную толчею и постоянную карточную игру, у них возникла и усердно поддерживалась мысль о надобности распространения просвещения и знаний среди военных вообще и солдат в особенности и что тем или иным путем они хотели ее осуществить.
Сначала, в сентябре, было предположено устроить общество, преследующее эту цель; потом большинство кружка решило перейти от плана общества к плану журнала, при чем Толстой оказался в меньшинстве. Но он очень скоро пошел на соглашение и почти сразу занялся работами по журналу, стремясь как-нибудь ускорить его создание. Первые записи Толстого в его Дневнике о журнале относятся к 5 октября, и 5-м же числом обозначен, сохранившийся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина литографированный оттиск проекта начальной страницы пробного номера, еще без заглавия и виньетки, для чего оставлен пробел, но с обозначением места и времени издания: «Главная квартира в г. Кишиневе, октября 5 дня 1854 г.».
Приблизительно к тому же времени, надо думать, относится и печатаемый здесь проект журнала «Солдатский вестник». Это определяется припиской в конце проекта, сделанной рукой Толстого, с указанием кишиневского адреса, повидимому его квартиры: «На Золотой улице, дом Хамудиса».[158]
Несомненно, Толстого нельзя считать единоличным автором этого проекта, но без всякого сомнения можно сказать, что в составлении проекта он участвовал, его продумал и прошел критической рукой; на это ясно указывает с одной стороны рукопись проекта, хотя и писанная переписчиком, но исправленная рукою Толстого; с другой стороны — указания самого Толстого: в письме к Т. А. Ергольской, написанном 6 янв. 1855 г., он говорит, что работает над проектом «в сотрудничестве со многими сведущими людьми» (avec le concours de beaucoup de gens très distingués); в письме же к брату Сергею (20 ноября 1854 г.) связывает себя с другими товарищами по работе над проектом словами: «Мы написали проект журнала».[159] Много лет спустя, в 1890-х годах, Толстой вопреки этим своим сообщениям того времени говорил Ю. О. Якубовскому,[160] что программу выработал его товарищ Н. Я. Ростовцев — «один из самых блестящих офицеров русской армии», с которым тогда Толстой был очень дружен. Здесь несомненно есть неточность. Очевидно, Толстой, говоря это, позабыл, что при начале работы над журналом Н. Я. Ростовцев участия не принимал и не входил в число семи офицеров — инициаторов, а примкнул к работе несколько позже, когда первый проект программы был уже выработан (что явствует из перечня участников журнала в проекте). Что касается до выработанной им программы, то надо думать, это был тот проект, о котором Толстой записал в одной заметке, хранящейся вместе с другими делами по военному журналу; в ней говорится о надобности «составить более подробную программу… и форму письма для приглашения сотрудников»; эта заметка была написана, вероятно, когда программа уже пошла в Петербург; тут же говорится, что нужно «написать письма в Петербург к лицам, могущим иметь влияние на успех проекта журнала, и просить о том лиц, принимающих участие в нем», «в случае изменения некоторых статей пробного листка обратиться за советами к Ковалевскому[161] и статью Толстого изменить [на] Ростовцева». Потом, судя по письму Льва Николаевича к брату Сергею, обе статьи — и его и Ростовцева — ему стали казаться опасными для осуществления журнала — «не совсем православными», и он находил, что их «неосторожно поместили» в пробном номере.
В тексте, здесь напечатанном, говорится, что одним из редакторов был избран Толстой и для фамилии другого оставлен пробел. Как видно из письма Льва Николаевича к брату Сергею, вторым редактором был избран О. И. Константинов, тогда состоявший при штабе главнокомандующего кн. Горчакова, ранее служивший на Кавказе и там редактировавший известную газету «Кавказ», «человек опытный в этом деле» (как пишет Толстой). Средства на издание предполагалось образовать из подписных денег и личных средств издателей. Позже, из Севастополя, Толстой писал брату, что деньги на издание взяли на себя «авансировать» он и А. Д. Столыпин.
Первоначальное заглавие «Солдатский вестник» ко времени представления окончательной программы и пробного номера было заменено другим заглавием «Военный листок»; с таким названием сохранился рисунок начальной страницы журнала: по верху полукругом заглавие, под ним рисунок в овале, изображающий орудие с солдатами, по сторонам сведения о местах подписки, о цене и пр.
Толстой задавался идеей, как он писал брату, «своим журналом поддерживать хороший дух в войске», хотел сделать его дешевым и популярным, пригодным для чтения солдат; помещая в нем описания сражений, он ставил себе задачей изображать их не сухо и не лживо, как это делается в других журналах, предполагал давать в нем биографии и некрологи «хороших людей и преимущественно из тёмненьких», рассказы о подвигах «вшивых и сморщенных героев» и пр. «Штука эта, — писал он, — мне очень нравится: во-первых я люблю это занятие, а во-вторых надеюсь, что журнал будет полезный и не совсем скверный».[162]
Ходатайство кружка офицеров о журнале было доложено главнокомандующему в середине октября 1854 г.; план издания журнала был вполне одобрен Горчаковым, и 16 октября он послал военному министру отношение по этому вопросу для доклада Николаю I. 21 октября Горчакову был представлен пробный номер. На этом всё начинание кружка офицеров и кончилось. Ответ военного министра, датированный 7 ноября и полученный в штабе Южной армии 21 ноября 1854 г., совершенно разрушил их планы.
«Его величество, — гласит эта бумага — отдавая полную справедливость благонамеренной цели, с каковою предположено было издавать сказанный журнал, изволил признать неудобным разрешить издание оного, так как все статьи, касающиеся военных действий наших войск, предварительно помещения оных в журналах и газетах, первоначально печатаются в газете «Русский инвалид» и из оной уже заимствуются в другие периодические издания».
Николай I при запрещении самостоятельного журнала, разрешил им присылать свои статьи для помещения в «Русском инвалиде», что, вероятно, и без того не встречало препятствий; но в этом инициаторы не нуждались, потому что хотели работать вне официальной военной литературы; их основная мысль, как видим из письма Толстого к Н. А. Некрасову, заключалась именно в том, что, так как официальная военная литература не пользуется доверием публики и не может «ни давать, ни выражать направления нашего военного общества», нужно создать издание нового типа, доступное и понятное всем сословиям военного общества, издание, которое, «избегая всякого столкновения с существующими у нас военно-официальными журналами», служило бы «только выражению духа войска».[163]
Причина отказа крылась, думал Толстой, либо в том, что нашлись люди, которые побоялись конкуренции и потому интриговали против журнала, либо самая идея журнала была не в видах правительства.[164] Отказ государя, как пишет Толстой в том же письме к Т. А. Ергольской, очень его огорчил и сильно изменил его дальнейшие планы.[165] «В неудаче этого журнала, — писал он Некрасову, — мне не столько жалко даром пропавших трудов и материалов, сколько мысли этого журнала, которая стоит того, чтобы быть осуществленной, хотя отчасти, ежели невозможно было осуществить ее вполне».[166]
Желание провести в жизнь эту мысль дало повод Толстому сделать предложение Н. А. Некрасову уделить в «Современнике» место, «и не временное, а постоянное»,[167] для статей военного содержания, «литературного достоинства, — как пишет он, — никак не ниже статей, печатанных в вашем журнале (я смело говорю это, ибо статьи эти будут принадлежать не мне) и направления такого, что они не доставят вам никакого затруднения в отношении цензуры». «Наши выгоды, — читаем в том же письме, — ежели вы примете, — или предложения будут состоять: 1) в том что мысль наша основать литературу, служащую выражением военного духа, найдет начало осуществления, которое, надеюсь, со временем примет большие размеры и 2) в том, что статьи наши будут помещаться в лучшем и пользующемся наибольшим доверием публики — журнале. Ваши выгоды будут состоять: 1) в приобретении образованных и даровитых сотрудников, 2) в увеличении интереса вашего журнала и 3) в отчасти обеспеченном заготовлении материалов для него. Выгоды на вашей стороне; поэтому и условия, которые я предложу вам, будут для вас тяжеле тех, которые я возьму на себя». Толстой брал на себя обязательство доставлять в «Современник» ежемесячно от 2 до 5 листов статей военного содержания, размер платы за которые предоставлял усмотрению Некрасова, но с своей стороны ставил последнему условием «печатать тотчас же» всё, что он ни прислал бы ему. «Признаюсь, — добавлял Толстой, — условие это кажется слишком дерзко, и я боюсь, что вы не захотите принять его. Но ежели вы поверите тому, как много я дорожу достоинством журнала, которого я имею честь быть сотрудником, и признаете во мне несколько литературного вкуса, надеюсь, вы не захотите своим несогласием разрушить такую обоюдно-выгодную для нас сделку и предприятие не лишенное и общей пользы». В письме 27 янв. 1855 г. Некрасов выражал Толстому полную готовность помещать военные статьи и несколько их действительно было помещено в «Современнике», но видимо они были посланы ранее получения ответа Некрасова, потому что в то время, когда был получен этот ответ, Толстой остался уже одиноким в своем намерении: по крайней мере, в Дневнике под 20 марта, при указании на получение письма, Толстой прибавляет: «приходится писать мне одному — напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».
Так окончилась попытка Толстого и его друзей создать военный журнал. Трудно сказать, во что бы вылилась эта так увлекшая Толстого идея, но приведенная здесь отметка Дневника указывает, что из искусственно подавленного стремления его работать на пользу сравнительно небольшого круга читателей — «военного общества», — у него возникли Севастопольские рассказы, которые тогда Толстому «пришлось писать одному» и которые сделали тогда же его имя известным не только в России, но и за границей.
Рукопись в лист (34 × 22 сант.), на 2 листах; писана рукой Толстого; хранится в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (IV. 84, 9).
II. ЗАМЕТКА ПО ПОВОДУ ВОЕННОГО ЖУРНАЛА.
Заметка написана Толстым очевидно вскоре по составлении проекта журнала и, судя по словам: «статью Толстого изменить [на] Ростовцева», вероятно, и после отсылки пробного номера и проекта в Петербург, т. е. после 21 окт. 1854 г. (см. выше заметку к Проекту журнала), но, вероятно, не позже конца этого месяца, когда Толстой оставил Южную армию (2 ноября он был уже в Одессе) и перешел на службу в Севастополь.
Упоминаемый в заметке Ковалевский, к которому Толстой находил полезным обратиться за советом, очевидно, Егор Петрович Ковалевский.
Названный в числе сотрудников 1 разряда Ковалевский — генерал-лейтенант Петр Петрович Ковалевский.
Коржановский — Николай Андреевич Крыжановский — начальник артиллерии Южной армии.
Рукопись в лист (34 × 21 сант.) на 2 листах; 2-й лист без текста. Заметка писана рукой Толстого частью чернилом, частью карандашом, хранится в архиве Толстого Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина (IV. 34, 10).
III. ЗАПИСКА ОБ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТОРОНАХ РУССКОГО СОЛДАТА И ОФИЦЕРА.
Записка эта, сохранившаяся в двух неоконченных редакциях, предназначалась для представления одному из великих князей — сыновей Николая I, как это видно из слов рукописи I редакции, отброшенных при ее обработке.[168] Время написания Записки приблизительно определяется ее текстом, в котором о вступлении неприятеля на русскую землю говорится, как о событии сравнительно недавнего времени, еще не принявшем затяжного характера.[169] Союзники, как известно, первую высадку произвели в Евпатории 31 авг. /12 сентября 1854 г. небольшим отрядом всего 3170 человек; через день это число поднялось до 45 000, к 8 сент. превысило 62 000; 8 сент. произошло неудачное для русских Альминское сражение и 9-го отступление армии к Бельбеку; 24 окт., несчастное сражение под Инкерманом, про один из эпизодов которого Толстой писал в Дневнике как про «дело предательское, возмутительное».[170] Толстой был весь захвачен войной: он тяжело, с страданием переживал неудачи, радовался успехам, глубоко вникая в причины того, что совершалось. Впоследствии, когда ужасы войны осветили для него все неприглядные ее стороны, иные настроения заступили прежнее увлечение, и ему начало казаться странным то, что было естественно и просто раньше, стало казаться невозможным чувство патриотизма, которое несомненно сначала было в нем, как видим хотя бы из упомянутой записи Дневника 2 ноября 1854 г., в которой он возмущается действиями ген. Данненберга в Инкерманском сражении. «Велика, — писал он, — моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства».[171] 11 ноября, вскоре после приезда в Севастополь, ознакомившись, с его укреплениями, он еще радужно смотрел на положение русских и был уверен, что взять Севастополь нет никакой возможности; «в этом, — писал он, — убежден, кажется, и неприятель — по моему мнению он прикрывает отступление».[172] После недельного пребывания в Севастополе, с 7-го по 15-е ноября, как видно из письма к брату Сергею Николаевичу 20 ноября из местечка Эски-Орды, он был еще под обаянием борьбы зa Севастополь и доблести его защитников, радовался, что живет «в это славное время», видит «этих людей».[173] «Дух в войсках, — писал он, — выше всякого описания; во времена древней Греции не было столько геройства», и там же: «Только наше войско может стоять и побеждать (мы еще победим, в этом я убежден) при таких условиях».[174] Через несколько дней, глубже ли вдумавшись в положение вещей, случайно ли столкнувшись с каким-нибудь поразившим его явлением, открывшим ему оборотную сторону дела, горькую правду действительности, Толстой, полный отчаяния, 23 ноября пишет в Дневнике, что «больше чем прежде убедился, что Россия должна пасть или совершенно преобразоваться. Всё, — читаем дальше, — идет на выворот: неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ни откуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков,[175] потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтоб изгнать неприятеля.[176] Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение — и войска и государства. Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя, ибо чувствует себя действительной пружиной [в] войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные учения о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища, убивают вним[ание], последнюю искру гордости и даже дают им слишком высокое понятие о враге».[177] Эта запись, нам кажется, должна послужить определением начального момента, к которому было бы можно приурочить произведение Толстого, названное нами «Запиской об отрицательных сторонах русского солдата и офицера». Негодование, которым дышит запись Дневника, возмущение тем, что происходит в армии, яркая картина пороков, которыми армия страдает — всё это сближает ее с Запиской. Весьма возможно, что 23 ноября во время писания Дневника мысль о необходимости борьбы со злом в армии у Толстого еще не приняла той определенной формы, в которую она вылилась потом; может быть, он тогда еще и не думал вообще бороться или бороться тем способом, который он выбрал, когда, пользуясь своим несколько привилегированным положением, хотел указать это зло лицам, стоящим на вершинах власти; но тем не менее связь между Дневником и Запиской несомненна. То, о чем неполно и неопределенно говорится в Дневнике, в Записке, хотя и не доведенной до конца, получает развитие, находит свою форму, правда, в конце концов неудовлетворившую составителя. Запись Дневника ясно говорит, что именно в это время у Толстого явилось сознание творящегося зла; это сознание дало толчок к составлению Записки об армии, но написана она была, повидимому, значительно позже: думаем, что именно о ней говорится в записи, занесенной в Дневник 23 января 1855 года. В этой записи Толстой, как часто он делает в Дневнике, положил себе задание «написать докладную записку». К предположению, что именно о нашей Записке говорит здесь Толстой, приводит охватившее в это время Толстого увлечение военными вопросами, сильно разросшийся интерес к военному делу, свидания с лицами, близко стоящими к делу обороны. Что касается до момента окончания Записки, то из слов, в которых о Николае I говорится, как о живом (ум. 18 февраля 1855 г.), заключаем, что она была составлена не позже конца февраля, когда пришла в Севастополь весть о его смерти.
На вопрос, кому именно Толстой хотел представить записку, с некоторою вероятностью можно ответить, что это был один из двух великих князей, братьев наследника престола Александра Николаевича — или Николай Николаевич или Михаил Николаевич. Они оба были в Севастополе с октября до начала декабря, потом опять в январе и феврале, оба участвовали в Инкерманском сражении, бывали на бастионах, интересовались организацией защиты и даже заведывали — один работами по возведению укреплений Северной стороны, другой — их вооружением; мало того, ясно сознавая полную невозможность для А. С. Меншикова продолжать оставаться главнокомандующим, оба брата в феврале месяце приняли деятельное участие в назначении главнокомандующим князя М. Д. Горчакова. Это всё говорит за то, что скорее всего именно к одному из названных великих князей была обращена эта неоконченная записка Толстого.
Итак, подводим итог: предполагаем, что первая мысль о Записке, здесь печатаемой, возникла у Толстого в конце ноября 1854 г., что докладная записка, упоминаемая в январской записи Дневника, была именно наша Записка, что она писалась в январе — феврале 1855 г. и что предназначалась для подачи одному из сыновей Николая I.
В заключение нужно сказать, что кроме двух рукописей Записки в лист (4 + 4 лл. 26½ × 21 и 34 × 22 сант.; 36 × 22 сант.), которые дают две последовательные редакции ее (IV, 82), среди бумаг Толстого, хранящихся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, есть еще один небольшой отрывок, имеющий повидимому ближайшее отношение к Записке (IV, 78). Он начинается словами: «Русское войско огромно и было славно, было непобѣдимо». Думаем, что это первоначальный набросок того произведения, которое потом приняло вид Записки. Заняв собою верхнюю часть 1-й страницы вдвое сложенного листа (34 × 21½ сант.), она обрывается на полуслове; очевидно автора совершенно не удовлетворило это изложение его мыслей, и он отбросил рукопись, только начав. Можно думать, что этот набросок был сделан вскоре после записи Дневника 23 ноября 1854 г.
IV. ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА КН. М. Д. ГОРЧАКОВУ [?]
Записка Толстого, направлявшаяся, можно думать, на имя главнокомандующего Крымской армией кн. М. Д. Горчакова, так далека от того, к чему мы привыкли у Толстого, что взгляды, высказываемые в этой черновой записке, быть может, никогда не посланной, кажутся случайными, наносными. Действительно, в том, что позже писал Толстой, нет и признаков того патриотического увлечения, которое сквозит в Записке. Объяснение этого надо искать в тех особых обстоятельствах, в которые был поставлен Толстой во время писания Записки. Это было в апреле — начале мая 1855 г., когда Толстой служил на 4 бастионе; к этому времени в Дневнике, в котором нет вообще никаких намеков на Записку, относится одна отметка, по содержанию своему чрезвычайно близкая к тому, что говорится в Записке. Под 21 апреля 1855 г. Толстой занес в свой Дневник: «Дух упадает ежедневно и мысль о возможности взятья С[евастополя] начинает проявляться во многом». Это то самое, что в своей Записке он выражает словами: «Дух войска в настоящую минуту есть грустное сомнение в возможности отстоять Севастополь». Две приведенные фразы слишком близки друг к другу, чтобы можно было пройти мимо них, не сопоставив их одну с другой. В Дневнике под 21 апреля, в тот же самый день, запись которого приведена выше, Толстой отметил, что он в эту неделю, между прочим, написал «проект адреса»; возможно, что этот адрес и есть то, что мы назвали докладной запиской. В жизни Севастополя апрель 1855 г. был очень труден для осажденных. Траншеи осаждающих почти с каждым днем приближались к русским укреплениям; огонь неприятеля становился все ожесточеннее и губительнее; при каждом столкновении вследствие превосходства оружия у союзников русские несли несравненно больший урон; все это невероятно тяжелое положение не могло не влиять на защитников и, может быть, особенно чувствовалось на 4-м бастионе, который подвергался сильнейшему обстрелу и положение которого в некоторые дни апреля бывало почти отчаянным. Дух падал у одних, другие с еще большим рвением боролись, стремясь стать той «несокрушимой общиной героев», про которую говорит в Записке Толстой. Скоро этот подъем борьбы, это патриотическое, если можно так выразиться, настроение Толстого, которое проявляется в Записке, значительно видоизменилось, и уже в «Весенней ночи», писанной в средине июня, мы находим нечто совершенно иное.
Судьба Записки неизвестна. Можно думать, что едва ли она была и подана кн. Горчакову. Сохранившаяся среди севастопольских бумаг Толстого, находящихся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, единственная рукопись ее — неполная (IV, 83); она представляет собой черновик; конец листка и нижняя часть левого края оборваны (26 × 21½ сант.). При печатании по возможности восстановляем оторванные части слов, а также дополняем недостающие слова текста, ставя дополнения в прямые скобки.
О воззвании, упоминаемом в тексте Записки, сведений получить не удалось.
V. ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА ШТАБС-КАПИТАНА А. ПЕХОТНОГО Л. Л. ПОЛКА.
В Дневнике Толстого есть три упоминания о Дневнике офицера в Севастополе. — Один раз под 6 июля 1855 г. (в бытность Толстого на Бельбеке) отмечено: «Писать Дневник офицера в Севастополе — различные стороны, фазы и моменты военной жизни. И печатать его в какой-нибудь газете. Я думаю остановиться на этой мысли, хотя главное мое занятие должно быть Юность и Молодость, но это для денег, практики слога и разнообразия». Потом на следующий день Толстой записал: «Принудив себя, мог бы работать [неразобрано одно слово], были мысли касательно Дн[евника] оф[ицера]. Наконец под 16 июля записано: «Хочу написать Дневник офицера. Отрывок, который находится среди бумаг, хранящихся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, написан, конечно, после этих записей. Очевидно, попытка эта не удовлетворила Толстого, и он сразу отказался от увлекшего его плана. Рукописи (I, 11) в 4° на 2 лл. — с текстом 1 страницы (22 × 17½).
Обозначение в заглавии Л. Л. полка намеренно неверное, так как в Крымской армии не было ни одного полка, в названии которого находились обе эти буквы.
Упоминаемый в отрывке главнокомандующий Крымской армией кн. Мих. Дм. Горчаков был назначен в Крым взамен кн. Меншикова в феврале 1855 г. и прибыл на Северную сторону Севастополя 8/20 марта. О слухе, что великий князь Константин Николаевич идет на выручку Севастополя с Американским флотом, говорится и в рассказе «Севастополь в августе», где о нем сообщают друг другу солдаты на бастионе.
VI. СОЛДАТСКИЕ РАЗГОВОРЫ.
Набросок разговоров солдат имеет ближайшее отношение к рассказу «Севастополь в августе», послужив для него материалом к гл. гл. 22 и 23. Это те самые разговоры, которые в присутствии Володи Козельцова велись между солдатами в блиндаже Корниловского бастиона и потом наверху, под выстрелами — о 24-м, т. е. о дне, когда началась последняя бомбардировка Севастополя, о легкой возможности выйти «в чистую», «о замиреньи» и пр.; и в наброске, и в рассказе встречаем шутника Васина, молодого солдата еврейского типа, и других. Это дает повод думать, что разговоры представляют собою эскизы с натуры для будущей картины, которая так ярко нарисована Толстым в его третьем очерке Севастополя, что они были слышаны им самим в последние дни защиты Севастополя, когда, как читаем в его письме к Т. А. Ергольской 4 сент. 1855 г., он был свидетелем его штурма и даже принял некоторое участие в его защите.
Писание наброска, таким образом, надо относить к последним числам августа 1855 г. В дневнике о нем нет упоминаний, может быть, потому, что в эти дни — с 25 августа по 3 сентября — нет вообще отметок в дневнике, может быть, потому, что на набросок Толстой смотрел, вероятно как на мелочь или как на материал для будущего произведения, еще не принявшего в его мыслях законченной формы.
Рукопись в лист (32 × 22½ сант.), в 2 лл. (2-й л. пустой) хранится в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (IV, 81).
VII. ДОНЕСЕНИЕ О ПОСЛЕДНЕЙ БОМБАРДИРОВКЕ И ВЗЯТИИ СЕВАСТОПОЛЯ СОЮЗНЫМИ ВОЙСКАМИ.
Составление этого донесения было поручено Толстому начальником штаба артиллерии Крымской армии генералом Николаем Андреевичем Крыжановским, вероятно, как человеку в то время уже очень выдвинувшемуся на литературном поприще и вместе с тем признанному военному писателю. По словам Толстого, в его заметке „«Несколько слов по поводу книги «Война и Мир»“[178] Крыжановский прислал ему более чем 20 донесений артиллерийских офицеров со всех бастионов как материал для составления общего отчета о действиях русской артиллерии во время последней бомбардировки. Материал этот был, как говорит Толстой в той же статье, мало достоверен: «Я жалею, — пишет он, — что не списал этих донесений. Это был лучший образец той наивной необходимой военной лжи, из которой составляются описания. Я полагаю, что многие из тех товарищей моих, которые составляли тогда эти донесения, прочтя эти строки, посмеются воспоминанию о том, как они по приказанию начальства писали то, чего не могли знать. Все испытавшие войну знают, как способны русские делать свое дело на войне и как мало способны к тому, чтобы его описывать с необходимой в этом деле хвастливой ложью. Все знают, что в наших армиях должность эту, составление реляций и донесений, исполняют большею частью наши инородцы».
Толстой работал над своей статьей, судя по письму к Крыжановскому, два дня — 1 и 2 сентября 1855 г. (2-го он отметил в Дневнике: «нынче работал над составлением описанья, хорошо»), и 3-го отослал Крыжановскому с приложением письма, в котором пишет, что весьма боится, что «взялся не за свое дело, потому что, — приводим текст письма, — несмотря на усердную 2-х дневную работу, то, что я сделал, кажется мне из рук вон плохим и недостаточным. Впрочем сведения о бомбардировании очень недостаточны, особенно с левого фланга, а о ходе приступа часто противоречат друг другу. Мне много помогли рассказы очевидцев (полевых же артиллеристов), так что в описании хода приступа собственно на Малахов курган, мне кажется, что я не ошибаюсь. Вы сами решите это» (по черновику при рукописи Донесения).
Думаем, что представляемое здесь произведение Толстого едва ли не единственное, написанное по служебному поручению. Оно занимает среди всех его работ совсем обособленное место.
Текст печатается по единственной рукописи Донесения, хранящейся в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина в числе бумаг Толстого. Рукопись в лист (26½ × 21½ сант.), на 5 лл. Она писана переписчиком; поправки Толстого частью внесены в текст, частью написаны в конце рукописи в виде примечаний с цыфровыми обозначениями для вставки в соответствующие места текста (IV, 79).
VIII. ПЕСНЯ ПРО СРАЖЕНИЕ НА р. ЧЕРНОЙ 4 АВГУСТА 1855 г.
До недавнего времени, Толстому приписывались две Севастопольские солдатские песни, одна — про сражение на Черной речке 4 августа 1855 г. («Как четвертого числа нас нелегкая несла…») и другая, описывающая ряд событий Крымской войны со сражения на р. Альме 8 сентября 1854 г. до средины марта 1855 г. («Как восьмого сентября мы зa веру, за царя от француз ушли…»). Но предположение это оказалось неверным: в 1924 г. было найдено одно письмо Толстого к Марии Николаевне Милошевич, дочери Николая Степановича Милошевича (1828–1901) артиллерийского офицера, участника кампании 1853–1856 гг. и обороны Севастополя; в этом письме Толстой определенно признает себя автором одной только песни, именно песни о сражении на Черной речке. Письмо это — ответ на вопросы М. Н. Милошевич, в это время издававшей воспоминания своего отца («Из записок севастопольца», Спб. 1904), и является дополнением к первому письму Толстого к М. Н. Милошевич (напечатано в журн. «Зори» 1923, № 3), в котором Толстой нечаянно допустил ошибку. Что Толстому принадлежит только одна песня, можно вывести и из давних, 1850-х гг., его записей: из одной отметки его Дневника 1856 г., — 7 ноября, в Петербурге, в которой говорится, что «великий князь [т. е. Михаил Николаевич] знает про песню», и другой — в письме к брату Сергею Николаевичу (10 ноября 1856 г.), где Толстой говорит, что Константинов (его начальник по службе в ракетном заведении объявил ему, «что великий князь Михаил, узнав, что я будто бы сочинил песню, недоволен особенно тем, что будто бы я учил ей солдат».[179] Из первой записи можно видеть, что Толстой не отрицал своего авторства; слова «будто бы» в письме к брату, конечно, написаны только из осторожности, необходимой для сохранения тайны.
Что касается до другой песни, то, по словам того же второго письма к Милошевич, она есть результат коллективного творчества и только между прочим Толстого. Поэтому вторая песня и не введена в текст, а помещена в приложениях.
Подлинной рукописи Толстого про сражение на Черной речке не сохранилось, да ее, конечно, и не было. Сам Толстой в первом письме к М. Н. Милошевич пишет, что песни, «сколько мне помнится, никогда не были мною написаны и заучивались со слов и изменялись и добавлялись». Записывались они не составителями, а слушавшими. Старшая из записей песни про сражение на Черной речке принадлежит офицеру 14 артиллерийской бригады Ивану Васильевичу Аносову; он прислал текст песни в Петербург в своем письме из Севастополя к прежнему товарищу по батарее, впоследствии известному писателю и путешественнику Михаилу Ивановичу Венюкову, который в то время был слушателем Академии Генерального Штаба. Вместе с текстом песни Аносов сообщает, что общий голос армии приписывает ее графу Толстому. Этот текст, сохраненный М. И. Венюковым, был напечатан в «Русской Старине» 1875 г., № 2. В следующей же книжке «Русской Старины» (1875, № 3) С. П. Сысоев сообщил новый список песни с некоторыми вариантами и прибавками. При составлении биографии Толстого П. И. Бирюков воспользовался списком песни, полученным им от самого Толстого, но напечатал не по этому списку, а по списку Аносова с исправлениями по Толстовскому списку. Скорее всего было бы считать Толстовский список самым верным, но две ошибки в фамилиях дают повод думать, что Толстовский список был сделан позднее; эти ошибки в фамилиях находим в 34 и 46 строках: в 34 строке в Аносовском списке правильно назван Веймарн вместо Мартинау Толстовского, в 46 строке в Сысоевском — Белевцов вместо Тетеревкина Толстовского. Думаем, что для восстановления подлинного текста песни нельзя пользоваться каким-нибудь одним из списков, поэтому на стр. 307–308 нами дан сводный текст, проверенный по точному описанию сражения. Здесь даем разночтения шести главных списков песни: списка Аносова (А), списка П. Н. Глебова в Рус. стар. 1905 г. (Гл), списка Милошевича (М), списка «Записок» П. К. Менькова (Мн)., списка Сысоева (С) списка, полученного П. И. Бирюковым от Толстого с одной поправкой, сообщенной нам П. И. Бирюковым (Т).
| Строки. | ||
| 3. | Горы занимать. | С Гл Мн |
| Горы обирать. | А | |
| Горы забирать. | М | |
| 4. | А наш Вревский енарал | С |
| А все Вревский генерал | Гл | |
| 5. | К Горчакову прискакал | С |
| 6. | Тогда под-шафе: | С |
| 7. | «Князь, возьми ты эту гору, | С А Гл М |
| 8. | Не входи со мною в споры | Мн |
| 9. | Не то рассержусь | С |
| Будет хорошо | Гл М | |
| Право донесу | Мн | |
| 12. | Да и Плац-бек-Кок | С |
| 15. | Что б ему сказать | М |
| 18. | На больших листах | С Гл |
| 19. | Гладко писано в бумаге | А М |
| Славно вписана бумага | Гл | |
| Чисто вписано в бумаге | С Мн | |
| 21. | Как по ним ходить! | Г С Мн |
| 26. | А, Липранди: «нет, атанде. | С Мн |
| А Липранди тот атанде | Гл М | |
| 27. | Молвил: не пойду | А |
| Я, мол, не пойду | С М | |
| Я уж не пойду | Мн | |
| 29. | Вы пошлите-ка | С М |
| А пошли-ка ты | Мн | |
| 31. | Вот Реад возьми да спросту | С А Мн |
| Глядь, Реад возьми да спросту | А Гл | |
| 32. | Поведи нас прямо с мосту | С М Гл Мн |
| 33. | Нутка на уру | С Гл М |
| Ну-ка, на ура | А | |
| 34–36. | Двенадцатой строфы нет в | М |
| 34. | Мартенау умолял | Т С |
| 35. | Чтоб резервов обождал | Т |
| Чтоб лезертов обождал | А | |
| 37–39. | Тринадцатой строфы нет в | А Т |
| 37. | Генерал-то Ушаков | Гл Мн |
| 40–42. | Четырнадцатой строфы нет в | А Гл Т |
| 40. | Долго ждал он дожидался, | М Мн |
| 41. | Пока с духом он собрался | М |
| Пока с духом не собрался | Мн | |
| 43. | На ура мы зашумели | А |
| 44. | Да лезерты не поспели | A M |
| 46. | Тетеревкин генерал | Т |
| А Белевцов генерал | Мн | |
| 46–48. | Шестнадцатой строфы нет в | Гл М |
| 47. | Крепко знамя потрясал | А |
| Он всё знамя потрясал | Т | |
| Тот всё знамем потрясал | Мн | |
| 50. | Нас всего взошли три роты | С |
| Нас зашло всего три роты | Гл | |
| 53. | А французов ровно вдвое | Мн |
| А французов было вдвое | С | |
| 54. | И резерва нет | С |
| Да й сикурсов нет | М | |
| И сикурсу нет | Гл Мн | |
| 58. | А там Ссакин енарал | М |
| А там NN енарал | C | |
| 60. | Выручать не шел | С |
| 62. | Отсутствует строка в | А Гл Мн С Т |
| 63. | Кто куда водил | Мн |
| Кто куда повел | С |
Насколько верны припоминания о песне, записанные через тридцать лет, видно из заметки «Севастопольская песня. Бой на Федюхиных высотах», напечатанной в «Русской Старине» 1884 г. № 2 и подписанной «Один из участников в составлении Севастопольской песни». Автор заметки называет нескольких участников в составлении песни: это Л. Ф. Балюзек, А. Я. Фриде, Л. Н. Толстой, Вл. Ф. Лугинин, Шубин, О. А. Сержпутовский, М. В. Шклярский, Н. Ф. Козлянинов, Н. С. Мусин-Пушкин. По словам автора заметки, они собирались у начальника штаба артиллерии Н. А. Крыжановского и тут же импровизировались куплеты. Очевидно этот рассказ относится не к песне 4 августа, а к песне 8 сентября. Эта вторая песня сочинялась постепенно, по мере течения событий, и таким порядком, как описывает автор заметки в «Русской Старине». Песня про сражение на Черной речке — продуманная и исторически точная; в ней излагается правдиво и последовательно весь ход этого сражения. Сам Толстой был в сражении на Черной речке; его взвод горной артиллерии был на левом крыле, у ген. П. П. Липранди, но, как пишет Толстой 7 августа брату Сергею Николаевичу, ему не пришлось стрелять.
В объяснение текста песни приводим историческую справку о ходе сражения 4 августа. Оно произошло по той причине, что в Петербурге, а также среди многих начальствующих лиц в Севастополе бездействие главнокомандующего кн. М. Д. Горчакова вызывало недовольство: считали необходимым побудить его перейти в наступление. Для наблюдения за деятельностью главнокомандующего военный министр кн. В. А. Долгоруков командировал в Севастополь бар. П. А. Вревского, который, благодаря своему положению в министерстве, мог непосредственно сноситься с министром. Вревский явился главным противником образа действий Горчакова. Выполнение плана нападения на правый фланг неприятеля, именно на очень сильную, почти неприступную его позицию на Гасфортовой горе и на Федюхиных высотах, постоянно откладывалось главнокомандующим, так как он считал «сумасшествием начать наступление против превосходного в числе неприятеля, главные силы которого занимают недоступные позиции», о чем он и писал военному министру. Тогда Александром II было предложено Горчакову созвать для решения вопроса военный совет, который и состоялся 28 июля 1855 г. на Николаевской батарее в Севастополе.
«Собирались на советы
Все большие эполеты»,
говорит песня. Это были, во-первых, высшие чины армии: гр. Д. Е. Остен-Сакен, П. Е. Коцебу, А. О. Сержпутовский, П. П. Липранди, А. Е. Бухмейер, С. П. Бутурлин, C. A. Xрулев, К. Р. Семякии. Ф. М. Новосильский, Н. И. Ушаков, затем бар. П. А. Вревский, как командированный министром, и для разных объяснений начальники штабов: Н. А. Крыжановский, кн. В. И. Васильчиков, Н. В. Исаков, Н. Ф. Козлянинов и ген.-интендант Ф. К. Затлер. Упоминание песни о ген.-полицеймейстере А. П. Плац-бек-Кокуме — шутка про генерала, который, сколько знаем, и не мог быть на совете. Решено было атаковать союзников со стороны р. Черной. Кн. Горчаков не переставал колебаться: накануне сражения, 3 августа, он писал военному министру, что он не может себя обманывать, что он идет навстречу неприятелю при самых скверных условиях.
Еще до рассвета 4 августа Горчаков со штабом спустился с Мекензиевых гор в Новый редут, расположенный на их склоне:
«Выезжали князья, графы
На Большой редут».
Для выполнения диспозиции генералу П. П. Липранди, начальнику левого крыла, и генералу Реаду, начальнику правого крыла, было послано распоряжение начинать канонаду. Между тем генерал Реад начал канонаду еще до получения посланного ему приказания, как только послышались выстрелы у Липранди; поэтому он понял пришедшее распоряжение главнокомандующего, как приказание вести войска в атаку, которое он считал необходимым исполнить, несмотря на то, что войска его крыла еще не все заняли свои места, что указывал ему ген. П. В. Веймарн, начальник его штаба:
«Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал».
Но Реад отвечал Веймарну, ссылаясь на распоряжение Горчакова: «Ja ne puis pas attendre, j’ai l’ordre du prince».[180]
Распоряжение начальства, неправильно понятое, повлекло за собою неудачи; это дало повод автору песни к насмешке над Реадом, как над неразумным военачальником:
«Туда умного не надо,
Ты пошли туда Реада»,
говорит песня.
Три полка 12 пехотной дивизии фланга ген. Реада под начальством ген. Мартинау перешли через р. Черную у Трактирного моста, удачно начали атаку на французов, взяв предмостное укрепление, стали подниматься на Федюхины горы и выбили французов с среднего уступа; но к французам подошли подкрепления, и русским пришлось отступить, так как к ним «резервы не поспели». В таком роде пошло и дальше: все новые атаки были бесцельны, так как отдельные части, ничем не подкрепляемые, сразу уничтожались противником или отступали. Во время одного из таких отступлений произошел изображенный в песне эпизод со знаменем у начальника Курского ополчения ген. Д. Н. Белевцова:
«А Белевцов генерал
Всё лишь знамя потрясал,
Вовсе не к лицу».
Ген. Белевцов был отправлен Горчаковым в самом конце сражения к 5 дивизии, когда она была уже совершенно расстроена, когда выбыли из строя начальник дивизии, оба бригадные командира, все полковые, десять батальонных и более ста офицеров. Белевцов, прискакав к отступавшей дивизии, заметил небольшую группу солдат со знаменем. Взяв в руки знамя, он стал собирать вокруг себя бегущих солдат, не знавших его в лицо, но знавших свое знамя.
В то время когда шел бой у Трактирного моста, другая часть фланга ген. Реада, 7 дивизия под командой ген. А. К. Ушакова, подошла к броду ниже моста. Вопреки приказанию Реада ген. Ушаков медлил и не начинал атаки, считая невозможным наступать, пока не подошли резервы.
«Всё чего-то ждал…
Пока с духом собирался
Речку перейти».
Ушаков повел 7 дивизию в атаку слишком поздно и отступил к Мекензиевым горам.
Резервы по недоразумению постоянно или запаздывали или вовсе не подходили; у французов же была «сикурсу тьма», как говорит песня.
Действия левого фланга, бывшего под начальством ген. Липранди, в песне не упоминаются. Там, несмотря на быструю удачу в начале, на занятие Гасфортовой горы, всё-таки также пришлось отступить за неимением подкреплений.
Было предположено в случае успеха сделать вылазку из Севастополя для окончания дела. Ожидался сигнал от главнокомандующего, и в песне говорится, будто сигнал был дан. Князь Горчаков однако сигнала не давал, так как очевидно было, что дело проиграно и что остается только оберегать Севастополь и его гарнизон. Тут песня отошла от правды, сказав, что Дм. Е. Остен-Сакен, начальник Севастопольского гарнизона, не слышал сигнала; он только «всё акафисты читал», и поэтому не было исполнено распоряжение главнокомандующего. Автор песни хотел подчеркнуть ханжество Остен-Сакена и его любовь к церковным службам и обрядам.
Характеристика отдельных лиц, описание событий и оценка их в песне очень близки к исторической правде, и шутливый тон песни прикрывает гораздо более серьезное содержание, чем это можно подозревать при поверхностном ее чтении.
__________
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги