ПСС. Том 35. Произведения, 1902-1904

№ 1 (рук. № 7).

Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга⁶⁹ убрали и только что собирались косить рожь. Есть прелестный подбор цветов этого времени года: душистые кашки:⁷⁰ красные, белые, розовые; «любишь-не-любишь», с своим пряным прелым запахом; желтые, медовые и астровидные, лиловые, тюльпановидные горошки;⁷¹ разноцветные скабиозы; нежные, с чуть розовым пухом подорожники и, главное, прелестные васильки, ярко синие на солнце, голубые и лиловые⁷² вечером. Я люблю эти полевые цветы с их тонкостью⁷³ отделки⁷⁴ и чуть заметным,⁷⁵ но для каждого своим, нежным и здоровым запахом. Я⁷⁶ набрал большой букет и⁷⁷ уже на обратном пути заметил в канаве чудный⁷⁸ малиновый в полном цвету репей, того сорта, который у нас называется «татарином» и который старательно окашивают или выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук.⁷⁹ Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву, согнал влезшего в цветок шмеля и, так как ножа у меня не было, стал отрывать цветок. Мало того, что он колол со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку,⁸⁰ стебель его был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я оторвал, я⁸¹ измял цветок, потом он своей аляповатостью и не шел к нежным, тонким цветам букета. Я пожалел, что погубил эту красоту, и бросил цветок.

— Какая энергия и сила жизни, — подумал я, подходя к дому.⁸²

Дорога до дома шла теперь паровым, только что вспаханным, полем.⁸³ Я шел в отлогую гору по пыльной черноземной дороге. Поле, по которому я шел, было помещичье, очень большое, десятин в сто, так что с обеих сторон⁸⁴ дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного,⁸⁵ ровно взборожденного пара.⁸⁶ Пахота была хорошая и нигде не виднелось ни одной⁸⁷ травки, ни одного растеньица, всё было черно. Даже на дороге не было растительности,⁸⁸ кроме кое-где полоски засыпанных пылью листьев подорожника и клевера. С привычкой высматривать цветы, я замечал эту растительность на дороге; да и глаз искал отдыха от однообразия черного поля.⁸⁹ «Экое жестокое существо человек, — думал я. — Сколько уничтожил разнообразных живых существ, разнообразных растений, чтоб приготовить себе поле под корм. Правда, он посеет новые, но... Однако не всё еще он уничтожил», —⁹⁰ подумал я, увидав среди этого моря черной земли вправо от дороги, впереди меня какой то⁹¹ кустик. «Да, этот еще жив, — подумал я, подойдя ближе и узнав куст татарина. — Ну, молодец, — подумал я. — Экая энергия. Всё победил человек,⁹² миллионы трав уничтожил,⁹³ а этот боролся, борется и всё еще жив. Правда, еле жив, но жив». Куст «татарина» состоял из трех отростков.⁹⁴ Один был оторван. Я⁹⁵ вспомнил, как трудно было отрывать цветок, и подумал, что перенес этот куст, если уж отдал этот отросток. На других двух были и колючие листья и⁹⁶ на каждом по цветку. Всё это было в ужасном виде, засыпано пылью, вымазано грязью. Видно, он был уже прижат к земле и после поднялся. Но на одном стебле, сломанном и висящем, еще держалась уже не малиновая, а черная шишка, которая была когда то цветком, а один отросток, тот, который пониже, еще торчал кверху⁹⁷ колючками, защищая из за грязи всё-таки краснеющий цветок.⁹⁸ Точно вырвали у него⁹⁹ кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз, свернули скулу. Но он всё стоит и не сдается, и один торжествует над человеком, уничтожившим всех¹⁰⁰ его братий кругом его.

«Молодец!» подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. «Так и надо, так и надо». И мне вспоминалась одна кавказская история,¹⁰¹ положение человека такое же, как и этого репейника, и человек был тоже татарин. Человек этот был Хаджи-Мурат. Вот¹⁰² что я знаю про это.

В одной из Кавказских крепостей¹⁰³ жил в 1852 году воинский начальник Иван Матвеевич Канатчиков, с женой Марьей Дмитриевной. Детей у них не было, и как¹⁰⁴ и все бездетные супруги,¹⁰⁵ которые не разошлись и живут вместе, жили [и] были самые нежные супруги. Для Ивана Матвеевича это было легко, потому что¹⁰⁶ трудно было не любить здоровую, полную, миловидную, всегда веселую, добродушную, хотя и вспыльчивую¹⁰⁷ Марью Дмитриевну¹⁰⁸, прекрасную хозяйку и помощницу. Но для Марьи Дмитриевны казалось бы и трудно любить¹⁰⁹ всегда прокуренного табаком, всегда после двенадцати часов пахнущего вином рябого, курносого¹¹⁰ крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна хотя и¹¹¹ любила понравиться молодым, особенно приезжим офицерам, но только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, но не для них, Марья Дмитриевна любила¹¹² всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокомысленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома.

Это было в июне. Марья Дмитриевна давно уже встала и с денщиками хозяйничала. Начинало уже становиться жарко, солнце выходило из-за гор, и становилось больно смотреть на белые мазанки на противуположной стороне улицы, и Марья Дмитриевна, окончив свои дела,¹¹³ только что хотела¹¹⁴ послать денщика в канцелярию звать Ивана Матвеевича к чаю, когда к дому подъехали верхами какие-то люди.

— Егоров, поди узнай, — крикнула Марья Дмитриевна, направляясь¹¹⁵ в спальню.¹¹⁶ «Кто это? Двое? С конвоем и татары и казаки. Человек двадцать. Уж не набег ли?» и любопытство так захватило ее, что она поспешно спустила¹¹⁷ засученные на своих белых полных руках рукава и¹¹⁸ повернулась назад.

— Погоди, Егоров, — крикнула она,¹¹⁹ ощупывая руками шпильки в косе и косу. — Ну, ничего, сойдет. Погоди, Егоров. Я сама.

И Марья Дмитриевна вышла своей молодецкой походкой на крылечко домика. У крыльца стояла целая партия. И казаки, и чеченцы. Впереди выделялись трое. Один офицер, одетый по черкесски,¹²⁰ в черной черкесске, в сапогах, на¹²¹ маленькой гнедой лошадке, другой мирной,¹²² переводчик с¹²³ надетой шерстью вверх и козырьком папахой и в засаленном бешмете и желтой черкеске и третий на белой, статной лошади, в белой черкеске, высокий,¹²⁴ тонко стянутый ремнем без набора, с большим серебряным кинжалом, пистолетом за спиной¹²⁵ и в высокой с белым же курпеем папахе, далеко заломленной назад.

Этот человек больше всех обратил внимание Марьи Дмитриевны.¹²⁶ Лицо у него было довольно простое, небольшой нос, маленькая черноватая бородка, приятный, нежный детский рот,¹²⁷ довольно густые брови и странные внимательные и строгие глаза. Он был человек во всей силе и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти. Он поглядел на Марью Дмитриевну, встретился с ней глазами, не¹²⁸ опустил взгляда, так что она¹²⁹ перевела глаза на офицера. Когда же она опять взглянула на него, он уже не смотрел на нее и, опустив голову, рассматривал свой кинжал.¹³⁰ Не успела Марья Дмитриевна задать себе¹³¹ вопрос о том, кто это был такой, как¹³² и получила ответ. Офицер сказал ей, что это Хаджи-Мурат.¹³³ Имя это всё сказало Марье Дмитриевне. Она опять взглянула на Хаджи-Мурата, но он¹³⁴ не взглянул на нее и что-то¹³⁵ по¹³⁶ кумыкски заговорил с одним из своих, подъехавших к нему.¹³⁷

Марья Дмитриевна знала, кто такой был Хаджи-Мурат и зачем он приехал сюда. Она знала, что Хаджи-Мурат был знаменитый наиб (полководец) Шамиля,¹³⁸ первый храбрец¹³⁹ его, много раз побивавший русских и, недавно поссорившись с Шамилем, вышедший к русским, обещая им¹⁴⁰ воевать теперь против Шамиля. Но вот прошло...¹⁴¹ месяца и Хаджи-Мурат не мог еще ничего сделать, потому что семья его, которую он страстно любил, оставалась в горах во власти Шамиля. Теперь он по приказанию главнокомандующего приезжал в Чечню, чтобы попытаться через лазутчиков узнать о своей семье и, если можно, выкрасть ее из гор. Марья Дмитриевна знала всё это,¹⁴² у мужа уже была получена бумага о том, что Хаджи-Мурат приедет в их крепость и будет жить в ней, и потому одно имя Хаджи-Мурата объяснило ей всё.

— Очень приятно познакомиться, — сказала она, — милости просим. Я сейчас мужу¹⁴³ дам знать, он в канцелярии,¹⁴⁴ — сказала она, взяв поданную ей приставом бумагу. И Марья Дмитриевна¹⁴⁵ быстрым шагом пошла¹⁴⁶ через двор к мужу.

— Иван Матвеевич, Иван Матвеевич, — заговорила она.¹⁴⁷

— Ну что? Что так суетишься?

— Хаджи-Мурат приехал с приставом, князем Еристовым и конвоем. Вот бумага.

Не открывая бумагу, Иван Матвеевич потянулся за папироской.

— Дай-ка.

— Да ну, успеешь.

— Дай затянуться. Ну что ж, пошли Кириллова проводить на квартиру.

— А знаешь что, Иван Матвеевич, — вдруг сказала Марья Дмитриевна, вспомнив взгляд Хаджи-Мурата и садясь на кровать. Я думаю, лучше их к нам поместить.

— Вон-a! Там всё готово и деньги заплачены.

— Да ты вот говоришь, а я взглянула на него.¹⁴⁸

— Ну, что же?

— Так я взглянула на него и думаю, теперь нельзя нам его там держать.¹⁴⁹ Уйдет. Я взглянула на него, вижу, что уйдет.

— Ты всегда всё видишь.

— Да и вижу, а уйдет, тебя в рядовые.

— Ну что, я в барабанщики.

— Нет, право, лучше к нам. Я свою половину всю отдам ему и живи он, по крайней мере, на глазах.

— Да как же нам-то?

— Да так же, уж я тебе говорю. Я пойду, им велю слезать. А тех туда, к Лебедеву поставить, Кириллов сведет.

— Да уже я вижу, что ты заберешь в голову. Вели закусить- то дать.

— Готово всё, вставай.

Как задумала Марья Дмитриевна, так всё и сделала. Конвойные стали у Лебедева, а Хаджи-Мурат с своими нукерами и пристав у¹⁵⁰ воинского начальника.

Хаджи-Мурат пробыл у Ивана Матвеевича десять дней и измучил в эти десять дней Ивана Матвеевича. Несколько раз к нему приходили таинственные люди ночью и уходили ночью и подолгу беседовали с ним. Два раза сам Хаджи-Мурат выезжал за укрепление, чтобы свидеться с людьми, которые должны были ему принести сведения об его жене. И тогда Иван Матвеевич¹⁵¹ высылал цепь пехоты, чтобы Хаджи-Мурат не мог убежать, и конвой казаков. Каждый день Иван Матвеевич посылал донесение к начальнику левого фланга¹⁵² о том, что делает Хаджи-Мурат, и спрашивал разрешения, как поступать.

Иван Матвеевич так же, как и все тогда на Кавказе, от главнокомандующего до последнего солдата, не знали, что такое была эта выходка Хаджи-Мурата, правда ли, что он оскорблен Шамилем, как он говорил, ушел из гор, желая отомстить ему, или правда, что он вышел к русским только затем, чтобы высмотреть всё и бежать и тогда быть еще более страшным врагом, чем он был прежде. Большинство думало, что он обманывает, и так думал Иван Матвеевич,¹⁵³ и принимал все меры, чтобы он не ушел и чтобы скорее избавиться от него. Всё казалось ему обманчивым в Хаджи-Мурате: и то, что он не знал по-русски,¹⁵⁴ говорил только через переводчика, и то, что слишком усердно каждый день пять раз молился, расстилая ковер и обмываясь в быстрой речке, текшей по камням под укреплением.

— Обманет, подлец! — говорил он и всегда не переставая следил за ним.

Марья Дмитриевна была сначала того же мнения и помогала как могла мужу, но накануне отъезда вечером ей случилось поговорить с Хаджи-Муратом, и она вдруг изменила мнение о нем и поверила ему и стала жалеть его. Случилось так, что в этот последний день нукер Хаджи-Мурата пришел на кухню и бросил там вареную баранину и плов рисовый, сопя носом и показывая, что мясо тухлое. Денщик сказал это Марье Дмитриевне. Марья Дмитриевна всполош[ил]ась, узнала в чем дело, что виновата не она, а нукер, который не отдал баранину на погреб, и пошла своими решительными шагами на половину Хаджи-Мурата. Переводчика не было, но Марья Дмитриевна знала несколько слов от своего мужа, который знал порядочно по-кумыкски, и спросила в дверях можно ли: «гирекма?» и тотчас же вошла. Хаджи-Мурат,¹⁵⁵ несмотря на свою кривую короткую ногу, на которую он ступал,¹⁵⁶ нагибаясь всем телом, ковыляя, ходил по комнате мягкими шагами в чувяках. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге,¹⁵⁷ опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый¹⁵⁸ обшитый тоненьким ремнем черный бешмет, подпоясанный ремнем с¹⁵⁹ большим кинжалом. Ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном.¹⁶⁰ Увидав Марью Дмитриевну, он надел на бритую черную голову папаху и, взявшись жилистой рукой с надувшейся поперечной жилой за кинжал, наклонил голову, как бы спрашивая и слушая.

Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала:

— Нукер..............¹⁶¹ виноват..... погреб тащить.

Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся:

— Мегирек, — всё равно, — и он помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно. А потом показал на горы, на нее и на свое сердце. Она поняла, что он говорил, что ему всё равно, что одно, что ему нужно и больно, это его жена, которая в горах.

Марья Дмитриевна показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял. И продолжал показывать на себя и на нее, и потом, подняв руку невысоко от земли, показал, что и этого нет. Марья Дмитриевна поняла и, вспомнив, как мальчик, спросила:

— Улан?

Он показал два пальца¹⁶² и сказал:

— Девка, — и, показав один палец, сказал: — улан. — И поднял глаза к небу с выражением восторга. Она поняла, что мальчик очень хорош, и он очень любит его.

— Любите очень? — сказала Марья Дмитриевна.

Он не понял слов, но понял ее участие к нему, понял, что она любит его, желает ему добра и, размягченный воспоминанием о своем любимом детище, сыне Вали-Магоме, вдруг¹⁶³ лицо его преобразилось. Черные глаза заиграли, у угла глаз сделались морщины, и рот, растянувшись в детскую улыбку, открыл белые, белые ровные зубы.

— Алла! — сказал он и опустил голову.

— Даст Алла, даст, — сказала Марья Дмитриевна. — Ну, дай Бог, дай Бог.

На этом они расстались в этот вечер. Но между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор, и воспоминание об этом взгляде и улыбке стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи-Мурата¹⁶⁴ было одно из самых радостных его воспоминаний во время его пребывания у русских. Он почувствовал, что его полюбили. А на другой день, когда они уезжали и он опять в своей боевой черкеске с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с Иваном Матвеевичем, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами. Он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от¹⁶⁵ своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.

— Бог даст, Бог даст, — сказала она.

Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой.

Несмотря на свою¹⁶⁶ кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка,¹⁶⁷ вскочил на лошадь.¹⁶⁸

— Прощай, спасибо, — сказал он, и с тем особенным гордым воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.

С тех пор и до...¹⁶⁹ Июня Марья Дмитриевна не видала лица Хаджи-Мурата. Она часто вспоминала и говорила о нем, и Иван Матвеич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи-Мурата, и Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорилось. Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях.

В укреплении, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи-Мурата. Слышно было, что Шамиль не выпускает его семью, угрожает убить их, в особенности любимого сына Вали-Магому, и что Хаджи-Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами.¹⁷⁰

Была уже ночь. Полный месяц светил на белые горы и на камни дороги и на бегущий ручей. Был паводок, и ручей страшно шумел.

¹⁷¹Иван Матвеич¹⁷² встречал батальон Куринцев и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики «ура». Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати.

Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она кликнула Жучку [и] пошла¹⁷³ по улице. Вдруг¹⁷⁴ из-за угла выехали верховые. «Опять кто-то с конвоем, как его нет, так сейчас и приезжают», подумала Марья Дмитриевна¹⁷⁵ и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, кто ехал впереди, очевидно, тот, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.

— Марья Дмитриевна, вы? — сказал знакомый голос. — Не спите еще?

— Нет, как видите.¹⁷⁶

— Где Иван Матвеич?

— Дома нет.

— Что же, всё боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата?¹⁷⁷

— Как же не бояться. Ведь ответственность.

— Ну, я к вам с хорошими вестями.

Это был Каменев, знакомый товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.¹⁷⁸

— Что же,¹⁷⁹ поход в Темир-Хан-Шуру?

— Нет,¹⁸⁰ лучше.

— Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?

— Ну, вот чего захотели.

Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшей назад к дому, и говорил.

— А где Иван Матвеевич?

— Да вот слышите,¹⁸¹ провожают Куринцев.

— А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа. Надо к князю.

— Да что ж за новость?

— А вот угадайте.

— Да про что?

— Про вашего знакомого.

— Хорошее?

— Для вас хорошее, для него скверное, — и Каменев засмеялся. — Чихирев! — крикнул он казаку. — Подъезжай-ка.

Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.

— Ну, достань-ка штуку.

Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем-то круглым.

— Погоди, — сказал Каменев.

Они подошли к дому. Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с ней на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?

— Да что такое? арбуз? — сказала Марья Дмитриевна и что- то ей стало страшно.

— Нет-с, не арбуз. — Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что-то копал в мешке. — Не арбуз, а ведь¹⁸² у вас был Хаджи-Мурат?

— Ну, так что ж?

— Да вот он, — и Каменев двумя руками, прижав ее за уши, вынул¹⁸³ человеческую голову и выставил ее на свет месяца. — Кончил свою карьеру. Вот она.

Да, это была его голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.

Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне. Она сидела у окна и смотрела перед собой.

— Маша! Где ты, пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость?

— Радость! Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу. Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники.

— Да ведь ты знаешь, он бежать хотел. Убил человек восемнадцать.

— Не хочу жить с вами. Уеду.

— Положим, что он глупо сделал, что показал тебе. Но все-таки печалиться то тут не об чем.

¹⁸⁴Но Марья Дмитриевна не слушала мужа и разбранила его, а потом расплакалась. Когда же¹⁸⁵ она выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и¹⁸⁶ провела с ними вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи-Мурате и о том, как он умер.

— Ох, молодчина был, — заключил Иван Матвеевич, выслушав всё. — Он с женой моей как сошелся, подарил ей печатку.

— Он — добрый был. Вы говорите, «разбойник». А я говорю — добрый. И наверное знаю, и мне очень, очень жаль его. И гадкая, гадкая, скверная ваша вся служба.

— Да что же велишь делать, по головке их гладить?

— Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба и я уеду.

И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, но не прошло года, как вышел в отставку и уехал в Россию.

Умер же Хаджи-Мурат вот как.

Для того, чтобы понять, как он умер, надо рассказать, кто он был. Он был тавлинец, между своими благородного рода. Мать его была взята в кормилицы к аварскому хану.¹⁸⁷ Он рос с ханом и в молодости жил и воевал и джигитовал с ним. Но пришло время. Хана убил Кази-Магома и завладел ханством. Тогда Хаджи-Мурат вместе с братом своим Османом решил отомстить и убить Магому.¹⁸⁸ Нельзя этого было сделать нигде, так хранил себя Магома.¹⁸⁹ Тогда Хаджи-Мурат решил сделать это в мечети.¹⁹⁰ Надо было войти в мечеть с оружием, но с оружием не пустили бы. Тогда Хаджи-Мурат и брат его Осман¹⁹¹ вооружились и надели бурки, чтобы скрыть оружие, и в таком одеянии вошли в мечеть. Как только приближенные Магомы¹⁹² увидали людей в бурках, они бросились к ним, приказывая снять бурки. Ждать нечего было. Братья сняли бурки и бросились на врага, убили его и, защищаясь, убили его друзей. Осман остался в мечети убитым. Хаджи-Мурат, ловкий, сильный, быстрый, убил четырех человек и, слегка раненый, убежал. Магому¹⁹³ сменил NN.¹⁹⁴ Хаджи-Мурат собрал против него шайку, желая захватить и ханство. NN¹⁹⁵ узнал, пожаловался русскому военному начальнику. Начальник, чтобы угодить хану, велел связать Хаджи-Мурата и свести его к начальнику края. Хаджи-Мурата захватили спящим, связали его и на веревке повели. Проходя над пропастью, Хаджи-Мурат бросился под кручь с солдатом, убил солдата, сломал себе ногу, но сам, развязавшись, освободился и приполз к пастухам, которые спрятали его.¹⁹⁶ Нога его зажила, но стала короче. Когда он выздоровел, он пришел к Шамилю, и Шамиль очень скоро сделал его наибом. С тех пор Хаджи-Мурат был грозою русских, удивляя и своих и врагов своею храбростью, выдержкой, выносливостью, отвагой и счастьем. Так шло всё до 50 года. В этом¹⁹⁷ году, ревнуя его к народу, Шамиль оскорбил его, и Хаджи-Мурат¹⁹⁸ вскипел и решил отомстить врагу. И чтобы отомстить, отдался русским. Он надеялся вывести жену и детей, особенно сына, которого он страстно любил, но Шамиль задержал их. Тут началась внутренняя борьба, которая кончилась тем, что он решил бежать, чтобы¹⁹⁹ избавить свою семью от погибели и вернуться к ней.

Это было на 2-й неделе его пребывания в Нухе. Нуха — маленький городок²⁰⁰ на уступах гор. Хаджи-Мурат не спал уже третью ночь. Как только он уходил²⁰¹ в отдельную комнатку, где он спал, тотчас же ему живо представлялась жена и главное сын. Представлялся ему таким, каким он видел его последний раз. Это было накануне его выезда из гор. Всё было уже у него готово. Пять верных его друзей выходили с ним и должны были вывести его лошадь к Аргуну. Он пешком в одном бешмете должен был выйти из дома. И вот в этот-то день он последний раз спустился с сакли к ручью, обмыл ноги и в тени зашедшего за горы солнца расстелил ковер и стал молиться.²⁰² Он только что сел на колени и в знак умерщвления внешних чувств закрыл²⁰³ большими пальцами уши, а указательными глаза, как услыхал шаги и²⁰⁴ не хотел оглядываться, но услыхал чмоканье,²⁰⁵ каким призывают²⁰⁶ соколов, и по этому звуку узнал своего сына Магому и не мог удержаться [и] оглянулся. Магома шел в гору, легко поднимаясь своими длинными тонкими ногами,²⁰⁷ и на одной левой руке, подогнутой к плечу, нес на перчатке сокола, а другой, ловко размахивая, пускал высоко вверх поднимаемые с земли камушки.²⁰⁸ Магома был в одном синем бешмете, подпоясанный ремнем, с кинжалом и в²⁰⁹ одной ермолке.²¹⁰ И румяное молодое²¹¹ пятнадцатилетнее лицо и вся высокая тонкая фигура мальчика (он был только немного ниже отца) была очень красива²¹² особенной красотою горцев. Широкие, несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий длинный стройный стан, длинные руки и ноги и сила, гибкость, ловкость во всех движениях. Собираясь бросить камни, он останавливался, откидывая назад красивую голову, и, винтообразно развернувшись всеми суставами,²¹³ слегка подпрыгивая, далеко, высоко запускал камень, выше горы.²¹⁴ В ту минуту, как он вскинул камень, сокол сорвался с его руки и повис на ремнях, трепеща крыльями, пища и позванивая бубенцами. Магома ловким движением опять вскинул его, зачмокал и опять²¹⁵ нагнулся, выбирая получше камень. Тотчас он поднялся выше, и Хаджи-Мурат уже не видал его. А слышал звук голоса его сестры и веселый звонкий хохот Вали-Магомы.

Так видел он и слышал его в последний раз, этого милого красавца, беззаботного юношу. Хаджи-Мурат последил его глазами до поворота дороги и тогда стал молиться. И помолившись, пошел вниз к своим дожидавшим его нукерам, и с тех пор уже не видал ни жену, ни сына. И вот этого-то сына Шамиль хотел отдать в работу и жену отдать другому. Так говорил последний лазутчик, третьего дня приехавший из гор. Он говорил, что если до конца рамазы Хаджи-Мурат не вернется в горы, семья его будет²¹⁶ погублена, если же он вернется, то всё простится ему. «И какой ряд неудач», думал Хаджи-Мурат.²¹⁷ В ночь его отъезда должны были выехать другой дорогой и его семейные. Но тут²¹⁸ случилось, что один из нукеров выдал Хаджи-Мурата и²¹⁹ вслед же за ним была послана погоня. Его не нагнали, но семью его в ту же ночь остановили и свезли в Ведено, место пребывания Шамиля.

Вот это-то вспоминал теперь Хаджи-Мурат, несмотря на свою²²⁰ короткую ногу хромую, быстро ходя, как тигр в клетке, взад и вперед по своей комнатке. Тоска мучала его страшная, и погода была подходящая к его настроению.²²¹ Дул упорный холодный ветер.²²² Он молился нынче уже три раза. Говорить с²²³ Софедином нукером нечего было, остальными тем менее. Они ничего не думали, а были покорные рабы. Что велит Хаджи-Мурат, то они будут делать. Один рыжий Софедин имел свои мысли, но Хаджи-Мурат знал их вперед. Софедин или молчал, или говорил: «твоя воля», но Хаджи-Мурат знал, что Софедин одного желал: зарезать этих собак казаков, которые ездили за ними и караулили их, и бежать в горы. Хаджи-Мурату того же хотелось, но²²⁴ в душе его боролись²²⁵ разные страсти: прежде всего его мучила злоба, зависть к Шамилю, повелевавшему им, и вместе с тем не джигиту, а лицемеру, обманщику, не ценившему его,²²⁶ обидевшему его, хвалившемуся перед ним и теперь завладевшему им через его семью. Вернуться в горы, поднять аварцев...²²⁷ и отделиться от Шамиля²²⁸ и захватить его. Это одно, но сколько нужно было, чтобы это удалось. Прежде двадцать раз будут перебиты его семейные, ослеплен его Вали-Магома. Кроме того, сколько нужно было, чтобы удалось всё. Другое было то, чтобы остаться здесь, выкупить, выкрасть семью и заслужить здесь славу, быть генералом, покорить русскому царю Кавказ, уничтожить Шамиля. «Старик обещал много», думал он, вспоминая про приемы у Воронцова и лестные слова старого князя. Вспоминал он про бал, на котором он присутствовал, про красивых полуобнаженных женщин и не мог себе представить, как бы он жил с этими людьми. «Нет, только взять от них всё, что можно, а там видно будет. Да, надо получить золотые», вспомнил он (он получал по семи золотых ежедневно) и пошел в большую комнату,²²⁹ где сидели за чаем, дожидаясь его, его пристав князь Еристов, приехавший из Тифлиса от князя Воронцова чиновник, толстенький статский советник Кириллов, привезший деньги и предписание о том, чтобы Хаджи-Мурат возвращался в Тифлис, и всегдашний безличный, корыстолюбивый, льстивый переводчик Балта. Они сидели и пили чай с ромом, когда вошел Хаджи-Мурат.

— Хотите чаю? — спросил пристав.

— ²³⁰Нет. Деньги давай, — сказал Хаджи-Мурат.

— Да, да, за неделю теперь.

— Ая, — подтвердил²³¹ Хаджи-Мурат и показал семь пальцев.²³² — Давай.

— Ладно, ладно. И на что ему деньги? — сказал пристав и вышел из комнаты.

— Что же он долго тут пробудет? — спросил Хаджи-Мурат у переводчика про статского советника, сидевшего в уголку. Статский советник²³³ был чиновник при Воронцове и разными²³⁴ хитростями добился того, чтоб ему дали командировку в Нуху с прогонами и суточными, и теперь был очень доволен, что получил пятьдесят четыре рубля и кроме того повидал знаменитого наиба. Для того, чтобы иметь что рассказать дома, он хотел разговориться и через переводчика спросил, скучно ли ему?

Хаджи-Мурат сбоку взглянул презрительно на этого маленького толстого человечка в штатском и без оружия и ничего не ответил. Переводчик повторил вопрос.

— Скажи ему, что²³⁵ я не хочу с ним говорить.

И сказав это, Хаджи-Мурат опять стал ходить. Статский²³⁶ советник, не переставая, следил за ним глазами. Один раз Хаджи-Мурат оглянулся и, увидав этот устремленный на себя взгляд, подошел к статскому советнику²³⁷ и, хлопнув его рукой по плеши, продолжал ходить.

Переводчик объяснил Хаджи-Мурату, что он в чине полковника. Хаджи-Мурат кивнул головой в знак того, что он знает, и продолжал ходить. Когда пристав пришел с золотыми,²³⁸ Хаджи-Мурат сел к нему и, сосчитав, взял золотые в рукав черкески²³⁹ и только что хотел выдти, когда в горницу вошел фельдфебель и доложил приставу, что из гор [вышли] в цепь два лазутчика к Хаджи-Мурату.

Хаджи-Мурат²⁴⁰ остановился, глаза его загорелись, и только что переводчик стал говорить ему, как он уже закивал головой, приговаривая: «Ая, ая», и тотчас же,²⁴¹ сунув золотые в карман, обратился к приставу,²⁴² выражая желание поехать к ним.²⁴³

— Не нужно. Их сюда приведут.

Через полчаса Хаджи-Мурат сидел в своей комнате на ковре с двумя горцами. Один был высокий, сухой, черный тавлинец, другой кривой старик. Известия, принесенные ими, были для Хаджи-Мурата нерадостные: семейство Хаджи-Мурата, его жена с малыми детьми была отвезена в Ведено,²⁴⁴ и выручить ее не было никакой надежды. Вали-Магома был отправлен к Шамилю в Чечню. Шамиль прямо сказал, что если Хаджи-Мурат вернется, то всё будет забыто, если же нет, то Вали-Магоме вырвут глаза.²⁴⁵ Долго говорили лазутчики. Больше говорил старик. Тавлинец молчал. Хаджи-Мурат сидел, не поднимая головы. Наконец, старик, сказав: «Какой твой ответ?», замолчал. Хаджи-Мурат²⁴⁶ замер в той же позе, облокотив руки на²⁴⁷ скрещенные ноги и опустив голову в папахе. Молчание продолжалось долго. Хаджи-Мурат думал²⁴⁸ и думал решительно. Он знал, что думает теперь в последний раз и необходимо решение.

«Вернуться, — думал он, — бежать? Это можно. Но сдержит ли Шамиль слово. А что, как он не отдаст мне сына». Он вспомнил сына таким, каким он видел его последний раз, кидающим каменья и с²⁴⁹ соколом. «Да, сокол», думал Хаджи-Мурат и вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах бубенцы остались на нем. И соколы испугались этих бубенцов и пут и не приняли сокола.²⁵⁰ «Лети, где ты был, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут».²⁵¹ Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его. «Так заклюют и меня», думал Хаджи-Мурат.²⁵² «Остаться? Но если останусь и Шамиль сделает над сыном то, что грозит?» и Хаджи-Мурат вспомнил, как Кази-Магома²⁵³ велел²⁵⁴ ослепить Керима, который бежал от него к аварцам, и велел сделать это Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат помнил, как он призвал Керима и²⁵⁵ объявил ему решение Шамиля, и как Керим²⁵⁶ переспросил, правда ли, что Шамиль за его всю службу велел ослепить его? «Правда». «Так пусть он знает, что не он, а я сам не хочу смотреть больше на его²⁵⁷ собачье лицо, не хочу видеть и света белого», и Керим²⁵⁸ впустил себе кинжал в правый глаз и вырвал его, и не успела кровь залить ему лицо, как он то же сделал с левым. «То же сделают и с Вали-Магомой,²⁵⁹ — подумал Хаджи-Мурат и содрогнулся. — Нет, нельзя этого, уйду²⁶⁰ назад. А там будет, что будет». И Хаджи-Мурат поднял голову и,²⁶¹ достав два золотых, отдал лазутчикам по одному и сказал:

— Идите.

— Какой будет ответ?

— Ответ будет, какой даст Бог. Идите.

Лазутчики встали и ушли, а Хаджи-Мурат молча ушел к себе. У себя он постучал в стену кинжалом и тотчас же Софедин, мягко ступая в своих черных разношенных чувяках и в спущенных ноговицах, вошел в комнату.

²⁶²Хаджи-Мурат снял бешмет, оставшись в одной желтой шелковой рубахе, и²⁶³ расстелил бешмет на стол²⁶⁴, — бешмет стукнул о стол, — и положил рядом стопочку золотых.

— Эти зашью, а больше некуда, — сказал Софедин, сгребая золотые в руку и тотчас же, достав из под кинжала ножичек, стал своими короткопальцовыми ловкими руками пороть подкладку, ниже пояса. Весь бешмет был прошит золотыми от груди и ниже пояса. Золотых было вшито семьсот штук.

ОДИН ИЗ ЧЕРНОВИКОВ (РАЗРЕЗАННЫЙ) ГЛ. XXII „ХАДЖИ-МУРАТА“.

— Давай сюда, это нужно, — сказал Хаджи-Мурат, схватывая вынутую вату²⁶⁵ и²⁶⁶ кладя ее в карман за пазуху.²⁶⁷ — Завтра мы²⁶⁸ в третий намаз бежим.²⁶⁹ Зашей эти и приготовь заряды себе и молодцам. И хлеба и баранины.

Софедин вздрогнул и злобно улыбнулся, оскалив зубы.

— Всё будет. Завтра.

В первое время²⁷⁰ его поселения в Нухе, нухинский воинский начальник не выпускал Хаджи-Мурата никуда из укрепления. Хаджи-Мурат просил тогда о том, чтобы ему позволено было ездить верхом кататься хотя в противную сторону от гор. Но он очень просил об этом, говоря, что чувствует себя больным, не имея привычного упражнения. Еще с²⁷¹ тем чиновником, который неделю тому назад приезжал в Нуху, от Воронцова было разрешено Хаджи-Мурату кататься верхом вблизи города и непременно с конвоем казаков. Казаков всех в Нухе было полусотня, из которой разобраны были по начальству человек десять, остальных же, если их посылать, как было приказано, по десять человек, приходилось, при постах, содержимых казаками, наряжать казаков через день. И потому в первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пяти человек, прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, а одного или двух. Так это и шло в продолжение недели. Несмотря на то, что Хаджи-Муратом еще не решено было бежать, он все-таки всё приготовил для этого. Тайно куплены были²⁷² порох и пули, и пули, слишком большие по винтовкам, были урезаны ножами,²⁷³ чтоб годились для винтовок и пистолетов. Так что в назначенный день все хозыри пятерых человек, зарядов сто, были полны порохом и пулями и винтовки и пистолеты заряжены. В прежние дни выезжали то один, то два человека с Хаджи-Муратом, в назначенный день выехали все пять.²⁷⁴ Воинский начальник заметил было и сказал переводчику, но Хаджи-Мурат, как будто не слыхал,²⁷⁵ тронул лошадь, и воинский начальник не стал настаивать. С казаками был урядник, георгиевский кавалер, в скобку остриженный, молодой, кровь с молоком, здоровый русый малый, грамотный старообрядец, умный, распорядительный, храбрый. Он был старший в бедной семье, выросший без отца и кормивший старую мать с тремя дочерьми и двумя ребятами.

— Смотри, Хазаров, не пускай далеко, — крикнул воинский начальник.

— Слушаю, ваше благородие, — отвечал Хазаров и, поднимаясь на стременах, тронул рысью, придерживая за плечами винтовку, за горцами. Четверо²⁷⁶ казаков ехало за ним: Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, тот самый, который продал порох Софедину; Игнатов, отслуживающий срок уже не молодой человек, здоровый мужик, хваставший своей силой; Мишкин, дурачок,²⁷⁷ над которым все смеялись, и Петраков, молодой красавчик, белокурый, единственный сын у матери, всегда ласковый и веселый.

Казаки догнали горцев и шагом поехали за ними. Выехали шагом по дороге за крепость. Погода разгулялась, и солнце блестело по мокрым дорогам, камням и листве. Встретились армянские арбы, женщины с корзинами. Казаки шутили. Горцы ехали молча.

²⁷⁸Отъехав с полверсты, Хаджи-Мурат тронул своего белого кабардинца. Он пошел про̀ездом, так что его нукеры²⁷⁹ поскакивали. Так же ехали и казаки.

— Эх, лошадь добра под ним, — сказал Ферапонтов, — кабы пока не мирной был, ссадил бы его.

— Да, брат, за эту лошадку триста рублей давали в Тифлисе.

— А я на своей перегоню. Да уж, что говорить.

— Больно скоро гонят.

— Эй, кунак. Нельзя. Шагом, — прокричал Хазаров, догоняя Хаджи-Мурата.

Хаджи-Мурат посмотрел на него и продолжал ехать тем же проездом, не уменьшая хода.²⁸⁰ Хаджи-Мурат не останавливался, несмотря на²⁸¹ остановки казака.

— Смотри, задумали что, черти, — сказал Игнатов. — Вишь лупят.

²⁸²Так прошли версты три всё ближе к горам. В виду никого уже не было.²⁸³ Лошади начинали потеть. Урядник ударил плетью лошадь и с двумя казаками поравнялся с Хаджи-Муратом.

— Я говорю нельзя. Шагом, — проговорил казак, протягивая руку к поводу лошади.

Хаджи-Мурат, не глядя на казака, поднял руку с нагайкой и ударил по руке казака.

— Нельзя, говорю, — крикнул казак и, заскакав вперед, схватился за шашку. Но не успел он вынуть шашку, как уже раздался выстрел из пистолета и казак схватился за грудь.

— Бей их, ребята.

Но горцы уже визжали и били не успевших опомниться казаков. Ферапонтов и Хазаров были ранены пулями. Хазаров совсем упал, чувствуя, что умирает. Под Игнатовым ранена была или убита лошадь. Она упала, придавив ему ногу. И не успел он выбраться из под нее, как двое горцев, выхватив шашки, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился к товарищу²⁸⁴ и, ударив шашкою, ранил татарина, но тут же два удара сожгли его: один в спину, другой в зад, и он повалился на шею лошади, истекая кровью.

Мишкин повернул лошадь назад и поскакал к крепости.

— Смотри, тревогу даст, — крикнул Хаджи-Мурат, и двое бросились за Мишкиным, но он был уже далеко впереди и горцы не могли догнать его.

Увидав, что они не могут догнать его,²⁸⁵ поскакавшие вернулись к своим.²⁸⁶ Софедин, добив кинжалом Игнатова,²⁸⁷ прирезал и Петракова,²⁸⁸ свалив его с лошади. Другие снимали с²⁸⁹ убитых сумки с патронами. Двое хотели взять лошадей, но Хаджи-Мурат крикнул на них и, ударив лошадь, которая без седока бежала за ними, пустился вперед во весь мах к лесу.²⁹⁰

В то время как он въезжал в лес, в крепости раздался выстрел с башни и ударили тревогу.

Петраков лежал навзничь с взрезанным животом, и белое лицо было обращено к небу, и он, как рыба всхлипывая, умирал. А старушка его на тихом Доне в это время сватала ему невесту, красневшую при имени Степана Петракова, и²⁹¹ загадывала, как она женит его осенью.

— Батюшки, отцы родные, как, что наделали. Как, — вскрикнул, схватившись за голову, начальник крепости, когда узнал о побеге Хаджи-Мурата. — Голову сняли. Упустили, разбойники. Застрелю, сам своими руками. Как! — кричал он, слушая донесение Мишкина.

Тревога дана была везде. И не только все бывшие в наличности казаки и пехота посланы наперерез беглецам, но и все со всех мирных аулов милиционеры. Тысяча рублей награды кто привезет живого или мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа после того, как Хаджи-Мурат с товарищами подскакал к лесу, больше двухсот человек конных, кроме двух рот пеших, бежали и скакали во все стороны отыскивать и ловить бежавших.

Подскакав к лесу, Хаджи-Мурат сдержал своего далеко опередившего других коня и подождал товарищей. Дорога по лесу²⁹² — частому, непролазному, заросшему колючкой, так что без дороги нельзя было и думать ехать, — шла вправо и по направлению не куда нужно было,²⁹³ а в такие места, где могут и должны по тревоге встретить и остановить. Остановившись и перевязав раненому Садо рану на плече, поехали всё-таки вперед. Но ехать²⁹⁴, кроме как по дороге, нельзя было. Проехали с версту,²⁹⁵ ожидая дороги влево. Влево не было поворота, но выехали в кукурузное поле. Проехали полем и опять въехали в лес. В лесу наехали на ручей. У ручья слезли, попоили лошадей, стреножили, оправили заряды, поели, расстелили бурки и четверо легли, один стоял и слушал. Ночь была темная, шакалы мешали слушать.²⁹⁶ Но к утру, только стало розоветь на горах, послышались шаги и говор. Хаджи-Мурат²⁹⁷ вскочил, послушал и пошел к лошадям. Подтянули подпруги, сели и поехали дальше. Дорога шла туда, куда нужно было.²⁹⁸ Направо был обрыв, налево горы. Софедин и Мулла-Казинет говорили, что она выведет к...²⁹⁹ Только бы миновать мирный аул. Сзади ничего уже слышно не было. Дорога взошла на высокую площадь, поросшую лесом. Аул должен был быть вправо, влево шла дорожка. Они поехали по ней. И не проехали ста сажен, как попался старик с кукурузой. Стали спрашивать, где они? Где аул мирно̀й? Из слов старика вышло, что они заблудились и ехали обратно к Нухе. Аул тот, которого они боялись, был позади.³⁰⁰

— Смотри, не сказывай, кого видел, — сказал старику Хаджи-Мурат.

— Скажет, — сказал Софедин. — Кончить (убить) надо.

— Не надо... Возьмем с собой.

Старика, дрожащего, но готового к смерти, посадили на седло и поехали вперед. Не проехали версты, как на крутом повороте на расстоянии 50-ти³⁰¹ шагов столкнулись с³⁰² мирны̀ми.

— Он! — крикнул передовой, — за мной, — и тронулся на беглецов.

— Стой, — крикнул Хаджи-Мурат и, выхватив из чехла винтовку,³⁰³ наставил на подъезжавших. То же сделали и его товарищи.³⁰⁴

— Ана сени алесин. Собаки! — крикнул Хаджи-Мурат, ругаясь. — Убью, собаки! Назад!

Мирные столпились и остановились.³⁰⁵ Тогда Хаджи-Мурат быстро поворотил лошадь и³⁰⁶ пустился назад. Отскакав шагов триста и проскакав лощинку и выскакав на другой бок ее, Хаджи-Мурат соскочил с лошади.³⁰⁷

— Не дамся живой собакам, — сказал он,³⁰⁸ оправляя винтовку и взводя курок. Товарищи его подскакивали, а за ними видны были мирны̀е и слышны их гики. Белый конь Хаджи-Мурата заржал, увидав своих, и сунулся вперед.

— Слезай! — крикнул Хаджи-Мурат. — Алтар (лошадей) куди. (Режь лошадей). — И, вынув кинжал, Хаджи-Мурат полосонул³⁰⁹ по шее лошади. Кровь хлынула. Она зашаталась,³¹⁰ и он повалил ее³¹¹ к себе спиной. Она билась ногами. Товарищи его делали то же самое. А он между тем поставив³¹² винтовку на подсошки, целил в подъезжающих мирны̀х.³¹³ Впереди ехал в черной папахе³¹⁴ офицер милиции. Винтовка щелкнула, дымок показался на полке, и офицер повернулся на лошади и зашатался.

— Ана сени алесин, — визжал рыжий Софедин, целясь в другого. Выстрелил и он, и другой упал. Мирны̀е остановились и стали спешиваться. И скоро по деревьям около Хаджи-Мурата и по³¹⁵ телам лошадей стали шлепать пули и визжать, пролетая мимо. Хаджи-Мурат, лежа за лошадью, заряжал и бил с подсошек только тогда, когда он был уверен, что не промахнется. И как только кто из мирны̀х высовывался из за дерева, он падал и хватался за грудь или живот. Три товарища Хаджи-Мурата, кроме Софедина, стреляли редко и не целились и их не ранили, но Хаджи-Мурат и Софедин не пускали ни одного заряда даром и через лошадь целились старательно. И потому и представляли цель и по ним били. В первого попали³¹⁶ Софедина в ухо. Он завязал себя платком и продолжал стрелять. Потом³¹⁷ пуля³¹⁸ попала Хаджи-Мурату в руку ниже плеча. Хаджи-Мурат выхватил из кармана вату и поспешно заткнул себе дыру и продолжал целить и стрелять. Когда мирные увидали, что Хаджи-Мурат ранен, они³¹⁹ радостно завизжали и один из них закричал Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался. Всё равно ему не уйти от них.

— Не уйти и вам от меня! — кричал Хаджи-Мурат, выпуская свою пулю в того, кто предлагал ему сдаться.

— Ну, так пропадать вам, — закричал предлагавший сдаться.³²⁰ Но Софедин³²¹ уже целил в предлагавшего и убил его. Софедин медленно, но не переставая стрелял и долго целился. Но скоро и Софедин перестал стрелять.³²² В то время, как он целил, пуля попала ему в лоб, и он с корточек опустился на зад и выбросил ружье. Опять мирные, увидав, что убили, загикали и закричали, чтобы они сдавались, но Хаджи-Мурат³²³ только крикнул своим двум, чтобы они взяли от Софедина и подали ему патроны. Один из двух подполз к Софедину и выбрал хозыри и подал их Хаджи-Мурату. Так продолжалось еще минут десять. Один из двух остававшихся, кроме Хаджи-Мурата, был тоже ранен в руку и, стоная, сидел и перестал стрелять. Другой стрелял медленно и дурно. Хаджи-Мурат один отстреливался, но не успевал и неприятели придвигались, перебегая от дерева к дереву всё ближе и ближе. Хаджи-Мурат еще заткнул себе рану в плече и в ноге и весь черный в крови и пыли то ложился за лошадь заряжая, то поднимался и наводил ружье и стрелял.

— Сдавайся, — закричал черный весь в крови от раненой руки тавлинец. — Всё равно убьем.

³²⁴— Бери, — ответил Хаджи-Мурат и, выхватив пистолет,³²⁵ выстрелил в ближайшего.

Визг поднялся во всех сторон, и человек пять, число их всё прибавлялось, подбежали шагов на десять.

— Отдайся живой!

Опять выстрел. И опять Хаджи-Мурат, выхватив вату,³²⁶ завалился за лошадь и заткнул рану в боку.

— Убит! убит! — закричали горцы и бросились к нему.

— Нет еще, — и Хаджи-Мурат, выхватив кинжал, бросился к тому, в которого он два раза промахивался, и не успел тот поднять руки, как кинжал пропорол ему брюхо. Но в то же время две пули пробили грудь Хаджи-Мурата.³²⁷ Он упал. Он умирал и вдруг понял это. И Вали-Магома такой, каким он его видел последний раз, свистящим и кидающим камни и смеющимся, представился ему. Вспомнилась ему улыбающаяся, краснеющая Марья Дмитриевна, вспомнился ему и враг, сам³²⁸ высокий рыжий Шамиль с своим торжественным величием. И Вали-Магома, и Шамиль, и Марья Дмитриевна — всё смешалось в одно и из за всего выступил Алла, от которого он пришел и к которому шел теперь. И он вдруг понял всё. Что этого не надо было. Что всё было не то. Все думали, что кончилось. Но вдруг его страшная окровавленная голова поднялась из-за лошади. Он поднялся весь, поднял голову кверху³²⁹ и остановился. Все замерли.

Вот его то в эту минуту мне наполнил запыленный сломанный репей.

Смущение нападавших продолжалось недолго. Еще две пули ударились в грудь Хаджи-Мурата. Одна попала в золотой и отскочила, другая попала в сердце.

— Алла! — проговорил³³⁰ он, упал навзничь и уже не двинулся.

Шамардино

14 августа 1896.

Л. Толстой

* № 2 (рук. № 11).

Это было на Кавказе сорок пять лет тому назад, в декабре 1851 года,³³¹ в самый разгар войны с Шамилем. В передовой крепости Шахгири или Воздвиженской³³² только что³³³ пробили³³⁴ вечернюю зорю,³³⁵ пропели «Отче наш»,³³⁶ поужинали щи и кашу с салом³³⁷ и получили приказ, принесенный фельдфебелем, завтра выступать с топорами до зари за Шахгиринские ворота.³³⁸

— Панов, Кондаков и Никитин, в секрет за ворота.³³⁹

Ночь была тихая и темная с маленьким морозом. Солдаты вышли и, сложив ружья, сели.

Панов, старый служака, пьяница, не переставая ворчал. Никитин возражал Панову, очевидно не для того, чтобы возражать, а только для того, чтобы показать свое мастерство говорить.³⁴⁰

— Рубим, рубим, а ничего не вырубили, — говорил Панов. — Она опять вся пуще зарастет, а он..... его мать, на лето засядет в чащу, не вышибешь его оттель.³⁴¹

— Небось, картечь выбьет, только б провезть орудие, — отвечал барабанщик.

³⁴²— Как же, выбила. Вот так-то выбили Слепцова,³⁴³ слышал? — (Тогда только что был убит Слепцов, известный генерал). — А ты говоришь. Ты чего³⁴⁴ сапоги снимаешь? — обратился он к Кондакову,³⁴⁵ стаскивавшему с себя сапоги.³⁴⁶

— Да³⁴⁷ смотрю — стоптал.

— То-то,³⁴⁸ стоптал.³⁴⁹

— Говорят, так на месте и положили, — сказал барабанщик. — Уж очень смел был.

— Тут смел, не смел, кому обречено.

— Ох, хороши³⁵⁰ сапоги продавал Тихонов, — сказал барабанщик.³⁵¹

— Он домой идет.

— Тоже счастье человеку.³⁵²

— Да что ж, тебе недолго.

— Как же, недолго.³⁵³ Да я не считаю. Хуже.³⁵⁴

³⁵⁵Не прошло и часа после их выхода, как впереди их послышался³⁵⁶ легкий свисток.

— Бери ружья, готовься.

Люди схватили ружья, и щелкнули взводимые курки два вместе и один кондаковский после.

³⁵⁷— Солдат?

— Мирно̀й, — послышался голос в темноте. — Стреляй не надо, своя.

И показалась темная фигура, одна и другая.

— Стой, не стреляй. Это лазутчики, — сказал Панов.

— А ты верь ему больше.

— Говорю не стреляй.

Панов встал и, неся ружье на перевес, двинулся к показавшимся фигурам.

— Кто идет?

— Своя, своя, мирно̀й, — и чеченец рысью подбежал прямо к Панову. — Ружье нет, пистолет нет, шашка нет. Генерал айда, генерал.

— Вишь дрожит весь, сердешный, долго ли убить.³⁵⁸

— Вот погоди смена придет, тогда сведу к дежурному, айда, сведу.

* № 3 (рук. № 11).

³⁵⁹В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову, и Воронцов на радости пил шампанское, тот, кто был виновником всего этого, Хаджи-Мурат, сидел в сакле у кунака в чеченском ауле,³⁶⁰ самом близком к русской крепости.

³⁶¹Хаджи-Мурат³⁶² сидел на подушках в середине сакли и слушал доклад присевшего на корточки Гази Нура, горбоносого рыжего сухого чеченца, который, держась обеими руками за огромный кинжал, торчавший боком впереди живота, давал ему отчет о своем посещении семьи Хаджи-Мурата, оставшей[ся] в ауле Бетлагаче. Все они: его две жены, трое малых детей и старший сын Сулейман³⁶³ должны были в ночь выехать в Чечню и прибыть в Шали через два дня. В горах он встретил конных, посланных Шамилем для того, чтобы задержать Хаджи-Мурата и доставить его живого или мертвого имаму.

* № 4 (рук. № 11).

В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову, и Воронцов на радости пил шампанское, Хаджи-Мурат³⁶⁴ сидел в сакле у кунака в чеченском ауле,³⁶⁵ самом близком к русской крепости.

³⁶⁶Хаджи-Мурат³⁶⁷ сидел на подушках в середине сакли и³⁶⁸ жадно ел.

Хозяин, рыжий, горбоносый чеченец, в одном рваном бешмете, с огромным кинжалом перед впалым животом, сидел на корточках, подобострастно глядя на важного гостя, и держал в руках кумган и полотенце. Жена чеченца в желтой рубахе с широкими рукавами и в уборе монет на груди только что принесла круглую доску с стопками чайпильников, политых маслом, поставила их перед важным гостем и вышла. Хаджи-Мурат проехал в этот день более 70 верст по непроходимым лесам³⁶⁹ и горам и был голоден. С ним вместе ел и его верный мюрид Мулла-Магома, сморщенный старик в черкеске с хозырями, пистолетом за поясом и кинжалом.

Положение Хаджи-Мурата было отчаянное. Он не покорился Шамилю, не отдал ему своего богатства, а заперся в Бетлагаче. Шамиль³⁷⁰ велел его взять силой; Хаджи-Мурат велел стрелять по посланным: посланные уехали, но с тем, чтобы привести с собой несколько сотен. Ждать нельзя было. На другой день Хаджи-Мурат выехал с своими мюридами и разослал гонцов в аулы, надеясь поднять их. Но везде были посланные Шамиля, и Хаджи-Мурат остался один;³⁷¹ его всякую минуту могли взять. Он оставил семью и, по непроходимым почти дорогам через горы, поехал в Чечню. В Чечне, в ауле, откуда у него была жена, его не приняли: Шамилевы посланцы ждали его. В Шали был кунак верный Аслан-Хан. Хаджи-Мурат заехал в лес и оттуда приехал к...

* № 5 (рук. № 11).

В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову и Воронцов на радости пил шампанское, Хаджи-Мурат подъезжал верхом³⁷² к ближайшему к Шах-гири аулу. Хаджи-Мурат хотел остановиться в ауле Шали, но ехавший впереди его мюрид Мустафа-Садо предупредил его, что в аул приехала партия конных из Ведено, места пребывания Шамиля, с тем, чтобы захватить Хаджи-Мурата и привести его живого или мертвого к Шамилю.

* № 6 (рук. № 11).

В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову, и Воронцов на радости пил шампанское,³⁷³ в ауле Гоцатль, ближайшем к Воздвиженскому, происходило следующее³⁷⁴

* № 7 (рук. № 11).

Дожидался приезжий недолго. Таймасхан в шубе, подпоясанной поясом с кинжалом, быстрым легким шагом шел под гору к гостю. Девочка бежала за ним.

Опять приезжий поздоровался и прибавил приветствие по кумыкски, объяснив, что он имеет дело и письмо от кунака.

Таймасхан взялся за стремя, чтобы гость слез, и, отдав лошадь сыну, вышедшему из-за угла, повел гостя в дом.

Гость скинул бурку, хозяин снял с него ружье, шашку и, повесив их на стену, подложил новую подушку на ковер, постланный в сакле. Гость сел и, достав письмо из кармана бешмета, подал Таймасхану. В сакле было темно, и дальнозоркие маленькие глаза Таймасхана плохо видели; он подошел к маленькому оконцу, в котором лежала шерсть, и, скинув шерсть, стал читать.

Прочтя письмо, — оно было очень короткое, — Таймасхан обернулся к гостю и, приложив обе руки к груди, сказал, что он всё сделает для великого наиба, для света и славы истинных мюридов, и тотчас же стал снимать висевшее на стене оружие: шашку, пистолет и ружье и, надев их на себя, вышел к жене и сыну. Сыну он велел сейчас же зарезать барана, жене же велел делать чайпильники и варить баранину. А сам пошел седлать свою лошадь, стоявшую тут же позади сакли.

Приехавший был Кильяс-Хан,³⁷⁵ друг Хаджи-Мурата.³⁷⁶ Хаджи Мурат был теперь в пяти верстах от аула и послал Кильяс-Хана к Ахты-Бек, к дяде своей второй жены Аджан, взятой в Чечне, с тем, чтобы узнать, может ли он принять его.

Вопрос этот делал Хаджи-Мурат потому, что, поссорившись с Шамилем, Хаджи-Мурат был смещен с своего наибства и был потребован к Шамилю в Ведено. Хаджи-Мурат отказался. Он знал, что значило явиться к Шамилю виноватым. Шамиль потребовал от него его имущество. И Шамиль послал своих мюридов привести к нему Хаджи-Мурата живого или мертвого. Сначала Хаджи-Мурат надеялся не покориться и заперся в ауле Бетлагач, стараясь поднять с собой Аварию и отложиться от Шамиля. Но аварцы боялись Шамиля и не пошли за Хаджи-Муратом. На Бетлагач была послана партия под начальством наиба Тамгика, врага Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат, собрав, что мог, из своего имущества, бежал в Чечню с четырьмя мюридами, поручив свою семью своему другу и брату Адиль-Гирею. В этот день он проехал и прошел больше 70-ти верст по горным и лесным тропинкам, едва ускользнув два раза от партии разыскивавших его. Больше ничего не оставалось, как бежать к русским. Но и бежать к русским было не легко. Выехать в цепь, могут убить. Придти пешком оборванцем тоже нельзя. Надо было приехать к русским так, чтобы внушить им уважение к себе. И потому надо было оправиться, оправить лошадей, послать лазутчика, выговорить условия перехода. Всё это обдумал Хаджи-Мурат и поэтому послал своего любимца и верного мюрида Кильяс-Хана к дяде своей жены Ахты с тем, чтобы у него оправиться, дать отдохнуть лошадям и, главное, от него выслать для переговоров лазутчика.

Ахты объявил Кильяс-Хану, что Хаджи-Мурат в его доме будет как у себя дома, что возьмут его из его дома только тогда, когда разрежут ему живот. Лошадь была готова, и он пошлет сына за Хаджи-Муратом, а сам останется дома, чтобы готовить прием для гостя и не возбудить подозрения, которое уже начало показываться у жителей, спрашивавших, кто приехал. Садо проводит до лесу Кильяс-Хана, свезет лошадям ячмень, людям сыра и лепешек и приведет Хаджи-Мурата в дом к Ахты. Уже совсем смеркалось, когда Ахты услышал топот двух лошадей за оградой и вышел встречать знаменитого гостя.

* № 8 (рук. № 11).

Таймасхан³⁷⁷ пожал руку гостю, выразив во всей позе, лице величайшую почтительность. Гость слез и,³⁷⁸ хромая, вслед за хозяином, который, отдав лошадь вошедшему из сакли хозяина сыну,³⁷⁹ ввел³⁸⁰ приезжего в саклю. Приехавший был Хаджи-Мурат. Он снял башлык и бурку и, оставшись в белой черкеске и высокой папахе с чалмою,³⁸¹ стал снимать оружие. Хозяин почтительно принимал ружье, шашку и, повесив их на стену, положил новую подушку на ковер, постланный в сакле.³⁸² Хаджи-Мурат сел и³⁸³ тотчас же быстро стал рассказывать³⁸⁴ то, зачем он приехал.³⁸⁵

Он приехал³⁸⁶ потому, что поссорился с Шамилем,³⁸⁷ был смещен с своего наибства и был потребован к Шамилю в Ведено. Хаджи-Мурат отказался³⁸⁸ и хотел здесь в Чечне собрать партию и напасть на русскую крепость. И Шамиль³⁸⁹ послал своих мюридов привести меня к нему³⁹⁰ живого или мертвого.³⁹¹

Я не поехал и заперся в ауле. Шамиль послал партию под начальством наиба Талгика, моего врага.³⁹² Я собрал, что мог из своего имущества и³⁹³ послал жену в Чечню³⁹⁴ и приехал сам, а на пути везде уже они меня сторожат. Я проехал и прошел нынче больше 70 верст по горным и лесным тропинкам, едва ускользнув два раза от партии.³⁹⁵ Можешь ли³⁹⁶ ты принять³⁹⁷ меня?³⁹⁸ Ахты-Бек, приложив³⁹⁹ обе руки к груди, сказал, что он всё сделает для великого наиба, для света и славы истинных мюридов и тотчас же⁴⁰⁰ стал снимать висевшее на стене оружие: шашку, пистолет и ружье и, надев их на себя,⁴⁰¹ вышел⁴⁰². Зайдя к сыну, он велел сайчас же зарезать барана. Жене⁴⁰³ же велел делать чайпильники и варить ⁴⁰⁴ баранину. А сам пошел⁴⁰⁵ убрать лошадь⁴⁰⁶ Хаджи-Мурата, подвязав ее высоко головой к переводу. Вернувшись, Ахты⁴⁰⁷ объявил⁴⁰⁸ Хаджи-Мурату, что он в его доме будет, как у себя дома, что возьмут его⁴⁰⁹ из его дома только тогда, когда разрежут ему живот.⁴¹⁰ Теперь же, что угодно Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат сказал, что ему нужно молиться. Ахты подал ковр[ик], кумган с водой и вышел. Хаджи-Мурат разулся, омыл ноги и стал на молитву.

Солнце только что зашло за⁴¹¹ поросшие лесом горы⁴¹², но еще светило косыми лучами на снеговые горы.

* № 9 (рук. № 11).

В тот самый вечер, когда солдат Панов был назначен в секрет и у Воронцова собрались играть в карты в чеченском ауле⁴¹³ Ирмяук;⁴¹⁴ в то самое время, как муедзин слезал с своей вышки и по всему аулу стлался пахучий дым от зажженных во всех домах кизяков для кипячения только что подоенного от коров и буйволиц молока, вверх по⁴¹⁵ каменной дороге, шедшей по краю аула, ехал⁴¹⁶ ходою доброго коня всадник в бурке, поднимавшейся сзади винтовкой в чехле, и в башлыке, закутывавшем ему почти всё лицо. По поджарой, белой лошади,⁴¹⁷ постукивавшей коваными копытами по камням дороги, по посадке всадника, по бурке,⁴¹⁸ сидевший на большом камне у своей сакли старик-чеченец⁴¹⁹ тотчас признал⁴²⁰ джигита.⁴²¹

— Селям алейкум, — сказал всадник, поравнявшись с стариком.⁴²²

— Алла-лей-кум селям, — протянул старик.⁴²³ — Откуда?

— Дальние, — отвечал всадник.⁴²⁴

— Ахты-Бек уйде ма? — спросил⁴²⁵ он («дома ли⁴²⁶ Ахты-Бек?»).

— Должно дома,⁴²⁷ спроси, вон баба его воду несет, — отвечал старик, указывая на женщину в желтой рубахе и синем бешмете, шедшую в кованых сапогах по боковой дорожке с большим кувшином на голове.⁴²⁸ Вслед за ней шла девочка лет 13 с⁴²⁹ маленьким кувшином.

Пока приезжий дожидал поднимавшуюся осторожно по круче, старик рассмотрел его.

— Да, это⁴³⁰ не простой человек, — подумал он, заметив и кинжал⁴³¹ в золотой оправе,⁴³² и натруску и хозыри,⁴³³ отделанные серебром. Сам джигит был человек⁴³⁴ черноватый, с небольшой бородкой и с бровями, почти сросшимися в одну бровь, и с белыми, как кипень, зубами, которые открывались при каждом слове.

Дождавшись чеченку он поздоровался с нею и,⁴³⁵ узнав, что хозяин дома, только⁴³⁶ был в мечети, объявил ей, что⁴³⁷ у него дело до хозяина.

Мать взяла из рук девочки кувшин и⁴³⁸ что-то сказала ей. Девочка побежала вверх по улице.

Женщина вошла в саклю, всадник остался дожидаться, опустив голову и не глядя вокруг себя.

Приезд нового человека уже возбудил любопытство. Кучка чеченцев, стоявшая у двери третьей сакли с увешанной бараниной, оглядывала его. Два молодых чеченца в шубах в накидку прошли мимо, как будто за делом, только бы взглянуть на⁴³⁹ приезжего. Но приличие не позволяло здороваться и заговаривать. Приезжий же своим видом показывал, что он этого не желает. В верхнем ярусе чеченка вышла на плоскую крышу.⁴⁴⁰

Дожидался приезжий недолго.⁴⁴¹ Ахты-Бек в шубе, подпоясанной ремнем с кинжалом,⁴⁴² медленно шел под гору⁴⁴³. Ахты-Бек был почтенный человек, и встречавшиеся давали ему почтительно дорогу. Девочка бежала⁴⁴⁴ впереди. Опять приезжий⁴⁴⁵ произнес «Селям» — приветствие по⁴⁴⁶ чеченски.

Ахты-Бек взглянул в лицо приезжего и⁴⁴⁷ узнав его⁴⁴⁸ вдруг весь сжался и из гордого и самоуверенного превратился в смиренного и робкого. Ахты-Бек пожал обеими руками руку приезжего и, почтительно взявшись одной рукой за поводья, другою за стремя с правой стороны,⁴⁴⁹ произнес:⁴⁵⁰ «Благодарю Бога за то, что он принес тебя ко мне. Будь дорогим гостем. Мой дом — твой дом», — и опустил глаза, выражая этим то, что не знает и не хочет знать, зачем так далеко от своего жительства очутился Хаджи-Мурат один, без своих мюридов. Он знал всё это. Уже давно около мечети на камнях обсуживалась ссора Хаджи-Мурата с Шамилем и делались предположения о том, что из этого будет. Были слухи о том, что Хаджи-Мурат заперся в своем ауле и отстреливался от посланных от Шамиля, которые должны были привезти его к Имаму живого или мертвого; были слухи о том, что он бежал и взят Шамилем, и вот он⁴⁵¹ был здесь в ауле, ближайшем к русским, один, без мюридов. Всё это означало многое и Ахты-Бек понимал, что это значило. Но Хаджи-Мурат был кунак и приехал к нему, и Ахты-Бек делал вид, что он ничего не знает и желает только одного: принять и успокоить приезжего.⁴⁵²

— Сулейман, лошадь, — крикнул Ахты-Бек вышедшему сыну.

— Спасибо.⁴⁵³ Она много проехала нынче, — сказал Хаджи- Мурат⁴⁵⁴ на лошадь, которую взял под уздцы Сулейман, чуть улыбаясь и⁴⁵⁵ порывисто перекинув ногу, как человек, привыкший к услугам других, не обращая внимания на лошадь, придерживая шашку, пошел хромая на балкон перед саклей. У Хаджи-Мурата была сломана давно еще левая нога и была короче другой; но это не мешало движениям его быть быстрыми и порывистыми. Он⁴⁵⁶, как будто припрыгивая под своей буркой, подошел к двери сакли, которую поспешно отворил перед ним Ахты-Бек.

⁴⁵⁷Войдя в чистую⁴⁵⁸ вымазанную саклю, Ахты-Бек⁴⁵⁹ снял с гостя бурку, шашку, пистолеты и повесил на стену, и подложив две подушки на паласы и выйдя за дверь, велел жене готовить чайпильники, а сыну убить барана.

— Не хабар? Ну, что, какие новости? — спросил Хаджи-Мурат вернувшегося хозяина и на корточках почтительно севшего против него.

— У нас нет от тебя новостей.

— Не были у вас конные из Ведено? — спросил Хаджи-Мурат.

— Не были, — отвечал Ахты-Бек, взглянув своими черными блестящими глазами в лицо Хаджи-Мурата. Глаза их встретились, и Хаджи-Мурат понял, что Ахты-Бек всё знает, и его отчаянное положение и намерение перейти к русским. Ахты-Бек понял, что Хаджи-Мурат знает, что он знает, но все-таки из приличия не станет говорить о своем намерении.

— Не были, так будут, — сказал Хаджи-Мурат. — Мы их объехали⁴⁶⁰ на Мичике, и они заночуют там, а завтра будут.

— Я слушаю, что прикажешь?

—⁴⁶¹ Мои молодцы остались в лесу за Аргуном, два из них⁴⁶² должны придти дать ответ мне⁴⁶³. Надо привести их ко мне.

— Сейчас поеду. Какое место за Аргуном?

— От большой поляны, где стог сена, на левую руку, прямо в лес на большую чинару. Там они.

— Сам еду.⁴⁶⁴ Жена и сын здесь будут служить гостю.

Хозяин вышел. Хаджи-Мурат сидел задумавшись и вдруг поднял голову, тряхнул ею и улыбнулся.

— Молиться Богу будешь?— сказал хозяин,⁴⁶⁵ внося ковер, таз и кумган с водою.

— Буду, — отвечал Хаджи-Мурат и, встав, тотчас же разулся, обмыл ноги и, ровно поставив их, стал на⁴⁶⁶ ковер, присел на пятки и закрыл руками глаза и лицо.

Он еще не кончил молитву, когда из овальной, вверху обмазанной двери вышла ханум с столиком, на котором лежали чуреки и чашка,⁴⁶⁷ сыр и мед. Она остановилась в дверях и хотела вернуться, но в это самое время Хаджи-Мурат поднялся с колен и, на обе стороны повернув голову, проговорил в последний раз: «Ляилаха-илла-ллах» — «нет Бога, кроме единого Бога» и, надев туфли, сел на подушки.

— Жива? Здорова? Дети здоровы? — проговорил он, не ожидая ответа, ласковым взглядом и словом веселя женщину.⁴⁶⁸

Через несколько времени вошел сын и сел на корточки, прося есть.

Хаджи-Мурат поел и тотчас же лег, подложив пистолет под подушку и покрывшись буркой. Он не спал две ночи, объезжая посланных Шамиля, и теперь, уверенный в гостеприимстве и защите кунака, тотчас заснул. В⁴⁶⁹ конце ночи его разбудил хозяин вместе с теми двумя тавлинцами, которые ходили в эту ночь к Воронцову. Хаджи-Мурат вскочил, схватился за пистолет, но тотчас опять положил его. Отслушав донесение мюрида, он встал и быстро оделся и, вместе с хозяином, выехал из аула. Его мюриды пошли пешком. Перед рассветом он простился с хозяином и, в сопровождении четырех мюридов и лошади с вьюками, переехал Аргуни и уже рассветало и на горах был розовый свет, когда он приблизился к месту, где трещали топоры русских рубщиков леса.

* № 10 (рук. № 11).

В тот самый вечер, как Панова назначали в секрет, а майор с широк[олицым] офицером усаживались у Воронцова за вист, в ближайший к Воздвиженской немирной аул въезжало пять всадников. В ауле, как и все аулы, приютившемся к горе так, что гора заменяла задние стены саклей и часть боковых,⁴⁷⁰ в ауле шла обычная, тихая и вечерняя жизнь. Муедзин уже прокричал свое призванье, и старики уж помолились и, выйдя из мечети, сидели на бревнах и камнях, беседуя о Шамиле и русских, и о последней победе Шамиля, в которой был убит важный генерал. Женщины — которые шли с кувшинами с водой и за водой под гору, которые разводили огни,⁴⁷¹ и по всему аулу стелился пахучий дым горящего навоза.

* № 11 (рук. № 13).

* № 12 (рук. № 15).

⁵⁵⁷Хаджи-Мурат родился в 1812 году в небогатом аварском семействе Гаджиевых. Дед его был уважаемый всеми человек,⁵⁵⁸ ученый и набожный старик,⁵⁵⁹ ходивший в Мекку и носивший чалму. Отец его был⁵⁶⁰ известный джигит и храбрец. Мать Хаджи-Мурата красавица⁵⁶¹ Ханум была взята ханьшей Паху-Бике во дворец ханов и выкормила Умар-Хана. Уже после этого она родила⁵⁶² сына, которого назвала Хаджи-Муратом.⁵⁶³ Ханьша полюбила⁵⁶⁴ кормилицу и ее сыновей. Старший Осман и Хаджи-Мурат часто приходили во дворец и играли с молочными братьями Умар-Ханом и Буцал-Ханом.⁵⁶⁵ Молодые Гаджиевы, Осман и Хаджи-Мурат, были как орлы смелы, ловки и сильны,⁵⁶⁶ особенно Хаджи-Мурат, и умны, и молодые ханы любили их. Они вместе охотились, вместе джигитовали, вместе⁵⁶⁷ играли с девушками. Но дед Хаджи-Мурата любил мальчика по-своему и не радовался на его молодечество, а хотел сделать из него муллу, кадия, ученого и набожного человека. «Богатство мирское остается здесь, — говорил он, перебирая четки, — нужно добывать богатство вечной жизни». И потому Хаджи-Мурат обучался сначала дома арабск[ой] грамоте, потом отдан в муталимы к соседнему мулле. С этим соседним муллою пришел в один вечер мулла из⁵⁶⁸ гор и в мечети стал проповедывать. Он сказал: (Ист.⁵⁶⁹ Сборник 2, стр. 12, прим. отчеркнутое).

Слова эти⁵⁷⁰ запали тогда в душу Хаджи-Мурата, в особенности то, что⁵⁷¹ [ханы] не ведут войны с неверными. Он решил тогда же вести эту войну и для этой цели решил бежать к горцам к Кази-Мулле, тогда царствовавшему в горах. Не говоря о том, как хорошо, богато жилось там людям, главное, что прельщало его, было то, что там была возможность всегда участвовать в газавате, т. е. в войне с неверными.

Он слышал, что раны, полученные в газавате, не болят.⁵⁷² А если убьют в газавате, то пойдешь без суда в рай, а если победишь, то тебе слава в этом мире.

Решив бежать в горы с товарищем, они приготовили для этого товар, потом перешли в мечеть за оградой.⁵⁷³

................................................................................................................................................

................................................................................................................................................

Бегство не удалось, и они воротились, главное, потому что в это самое время⁵⁷⁴ к их ханству, которое было под властью русских, подступил Кази-Мулла.⁵⁷⁵

Паху-Бике собрала войско и выставила против врагов. Произошла битва: Кази-Мулла был отбит, но в этой битве был убит Абдулла, отец Хаджи-Мурата.

⁵⁷⁶Хаджи-Мурат ушел от своего муллы с тем, чтобы⁵⁷⁷ участвовать в битве, но когда он пришел, всё уже было кончено, и он застал только похороны отца; как несли его на носилках покрытого черной буркой и как Ханум шла за ним с другими женщинами и рвала на себе волосы.

Хаджи-Мурат остался в⁵⁷⁸ ауле и опять сошелся с Абунунцал-Ханом и с ним вместе увез ему жену.⁵⁷⁹ Через два года с милицией ходил под Гергебиль, где⁵⁸⁰ в первый раз убил человека. Он сражался с горцами и Кази-Муллой за смерть своего отца.

В этом сражении⁵⁸¹ был убит и Кази-Мулла и слышно было, что на место его Имамом⁵⁸² избран был Гамзат-Бек. Всё это слышал Хаджи-Мурат издалека, но всё это перестало занимать его. Он забыл всё то, что так поразило его в проповеди Муллы-Магомета, и весь теперь отдался увлечению молодечества, которому много помогала его дружба с молодым ханом и любовь к нему ханьши Паху-Бике. На празднике Курбан-байрам он обскакал всех и лошадь его [была] вся увешана кинжалами и увязана платками, так что насилу могла идти. На праздник весны, когда выезжают в первый раз с плугом, он, засучив рукава и штаны, бегал и тоже обежал всех и обвешанный кинжалами был введен в круг. Он же одним ударом шашки срубил⁵⁸³ голову барану и разрезал платок. Это было самое лучшее, бодрое, веселое время, такое, когда человек живет только своей жизненной силой, а ее было много у Хаджи-Мурата. В это время он женился, увезя жену из Гоцатля. Родные выплатили за нее⁵⁸⁴ калым, и она осталась. Так продолжалось два года счастливой, беззаботной жизни, дружбы с ханом. Дед Гаджиев жалел о том, что Хаджи-Мурат не будет ученый, но помирился с этой мыслью. В горах между тем шло дальше и дальше учение тариката. Хаджи-Мурат не обращал на него внимания.⁵⁸⁵ Так прошло два года, когда Гамзат в начале августа, завладев окружными аулами⁵⁸⁶ (Ист. Каб. полк, II т., 31 стр. и след., отчерки).⁵⁸⁷

Хаджи-Мурат⁵⁸⁸ вспоминал теперь это страшное время, в особенности по той внутренней борьбе, которая шла в нем во всё это время. Гамзат-Бек был имамом и вел газават и потому Хаджи-Мурат сочувствовал ему. Когда ханьша Паху-Бике колебалась послать ли сына к Гамзат-Беку, Хаджи-Мурат советовал послать, советовал принять Гамзата и⁵⁸⁹ отделиться от русских. Когда⁵⁹⁰ вернулись с проткнутыми носами послы, он же советовал ехать и Абунунцалу и поехал с ним. Здесь в первый раз Хаджи-Мурат увидал Шамиля. Шамиль был тогда молодой человек, приближенный мюрид Кази-Муллы. Хаджи-Мурат⁵⁹¹ шел к Маме, перешедшему к Гамзату, мимо палатки, когда услышал слова Шамиля к Гамзату: «Куй железо пока горячо. Пока ханы будут ханами, они не дадут народу пристать к нам». Не доходя до палатки Хаджи-Мурат услыхал стрельбу и увидал, что⁵⁹² стреляют в нукеров хана. Потом он увидал как (И. К. п., 35, отч.).

Вот тут шла борьба.⁵⁹³ Хотелось броситься защитить молочных братьев. Но показаться значило погибнуть, и Хаджи-Мурат просидел в сакле и вечером бежал в Хунзах, — хунзахцы сдались, и Гамзат вступил в Хунзах, — и ушел к деду.

* № 13 (рук. № 16).

8 апреля⁵⁹⁴ 1852 года⁵⁹⁵ вечером Хаджи-Мурат с свитою своих четырех человек и двух приставленных к ним караульщиков, надзирателя нухинца Хамиль-Бека и донского урядника Назарова, раньше обыкновенного возвратился с прогулки.

В Нухе Хаджи-Мурату был отведен небольшой, чистый дом в пять комнат недалеко от мечети и ханского дворца.⁵⁹⁶ Подъехав к дому, Хаджи-Мурат слез, отдал повод нукеру и, хромая, вошел на крыльцо и в дом. Муэдзин запел на минарете, и Хаджи-Мурат, разувшись, омыл ноги и стал на молитву. Окончив молитву, стал произносить «Лаиллаха илла-ллах» и произнес это тысячу раз,⁵⁹⁷ после каждых двадцати раз произнося «Мугамедунрассулах». Потом он встал, взял арабскую рукопись и стал читать. Он читал эту рукопись теперь третий раз в своей жизни и только теперь ему казалось, что он в первый раз понимал весь смысл ее. В рукописи было сказано: «Истинный магометанин не может находиться под властью неверных. Магометанин⁵⁹⁸ не может быть ничьим рабом, все магометане равны. И потому тот не магометанин, кто покоряется другому, особенно неверному, тот не может спастись. Все намазы, посты, странствования в Мекку, жертвы бедным и чтение корана не нужны, если он покоряется и служит неверным. И потому первая обязанность магометанина, если он во власти неверных, есть⁵⁹⁹ война против них до тех пор, пока будешь свободен от них». «Лаиллаха иллаллах. Мугамедунрассулах»,— повторил Хаджи-Мурат, закрыв глаза и вспоминая, где он, и что он нынче еще обещал через приезжавшего к нему адъютанта главнокомандующего, которому он обещал провести войска в Дагестан и отвоевать Хунзах, всю Аварию и, если не покорить, то вызвать Шамиля. Он обещал приехать опять в Тифлис к этим неверным собакам, чтобы сговориться с тем самым князем Аргутинским, с которым он воевал и которого разбивал не раз в продолжение десяти лет. — Вот в каком он был положении, и не было из него выхода. Не было выхода, потому что он ушел один, оставив в горах жену и сына. Они должны были выдти с ним вместе, но их задержали, и они были теперь в руках Шамиля. А он знал, что такое Шамиль.⁶⁰⁰ Не уйти же ему нельзя было. Шамиль⁶⁰¹ сменил его с наибства, потребовал от него всего его богатства и, когда тот не отдал, послал взять его. Хаджи-Мурат защищался в ауле Бетлагаче и убил несколько человек из посланных Шамиля. После этого нельзя было ожидать примирения с Шамилем. Правда, Шамиль, по просьбе Кибит-Магомета, сказал, что он помирится и простит, но Хаджи-Мурат знал, что это значит. Стоило ему поверить, и он бы погиб. Он попробовал возмутить хунзасцев против Шамиля, но все боялись Шамиля, и он даже едва ушел от людей, подосланных, чтобы схватить его. Вся старая ненависть к Шамилю еще за⁶⁰² совет убить ханов, за убийство меньшого вскипела в нем, и он решил бежать к русским, чтобы с помощью их отомстить ему. И он отомстил бы, но Шамиль захватил семью, захватил сына. Он любил сына, он не мог без умиления вспоминать о нем. Но не⁶⁰³ сын, а мысль о том, что он⁶⁰⁴ идет против Бога, что, вместо войны с неверными для освобождения магометан, он с неверными против магометан, убивала его.

Два раза уж он изменял хазавату и теперь третий раз. Прежде он был молод, он не знал, но теперь он не видел себе⁶⁰⁵ оправдания. И он вспоминал свои две прежние измены хазавату⁶⁰⁶ и всю прежнюю жизнь свою.⁶⁰⁷

* № 14 (рук. № 17).

⁶⁰⁸За несколько дней перед отъездом в Нуху Лорис-Меликов, офицер, состоявший при Воронцове и говоривший по татарски, вызвал Хаджи-Мурата на рассказ о всей своей жизни.

Лорис-Меликову нужно было узнать это, чтобы составить описание жизни Хаджи-Мурата для отсылки государю в Петербург, и он три вечера с ряду приезжал к Хаджи-Мурату и подробно расспрашивал его об его жизни и записывал то из нее, что ему казалось интересно. Хаджи-Мурат же, рассказывая свою жизнь, вновь переживал ее. И это, т. е. подробное и последовательное воспоминание о своей жизни,⁶⁰⁹ случилось с Хаджи-Муратом в первый раз за эти года, — двадцать лет его деятельной жизни — ему некогда было вспоминать, — и произвело на него такое новое и сильное⁶¹⁰ действие, что последнее время в Тифлисе и теперь в Нухе он, не переставая, думал о своем прошедшем: вспоминая, распределяя события и поправляя в своих мыслях тот рассказ, который он передал Лорис-Меликову.⁶¹¹ Всё его прошедшее представлялось ему теперь в воспоминании чем-то особенно важным и прекрасным, и в особенности в первые времена его детства и юности, о которых он и не рассказывал Лорис-Меликову, но которые⁶¹² теперь в первый раз всплыли в его воспоминании и казались ему особенно прекрасными, точно какая-то чудная, не касавшаяся его история. Как только он оставался один, он садился на ковер, доставал ножик из под кинжала и начинал резать палочку и вспоминать.

* № 15 (рук. № 17).

Рассказ этот⁶¹³ заставил Хаджи-Мурата вспомнить свою жизнь, вновь пережить ее. Все эти последние 15 лет он, не переставая, жил самой⁶¹⁴ деятельной, горячей жизнью. Теперь же ему нечего было делать и он вспоминал. Приехав в Нуху, воспоминания всей пережитой им жизни еще сильнее охватили его. Вспоминая теперь, как он рассказывал Лорис-Меликову, он поправлял себя, поправлял и, главное, переживал сначала всё то, чтò было с ним с самого раннего детства и что ни для кого не было важно, кроме как для него одного. Для него же всё это было особенно важно, и всё это, особенно первое детство, он помнил, как будто это было вчера.⁶¹⁵ И прошедшее представлялось ему со всеми мельчайшими подробностями и таким прекрасным, что он спрашивал себя: неужели в самом деле это был я, который пережил всё это.

Вспоминал он с самого начала и прежде всего вспоминал свою мать, не такою, какою она была теперь, величественной старухой с сморщенными губами и выдающимся подбородком, а такою, какою она была, когда кормила его, — высокой, стройной, с длинными руками и ногами, большими глазами, величественной красавицей в шелковом бешмете с золотыми украшениями.

Он не мог помнить этого, но ему казалось, что он помнил⁶¹⁶ это, так часто ему мать рассказывала про это — как она, раненная кинжалом своим мужем, прижала к свежей ране⁶¹⁷ и не отдала его нукерам хана. Случилось это, как рассказывала это ему его мать и как она пела про это сложенную ею самой песню, из-за того, что Сулейман отец Хаджи-Мурата хотел⁶¹⁸ отнять у матери Хаджи-Мурата и дать ей выкормить ханского сына так же, как она выкормила от старшего своего сына Османа старшего сына хана. Но Патимат ни одного ребенка не любила так, как Хаджи-Мурата, и не согласилась.⁶¹⁹ Сулейман взбесился.

* № 16 (рук. № 19).

⁶²⁰Воронцов Михаил Семенович был человек, которых уже нет теперь, и тип, который потерян и непонятен даже для молодого поколения. Воспитанный в Англии, сын знаменитого посланника — это был человек утонченнейшего образования, мягкий, тонкий и вместе с тем твердый и преданный царю и отечеству слуга, лучше говоривший по-французски, чем по-русски, и не понимающий жизни без службы, без власти и без покорности. Он был стар, но еще свеж, бодро двигался и, главное, обладал всей силой тонкого и приятного ума.

28 октября 1852 года⁶²¹ князь вышел в своем дворце к обеду в особенно веселом расположении духа. Лисье бритое лицо его приятно улыбалось княгине Дадиани, которую он вел под руку к обеду, вслед за княгиней, которая шла впереди его с князем Орб[ельяни].

— Excellentes, chère amie,⁶²² — отвечал он на вопрос княгини о том, какие он получил известия с нынешним курьером. — Simon a eu de la chance.⁶²³ — И он за обедом рассказал всем поразительную, необычайную новость — для него одного это не была вполне новость, потому что переговоры велись давно, — что знаменитый храбрейший помощник, наиб Шамиля Хаджи-Мурат передался русским, и именно молодому князю, и привезен в Тифлис.

Весь обед разговор вертелся о Хаджи-Мурате. Кавказский генерал с левого фланга, обедавший у князя и сидевший подле княгини и конфузившийся, очень рад был случаю разговориться и рассказать удивительные походы и набеги этого героя, как он сделал поход один с конницей в день в семьдесят пять верст, как он ворвался в Темир-Хан-Шуру, как похитил вдову хана среди русских войск, как шла легенда о его заколдованности. Теперь Хаджи-Мурат был пленным или перебежчиком в Тифлисе.

Утром на другой день Хаджи-Мурат был представлен Воронцову. В приемной князя сидели дожидаясь человек десять, в том числе и полковой командир с левого фланга, обедавший вчера и нынче приехавший откланяться. Полковому командиру очень хотелось видеть близко того страшного Хаджи-Мурата, с которым он не раз имел дело и которого видел раз издалека в трубу в чалме на белой лошади, окруженного мюридами со значками. Теперь он увидал, как этого самого Хаджи-Мурата проводил по паркету приемной адъютант Главнокомандующего.

Хаджи-Мурат был человек немного выше среднего роста, как все горцы, сухой, тонкий, не столько широкоплечий, сколько широкий от груди к спине, мускулистый, очень загорелый, с небольшой русой бородкой, подстриженными усами и выдающимся подбородком. Выдающеюся чертою его лица были очень широко расставленные глаза и выступы лба на бровях. Он был одет в длинную белую черкеску на коричневом с маленькими галунами бешмете; как у всех горцев, ремень с кинжалом, шашка, на ногах ноговицы с чувяками, на бритой голове папаха с белой чалмою. Он шел, не глядя по сторонам, хромая на одну, короче чем другая, ногу.

Все в приемной, не спуская глаз, проводили его в дверь Главнокомандующего.

— Так вот он какой! Лицо доброе, а какой зверь, — подумал полковой командир, вспоминая, как два года тому назад они нашли перерезанными по приказанию Хаджи-Мурата двадцать шесть человек пленных во взятом ауле.

Переход Хаджи-Мурата к русским было важное событие и могло иметь важные для служащих и разнообразные последствия. Для одних это было средство отличиться, приписав себе этот переход, для других средство выгодного положения, пристроившись к сопутствованию Хаджи-Мурата, для третьих надежды в отсутствие Хаджи-Мурата отличиться против тех мест, где он начальствовал.

В тот же день Хаджи-Мурат был принят Воронцовым, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном, театре. Шла веселая пьеска Сологуба. Воронцов был в своей ложе, и в партере появилась высокая фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с своим переводчиком, но просидел недолго и после первого акта вышел, обращая на себя внимание всех зрителей. В Тифлисе в это время гостил в отпуску Полтавцев — веселый офицер с левого фланга, родня Воронцова. Отпуск его истекал, но приезд Хаджи-Мурата мог поправить дело. Он просил оставить его на время при Хаджи-Мурате. Воронцов согласился.

Через несколько дней Воронцов писал следующее военному министру Чернышеву. Письмо было писано по-французски.

(Выписка из «Русской старины», 1881, март, 658—659—660), «Письма кн. М. С. Воронцова к кн. А. И. Чернышеву. 20 декабря 1851 г. (Перевод с французского)».⁶²⁴

Так и писал и думал Воронцов и различные другие люди. Эпизод этот был для всех интересный случай; для Хаджи-Мурата же это был страшный, трагический поворот в его жизни.

Правда, он не спал ночи и как зверь в клетке ходил прихрамывая по двум комнатам отведенной ему квартиры.

Он бежал из гор, потому что не мог оставаться и ему надо было отомстить давно уже ненавидимому Шамилю, но семья оставалась в руках Имама. Надо было выручить ее. Сначала Хаджи-Мурат надеялся, что Воронцов выговорит его семью, выменяв ее на пленных, но Шамиль не выдавал семьи. Тогда Хаджи-Мурат попросился ехать в Чечню,⁶²⁵ чтобы оттуда постараться выкрасть семью.⁶²⁶

Попытка выручить семью не удалось, и Хаджи-Мурат вернулся в Тифлис. Здесь беспокойство за семью еще больше охватило его. Он не спал ночи и ходил взад и вперед по комнате. Раз утром Лорис-Меликов приехал к нему и объявил, что имеет поручение от Главнокомандующего.

— И голова и руки рады служить сардарю, — с восточной торжественной учтивостью сказал Хаджи-Мурат, прикладывая сухую жилистую руку к тому месту груди, где белая черкеска перекрещивалась над черным шелковым бешметом. — Отур — садись, — сказал Хаджи-Мурат, улыбаясь и учтиво указывая черноватому, с блестящими глазами и пуговицами, нарядному Лорис-Меликову на кресло. Он всегда особенно ласково встречал Лорис-Меликова и за то, что Лорис-Меликов мог говорить с ним по-татарски, и главное за то, что знал его за любимого (мюрида) адъютанта сардаря.

У Лорис-Меликова был в руке портфель. Он сел. Хаджи-Мурат опустился против него на низкой тахте, расставив ноги в чувяках и ноговицах и опершись руками на колени. Подвижное лицо его приняло тотчас выражение приветливой ласки и почтения.

Когда Лорис-Меликов начал говорить, Хаджи-Мурат опустил голову и внимательно слушал. Лорис-Меликов сказал, что князь прислал его с тем, чтобы просить Хаджи-Мурата рассказать ему всю свою жизнь.

— Я запишу ее, если ты будешь рассказывать медленно (по-татарски нет другого обращения, как на ты) и тогда переведу по-русски и князь пошлет ее самому Государю.

Хаджи-Мурат помолчал после того, как Лорис-Меликов кончил говорить (он не только никогда не перебивал речи, но всегда выжидал, не скажет ли собеседник еще чего), поднял голову, стряхнув папаху назад (он всегда был в папахе), и улыбнулся той особенной детской улыбкой, которою он пленил Марью Васильевну. Ему было приятно знать, что история его, жизнь его интересна Императору, и от этого он улыбался.

— Можно! — сказал он, и сейчас же в его воображении пробежали воспоминания лучших, по его мнению, его подвигов: нападение на Темир-Хан-Шуру — похищение ханьши, завоевание, отбитие огромного табуна, убийство Золотухина, поход в Табасарань.

— Расскажи мне всё, не торопясь, — сказал Лорис-Меликов, доставая из портфеля чернила, перо и бумагу и устраиваясь на столе. — Всё с самого начала.

— Якши (хорошо), якши. Много, что рассказать есть. Много дела было.

— Не успеем в день, два, три дня будем писать.

— С начала начинать?

— Да, с самого начала. Где родился, где жил.

Хаджи-Мурат опустил голову и долго посидел так, потом взял палочку у тахты, достал⁶²⁷ из-под кинжала с слоновой втравленной золотом [ручкой] булатный ножик и начал ее резать.

— Пиши: родился в Цельмесе, аул небольшой, в горах, — начал Хаджи-Мурат. — И ему вспомнился вечер, врытая в гору сакля с галерейкой и запах кизяка, и мать, сидящая над коровой. — Нас было два брата, старший Осман и я. Мать моя, когда родила Османа, кормила молодого хана аварского Нунцала, и потому мы были вхожи в ханский дворец и играли с детьми ханскими и ханьша Паху-Бике любила нас. Ханов было трое: Булач-Хан, Умма-Хан, молочный брат Османа, и Абунунцал-Хан; мой брат названный и друг. — Джигит был, — сказал Хаджи-Мурат, и Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза Хаджи-Мурата, когда он упомянул это имя. — Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали. — Первое мое сражение было под Хунзахом, когда Кази-Мулла окружил Хунзах. Кази-Мулла требовал, чтобы ханьша перестала дружить с русскими. Тут я в первый раз стал мюридом, принял хазават. Да это вам не нужно?

— Нет, нужно. Как же?

— А вот. Кази-Мулла второй день стоял под Хунзахом. Наши пешие выходили к лесу и перестреливались. Я сказал Абунунцалу: «выедем верхами с ущелья и ударим в их лагерь». Так и сделали. Мы выехали на заре. Они вели лошадей на водопой. Мы гикнули. Кого убили, кого взяли живыми. Кази-Мулла бежал. Взяли значки. И я здесь в первый раз убил человека. И тот, кого я убил, был мюрид. Когда мы выскакали в гору, они все пустились бежать. Моя лошадь была добрее всех, и я стал нагонять их. Позади всех скакал и сдерживал лошадь молодец хаджи в черной черкеске. Он кричал мне, что убьет, и поворотившись, целил в меня ружьем. Я знал, что, если я побоюсь его и сдержу лошадь, то уйдет от меня до ущелья; если же я не сдержу, он выпустит заряд и не успеет зарядить. Я стал близиться к нему, надеясь, что он промахнется. Он выстрелил. Пуля прожужжала мимо самых ушей. Я наддал ходу и потом в упор выстрелил ему в спину. Он схватился за пистолет, но опять промахнулся. Я догнал его, схватил за повод. Он лежал на луке. Я остановил лошадь. Он свалился на земь. Он поднял глаза к небу, прочел молитву «Ля иллаха иль аллах» и потом сказал: «Ты убил меня. Я мюрид, бился против неверных. Будь мюридом. Нет спасенья без хазавата. Ля иллаха, держи хазават» и умер.

— Что такое хазават и что такое мюршид и мюрид? — спросил Лорис-Меликов.

— А ты не знаешь?

— Я знаю, да желал бы знать всё сначала.

— А сначала был Мулла-Магомет. Я не видал его. Он был святой человек — мюршид. — Он говорил:⁶²⁸ «Народ! Мы ни магометане, ни христиане, ни идолопоклонники. Истинный магометанский закон вот в чем: магометане не могут быть под властью неверных. Магометанин не может быть ничьим рабом и никому не должен платить подати, даже магометанину. Кто мусульманин, должен быть свободный человек, и между всеми мусульманами должно быть равенство. Кто считает себя мусульманином, для того первое дело хазават, война против неверных, а потом исполнение шариата. Народ, мы отвергнуты законом, мы гости в этом свете, мы все должны будем переселиться в настоящее наше место, чтобы найти спасение. Вот что говорит пророк: тот мой мусульманин, кто не щадит ни жизни, ни именья, ни семейства, кто исполняет волю Корана и исполняет мой шариат. Поступающий согласно моим повеленьям станет на том свете выше всех святых, до меня бывших. «Народ! Клянитесь оставить свои прежние пороки и впредь удаляться от грехов. Дни и ночи проводите в мечети, молитесь Богу с усердием и плачьте и просите его, чтобы он вас помиловал. Когда же настанет время вооружиться против неверных, о том я узнаю по вдохновению свыше и объявлю вам, но до тех пор рыдайте и молитесь. Я самый грешный человек в целом мире. Простите меня, я уже отказался от всего мирского». Так он сказал сначала, а потом, когда Магомет открыл ему всё, он сказал: «Именем пророка повелеваю вам: ступайте на свою родину, соберите народ, прочтите ему наставления мои, вооружитесь и идите на хазават; истребите врагов и освободите братий наших, мусульман. Кто убьет врага или сам погибнет в битве — рай тому награда; если же вы убежите с поля сражения, или через деньги и ложные обещания покорят вас, тогда ваши мечети будут обращены в церкви, вы будете навсегда прокляты, для вас нет спасенья и бойтесь гнева божьего. Вы живете в крепких местах, вы храбры. Один мусульманин должен итти против десяти неверных и не поворачиваться спиной к неприятелю. Кто так будет поступать, тот будет святым и вкусит все наслаждения рая. Вот ваши обязанности! На них благословляю вас». И вот Кази-Мулла повел хазават, а за ним Гамзат,⁶²⁹ а за ним Шамиль.⁶³⁰ Так вот с тех пор, как я убил этого мюрида, я стал думать о хазавате. Тогда я еще не стал мюридом. Я и забыл слова этого мюрида. Я вспомнил их только после.⁶³¹ Тут вскоре Кази-Мулла был убит и на место его стал Гамзат. Гамзат прислал послов сказать, что если мы не покоримся, он разорит нас. Все аулы перешли к нему, и нам нельзя было защититься, тогда ханьша решила послать сына Омара и меня с ним в Тифлис просить помощи у барона Розена. Тут я в первый раз увидал русских и узнал их.

— И не полюбил, — шутя сказал Лорис-Меликов.

— Нет, не полюбил. Тогда были хуже, чем теперь. Меня не приняли, ничего не дали. В это время был бунт в Кахетии, и я видел, как вешали и гоняли сквозь строй наших.

— Где же это было? — спросил Лорис-Меликов.

— А это было в крепости. Был генерал Гузат. Он казнил. Мы с Омар-Ханом пришли на площадь. Стояли три виселицы, и две арбы были с палками. Солдаты стояли кругом и били в барабаны. Потом вышел чиновник и стал читать по-русски. Потом переводчик прочел по-татарски, что народ бунтовал и вот зачинщиков казнят. А мы знали, что это не зачинщики. А они жили свободно, потом пришли русские, сожгли хлеб, сено, дома, побили жен, детей. Тогда выбрали время и зарезали роту солдат. Потом пришел полк. Хевсуров сила не взяла, они покорились. Спросили: «давай зачинщиков». Старики помолились Богу в мечети. Потом мулла вышел, сказал: «Русские требуют виноватых. Все били русских. А русские требуют девятерых. Надо идти девятерым. Кто пойдет?» Трое сами вызвались, шестерых назначили. Из этих троих удушили веревками, а пять забили палками, шестой убил солдата и сам убился. Я видел всё. Омар-Хан не стал смотреть. А я целый день стоял, смотрел. Сначала повесили, потом водили между солдат голых, те били. Ни один не кричал. Только один старик визжал. А когда шестого захотели вести, он сорвал с себя кандалы, убил ими солдата и сам бросился на штыки и закололся. А генерал жирный, как свинья, сидел на кресле, курил трубку.

— Как же он убил?

— Джигит выхватил руки, взмахнул, — и Хаджи-Мурат показал быстрым могучим движеньем, как это было сделано. — И убил солдата. «Алла-ильаллах», — я запел и весь народ за мной. На нас повернулись солдаты. Мы ничего не могли сделать, но тут я вспомнил про мюрида, какого я убил и какой мне велел быть мюридом, и я решил принять хазават и уговорил Омар-Хана.

Когда мы приехали назад, мы стали уговаривать Паху-Бике бросить русских и впустить к нам Гамзата.

Гамзат-Бек скоро после этого подошел под Хунзах. Гумбетовцы, койсубулинцы, андийцы, карахцы — все приняли хазават и покорились Гамзату. Один аул не хотел признать его имамом, и тогда Гамзат взял аул силой и отрубил пяти человекам голову — одному моему дяде, брату матери. С Гамзатом было двадцать тысяч человек, а у нас в Хунзахе не было трех тысяч. Мы все знали Гамзата. Два года тому назад он бежал к нам от русских, и мы не выдали его. Когда он прислал к ханьше своих мюридов уговаривать ее принять хазават, чтоб не дружить больше с русскими и помогать ему воевать с ними, я стал уговаривать ханьшу согласиться. Она качалась то в ту, то в другую сторону и решила послать к Гамзату кадия Нур-Магомета с стариками и велела сказать, что согласна принять новое учение. Только бы Гамзат прислал ученого человека растолковать это новое учение. Через день старики вернулись к нам опозоренные, за то, что Нур-Магомет и старики воевали против мюридов, он велел им всем проткнуть ноздри, продеть нитки и на нитке к носу привесить по куску лепешки. И чтоб так они пришли к ханьше. Старики пришли в таком виде к ханьше. Когда мы вынули нитки и помолились в мечети, старики рассказали, что Гамзат только мюршид и стоит за истинную веру и ничего не хочет себе, а говорит, что только бы ханьша приняла хазават, он снимет с себя имамство и передаст старшему хану, моему брату Абунунцал-Хану, а сам будет служить ему так же, как отец его Алискендер-Бек служил отцу Абунунцала. Если ханьша и молодые ханы не знают тариката, то он пришлет святого мюршида объяснить истинную веру, но нужно прислать ему аманатов. Довольно ему одного аманата, меньшого сына ханьши — Булач-Хана. Ханша согласилась и послала Булач-Хана с почетными стариками. Гамзат был прямой человек, но с ним был уже лисица — Шамиль, и он придумал всё это, когда Булач-Хан был уже там. — На другой день утром приехали мюриды сказать, что Гамзат хочет всю свою власть отдать Абунунцалу или Умма-Хану и потому просил их обоих приехать к нему в лагерь. Ханьша побоялась послать Абунунцала и послала только Умма-Хана. С Умма-Ханом поехали брат Осман и я. Когда мы въехали на гору, нас окружили мюриды и кричали, и стреляли, и джигитовали вокруг нас и проводили нас к палатке Гамзата. Он вышел к нам с Шамилем.

— Какой он был из себя, Гамзат? — спросил Лорис-Меликов.

— Сильный, твердый человек, невысокий, мужественный. Шамиль всегда был с ним, на две головы выше его. Он подошел к стремени и принял Умма-Хана и повел в палатку. И сказал: (И. К. П.,⁶³² 33, 34 отчеркнутое чернилами).

Умма-Хан был туп на речи, но сильный, как бык, и тихий. Он не знал, что сказать, и молчал. Тогда я сказал, что если так, то пускай Гамзат-Бек едет в Хунзах. Ханьша и хан с почетом примут его. Но мне не дал и досказать, и тут в первый раз я видел и столкнулся с Шамилем, он перебил меня: «Спрашивают не тебя, а хана». Гамзат-Бек наклонил голову в знак одобрения и позвал Умма-Хана стрелять в цель. Пока мы стреляли, подъехали те же пять мюридов, которые приезжали и утром, и Гамзат поручил им ехать звать Абунунцал-Хана, без которого он не может решить дела. «Поезжайте и вы с ним», — сказал Гамзат нам, приехавшим с Умма-Ханом. — Когда мы приехали и рассказали ханьше и Абунунцалу и как нас встречали, и как зовут его Абунунцала, ханьша — ослабела и стала говорить сыну ехать. Я боялся измены и сказал так Абунунцалу. Он сказал матери, что неразумно отдаваться в руки врагу. — «Ты боишься?» сказала она. Абунунцал никогда ничего не боялся. — «Вели седлать», сказал он мне, и после полуденной молитвы мы выехали. — Хорошо встретили младших ханов. Старшего встретили еще лучше. Зурны, барабаны, дудки, пальба; сам Гамзат выехал навстречу с значками. Я ехал за ханом. Хан пошел с Гамзатом в палатку. И мы видели, как Гамзат посадил его на первое место, рядом с Умма-Ханом. — Нас всех нукеров ханских позвали под гору в другую палатку и стали угощать. Мне было неспокойно на душе, не нравился мне Шамиль, а я видел, что Гамзат без него ничего не делал. Не нравилось мне тоже то, что Булач-Хана не было тут, а его услали в Гоцатль. Когда Абунунцал спросил, где меньшой брат, Гамзат сказал ему, что они как аманата услали его в Гоцатль, но что теперь, когда нет больше врагов, а все заодно служат хазавату, он сейчас пошлет за ним. — Я отказался от угощенья, сказал, что болен, и вышел за палатку. Как я ждал, так и случилось. Только что я вошел в нашу палатку, — она была под горой, — вбежали мюриды, и я услышал выстрелы и крики наших. Двое выбежали, и один тут же упал убитый. Я бросился в гору к палатке Гамзата, где были ханы. Там тоже слышались крики и пальба. По мне выстрелили, но не попали. Я еще был не хромой и легок, я вбежал на кручь, но было уже поздно. Умма-Хан уже лежал в луже крови, а Абунунцал бился с мюридами; половина лица у него была отрублена и висела. Он захватил ее рукой и при мне ударил кинжалом Гамзатого брата и срубил его. Он намернулся на другого, но тут человек двадцать мюридов бросились на него, и он упал.

И Хаджи-Мурат живо вспомнил и лицо своего друга и брата Абунунцала, и вспомнил тот стыд, который он не переставая испытывал за то, что тогда не бросился защищать Абунунцала. Он испугался тогда, но не хотел признаться и сказал не глядя:

— Я хотел рубить, но брат Осман ухватил меня за черкеску, — сказал Хаджи-Мурат, — и сказал: «Оставь, после отплатим за кровь». И в суете мы отвязали наших лошадей и ускакали в Хунзах. На другой день Гамзат с мюридами и значками приехал в Хунзах. Ханьша уехала к моему деду. Гамзат стал править всей Аварией, выписал ханьшу и убил ее.

— Зачем же он убил ее? — спросил Лорис-Меликов.

— Нельзя было. Пролез передними ногами, пролезай и задними. Ханьша не могла простить смерть сыновей. Она потребовала вернуть себе хоть меньшого, Булач-Хана. Но Гамзат не дал его. И опять тот же Асельдер — зверь был, отрубил ей голову. Мы узнали это вечером и сошлись с братом у серебряника решить, как и где взять кровь Гамзата. Мы еще не решили когда, но к нам в лавку пришел Асельдер и стал расспрашивать. Мы поняли, что он знает, что когда-нибудь выдаст нас, и решили дело сделать завтра в пятницу, в мечети во время молитвы. — Так и было. На утро Гамзат призвал к себе деда нашего Дибир-Али и сказал ему: «Мне сказали, что твои внуки задумывают худое против меня. Хотят убить меня в мечети, но я не боюсь никого, кроме Бога и Магомета. И я делаю дело божье. И оно должно совершиться. Только знай, что, если я узнаю, что это правда, я повешу тебя с твоими внуками на одной перекладине». Дед пришел и призвал нас. «Дело плохо. Он всё знает», сказал наш дед. «Что будет, то будет», — сказали мы. Все отстали от нас, остались мы двое с Османом. На утро мы взяли по два пистолета и в бурках вошли в мечеть, вслед за нами пришел Гамзат. Увидав людей в бурках, он остановился и Асельдер⁶³³ подбежал к нам, приказывая снять бурки. Не успел он сказать это, как я скинул плечами бурку, а правой рукой вынул кинжал и по рукоять всадил ему под ребра. В это время Осман выстрелил в Гамзата. Гамзат ухватился за рану и взялся за кинжал, но я добил его в голову. Мюриды бросились на нас и убили Османа, но я убил еще двоих, и в мечеть вбежали наши молодцы и перебили остальных. Тогда Гамзатовы мюриды заперлись во дворце, но мы ворвались туда и которых перерезали, которых побросали с кручи. — Тогда все меня признали начальником над всей Аварией. Но мюриды на место Гамзата избрали Шамиля и, я слышал, собирались итти на Хунзах. Тогда русский генерал Клюгенау прислал ко мне, чтобы я покорился русским, и он защитит меня. Нельзя было бороться одному, и я согласился принять русских.⁶³⁴

Хаджи-Мурат остановился и задумался. Он вспомнил, что это была вторая измена хазавату. Теперь была третья.

— Что, ты был уже женат тогда? — спросил Лорис-Меликов.

Хаджи-Мурат помолчал и улыбнулся.

— Меня женили, когда мне было шестнадцать лет. Это моя первая жена. Потом я женился на чеченке. Эта теперь с моими детьми у Шамиля. Вчера был из гор лазутчик, говорил, что Мулла-Ахмет берется выкупить их, если только отдадут двацать пленных и сто золотых. Сто золотых я дам, скажи князю. Без них мне нельзя служить вам. Всё, что я сделаю для русских, падет на голову жены, сына, матери.

— Я скажу. Я буду стараться, — сказал Лорис-Меликов. — Так на чем мы остановились?

— Хлопочи, старайся. Что могу, тебе сделаю. Что мое, то твое. Только помоги у князя. — Да, остановились мы на том, что генерал поручил мне Аварию.⁶³⁵ И я не пускал к себе Шамиля.

— Ну, а как же хазават? — спросил Лорис-Меликов.⁶³⁶

Хаджи-Мурат опять улыбнулся. Очевидно он не хотел говорить правду, но не хотел и обманывать.

— Я хотел держать хазават, но нельзя было. Надо было итти к Шамилю. А Шамиль был мне враг. На нем была кровь и брата Омара и ханьши.

— Все-таки можно было воевать с русскими. Теперь уже это всё прошло и надо рассказать всё, что было, — сказал опять Лорис-Меликов.

— Всё так и было. Шамиль присылал ко мне, чтобы я покорился ему с Аварией. Но я сказал, что не хочу покориться ему.

А только прошу, чтоб он оставил меня, и я сам по себе буду воевать с русскими. На этом у нас остановилось, и всё бы было хорошо. Генерал любил меня. Я ездил к нему, с ним обедал. Он у меня был. Он мне дал награду, деньги, три раза. Прапорщиком меня сделал. Но тут вмешался Ахмет-Хан Кюринский. Он сватался за Солтанет, за дочь Паху-Бике. Но ее не отдали ему. И ему сказали, что я виноват этому.

— Почему же ты? — спросил Лорис-Меликов.

— Не знаю, — отвечал Хаджи-Мурат и, опустив глаза, долго не отвечал. Ему представилась теперь красавица Солтанет, и его тайная любовь с нею. И сватовство за нее Шамхала Тарковского и разлука с ней. — Ее выдали за Шамхала, а не за Ахмет-Хана, и Ахмет-Хан⁶³⁷ возненавидел меня. Он подослал своих нукеров убить меня, и они ранили мою лошадь, но я ушел от них. Теперь он на меня наговорил генералу, и генерал призвал меня и спрашивал, правда ли, что я пересылался с Шамилем и обещал ему напасть на русских. Я сказал, что неправда. Мы поговорили, и он отпустил меня. Но я видел, что ему наговорили на меня. Я уехал домой. На другой день приехал Ахмет-Хан⁶³⁸ и сейчас же объявил, чтобы я ехал в крепость.⁶³⁹ Я поехал. В крепости, как только я сошел с лошади у комендантского дома, на меня бросились солдаты и связали мне руки⁶⁴⁰ и привязали к пушке. Комендант вышел и показал мне бумагу. В бумаге писалось, что я передался Шамилю, и что меня надо судить и послать в Темир-Хан-Шуру. Так продержали меня два дня. Моих никого ко мне не пускали. На третий день отвязали от пушки, но рук не развязывали и связанного, пешего, повели в Темир-Хан-Шуру. Я спрашивал, где мое оружие, лошадь? Мне сказали: всё будет цело у коменданта, если я оправдаюсь. Повели меня с конвоем пять солдат впереди, пять назади, один меня вел. На середине дороги у кручи против Цельмеса я рванулся и с солдатом вместе бросился под кручь. Солдат убился на смерть, а я сломал ногу. Я развязался⁶⁴¹ и пополз. Ногу тащить больно было.⁶⁴² Пастух увидел меня и стащил в аул. Там меня вылечили. Нога стала короткая.⁶⁴³ Но тут Шамиль узнал обо мне и прислал наиба звать меня к себе. Я не хотел быть вместе с Шамилем; на нем была кровь братьев и ханов. В тот же день, как был посланный от Шамиля, приехал и посланный от генерала. Он звал меня к себе. Писал, что это была ошибка. Я не ответил ничего и послал письмо Ахмет-Хану. Ахмет-Хан вместо ответа собрал войско и окружил Цельмес.⁶⁴⁴

Меня знали мюриды, пристали ко мне, и мы три дня бились с Ахмет-Ханом. Сила наша уже вся вышла, было двадцать три убитых и толпы окружили нас. Мы думали умереть, но не сдаться. Тут подошли две сотни от Шамиля. Они выручили нас. Мы прогнали Ахмет-Хана, и я поехал к Шамилю. И лисица эта обошла меня. С тех пор я отдался хазавату и с Шамилем вместе воевал с русскими.

Тут Хаджи-Мурат подробно рассказал все свои походы и убийство Злотницкого, и набег на Темир-Хан-Шуру, и похищение ханьши.

— Мне не дано было отомстить Ахмет-Хану. Я везде искал его, но он бегал от меня. И умер своей постыдной смертью. Я все-таки хотел отомстить ему, и я взял его вдову ханьшу и увез ее. Но когда она пала мне в ноги, мне стало жалко. Я не велел бесчестить ее и держал ее, как ханьшу, пока ее выкупили.

Так шло до прошлого года. Тут Шамиль стал бояться меня. Он отобрал у меня мое именье и требовал меня к себе. Я не поехал. Он прислал взять меня. Я отбился и вышел к Воронцову. Только семьи я не взял. Мать там.

Лорис-Меликов записал всё это. Воронцов послал записку к Государю. Вскоре после этого Хаджи-Мурат стал проситься в Нуху и переехал туда.

* № 17 (рук. № 21).

Хаджи-Мурат был второй сын Мухамеджана, третьего сына аварского хана. В 1830 году он в первый раз был на войне и в первый раз убил человека. Было это так. Кази-Мулла, тот, который поднял весь Дагестан и Чечню против русских и проповедывал хазават, что значит священную войну с неверными, в феврале 1830 года окружил Хунзах, столицу аварского ханства, и требовал, чтобы аварцы приняли его новое учение тариката и хазавата, истинного магометанства, по которому мусульманин не может жить под властью неверных и должен воевать с русскими. Аварским ханством правила в это время умная вдова ханьша Паху-Бике с тремя сыновьями, молодыми ханами. Ханьша не хотела ссориться с русскими и не покорилась Кази-Мулле.⁶⁴⁵ Тогда Кази-Мулла подступил к Хунзаху, столице Аварии, и с раннего утра началась битва.⁶⁴⁶

Хунзах стоит на высоком, плоском месте. Кази-Мулла шел прямой дорогой, ведущей из ущелья. И все силы аварцев

* № 18 (рук. № 21).

⁶⁴⁷Это было в 1830 году.⁶⁴⁸ Кази-Мулла, первый мюршид на Кавказе,⁶⁴⁹ подступил с своими⁶⁵⁰ мюридами к Хунзаху в Аварии,⁶⁵¹ и послал послов к ханьше Паху-Бике сказать ей, что начался хазават и⁶⁵² что, если аварцы не присоединятся к нему, он разгромит Хунзах и силою заставит их воевать с русскими. Ханьша сказала послам, что она обещала русским⁶⁵³ быть верной им и не изменит своего решения.⁶⁵⁴ И на утро войско Кази-Муллы, конные и пешие, стали по двум дорогам спускаться к ущелью, из которого шла дорога в Хунзах. Аварцы выслали своих на гору над ущельем.⁶⁵⁵

Мюриды остановились и с противуположной горы стреляли из винтовок в аварцев, стоявших против них. Аварцы отстреливались от них. Так⁶⁵⁶ продолжалось все утро,⁶⁵⁷ но к полдню⁶⁵⁸ аварцы увидали, как выехала из-за горы кучка людей с красными значками. Это был сам Кази-Мулла и вслед за ним из-за горы, как муравьи, высыпали мюриды и закрыли всю гору, и пешие и конные стали спускаться в ущелье.⁶⁵⁹ И когда спустились,⁶⁶⁰ запели «Ляилаха-илла-ллах» и пустились на другую сторону горы.⁶⁶¹ В это время⁶⁶² старший из молодых ханов Абунунцал-хан стоял с сотней лучших молодцов⁶⁶³ за выступом ущелья⁶⁶⁴ там, где ручей падает со скалы в русло речки.⁶⁶⁵ Рядом с Абунунцалом стоял молочный брат его Хаджи-Мурат, молодой джигит, славный в горах своей силой и ловкостью. Хаджи-Мурат еще ни разу не бывал в битве и, как молодой, застоявшийся конь, рвался к работе. Из-за шума ручья⁶⁶⁶ стоявшим в засаде плохо слышно было то, что делалось на горе, и Хаджи-Мурат то и дело уезжал вперед по ущелью, чтобы видеть и слышать, что делается на горе.

— Спускаются. Время! — крикнул он, возвращаясь к⁶⁶⁷ засаде. И в то же время, из-за шума воды, слышно стало гиканье и пение мюридов впереди их, не далее двухсот шагов. Молодой Абунунцал-хан выпустил⁶⁶⁸ коня, и вся сотня тронулась за ним, визжа подковами по камню. Хаджи-Мурат как был впереди, так и остался впереди всех. Только он выскакал за поворот, лицом с лицом столкнулся⁶⁶⁹ с мюридами, скакавшими мимо них под гору, через ручей и на гору по каменистой дороге. Хаджи-Мурат на скаку вскинул винтовку и пустил свою пулю в скакавших, те, которые были за ним, сделали то же.⁶⁷⁰ Мюриды, не доскакавши до ручья, стали останавливать расскакавшихся лошадей,⁶⁷¹ поворачивая их назад; те, которые были за ручьем, продолжали скакать вперед к Хунзаху. Два мюрида остановились и вскинули ружья. Абунунцал⁶⁷² наскакал на⁶⁷³ одного из них и ударил его шашкой. Другой выстрелил из пистолета, и лошадь Абунунцала упала на передние колена, и Абунунцал старался поднять ее, но⁶⁷⁴ черный мюрид на белой лошади, в черной папахе⁶⁷⁵ замахнулся на него шашкой. И он бы срезал его если бы Хаджи-Мурат, подскакав,⁶⁷⁶ не ударил его⁶⁷⁷ грудью своей лошади так, что лошадь зашаталась. Мюрид⁶⁷⁸ оглянулся и, увидя, что он один, а врагов много, пустил лошадь вдоль ущелья. Хаджи-Мурат поскакал за ним.⁶⁷⁹

— Не подскакивай, кричал мюрид, грозя вынутой винтовкой. — Убью!

— Стреляй, — кричал Хаджи-Мурат. Мюрид выстрелил. Пуля его не попала. В это время ущелье сузилось. Камни загораживали дорогу, и лошадь белая стала останавливаться. Хаджи-Мурат настиг и выстрелил в спину мюрида.

— Алла! — закричал мюрид,⁶⁸⁰ схватившись за живот, и остановил лошадь. — Ты убил меня. Так будь же ты мюридом, служи Богу и Магомету. Нет Бога, кроме Бога и Магомета, пророка его.

И⁶⁸¹ черный мюрид упал.⁶⁸² Около них никого не было. Вдали слышались крики и стрельба. Мюрид лежал на спине, папаха сбилась, открыв бритую голову.⁶⁸³ Красивое сухое лицо бледнело, глаза закатились и рот с⁶⁸⁴ черными, подстриженными усами равномерно зевал и,⁶⁸⁵ с каждой зевотой, поднималась и опускалась высокая грудь под черными хозырями черкески.

— Будешь мюрид. Алла илляха,⁶⁸⁶ — проговорил мюрид и⁶⁸⁷ еще раз зевнул.⁶⁸⁸

Лошадь мюрида между тем отошла от них и стала пить. Хаджи-Мурат подъехал к ней и, поймав ее,⁶⁸⁹ вернулся к умирающему.⁶⁹⁰

Лошадь мюрида, увидав умирающего хозяина, фыркнула и остановилась. Хаджи-Мурат слез, стреножил лошадь и подошел к мюриду, чтобы поднять его. Он думал, что он мертв, но мюрид опять открыл закатившиеся глаза и опять зевнул, оскалив белые как кипень зубы. Хаджи-Мурат снял кинжал, шашку, ружье, повесил их на себя и легко поднял своими сильными руками еще теплое мягкое тело и, перевалив на седло фыркавшей лошади, прихватил сверху подпругой.

* № 19 (рук. № 20)

⁶⁹¹Это было давно. Когда еще⁶⁹² только начиналась на Кавказе война русских с горцами. Были горцы, которые покорялись русским,⁶⁹³ были такие, которые⁶⁹⁴ совсем не покорялись, и были такие, которые⁶⁹⁵ из страха перед русскими дружили с ними. Такими были аварцы. Аварцами управляла в то время умная и хитрая вдова умершего хана. У нее было четыре сына, и старший был взрослый, но управляла умная старуха.

* № 20 (рук. № 22).

⁶⁹⁶Мюриды остановились и с противуположной горы стреляли из винтовок в аварцев, стоявших против них. Так продолжалось всё утро, но к полудню аварцы увидали, как выехала из-за горы кучка людей с красными значками. Это был сам Кази-Мулла, и вслед за ним из-за горы, как муравьи, высыпали мюриды и закрыли всю гору, и пешие и конные стали спускаться в ущелье. И когда спустились, запели «Алла Иллаха» и пустились на другую сторону горы. В это время старший из молодых ханов Абунунцал-Хан с сотней лучших молодцов стоял за выступом ущелья, там, где ручей падает со скалы в русло речки. Рядом с Абунунцалом стоял молочный брат его Хаджи-Мурат, молодой джигит, славный в горах своей силой и ловкостью. Хаджи-Мурат еще ни разу не бывал в битве. Из-за шума ручья, стоявшим в засаде слышно было только щелканье выстрелов. Но вот глухо раздались крики и пенье мюридов. Хаджи-Мурат подъехал к хану.

— Вели посмотреть, что там? Не пора ли? — сказал он.

— Поезжай, — сказал хан, — но возвращайся сейчас же.

Хаджи-Мурат⁶⁹⁷ чуть приложил обутую в мягкий чувяк ногу к боку лошади и как стрела пустился по ущелью.

Едва он завернул за поворот, как увидал в двухстах шагах спускающихся мюридов.

— Время, — крикнул он, возвращаясь к хану.

И в то же время из-за шума воды слышнее стало гиканье и пение мюридов. Молодой Абунунцал хан выпустил своего коня, и вся сотня пустилась за ним, визжа подковами по камню.

Хаджи-Мурат был впереди, но гнедой конь Абунунцала обогнал его. Сзади с гиком неслись. Не проскакали они ста шагов, как лицо с лицом столкнулись с мюридами, скакавшими мимо них, под гору через ручей, и на гору, по каменистой дороге, Хаджи-Мурат на скаку вскинул винтовку и пустил свою пулю в скакавших, те, которые были за ним, сделали то же. Защелкали пули, задымились дымки. Два мюрида, доскакавшие до ручья, стали останавливать расскакавшихся лошадей и поворачивали их назад. Человек пять, которые были за ручьем, продолжали скакать вперед и вверх к Хунзаху. В самом низу упал один мюрид. Абунунцал наскакал на него и ударил его шашкой, но в это время лошадь у Абунунцала упала на передние колена. Абунунцал силился подняться, но не мог. Мюрид с черной бородкой, на белой лошади, в черной папахе вернулся и замахнулся на Абунунцала шашкой. И он бы срезал его, если бы Хаджи-Мурат в это самое время не наскакал на мюрида — не ударил грудью своей лошади так, что лошадь зашаталась. Шашка мюрида попала не по Абунунцалу, а по голове Хаджи-Мурата, по папахе, но не прорезала ее. Мюрид оскалил белые зубы и схватился за пистолет, но не успел он вынуть его, как Хаджи-Мурат выстрелил в упор в грудь. Мюрид поднял было еще руку, но тотчас же схватился за⁶⁹⁸ живот. В это время с горы от Хунзаха скакали еще трое. Хаджи-Мурат бросился было к ним, но⁶⁹⁹ прежде его наперед скакали⁷⁰⁰ аварцы, бывшие с Хаджи-Муратом.⁷⁰¹

Когда Хаджи-Мурат оглянулся,⁷⁰² черного мюрида уже не было. Он скакал вдоль по ущелью. Хаджи-Мурат пустился за ним. Мюрид вдруг остановился.

— Алла! — закричал мюрид, схватившись за живот. — Убил, — проговорил мюрид. — Ты убил меня. Ты джигит. Служи Богу и Магомету. Хазават. Нет Бога кроме Бога и Магомета, пророка его

И мюрид упал на шею лошади. Около них никого не было. Вдали слышны были крики и стрельба. Мюрид лежал ничком, папаха его сбилась, открыв бритую голову. Хаджи-Мурат соскочил с лошади и скинул мюрида с седла. Это был человек лет сорока, тех же лет, как отец Хаджи-Мурата. Он, как мертвый, упал и перевернулся навзничь; красивое сухое лицо было красно, глаза закатились, и рот с черными подстриженными усами равномерно зевал и с каждым зевком поднималась и опускалась высокая грудь под черными хозырями черкески.

— Алла, Алла. Гу! Будь мюридом. Алла илля-ха, — проговорил мюрид и еще раз зевнул.

Лошадь мюрида, между тем, отошла от них и стала пить. Хаджи-Мурат подбежал к ней и, поймав ее, вернулся к умирающему. Лошадь мюрида, увидав умирающего хозяина, фыркнула и остановилась.

— Что, жалко хозяина? — проговорил Хаджи-Мурат и, достав из под седла треногу, стреножил лошадь и подошел к мюриду, чтобы поднять его. Он думал, что мюрид мертв, но мюрид опять открыл закатившиеся глаза и опять зевнул, оскалив белые как кипень зубы. Хаджи-Мурат снял кинжал, шашку, ружье, повесил их на себя и легко поднял своими сильными руками еще теплое мягкое тело и, перевалив на седло фыркавшей лошади, прихватил сверху третьей подпругой.

* № 21 (рук. № 23).

Это было в 1834 году⁷⁰³ в⁷⁰⁴ Аварском ханстве. Ханством правила не старая еще ханьша Паху-Бике, вдова недавно умершего Али-Султан Ахмет-хана.⁷⁰⁵

Тогда недавно началась только война Кавказских магометан с неверными. Имам Кази-Мулла был убит в сражении с русскими и на место его⁷⁰⁶ Имамом провозгласил себя Гамзат-бек аварский, сын храброго Алискендер-бека. Весь Дагестан покорился Гамзату. Один только Хунзах, столица Аварии,⁷⁰⁷ оставался независимым и не признавал ни власти Имама, ни Газават — священной войны против неверных русских.

Гамзат подошел к Хунзаху и в десяти верстах от него остановился с своим войском.⁷⁰⁸ Около 20 тысяч человек, вооруженных конных и пеших составляли его войско.

* № 22 (рук. № 24).

Это было в 1834 году на Кавказе. Гамзат-бек имам, священная глава правоверных, окружил своим войском — у него было до 20 тысяч человек, Аварское селение Хунзах.⁷⁰⁹ Из всей Аварии только один Хунзах не покорялся Гамзату. Аварией правила в это время ханьша Паху-Бике, вдова хана Сулиман али Ахмет хана.⁷¹⁰ Сыновья ее были уже взрослые люди,⁷¹¹ но они во всем слушались умной ханьши.

В праздник пятницы, в конце августа от Гамзата приехали послы.⁷¹² Послы сказали, что Гамзат хочет, чтобы ханьша с своими сыновьями со всеми⁷¹³ подданными приняла учение Хазавата — войны с неверными и не дружила бы более с русскими. Если она не сделает этого, сказали послы, Гамзат разорит Хунзах; если же она согласится, то он будет служить ей так, как служил ее мужу.

* № 23 (рук. № 24).

Это было в 1834 году на Кавказе. Старик аварец Осман-Лязул⁷¹⁴ собирал на своем поле кукурузу. С ним работали⁷¹⁵ любимый внук его⁷¹⁶ Хаджи-Мурат, его молодая жена Руксат Али-Кизы с грудным ребенком⁷¹⁷ и мальчишка, меньшой брат Хаджи-Мурата, Кильяс-Хан. Старик держал запряженных буйволов,⁷¹⁸ бившихся уже от мух. Руксат с Кильясом ломала початки⁷¹⁹ и относила в кучки. Хаджи-Мурат накладывал эти кучки в корзину и, согнувшись, таскал тяжелые ноши к арбе и укладывал⁷²⁰ их. Арба была полна и⁷²¹ можно было уже везти ее, но старик взглянул на солнце, которое уже высоко поднялось над лесистой горой, и кликнул меньшого внука держать буйволов, а сам,⁷²² взяв кумган с водой, зашел за арбу и, засучив выше локтя широкие рукава рубахи, стал омываться, готовясь к молитве. Руксат Али-Кизы села, достала лежавший под камнем мешочек, вынула из него чурек и сыр и, дав часть Кильясу, села на камень и, раскрыв потную грудь,⁷²³ рукою вложила ее в ловящий ротик ребенка.

Хаджи-Мурат отказался от чурека и сыра. Ему только хотелось пить, и он, взяв кумган и черкеску, побежал быстрыми босыми, засученными по колено, ногами вниз с площади поля по вьющейся тропинке к шумящему внизу по камням ручью.⁷²⁴

В ущелье у ручья была еще тень. Хаджи-Мурат подбежал к ручью, зачерпнул воды, напился и потом, засучив выше локтя рукава, начал мыть сухие, мускулистые ноги выше лодыжек и загорелые руки выше локтя. Омыв лицо и руки, он постелил черкеску и, став на нее прямо и близко одна к одной чистыми ногами, лицом на восток, он на коленях стал молиться.

В середине молитвы он из за шума воды услыхал топот и визг подков лошади, очевидно с седоком, подвигавшейся по ущелью. Он услыхал даже, как седок остановился недалеко от него и как седок ударил плетью о стремя, но он не оглянулся, не окончив молитву.

Всадник был нукер ханьши Паху-Бике, управлявшей ханством. Это был молодец, служивший у ханьши. Он был одет джигитом в оружии: на нем, кроме кинжала, была шашка, два пистолета и винтовка в чехле за плечами. Под ним был хороший гнедой мерин. Хаджи-Мурат знал его.

— Селям алейкум, — сказал приезжий.

— Алейкум селям, — отвечал Хаджи-Мурат.

— За тобой приехал,⁷²⁵ с Умма-ханом едет к Гамзату,⁷²⁶ велела тебе приехать.

* № 24 (рук. № 25).

Это было давно, семьдесят лет тому назад,⁷²⁷ когда только начиналась война⁷²⁸ русских с кавказскими горцами. В те времена одна малая часть горцев покорилась русским, другая жила в горах свободно, не признавая ничьей власти, и третья часть то притворно покорялась русским, когда не могла бороться с ними, то опять возмущалась и воевала с ними. Таковы были в те времена все народы Дагестана. Дагестан это гористая страна между⁷²⁹ высокими горами и Каспийским морем.

Самым сильным народцем⁷³⁰ в Дагестане были аварцы. Аварцами в те времена управляла женщина, вдова умершего хана, ханьша Паху-Бике. У ханьши были⁷³¹ взрослые сыновья, но умная старуха правила народом сама и сама вела переговоры с русскими и с соседними ханами: ханом Мехтулинским и Куринским.⁷³² В одном из ханств царствовал заклятый враг ее Ахмет-Хан (он не мог простить ей того, что она не отдала за него дочь свою Салтанету, а отдала ее замуж Шамхалу Тарковскому), в другом же ханстве умер владетель, и ханьша хотела завладеть им и⁷³³ просила в этом помощи у русских и для этого дружила с ними.

№ 25 (рук. № 25).

Хаджи-Мурат родился на Кавказе еще в те времена, когда русские только начинали завоевывать его. Он родился в Дагестане, в большом ауле Хунзах.⁷³⁴ Мать его, красавица лезгинка Патимат, была⁷³⁵ за год перед тем кормилицей у хана Султан-Ахмета. Она кормила второго сына хана от своего мальчика Османа. Осман вырос благодаря бабке, вскормившей его. Теперь, когда у Патимат родился второй сын, Хаджи-Мурат, ханьша Паху-Бике опять прислала за ней, чтобы кормить ее третьего сына, родившегося немного после Хаджи-Мурата. Но Патимат не захотела, и ее отец, набожный Хаджи-Али-Гирей, поддержал ее в этом. Али-Гирей, воевавший еще с прежним ханом Омаром, ненавидел⁷³⁶ и презирал теперешнего хана Султан-Ахмета за то, что Султан-Ахмет покорился неверным⁷³⁷ русским и присягнул им.

Патимат ни одного сына так не любила, как Хаджи-Мурата, и нельзя было не любить красавца-мальчика с черными, как мокрые вишни, глазами, живого, быстрого, как порох. Старик дед любил его больше других детей и прозвал его: кипяток. Мать не расставалась с мальчиком и брала его с собой и на покос, и на жатву, и⁷³⁸ когда шла в лес за дровами.

Дед учил мальчика и турецкой и арабской грамоте, и за успехи подарил, когда ему было десять лет, мальчику кинжал в серебряной оправе⁷³⁹ и винтовку.

И брал его с собой, когда ездил к кунакам в горы. В одной такой поездке Хаджи-Мурат видел в первый раз русских солдат. Он видел, как они шли из разграбленного ими аула с песнями и пляской пьяные, а в ауле он увидал убитых детей, женщин. Это зрелище никак не выходило у него из памяти. И с тех пор он возненавидел русских.

— Зачем они пришли? — спрашивал он у деда.

— Аллах наказал нас ими, — отвечал дед.

⁷⁴⁰Когда мальчику было тринадцать лет, он⁷⁴¹ бросился на взрослого парня с кинжалом и⁷⁴² убил бы его, если бы его не⁷⁴³ ранили самого и не связали.

Это было⁷⁴⁴ у фонтана, ребята шутили и один подшутил над матерью Хаджи-Мурата и сказал, что Осман — сын хана, а не отца. Хаджи-Мурат вскипел и убил бы, если бы все ребята не бросились на него и не отняли у него кинжал.

⁷⁴⁵Дед ездил к ученым и святым людям, и раз повез и Хаджи-Мурата к⁷⁴⁶ Омар-Мулле. Омар-Мулла⁷⁴⁷ говорил о шариате, тарикате и марифате. Марифат нельзя достигнуть. Хаджи-Мурат решил, что он достигнет. И стал учиться и молиться.

Но тут он полюбил Ханум. И он разрывался на части. Его обещали женить.⁷⁴⁸ Ему минуло пятнадцать <лет>. И его женили.⁷⁴⁹ Он гордился тем, что он мужчина и у него жена, и он любил быть с ней, но⁷⁵⁰ его в это время больше всего занимало⁷⁵¹ то, что он джигит,⁷⁵² занимало то, каким он казался другим: одежда, монеты, оружье. Он во всем был первый — и в борьбе, и в беге, и в скачке. Но это надоело ему.

⁷⁵³В это время к деду приехали гости: один знакомый старик, а другой небывавший прежде мулла. Мулла говорил о том, что мусульмане забыли Бога,⁷⁵⁴ водятся с неверными и что одно спасение: хазават, что надо проповедывать хазават. Хаджи-Мурат вспомнил аулы, разоренные русскими, и решил, что будет мюридом. Он решил, что уйдет к Кази-Мулле.⁷⁵⁵

И он убежал, но его⁷⁵⁶ поймали. И только благодаря матери его простили, а товарища⁷⁵⁷ наказали. И он останется жить в Хунзахе.

Кази-Мулла подступил к Хунзаху. Хаджи-Мурат убивает мюрида, который завещает хазават. Отец его убит.

Он хочет идти к Кази-Мулле, но Кази-Мулла убит, и Гамзат сомнительный мюрид.

⁷⁵⁸Поездка в Тифлис. Презрение к русским.

Гамзат подступает. Поездка Буцал-Хана.

Убийство ханов и Паху-Бике. Хаджи-Мурат бежит и решается отомстить. Вражда с Шамилем.

Убийство Гамзата. — Власть над Аварией. Шамиль хочет отомстить и убить. Зовет русских.

Вражда с Ахмет-Ханом. Арест.

Бегство.

Примирение с Шамилем.

Походы — битвы.

Чеченка — жена.

46. Увез вдову Ахмет-Хана.

В Шуру набег.

Поход в Табасарань.

Бегство, в Воздвиженской.

Тифлис.

Ненависть, тоска.

Бегство.

Смерть.

* № 26 (рук. № 25).

⁷⁵⁹Накануне того дня, как Патимат родила Хаджи-Мурата, своего второго сына⁷⁶⁰, у ханьши Паху Бике⁷⁶¹ родился тоже сын.

Патимат ⁷⁶² была уже раз кормилицей у ханьши, она выкормила меньшого, Бучал-Хана,⁷⁶³ и хан прислал своего нукера⁷⁶⁴ к Али-Сулейману сказать ему, что он⁷⁶⁵ берет опять жену его в кормилицы к своему сыну и чтобы она приехала за его сыном.

— Хан велел сказать тебе, — сказал⁷⁶⁶ нукер Сулейману, — что он как и за прежнего сына наградит тебя:⁷⁶⁷ он знает, что нет во всем Дагестане молодой женщины, более красивой, сильной и

* № 27 (рук. № 25).

В 1812 году в Аварском ханстве в ауле Хунзахе⁷⁶⁸ в одну и ту же ночь родили две женщины: одна была ханша Паху-Бике, а другая⁷⁶⁹ жена одного горца красавица Фатима. Паху-Бике знала Фатиму⁷⁷⁰ и вперед подговорила ее в кормилицы. Фатима выкормила⁷⁷¹ Омар-хана, а ее мальчик умер. Но за то с тех пор она стала приближенной к ханше, перестала нуждаться и оба старших мальчика ее Осман и Хаджи-Мурат выросли в доме ханов и росли, играли и джигитовали с ханскими сыновьями.

В 1830 году⁷⁷² Кази-Мулла подступил к Хунзаху⁷⁷³. Тут в первый раз Хаджи-Мурат убил человека, ему было 18 лет и тут был убит его отец.

№ 28 (рук. № 25).

Когда Патимат, жена Аслан-Бека, родила своего второго сына Хаджи-Мурата и уже две недели кормила его,⁷⁷⁴ в дом их приехали послы от аварского хана Омара⁷⁷⁵. Послы требовали Патимат в кормилицы ко второму сыну Омара.⁷⁷⁶ Патимат выкормила одного из сыновей хана от своего первого мальчика Османа и теперь ханьша Паху-Бике желала, чтобы Патимат⁷⁷⁷ кормила и ее последнего сына.

— Не хочу другой кормилицы, — сказала ханьша послам. — Патимат самая красивая, сильная и кроткая женщина во всем Дагестане. Я люблю ее, как сестру, и отдам ей всё, что дорого моему сердцу, только бы она пришла ко мне.

— Делайте со мной, что хотите, — отвечала Патимат на слова няньки ханьши, — а не могу я оставить моей несравненной жемчужины. Я люблю ханьшу и благодарю ее за награды, но она⁷⁷⁸ не отдаст никому⁷⁷⁹ свое дитя, так и я не отдам свое. Хаджи-Мурат мой — это звезда спала мне с неба. Это свет глаз моих, не отдам я черноглазого Хаджи-Мурата чужим людям,⁷⁸⁰ скорее кинжалом отрежу обе груди, чем пойду кормить чужое дитя.

И сколько ни уговаривал жену муж и посланница ханская, обещая ей и наряды и золотые вещи, Патимат осталась при своем и не согласилась итти в кормилицы. Тогда Аслан-Бек⁷⁸¹ сказал посланному хана:

— Она упряма, как осел, и не отступит от своего,⁷⁸² но я знаю, что сделаю. Я увезу мальчика к деду и бабке, когда она уйдет за водой, и тогда мы уговорим ее.

Так они и сделали. Как только перед вечерней молитвой Патимат уложила своего сына в люльку, а сама с кувшинами⁷⁸³ пошла к фонтану, Аслан-Бек с нукером ханским и нянькой ханьши взяли мальчика и понесли его на двор. Но не успели они уложить его в корзину за седлом, как Патимат вернулась без кувшинов. Когда она подошла к фонтану, ей пришла мысль, как бы без нее не увезли мальчика. И когда только пришла ей эта мысль, она оставила кувшины у фонтана и быстрыми ногами побежала вверх к своей сакле.

— Беги, Патимат, — крикнула ей с крыши соседка, — увозят твоего сына.

Патимат вбежала в саклю, схватила со стены кинжал и бросилась во двор. Не успел опомниться нукер, как мать ударила его по руке кинжалом, схватила дитя и убежала в дом.

— Убью, кто подойдет ко мне, — сказала она, одной рукой прижимая к себе ребенка, а другой махая кинжалом.

Рана нукера была легкая, ее перевязали. А старик Али-Гирей, отец Патимат, почтенный⁷⁸⁴ старик аула, сам поехал с нукером к хану просить его⁷⁸⁵ освободить Патимат от обязанности кормилицы.

Так и не дала Патимат своего Хаджи-Мурата чужим людям и не пошла в другой раз в кормилицы к ханам.

№ 29 (рук. № 25).

* № 30 (рук. № 25).

1)⁸⁴³ Хаджи-Мурат был второй сын Аслан-Бека,⁸⁴⁴ небогатого жителя⁸⁴⁵ аула⁸⁴⁶ горного Дагестана.⁸⁴⁷

[2] 1)⁸⁴⁸ Он родился⁸⁴⁹ в тот памятный год, когда Наполеон⁸⁵⁰ вошел в Россию⁸⁵¹ и когда на Кавказе было возмущение⁸⁵² в Кахетии и побито было много людей.⁸⁵³

3) Жена аварского хана Паху-Бике родила сына в одно время с Патимат, матерью Хаджи-Мурата, и пожелала отдать новорожденного Патимат. Патимат от своего первого сына Османа выкормила третьего сына хана.⁸⁵⁴

4) Но Патимат ни⁸⁵⁵ одного из своих детей не любила так, как она полюбила Хаджи-Мурата, и не захотела отдать своего и кормить ханского ребенка.

5) Аслан-Бек уговаривал⁸⁵⁶ жену, угрожал ей и бил ее. Но она⁸⁵⁷ не соглашалась.⁸⁵⁸ Когда же Аслан-Бек хотел силою взять Хаджи-Мурата и отдать бабке, то Патимат схватила со стены кинжал и, одной сильной рукой прижимая к себе крошечного ребенка, другой потрясая кинжалом, сказала, что она зарежет себя и ребенка, но не отдаст его.

6) Аслан-Бек⁸⁵⁹ должен был покориться и⁸⁶⁰ отказал посланным хана.

7)⁸⁶¹ Ханьша⁸⁶² отдала своего ребенка другой кормилице и перестала дарить Патимат, и хан не пускал [ее]⁸⁶³ к себе на глаза.

8) Но Патимат не тужила об этом, не тужила и о том, что муж не возлюбил ее за это: черноглазый, резвый⁸⁶⁴ красавец ребенок Хаджи-Мурат утешал ее.⁸⁶⁵

9) ⁸⁶⁶Хаджи-Мурат рос сильным, ловким и красивым⁸⁶⁷ ребенком. Дед его Сулейман и мать Патимат любили и дарили его. Но отец любил Османа [и] не любил Хаджи-Мурата.

9)⁸⁶⁸ Когда Хаджи-Мурату минуло 10 лет, отец отдал его в ученье к мулле в⁸⁶⁹ большой аул Гоцатль, где жил отец Патимат, дед Хаджи-Мурата.⁸⁷⁰

10) Мулла полюбил Хаджи-Мурата⁸⁷¹ за успехи в ученьи, а дед любил внука за его силу и ловкость.

11) На второй год ученья в Гоцатль пришли русские.

12) Русские пришли в аул затем, как они говорили, чтобы наказать вероломство горцев.⁸⁷² Горцы же считали, что, истребив русскую роту солдат, пришедшую грабить их, они поступили так, как должно было.

13) Русские тогда только что начинали завоевывать Кавказ. Турецкий султан уступил русским все народы Кавказа. Народы же Кавказа никогда не повиновались султану (они только почитали его) и считали себя свободными и были свободны. Русские пришли и стали требовать покорности горцев русскому царю.

14) Случилось в это время, что рота русских зашла далеко от других войск в горы. Горцы узнали про это, напали на эту роту и всю истребили ее: которых убили, которых увели в плен.

15) Когда русский главнокомандующий узнал про это, он послал два батальона в аулы и велел выдать главных виновников, угрожая, в противном случае, сжечь аулы и истребить всех жителей.

16) Горцы выдали 16 человек аманатов.

17) И вот над этими аманатами решил русский генерал показать пример наказания.

17)⁸⁷³ Русский генерал, которому поручено было это дело, разослал накануне во все, за 30 верст кругом, аулы приказание выслать весь народ на место казни и с утра верхами и пешими собрались на плоской вершине горы Каратау тысячи народа.

18) В числе этого народа был и Мухамед-Хан, дед Хаджи-Мурата, с своим внуком Хаджи-Муратом.

19) Вот что увидал Хаджи-Мурат. С четырех сторон стояли в несколько рядов бритые люди в белых куртках с ремнями через плечи и с ружьями с штыками. Это были солдаты; их было столько, что нельзя было сосчитать.

20) Между ними ходили люди без ружей, с одними тонкими, длинными кинжалами — это были офицеры.

21) Впереди рядов было несколько десятков людей с пестрыми барабанами.

22) В самой середине сидел на барабане толстый, красный человек, расстегнутый, в черных штанах и белом бешмете с золотыми наплечниками. Вокруг него стояло несколько человек, таких же, как он, начальников и солдат. Это был генерал, начальник.

23) Один из солдат подал ему, на длинном чубуке, трубку. Толстый, краснолицый, с запухшими глазами начальник взял трубку и в то же мгновение загремело что-то. Это ударили барабаны.

24) И как только ударили барабаны, одна сторона солдат расступилась и между солдат ввели 16 человек. Хаджи-Мурат перечел их.

25) Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой, редкой бородой.

* № 31 (рук. № 29).

Хаджи-Мурат вспоминал теперь это страшное время, в особенности по той внутренней борьбе, которая шла в нем во всё это время. Гамзат-Бек был Имам и вел газават, и потому Хаджи Мурат сочувствовал ему. Когда ханьша Паху-Бике колебалась, послать ли сына к Гамзату-Беку, Хаджи-Мурат советовал послать, советовал принять Гамзата и отделиться от русских. Когда вернулись с проткнутыми носами послы, он же советовал ехать и Абунунцалу и поехал с ним. Здесь в первый раз Хаджи-Мурат увидал Шамиля. Шамиль был тогда молодой человек, приближенный мюрид Кази-Муллы. Хаджи-Мурат⁸⁷⁴ шел к Маме, перешедшему к Гамзату, мимо палатки, когда услышал слова Шамиля к Гамзату: «Куй железо, пока горячо. Пока ханы будут ханами, они не дадут народу пристать к нам». Не доходя до палатки, Хаджи-Мурат услыхал стрельбу и увидал, что⁸⁷⁵ стреляют в нукеров хана. Потом он увидал, как (И. К. П., 35, отч[еркнутое]).

Вот тут шла борьба. Хотелось броситься защитить молочных братьев. Но показаться — значило погибнуть, и Хаджи-Мурат просидел в сакле и вечером бежал в Хунзах — хунзахцы сдались, и Гамзат вступал в Хунзах, — и ушел к деду. На другой день он видел, как казнили Хунзай-хана, а на другой день слышал, как убита была Паху-Бике.

Борьба, шедшая в душе Хаджи-Мурата, кончилась. Ему предстояло дело: он решил отомстить Гамзату.⁸⁷⁶ Надо было убить его. Но Гамзат знал, что его хотят убить, и не выходил иначе, как окруженный охраной. Тогда Хаджи-Мурат решил убить его в пятницу в мечети. Но жена Османа, подслушавшая разговор братьев, передала его сестре, а сестра⁸⁷⁷ мужу. И Гамзат узнал про заговор и позвал к себе старика деда. Хаджи-Мурат помнил свое волнение, когда ходил дед и как он приготовился не сдаваться. Но дед вернулся и рассказал свое свидание с Гамзатом: как он просил помощи для отправки внука, Хаджи-Мурата, в Бухару для⁸⁷⁸ обучения (К. С., 37—38, отчерк[нутое].)⁸⁷⁹

Это была вторая и полная измена Хазавату. С этого времени Хаджи-Мурат стал влиятельным лицом в Аварии и почти управлял ею. Назначен был от русских Магомет-Мирза, слабый больной.⁸⁸⁰ За обедом его приехал Гарун-Бек. Хаджи-Мурат отрубил ему голову. В это время Хаджи-Мурат увлекался корыстью. Он собирал дань и набрал большое состояние. У него было много сокровищ и другая жена. В это же время он был представлен русскому начальнику барону Розену и произведен в прапорщики милиции за стычку с набегом горцев. Ахмет-Хан потребовал от Хаджи-Мурата денег. Он отказал. Тогда Ахмет-Хан, узнав о сношениях Хаджи-Мурата с Мамой в горах, донес на него и арестовал, привязав его к пушке, и потом послал в Темир-Хан-Шуру.

* № 32 (рук. № 29).

Один раз, когда Хаджи-Мурату было 15 лет и он кончил свое учение у хунзахского муллы, он приехал в аул к деду помочь ему убирать кукурузу. Дед был не на хуторе, а в ауле. Он приехал в обед, и первое, что он увидал — это были у сакли деда две оседланные лошади, привязанные коротко с подтянутой к перекладине головой. Один из этих коней под черным седлом с сафьянной подушкой без галунов, был красавец-гнедой с редкой черной гривой и густым хвостом кабардинец с маленькой головкой, черными выпуклыми глазами, необыкновенно широкой подпругой и недлинными, но точеными, сухими и прямыми, как струна, ногами. Другой конь был ногайский, поджарый, серый мерин. Это, должно быть, были джигиты и из гор, из тех мест, где проповедывался хазават и где люди не подчинялись неверным русским, как подчинялись в Аварии ханы и сам отец Хаджи-Мурата.

Уже давно с детства Хаджи-Мурат знал про то несогласие, которое шло между его отцом и дедом⁸⁸¹ по матери из-за этого нового учения, проповедуемого в горах Кази-Муллою. Отец Хаджи-Мурата был политик и для своей выгоды дружил с ханом, а хан дружил с русскими. Старик же дед, хотя и не переходил в горы, признавал справедливость учения Кази-Муллы. Хаджи-Мурат до этого дня не понимал ни той, ни другой стороны и не думал об этом. Его собирались женить на девушке, которая не нравилась ему, и это одно занимало его.⁸⁸² Кроме лошадей Хаджи-Мурат увидал у сакли деда народ и женщин на соседней крыше.

— Из гор приезжие от Кази-Муллы, — сказал ему встретивший его товарищ Муталим. Один старик Мулла, другой молодой мюрид Кази-Муллы.

Когда Хаджи-Мурат вошел в саклю, на первом месте сидел старик, вытянув вперед руки ладонями кверху и закрыв глаза и подняв голову кверху, и говорил. Молодой мюрид, тонкий и высокий человек с длинной спиной, в белой черкеске и большими ушами сидел рядом, очевидно совершенно равнодушный. Кругом рядами [сидели] старик-дед и еще пять самых набожных людей аула и покорно слушали. Старик-дед сделал знак Хаджи-Мурату, чтобы он садился в⁸⁸³ конце всех. Хаджи-Мурат беззвучно сел. Приезжий старик продолжал горловым медленным голосом: «Ему явился пророк божий и сказал: Шейх Кази знаешь... (Выписать из Сб. о к. г. Выпуск II, стр. 12, отчеркн. красн. каранд. и Сб. о к. г., выпуск IV об истин. мюридах).

Когда старик кончил, он взял в руки, с крашеными ногтями, четки и произнес: «Ляилаха-илла-ллах». Все повторили. Потом: «Я аллах», потом: «Я гу», потом «Я хакк», потом «Я кахом» и «я каххар». Все повторяли те же слова. Хаджи-Мурат понимал значение этих слов, обозначающих: «Бога единого», «Бога всемогущего», «Бога вечного», «Бога праведного», «Бога живого», «Бога сущего» и «Бога мстителя». И он помнил, как тут в первый раз он почувствовал свое ничтожество перед этим Богом и желание служить ему.

Служба же самая очевидная, понятная ему, была служба хазавату, борьба с неверными. Но вместо борьбы этой, он дома жил с отцом, требовавшим от него служения ханам, тем самым ханам, которые передались русским.

Это было первое понятие Хаджи-Мурата о хазавате. Оно в первую минуту захватило его, но скоро он забыл про испытанное им чувство под влиянием женитьбы. Его женили на Сафале, некрасивой коротконогой аварке. Жизнь дома стала скучна ему, [он] не решился бы итти против воли отца, если бы не случилось следующее:

В августе на другой год после своей женитьбы он с матерью приехал к деду помогать ему в уборке кукурузы. Деда не было дома. Одна старуха-бабка была на крыше и рассказала, что за стариком присылали от русских в крепости. Что туда пошел весь народ и дед велел приходить и Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взял лепешку и своими сильными⁸⁸⁴ ногами легко побежал через горы в крепость. Когда он пришел туда, он увидал огромную толпу горцев, которые стояли среди солдат.

* № 33 (рук. № 29).

⁸⁸⁵ Два раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату и вот теперь изменил ему третий раз. И⁸⁸⁶ всякий раз за изменой следовало довольство, соблазны и потом наказание. Так было и теперь. Соблазны тифлисской жизни кончились, и началось наказание — положение, казавшееся безвыходным,⁸⁸⁷ но всякий раз положение это разрешалось смелостью, удалью. И теперь должно было разрешиться тем же. Завтра он бежит в горы в Аварию и оттуда поставит условия Шамилю. Теперь же ночь, делать нечего было, и он лег и хотел заснуть. Но сон не приходил к нему. Он лежал в темноте с открытыми глазами и думал.

В Тифлисе офицер, состоящий при Воронцове, Лорис-Меликов подробно расспрашивал Хаджи-Мурата о его жизни и составил жизнеописание его, которое он прочел ему и, как говорили, послал царю. Теперь Хаджи-Мурат вновь перебирал эти свои, в продолжение трех вечеров, рассказы о своей жизни и в воображении своем поправлял и дополнял их. Вспоминал он: как и зачем он все три раза изменял хазавату и что за это было с ним.

Первая измена хазавату была почти детская, еще до его женитьбы, когда ему не было 16 лет.

И Хаджи-Мурат живо вспоминал то, как он в первый раз стал мюридом и дал обет служить хазавату⁸⁸⁸ — войне с неверными. Это было у деда Хаджи-Мурата, у Махомед-Султана⁸⁸⁹ в горном ауле Гоцатль, куда Патимат, мать Хаджи-Мурата, ездила с сыном навещать отца.⁸⁹⁰

Хаджи-Мурат помнил, как мать его, сильная, высокая женщина⁸⁹¹ носила его туда еще за спиной в корзине, и⁸⁹² как дед кормил его медом и спрашивал молитвы и главы корана.

* № 34 (рук. № 29).

Один раз, уже когда Хаджи-Мурату было 15 лет, он кончил свое учение у хунзахского муллы, он приехал к деду помочь ему убирать кукурузу. Прийдя⁸⁹³ на хутор, он узнал, что деда нет, что за ним присылал старшина, чтобы быть на площади, где будут казнить аманатов.⁸⁹⁴ Хаджи-Мурат⁸⁹⁵ пошел туда.

* № 35 (рук. № 29).

Родился Хаджи-Мурат в 1812 году, вскоре после бунта в Грузии. Мать Хаджи-Мурата родила его⁸⁹⁶ после своего второго сына, и так как первого сына аварской ханьши выкормила Патимат, то и второго сына ханьша хотела отдать Патимат.⁸⁹⁷ Но Патимат⁸⁹⁸ не согласилась отдать своего сына. Сулейман хотел силой отнять ребенка,⁸⁹⁹ Патимат не давала, и Сулейман, взбесившись, хотел⁹⁰⁰ убить ее и ранил кинжалом⁹⁰¹ и убил бы жену, если бы ханские нукеры, приехавшие за кормилицей, не⁹⁰² удержали его. Патимат увезли в дальний горский аул к ее отцу, и там Патимат⁹⁰³ выздоровела и выкормила своего любимого сына.

Хаджи-Мурат помнил, как она, неся его за спиной, пела сложенную ею песню:

«Одно⁹⁰⁴ солнце светит в небе, одна радость в сердце Патимат это — черноглазый Хаджи-Мурат. Хотят тучи отнять у народа солнце. Но солнце разгоняет их и посылает дожди на землю. Хаджи-Мурат обливается кровью на груди матери, но грудь эта кормит Хаджи-Мурата, а не чужого щенка, и не заходит солнце за горы в сердце Патимат».

Когда Патимат вернулась в дом, у Сулеймана была другая жена. Сулейман принял и Патимат. И Патимат была хозяйкой и работницей в доме. Хаджи-Мурат помнил, как она ходила по воду, нося его туда и ведя оттуда за руку, помнил, как она брала его с собой на пашню, где вскапывала киркой землю под кукурузу, и носила в лес, где с вечера начинали⁹⁰⁵ плакать шакалы.

* № 36 (рук. № 29).

Хаджи-Мурат помнил⁹⁰⁶ [как] мать с пустыми кувшинами на голове водила его за руку к фонтану и там быстро и много говорила с другими женщинами, и как потом с полной чистой холодной водой кувшинами тихими шагами возвращалась назад и уже не держала его за руку и он сам хватался за ее штаны, когда она проходила мимо сакли Ахмета с страшной собакой.

* № 37 (рук. № 29).

Думал он о том, как он⁹⁰⁷ два раза изменял хазавату и как⁹⁰⁸ был наказан за эту измену. И вот теперь он изменил ему третий раз⁹⁰⁹ и⁹¹⁰ третий раз наказание⁹¹¹ будет ужасно. В каком виде придет это наказание, он не знал и не предвидел, но он знал, что оно придет и будет решительно. А между тем он чувствовал, что не мог поступить иначе, как в прежних своих изменах, так и в теперешней. И он,⁹¹² сидя один в уединении Нухи, не переставая, перебирал в своем воспоминании свое прошедшее и видел, что так должно было быть и не могло быть иначе.

Вспоминая свою первую измену хазавату, он, прежде всего, вспоминал свое детство, когда⁹¹³ еще не было для него ни верных, ни неверных, а были только брат Осман, отец, дед, мать и Уляшин, красная, худая дворная собака, которая спала с ним на крыше и, ощетинившись, лаяла на выходивший из-за горы месяц и лизала его в губы и нос, когда он подзывал ее, и гнедой мерин отца,⁹¹⁴ с седой гривой, на котором отец уезжал в набеги⁹¹⁵ тогда, во время первого детства, когда мать, идя за дровами, носила его за спиной в корзине и водила за руку, возвращаясь с полным на голове кувшином воды от фонтана, и когда кормила пирожками и укладывала его, голого, спать на крыше, и покрывала шубой, и гладила папахой. Хаджи-Мурат никогда не спрашивал себя тогда, любит ли он мать, так же как не спрашивал себя, любит ли он себя? Он⁹¹⁶ знал, что она любит его так же, как он сам любил себя, и это так должно было быть, и потому он не чувствовал к ней за это никакой благодарности так же, как к себе не чувствовал благодарности за то, что любит себя.⁹¹⁷ Он знал ту страшную ссору, которая вышла между отцом и матерью из-за того, что мать отказалась отдать его, Хаджи-Мурата, и взять на выкормку второго сына хана; он знал, что отец первое время любил только Османа и ненавидел его, Хаджи-Мурата, и что только мать выхаживала его.

* № 38 (рук. № 29).

Может быть, Хаджи-Мурат и остался бы в России и сдержал бы свое обещание. Но все намерения его изменило то, что адъютант главнокомандующего Лорис-Меликов по поручению Воронцова приехал к Хаджи-Мурату, чтобы расспросить у него его биографию и записать и послать в Петербург. Хаджи-Мурат сначала отказывался, но потом согласился и рассказал всю свою жизнь. Из этой жизни Лорис-Меликов записал только⁹¹⁸ то, что касалось войны (выписать из Рус. стр. 668, 662 и 700 стр. до красн. карандаша).⁹¹⁹ Хаджи-Мурат рассказывал это, вспоминая всю свою жизнь. И это воспоминание в первый раз в его уединенной и праздной жизни, возникши в нем, измучило его. Он затосковал. Он переживал вновь не только все свои похождения, войны, набеги, победы, но свою юность, свое детство. Вспоминал он прежде всего и

* № 39 (рук. № 29).

Лазутчики встали и ушли, а Хаджи-Мурат молча ушел к себе и сел на ковер⁹²⁰, опершись локтями на колени и опустив голову. Он долго сидел так. Дверь в соседнюю комнату была открыта, там Сафедин пел песню про⁹²¹ Хамзата. Хаджи-Мурат знал ее. И слушал и повторял слова. Слова были вот какие (Выписать из I то[ма] Сб. о кавк. горцах, стр. 27, 28, 29, 30). Когда кончилась песня, Хаджи-Мурат чуть крикнул⁹²²

* № 40 (рук. № 29).

Тогда Ахмет-хан подбежал, наступил ногой на шею Хаджи-Мурата и кинжалом отрезал голову.

— Собака, последнее слово сказал матерное.

Ахмет-хан думал, что «Ана-мать» означало начало обычного ругательства. Но «Ана», произнесенное в эту минуту, было совсем не то. Это было воспоминанье, прощанье с своей матерью. Никто не знал, зачем вышел Хаджи-Мурат. Зачем бежал потом.

Думали, что тут была хитрость, что он хотел высмотреть русские укрепления и бежать и потом, зная положение русских, успешнее действовать. Ничего этого не было. Он хотел бежать к русским, возненавидев Шамиля и желая отомстить ему, а бежал назад, вспомнив всю свою жизнь, свою молодость и свою мать. Лорис-Меликов заставил ему рассказать свою историю. Он рассказал Лорис-Меликову всё, что могло быть нужно знать русским. Но рассказывая он вспомнил всю свою жизнь, и вспомнив всю свою жизнь, он вспомнил свои прежние две измены Хазавату, и всё то горе, которое он пережил от этого. И потому он заключил, что и теперешняя измена принесет ему большое горе. И он решил вернуться. Он колебался, но известия о его матери и песнь о Гамзате решили для него вопрос. Он должен был бежать или вернуться к Шамилю, спасти мать или погибнуть.⁹²³

И он погиб.

* № 41 (рук. № 29).

Хаджи-Мурат⁹²⁴ с умилением вспоминал теперь это время и те чувства, которые были в нем. Да, он хотел быть истинным мюридом. Мюрид, сказано было, должен отказаться от всех желаний, кроме Бога; забыть ту часть, которая принадлежит ему; сделать как будто он не существует. Должен отказаться от всего, что соблазняет человека на свете, так чтобы целый свет равнялся для него крылу комара; должен раскаяться во всех грехах, помириться со всеми. И всё это тогда испытывал Хаджи-Мурат. Он ходил просить прощения у старика Джемала, над которым все смеялись в ауле; подарил своему врагу кинжал в серебре и черкеску и оставил себе только ружье, шашку и пистолет, подаренные дедом.

Дело было в том, чтобы найти шейха.

И шейхом этим он надеялся, что будет сам Кази-Мулла, когда он явится к нему.

Одно, что удерживало Хаджи-Мурата, это был отец. Отец не любил Хаджи-Мурата, но Хаджи-Мурат любил своего отца; любовался его силою, его ловкостью и⁹²⁵ знал, что его бегство в горы⁹²⁶ разорвет его связь с отцом и, может, приведет к тому, что придется воевать с ним. Этого он и не мог решить⁹²⁷ один и, за решением этого вопроса, поехал к⁹²⁸ другу и названному брату своему Маме, с которым он вместе был муталимом. Мама тогда был юношей, — теперь уже давно он был убит русскими. Мама сам собирался бежать и <только боялся>.

№ 42 (рук. № 30).

В одной из кавказских крепостей жил в 1852 году воинский начальник Иван Матвеевич Канатчиков с женой Марьей Дмитриевной. Детей у них не было и, как и все бездетные супруги, которые не разошлись, а живут вместе, жили и были самые нежные супруги. Для Ивана Матвеевича это было легко, потому что трудно было не любить здоровую, полную, миловидную, всегда веселую, добродушную, хотя и вспыльчивую Марью Дмитриевну, прекрасную хозяйку и помощницу. Но для Марьи Дмитриевны казалось бы и трудно любить всегда прокуренного табаком, всегда, после 12 часов, пахнущего вином, рябого, курносого крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна хотя и любила понравиться молодым, особенно приезжим, офицерам, но только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, но не для них, — Марья Дмитриевна любила всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокомысленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома.

Это было в июне. Марья Дмитриевна давно уже встала и с денщиками хозяйничала. Начинало уже становиться жарко, солнце выходило из-за гор и становилось больно смотреть на белые мазанки на противоположной стороне улицы, и Марья Дмитриевна, окончив свои дела, только что хотела посылать денщика в канцелярию звать Ивана Матвеевича к чаю, когда к дому подъехали верхами какие-то люди.

— Егоров, поди узнай, — крикнула Марья Дмитриевна, направляясь в спальню. — Кто это? Двое? С конвоем и татары, и казаки. Человек 20. Уж не в набег ли?

И любопытство так захватило ее, что она поспешно спустила засученные, на своих полных руках, рукава и повернулась назад.

— Погоди, Егоров, — крикнула она, ощупывая руками шпильки в косе и косу. — Ну, ничего, сойдет. Погоди, Егоров. Я сама.

И Марья Дмитриевна вышла своей молодецкой походкой на крылечко домика.

У крыльца стояла целая партия. И казаки, и чеченцы. Впереди выделялись трое. Один — офицер, одетый по-черкесски, в черной черкеске, в сапогах, на маленькой гнедой лошадке; другой — мирной, переводчик, с надетой шерстью вверх и козырьком папахой и в засаленном бешмете и желтой черкеске. И третий, на белой, статной лошади, в белой черкеске, высокий, тонко стянутый ремнем, без набора, с большим серебряным кинжалом, пистолетом за спиной и в высокой, с белым же курпеем папахе, далеко заломленной назад.

Этот человек больше всех обратил внимание Марьи Дмитриевны. Лицо у него было довольно простое: небольшой нос, маленькая, черноватая бородка, приятный, нежный, детский рот, довольно густые брови и странные внимательные и строгие глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти. Он поглядел на Марью Дмитриевну, встретился с нею глазами, не опустил взгляда, так что она перевела глаза на офицера. Когда же она опять взглянула на него, он уже не смотрел на нее и, опустив голову, рассматривал свой кинжал.

Не успела Марья Дмитриевна задать себе вопрос о том, кто бы это был такой, как и получила ответ. Офицер сказал ей, что это Хаджи-Мурат.⁹²⁹

— Ну? Не может быть!⁹³⁰ —вскрикнула Марья Дмитриевна, выпученными, испуганными восторженными глазами глядя на горца в белой черкеске.

— Он, Хаджи-Мурат?⁹³¹ — вскрикивала она.

— Он самый, —повторил офицер.

Хаджи-Мурат же, вероятно, понял то, что происходило между Марьей Дмитриевной и офицером, и улыбающимися глазами смотрел на миловидную русскую женщину.

Испуг и восторженное удивление Марьи Дмитриевны были естественны. Хаджи-Мурат более 20-и лет воевал с русскими. Хотя и был наибом Шамиля, был знаменитее среди русских своего владыки. Он знаменит был своей баснословной храбростью, всегдашними успехами, блестящими победами и подвигами над русскими войсками и всей своей странной, романтической историей. Про его прошедшее, про его жизнь, характер рассказывали чудеса. И всё это, под влиянием того особенного отношения рассказывающего к врагу, которого не видят, но про которого слышат, и ударов которого боятся, получало особенно страшно-преувеличенное и поэтическое значение. Но и без преувеличения история этого человека была удивительная.

Он родился в 1817-м году⁹³² в бедном ауле аварского ханства.⁹³³ В семье их было двое: старший брат Осман и он. Ему было 13 лет, когда⁹³⁴ в аул к вечеру привели лошадь, через которую был перекинут труп его отца, покрытый буркой.⁹³⁵ Отец был убит русскими. С тех пор Хаджи-Мурат возненавидел русских, но⁹³⁶ его женили и он сблизился по матери, которая у них была кормилицей, с аварскими ханами (один из них был молочным братом ему) и предавался буйной и роскошной жизни молодых ханов. Он слышал и тогда про хазават — священную войну против неверных, но ханы не принимали посланных Кази-Муллы и даже ханы воевали с Кази-Муллою. В одном из этих сражений Хаджи-Мурат догнал на своем добром коне одного из мюридов Кази-Муллы и срубил его шашкой. Мюрид упал на луку, и когда Хаджи-Мурат снял его с седла, чтобы взять лошадь и его оружие, умирающий мюрид сказал ему: «Ты убил меня! Но за то ты должен⁹³⁷ принять хазават, который состоит в том, что правоверный не может быть под властью собак неверных, не может быть ничьим рабом и никому не может платить подати. Я умираю за хазават и благодарю аллаха. Будь такой же». Мюрид сказал это и умер. Тогда Хаджи-Мурат принял хазават и уговаривал ханов отстать от русских и принять хазават.⁹³⁸ Когда же Кази-Мулла был убит, а на место его стал Гамзат⁹³⁹ и подступил с войском к Хунзаху, столице Аварии, и требовал покорности, то ханьша послала одного своего сына Омара в Тифлис к барону Розену просить защиты. С Омаром поехал и Хаджи-Мурат и здесь в первый раз видел вблизи русских и возненавидел их еще больше.

Русские не помогли ханам. Когда Хаджи-Мурат вернулся, Гамзат стоял под Хунзахом с сильным войском и требовал, чтоб ханьша приняла хазават. Хаджи-Мурат советовал ей принять хазават, чтобы не принимать больше собак неверных и воевать с ними, но ханьша качалась туда и сюда, и послала к Гамзату почтенных стариков послами. Гамзат рассердился, велел всем старикам проткнуть ноздри, продеть нитки и на нитки повесить куски лепешки и в таком виде вернул их ханьше и велел им сказать, что если она хочет иметь с ним дело, то пусть пришлет к нему сына своего⁹⁴⁰ Булач-Хана. Ханьша послала его. Потом Гамзат потребовал к себе и других двух ханов. И ханы поехали и с ними и Хаджи-Мурат с братом Османом. Это было предательство. Всех трех ханов убили. Осман с Хаджи-Муратом бежали и решили отмстить Гамзату.

На другой день Гамзат⁹⁴¹ без боя вошел в Хунзах и стал править им. Старая ханьша мешала ему. Он убил и ее.

Хаджи-Мурат с Османом скрывались и подбирали людей, чтобы напасть на Гамзата, но все боялись. Тогда братья решили отомстить одни. В пятницу, когда Гамзат должен быть в мечети, Хаджи-Мурат с Османом пришли туда в бурках, под которыми было оружие.⁹⁴² Мюриды⁹⁴³ велели им снять бурки. Тогда они выхватили оружие, бросились на Гамзата и убили его. В свалке мюриды убили Османа, но Хаджи-Мурат убил всех тех, кто нападал на него, и, раненный в руку, выбежал⁹⁴⁴ на улицу и крикнул народ.

Народ сбежался и напал на Гамзатовых мюридов, и которых убили, которых покидали с кручи, и Хаджи-Мурат стал бы⁹⁴⁵ правителем Аварии, если бы не хитрый Шамиль, который занял место Гамзата.

Хаджи-Мурат не захотел поддаться Шамилю и скорее решил призвать ненавистных русских. Русские пришли, и генерал Клюгенау поручил Хаджи-Мурату управление всей Аварией. Хаджи-Мурат не мог оставаться союзником русских и завел тайные переговоры с Шамилем, требуя себе независимую власть над Аварией.⁹⁴⁶ Враг Хаджи-Мурата, хитрый Ахмет-Хан выдал его. Русский генерал вызвал Хаджи-Мурата и допросил его. Хаджи-Мурат во всем отрекся⁹⁴⁷ и собирался уже передаться Шамилю, но Ахмет-Хан предупредил его и выдал генералу. Хаджи-Мурата привели в крепость, потом, зная его ловкость и силу, привязали к пушке и продержали так без пищи два дня. На третий день его отвязали и повели с конвоем в Темир-Хан-Шуру.

Два солдата вели его, держа за веревку, которой он был связан, пять конвойных с ружьями шли впереди, пять сзади. Проходя мимо отвесной кручи с правой стороны дороги, Хаджи-Мурат рванулся, стащил с собой одного из солдат, который убился на смерть, а сам Хаджи-Мурат разбитый и с сломанной ногой (от которой он всегда хромал) остался жив. Он развязался, и рукою таща за собой ногу, дополз до аула, где его вылечили и выходили. Выздоровев, он послал послов, посланных и к Шамилю и к⁹⁴⁸ русскому генералу, выпытывая, где выгоднее условия. Генерал⁹⁴⁹ звал его к себе, объясняя случившееся ошибкой. Но по дороге к генералу⁹⁵⁰ Ахмет-Хан узнал про это и окружил аул, в котором он был. Он три дня бился с Ахмет-Ханом.⁹⁵¹ У них было двадцать три убитых. Они заперлись в сакле и думали погибнуть. Но Шамиль пришел⁹⁵² им на помощь и выручил его. Делать было нечего, —Хаджи-Мурат отдался Шамилю, тем более, что ему нужно было отмстить Ахмет-Хану. С этого времени Хаджи-Мурат⁹⁵³ сделался подначальным Шамилю, наибом Аварии, делал чудеса храбрости, прежде всего⁹⁵⁴ заботясь о том, чтобы враг его Ахмет-Хан не остался без отмщения. Но отмщение это долго не давалось. Ахмет-Хан ворвался в его аул, убил всех его братьев и ни разу не попался ему, и умер своею смертью. Одно, что мог сделать теперь Хаджи-Мурат, чтобы удовлетворить своему, не только чувству, но долгу, было то, чтобы отомстить семье его. И это он сделал. Уж после смерти его он ворвался в его жилище, похитил его ханьшу и увез к себе со всеми ее детьми.

В продолжение двенадцати лет Хаджи-Мурат делал чудеса храбрости.⁹⁵⁵ Он угонял стада из под носа русских, появлялся там, где его не ожидали, в самых городах убивал и грабил всё, что попадалось. Горцы верили в его непобедимость и неуязвимость, и русские, как всегда, преувеличивали его подвиги.

Вот этот то человек, поссорившийся с Шамилем, теперь вышел к русским и вот с разрешения Воронцова приехал в Чечню, чтобы узнать подробности о положении своей семьи, которой Шамиль угрожал выкалыванием глаз и обращением в рабство.

Этого то баснословного героя пришлось встретить и принять Марье Дмитриевне.⁹⁵⁶

Имя это всё сказало Марье Дмитриевне. Она опять взглянула на Хаджи-Мурата, но он не взглянул на нее, а что-то по кумыкски заговорил с одним из своих, подъехавшим к нему.

Марья Дмитриевна знала, кто такой был Хаджи-Мурат и зачем он приехал сюда. Она знала, что Хаджи-Мурат был знаменитый наиб (полководец) Шамиля, первый храбрец, много раз побивавший русских и, недавно поссорившись с Шамилем, вышедший к русским, обещая воевать теперь против Шамиля.

Но вот прошло месяца... и Хаджи-Мурат не мог еще ничего сделать, потому что семья его, которую он страстно любил, оставалась в горах, во власти Шамиля.

Теперь он по приказанию Главнокомандующего приезжал в Чечню, чтобы попытаться через лазутчиков узнать о своей семье и если можно выкрасть из гор. Марья Дмитриевна знала всё это, у мужа уже была получена бумага о том, что Хаджи-Мурат приедет в их крепость и будет жить в ней, и потому одно имя Хаджи-Мурата объяснило ей всё.

— Очень приятно познакомиться, — сказала она, — милости просим. Я сейчас мужу дам знать, он в канцелярии, — сказала она, взяв поданную ей приставом бумагу.

И Марья Дмитриевна быстрым шагом пошла через двор к мужу.

— Иван Матвеевич, Иван Матвеевич! — заговорила она.

— Ну что? Что так суетишься?

— Хаджи-Мурат приехал с приставом князем Еристовым и конвоем. Вот бумага.

Не открывая бумагу, Иван Матвеевич потянулся за папироской.

— Дай-ка.

— Да ну, успеешь.

— Дай затянуться. Ну что ж, пошли Кириллова проводить на квартиру.

— А знаешь что, Иван Матвеевич, — вдруг сказала Марья Дмитриевна, вспомнив взгляд Хаджи-Мурата и садясь на кровать. — Я думаю, лучше их к нам поместить.

— Вон-a! Там всё готово и деньги заплачены.

— Да ты вот говоришь, а я взглянула на него.

— Ну, что же?

— Так я взглянула на него и думаю, теперь нельзя нам его там держать. Уйдет! Я взглянула на него, и вижу, что уйдет.

— Ты всегда всё видишь.

— Да и вижу. А уйдет, тебя в рядовые.

— Ну что же, я в барабанщики.

— Нет, право лучше к нам. Я свою половину всю отдам ему и живи он, по крайней мере, на глазах.

— Да как же нам то?

— Да так же, уж я тебе говорю. Я пойду, им велю слезать. А тех туда, к Лебедеву поставить. Кириллов сведет.

— Да уж я вижу, что ты заберешь в голову. Вели закусить-то дать.

— Готово всё, вставай.

Как задумала Марья Дмитриевна, так всё и сделала. Конвойные стали у Лебедева, а Хаджи-Мурат с своими нукерами и приставом — у воинского начальника.

Хаджи-Мурат пробыл у Ивана Матвеевича десять дней и измучил в эти десять дней Ивана Матвеевича. Несколько раз к нему приходили таинственные люди ночью и уходили ночью и подолгу беседовали с ним. Два раза сам Хаджи-Мурат выезжал за укрепление, чтобы свидеться с людьми, которые должны были ему принести сведения об его жене. И тогда Иван Матвеевич высылал цепь пехоты, чтобы Хаджи-Мурат не мог убежать, и конвой казаков. Каждый день Иван Матвеевич посылал донесение к начальнику левого фланга о том, что делал Хаджи-Мурат, и спрашивал разрешения, как поступать?

Иван Матвеевич так же, как и все тогда на Кавказе, от Главнокомандующего до последнего солдата, не знал, что такое была эта выходка Хаджи-Мурата. Правда ли, что он, оскорбленный Шамилем, как он говорил, ушел из гор, желая отомстить ему, или правда, что он вышел к русским только затем, чтобы высмотреть всё и бежать и тогда быть еще более страшным врагом, чем он был прежде. Большинство думало, что он обманывает, и так думал Иван Матвеевич и принимал все меры, чтобы он не ушел и чтобы скорее избавиться от него. Всё казалось ему обманчивым в Хаджи-Мурате: и то, что он не знал по-русски и говорил только через переводчика, и то, что слишком усердно каждый день пять раз молился, расстилая ковер и обмываясь в быстрой речке, текшей по камням под укреплением.

— Обманет, подлец! —говорил он и всегда, не переставая, следил за ним.

Марья Дмитриевна была сначала того же мнения и помогала, как могла, мужу, но накануне отъезда вечером ей случилось поговорить с Хаджи-Муратом, и она вдруг изменила мнение о нем и поверила ему и стала жалеть его.

Случилось так, что в этот последний день нукер Хаджи-Мурата пришел на кухню и бросил там вареную баранину и плов рисовый, сопя носом и показывая, что мясо тухлое. Денщик сказал это Марье Дмитриевне. Марья Дмитриевна, всполошась, узнала в чем дело, что виновата не она, а нукер, который не отдал баранину на погреб, и пошла своими решительными шагами на половину Хаджи-Мурата. Переводчика не было, но Марья Дмитриевна знала несколько слов от своего мужа, который знал порядочно по-кумыцки, и спросила в дверях можно ли: «Гирекма?» и тотчас же вошла. Хаджи-Мурат, несмотря на свою кривую ногу, на которую он ступал, нагибаясь всем телом, ковыляя, ходил по комнате мягкими шагами в чувяках. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге, опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый, обшитый тоненьким ремнем черный бешмет, подпоясанный ремнем с большим кинжалом. Ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. Увидав Марью Дмитриевну, он надел на бритую черную голову папаху и, взявшись жилистой рукой с надувшейся поперечной жилой за кинжал, наклонил голову, как бы спрашивая и слушая.

Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала:

— Нукер... виноват... погреб тащить.

Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся:

— Мегирек, — всё равно, — и он помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно. А потом показал на горы, на нее и на свое сердце. Она поняла, что он говорил, что ему всё равно, что одно, что ему нужно и больно, это его жена, которая в горах.

Марья Дмитриевна показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял. И продолжал показывать на себя и на нее и потом, подняв руку невысоко от земли, показал, что и этого нет. Марья Дмитриевна поняла, и вспомнив, как мальчик, спросила:

— Улан?

Он показал два пальца и сказал:

— Девка, — и, показав один палец, сказал:

— Улан, — и поднял глаза к небу с выражением восторга. Она поняла, что мальчик очень хорош, и он очень любит его.

— Любите очень? — сказала Марья Дмитриевна.

Он не понял слов, но понял ее участие к нему, понял, что она любит его, желает ему добра и, размягченный воспоминанием о своем любимом детище, сыне Вали-Магоме, вдруг лицо его преобразилось. Черные глаза заиграли, у угла глаз сделались морщины, и рот, растянувшись в детскую улыбку, открыл белые, белые, ровные зубы.

— Алла! — сказал он и опустил голову.

— Даст Алла, даст, — сказала Марья Дмитриевна. — Ну дай Бог, дай Бог.

На этом они расстались в этот вечер. Но между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор, и воспоминание об этом взгляде и улыбке стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи-Мурата было одним из самых радостных его воспоминаний во время его пребывания у русских. Он почувствовал, что его полюбили. А на другой день, когда они уезжали и он опять в своей боевой черкеске, с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с Иваном Матвеевичем, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами. Он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.

— Бог даст, Бог даст, — сказала она.

Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой.

Несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, вскочил на лошадь.

— Прощай, спасибо, — сказал он, и с тем особенным гордым воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.

С тех пор и до.....⁹⁵⁷ июня Марья Дмитриевна не видала лица Хаджи-Мурата. Она часто вспоминала и говорила о нем и Иван Матвеевич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи-Мурата, и Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорилось. Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях.

В укреплении, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи-Мурата. Слышно было, что Шамиль не выпускает его семью, угрожает убить их, в особенности любимого сына Вали-Магому, и что Хаджи-Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами.

Была уже ночь. Полный месяц светил на белые горы и на камни дороги и на бегущий ручей. Был паводок и ручей страшно шумел.

Иван Матвеевич встречал батальон куринцев, и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики «ура». Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати.

Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она кликнула Жучку, пошла по улице. Вдруг из за угла выехали верховые. Опять кто то с конвоем. «Как его нет, так сейчас и приезжают», подумала Марья Дмитриевна и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, кто ехал впереди, очевидно, тот, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.

— Марья Дмитриевна, вы? — сказал знакомый голос. — Не спите еще?

— Нет, как видите.

— Где Иван Матвеевич?

— Дома нет.

— Что же, всё боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата?

— Как же не бояться. Ведь ответственность.

— Ну, я к вам с хорошими вестями.

Это был Каменев, знакомый товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.

— Что же, поход в Темир-Хан-Шуру?

— Нет, лучше.

— Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?

— Ну, вот чего захотели.

Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшей назад к дому, и говорил.

— А где Иван Матвеевич?

— Да вот слышите, провожают куринцев.

— А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа. Надо к князю.

— Да что ж за новость?

— А вот угадайте.

— Да про что?

— Про нашего знакомого.

— Хорошее?

— Для нас хорошее, для него скверное, — и Каменев засмеялся. — Чихирев! — крикнул он казаку. — Подъезжай-ка.

Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.

— Ну, достань-ка штуку.

Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем-то круглым.

— Погоди, —сказал Каменев.

Они подошли к дому. Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с ней на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?

— Да что такое? арбуз? — сказала Марья Дмитриевна, и что то ей стало страшно.

— Нет-с, не арбуз. — Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что то копал в мешке. — Не арбуз, а ведь⁹⁵⁸ у вас был Хаджи-Мурат?

— Ну, так что ж?

— Да вот он, — и Каменев двумя руками, прижав ее за уши, вынул человеческую голову и выставил ее на свет месяца. — Кончил свою карьеру. Вот она.

Да, это была его голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.

Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне. Она сидела у окна и смотрела перед собой.

— Маша! Где ты, пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость?

— Радость! Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу. Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники.

— Да ведь ты знаешь, он бежать хотел. Убил человек пятнадцать.

— Не хочу жить с вами, уеду.

— Положим, что он глупо сделал, что показал тебе. Но все-таки печалиться то тут не об чем.

Но Марья Дмитриевна не слушала мужа и разбранила его, а потом расплакалась. Когда же она выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и провела с ними вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи-Мурате и о том, как он умер.

— Ох, молодчина был, — заключил Иван Матвеевич, выслушав всё. — Он с женой моей как сошелся, подарил ей печатку.

— Он —добрый был. Вы говорите «разбойник». А я говорю — добрый. И наверное знаю, и мне очень, очень жаль его. И гадкая, гадкая, скверная ваша вся служба.

— Да что же велишь делать, по головке их гладить?

— Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба, и я уеду.

И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, но не прошло года, как вышел в отставку и уехал в Россию.

— Нет, вы всё расскажите по порядку, — сказал Иван Матвеевич⁹⁵⁹ Каменеву, когда они уселись за чайный стол, и Каменев положил⁹⁶⁰ в угол торбу с головой,⁹⁶¹ стараясь, чтобы голова как можно слабее стукнула о пол.

— Хотите с ромом? — спросила Марья Дмитриевна.

— Давайте.

— Ну так рассказывайте всё по порядку и всё, что знаете.

Подошла лягавая собака и стала нюхать.

— Лазарев, отгони Трезора. Удивительно: кем детей пугали и сила была по всем горам — вон в углу.

— Ну-с. Так как же было дело?

— А было дело так, что после того, как он был у вас и ничего из этого не вышло, очень он стал волноваться. Пристав говорил, что все ночи не спал, всё ходил, почти ничего не ел и всё молился. Только и оживлялся, когда выезжал верхом. Это ему позволяли. Конвой (один урядник, казаки и еще мирнòй) был приставлен к нему, и он каждый день, после обеда, выезжал, иногда сам друг, а иногда со всеми четырьмя своими молодцами. Вот, рассказывал мне сам Курганов, так и 17 апреля он поехал и все четыре нукера с ним. Ружей с ними не было, а только пистолеты, шашки. А наших только двое: казак да этот мирной. Как они ехали,⁹⁶² мы ничего не знаем, потому что оба эти убиты, и казак и мирнòй. Оружие с них снято, сами оставлены на дороге, лошади около паслись. Один, видно, долго жил, ползал, залил кровью всю дорогу. У него пульная рана в животе и голова разрублена. Нашли уж их поздно, почти темно. Видно, они не пускали их. Мне сам Курганов рассказывал: отпустил, говорит, я его, и, как всегда, сердце не на месте. Вышел спрашивать, куда поехали? Мне говорят не за Алазань, как я приказывал, а к горам и все четверо с ним. Подумалось Карганову,⁹⁶³ что не ладно, а потом думает: что же, езжали они в эту сторону, ворочались. Только ждать-пождать три, четыре, шесть часов — нету. Собрал Карганов⁹⁶⁴ казаков, сел верхом, поехал искать. Отъехали версты две, наткнулись на лошадей, а на дороге оба убитые. Бросился Карганов в Нуху, дал тревогу, и собралось человек сто, пустились по горам. Кого ни встретят, спрашивают: «видели конных?» Никто не видел. А он не будь глуп.

— То есть кто, Хаджи-Мурат? — спросил Иван Матвеевич, указывая на торбу в углу.

— Он не будь глуп, да вместо того,⁹⁶⁵ чтобы в горы, где могут и задержать и где догнать могут, вместо того, чтобы в горы, повернул влево назад. Хотел за Алазань пробраться, а там уж дорогой, где его никто искать не станет, вверх по Алазани опять переправиться и на Белоконь.⁹⁶⁶ Двух живыми взяли, так они так показали.

— Вот в этом то их сила. Где удальство — удальство, где⁹⁶⁷ выдержка — выдержка, а где хитрость — никакая сила не проведет.

— Ну, тут не удалось.⁹⁶⁸ Своротили они с дороги к Алазани, чтобы переправиться. А уже смеркаться стало, да не попали на дорогу, а на рубеж, с рубежа хотели прямиком к реке, да поля, все рисовые поля, а их заливают. Лошади стали топнуть. Бились они тут долго — по следам видно — изрыто всё. Да так и не добрались до реки, а⁹⁶⁹ выбрались в кусты на поле, там и хотели, видно, заночевать. Так бы их не нашли, потому в другой стороне искали. Только ночью уж Карганов хотел назад ехать, встречает татарина на арбе с хворостом, стал спрашивать, зачем так поздно едет, а татарин, оказывается, наткнулся на Хаджи-Мурата, когда они искали дорогу, и испугался, спрятался в канаву⁹⁷⁰ и всё видел, как они месили⁹⁷¹ рисовое поле и как потом все въехали в кусты. Только тогда он поехал. Ночь была темная, тихая, с туманом. Карганов тотчас же догадался, что это были они, посадил татарина верхом и бросился туда с своей командой и окружил кусты и всю ночь караулил, чтобы не выпустить их, а сам послал за милицией. Когда стало рассветать, в кустах показались стреноженные лошади⁹⁷² и конь Хаджи-Мурата.

— Белый? — сказала Марья Дмитриевна.

— Да, хорошая лошадь.

Курганов⁹⁷³ велел стрелять в кусты и вызывал охотников броситься в кусты, чтобы взять Хаджи-Мурата с его молодцами. Но никто не решался, а между тем из кустов⁹⁷⁴ растреножили лошадей и стали палить и ранили одного. Курганов остановил свою стрельбу и стал кричать, чтобы Хаджи-Мурат сдался, что сардарь простит его,⁹⁷⁵ если он покорится. Горцы заругались, завизжали и стали палить. Тяжело ранили еще одного. Тогда Курганов отъехал и велел своим палить в кусты. С ним было человек сто пятьдесят и кусты засыпали пулями. Но Хаджи-Мурат с своими перебегали с места на место и стреляли, человек девять ранили и двух убили. Карганов говорил, что, если бы тогда Хаджи-Мурат с своими выскочили и бросился на⁹⁷⁶ его команду, они бы разбежались и упустили бы его, но тут подоспел Гаджи-Ага из Елису с сыном своим Ахмет-Ханом. Эти не то, что нухинцы, тотчас же бросились в кусты. Гаджи-Ага был⁹⁷⁷ когда то мюридом вместе с Хаджи-Муратом, но потом изменил хазавату и теперь был злейший враг Хаджи-Мурата. Он по аварски закричал ему, чтобы сдавался. Хаджи-Мурат⁹⁷⁸ изругал его,⁹⁷⁹ называя изменником святого дела.

— Бери, коли возьмешь, собака беглая!

Гаджи-Ага вместе с прежними засыпал пулями кусты и, слезши с лошади, с сыном⁹⁸⁰ и своими молодцами бросился в кусты. Его молодцы, охраняя его, опередили его. Хаджи-Мурат и его нукеры подпустили их и в упор застрелили пятерых. Хаджи-Мурат и Саффедин, его ближайший друг (тоже убит рыжий), оба были ранены. Но Хаджи-Мурат не давал крови вытекать из ран, а выдергивал вату из бешмета и затыкал раны. Он не успел зарядить пистолета, как Гаджи-Ага наскочил на него и разрубил голову. На голове видно. Другой выстрелил ему в грудь.⁹⁸¹ Он вскочил на ноги и прислонился к кусту. Карганов подбежал и хотел взять живого.

Вот это то место рассказа Каменева вспомнилось мне, когда я увидал израненный репей у дороги.

Все остановились, и Хаджи-Мурат стоял неподвижно. Но он стоял недолго, Закричал «лаилал»⁹⁸² и упал ничком на землю. Тогда Гаджи-Ага наступил ему ногой на бритую рассеченную голову и кинжалом отодрал ее от туловища.

— Ну-ка, дайте еще взглянуть на него, — сказала Марья Дмитриевна.

Каменев вынул, и мы долго смотрели на эти глаза, желтую кожу и рот.

* № 43 (рук. № 30).

* № 44 (рук. № 31).

* № 45 (рук. № 33).

№ 46 (рук. № 34).

№ 47 (рук. № 35).

№ 48 (рук. № 37).

Сидели¹²⁸⁷ кругом рядами старик дед¹²⁸⁸ и еще пять самых набожных людей аула и покорно слушали. Старик дед сделал знак Хаджи-Мурату, чтобы он садился в конце¹²⁸⁹ всех. Хаджи-Мурат беззвучно сел. Приезжий старик продолжал горловым медленным и торжественным голосом.

«Ему явился пророк божий и сказал: Шейх Кази знаешь...

(Выписать из Сб. о К. Г. Выпуск II, стр. 12, отчеркнутое красным карандашом.)

(И Сб. о К. Г. Выпуск IV, об истинных мюридах.)

Когда старик кончил, он¹²⁹⁰ взял в руки с крашеными ногтями четки и¹²⁹¹ произнес: «Ляилаха-илла-ллах». Все повторили. Потом: «Я аллах», потом: «Я гу!» Потом: «Я хакк». Потом: «Я хаикк», «Я кахом» и «Я каххар». Все повторяли те же слова. Хаджи-Мурат понимал значение этих слов, обозначающих Бога единого, Бога всемогущего, Бога¹²⁹² вечного, Бога праведного, Бога живого, Бога сущего и Бога мстителя.

И он помнил, как тут в первый раз он почувствовал свое ничтожество перед этим Богом и желание служить ему. Служба же самая очевидная и понятная ему была служба хазавата, борьбы с неверными. Но вместо борьбы этой он дома жил с отцом, требовавшим от него служения ханам, тем самым ханам, которые передались русским.

Это было первое понятие Хаджи-Мурата о хазавате. Оно в первую минуту захватило его, но скоро он забыл про испытанное им чувство под влиянием женитьбы. Его женили на Сафале, некрасивой коротконогой аварке. Жизнь дома¹²⁹³ стала скучна ему, но он не решился бы итти против воли отца, если бы не случилось следующего. В августе, на другой год после своей женитьбы, он с матерью приехал к деду помогать ему в уборке кукурузы. Деда не было дома, одна старуха бабка была на крыше и рассказала,¹²⁹⁴ что¹²⁹⁵ за стариками присылали от русских в крепости, что туда пошел весь народ и дед велел приходить и Хаджи-Мурату.¹²⁹⁶ Хаджи-Мурат взял лепешек и своими сильными¹²⁹⁷ ногами легко побежал через горы в крепость. Когда он пришел туда, он увидал огромную толпу горцев, которые стояли среди солдат.

С четырех сторон стояли в несколько рядов эти бритые люди, русские в белых куртках с ремнями через плечи и с ружьями с штыками.¹²⁹⁸ Хаджи-Мурат в первый раз тут видел их. Их было столько, что нельзя было сосчитать. Между ними ходили люди без ружей, с одними тонкими, длинными кинжалами — это были офицеры. Впереди рядов было несколько десятков людей с пестрыми барабанами. В самой середине сидел на барабане толстый, красный человек, расстегнутый, в черных штанах и белом бешмете, с золотыми наплечниками.

* № 49 (рук. № 37).

¹²⁹⁹Мальчик любил отца, но больше отца он любил старого деда, в особенности потому, что старый дед особенно нежно любил этого мальчика, из-за которого чуть не убита была его дочь. Дед Хаджи-Мурата, Махомед-Султан, жил в горном ауле Гоцатль, куда Патимат, мать Хаджи-Мурата, ходила и ездила с сыном на осле навещать отца и помогать ему в работах.

Хаджи-Мурат помнил, как мать его, высокая, сильная женщина, носила его туда еще за спиной в корзине и как дед кормил его медом и спрашивал молитвы и главы Корана.

Дед жил отдельно от аула. У него был сад и пчелы. И там, у ручья, дед часто, расстелив ковер, молился. И Хаджи-Мурат помнил, как ему страшно и хорошо делалось, глядя на босые ноги и строгое лицо деда с подстриженными седыми усами и бородкой.

У этого деда Хаджи-Мурат видал приезжих к нему старцев мулл и кадиев и отводил их лошадей и привязывал, и поил.

* № 50 (рук. № 38).

¹³⁰⁰Один раз, когда Хаджи-Мурату шел уже одиннадцатый год, он один без матери, на старом осле приехал к деду помогать ему в уборке кукурузы. Деда не было дома, одна старуха бабка была на крыше, и работник деда сказал, что за стариком присылали от русских в крепости. Что туда пошел весь народ и дед, ожидавший в этот день Хаджи-Мурата, велел приходить и ему. Хаджи-Мурат¹³⁰¹ закусил, взял за пазуху недоеденную лепешку и побежал через горы в крепость.¹³⁰² До крепости было десять верст, но дорога шла больше под гору и Хаджи-Мурат добежал туда своими сильными молодыми ногами меньше чем в два часа и раньше полдня подошел к воротам крепости. Перед воротами на площадке¹³⁰³ стояла¹³⁰⁴ большая толпа¹³⁰⁵ горцев.¹³⁰⁶ Их всех собрали сюда, чтобы они видели то, что сделают с теми из них, которые позволили себе напасть на¹³⁰⁷ русских солдат.¹³⁰⁸

Хаджи-Мурат знал об этом. Говорили все в аулах о том, как горцы, чтобы отомстить русским за все насилия, которые они делали над горцами, напали на одну роту солдат и побили их, и теперь понял¹³⁰⁹ из слов горцев, среди которых он протеснился, что теперь¹³¹⁰ собирались наказывать тех, которые сделали это.

Перед горцами-зрителями стояли в несколько рядов русские солдаты.

* № 51 (рук. № 38).

¹³¹¹Жизнь в богатом дворце, дружба молодых ханов,¹³¹² шалости и молодечество, всё это льстило самолюбию Хаджи-Мурата и делало из него обычного ханского любимца.¹³¹³ Кроме этой его веселой жизни во дворце ханском, у него была еще другая¹³¹⁴ жизнь, неизвестная ханам,¹³¹⁵ но имевшая самое главное влияние на¹³¹⁶ всю деятельность Хаджи-Мурата. Эта была жизнь с его дедом.

Дед Хаджи-Мурата особенно любил этого¹³¹⁷ внука¹³¹⁸ и тоже ласкал его и не радовался его успехам у ханов, а хотел сделать из него¹³¹⁹ мюрида кадия, т. е.¹³²⁰ набожного святого человека. «Богатство мирское остается здесь, — говорил он, — нужно же добывать богатства вечной жизни».¹³²¹ Для приобретения же этого богатства нужно было

* № 52 (рук. № 38).

Хаджи-Мурату было семнадцать лет, когда к Хунзаху, месту пребывания ханов, подступил Кази-Мулла, требуя покорения и прекращения сношений с русскими, к покровительству которых прибегла ханша. Ханша не хотела покориться, боясь жестокости Кази-Муллы, и Авария защищалась. В приступе к Хунзаху был убит Кази-Мулла,¹³²² и аварцы торжествовали. В этом же сражении был убит и Абдулла — отец Хаджи-Мурата.

Смерть отца не изменила жизни Хаджи-Мурата. Он видел, как привезли¹³²³ перекинутое через седло,¹³²⁴ покрытое черной буркой тело отца, с висящими с одной стороны ногами, носками внутрь, а с другой — посиневшими руками, едва не касавшимися земли. Он видел свою мать с растрепанными волосами и изуродованными чертами лица, шедшей за конем, везущим тело, раздиравшую себе лицо ногтями и вырывавшую себе пряди черных волос; видел старика деда........¹³²⁵ шедшего за убитым с страшно сверкающими глазами, когда он сказал, что, как ни стар и ни слаб, он отомстит убийцам любимого сына. Он видел всё это, но всё это прошло по его душе незаметно. Он был полон радости и веселья и продолжал ту же беззаботную, веселую жизнь с богатыми, молодыми ханами.

* № 53 (рук. № 38).

Когда Хаджи-Мурату минуло десять лет, его отдали учиться к мулле. Учение было очень скучное, но мальчик был¹³²⁶ памятливый и¹³²⁷ скоро прошел весь коран. Товарищи¹³²⁸ торжественно снесли его на руках в дом отца, и учитель мулла получил в награду угощение и 2 рубля денег. Дед Хаджи-Мурата хотел, чтобы мальчик продолжал учение и сделался муллою; но отец не хотел этого и, прекратив учение, стал употреблять нелюбимого сына на домашние работы.

¹³²⁹Хаджи-Мурату шел шестнадцатый год, и его собирались женить на девушке, которая не нравилась ему, когда недалеко от Цельмеса, в котором жила семья Хаджи-Мурата,¹³³⁰ в ауле Чох произошло¹³³¹ событие, имевшее решительное влияние на всю жизнь Хаджи-Мурата.

В ауле Чох стояла рота солдат. Эти русские, считавшиеся друзьями и союзниками хана, в продолжение десяти месяцев делали всякого рода бесчинства в ауле и выведенные из терпения¹³³² жители аула Чох¹³³³ напали ночью на роту стоявших в ауле русских солдат и перерезали 20 солдат.

В аул пришли русские войска и потребовали выдачи главных виновных, угрожая в противном случае сжечь все окружные аулы и избить всех жителей от малого до великого. На площади у мечети два раза собирались старики, но не могли прийти ни к какому решению. Разрешил вопрос старик Джафар Али. Он сказал, что лучше пострадать 10 человекам, чем пострадать всем и предложил себя для выдачи русским.

— Пусть моя кровь прольется за народ. Алла хак бар! — произнес он.

Вслед за ним отдался¹³³⁴ для выдачи русским его племянник молодой¹³³⁵ Ибрагим. Вслед за Ибрагимом¹³³⁶ Мустафа, и все закричали:

— Берите наши головы, — и желающих пожертвовать собою набралось так много, что старики решили кинуть жребий.

Пошли в мечеть помолились и кинули жребий на десятерых и выдали их русским.¹³³⁷ Русские судили этих десятерых и приговорили их¹³³⁸ к прогнанию сквозь строй через 6000 человек.

В назначенный [день]¹³³⁹ из всех окрестных аулов¹³⁴⁰ народ¹³⁴¹ верхами и пешком двинулся к¹³⁴² тому месту, где должна была происходить казнь. Хаджи-Мурат, с пешим народом¹³⁴³ пришедший туда же, тут¹³⁴⁴ в первый раз увидал русских солдат¹³⁴⁵ с их длинными ружьями, с насаженными на них штыками.¹³⁴⁶ Их было столько, что нельзя было сосчитать.¹³⁴⁷ Они стояли рядами, образуя из себя четвероугольник,¹³⁴⁸ через который шла дорога и на середине которого сидел на барабане¹³⁴⁹ человек в черных узких штанах, в белом¹³⁵⁰ кителе с золотыми наплечниками и¹³⁵¹ в фуражке с красным околышем на толстой голове с красными щеками. Это был главный начальник русских. Около него стояло несколько человек таких же как он начальников и два солдата. Один из солдат подал¹³⁵² ему¹³⁵³ на длинном чубуке трубку.¹³⁵⁴ Начальник взял трубку, сделал знак и в то же время¹³⁵⁵ с пестрыми плечами барабанщик, стоявший на краю одного из рядов, забил палкой в¹³⁵⁶ барабан и страшный треск заглушил все другие звуки.¹³⁵⁷ Одна из сторон четвероугольника, состоявшего из солдат, расступилась, и в пустое место¹³⁵⁸ ввели <несколько> человек закованных горцев в одних бешметах, без кинжалов.¹³⁵⁹ Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой редкой бородой.¹³⁶⁰ В народе вокруг Хаджи-Мурата застонали. Послышалась молитва «Ляилаха-илла-ллах». Но стоны эти были слышны только тем, которые стояли рядом. Треск барабанов, который казалось Хаджи-Мурату происходил от трубки, заглушал всё.

Народ застонал, увидав ведомых на казнь, потому что все знали, что это были добровольные мученики, джигиты. Русские объявили, что если аулы не выдадут главных виновников, все аулы будут сожжены. Начальник махнул рукой — барабаны остановились¹³⁶¹ и опять стал слышен говор народа, шум налившегося вчерашним дождем ручья и крик молодых орлов на горе. Главный начальник сказал что-то, и один из¹³⁶² низших начальников вышел вперед и, остановившись перед закованными, поднял к глазам бумагу, которую держал в руке и начал читать. Он читал что-то непонятное по русски, потом тоже столь же непонятное Хаджи-Мурату по татарски.¹³⁶³ Главный начальник, стоя слушавший бумагу, сказал что-то, и¹³⁶⁴ одна часть солдат составила ружья в козлы и, выйдя из рядов, стали подходить к¹³⁶⁵ стоявшим двум арбам, на которых были палки и разбирали их. Остальные солдаты¹³⁶⁶ стояли с ружьями перед толпою народа, задерживая его. Когда солдаты, разбиравшие палки, разобрали каждый по палке, им скомандовали что-то, и они стали улицей¹³⁶⁷ друг против друга от того места, где сидел начальник, до рядовых солдат, задерживавших народ. Когда солдаты расставились по местам, два из них подошли к первому из закованных горцев и стали снимать с него цепи.¹³⁶⁸

Сняв цепи, они сняли с него и бешмет и взялись за рубаху, но горец не дал им и, отстранившись от¹³⁶⁹ них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя¹³⁷⁰. Загорелые по локоть руки его дрожали и также дрожала скула и всё¹³⁷¹ белое, молодое тело.¹³⁷² Горца привязали руками к прикладу ружья¹³⁷³ и ввели в улицу, составленную из солдат с палками. <Начальник сделал знак трубкой и что-то сказал, и опять загремели барабаны.>

* № 54 (рук. № 38).

Длинноносый¹³⁷⁴ хозяин сидел¹³⁷⁵ рядом и радостно¹³⁷⁶ улыбался и¹³⁷⁷ благодарил Хаджи-Мурата за посещение.¹³⁷⁸ Так же улыбался и сидевший у двери мальчик с блестящими черными глазами, которые он не спускал с Хаджи-Мурата. Садо действительно был рад посещению Хаджи-Мурата, несмотря на то, что принимать Хаджи-Мурата было опасно, так как было объявлено от Шамиля, что будет казнен тот, кто примет к себе Хаджи-Мурата.¹³⁷⁹ Несмотря на это, Садо¹³⁸⁰ [был] рад этому посещению¹³⁸¹ Хаджи-Мурата, два раза выручавшего его из беды и свояка по жене, а теперь гостя и кунака. Он действительно был готов умереть, защищая гостя кунака.¹³⁸² Рад он был потому, что всякое волнение, опасность, игра жизнью были приятны ему. Опасность была большая потому, что жители аула давно¹³⁸³ решили выдать Хаджи-Мурата, если он встретится им. Теперь же они всякую минуту могли узнать про его присутствие, и тогда действительно пришлось бы умереть,¹³⁸⁴ защищая его. Хаджи-Мурат точно так же знал про угрожавшую ему опасность, но он так привык к опасности, так верил в свое счастье и главное так устал, убегая в продолжение трех ночей от Шамиля, что он тотчас же лег и заснул, не думая об опасности.

* № 55 (рук. № 39).

Одно, что удерживало Хаджи-Мурата, это¹³⁸⁵ была мысль о том, что его бегство в горы разорвет его связь с¹³⁸⁶ родительским домом, с матерью, братом, отцом и что его переход в горы может привести к тому, что придется воевать с ними. И он¹³⁸⁷ всё откладывал и откладывал свое решение.

* № 56 (рук. № 39).

¹³⁸⁸Хаджи-Мурату шел¹³⁸⁹ 12-ый год,¹³⁹⁰ когда в их аул приехали вестники, требовавшие, чтобы весь народ аула собрался¹³⁹¹ за 12 верст,¹³⁹² к аварскому большому аулу, в котором стояли русские войска с своим генералом.

Народ из соседних аулов требовали к назначенному месту для того, чтобы жители видели то, что сделают с теми из <них> горцев, которые позволили себе напасть на русских солдат.¹³⁹³ Об этом нападении и о наказании за это уж давно говорили все в аулах, и теперь, когда настало время, народ толпами, верхами и пешком двинулся к назначенному месту. Хаджи-Мурат вместе с¹³⁹⁴ пешим народом пошел туда, и, придя к месту, Хаджи-Мурат протеснился вперед между густой толпой горцев и увидал перед собою в первый раз русских.¹³⁹⁵

Это были бритые люди в белых куртках с ремнями через плечи, в сапогах и с длинными ружьями, с насаженными на них штыками. Хаджи-Мурат в первый раз тут видел русских. Этих людей, солдат, было столько, что нельзя было сосчитать.¹³⁹⁶ Впереди рядов было несколько¹³⁹⁷ людей с висевшими на них пестрыми¹³⁹⁸ круглыми вещами.¹³⁹⁹ Это были барабанщики.¹⁴⁰⁰ На одной такой круглой вещи¹⁴⁰¹ недалеко¹⁴⁰² в середине пустого места сидел толстый красный человек¹⁴⁰³ [в] белом бешмете с золотыми наплечниками и черных штанах.¹⁴⁰⁴ Это был главный начальник русских; около него стояло несколько человек таких же, как он, начальников.¹⁴⁰⁵ Один из солдат подал этому начальнику — это был генерал — на длинном чубуке трубку. Толстый¹⁴⁰⁶ начальник взял трубку, и в то же мгновение загремело что-то. Это ударили барабаны. Как только ударили барабаны,¹⁴⁰⁷ солдаты расступились, и посреди них вышло несколько человек горцев в одних бешметах без кинжалов с цепями на ногах. Хаджи-Мурат перечел их. Их было десять. Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой редкой бородой.

В народе вокруг Хаджи-Мурата застонали,¹⁴⁰⁸ послышалась¹⁴⁰⁹ молитва «ла аллах ильаллах».

Но стоны эти были слышны только тем, которые стояли рядом. Треск барабанов, который Хаджи-Мурату казалось происходил от трубки, заглушал всё.¹⁴¹⁰

Десять человек скованных вывели на середину пустого места, начальник махнул рукой, — барабаны остановились, и всё так затихло, что можно было слышать, как кричали молодые орлы на горе.¹⁴¹¹ Начальник сказал что-то. И один из его слуг¹⁴¹² вышел вперед¹⁴¹³ и, остановившись перед закованными, поднял к глазам бумагу, которую держал в руке, и начал читать. Он читал что-то¹⁴¹⁴ непонятное по-русски, потом то же, столь же непонятное Хаджи-Мурату, по-татарски.¹⁴¹⁵

Толстый начальник¹⁴¹⁶ что-то сказал, и солдаты¹⁴¹⁷ составили ружья в козлы и, выйдя из рядов, стали подходить к подъехавшей¹⁴¹⁸ арбе, на которой были палки, и, разобрав их, выстроились улицей от¹⁴¹⁹ ворот и до того ряда солдат,¹⁴²⁰ который¹⁴²¹ задерживал зрителей горцев. Между тем¹⁴²² солдат кузнец подошел к первому из закованных горцев и стал сбивать с него кандалы. И¹⁴²³ когда он кончил,¹⁴²⁴ начальнику опять подали трубку, он сделал еще знак, и опять загремела дробь барабанов.

¹⁴²⁵Два солдата подошли к тому горцу, с которого сняты были кандалы, и начали снимать с него бешмет.¹⁴²⁶ Когда они сняли бешмет, горец, отстранившись от них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя;¹⁴²⁷ так же стряхнул с себя и штаны и остался голый.¹⁴²⁸ Загорелые¹⁴²⁹ по локоть руки¹⁴³⁰ его дрожали¹⁴³¹ и¹⁴³² также дрожала скула и всё¹⁴³³ красивое, белое, молодое тело, когда его привязывали руками к прикладу ружья. Обнаженного горца ввели в улицу, составленную из солдат с палками.¹⁴³⁴

* № 57 (рук. № 41).

* № 58 (рук. № 43).

Слуги больших военных государств совершают всякого рода¹⁴⁴⁴ злодейства над мелкими народами,¹⁴⁴⁵ утверждая, что иначе и нельзя обращаться с ними.

Так это было на Кавказе, когда,¹⁴⁴⁶ под предлогом чумы, в 1806 году,¹⁴⁴⁷ жителям запрещали выходить из аулов, и тех, кто нарушал эти запрещения, засекали на смерть¹⁴⁴⁸. Так это было, когда¹⁴⁴⁹ для того, чтобы отличиться или забрать добычу, русские военачальники вторгались в мирные¹⁴⁵⁰ земли, разоряли аулы,¹⁴⁵¹ убивали сотни людей, угоняли тысячи голов скота;¹⁴⁵²

и потом обвиняли горцев за их нападения на русские владения. Когда император Александр I, делая выговор Ртищеву, писал ему по случаю ничем не вызванного набега на мирную Чечню, что устанавливать сношения с соседними народами надо не жестокостью, а кротостью, то¹⁴⁵³ такие¹⁴⁵⁴ указания считались кавказцами ошибочной сентиментальностью, порождаемой незнанием характера горцев.¹⁴⁵⁵ Ермолов, один из самых жестоких и бессовестных людей¹⁴⁵⁶ своего времени, считавшийся очень мудрым государственным человеком, доказывал государю вред системы заискивания, дружбы и доброго соседства и проповедывал самую ужасную жестокость, которая¹⁴⁵⁷ одна, по его мнению, могла установить правильные отношения между русскими и горцами. Жестокость свою он доводил до невероятных пределов. Так,¹⁴⁵⁸ за какое то нападение на русских¹⁴⁵⁹ повешенный не за шею, а за бок, на крюк горец после страшных мучений, в которых он должен был умереть, сорвался как то с своего крюка. Когда Ермолову донесли об этом, это было в Тифлисе, он велел перевесить горца за другой бок и пошел с своими приближенными обедать и развлекаться веселыми военными разговорами.

Но мало того, что считались полезными и законными всякого рода злодейства, столь же полезными и законными считались всякого рода¹⁴⁶⁰ коварства, подлости, шпионства, умышленное поселение раздора между людьми.

Так, тот же Ермолов прямо приказывал ссорить между собою ханов, то поддерживая одних, то поддерживая других и подсылая к ним людей, долженствующих раздражать их друг против друга.

* № 59 (рук. № 44).

Этот образ действий всё больше и больше¹⁴⁶¹ раздражал горцев и вызывал их к ненависти и мести. С того времени, как Хаджи-Мурат присутствовал на казни, он не мог спокойно говорить и думать про русских, не мог понять, как могла их ханша, управлявшая после мужа ханством, дружить с этими неверными собаками. Когда он вспоминал то, что видел, он весь дрожал от злобы и бессильного желания мести. И мысль, пришедшая ему тогда же в первую же ночь после казни о том, что ему надо бежать в горы к мюридам и вместе с ними воевать против поганых гяуров, всё чаще и чаще приходила ему и всё больше и больше укреплялась в нем.

№ 60 (рук. № 48).

№ 61 (рук. № 48).

¹⁶⁰⁹Происходило то, что происходит везде, где государство с большой военной силой вступает в общение с первобытными, живущими своей отдельной жизнью, мелкими народами.¹⁶¹⁰ Происходило то, что или под предлогом защиты своих, тогда как нападение всегда вызвано обидами сильного соседа,¹⁶¹¹ под предлогом внесения цивилизации в нравы дикого народа, тогда как дикий народ этот живет несравненно более мирно и добро, чем его цивилизаторы, или еще под всякими другими предлогами, слуги больших военных государств совершают всякого рода злодейства над мелкими народами, утверждая, что иначе и нельзя обращаться с ними.

Так это было на Кавказе, когда, под предлогом чумы, в 1806 году жителям запрещалось выходить из аулов и тех, кто нарушал это запрещение, засекали на смерть. Так это было, когда для того, чтобы отличиться или забрать добычу, русские военные начальники вторгались в мирные земли, разоряли аулы их, убивали сотни людей, насиловали женщин, угоняли тысячи голов скота и потом обвиняли горцев за их нападения на русские владения.

Когда император Александр I, делая выговор Ртищеву, писал ему по случаю ничем не вызванного набега на мирную Чечню, сделанного Эристовым, что устанавливать сношения с соседними народами надо не жестокостью, а кротостью, то все кавказские деятели считали такие указания¹⁶¹² ошибочной сентиментальностью, порождаемой незнанием характера горцев. Ермолов, один из самых жестоких¹⁶¹³ людей своего времени, считавшийся очень мудрым государственным человеком, доказывал государю вред системы заискивания дружбы и доброго соседства.¹⁶¹⁴ Одна только самая ужасная жестокость,¹⁶¹⁵ по его мнению, могла установить правильные отношения между русскими и горцами.¹⁶¹⁶ И он [на] деле проводил свои теории. Так, за¹⁶¹⁷ убиение горцем русского¹⁶¹⁸ священника, он велел повесить убийцу, — это было в Тифлисе, — не за шею, а за бок на крюк,¹⁶¹⁹ приделанный к виселице. Когда же после страшных, продолжавшихся целый день мучений горец сорвался как то с своего крюка,¹⁶²⁰ то Ермолов велел перевесить¹⁶²¹ его за другой бок¹⁶²² и держать так, пока он умрет.

Но мало того, что считались полезными и законными всякого рода злодейства, столь же полезными и законными считались всякого рода коварства, подлости, шпионства, умышленное поселение раздора между¹⁶²³ кавказскими ханами.¹⁶²⁴ Русские начальники не только говорили, но и думали, что они этим способом умиротворят край. В действительности же такой образ действий заставлял горцев всё больше и больше сплачиваться между собой и подчиняться отдельным лицам, которые призывали их к защите их свободы и отмщению за все совершаемые русскими злодеяния. Таков был еще в 1788 году шейх Мансур, потом таким же¹⁶²⁵ был Кази-Мулла, первый проповедывавший хазават, и таков же в 51 году был Шамиль.¹⁶²⁶ Шамиль уже семнадцать лет властвовал над народами Дагестана и Чечни, когда в 1851 году он почувствовал, что¹⁶²⁷ один из его наибов, аварец Хаджи-Мурат, может сделаться его соперником и, хотя не у него, то у соседей его, когда он умрет, отнять ту власть, которую он намеревался передать им.

* № 62 (рук. № 51, гл. I).

Хаджи-Мурат был одним из знатнейших и храбрейших и потому опаснейших для русских наибов Шамиля. Он воевал с русскими четырнадцать лет и почти всегда был победителем. С своими конными отрядами он делал неимоверные переходы, появлялся там, где его не ждали, с необычайной смелостью и верностью расчета нападал, побивал и уходил. Он врывался в города, в которых были русские войска, — похитил так ханшу из ее дворца со всем ее штатом и имуществом. Он был один из тех людей, про которых не знаешь: от того ли они так смелы, что всегда счастливы, или от того им всегда удача, что всегда отчаянно смелы.

№ 63 (рук. № 51).

Это было на Кавказе в 50-х годах, в то время, когда горсть горцев, подчиняясь духовно религиозному вождю своему Шамилю, успешно боролась уже несколько десятков лет¹⁶²⁸ с силой шестидесятимиллионного государства. Успех горцев надо было приписать тому, что русские баловались в войну, поддерживали войну, убивали горцев и губили жизни своих солдат только затем, чтобы поддерживать практику убийства и иметь случай раздавать и получать кресты и награды, главное же тому, что горцы голодные, оборванные, с средневековым оружием и с теми пушками и снарядами, которые они отнимали у русских, из последних сил, с отчаянным религиозным упорством боролись за свои дома, за свои семьи, за свою веру. Шамиль, когда то силач, джигит, окруженный ореолом религиозного величия, жил в Веденях, только изредка показывая народу свою высокую величественную фигуру, решал судьбу всего подчиненного его народа,¹⁶²⁹ разорял, вырывал глаза, казнил иногда целые семьи, целые аулы, изменявшие хазавату — священной войне, и через своих избранных наибов управлял всем краем неприступных гор Аварии и Чечни.

Из¹⁶³⁰ девяти наибов, управлявших и воевавших с русскими, один Хаджи-Мурат выдавался перед всеми своим необыкновенным¹⁶³¹ личным молодечеством, отвагой и счастием, благодаря которым он делал необыкновенные набеги, врываясь в русские города и мирные аулы, и всегда счастливо уходя от нападающих.

В 51 году Хаджи-Мурат пользовался такой славой среди народов Аварии и Чечни, что Шамиль стал подозревать его в измене, стал следить за ним, стеснять его, отнимать у него его имущество. Хаджи-Мурат, еще с молоду имевший счеты с Шамилем, не перенес этих нападков и решил прямо восстать против Шамиля. Но Шамиль был сильнее, и Хаджи-Мурат, увидав, что он не пересилит влияния Шамиля, решил бежать к русским, у которых он служил когда то, когда еще жил с аварскими ханами.

Было раннее осеннее утро, когда по крутой каменной дороге, ведущей в аул, расположенный на крутой горе,¹⁶³² закутанный башлыком, в бурке, из которой торчало ружье, подъезжал Хаджи-Мурат с¹⁶³³ молодым аварцем Сафедином. Весь аул курился дымом из плоских крыш нагроможденных почти друг на друга в полугоре саклей. Вверху была площадь, на площади мечеть с минаретом, и на минарете мулла только что прокричал призыв к молитве. Хаджи-Мурат не поехал в гору, а, сказав несколько слов Сафедину, повернул влево и, обогнав двух женщин в желтых рубахах, несших кувшины на головах, подъехал к сакле, врытой в полугоре, и остановился. На крыше поднялся из под овчинной шубы старик и, сказав: «селям алейкум» и получив ответ,¹⁶³⁴ спросил, кого ему нужно. Хаджи-Мурат открыл лицо и улыбнулся. Старик узнал его и тотчас же полез по лестнице вниз¹⁶³⁵ и взялся за стремя, приглашая слезть. Старик был¹⁶³⁶ чеченец, тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула.¹⁶³⁷ Хаджи-Мурат слез и вошел в саклю. Спавшие на полу у камина поднялись и убрали подушки и кошмы. Старший внук побежал на площадь звать хозяина, шурина Хаджи-Мурата, женщины убрали саклю, положили пуховики, ковер и предложили Хаджи-Мурату снять оружие и садиться.

Скоро прибежал с горы в туфлях на босу ногу и в расстегнутом овчинном тулупе с истертой папахой на затылке бритой головы, широко размахивая руками, сам хозяин, спавший в мечети.

Поздоровавшись и помолившись по обычаю Богу, приставив руки к лицу, хозяин,¹⁶³⁸ приказав женщинам готовить еду, сел на корточки против Хаджи-Мурата и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат¹⁶³⁹ открыл зятю свое намерение¹⁶⁴⁰ предаться русским,¹⁶⁴¹ от него же требовал, чтобы он съездил в горы, где была задержана его семья, и постарался бы выручить ее, за что он обещал ему сто червонцев, дав тотчас же в задаток десять золотых,¹⁶⁴² и, кроме того, он просил¹⁶⁴³ дать ему проводника до того места, где начиналась русская цепь. Шурин¹⁶⁴⁴ выразил полное сочувствие намерению Хаджи-Мурата и обещал послать сына, знающего все дороги, обещал позаботиться о семье. В душе же он¹⁶⁴⁵ только желал одного, чтобы Хаджи-Мурат как бы скорее¹⁶⁴⁶ уехал от него. Вчера только был объявлен приказ Шамиля всем горцам взять или убить, если не дастся, Хаджи-Мурата и доставить его к Шамилю. Шурин¹⁶⁴⁷ сам не выдал бы его, особенно теперь, когда он был его гостем, но боялся, как бы не узнали в ауле, где всё известно, и не потребовали бы его выдачи.

Во время разговора вошли две женщины. Одна с кумганом и тазом для омовений перед едою, другая с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Женщины, не поднимая глаз, молча и тихо поставили принесенное перед гостем и неслышно вышли, мягко ступая по земляному полу. За едой Хаджи-Мурат разговаривал и шутил с хозяином и Сафедином, не обращая внимания на шум и говор на улице перед саклей. Закусив, Хаджи-Мурат стал надевать оружие и вышел.¹⁶⁴⁸ Громко говорившая толпа замолкла. Сафедин подал лошадь, старик взялся за стремя, и Хаджи-Мурат выехал никем не тронутый с Сафедином и хозяйским сыном. Но только что он выехал, как начался говор, спор, крик. Одни требовали ехать остановить его, другие говорили, что этого не надо.

Хаджи-Мурат с двумя спутниками, не ускоряя хода, спустились в долину, переехали по каменистому броду ручей, поднялись на горку. Сафедин крикнул по орлиному. Ему ответили таким же криком. Солнце уже вышло из за гор и клало резкие тени дерев в лесу, покрытом росою. Всадники въехали в лес и, проехав чащу, выбрались на поляну, где паслись стреноженные четыре лошади и у костра сидело четыре горца: рыжий старик; широколицый, с могучими плечами аварец; черноглазый чеченец и худой, длинный, кривой горец. Это были вместе с спутником его Сафедином пять человек его мюридов, которые с ним вместе выходили к русским.¹⁶⁴⁹

Чеченец с кривым горцем, которых он посылал лазутчиками в Воздвиженское, тотчас же стали рассказывать ему, как они были у русских, у самого князя, и как он сказал, что завтра ждет их на Аргуне.

Хаджи-Мурат одобрительно кивал головой.¹⁶⁵⁰ Потом, достав золотой, дал¹⁶⁵¹ племяннику и расстался с ним. Не успели они еще сесть на лошадей, чтобы ехать, когда по той дороге, по которой они приехали, раздались топот лошадей и крики. Это, очевидно, жители аула ехали за ним, желая задержать его или, по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид, что они хотят задержать его. Лицо Хаджи-Мурата вдруг повеселело. Он вскочил на лошадь, достал из чехла винтовку — его спутники сделали то же — и выехал из чащи на дорогу.¹⁶⁵² Жители аула были шагах в ста пятидесяти.

— Что надо? — закричал он им. — Взять, свести к рыжей собаке Шамилю. Ну бери! — крикнул он,¹⁶⁵³ поднимая винтовку.

Жители аула молчали. Хаджи-Мурат повернул лошадь и стал спускаться вниз, постоянно оглядываясь. Когда он переехал на другую сторону лощины, те все стояли и что то кричали ему. На той стороне лощины был крупный лес. Хаджи- Мурат с свитой въехал в него, и преследователей перестало быть видно.

Сын шурина указал дорогу и простился. Хаджи-Мурат с свитой поехали вперед. Впереди в лесу слышны были удары топоров, треск падающих деревьев и русский говор.

В¹⁶⁵⁴ ту самую ночь, когда Хаджи-Мурат подъезжал к аулу, в крепости...

* № 64 (рук. № 51).

Героем этой истории был один из наибов (генерал-губернаторов) Шамиля, славившийся своим молодечеством, ловкостью, военным счастьем аварец Хаджи-Мурат.¹⁶⁵⁵

Хаджи-Мурат в продолжение двадцати лет воевал с русскими, делая необыкновенные по смелости набеги на покорные русским аулы, на русские крепости, города, везде забирая табуны лошадей, стада скотины, пленных и всегда успешно проскальзывая или пробиваясь через русские войска, пытавшиеся остановить или поймать его.

В 1852¹⁶⁵⁶ году Хаджи-Мурат пользовался такой славой среди кавказских народов, что Шамиль, властвовавший над народами Кавказа, стал бояться его, усматривая в нем соперника своей власти. Для того чтобы погубить его, Шамиль послал Хаджи-Мурата в Табасарань, дав ему вместо трех тысяч человек, которых он требовал, только пятьсот человек, надеясь, что он погибнет в этом походе, но Хаджи-Мурат и с¹⁶⁵⁷ этой горстью людей разорил табасараньские аулы, забрав в плен семью брата Шамхала Тарковского,¹⁶⁵⁸ и с тысячью лошадей и скота вернулся в Аварию. Тогда Шамиль потребовал от Хаджи-Мурата две тысячи пятьсот рублей денег и¹⁶⁵⁹ дорогую шубу.

Хаджи-Мурат дал всё это. Шамиль потребовал тогда к себе самого Хаджи-Мурата. Поняв, что Шамиль хочет погубить его, Хаджи-Мурат решил прямо восстать против¹⁶⁶⁰ него и, напав на его мюридов,¹⁶⁶¹ прогнал их и отбил у них лошадей.¹⁶⁶² Духовенство стало мирить двух врагов, но согласие не состоялось. В это время русский генерал Аргутинский, узнав про ссору Шамиля с Хаджи-Муратом, предложил Хаджи-Мурату выйти к русским. Хаджи-Мурат¹⁶⁶³ вступил в переговоры с Аргутинским и выслал всё свое имущество — деньги, часы, кольца в более близкий к русским аул Гехи. Но один из мюридов Хаджи-Мурата изменил ему, и мюриды Шамиля захватили всё имущество Хаджи-Мурата и выжидали случая захватить его самого, чтобы предать его Шамилю.

¹⁶⁶⁴Друзья Хаджи-Мурата передали ему, что Шамиль решил казнить его. Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. И вот Хаджи-Мурат с пятью верными ему мюридами подъехал к ближайшей русской крепости и, оставив в лесу четырех из своих спутников, с одним любимым своим мюридом Сафедином, поехал в ближайший чеченский аул, где жил его тесть, чтобы взять оттуда¹⁶⁶⁵ человека, который проводил бы его посланного к русским для установления с ними окончательных условий своего выхода к ним.

Был ноябрьский холодный, но тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином верхами на измученных лошадях въезжали в аул по крутой каменной дороге.

* № 65 (рук. № 51).

Был ясный ноябрьский вечер, когда Хаджи-Мурат и его любимый мюрид, аварец Сафедин, оба верхами, подъезжали по крутой каменной дороге к ближайшему к русским владениям чеченскому аулу Маиур-Тупу. На Хаджи-Мурате была бурка, из под которой виднелись только ноги в черных ноговицах и красных чувяках, и высовывалась винтовка в чехле.

Лицо у Хаджи-Мурата было до половины закрыто белым башлыком сверх папахи. Почти так же был одет и Сафедин, только башлык на нем был желтый и чувяки черные. За седлом у Сафедина были переметные сумы. Под Хаджи-Муратом был невысокий породистый мерин с острыми подвижными ушами на маленькой голове, с блестящими на выкате глазами. Сафедин ехал на серой, почти белой, загрязненной по брюхо, большеголовой с кадыком, высокой, ногайской, поджарой лошади.

Аул, в который они въезжали, весь курился дымом из плоских крыш, нагроможденных почти друг на друге в полугоре, саклей. Народ был весь наружу и на крышах, и само собою все занялись рассматриванием всадников.

Хаджи-Мурат не поехал в гору, а, сказав несколько слов Сафедину, повернул влево, на еще более крутой подъем.

На подъеме вторая сакля была та, к которой он направлялся. Подъехав к сакле, он остановил лошадь и поглядел вверх. На крыше поднялся старик в овчинной шубе и, сказав «селям алейкум» и получив ответ, спросил, кого нужно? Хаджи-Мурат открыл лицо и улыбнулся. Старик узнал его и тотчас же полез по лестнице вниз. Слезши вниз, он взялся за стремя Хаджи-Мурата, приглашая его слезть.

Старик был чеченец, тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула.

* № 66 (рук. № 51).

Ближайший к русским владениям аул был чеченский аул Маиур-Туп. И в этот то аул вечером 20 ноября 1852¹⁶⁶⁶ года въезжал Хаджи-Мурат с своим любимым мюридом Сафедином. Оба были в бурках, оттопыривавшихся винтовками, и лица обоих были закутаны башлыками. За седлом у Сафедина была переметная сума.

Аул, в который они въезжали, весь курился дымом из плоских крыш, нагроможденных почти друг на друга в полугоре, саклей. Народ был весь наружу и на крышах и на пути к фонтану и от него. В тихом воздухе был отчетливо слышен звук железных подков, ударявшихся о камень дороги, и само собою, все стали рассматривать въезжавших всадников.

Хаджи-Мурат не поехал в гору, а повернул влево, на еще более крутой подъем. И на подъеме остановил лошадь у второй сакли справа. На крыше поднялся старик в овчинной шубе и, сказав «селям алейкум» и получив ответ, спросил, кого нужно? Хаджи-Мурат открыл лицо и кивнул головой, указывая глазами на дверь сакли. Лицо старика вдруг изменилось, и он, покачивая головой на худой загорелой шее, быстро полез по лестнице вниз с крыши. Слезши, он взялся за стремя Хаджи-Мурата и крикнул что то по чеченски в отверстие без стекла, служившее окном сакли. Старик был тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула. Две женщины с жестяными, наполненными водой кувшинами на головах, одна в желтой рубахе, в красных шароварах и зеленом бешмете, другая в красной рубахе, синих шароварах и желтом бешмете, подходили в это время к той же сакле. Одна была жена шурина Хаджи-Мурата, другая ее тринадцатилетняя дочь. Старик что-то повелительно сказал женщинам, и они поспешно молча, нагнув головы и отворачиваясь, прошли в дверь сакли. Из за сарая выбежал черноглазый мальчик, которого старик дед тотчас же послал в мечеть за сыном. Введя Хаджи-Мурата в саклю, старик стал снимать с него бурку и оружие, вошедшая же старуха принесла пуховики, ковер и, поздоровавшись с Хаджи-Муратом, постелила всё в переднем углу.

Оставив при себе кинжал и два пистолета, Хаджи-Мурат сел на пуховики и стал очевидно из приличия спрашивать старика о здоровии его, его сыновей и внуков. Старик, сидя на пятках, коротко отвечал и, когда вопросы кончились, опустив голову, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал говорить о том, что только нынче утром были здесь мюриды Шамиля, разыскивающие Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат спокойно слушал и ничего не отвечал, а только спросил у вошедшего Сафедина, расседлал ли он коней.

— Нет, — отвечал Сафедин.

— Якши, — одобрил Хаджи-Мурат и стал в тишине прислушиваться к звукам голосов наруже. Послышались быстрые шаги человека, стучавшего каблуками по камням, и шурин, запыхавшись, в расстегнутом овчинном тулупе и в туфлях на босу ногу, с истертой папахой на затылке бритой головы, широко размахивая руками, вошел в саклю. Поздоровавшись и помолившись по обычаю Богу, приставив руки к лицу, он сел на корточки против Хаджи-Мурата и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату. Шурин сказал, что мюриды были и уехали, но что надо быть осторожным, потому что они могут вернуться, а кроме того и жители аула могут попытаться задержать Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат ничего не сказал на это, а только спросил, может ли шурин дать ему проводника, с которым он мог бы послать своего мюрида к русским, с тем, чтобы установить последние условия и место встречи.

Из слов Хаджи-Мурата шурин понял, что Хаджи-Мурат имеет намерение дожидаться у него возвращения своего мюрида, и это очень огорчало и пугало его. Он однако не показал вида этого и обещал тотчас же послать своего меньшого брата проводником. Когда меньшой брат был призван, Хаджи-Мурат сказал ему, что его пять человек мюридов ожидают его в лесу за Аргуном, чтобы он спросил Аслан-Бека и проводил бы его к русским. Аслан-Беку уже всё приказано. Ответ же Хаджи-Мурат подождет здесь.

Во время этого разговора вошли опять женщины: молодая в желтом, с кувшином и тазом для омовения перед едой, и другая девочка — с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Хаджи-Мурат замолчал, как только вошли женщины, и молчал всё время, пока они, не поднимая глаз, установивши принесенное перед гостями, выходили из сакли. Он продолжал говорить только тогда, когда совершенно затихли мягкие шаги женщин по земляному полу.

Окончив наставление меньшому шурину о том, что он должен делать, Хаджи-Мурат омылся и принялся за еду, пригласив с собою и Сафедина.

* № 67 (рук. № 51).

Шамиль, узнав о переговорах Хаджи-Мурата с русскими, захватил и имущество и семью Хаджи-Мурата и велел своим мюридам доставить к нему Хаджи-Мурата живого или мертвого.

Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. Выехав ночью с пятью верными ему нукерами из Цельмеса, он проехал более пятидесяти верст и к утру остановился в лесу около Шали, в восьми верстах от передовой русской крепости Воздвиженской. Пробыв целый день в лесу, он вечером с одним любимым своим мюридом Сафедином поехал в ближайший чеченский аул, чтобы найти там проводника, который проводил бы одного из своих мюридов к русским для окончательных переговоров о его выходе.

Был ноябрьский,¹⁶⁶⁷ холодный, ясный, тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином, оба в бурках и закутанные башлыками, въезжали в курившийся душистым кизячным дымом аул. Дорога шла по крутому каменному подъему, ведущему к мечети и площади.

В тихом воздухе только что затихло пение муэдзина, слышны были женские, детские и мужские голоса и мычание коров, и пахло кизяком и молоком.

* № 68 (рук. № 51).

Аул весь курился душистым кизячным дымом, выходившим из глиняных труб, нагроможденных в полугоре, одна над другою, плоскокрыших саклей.

* № 69 (рук. № 51).

В тихом воздухе только что затихло напряженное пение муэдзина и отчетливо слышны были женские голоса снизу от фонтана и детские и мужские голоса из¹⁶⁶⁸ саклей, нагроможденных одна над другой по всей горе. Народ был весь наружу на улице и на плоских крышах и потому Хаджи-Мурат, чтобы не быть замеченным, не поехал прямо в гору, а повернул влево на еще более крутой подъем. Железные подковы лошадей завизжали по обсыпавшимся камням, и седоки, придерживая ружья за спинами, согнулись над шеями лошадей.

У второй сакли, врытой с правой стороны в землю, с галлерейкой в передней стороне, Хаджи-Мурат остановил свою лошадь и, поставив ее поперек дороги, цокнул по направлению к крыше сакли, на которой подле глиняной трубы лежал кто-то под тулупом. Из под тулупа поднялся старик и, очевидно не узнавая, смотрел на подъехавших.

* № 70 (рук. № 51).

¹⁶⁶⁹В 40-вых¹⁶⁷⁰ годах самым знаменитым¹⁶⁷¹ наибом Шамиля был Хаджи-Мурат¹⁶⁷².

В¹⁶⁷³ конце 1851-го года Хаджи-Мурат поссорился с Шамилем и решился бежать к русским.

¹⁶⁷⁴Был холодный, ясный ноябрьский вечер, когда Хаджи-Мурат с любимым мюридом своим Сафедином, оба закутанные башлыками, в бурках, из под которых торчали винтовки за спинами, въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский аул, ближайший к русским владениям со стороны крепости Воздвиженской.

* № 71 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат не поехал прямо улицей, ведшей к площади и мечети, на которой слышались оживленные мужские голоса, а повернул влево в проулок, в котором сакли со своими двориками стояли еще теснее друг к другу. Впереди его шла женщина с жестяным кувшином за спиной и кумганом в руке, из которого капала только что набранная из ключа студеная светлая вода. Не желая быть узнанным, Хаджи-Мурат, отвернув голову от женщины, тронул мягким чувяком лошадь, и она быстрым проездом, за которым Сафедин должен был поспевать, рысцою обогнала женщину и подвезла его к длинной новой сакле, на крыше которой за глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. На галлерее, окружавшей саклю, никого не было. Хаджи-Мурат поднял голову и цокнул языком по направлению к крыше сакли, чтобы обратить на себя внимание человека, лежащего там.

* № 72 (рук. № 51).

В то время, как Хаджи-Мурат и его спутник слезали с лошадей, две женщины с жестяными кувшинами на головах и небольшими кумганами, наполненными водою, в руках, подошли к сакле. Одна из них, старшая, была в желтой рубахе, красных шароварах и нагольной шубе, из под которой виднелся зеленый бешмет, другая, меньшая, девочка подросток с блестящими черными глазами, была одета в красную рубаху, синие шаровары и желтый, старый, заплатанный бешмет. Одна была жена хозяина, сноха старика, другая дочь хозяина, его внучка. Старик что то повелительно сказал им, и они молча, нагнув головы и отворачиваясь от гостя, прошли в дверь сакли. Из сарайчика подле сакли между тем выскочил черноглазый, бойкий, веселый мальчик лет пятнадцати в одном бешмете и стоптанных чувяках и, остановившись в дверях, спросил: «что надо?» Старик приказал ему бежать в мечеть звать сына и, передав лошадь Сафедину, повел Хаджи-Мурата в саклю. В сакле уже раскидывала ковер и подушки немолодая женщина, пришедшая с водою. Она, поздоровавшись с гостем,¹⁶⁷⁵ опустила глаза и, позванивая монетами, покрывавшими ей всю грудь, разместив у передней стены подушки для сидения, тихо вышла.

Хаджи-Мурат снял бурку, винтовку и шашку, и старик осторожно повесил всё это подле висевшего оружия хозяина и больших двух тазов, одного медного, другого жестяного, тоже висевших на чисто вымазанной и забеленной стене.

Пригласив гостя садиться на приготовленное женщиной сиденье, старик сел против него на свои голые пятки и, подняв руки ладонями кверху, закрыл глаза и прочел молитву, и Хаджи Мурат сделал то же. Когда же кончилась молитва, он, тотчас же нахмурившись, стал спрашивать старика о здоровье его, его сыновей и внуков. Он очевидно делал это только из приличия. Старик коротко отвечал и, когда вопросы кончились, опустив голову, замолчал.

— Что нового у вас? — спросил Хаджи-Мурат.

Старик знал, что нынче утром были в их ауле мюриды Шамиля, разыскивающие Хаджи-Мурата, и что они обещали от имени Шамиля награду тому, кто доставит в Ведено-Дарго Хаджи-Мурата, живого или мертвого, и, напротив, угрожали казнью тому, кто примет и скроет его. Но Хаджи Мурат был их кунак и теперь их гость и потому он не стал говорить про это, а только тяжело вздохнул и сказал, что новостей нет. «Только, слышно, русские собаки опять разорили два аула».

Хаджи-Мурат спокойно слушал и ничего не отвечал и только спросил у вошедшего Сафедина, расседлал ли он коней.

— Нет, — отвечал Сафедин.

— Якши, — одобрил Хаджи-Мурат. Сафедин так же, как и Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и шашку и так же, как и он, оставил при себе кинжал и пистолет.

Хаджи-Мурат спросил старика, далеко ли до русской крепости. Старик объяснил, что прямо так близко, что когда тихо, то слышны барабаны.

— Сейчас слышно будет, — сказал он и, затихнув, обратил ухо к открытой двери.

Барабанов однако не слышно было, а слышались только оживленные голоса мужчин и быстрые, приближающиеся шаги человека на деревянных каблуках, стучавших по крепкой дороге и приближавшихся к двери сакли.

Это был Нур-Мустафа, хозяин дома и кунак Хаджи-Мурата.

Сняв туфли с деревянными башмаками у двери, Нур-Мустафа в мягких чувяках, подоткнутой черкеске, с истертой папахой на затылке давно уже бритой, зарастающей черным волосом головы, запыхавшись, вошел в саклю. Он тотчас сел на корточки против Хаджи-Мурата, и, подняв руки ладонями кверху и пошептав молитву, он отер руками лицо и только тогда поздоровался и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату.

Нур-Мустафа сказал, что мюриды были и уехали, но что надо быть осторожными, потому что они могут вернуться, а кроме того и в ауле есть люди, преданные Шамилю, которые, узнав о приезде Хаджи-Мурата, могут задержать его. Хаджи-Мурат ничего не сказал на это, только спросил шурина, может ли он дать ему проводника, с которым он мог бы послать своего мюрида к русским, с тем, чтобы установить последние условия и место встречи.

— Брата пошлю, — сказал Нур-Мустафа. — Он дорогу знает, ходил лазутчиком к князю. Он проведет. — И Нур-Мустафа тотчас же вышел, чтобы позвать брата. Брат этот был не родной, но названный. Это был уже не молодой, мрачного вида, худой, чернозагорелый чеченец в оборванной черкеске и спущенных черных ноговицах. Хаджи-Мурат поздоровался с ним и подробно и медлительно разъяснил ему, где он найдет его мюридов и как он, найдя их, спросит Аслан-Бека и как с ним вместе должен будет итти к русским.

— Аслан-Бек всё знает, что нужно, — сказал Хаджи-Мурат. — Я ему всё приказал. За труды получишь три монеты.

Чеченец при каждой остановке речи Хаджи-Мурата кивал головой в знак того, что он понял. Когда же Хаджи-Мурат кончил, он щелкнул языком и сказал, что он не из-за денег готов служить Хаджи-Мурату, а потому, что считает его великим джигитом.

*№ 73 (рук. № 51).

Когда Саффедин кончил есть,¹⁶⁷⁶ женщины¹⁶⁷⁷ убрали еду и кувшин.¹⁶⁷⁸ В сакле¹⁶⁷⁹ стало уже темно.¹⁶⁸⁰ Садо вышел вслед за женщинами и вместе с сыном принес еще подушек, ковров и две шубы и предложил гостям спать.

— Чтобы женщины не болтали, — сказал Хаджи-Мурат.

— Я приказывал — отвечал Садо. — Всё равно в моем доме, пока я жив, кунаку никто ничего не сделает. Спи спокойно, — сказал он.

Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал¹⁶⁸¹ жестоко¹⁶⁸² пострадать за это, так как Шамилем¹⁶⁸³ было объявлено всем¹⁶⁸⁴ жителям Чечни под угрозой казни, что он казнит всех тех, кто примет Хаджи-Мурата,¹⁶⁸⁵ и потому что жители аула¹⁶⁸⁶ решили выдать Хаджи-Мурата, если он встретится им. Теперь же они всякую минуту могли узнать про его присутствие, и тогда действительно пришлось бы умереть, защищая¹⁶⁸⁷ своего гостя. Он знал, что опасность¹⁶⁸⁸ была большая, но во-первых, как ни велика была опасность, он считал своим долгом пожертвовать жизнью для защиты гостя — кунака, а во-вторых, всякое волнение, опасность, игра своей жизнью были приятны ему. И он [был] теперь в особенно возбужденном и веселом состоянии.

* № 74 (рук. № 51).

Садо рассказал, что он сам был¹⁶⁸⁹ там и¹⁶⁹⁰ узнал, что¹⁶⁹¹ семью держат у наиба, но что увидать их ему не удалось.¹⁶⁹² Кроме того, он узнал, что Шамиль¹⁶⁹³ везде объявил, чтобы никто к себе не пускал Хаджи-Мурата и доставил его к нему — живого или мертвого.

— Долго будет ждать, — коротко сказал Хаджи-Мурат. — А Мустафу видел?

— Видел. Он обещал,¹⁶⁹⁴ — и Садо подробно рассказал, как он¹⁶⁹⁵ тайно виделся с Мустафой¹⁶⁹⁶.

* № 75 (рук. № 51).

Он сказал, что мюриды были здесь и требовали не пускать Хаджи-Мурата и выдать его, если он приедет, но что¹⁶⁹⁷ он прежде умрет со всем своим семейством, чем выдаст его, и что Хаджи-Мурат может жить у него сколько хочет, что он дорогой гость. Он говорил это и смотрел в глаза Хаджи-Мурату, а Хаджи-Мурат видел, что это была неправда, что он очень не рад его посещению, но не мог сказать этого. Хаджи-Мурат¹⁶⁹⁸ одобрительно кивал головой и, когда Садо кончил, сказал ему, что он приехал к нему сам друг, но что четыре мюрида его дожидаются его в лесу за Аргуном и что один из этих дожидающихся его в лесу мюридов должен итти по его поручению¹⁶⁹⁹ к русским в Воздвиженское, но мюриды аварцы не знают дороги и потому не может ли хозяин дать проводника?

* № 76 (рук. № 51).

Старик¹⁷⁰⁰ придвинулся к столику и подвинул Хаджи-Мурату мед — свое произведение,¹⁷⁰¹ прося его откушать. Хаджи-Мурат взял еще кусок чурека, меду на ножик из под кинжала и стал есть. Старик, радостно улыбаясь беззубым ртом,¹⁷⁰² сидел против него.

* № 77 (рук. № 54).

— Ну, а что пчелы как? — спросил Хаджи-Мурат.

— Пчелы, слава Богу. Я вчера только с пчельника, он у меня в лесу. Сейчас моего меду покушаешь, — говорил старик, оживившись при разговоре о своем любимом деле.

*№ 78 (рук. № 51, гл. II).

Кондицкий был десятилетний солдат из Западного края. У него всегда были деньги, родные присылали ему. Кроме того он сам был и портной и шорник и зарабатывал деньжонки. По службе он был неисправен и слаб, но он оказывал услуги начальству и его не обижали. Другой солдат Никитин был¹⁷⁰³ тонкий, ловкий, белокурый красавец¹⁷⁰⁴ из крестьян Орловской губернии. Дома остались молодая еще мать¹⁷⁰⁵ и три брата с женами и ребятами.¹⁷⁰⁶ Петр был¹⁷⁰⁷ не женат и пошел охотой за брата. Но¹⁷⁰⁸ солдатская служба так показалась тяжела ему, что он стал пить, когда мог и было на что¹⁷⁰⁹ и даже раз попытался бежать, сам не зная куда, только чтобы избавиться от тоски, которая съела его. После того как¹⁷¹⁰ его жестоко наказали за побег, он махнул на себя рукой и¹⁷¹¹ еще хуже затосковал, так что вошь заела его, и только ждал случая, когда мог напиться. Несмотря на это, товарищи почему то любили, жалели его и в особенности мрачный Панов, бывший его дядькой.

— Ну что ж, давай и мне покурить, — сказал Петр своим особенно приятным ласкающим тенором, садясь на¹⁷¹² корточки подле Кондицкого.

— А что своего не заведешь?¹⁷¹³ — сказал Кондицкий. — Вот дай дядя Антоныч откурится.

— Хорошо, как тебе из дома посылают, а мои от меня ждут.

— Ну, чего захотели, — проговорил Панов, отрываясь от трубки и с каждым словом выпуская набранный дым. — Наш брат — отрезанный ломоть.¹⁷¹⁴ Откуда что взять. А что и добыл — самому нужно. Сказано царский слуга... вот и вся. Ну, ребята, докуривай да и туши.

Никитин расчистил перед собой листья и ветки и лег на брюхо, припав губами к трубке.

— А¹⁷¹⁵ сказывают Слепцова, генерала, убили, — сказал Кондицкий.¹⁷¹⁶

— Как же, ротный сказывал, — подтвердил Панов. — Видно, пришел час.

— Уж очень смел был, — сказал Кондицкий.

— Тут смел, не смел, кому обречено, — пробурчал Панов. Ты что сапоги снимаешь? — обратился он к Никитину, который откурился и стаскивал с себя сапоги.

— Да смотрю — стоптал.

— То-то, стоптал,¹⁷¹⁷ нехорошо ходишь, легче¹⁷¹⁸ ступать надо.¹⁷¹⁹

— Ох, хороши сапоги продавал Тихонов, — сказал Кондицкий. — Он домой идет.

— И счастье же человеку, — вздохнув, сказал Никитин.

— Счастье?¹⁷²⁰ Куда он пойдет? К братьям пахать, тоже не сахар.

— Ну нет, — заговорил своим тихим, ласковым голосом Никитин, — я бы не знаю, дядя, что дал, только бы пожить¹⁷²¹ дома. Хоть бы глазком взглянуть на них. Выедешь, бывало, весной на двоем пахать, жеребята играют, у нас две кобылы — хорошие матки были — не знаю целы ли,¹⁷²² грачи за тобой за сохой ходят, голуби тоже, жаворонок, земля мягкая, идешь босой ногой — точно гладит тебя.

И Никитин долго вспоминал про деревенскую жизнь и работы, и семью, стариков и детей. Кондицкий,¹⁷²³ между тем, задремал; слышно было, как он всхрапывал, а Панов сидел прислонившись и молчал, только¹⁷²⁴ гневно откашливаясь.¹⁷²⁵

— Это, брат, оставить надо,¹⁷²⁶ — сердито проговорил Панов, — да и тише говори. На то секрет.

— И рад бы оставить, — продолжал¹⁷²⁷ своим нежным, умильным голосом Никитин, — да не могу, сном не засплю, вином не залью. Только и думка, что про домашних. И покаюсь тебе, Антоныч, на днях ушел за крепость. Думаю, бегу опять.

— Уж пороли ведь тебя, — сказал Панов.

— А все-таки не могу, хочу бежать да и всё. И сам не знаю куда, а бежать.

— То-то дурак, — сказал Панов.¹⁷²⁸ — Мало пороли тебя. Я бы из тебя дурь...

Он, не договорив, остановился. Пока они сидели, небо заволокло, и ветер шевелил сучья деревьев и поднимал кое где¹⁷²⁹ падший лист. Панов остановился, потому что из за ветра услыхал свист.

— Это не птица, человек, — сказал он.¹⁷³⁰

— Смотри, ребята. Не зевать.

Никитин толкнул локтем Кондицкого. Все трое взялись за ружья и щелкнули взводимые курки: два вместе, Кондицкий один после. По дороге шел кто-то. Вероятно, услыхав звуки, шедший остановился.¹⁷³¹ Солдаты выбежали на дорогу и окружили двух человек в черкесских одеждах.

— Стрелять не надо, моя генерал надо, — сказал один из них.¹⁷³²

— Ружья нет, пистолета нет, шашка нет. Генерал айда. Генерал крепко нужно. Дело хорошее нужно.

— Вишь дрожит весь, сердешный. Тоже боится, долго ли убить, — сказал Панов, — что ж веди, что ль, ты, — сказал он Кондицкому. — А сдашь, приходи опять.

* № 79 (рук. № 51).

— А слыхал, Слепцова то генерала убили, — сказал Панов выпуская дым с каждым словом.

— Как же, ротный сказывал, — отозвался Авдеев. — Уж очень смел был.

— Тут смел, не смел, кому обречено, — пробурчал Панов.

— И как это люди не боятся, — сказал Авдеев, — я вот страх боюсь, — очевидно похваляясь тем, что он боится. —Как это засвистят пули, так у меня вся душа в пятки уйдет. Кабы не начальство, убежал бы не знай куда.

— Бегай, не бегай, всё одно, — сказал Панов, — она найдет виноватого.

— Да это как есть. Видно, уж надо как нибудь.

— И чего это, я подумаю, господа на войну идут, — сказал Никитин. — Ну хорошо, нашего брата забреют, зашлют, тут хочешь, не хочешь, тяни двадцать пять лет, пока сдохнешь. Ну они то чего не видали? Хотя бы Слепцов этот?

— И судишь ты по дурацки. А служба? — сказал Панов. — Царю и отечеству значит.

— А жалованье то, — сказал Авдеев, — что генерал то получает.

— Получает то получает, да и спускает опять всё, — сказал Никитин. — Тоже посмотришь на них, как швыряют деньгами то, хоть бы наш ротный, опять, сказывают, из ящика наши денежки взял.

— Этот отдаст, — сказал добродушно Авдеев. — Барин хороший, — сказал Авдеев.

— Они все хороши. Ему денежки нужны, а и роте нужны, — проговорил Никитин.

— Это, брат, не наше с тобой дело. Как рота хочет, — сказал Панов. — Как рота рассудит.

— Известное дело, мир — большой человек, — сказал Авдеев. И сейчас же после этих слов Авдеев заснул, и из за не перестававшего шелеста ветра по макушкам, послышалось сопенье и даже всхрапыванье.

— Ты говоришь служба, — продолжал Никитин, — хорошо тому служить, кто что выслужит, а наш брат служи, не служи, либо пулю в лоб, либо спину выдерут. Вот и служба наша.

— Всё не то ты говоришь, — сердито проговорил Панов, — да и тише говори, на то секрет.

— Я то говорю, что скучно мне, — понизив голос, сказал Никитин. —Так то скучно, так скучно. Как накатит это на меня и не знаю, что над собой бы сделал: либо убегу, либо повешусь.

— Мало пороли тебя, — сказал Панов.

— Что ж, что спину пороли, а на душе всё то же осталось.

— То-то дурак, — сказал Панов. — Видно, дурака в семи водах не вываришь. Кабы ты мне попался в руки, я бы из тебя дурь то выбил.

* № 80 (рук. № 51).

Другой солдат Никитин был тонкий, белокурый красавец из крестьян Орловской губернии. Дома остались молодая жена, мать и два брата с женами и ребятами. Петр был младший, детей у него не было, и он пошел охотой за брата. Прежде он не пил, но в рекрутах начал пить и продолжал пить и на службе, когда мог и было на что. Служба ему далась легко: он был ловок, понятлив и кроме того¹⁷³³ так добродушен и весел, что товарищи все любили его.

Начальство же ценило его за то, что он делал в песенниках. Он был и подголосок, и свистун, и плясун, но солдат он был плохой, неисправный, ленивый и даже раз после перепою бежал. Его поймали и жестоко наказали. После наказания он еще хуже стал служить, как будто совсем махнул на себя рукой и только ждал случая, когда мог напиться.

— Какой бы из тебя солдат, первый сорт вышел, — говорил ему мрачный Панов, бывший его дядькой, — кабы не глупость твоя.

— Видно, глупость то допрежь меня родилась, — отвечал он.

* № 81 (рук. № 51, гл. IV).

Закусив, Хаджи-Мурат надел оружие и вышел. Перед домом стояла толпа человек тридцать. Среди них были и конные. Громко говорившая толпа замолкла, как только Хаджи-Мурат вышел из сакли и поздоровался с ближайшими. Некоторые ответили на его «селям», большинство же молчало.

Сафедин подал лошадь, старик тесть взялся за стремя и Хаджи-Мурат,¹⁷³⁴ не тряхнув винтовкой, вскочил в седло, оправил бурку и, не глядя вокруг себя, тронул лошадь вниз по аулу. Люди, стоявшие на его дороге, расступились, и Хаджи-Мурат с Сафедином и хозяйским сыном выехали из аула. Но только что они выехали, как начался громкий говор¹⁷³⁵ среди толпы чеченцев.

№ 82 (рук. № 51, гл. V).

— Берегись, — послышалось вдали из лесу, и из невидного тумана стала с треском опускаться ветвистая чинара.

Офицеры только что успели отскочить, даже не успели оттащить барабаны, как чинара, ломая сучья, с грохотом ударилась о землю. И только когда она уже ударилась, офицеры увидали, что она прикрыла сучьями двух солдат, которые по дороге тащили сучья. Один из этих солдат попал между двумя отростками и его только обсыпало сухими листьями и оцарапало в двух местах лицо, другой же попал прямо под сук, и его сломанным суком прижало к земле. Солдат этот был Никитин. Он лежал с прорванным животом, закатив глаза и открывши рот. На полушубке его и под ним на сухих листьях была лужа крови. Офицеры, солдаты бросились к нему, подняли с него дерево, выпростали его и положили на носилки. Никитин жалобно стонал и с удивлением смотрел вокруг себя, но ничего не говорил. Между солдат начались упреки, перекоры и оправдания.

— Дуром пошло дерево. Не туда, куда ей надо.

— Да ведь мы кричали ему.

— Смотреть надо. Весь живот разорвало, где же живому быть.

— Вот тебе и без Шамиля смерть пришла. Где не думано, не гадано... — слышались разговоры. Никитин был из роты Полторацкого, и потому Полторацкий распоряжался укладкой раненого на носилки, призывом фельдшера, первой перевязкой и отправкой в больницу.

— Ну что? — спрашивал Полторацкий у фельдшера.

— Готов совсем, ваше благородие, брюхотина прорвана, да и все кишки измяты, живому не быть!

Только что отправили больного по ближней лесной дороге, как по большой дороге из крепости показался длиннолицый Воронцов на своем английском кровном, рыжем жеребце, сопутствуемый адъютантом полка, казаком и чеченцем переводчиком. Увидев скопление народа, Воронцов подозвал к себе Полторацкого.

* № 83 (рук. № 51).

В это время слева от дороги послышался выстрел.

— Ах да, я и забыл, — крикнул веселым голосом румяный Полторацкий, — ведь я нынче хотел сраженье дать в честь Кости, — он указал на разжалованного Фрезе. — Чудесно! Верно, там есть они. Гирчик! — крикнул он вестовому, — лошадь! А ты, Костя, ступай в цепь.

Он сел на лошадь и поскакал по направлению выстрелов. Подъехав к цепи, он узнал, что на полянке виднелось несколько чеченцев, из которых один выстрелил. Чеченцы эти были те, которые преследовали Хаджи-Мурата и хотели видеть его приезд к русским. Один из них выстрелил. Полторацкий тотчас же потребовал 2-ую роту и велел стрелять в лес. Послышался страшный треск наших залпов. Чеченцы, очевидно, никак не ожидали этого и, ответив несколькими выстрелами, разъехались и разбежались. Чеченцы, разумеется, не сделали никакого вреда, но один из их выстрелов ранил русского солдата.

* № 84 (рук. № 51, гл. VII).

— Вот и без войны покончил человек.

— Кому что назначено.

— Это тот, что бежал.

— Теперь туда убежит, где уж не поймают, — говорили больные.

Никитин, между тем, то с тем же почти радостным удивлением, которое выразилось на его лице, смотрел вокруг себя, то морщился и жалобно, по детски, стонал.

— О-о-о-о-о! — громко и долго застонал он, когда его клали на койку.

Когда же положили, он всё так же удивленно глядел вокруг себя, не отвечая на вопросы окружавших его больных, как будто он не видал их, а видел что то другое, что особенно, не переставая, удивляло его.

Пришел доктор и стал осматривать раненого. Он велел повернуть его, чтобы посмотреть сзади.

— Это что ж? — спросил доктор, указывая на белые рубцы на белой спине и заду.

— От порки, — проговорил Никитин.

— Что?

— Его наказывали за побег, — сказал фельдшер.

— Гм... Надо очистить рану, там полно щепок. Ну-ка повернись.

Никитина перевернули и стали хлороформировать.

Доктор вынул из раны два осколка дерева, но не стал искать дальше, а поспешно зашил рану и снял с лица Никитина хлороформ и стал будить его. Никитин пел.

— Миленькие вы мои, — заговорил Никитин, как только проснулся. — Голубчики вы мои. За нами хлопочете. Спасибо вам, родненькие. Спасибо вам. Слава Богу! Ох! Слава Богу!

Доктор ушел. Пришли вернувшиеся с рубки леса товарищи Никитина и два из них, Панов и Серегин, пришли проведать его.

— Голубчики мои, — встретил их Никитин, — помираю. Вот, Антоныч, — обратился он к Панову, прерывая свою речь стонами, — и отставка чистая, а я Тихонову завидовал. Чего лучше? Слава Богу. То на брата обижался, что за него пошел, а теперь так рад! О-о-о-о! Слава Богу. Вся дурь соскочила. Что ж попа нет, что ли. — Ну видно солдату и так простится. Слава Богу. Свечку дай, Антоныч, я помирать буду. Да домой напиши. — И Никитину вдруг стало легко и радостно.

— Кончился, — сказал фельдшер, дотронувшись до его руки.

При вечернем докладе фельдфебель 2-й роты доложил ротному, что Никитин помер. Полторацкий почмокал языком, выражая сожаление, в особенности о том, что у песенников его роты не будет подголоска.

А полковой адъютант, которому поручено было писать реляцию о последнем побеге, решил включить Никитина в убитые в этом деле. Так что убитых в этом деле оказалось не два, а три, что давало всему набегу больше значения.

* № 85 (рук. № 51, гл. IX).

¹⁷³⁶— А вы, генерал, встречали этого Хаджи-Мурата? — спросила княгиня у своего соседа, генерала с щетинистыми усами,¹⁷³⁷ желая дать ему возможность поговорить.

— Как же-с. И не раз, как, — у генерала была привычка пересыпать свою речь словечком «как», — и не раз, как, встречал, княгиня, как, — и генерал рассказал про то, как¹⁷³⁸ Хаджи-Мурат в 43 году после взятия горцами Гергебиля недалеко от Темир-Хан-Шуры¹⁷³⁹ наткнулся на отряд генерала Пасека, где генерал с щетинистыми усами командовал полком, — и тут было жаркое, такое, как, — говорил генерал, — что, если бы не крепость Зыряны, нам бы плохо пришлось. Тут мы держались, как, до тех пор, пока¹⁷⁴⁰ не подошли к нам¹⁷⁴¹ два батальона, как. Тут уж, как, мы его погнали.¹⁷⁴² Только дрался он молодцом, как. Я сам видел на завалах, как, изволили слышать Ваше Сиятельство, как, — обращался он к Воронцову, — на наших глазах, как, налетел на него полковник Золотухин, как, лихой офицер был, и¹⁷⁴³ шашкой хотел срубить его. И тут же, как, Хаджи-Мурат на наших глазах застрелил его. Так что чуть не забрал, как, он самое тело Золотухина.

Воронцов слушал генерала с приятной улыбкой, очевидно довольный тем, что генерал разговорился. Все обедавшие, даже молодежь, адъютанты и чиновники, сидевшие на дальнем конце стола и перед этим¹⁷⁴⁴ чокавшиеся друг с другом стаканами и тихо смеявшиеся, все замолкли и слушали генерала. Но тут случилось¹⁷⁴⁵ обстоятельство, испортившее весь успех генеральского рассказа.

— Да я знаю про это славное дело, — сказал Воронцов. — Так что вы точно встречались с Хаджи-Муратом?

— И не раз, Ваше Сиятельство. Другой раз мы, как, столкнулись с ним, как, на выручке в 45 году.

— Как? — переспросил Воронцов, продолжая улыбаться, но уже не такой, как прежде, а несколько ненатуральной улыбкой.

Дело было в том, что храбрый генерал¹⁷⁴⁶ рассказывал про свою вторую встречу с Хаджи-Муратом и называл это дело¹⁷⁴⁷ «выручкой»,¹⁷⁴⁸ как и называли его все солдаты, говоря про затеянный в 45 году Николаем I и исполненный князем Воронцовым¹⁷⁴⁹ несчастный поход в Дарго, в котором русские потеряли¹⁷⁵⁰ несколько убитых и раненых¹⁷⁵¹ офицеров, сотни солдат и несколько пушек и в котором был бы взят или уничтожен весь отряд, уже несколько дней не имевший провианта, если бы не подоспели свежие войска, выручившие транспорт с сухарями и весь отряд. Неловкость положения произошла от того, что Даргинский поход Воронцова¹⁷⁵² был явной грубой ошибкой Воронцова, которую он чувствовал, но в которой не признавался и про¹⁷⁵³ которую никто не говорил¹⁷⁵⁴ при нем. Словом же «выручка» прямо указывалось то положение, в котором находился весь отряд.

Все поняли это и, улыбаясь, переглядывались между собой. Один генерал, раз заведенный на любимую тему, подробно с прибавлением «как, как» рассказывал, в каком отчаянном положении был весь отряд именно вследствие военной ловкости Хаджи-Мурата, сумевшего отрезать ему отступление.

Генерал не успел досказать всего, потому что княгиня Елисавета Ксаверьевна¹⁷⁵⁵ перебила его, расспрашивая об удобствах его помещения в Тифлисе.¹⁷⁵⁶ Генерал удивленно оглянулся на всех и на своего адъютанта, с конца стола упорным и значительным взглядом смотревшего на него, понял и, не отвечая княгине, замолчал и стал есть лежавшую у него на тарелке рыбу.

Когда на другой день генерал явился к Воронцову¹⁷⁵⁷ поутру, чтобы получить окончательный ответ об его представлении подчиненных¹⁷⁵⁸ и выдачи ему¹⁷⁵⁹ казенных денег, следуемых ему,¹⁷⁶⁰ грузин князь Орбелиани попросил его подождать в приемной, так как князь был занят.

В конце же приема адъютант передал ему, что дело его находится у начальника и чтобы он потрудился обратиться к нему. Князь же так занят, что не может принять его.

* № 86 (рук. № 51, гл. X).

Он говорит, как передал переводчик, что он все силы употребит послужить русским так же, как он служил Шамилю. Что он особенно может быть полезен в Дагестане, где горцы знают и любят его. Но одно он умоляет сардаря помочь ему выручить свою семью, мать, жену, детей, в особенности, сына от Шамиля, который ненавидит его и убьет их всех, если Хаджи-Мурат пойдет против него.

Воронцов сказал, что он подумает об этом и сделает что можно.

* № 87 (рук. № 51, гл. XI).

Отношения Хаджи-Мурата к людям были очень определенны. Помимо той официальной учтивости, которую он считал нужной по отношению к высшим сановникам, он очень определенно отличал людей, которые были приятны и которые были противны ему. Так понравились ему Семен Воронцов и его пасынок и Полторацкий и не понравились Мария Васильевна и Меллер-Закомельский. Так здесь в Тифлисе понравился ему Лорис-Меликов, а не понравился Карганов.

* № 88 (рук. № 51 гл. XII).

«Так вот с тех пор, как я убил мюрида, я стал думать о хазавате. Но тогда я еще не стал мюридом. А не стал я мюридом потому, что жил я весело, роскошно с молодыми ханами. Они любили меня, как брата, и я любил их. А они боялись русских, дружили с ними и не хотели пускать к себе Кази-Муллу. Кроме того, скоро после этого, мюриды убили моего отца».¹⁷⁶¹ И Хаджи-Мурат живо вспомнил тот вечер, когда привезли в аул перекинутое через седло и покрытое буркой тело отца и как жалко и страшно было смотреть на висящие с одной стороны бескровные кисти когда то могучих рук и с другой — ступни когда-то сильных, резвых ног, качавшихся как мешки при каждом шаге лошади.

«Осман и я, мы должны были отомстить убийцам отца, и я совсем оставил мое намерение перейти к мюридам».

* № 89 (рук. № 51).

А [мать] была красавица, высокая, тонкая, сильная. Она часто носила меня за спиной в корзине к деду, а я был тяжелый.

Да, так мать не пошла в кормилицы, и тогда ханша¹⁷⁶² взяла другую кормилицу, а ее все-таки простила.¹⁷⁶³ И¹⁷⁶⁴ мать водила нас, детей, в ханский дворец, и мы играли с детьми ханскими, и ханша любила нас. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат Османа, Булач-Хан, меньшой, и Умма-Хан, мой брат названный и друг. Джигит был, — сказал Хаджи-Мурат, и Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза Хаджи-Мурата, когда он упомянул это имя. — Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали.¹⁷⁶⁵ Мне было¹⁷⁶⁶ лет, когда Кази-мулла окружил Хунзах и требовал, чтобы ханша перестала дружить с русскими и приняла хазават. Тут я в первый раз убил одного человека, и¹⁷⁶⁷ он мне передал хазават.

— А много ты¹⁷⁶⁸ убил людей на своем веку? — сказал Лорис-Меликов. — Сколько?

— А кто же их считал. Только этот был особенный человек.

— Отчего так? — спросил Лорис-Меликов.

— А оттого, что когда я догнал этого человека, — они бежали от нас (подо мной был добрый конь хана),¹⁷⁶⁹ он выстрелил в меня и промахнулся.¹⁷⁷⁰ Тогда я ударил его шашкой, и он¹⁷⁷¹ пустил поводья и упал на шею лошади. Я схватил его лошадь за повод, и мы остановились. Он свалился¹⁷⁷² с седла на земь. Я тоже слез и подошел к нему. Он сказал: «я шейх».

— Что значит шейх? — спросил Лорис-Меликов.

— Шейх — значит учитель мюридов. Он сказал: «я шейх. Ты убил меня,¹⁷⁷³ но знай, что мусульманину нет спасенья без хазавата; держи хазават...»¹⁷⁷⁴ Так вот с тех пор¹⁷⁷⁵ я стал думать о хазавате. Но тогда я еще не стал мюридом. А не стал мюридом потому, что скоро после этого мюриды убили моего отца. На них была его кровь, и я не мог итти к ним.¹⁷⁷⁶ Но, правду сказать, дело в том, что я был молод и я жил в счастье и довольстве в¹⁷⁷⁷ дворце в Хунзахе.¹⁷⁷⁸ Ханы любили меня как брата и¹⁷⁷⁹ ни в чем не отказывали мне.¹⁷⁸⁰ Я провел молодость в бедности, а теперь жил в богатстве.¹⁷⁸¹ Кто не видал дня, тот днем зажигает свечу,— говорят старики. Так и я радовался на богатство и к роскоши прибавлял роскошь.

* № 90 (рук. № 51, гл. XI).

Хаджи-Мурат замолчал, ясно вспомнив¹⁷⁸² морщинистого, с седой бородкой деда серебрянника, как он чеканил серебро своими жилистыми руками и¹⁷⁸³ заставлял внука говорить молитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери, ходил с ней за водой. Вспомнилось, как мать в первый раз обрила ему голову, и как он¹⁷⁸⁴ в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с удивлением увидел свою круглую синеющую головенку. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, и особенно запах дыма¹⁷⁸⁵ и кислого молока, когда мать¹⁷⁸⁶ его давала ему лепешки.

— Да, так мать не пошла в кормилицы, — сказал он,¹⁷⁸⁷ встряхнувши головой, — и¹⁷⁸⁸ ханша взяла другую кормилицу,¹⁷⁸⁹ но все-таки¹⁷⁹⁰ любила мою мать. И мать водила нас, детей, в ханский дворец, и мы играли с детьми ханскими, и ханша любила нас. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат Османа,¹⁷⁹¹ Умма-Хан, мой брат названный и друг, и Булач-Хан меньшой, тот, которого Шамиль сбросил с кручи. Да это после. Лучше всех был Абунунцал, — сказал Хаджи-Мурат. — Джигит был.

И Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза¹⁷⁹² этого мужественного человека, когда он¹⁷⁹³ сказал это.

— Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали. Мне было 18 лет, когда Кази-Мулла окружил Хунзах и требовал, чтобы ханша перестала дружить с русскими и приняла хазават. Она не хотела. Но я тут в первый раз¹⁷⁹⁴ узнал про хазават и хотел принять его.

— Что такое хазават, — спросил Лорис-Меликов.

Он знал, что значит хазават, но хотел слышать, как понимает это слово Хаджи-Мурат.

— Хазават значит то, что мусульманин¹⁷⁹⁵ признает власть над собой только аллаха и тех, кого поставил над ним аллах. Если же он во власти неверных, то должен биться до тех пор, пока не умрет или не освободится.

— Так, — сказал Лорис-Меликов, — как же это было, что ты тогда еще хотел принять хазават?

— А было это так, что тогда в одной стычке я в первый раз убил человека.

— А много ты убил людей на своему веку, — сказал Лорис-Меликов, — сколько?

— А кто же их считал.¹⁷⁹⁶ Но тот человек, которого я убил тогда, был шейх.

— Правду сказать,¹⁷⁹⁷ — помолчав сказал Хаджи-Мурат, — я не стал мюридом тогда оттого, что мне было жить хорошо. Я жил¹⁷⁹⁸ в дворце с ханами. Ханы любили меня, как брата, и ни в чем не отказывали мне. Я провел молодость в бедности и стал жить в богатстве. Кто не видал дня, тот днем зажигает свечу, — говорят старики. Так и я когда попал в богатство и¹⁷⁹⁹ старался всё еще и еще прибавить его.

* № 91 (рук. № 51).

Кроме того я видел в Тифлисе, как повесили двух лезгин, — один был старик, хороший человек, — за то, что они убили солдата. А убили они солдата за то, что солдаты стояли в их ауле и бесчестили их женщин.

В Тифлисе тогда нас обманывали, обирали, обещали и не делали. Мысли мои переменились, когда я приехал из Тифлиса.¹⁸⁰⁰ И я стал уговаривать ханшу и молодых ханов бросить русских и впустить к нам Гамзата.

* № 92 (рук. № 51).

¹⁸⁰¹В Тифлисе тогда нас обманывали, обирали, обещали и не делали. Мысли мои переменились, когда я приехал из Тифлиса. Я вспомнил убитого шейха, про то, что он велел мне вести хазават, и я стал уговаривать ханшу и молодых ханов бросить русских, принять хазават.

* № 93 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат остановился, загорелое лицо его буро покраснело и глаза налились кровью.¹⁸⁰² Мне бы надо было броситься на них, убить сколько бы удалось и умереть тут вместе с названным братом. Но я был молод и на меня нашел страх, и я убежал.

— Вот как, — сказал Лорис-Меликов. — Я думал, что ты никогда ничего не боялся.¹⁸⁰³ А потом случалось бояться? — спросил Лорис-Меликов.

— Потом никогда. С тех пор я вспоминал этот стыд, и когда вспоминал, то уж ничего не боялся.

* № 94 (рук. № 51, гл. XII).

Курбан, как он понял, кроме своего удальства во всем и молодечества,¹⁸⁰⁴ еще готовился в муллы.¹⁸⁰⁵ Ученый человек, гордившийся своей ученостью, и строгий магометанин, державшийся не только шариата, но и тариката, т. е. высшего духовного ученья. Он присоединился к Хаджи-Мурату¹⁸⁰⁶ только из ревности и ненависти к Шамилю. Несмотря на свою неизвестность и не блестящее положение, он был снедаем честолюбием и мечтал о том, чтобы свергнуть Шамиля и занять его место.

* № 95 (рук. № 51, гл. XIII).

Мы и десятка два джигитов сходились тайно у нашего деда Османли Хаджиева и решили взять кровь Гамзата. Мы не согласились¹⁸⁰⁷ еще, как и где¹⁸⁰⁸ это сделать, когда к деду пришел¹⁸⁰⁹ Асельдер,¹⁸¹⁰ мюрид Гамзата, и стал заказывать кинжал¹⁸¹¹ с золотой насечкой (дед был серебрянник) и расспрашивать нас о ханше и ханах и стал осуждать Гамзата за то, что он убил ханов и ханшу... и многое другое, и мы поняли, что он знает про нас, и решили не откладывая сделать дело через день, в мечети, во время молитвы.

* № 96 (рук. № 51).

И все признали меня начальником над всей Аварией. Тогда с одной стороны был Шамиль, заступивший место Гамзата. Он угрожал разорить Хунзах, если я не присоединюсь к нему, с другой стороны был русский генерал Клюгенау. Этот требовал, чтобы я, как прежние ханы, дружил с русскими и не пускал к себе мюридов, и обещал мне за это свою защиту.

Я ненавидел Шамиля за убийство ханов, — и я согласился.

* № 97 (рук. № 51).

— Хлопочи, старайся, — всё, что могу, тебе сделаю. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан, и конец веревки в руках Шамиля.

— Так же, как тогда у солдата, которого бросил под кручь, — сказал Лорис-Меликов.

— Айя, — т. е. «да», — подтвердил Хаджи-Мурат, — только тогда я убил солдата и спасся сам, теперь же я погибну один, а не погублю Шамиля. А мне его нужно, — сказал Хаджи-Мурат, грозно нахмуривши брови.

* № 98 (рук. № 51, гл. XV).

Донесение это было получено в Петербурге на третий день рождества, и на другой день граф Чернышев повез его в¹⁸¹² своем портфеле в Зимний дворец для доклада Николаю Павловичу.¹⁸¹³ Чернышев, укравший имение настоящего Чернышева, сосланного в каторжные работы за¹⁸¹⁴ бунт 14 декабря 1825 года, тщеславный, безнравственный,¹⁸¹⁵ наглый человек, естественно ненавидел честного, хотя и придворного, Воронцова и всячески, хотя и с осторожностью, старался уронить его во мнении государя, невольно уважающего заслуженного старика, высоко стоящего во мнении всего русского общества. И распоряжение¹⁸¹⁶ о Хаджи-Мурате¹⁸¹⁷ Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить так, как ошибку, которая была бы еще новым поводом к вызываемому Чернышевым неудовольствию государя против Воронцова.

Миновав часовых, ординарцев, флигель-адъютанта, Чернышев¹⁸¹⁸ оправил перед зеркалом свой редеющий кок, поставил на место крест на шее и¹⁸¹⁹ одну большую эполету.¹⁸²⁰ Он взял подмышку портфель у адъютанта и, вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел, вошел к государю.

Государь в мундире своего полка, — он ехал на смотр, — сидел за огромным заложенным бумагами письменным столом и своими стеклянными, тусклыми глазами тупо смотрел на вошедшего.¹⁸²¹ И всегда полузакрытые глаза Николая Павловича нынче смотрели тусклее обыкновенного и под ними были синеватые подтеки. Он так же был затянут и выпячивал грудь, но и лицо, и вся фигура его говорили об усталости. И действительно, он с трудом встал нынче в обычное время, так как¹⁸²² он¹⁸²³ заснул только в два часа ночи и долго еще не мог заснуть от волнения.

Причиной этого было¹⁸²⁴ то, что в 12-м¹⁸²⁵ часу ночи¹⁸²⁶ он, простившись с семейными, [?]¹⁸²⁷ пошел не спать, а на свиданье, в предназначенную для этой цели комнатку в Зимнем дворце, на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, которая¹⁸²⁸ в маскараде собрания так заинтриговала его и пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание во дворце ночью. Она действительно пришла,¹⁸²⁹ была еще милее без маски, чем показалась в маске. И она, получив от него обещание¹⁸³⁰ обеспечить ее мать, только во 2-м часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него. Он смотрел теперь на входящего Чернышева,¹⁸³¹ ничего не думая,¹⁸³² только испытывая некоторую сонливость и желание быть одному. Длинное¹⁸³³ лицо его с взлизами над зачесанными височками и длинным носом, подпертое высоким воротником, из под которого висел орден, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Чернышев тотчас же понял по движению его бровей, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Кроме разных распоряжений о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву.¹⁸³⁴ На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками. На последней резолюции о студенте было написано: «Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить её. Провести 12 раз сквозь 1000 человек. Николай».

— Прочти, — сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением. Чернышев прочел и наклонил голову в знак почтительного удивления и потом, взглянув на свою памятную записку, начал докладывать: было дело о беглом арестанте и суд над офицером, в карауле которого он бежал; другое о переименовании полка из 54-го в Нежинский; еще о поляке Расоловском, оскорбившем офицера; еще о назначениях и производствах; о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.

Николай Павлович слушал всё,¹⁸³⁵ держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза.

— Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество.

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая Павловича, что, когда ему нужно решать какой-нибудь важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть¹⁸³⁶ прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе силой, приказав перечислить их в удельные; для того же, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это, держать это дело в тайне. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича,¹⁸³⁷ план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды; что Хаджи-Мурат вышел, очевидно, оттого, что исполняется его план постоянного тревожения Чечни, сжигания и разорения их аулов¹⁸³⁸. То, что план его еще перед назначением Воронцова в 1845 году был совсем другой; что он тогда¹⁸³⁹ говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, он должен бы был забыть для того, чтобы говорить, что его план состоял в постоянном тревожении чеченцев. Но он не забывал этого и гордился и тем планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и¹⁸⁴⁰ наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и¹⁸⁴¹ одуренную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Так он наивно говорил, что в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, когда подведут¹⁸⁴² пятерых казнимых к виселицам и что тогда, когда их повесят, говорил, что он в это время с Императрицей в церкви молился о вешаемых по его приказанию и рецепту. Теперь наитие его кончилось тем, что он сказал:

— Правда, старик слишком возится с этими разбойниками. Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тогда всё будет хорошо. Так и напиши ему. О Хаджи-Мурате ничего не пиши, а об набегах напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.

* № 99 (рук. № 51, гл. XVI).

Неприятеля не было ни видно, ни слышно, но всякую минуту он мог появиться, и всякую минуту меткая небольшая пуля могла покончить жизнь каждого из всех этих людей. Это не говорилось, даже не думалось, но сознание этого в соединении с сознанием своей силы придавало¹⁸⁴³ особенную прелесть¹⁸⁴⁴ и без этого прелестной природе этой¹⁸⁴⁵ части Чечни.

* № 100 (рук. № 51).

Бутлер был послан наперерез ей. Солдаты бежали, и он бежал, но как ни торопились они, только застали хвост неприятельской конницы. Защелкали выстрелы, стали подниматься дымки за дымками. Но перестрелка была пустая. Из русских никого не убило и не ранило; в партии же было видно, как они, подобрав тела убитых картечью из пушек, везли их перекинутыми через седла.

* № 101 (рук. № 51).

В ауле на привале выпили, закусили, остыли, потому что от беготни все вспотели, и Бутлер,¹⁸⁴⁶ пошатываясь теперь на купленной с прóездом лошади перед своей ротой и беседуя с своим начальником,¹⁸⁴⁷ известным своей храбростью и пьянством добродушным майором Петровым, с которым он жил вместе, находился в самом радостном, возбужденном состоянии. Он забыл и про свое разорение и свои неоплатные долги, и Кавказ, война, молодечество, жертва собой, жизнь-копейка, всё это казалось так хорошо, что не мог нарадоваться на свое решение итти на Кавказ.

* № 102 (рук. № 51, гл. XVIII).

В небольшом укреплении на передовой чеченской линии был в это время воинским начальником батальонный командир Иван Матвеевич Петров, старый кавказец, женатый на дочери фельдшера, красивой, белокурой, бездетной, уже не молодой женщине.

В укреплении стояли две роты, и в одной из них служил разжалованный за побег арестанта в Петербурге молодой гвардеец Горохов. За Марьей Дмитриевной ухаживали все офицеры и все приезжие, и все, зная неприступность Марьи Дмитриевны, ухаживали самым платоническим образом. Только между Гороховым и Марьей Дмитриевной установились отношения более близкие, чем со всеми другими, и Горохов невольно часто сравнивал свои отношения к семье Петрова с отношениями героя из «Капитанской дочки» к семье коменданта, с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для него, по чувствам, которые он к ней испытывал, заодно и капитаншей-матерью и Машей. Он был и благодарен ей за ее материнское попечение о нем и вместе с тем был влюблен в нее, и она знала это, и это было ей приятно, но делала вид, что не только не знает этого, но что этого и не может быть. Горохов был так молод, природа Кавказа так хороша, и сама Марья Дмитриевна, свежая, здоровая, тридцатипятилетняя женщина, так добродушно ласково улыбалась ему своими красными губами, открывая сплошные, блестящие белые зубы, что Горохов, не сознавая этого и горюя о Петербурге, чувствовал себя совершенно счастливым.

Вскоре после его приезда был набег, в котором Горохов в первый раз услыхал свист пуль и с радостью почувствовал, что он не только не боится, но ему весело то, что на него смотрят и видят, что он не боится. После набега Иван Матвеевич похвалил его и представил к Георгию. Всё это было очень радостно, особенно потому, что при всем этом чувствовалось присутствие и участие милой женщины, и происходило среди удивительной по красоте природы.

В первых числах июня Горохов, схвативший лихорадку и ночью выдержав пароксизм, вышел из своей квартиры в солдатском домике и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на удаляющиеся и возвышающиеся, кое где покрытые лесом черные горы, и на матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками.

Горохов смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что он живет, и живет именно он и на этом прекрасном свете. Радовался он немножко и тому, что он такой молодец, так показал себя вчера хорошо, радовался и тому, что он по отношению Марьи Дмитриевны с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и ласковой улыбкой играет роль Иосифа прекрасного, радовался тому, что он честный человек, хороший друг Петрова, не хочет заплатить ему изменой за его доверие и гостеприимство.

* № 103 (рук. 51, гл. XIX).

¹⁸⁴⁸Кроме того что¹⁸⁴⁹ он просил¹⁸⁵⁰ Воронцова о том, чтобы выкупить и выменять его семью, он и сам вел о том же тайные переговоры с горцами.¹⁸⁵¹ Один горец обещался ему¹⁸⁵² устроить побег его семьи, но, доехав до Дарго,¹⁸⁵³ где в ближайшем к Ведено ауле содержалась семья Хаджи-Мурата, увидав, что¹⁸⁵⁴ увезти семью невозможно, под такой строгой стражей она находилась, — вернулся назад и объявил Хаджи-Мурату, что, несмотря на триста червонцев, которые были обещаны ему, он отказывается от этого дела. Вслед за этим Хаджи-Мурат получил через лазутчика известие от самого Шамиля, который¹⁸⁵⁵ приглашал его возвратиться, обещая ему полное прощение, в противном же случае угрожал¹⁸⁵⁶ убийством матери, отдачей в рабство жены и меньших детей и ослеплением старшего любимого сына Хаджи-Мурата от его жены чеченки. Зная Шамиля, Хаджи-Мурат¹⁸⁵⁷ понимал всю опасность положения своей семьи и¹⁸⁵⁸ не ошибался в этом.

№ 104 (рук. № 51, гл. XX).

Бутлер вышел вместе с Хаджи-Муратом на крыльцо, но не успели они сойти еще с ступенек, как на них налетел верховой и взялся за пистолет; но не успел он поднять руку, как Софедин,¹⁸⁵⁹ оставив лошадь, которую он держал, бросился на него, толкнул пистолет, выстрел раздался, и пуля пролетела кверху. Софедин¹⁸⁶⁰ оглянулся на Хаджи-Мурата, желая знать, что делать, убить ли этого человека, но Хаджи-Мурат уже сам был подле верхового.¹⁸⁶¹ Он весь преобразился, когда увидал верхового; как кошка, бросился к нему и, выхватив кинжал, стоял ожидая. Бутлер¹⁸⁶² и Софедин бросились на верхового и отвели его.

* № 105 (рук. № 51, гл. XXIII).

Хаджи-Мурат, несмотря на свою короткую ногу, вскочил и, хромая, быстро ходя, как тигр в клетке, стал взад и вперед бегать по комнате.¹⁸⁶³ Когда Хаджи-Мурат решал сделать какое-либо дело, он не мог быть спокоен, пока не делал его. Теперь это дело — важнее всех других дел, состояло в том, чтобы во что бы то ни стало выручить семью. И он или умрет или сделает это. Но как? Оставаться здесь, выкупить¹⁸⁶⁴ семью и заслужить¹⁸⁶⁵ славу, быть генералом, покорить русскому царю Кавказ, уничтожить Шамиля. «Старик обещал много», думал он, вспоминая про просьбы у Воронцова и лестные слова старого князя. Но старику нельзя верить. Это такая же лисица, как и Шамиль. А, главное, время не терпит. Пока я буду ждать, он погубит семью.

Оставалось одно: вернуться в горы, поднять аварцев,¹⁸⁶⁶ восстать на Шамиля¹⁸⁶⁷ и силой вырвать у него семью, но сколько нужно было, чтобы это удалось. Прежде двадцать раз будут перебиты его семейные, ослеплен его¹⁸⁶⁸ Юсуф.

¹⁸⁶⁹«Пойти поговорить с мюридами», — подумал Хаджи-Мурат, но они не могли понять, они были только покорные рабы. Что велит Хаджи-Мурат, то они будут делать. Один рыжий¹⁸⁷⁰ Гомчаго имел свои мысли, и Хаджи-Мурат знал их вперед.¹⁸⁷¹ Гомчаго или молчал или говорил: «Твоя воля», — но Хаджи-Мурат знал, что¹⁸⁷² Гомчаго одного желал;¹⁸⁷³ побить, порезать сколько можно русских собак и бежать в горы.¹⁸⁷⁴ Поверить Шамилю и отдаться ему. Но ведь он обманет. Но если бы он и не обманул, то покориться лицемеру, обманщику,¹⁸⁷⁵ жестоко обидевшему его, хвалившемуся перед ним и теперь¹⁸⁷⁶ угрожавшему ему позором его семьи.

Но оставаться одному Хаджи-Мурату было слишком тяжело, и он пошел¹⁸⁷⁷ к своим мюридам. Они жили через комнату. Как только он отворил дверь,¹⁸⁷⁸ он услыхал песню про Хамзата, которую пел Сафедин. Хаджи-Мурат остановился¹⁸⁷⁹ и стал слушать.¹⁸⁸⁰ Песня эта была¹⁸⁸¹ ему знакомая. В песне описывалось, как Хамзат угнал табун белых коней, но русские нагнали его и он с своими джигитами зарезал коней и сделал из них завал и отбивался от русских до тех пор, пока все были убиты.¹⁸⁸²

В комнате, где жили нукеры Хаджи-Мурата,¹⁸⁸³ не было света, только молодой месяц в первой четверти¹⁸⁸⁴ светил в окна. Стол и два стула стояли в стороне, но все четыре нукера сидели и лежали на кошмах на полу.¹⁸⁸⁵ Сафедин сидел, скрестив ноги.¹⁸⁸⁶ Гомчаго оглянулся на Хаджи-Мурата и, узнав его,¹⁸⁸⁷ опять лег,¹⁸⁸⁸ Курбан и Балта спали. Сафедин, увидав хозяина, вскочил и стал надевать бешмет, ожидая приказаний, Хаджи-Мурат¹⁸⁸⁹ бросил тяжелый от золота бешмет на кошму, с которой встал Сафедин, и положил рядом¹⁸⁹⁰ те семьдесят золотых, которые он получил нынче.¹⁸⁹¹

— Зашей и эти, — сказал он.

— Хорошо, — сказал Сафедин, сгребая золотые в руку и тотчас же выйдя на свет месяца, достав из-под кинжала ножичек, стал¹⁸⁹² пороть подкладку ниже пояса.¹⁸⁹³ Гомчаго приподнялся и сидел, скрестив ноги.

— А ты, Гомчаго, — сказал Хаджи-Мурат, — заряди ружья¹⁸⁹⁴ и пистолеты. Завтра поедем далеко.¹⁸⁹⁵

— Порох есть, пули есть. Будет готово,¹⁸⁹⁶ — сказал он радостным голосом, и Гомчаго издал странный звук, выражавший удовольствие.

* № 106 (рук. № 51, гл. XXIV).

Но Бутлер, сделав всё, что мог, все-таки несколько успокоился и теперь больше, чем когда-нибудь, отдался прелести воинственной кавказской жизни. Это было одно, но большое утешение. Кстати Богданович, давно уже не ходивший в засаду, намеревался идти нынче в горы, и Бутлер вызвался идти с ним.

Перед вечером в воротах крепости послышались песенники с тулумбасом и ложечниками. Пели почти плясовую: «Мы давно похода ждали, со восторгом ожидали», и показалась пехота и артиллерия. Это было войско, которое Барятинский стягивал в Куринское, с тем, чтобы выйти навстречу тому отряду, с которым он прямо через всю считавшуюся недоступной Чечню намеревался пройти в Куринское.

Тут были две роты¹⁸⁹⁷ Кабардинского полка, и роты эти по установившемуся кавказскому обычаю были приняты, как гости, ротами, стоящими в Куринском. Солдаты разобрались по казармам и угащивались не только ужином — кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам. Как и водилось всегда, началась попойка, и Иван Матвеевич напился так, что сел верхом на стул, выхватил шашку и рубил воображаемых врагов и хохотал и обнимался¹⁸⁹⁸ и плясал под любимую свою песню: «Сени, мои сени». Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему это не нравилось, и жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его не было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.

* № 107 (рук. № 51).

К счастью или несчастью Бутлера в те оба раза, когда он ходил в засаду с Богдановичем, он никого не подкараулил и никого не убил. Сидя же в продолжение долгой ночи под деревом, Бутлер много успел обдумать. И эти выходы Богдановича перестали казаться ему хорошими, и он уже больше не участвовал в них.

Вообще вся поэзия воинственной [жизни] начинала всё менее и менее прельщать его. То, что прежде было ново, стало привычным и уже не так прельщало, а между тем привычка к пьянству, которая окружала его, начинала всё больше и больше отталкивать его. Долг свой он уплатил, заняв¹⁸⁹⁹ на огромные проценты деньги, т. е. только отсрочил и отдалил неразрешимое положение. Он старался не думать о нем, и он со дня на день всё больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже не был прекрасным Иосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал грубо ухаживать за нею, но встретил решительный, пристыдивший его отпор. Так он жил, ничего не желая, ничего не ожидая¹⁹⁰⁰ и в глубине души презирая себя.¹⁹⁰¹

Раз вечером, недели две после его проигрыша, он услыхал вечером в воротах крепости¹⁹⁰² песенников с тулумбасом и ложечниками. Пели¹⁹⁰³ известную ему песню: «Мы давно похода ждали, со восторгом ожидали».¹⁹⁰⁴ Он вышел посмотреть, кто это. Это было войско, которое Барятинский стягивал в Куринское¹⁹⁰⁵ для нового движения.

* № 108 (рук. № 51).

— Как? Что? — спрашивал Бутлер, не спуская глаз с страшной головы.

— Удрать хотел, — сказал Каменев и отдал голову казаку, который положил ее в мешок. — Вот я и езжу по приказанию главнокомандующего, везде показывая как редкость.

— Да как же было дело? — спрашивал Бутлер, испытывая страшное болезненное чувство жалости к этому убитому милому человеку и омерзения, отвращения и ненависти даже к тем, которые сделали это, к тем, которые, сделав это, гордятся этим, показывают тот ужас, который они сделали. Вид этой головы сразу отрезвил его. Вся поэзия войны сразу уничтожилась, и ему стало физически больно и стыдно.

* № 109 (рук. № 51).

— А дело было вот как.

Только что Каменев хотел рассказывать, как из двери выскочила¹⁹⁰⁶ Марья Дмитриевна с остановившимися красными глазами.

— Убирайтесь вы, проклятые, мерзость, гадость, — взвизгивая кричала она. — Уйдите куда-нибудь или я убегу.

— Что же хорошо, мы уйдем, — сказал Иван Матвеевич.

И когда Марья Дмитриевна захлопнула дверь, он покачал головой и чуть улыбнулся.

Она ушла на крыльцо.

— Ну так как же было дело?

* № 110 (рук. № 51, гл. XXV).

Хаджи-Мурат, посоветовавшись с Гомчагой, решил, въехав в кусты, дать отдохнуть коням. Слезши с лошадей и стреножив их, Хаджи-Мурат с своими мюридами сели в кустах, оправили заряды, поели, расстелили бурки, и четверо легли, один стоял и слушал. Ночь была темная, соловьи, заливаясь, мешали слушать. Около полуночи Хаджи-Мурат поднял своих людей и решил ехать дальше, но Гомчага и, главное, Курбан не соглашались с Хаджи-Муратом,¹⁹⁰⁷ говоря, что лошади их не вынесут,¹⁹⁰⁸ не отдохнув. И Хаджи-Мурат остался. Они дремали и поглядывали лошадей и звезды. Хаджи-Мурат нажал репетицию, было 2 часа. Послышалось¹⁹⁰⁹ приближающееся к кустам шлепанье и чмоканье¹⁹¹⁰ лошадиных ног и тихие голоса людей. Это была погоня.

Хитрость Хаджи-Мурата не удалась по самой неожиданной случайности: в то время, как он со своими спутниками,¹⁹¹¹ увязая, кружил по рисовому полю, старик житель аула Баларджика собирал дрова в этих самых кустах, где они остановились.

Увидав конных, старик спрятался и пошел домой, только когда верховые въехали в кусты и не могли видеть его. Встретив этого старика, Карганов спросил его, не видел ли он конных, и старик сказал, где он их видел. Подъехав к кустам, Карганов окружил их.¹⁹¹²

Хаджи-Мурат, услыхав шаги и говор и увидав толпы конных, окруживших его, решил¹⁹¹³ попытаться пробиться через них. Но не успел он дойти до лошади, как просвистела пуля, ударившись в сук, и началась стрельба по кустам. Хаджи-Мурат и его мюриды¹⁹¹⁴ рассыпались по кустам и стали отстреливаться. Из них ни в кого не попали, а они с первых выстрелов ранили двух человек. Начинало светать, и видны были конные¹⁹¹⁵ и пешие, и Карганов, верхом стоявший¹⁹¹⁶ позади милиционеров.¹⁹¹⁷ Стрельба затихла, и Карганов, выехав вперед, закричал:

— Не перебьешь всех. Нас много. Сдавайся, Хаджи-Мурат. Отдавайся на милость князя. А то погибнешь.

Хаджи-Мурат не отвечал, а из кустов защелкали винтовки, и под Каргановым упала лошадь, и ранило еще одного человека.

— Ну, молодцы, вперед в шашки, срубите их, — крикнул своим милиционерам Карганов. Но¹⁹¹⁸ милиционеры не шли и только наобум продолжали стрелять по кустам.

Хаджи-Мурат уже хотел садиться на лошадей и пытаться пробиться сквозь милиционеров. Сафедин, обрадовавшись этому, уже стал растреноживать коня Хаджи-Мурата, когда послышались крики подъехавших вызванных Каргановым Елисуйцев. Их было человек двести, и вел их Гаджи-Ага, когда-то кунак Хаджи-Мурата, живший с ним в горах и потом перешедший к русским, с ним же был Ахмет-Хан, сын врага Хаджи-Мурата. Гаджи-Ага выехал вперед и закричал:

— Эй, Хаджи-Мурат. Не уйдешь теперь. Сдавайся, или отрубим тебе голову.

— Бери, холоп русских свиней, — крикнул Хаджи-Мурат. — Изменник святого дела. Иди! Бери! — И он выстрелил, но пуля миновала Гаджи-Агу.¹⁹¹⁹ И на этот выстрел ответили сотни выстрелов, направленных в кусты по лошадям и людям. Пули, как град, посыпались по кустам¹⁹²⁰ и ранили лошадей. Одна, разорвав треногу, треща бросилась по кустам, другая зашаталась.

— Режь лошадей, — крикнул Хаджи-Мурат и, подойдя к своей лошади, заржавшей при его приближении, полоснул кинжалом по шее лошади. Кровь хлынула.

Из ямы Хаджи-Мурата видно было врагов, перебегавших от куста к кусту. Им же он был почти не виден. А между тем, он, положив винтовку на¹⁹²¹ край ямы, целил¹⁹²² не промахиваясь. Офицер милиции в черной папахе впереди других выскочил из за куста, желая забежать за следующий, но не успел он сделать шага, как винтовка щелкнула, дым показался на полке, и офицер повернулся, зашатался и упал.

Рыжий Гомчаго также редко выпускал выстрелы даром и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали.¹⁹²³

Как только кто из мирны̀х высовывался из за дерева, он падал или хватался за грудь или живот.

Товарищи Хаджи-Мурата¹⁹²⁴ делали то же. Только Муртазил не стрелял, но, лежа подле Хаджи-Мурата, заряжал¹⁹²⁵ и подавал ему то свою, то его винтовку.¹⁹²⁶ Курбан сидел за своей убитой лошадью и пел «Ляилаха-илла-ллах» и¹⁹²⁷ не торопясь стрелял, но не попадал, потому что дурно целил. Сафедин дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом на врагов и стрелял тоже дурно, потому что смотрел на¹⁹²⁸ Хаджи-Мурата.

Только Гомчаго не пускал ни одного заряда даром.¹⁹²⁹

Первый из мюридов Хаджи-Мурата был ранен Гомчаго. Пуля попала ему в руку. Он обтирал кровь о черкеску и продолжал стрелять.¹⁹³⁰ Потом был ранен сам Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат¹⁹³¹ вырвал из бешмета вату¹⁹³² [и] заткнув рану продолжал целить и стрелять. Когда мирны̀е увидали, что Хаджи-Мурат ранен, они радостно завизжали, и¹⁹³³ Гаджи-Ага опять закричал¹⁹³⁴ ему, чтобы он сдавался. Всё равно ему не уйти от них.

— Не уйти и вам от меня, — кричал Хаджи-Мурат,¹⁹³⁵ заряжая ружье.

— Трусы, пьяные мыши, — кричал Балта, не сидя, как другие за лошадью, а перебегая от дерева к дереву и стреляя в нападавших.

— Давай бросимся в шашки, — проговорил Сафедин.

— Погоди еще. Стреляй. — Сафедин взялся за ружье и тотчас же выпустил его. Пуля попала ему в лоб, и он с корточек спустился назад и упал навзничь. Опять мирны̀е, увидав, что убили одного, загикали и закричали,¹⁹³⁶ но не решались¹⁹³⁷ итти в кусты.

Увидав, что Сафедин убит, Хаджи-Мурат¹⁹³⁸ велел Муртазилу взять от Сафедина заряды и подать ему.¹⁹³⁹ У него уже не оставалось.¹⁹⁴⁰ Муртазил подполз к Сафедину и выбрал.¹⁹⁴¹ Балта был тоже ранен в¹⁹⁴² шею и,¹⁹⁴³ плюя кровью, сидел за кустом. Курбан пел и стрелял медленно и дурно и скоро был убит. Пуля попала ему в грудь. Гомчаго вылез из ямы и исчез куда то. Хаджи-Мурат один отстреливался,¹⁹⁴⁴ и неприятели придвигались¹⁹⁴⁵ всё ближе и ближе.¹⁹⁴⁶ Еще пуля попала Хаджи-Мурату в¹⁹⁴⁷ левую руку, и он опять вырвал кусок ваты и стал, лежа в яме, затыкать рану.

Враги думали, что он убит, и визг поднялся со всех сторон, и человек пять подбежали шагов на десять.

— Убит, убит, — закричали горцы и бросились к яме. Но тотчас же остановились.

Из ямы¹⁹⁴⁸ поднялся весь черный и в крови Хаджи-Мурат и из пистолета убил ближайшего.¹⁹⁴⁹ Опять нападающие остановились. И тут Хаджи-Мурат выскочил из ямы и с кинжалом наголо бросился в их середину. Он не успел добежать до врагов, как еще две пули¹⁹⁵⁰ попали в него: в шею и в грудь, и он упал.¹⁹⁵¹

Он умирал и вдруг понял это. И вспомнился ему его враг, сам высокий, рыжий Шамиль, с своим ложным величием, и сын Магома, и преданный Сафедин, который с раскрытым, как у птенцов, ртом лежал подле него.

«Его воля, алла бисмилла иль рахил, — подумал он. — Так надо, так и будет», и его охватило торжественное спокойствие.

Все думали, что кончилось. Но вдруг его страшная, окровавленная голова, бритая, без папахи поднялась из за лошади, он поднялся весь. Все замерли.

Смущение нападавших продолжалось недолго. Еще две пули ударились в грудь Хаджи-Мурата. Одна попала в один из тех золотых, которые были зашиты в его бешмет, и отскочила, другая попала в сердце.

Хаджи-Мурат упал навзничь и уже не двинулся.

Тогда Ахмет-Хан подбежал и ударил кинжалом по голове, но сгоряча не попал по шее, а по черепу, сделав ненужную рану.

Потом он уж наступил на шею и, свернув левой рукой окровавленную голову набок, совсем отсек ее.

Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навек.

Вот эту смерть напомнил мне раздавленный репей-татарин на дороге.

* № 111 (рук. № 51).

Этого то старика встретил Карганов,¹⁹⁵² тщательно обскакавши все окрестности Нухи и нигде не найдя следов Хаджи-Мурата. Возвращаясь уже домой, Карганов не ожидал ничего, для очистки спросил старика, не видал ли он конных, и старик сказал, где он видел пятерых конных, и указал те кусты, в которые они въехали. Карганов подъехал к кустам и,¹⁹⁵³ по стреноженным лошадям убедившись, что Хаджи-Мурат¹⁹⁵⁴ тут, решил дожидаться утра и утром взять бежавших.

Увидев, с кем он имеет дело, Хаджи-Мурат¹⁹⁵⁵ хотел выехать на другую сторону кустов и велел своим нукерам¹⁹⁵⁶ растреноживать лошадей. Но не успели нукеры взять лошадей, как просвистела пуля,¹⁹⁵⁷ обила листья и защелкали выстрелы, направленные в¹⁹⁵⁸ кусты со всех сторон. Но цель была так неопределенна, что¹⁹⁵⁹ десятки выстрелов никого не ранили из людей Хаджи-Мурата и только подбили одну лошадь, которая, разорвав треногу, треща, бросилась по кустам.

Хаджи-Мурат и его люди¹⁹⁶⁰ тотчас, как началась стрельба сели в яму, из которой, вероятно, возили землю на плотину,¹⁹⁶¹ и из нее стали стрелять.¹⁹⁶²

— Перестань стрелять, — закричал Карганов.

Выстрелы замолкли.

— Ты тут, Хаджи-Мурат, — закричал Карганов. — Нас много¹⁹⁶³ и тебе не уйти. Сдавайся. Слышишь!

* № 112 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Он почувствовал, что кто-то как будто молотком ударил его по черепу. Больше он уже ничего не вспоминал и не чувствовал. То, что ему показалось ударом молотка по черепу, был неловкий удар Ахмет-Хана, который, впопыхах подбежав к врагу, желал отрубить ему голову, ударив его своим большим кинжалом по черепу. Увидав, что он не попал по шее, а сделал ненужную рану, Ахмет-Хан, наступив ногой на спину Хаджи-Мурата, прижав его ногой к сырой земле и ловко развернувшись, своим большим кинжалом отсек залитую кровью голову.

* № 113 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат чувствовал, что он умирает. Он вспомнил о враге своем Шамиле и не почувствовал к нему никакой злобы, вспомнил о враге Гаджи-Ага, который сейчас только ругал его¹⁹⁶⁴ и хочет убить. К нему он почувствовал себя точно так же равнодушным. Вспомнил о сыне и не почувствовал никакой особенной любви к нему, вспомнил о Воронцове, об его власти и блеске и роскоши, и ему стало скучно думать об этом, вспомнил о своей старухе-матери Патимат, как она молодая сидела под коровой и вокруг нее был запах кизячного дыма и кислого молока, и ему это было приятно. Он думал всё это и между [тем] продолжал делать начатое. Всё могучее тело его собрало свои последние усилия и, помимо воли его, выскочило из ямы и с кинжалом наголо бросилось в середину врагов. Одного он зарезал кинжалом, но в это же время две пули попали в него, в шею и в грудь, и он упал. Но¹⁹⁶⁵ тотчас его¹⁹⁶⁶ окровавленная бритая голова без папахи опять поднялась¹⁹⁶⁷ над землей, и, опираясь на руки, он поднялся весь.

Он постоял так недолго и быстро как подкошенный упал на лицо и уже не двинулся. Ахмет-Хан подбежал и ударил кинжалом по голове, но сгоряча не попал по шее, а по черепу, сделав ненужную рану. Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Его удивило, зачем его стучат по голове.¹⁹⁶⁸ Но это было последнее его ощущение. Больше он уже ничего не вспоминал, не чувствовал.¹⁹⁶⁹

Увидав, что он не попал по шее, Ахмет-Хан наступил ногой на шею и, отогнув [ее] и размахнувшись из всех сил, отсек своим большим кинжалом залитую кровью голову от туловища. Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навеки. Вот эта то смерть напомнила мне раздавленный репей — татарина — на дороге.

* № 114 (рук. № 51).

Курбан между тем всё пел и стрелял, медленно заряжая и целясь. Вдруг Хаджи-Мурат перестал слышать его. Оглянувшись, он увидал, что его нет. В то же время Гончаго вылез из ямы и исчез куда то. Хаджи-Мурат остался один с Муртазилом. Неприятель придвигался всё ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в голову, оцарапав ее, другая в левой бок. Он лег в канаву и, опять вырвав из бешмета кусок ваты, стал затыкать рану. Хаджи-Мурат чувствовал, что он умирает. Воспоминания с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении, и отношение его к этим воспоминаниям было совсем другое, чем прежде. Он вспомнил о Шамиле, увидав его в своем воображении таким, каким он видел его последний раз: с рыжей подстриженной бородой, прищуренными глазами, в чалме и зеленом архалуке, и удивился тому, что не чувствовал к нему ни злобы, ни какого либо интереса. Вспомнил он о Хаджи-Аге, который сейчас только ругал его и обещал отрубить ему голову, и это нисколько не интересовало его. Вспомнил он о Воронцове, о всем том, что обещал ему старик, и ему удивительно было, [как] мог он интересоваться этим. Вспомнил о сыне и еще больше удивился, не почувствовав при этом воспоминании никакого страха за его судьбу. Вспомнил о своем детстве и старухе-матери, как она сидела под коровой, и вокруг нее был запах кизячного дыма и кислого молока, и это более всего другого показалось ему приятным и важным. Он думал всё это, а между тем всё могучее тело его, продолжая делать начатое, собирало последние усилия и, помимо воли его, поднялось над ямой и выстрелило из пистолета в ближайшего и вслед за тем совсем вылезло из ямы и с кинжалом наголо бросилось навстречу врагам. Весь черный и в крови, он был так страшен, что ближайшие подались назад, а приближавшиеся остановились. Раздалось несколько выстрелов, и он упал. Но тотчас его окровавленная бритая голова без папахи опять поднялась над землей, и, опираясь на руки, он поднялся весь. Он постоял так недолго и, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался. Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Он почувствовал, как первым подбежавший к нему запыхавшийся Ахмет-Хан, желая отсечь ему голову, ударил его по черепу своим большим кинжалом. Его удивило, зачем стучат по его голове. И это было последнее его ощущение. Больше он уж ничего не вспоминал и не чувствовал. Увидав, что он не попал по шее, а сделал ненужную рану, Ахмет-Хан, наступив ногой на спину Хаджи-Мурата, размахнулся из всех сил своим большим кинжалом и отсек залитую кровью голову, настолько, что со второго удара она отделилась от туловища. Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навеки, придя в то состояние, в котором Каменев по приказанию начальства возил, показывая по крепостям и аулам.

Вот эту то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди паханного поля.

* № 115 (рук. № 52, гл. I).

Впереди шла женщина с жестяным кувшином за спиной и кумганом в руке, из которого капала только что набранная из ключа студеная, светлая вода. Не желая быть узнанным, Хаджи-Мурат, отвернув голову от женщины, тронул мягким чувяком лошадь, и она быстрым прòездом, за которым Сафедин должен был поспевать рысцой, обогнала женщину и подвезла его.

* № 116 (рук. № 52).

опустил свое могучее красивое тело на подушку, которую подсунул ему разговорившийся старик. Красивое лицо его было совершенно неподвижно, только добрые бараньи глаза его переходили с лица Хаджи-Мурата на лицо разговорившегося старика.

* № 117 (рук. № 52, гл. IV).

У костра сидело четыре горца: волосатый, черно загорелый, широколицый, приземистый аварец, черноглазый веселый чеченец, тот самый Садо, который ходил лазутчиком, потом худой, длинный, длиннорукий, рябой тавлинец и рыжий с шрамом через нос кривой лезгин.

* № 118 (рук. № 52).

— Якши, — хорошо, — сказал он и, достав из кармана черкески кошелек, дал два рубля хозяйскому брату, потом велел растреножить лошадей и Темир Садыку, с могучими плечами приземистому аварцу, стать верхом на дороге к аулу, с тем, чтобы в случае погони дать знать ему.

* № 119 (рук. № 52, гл. XI).

— Отчего так? — спросил Лорис-Меликов.

— А оттого, что когда я догнал этого человека (они бежали от нас — подо мною был добрый конь хана), он выстрелил в меня и промахнулся, тогда я ударил его шашкой, и он пустил поводья и упал на шею лошади. Я схватил его лошадь за повод, и мы остановились. Он свалился с седла на земь. Я тоже слез и подошел к нему. Он сказал: «я шейх».

* № 120 (рук. № 52, гл. XV).

Донесение это было послано 26 декабря. 28 же фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил донесение военному министру. На другой день военный министр Чернышев повез его вместе с другими докладами в Зимний дворец государю Николаю Павловичу. Тщеславный, хитрый, как все ограниченные люди, и безнравственно самоуверенный выскочка Чернышев, подлостью сделавший карьеру и захвативший имения сосланного декабриста Чернышева, не мог не ненавидеть, в своем роде благородного, Воронцова, всегда радовался случаю уронить его во мнении государя. Распоряжение же о Хаджи-Мурате Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить именно таким,¹⁹⁷⁰ ненужным и вредным заискиванием и послаблением¹⁹⁷¹ горцам.

Было 12 часов, когда Чернышев вышел из великолепных саней, запряженных орловскими рысаками, у большого подъезда Зимнего дворца.

Миновав часовых, ординарца и флигель-адъютанта, Чернышев подошел к зеркалу и, охорашивая свои крашеные виски, как и усы, потом поправив крест на шее, золотые аксельбанты и привычными движениями старческих рук большие золотые эполеты, взял подмышку портфель и остановился у двери. Дверь отворилась, и вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел Чернышев вошел к государю.

Николай Павлович жил тогда уже не наверху, а в нижнем этаже, в маленьких двух комнатах, в которых стояла его кровать с — как он думал — знаменитым, как наполеоновская шляпа, плащом.

Сам он в мундире своего полка, — он ехал на смотр, — сидел за покрытым зеленым сукном, заложенным бумагами, письменным столом и стеклянным и тупым взглядом встретил вошедшего. И всегда тусклые глаза Николая нынче смотрели тусклее обыкновенного, и под ними были синеватые подтеки. Грудь его, сливающаяся с брюхом, была перетянута и вместе с животом выпячивалась из под мундира, но лицо говорило об усталости. Он по обыкновению встал и нынче со светом и вытерся льдом и сделал свою обычную прогулку вокруг дворца, но чувствовал себя вялым и усталым, так как заснул только в два часа ночи.

Причиной этого было то, что в 12-м часу ночи, вернувшись из маскарада, где он в своей каске с птицей на голове прохаживался под руку с женской маской, он пошел не спать, а наверх на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, Копервейн, которая уже несколько раз в маскараде интриговала его и так пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание нынче же во дворце после маскарада. Она пришла и была еще милее без маски, чем показалась в маске. Получив всё, что ей нужно было, обещание дать место ее матери и пенсию себе, она во втором часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него.

Позавтракав с императрицей, — Николай Павлович гордился своей нравственной семейной жизнью, — он уже более часа сидел в своем кабинете и слушал доклады, сначала министра двора, которому он велел выдавать пенсию г-же Копервейн, и потом министра внутренних дел, на докладах которого он положил свои резолюции. Теперь очередь была за военным министром.

Длинное, с взлизами над зачесанными височками и полукруглыми бакенбардами и длинным носом, лицо его с ожиревшими щеками, подпертое высоким воротником, было более обыкновенного холодно и неподвижно.

Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но прежде чем докладывать новое, надо было получить оставленные у него дела для резолюции. В числе этих дел о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще и дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву. На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками: «Наредить строжайшее следствие... Разместить в Белостоке...» На последней резолюции о студенте было написано: «Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь¹⁹⁷²1000 человек. Николай».

— Прочти, — сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением.

Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову так, что хохол его затрясся, и потом,¹⁹⁷³ открыв свой портфель, начал докладывать: было дело о бежавшем арестанте и суде над офицером, в карауле которого он бежал, другое дело было о переименовании полка из 54-го в Нежинский,¹⁹⁷⁴ еще о назначениях и производствах, о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.

Николай¹⁹⁷⁵ слушал всё, держа своими большими белыми руками, с одним золотым кольцом на безыменном пальце, листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза. — Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество.

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая Павловича, что, когда ему нужно решать какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе, приказав перечислить их в удельные, не забыв при этом написать генерал-губернатору держать это дело в тайне, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это благодетельное для крестьян¹⁹⁷⁶ распоряжение. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича, план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды. Хаджи-Мурат отдался русским, по его мнению, очевидно, только потому, что исполняется им составленный план медленного движения вперед, постепенного разорения аулов, истребления их продовольствия и вырубки их лесов. То, что план, составленный перед назначением Воронцова в 1845 году, был совсем другой; что он тогда говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что по его повелению была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, нисколько не мешало ему. Для того, чтобы говорить, что план его состоял в медленном и постоянном уничтожении продовольствия горцев, он должен бы по крайней мере был забыть, что он не одобрил этого плана Ермолова и Вельяминова и предписал совершенно противуположное Воронцову, но он не забывал этого и гордился и тем планом и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и одуренную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Кроме того он, кажется первый из русских царей, выдумал для удобства¹⁹⁷⁷ самовластия и самодурства самовластия прятаться, когда это нужно, за закон, который он сам же устанавливал, и, когда нужно, нарушать в корне все законы божеские и человеческие, а когда нужно, делать вид, что, жалея о совершающемся, он не может изменить исполнения закона.

Так он, например, в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, — когда подведут пятерых казнимых к виселицам, и что тогда, когда их повесят, он говорил, что он в это время с императрицей в церкви молился о тех, которых вешали по его приказанию и рецепту. Когда же противоречие было уже слишком ясно, тогда он говорил, что он получает советы свыше и потому не может не следовать им.

— Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне, и тогда всё будет хорошо, — сказал он теперь. — Так и напиши ему. О Хаджи-Мурате ничего не пиши. Правда, что старик слишком возится с этими разбойниками, но это не важно. Главное, напиши, что надо пользоваться войсками и делать набеги и как можно более вытеснять их с плоскости. Напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.

* № 121 (рук. № 52, гл. XVI).

¹⁹⁷⁸Бутлер¹⁹⁷⁹ был полон той воинственной поэзии, которой подчиняются все военные на войне и к которой особенно располагает и величественная и нежная природа предгорьев Кавказа. Его не только радовала самая настоящая война, к которой по временам обязывала его его служба, но его прельщали даже и вольные, производимые одним из офицеров из полка Богдановичем, набеги и нападения на отдельных горцев. Офицер этот, славящийся в полках своей храбростью, ходил с двумя-тремя охотниками солдатами по ночам на дороги и там, засевши за кустами или камнями, выжидал проезжающих горцев и нападал на них, убивал и приносил их головы. Бутлер ни разу не видал этого, но таинственность и опасность такой охоты на людей нравилась ему и он хотел в первый раз, как Богданович пойдет в засаду, итти с ним.

Бутлер, как и все военные, был одержим тем особенным эгоизмом, мыслью только о себе, и совершенным забвением о последствиях своей деятельности для неприятеля, которые развиваются различными условиями, главное же той опасностью, которой подвергается на войне всякий участвующий в ней. Всякую минуту в опасности не только жизнь, но военная репутация, честь. Постоянно занят тем, чтобы не только не струсить, но показать пример храбрости. И это чувство так поглощает всего человека, что уже ему некогда и он не может думать о неприятеле, о том, от кого он в опасности и на ком проявляет свою храбрость. Это с особенной силой испытывал впечатлительный Бутлер. Он с особенным наслаждением вспоминал последний набег,¹⁹⁸⁰ и никогда ему и в голову не приходила мысль о тех страданиях, которые испытали и испытывали жители аула вследствие этого набега.

* № 122 (рук. № 53, гл. III).

— Пожалуйста, чем могу.

— Барон Фрезе вчера приехал.

— Какой это Фрезе?

— Сын княгини Каракиной — кавалергард...

— А-а, — сказал Воронцов.

— Помните, я просил вас прикомандировать его к нашему полку.

— Ну, так вот: если бы у нас на рубке леса случилось дело завтра, вы ничего не будете иметь?

— Т. е. что вы вызовете горцев на перестрелку? — улыбаясь спросил Воронцов.

— Да, может быть. Вы ничего не будете иметь против? Он такой хороший малый этот Фрезе.

— Разумеется, что же я могу? А помочь ему я очень рад.

Дело было в том, что добродушный Полторацкий хотел помочь разжалованному товарищу по Пажескому корпусу тем, чтобы затеять перестрелку с горцами (это всегда можно было) и представить Фрезе к награде, как отличившегося.

* № 123 (рук. № 53, гл. V).

Это был длинноногий и длиннорукий человек воинственного, щеголеватого вида, с бледным лицом и русой бородкой. Он был¹⁹⁸¹ кроме ловкости и силы, которой славился, еще ученый человек, оскорбленный Шамилем и ненавидевший его житель казикумыцкого ханства Курбан-Магомет.

* № 124 (рук. №. 53, гл. VI).

Хаджи-Мурат, хромая на короткую ногу, вышел из гостиной за камердинером и с помощью переводчика, сделав омовение, стал на молитву. Через час он опять входил по приглашению Воронцовых в гостиную с серебряным кинжалом на поясе. В гостиной собралось несколько офицеров и вели общий разговор, во время которого Марье Васильевне удалось поймать Хаджи-Мурата на том, что он похвалил золотые часы с репетицией, и она потребовала, чтобы он принял их в подарок. Обедать Хаджи-Мурат отказался за общим столом, и ему снесли обед в его комнату. Хаджи-Мурат всем очень понравился, и за обедом шел веселый разговор о нем.

* № 125 (рук. № 53, гл. XI).

— Что такое хазават? — спросил Лорис-Меликов. Он знал, что значило хазават, но хотел слышать, как понимает это слово Хаджи-Мурат.

— Хазават значит то, что мусульманин признает власть над собой только Аллаха и тех, кого поставил над ним Аллах. Если же он во власти неверных, то должен биться до тех пор, пока не умрет или не освободится.

— Так, — сказал Лорис-Меликов, — как же это было, что ты тогда еще хотел принять хазават?

— А было это так, что тогда в одной схватке я в первый раз убил человека.

— А много ты убил людей на своем веку? — сказал Лорис-Меликов. — Сколько?

— А кто же их считал. Но тот человек был шейх.

— Что значит шейх? — спросил Лорис-Меликов.

— Шейх значит учитель мюридов. Так вот, когда он умирал, он сказал мне: «ты убил меня; но знай, что мусульманину нет спасения без хазавата, держи хазават». Так вот с тех пор я стал думать о хазавате. Но тогда еще я не стал мюридом, а не стал я мюридом потому, что скоро после этого мюриды убили моего отца, на них была его кровь, и я не мог итти к ним.

* № 126 (рук. № 53, гл. VI).

Донесение это было послано 26-го декабря. 30-го¹⁹⁸² же фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил донесение к князю Чернышеву, бывшему тогда военным министром. На другой день¹⁹⁸³ Чернышев¹⁹⁸⁴ с этим донесением и другими докладами в обычный час приема приехал в Зимний дворец.¹⁹⁸⁵

Чернышев, рядом обманов, лжей, подлостей приобретший свое¹⁹⁸⁶ высокое положение и в особенности огромное состояние,¹⁹⁸⁷ отнятое им у сосланного декабриста Чернышева,¹⁹⁸⁸ естественно ненавидел¹⁹⁸⁹ Воронцова и¹⁹⁹⁰ за то, что Воронцов пользовался особенным уважением Николая, и за то, что Воронцов занимал еще более высокое положение, чем Чернышев, владея большим состоянием.¹⁹⁹¹ Главное же за то, что¹⁹⁹² он знал, что Воронцов¹⁹⁹³ презирал его, и потому Чернышев старался когда и как мог вредить Воронцову во мнении государя. Теперь, везя доклад о Хаджи-Мурате, он надеялся повредить Воронцову, всегда слишком, по мнению государя, ласкающему азиатов и заискивающему у них, тем, чтобы представить именно таким ненужным и вредным заискиванием слишком большие преимущества, данные Хаджи-Мурату.

Было 12 часов, когда¹⁹⁹⁴ два великолепных¹⁹⁹⁵ орловских рысака, запряженных в парные сани, остановились у большого подъезда Зимнего дворца,¹⁹⁹⁶ и Чернышев¹⁹⁹⁷ вышел из саней и бодрясь прошел мимо часовых и, сняв шинель, подошел к зеркалу,¹⁹⁹⁸ он оправил свои крашеные виски,¹⁹⁹⁹ привычным движением старческих рук поправил крест,²⁰⁰⁰ аксельбанты и большие золотые эполеты²⁰⁰¹ и направился к кабинету государя.²⁰⁰² В предшествующей комнате он остановился и, поздоровавшись с флигель-адъютантом, спросил, кто у государя? У государя был министр внутренних дел. Чернышев²⁰⁰³ присел, раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги. Дверь отворилась, вышел министр внутренних дел. Чернышев поздоровался с ним и вошел в кабинет государя.

²⁰⁰⁴Николай²⁰⁰⁵ жил тогда²⁰⁰⁶ в нижнем этаже, в маленьких двух комнатах под сводами: кабинете и спальне.²⁰⁰⁷ Дверь в спальню была открыта, и виднелась жесткая железная кровать и на²⁰⁰⁸ ней старый плащ. Николай не позволял заменить²⁰⁰⁹ старый плащ новым, говоря, что, как у Наполеона была его шляпа, так у него его плащ.

В кабинете же был большой покрытый зеленым сукном²⁰¹⁰ письменный стол и²⁰¹¹ несколько кресел и небольшой шкап.

Николай²⁰¹² в мундире с эполетами (он ехал на смотр) сидел за столом, откинувши свой огромный перетянутый по животу стан, и стеклянным тупым взглядом встретил вошедшего.²⁰¹³ Длинное лицо его, с огромным лбом, выступавшим из за приглаженных височков парика и с правильными колбасиками баками и кольцами закрученными усами²⁰¹⁴, с ожиревшими щеками, подпертое высоким воротником, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, нынче смотрели тусклее обыкновенного.²⁰¹⁵ Причиной этой усталости было то, что²⁰¹⁶ вчера, как обыкновенно,²⁰¹⁷ он в маскараде, прохаживаясь в своей каске с птицей на голове²⁰¹⁸ между²⁰¹⁹ робко сторонившейся перед ним публикой, встретил опять ту привлекательную своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом²⁰²⁰ маску, которая еще в тот маскарад интриговала его и скрылась. Нынче она опять подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведовал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада.²⁰²¹ Маска эта оказалась²⁰²² двадцатилетней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая, как и многие тогда, влюбилась, не видав еще его, в императора и всю свою женскую хитрость, ловкость и прелесть употребила на то, чтобы отдаться ему. И достигла того, чего страстно желали многие аристократические девицы и фрейлины.

Николай нашел ее еще милее без маски и более двух часов провел с нею. Когда она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой вошла,²⁰²³ он долго еще не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения.

Он заснул только в два часа. В восьмом часу он уже встал, как всегда вытерся льдом и сделал свою прогулку вокруг дворца, но ни вытирание, ни лед не освежили его.

После прогулки Николай по обыкновению позавтракал с императрицей — ²⁰²⁴он гордился своей нравственной семейной жизнью — и ему и в голову не приходило, чтобы такие шалости, как нынешняя, могли препятствовать хорошей семейной жизни.²⁰²⁵ Он даже впоследствии устроил мать этой хорошенькой шведки в гардероб императрицы.²⁰²⁶

Пожаловавшись императрице на головную боль, он скоро ушел к себе и в своем кабинете²⁰²⁷ принимал сначала министра двора,²⁰²⁸ потом министра внутренних дел.²⁰²⁹ Когда министр внутренних дел вышел, Николай с грустью задумался о том, что он теперь уже не так, как в старину, переносит такие ночные Strapazen,²⁰³⁰ и ему жалко стало себя, своей убывающей²⁰³¹ телесной силы. Он набрал воздуха, выпятил грудь, но это не помогло: в голове была та же сонливость, и во всем теле та же вялость, и ему стало досадно.

Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но прежде чем докладывать новое, надо было получить на оставленные у него дела две резолюции. В числе этих дел было одно: о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками, другое о перемещении войск на польской границе и третье²⁰³² о поляке-студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти²⁰³³ дела лежали у него на столе,²⁰³⁴ уже с надписанными,²⁰³⁵ с грубыми орфографическими ошибками, резолюциями.²⁰³⁶

— Вот прочти, — сказал Николай, подвигая Чернышеву первое дело. На поле было написано: «Наредить строжайшее следствие».²⁰³⁷

— Да, брат, видно в России только один честный человек, — сказал Николай, несколько оживившись.

Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое²⁰³⁸ дело было интересно ему только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.

Другое дело было размещение войск. Казалось, что дело уже никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь.

— Напиши Врангелю, что я²⁰³⁹ полагаюсь на него. Он знает меня и поймет.

На этом деле было надписано: «Разместить в Белостокской губернии».²⁰⁴⁰ В резолюции на третьем деле весь интерес уж был перенесен на себя, на свою роль. Было дело о бежавшем арестанте и суде над офицером, в карауле которого он бежал, другое дело было о переименовании полка из 54-го в Нежинский, еще о назначениях и производствах, о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.

Николай слушал всё, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя²⁰⁴¹ безжизненными глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза. — Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество!

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая,²⁰⁴² что, когда ему нужно было решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой,²⁰⁴³ самое верное,²⁰⁴⁴ и ему стоило только выразить его.²⁰⁴⁵ В сущности в эти минуты он думал только о себе, как бы ему²⁰⁴⁶ съиграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело об²⁰⁴⁷ офицере, в карауле которого бежал арестант. Он велел разжаловать его без выслуги в рядовые,²⁰⁴⁸ соблюдая, как он думал, необходимую законность, но²⁰⁴⁹ чтобы выказать свое великодушие, он прибавил: «определить на Кавказ, может заслужить».

Когда же дошло дело до Хаджи-Мурата, то Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости. Хаджи-Мурат²⁰⁵⁰ перешел к нам, по его мнению, только потому, что исполнялся составленный им, Николаем, план медленного движения вперед, постепенного разорения аулов Чечни, истребления их продовольствия и вырубки их лесов. То, что план, составленный им перед назначением Воронцова в 1845 г., был совсем²⁰⁵¹ не этот, а, что, напротив того, он тогда говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля и тогда, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней,²⁰⁵² нисколько не мешало ему быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев был его план.

Для того, чтобы²⁰⁵³ верить в это, ему, казалось бы, надо было забыть про то, что план о постоянном уничтожении продовольствия горцев²⁰⁵⁴ был план Ермолова и Вельяминова и что он не одобрял его, а предложил Воронцову совершенно противуположный план решительного удара, испытанием которого и была Даргинская экспедиция. Но он не забывал этого и гордился и тем планом, и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому. Постоянная лесть²⁰⁵⁵ окружающих его людей довела его самомнение до того, что он не видел уже своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и²⁰⁵⁶ уже не сообразовал свои поступки и слова с действительностью, а вполне был уверен, что действительность должна сообразоваться с его поступками и словами. Путанице этой в его мыслях содействовало то, [что] он один не только делал, что хотел, но составлял законы, которым должны были подчиняться все и которым будто бы подчинялся и он сам. И он был уверен, что поступает по закону, тогда как закон он устанавливал сам и тотчас же изменял его, когда ему это было нужно.

* № 127 (рук. № 53, гл. XVIII).

²⁰⁵⁷Была половина 10-го, когда в тумане 20-градусного мороза толстый бородатый кучер в лазоревой бархатной шапке ловко подкатил на паре серых рысаков к малому подъезду Зимнего дворца, у которого уже стояли такие же сани, и Чернышев²⁰⁵⁸ в шинели с бобровым воротником, в треугольной шляпе с плюмажем вышел из саней, и, бодрясь, прошел мимо часового²⁰⁵⁹ в сени и переднюю. Он подошел к зеркалу,²⁰⁶⁰ осторожно снял шляпу с парика, и, оправив²⁰⁶¹ завитые виски и хохол,²⁰⁶² он внимательно осмотрел свое лицо. Потом привычным движением старческих рук поправил крест, аксельбанты и большие с вензелями золотые эполеты и, раскачиваясь, мягкими шагами прошел²⁰⁶³ мимо раболепно кланяющихся лакеев на лестницу. В приемной²⁰⁶⁴ встретил его флигель-адъютант²⁰⁶⁵ и князь Василий Долгорукий, товарищ Чернышева по военному министерству. Чернышев поздоровался с тем и другим. «Eh bien»,²⁰⁶⁶ сказал он, глазами указывая на дверь кабинета. «L’Empereur vient de rentrer. Je vais vous annoncer»,²⁰⁶⁷ сказал флигель-адъютант и прошел в дверь. Долгорукий между тем раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги.²⁰⁶⁸ Минут через пять отворилась дверь, и из нее вышел²⁰⁶⁹ флигель-адъютант, жестом приглашая министра и его товарища к государю. Чернышев поспешно встал,²⁰⁷⁰ крякнув от боли в коленке, и вошел с Долгоруким в комнату государя.

Николай жил тогда еще в верхнем этаже,²⁰⁷¹ в двух комнатах.²⁰⁷² Первая комната была вся увешана планами.²⁰⁷³ Вторая была кабинет.²⁰⁷⁴

Николай²⁰⁷⁵ в черном сюртуке, без эполет с полупогончиками сидел у стола, откинув свой огромный перетянутый по отросшему животу стан,²⁰⁷⁶ и своим безжизненным взглядом встретил вошедшего. Длинное,²⁰⁷⁷ подпертое высоким воротником с ожиревшими щеками лицо с огромным лбом, выступавшим из за приглаженных височков парика и с правильными колбасиками баками и кольцами закрученными усами было нынче²⁰⁷⁸ особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, нынче смотрели тусклее обыкновенного. Всё лицо его выражало усталость.²⁰⁷⁹

Причиной этой усталости было то, что²⁰⁸⁰ накануне он был²⁰⁸¹ в маскараде и, как обыкновенно прохаживаясь в своей каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся от него публикой, встретил опять ту, возбудившую в нем своей белизной, прекрасным сложением, нежным голосом²⁰⁸² старческую похоть, маску.²⁰⁸³ Она²⁰⁸⁴ уже и прежде интриговала²⁰⁸⁵ его в маскараде,²⁰⁸⁶ но, разжегши до последней степени его любопытство и похоть, скрылась от него.²⁰⁸⁷ В этот же маскарад она²⁰⁸⁸ подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада.

Маска оказалась 20-летней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая²⁰⁸⁹ с детства заочно влюбилась²⁰⁹⁰ в²⁰⁹¹ величие и всю свою женскую хитрость и ловкость²⁰⁹² употребила на то, чтобы²⁰⁹³ достигнуть того,²⁰⁹⁴ чего страстно желали и не достигали многие, так называемые аристократические девицы.

Николай²⁰⁹⁵ взял ее и более двух часов провел с нею. Но когда она ушла,²⁰⁹⁶ ему стало скучно. Всё было одно и то же: и те же восторги, и те же слезы, и те же корыстные замыслы, более или менее искусно скрытые.

Когда²⁰⁹⁷ он вернулся в свою комнату, он долго²⁰⁹⁸ не мог заснуть и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения. Он заснул только в²⁰⁹⁹ 4 часа. В 8-ом же часу, как всегда, встал. С помощью камердинера он по обычаю вытерся льдом и, надевши шинель,²¹⁰⁰ обошел вокруг дворца.²¹⁰¹

Возвращаясь с прогулки, он увидал экипажи у своего²¹⁰² подъезда и две кареты с придворными лакеями Елены Павловны²¹⁰³ у крыльца императрицы.

Всходя на ступеньки крыльца мимо отдающих честь замирающих часовых, Николай набрал воздуха в выпяченную грудь, желая подбодриться, но это не помогло ему. Была та же сонливость, в голове тот же туман и во всем теле та же вялость. Ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев; предмет этот были, как всегда, те люди, против которых он в глубине души знал, что был виновен, это были те скверные люди, которые²¹⁰⁴ воображали, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими. Это были прежде всего декабристы, всякого рода ратудатели,²¹⁰⁵ писатели.²¹⁰⁶ Он вспомнил теперь²¹⁰⁷ их преступления — поступки Прусского короля и почувствовал поднимающееся в душе знакомое чувство²¹⁰⁸ ненависти ко всему миру. Когда Чернышев вместе с Долгоруким вошел в кабинет,²¹⁰⁹ Чернышев тотчас же понял,²¹¹⁰ что²¹¹¹ Николай особенно не в духе, и решил воспользоваться этим рас[положением].²¹¹²

²¹¹³Он слушал²¹¹⁴ доклад Чернышева, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы,²¹¹⁵ и глядел безжизненными глазами²¹¹⁶ на лоб и хохол Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза.²¹¹⁷

— ²¹¹⁸Слушаю, Ваше Величество.

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что когда ему нужно решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие и решение составлялось само собою самое верное и ему стоило только выразить его. В сущности в эти минуты он думал только о себе как бы ему сыграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело о студенте поляке. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: «Заслуживает смертной казни. Но слава Богу смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай».

— Вот, — сказал он, подвигая к Чернышеву. — Прочти.

Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову. Помолчав несколько и оправив свой²¹¹⁹ хохол, начал докладывать следующее дело о воровстве интендантских чиновников.

²¹²⁰Дав на студенте поляке²¹²¹ выход своему злому чувству Николай уже с менее злым лицом слушал доклад о воровстве интендантских чиновников.

Самый вопрос воровства мало интересовал его — он знал, что воруют все и что²¹²² остановить этого нельзя.

— ²¹²³Знаю, знаю. — сказал Николай, дослушав доклад об интендантских чиновниках. — Видно у нас в России честный человек только один.

Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело бывало ему интересно только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.

— Должно быть, так, Ваше Величество, — почтительно улыбаясь, сказал он.

²¹²⁴После этого Чернышев стал докладывать о выходе Хаджи-Мурата.

— Вот как, — сказал Николай, — хорошее начало.

— Очевидно план, составленный Вашим Величеством, начинает приносить свои плоды, — сказал Чернышев.

Эта похвала его стратегическим способностям была очевидно приятна Николаю. Но он хотел²¹²⁵ слышать более подробные похвалы себе.

— Ты как же понимаешь? — спросил он.

— Понимаю так, что если бы давно следовали плану Вашего Величества, постепенно подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя²¹²⁶ запасы,²¹²⁷ и следовали бы более точно, то они давно бы покорились. Выход Хаджи-Мурата я отношу только к этому. Он понял, что держаться им уже нельзя.

— Ты так думаешь?²¹²⁸ Что ж, ты прав.²¹²⁹ Я всегда это говорил, — сказал Николай, несмотря на то, что вырубка²¹³⁰ лесов и истребление продовольствия был не только не план Николая, но был план Ермолова и Вельяминова,²¹³¹ противоположный плану Николая, который в 1845 году²¹³² считал,²¹³³ что успех может быть достигнут только энергичным нападением на центр владения Шамиля, и для этого настоял на Даргинской экспедиции, стоившей столько людских жизней. Но то, что это так было, нисколько не мешало Николаю быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев и вырубка лесов был его план. Для того, чтобы верить в это,²¹³⁴ казалось бы, надо было²¹³⁵ скрывать то, что он именно настаивал на совершенно противоположном²¹³⁶ военном предприятия 45 года. Но он не²¹³⁷ скрывал этого и²¹³⁸ гордился и тем планом, своей экспедиции 45 года и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому.

Постоянная лесть окружающих его людей довели его²¹³⁹ до того, что он не видел уже своих противоречий,²¹⁴⁰ не сообразовал уже свои поступки и слова ни с действительностью, ни с логикой, а вполне был уверен, что²¹⁴¹ всё то, что он делал, было и хорошо и умно и справедливо и правильно со всех сторон.²¹⁴²

— Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне, и тогда всё будет хорошо, — сказал он теперь.²¹⁴³

— О Хаджи-Мурате что прикажете? — спросил Чернышев.²¹⁴⁴

— Напиши, что начало хорошее, и прибавь, что надо пользоваться войсками и²¹⁴⁵ не переставая как можно более вытеснять²¹⁴⁶ чеченцев с плоскости. Напиши, что я жду исполнения своих предначертаний.

²¹⁴⁷Чернышев откланялся и после него стал докладывать Долгорукий о наградах и перемещении войск.²¹⁴⁸

После Долгорукого вошел в ленте и штатском мундире маленький пухлый старичок с докладом о²¹⁴⁹ новых законах, прошедших в государственном совете. Это был Блудов. Он принес несколько докладов²¹⁵⁰....

Николай подписал и велел позвать приехавшего откланяться Бибикова.

²¹⁵¹Одобрив принятые Бибиковым меры против бунтующих крестьян, не хотевших переходить в православие, он приказал ему судить всех неповинующихся военным судом.²¹⁵² Кроме того приказал²¹⁵³ отдать в солдаты редактора газеты, напечатавшего сведения о перечислении нескольких тысяч душ государственных крестьян в удельные.

— Я делаю это для них, — сказал он.

Бибиков наклонил свою черную седеющую голову.

Отпустив Бибикова, Николай²¹⁵⁴, взглянув на часы, поспешно вышел в залу ротондо, где более ста человек²¹⁵⁵ дам в вырезанных нарядных платьях и министры, генералы и адъютанты в золотых шитых аксельбантах, орденах и лентах ожидали его.

²¹⁵⁶С безжизненным взглядом, с выпяченной грудью,²¹⁵⁷ через которую шла голубая лента с перетянутым и выступающим из за перетяжки животом, с толстыми обтянутыми ляжками в ботфортах Николай вошел в залу и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, немного нахмурился от надоевшего ему этого подобострастия. Но, встречаясь глазами с знакомыми лицами, он невольно вспоминал кто — кто, не останавливаясь говорил несколько милостивых слов, вперед зная, что всё, что он ни скажет, всё есть образец²¹⁵⁸ грации, мудрости, величия.

Приняв поздравление и окончив прием, Николай вместе с императрицей, наследником и сыновьями прошел в церковь. Бог через своих слуг, таких же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая, и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия. Вся Россия, весь мир молились за него и его семью. От него зависело благоденствие и счастие всего мира, и²¹⁵⁹ хотя он и уставал от этого, он не отказывал миру в своем содействии.

После обедни Николай пришел к Волконскому, министру двора, распорядиться о выдаче пенсии матери той девицы, которая была с ним вчера ночь, потом через Эрмитаж вышел на крыльцо и поехал кататься на одиночке, мрачно оглядывая встречающихся.

За обедом²¹⁶⁰ в Помпейском зале,²¹⁶¹ к которому кроме Николая Николаевича, Михаила Николаевича и генерала-адъютанта были приглашены прусский посланник и прусский флигель-адъютант, Николай рассказал о выходе Хаджи-Мурата и о том, что война Кавказская теперь должна скоро кончиться вследствие его распоряжения о стеснении горцев вырубкой лесов и²¹⁶² системой²¹⁶³ укреплений. Посланник очень хвалил этот план,²¹⁶⁴ подразумевая стратегическую способность Николая.

После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин, потом ужинал и делал вид, что не замечает недовольства Нелидовой, знавшей уже про его вчерашнее похождение. На другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил²¹⁶⁵ свое²¹⁶⁶ распоряжение Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи-Мурат, беспрестанно усиленно²¹⁶⁷ тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией.

Чернышев написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь, загоняя лошадей и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.

* № 128 (рук. № 53).

...и которые воображали, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими.²¹⁶⁸

Он знал, что, сколько он ни давил этих людей и их мысли, они опять выплывали и выплывали наружу. И он мрачно нахмурился и был в самом дурном расположении духа, когда Чернышев вошел к нему. Чернышев тотчас же²¹⁶⁹ по лицу, глазам Николая понял, что он нынче особенно не в духе, и решил воспользоваться этим расположением против Воронцова.

²¹⁷⁰Чернышев²¹⁷¹ прежде всего поздравил государя с Новым Годом. Он поблагодарил²¹⁷² и тоже поздравил его и пригласил сесть и велел докладывать.²¹⁷³ Первым делом в докладе Чернышева было дело об открывшемся воровстве интендантских чиновников, потом было дело о перемещении войск на польской границе, о прибавке наград к новому году, потом о выходе Хаджи-Мурата и еще дело о поляке студенте медицинской академии, покушавшегося на жизнь профессора.

Николай молча, сжав тонкие губы и держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы, слушал доклад о воровстве и глядел безжизненными глазами на лоб и хохол Чернышева.

Вопрос о воровстве мало интересовал его — он знал, что воруют все. И в последнее время махнул рукой на это воровство, признав невозможность искоренить его. Он знал, что надо будет покарать²¹⁷⁴ теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое.

— Видно, у нас в России один только честный человек, — сказал он, упорно глядя на Чернышева.

* № 129 (рук. № 54, гл. VIII).

Только мать поминала часто любимого сына и скоро после отдачи его продала холсты и послала два рубля сыну. С первого начала, когда его угнали на Кавказ, и теперь уже второй год пилила старика, чтобы он послал сердешному Петрухе рубля три. Сына Петруху она любила изо всех детей, но жену его, именно от того, что любила сына, не взлюбила с самого начала и скоро после отдачи сына выгнала солдатку из дома, несмотря на то, что она была брюхата.

* № 130 (рук. № 54).

Со времени своей службы Петруха писал только одно письмо домой. В письме его было написано, что в первых строках просит у родителей своих родительского благословения на веки нерушимого и посылает свои поклоны любезному братцу, сестрицам. Потом были перечислены все родные и, под конец, дражайшей супруге своей Аксинье Власовне. Супругу свою он просил не покидать родительского дома и быть дочерью дражайшей матушке Марье Никитишне. О себе он уведомлял, что пригнали его на Кавказ и здесь горы высокие и снег на них никогда не тает. А война здесь против Шмеля, и Шмель, хоть и татарин, а крепко держится, но против нашего царя он все-таки не устоит, и мы его с Божьей помощью часто побиваем.

* № 131 (рук. № 54, гл. IX).

Княгиня Елизавета Ксаверьевна сама подала руку известному своей храбростью рыжеватому, красному, толстому генералу с щетинистыми усами, которому очевидно было не по себе в этом великосветском обществе, с этой со всех сторон окружающей его, невиданной им роскошью и этими нарядными женщинами и девицами, преимущественно грузинками, в великолепных платьях и блестящих украшениях.

* № 132 (рук. № 54, гл. XXI).

Бутлер сидел рядом с Полторацким. Оба весело болтали и пили с соседями-офицерами. Но когда в середине обеда речь зашла о бывшем приезде наследника Александра Николаевича на Кавказ и о том деле, за которое он получил Георгиевский крест, и Барятинский стал рассказывать о том, как это было, они затихли и слушали, что говорилось. Были слухи о том, что это дело подготовил услужливый Воронцов старший. Но по рассказу Барятинского выходило другое. Он рассказывал, что горцы, с которыми столкнулся наследник, были хотя и не мирные, но выехавшие с мирными намерениями, только из желания посмотреть на наследника великого царя, к которому все горцы питают особенное уважение, почти обожание. Выехали горцы кучками из гор и стояли поодаль, вдоль пути наследника. Наследник ехал впереди отряда-оказии верхом. С ним рядом ехал переводчик Бата, и Бата сказал ему, что видневшиеся горцы не мирные. Узнав, что это не мирные, наследник вместе с переводчиком и казаками, сопутствующими ему, поскакал на них. Казаки стали стрелять и убили одного горца, остальные скрылись.

— Когда я подъехал, — рассказывал Барятинский, — наследник хотел гнаться за ускакавшими, но я удержал его.

— Так ли было, Ваше Сиятельство, — сказал Козловский, — я слышал другое. Горцы, как, могли, как, стрелять по Его Высочеству. Может быть, как, и посланы были.

— Нет, это были, наверное, только любопытные, — сказал Барятинский и обратился к Воронцову с вопросом об устройстве Алупки.

Козловский же всё это время что то говорил себе под нос.

* № 133 (рук. № 54, гл. XXIII).

Два раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату и вот теперь изменил ему в третий раз. И всякий раз за изменой следовало наказание. Так было и теперь. Положение казалось безвыходным, но каждый раз разрешалось положение это смелостью, удалью. И теперь должно было разрешиться тем же.

* № 134 (рук. № 56, гл. IV).

У костра сидело четыре²¹⁷⁵ человека. Трое были²¹⁷⁶ его мюриды, с ним вместе выходившие к русским. Четвертый был коротконогий Бата, вместе с Хан-Магомою только что вернувшийся от Воронцова. Бата тотчас же встал, подошел к Хаджи-Мурату и, взявшись рукою за луку его седла, стал рассказывать, как он был у самого князя и как тот сказал ему, что завтра будет ждать их на Шалинской поляне за рекой. Хаджи-Мурат внимательно выслушал Бату, расспросил его подробности, кивнул одобрительно головой и, слезши с лошади, сел у костра на освобожденное для него его мюридами серединное место на расстеленной бурке²¹⁷⁷. Мюриды Хаджи-Мурата чистили²¹⁷⁸ оружие и²¹⁷⁹ одежду. Хаджи-Мурат же²¹⁸⁰ сидел на бурке, опустив голову и глубоко задумавшись.

Военные успехи Хаджи-Мурата, как и вообще всякие успехи, зависели в большой степени от того, что Хаджи-Мурат верил в свое счастье. Затевая что нибудь, был вперед твердо уверен в удаче. Так это было с редкими исключениями во всё продолжение его бурной военной жизни. Только в самое последнее время счастье стало изменять ему. Набег его в Табасарань не был удачен, главное же Шамиль вдруг явно стал враждовать с ним. Хаджи-Мурат попытался не покориться ему и заперся в ауле Цельмесе, но Шамиль окружил его, и Хаджи-Мурат видел, что он не выдержит, и пошел на примирение, но, боясь измены, не поехал к Шамилю, как тот звал его. И он был прав, так как узнал, что Шамиль решил убить его. Тогда он решил бежать к русским. Но посланные Шамиля уже были в Малой Чечне, и когда Хаджи-Мурат попытался остановиться в Чечне у отца своей жены чеченки, тесть его не принял его. На выезде из аула Шамилевы посланные напали на Хаджи-Мурата, он отбился от них, но один из его мюридов был убит и он должен был оставить его.

Всё это теперь вспоминал Хаджи-Мурат, теперь, сидя на бурке, облокотив руки на колена.

— Рыжий шайтан! — думал он о Шамиле. — Ну что ж. Пойду и к русским, — и он с презрением, отвращением и страхом вспоминал свою за двадцать лет тому назад поездку в Тифлис с своим другом, молодым аварским ханом.

— Бывало и хуже, а справлялся. А всё рыжий шайтан. Не миновать ему моей руки.

Мысли его перебил вой, плач и хохот шакалов. И мысль о ненавистном Шамиле слилась в одно впечатление с этим плачем. Чтобы стряхнуть с себя это тяжелое впечатление, он поднял голову и взглянул на светлевшее уже небо. Ночные звезды потухли, блестела только утренняя звезда сквозь оголенные ветви.

— Элдар! седлать, — сказал он и, встав на сильные ноги, пошел к своей лошади. — Рыжий шайтан, — повторил он, оглаживая шею своего белогривого кабардинца.

* № 135 (рук. № 56, гл. I).

Садо, как и все чеченцы того времени, не дорожил жизнью человеческой других людей, так же как и своей. Он даже находил удовольствие и некоторую особенную прелесть в игре своей жизнью.

* № 136 (рук. № 56, гл. II).

Фельдфебель 2-ой роты вызвал людей на вечернюю зорю. Солдаты в коротких полушубках вышли из казарм и своих домиков, стали лицом на восток, и сильные и звучные мужские голоса песенников стройно пропели «Отче наш». Потом фельдфебель передал отделенным унтер-офицерам полученный от ротного приказ выступить завтра с топорами до зари на рубку леса. Кроме того выставлять секрет за шах-гиринские ворота. Черед был в эту ночь за 2-ой ротой.

— Панов! — крикнул фельдфебель.

— Здесь, — густым басом отвечал отслуживающий 24-ый год, три раза раненный, сухой, мускулистый унтер-офицер с щетинистыми усами.

— Авдеев! — крикнул еще фельдфебель.

— Здесь, — отозвался бодрым голосом скуластый, широкоплечий солдат, как гуттаперчевый мальчик вскакивая на ноги.

— Никитин! — продолжал фельдфебель.

— Я, — отвечал ленивым голосом, нахмуренный с низкими плечами и выдающимися лопатками рябой солдат, дожевывая кусок сухаря.

— Бондаренко!

— Мы, — отозвался с раскрытым ртом и поднятыми бровями кривоногий солдат с хохлацким лицом.

— В секрет за Шах-гиринские ворота, — объявил фельдфебель.

— Слушаем, ладно, — отозвался Панов.

— Готов! — крикнул Авдеев.

Никитин не отвечал и только кивнул головой, зная, что фельдфебель видит его.

Через час, когда уже было совсем темно, четыре солдата вышли из укрепления.

* № 137 (рук. № 58, гл. II).

— А я слухал, слухал, да и задремал, — проговорил тонкий хохлацкий голос четвертого солдата. — Как спится у лесу, ровно как барин в перине.

* № 138 (рук. № 58).

Две кобылы у нас были, не знаю, целы ли, жеребята хорошие, сытые. Идешь борозду, а он ждет, шельмец, жеребенок то, на краю. Значит пососать дурашка хочет. Ну дашь ему насосаться. Пашешь весело, так легко. Земля под босой ногой рассыпается. Барин у нас хороший — порядок любит. В набор в этот с нашей деревни троих брали. Одного дворового барин отдал за пьянство, а двоих из мужиков. Наш двор тройниковый, ну и не миновать итти. Черед-то не был мне.

* № 139 (рук. № 58, гл. V).

Впереди всех ехал на белогривом коне, в белой черкеске, в золотом оружии не крупный человек, с черными глазами, весело смотревшими из под сросшихся бровей, с горбатым небольшим носом и особенно приятно, почти в улыбку сложенными губами.

* № 140 (рук. № 58, гл. XIII).

— Почему же ты? — спросил Лорис-Меликов.

— Не знаю. — отвечал Хаджи-Мурат, и загорелое, мужественное лицо его покраснело. Лорис-Меликов вспомнил о слухах, которые были о любви между Хаджи-Муратом и красавицей ханской дочерью Салтанет.

* № 141 (рук. № 58).

Клюгенау писал мне, что всё, что было со мною, ошибка, что он постарается сделать всё хорошим, только бы я приехал к нему. Я не отвечал ему. Мне некогда было. Ахмет-Хан собрал войско и окружил Цельмес. Я мог уже сидеть на лошади, и мы с моими мюридами три дня бились с Ахмет-Ханом. Но у Ахмет-Хана были сотни, а у нас десятки, и мы готовились умереть, но не сдаться врагу. И мы все погибли бы, если бы не подошли к нам на выручку сотни от Шамиля.

№ 143 (рук. № 58).

В письме было:

«Во время всей службы моей я был всегда усердным и верным, как Ахмет-Хану, так и правительству, и постоянно противодействовал Шамилю и его партиям. Однакож, человек, который мне завидовал, оклеветал меня перед Вашим Превосходительством, вследствие чего я был арестован хунзахским комендантом и закован в кандалы. Ныне же я нахожусь в аварской деревне Цельмес, не имея никакого сношения с непокорными нам деревнями. По прибытии моем в Цельмес, по приказанию коменданта, сломали мой дом и дома некоторых моих родственников, расхитили всё имущество и взяли всех баранов. Ахмет-Хан же, да будет ему от меня благодарность, оклеветал меня перед Вашим Превосходительством. Причина моего неприезда к вам не есть боязнь и страх, но бесчестие, нанесенное мне одним кяфиром, находящимся при коменданте в Хунзахе. Это кяфир нанес мне несколько ударов сильных и вдобавок налгал на меня. Клянусь создателем, что всё выше прописанное справедливо, без всякой лжи; что же касается до чалмы, мною носимой, то действительно носил такую для спасения души по повелению Пророка нашего, но не для Шамиля и не против правительства. С Шамилем я не имею никакого сношения; в этом я совершенно чист, ибо через него убиты отец, брат и родственники мои. Относительно же клеветников моих я впоследствии сообщу подробно, и тогда будет вам известно о всех их делах».

* № 143 (рук. № 58).

С особенным удовольствием он рассказал, как похитил вдову своего врага Ахмет-Хана и держал ее в плену. Смеясь рассказал, как, когда ее уже выпустили, она написала ему, что над ней смеется гим[р]инская ханша, и советовала Хаджи-Мурату похитить ее.

* № 144 (рук. № 59, гл. XV).

Причиной этой усталости было то, что вчера, как обыкновенно, он, прохаживаясь в своей каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся от него публикой, встретил опять ту, возбудившую в нем своей белизной, прекрасным сложением, нежным голосом и главное неизвестностью старческую похоть, маску, которая²¹⁸¹ уже раз интриговала его в маскараде и,²¹⁸² разжегши²¹⁸³ до последней степени его любопытство и похоть, скрылась от него. Нынче она опять подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада. Маска эта оказалась двадцатилетней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая, как и многие тогда, влюбилась²¹⁸⁴ в императора, и всю свою женскую хитрость, ловкость и прелесть употребила на то, чтобы²¹⁸⁵ достигнуть того, чего страстно желали и не достигали многие, так называемые, аристократические девицы и фрейлины.

Николай нашел русскую белокурую белую шведку еще милее без маски и более двух часов провел с нею. Когда она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой она вошла, он долго еще не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения. Он заснул только в 2 часа. В 8-м же часу он, как всегда, встал, с помощью камердинера вытерся льдом и один в шинели сделал свою прогулку вокруг дворца.²¹⁸⁶ После прогулки²¹⁸⁷ он по обыкновению²¹⁸⁸ пошел к императрице.²¹⁸⁹ Николай был вполне уверен, разделяя грубые понятия того дурного общества людей, среди которых он жил, что такие шалости, как нынешняя, не²¹⁹⁰ представляли ничего безнравственного и не могли мешать хорошей семейной жизни.²¹⁹¹ Поздоровавшись с императрицей и с детьми,²¹⁹² он позавтракал в кругу императрицы и ее приближенных и, пожаловавшись²¹⁹³ на головную боль,²¹⁹⁴ скоро ушел к себе.²¹⁹⁵ В это утро был доклад сначала²¹⁹⁶ министра двора, потом министра внутренних дел. Когда министр внутренних дел вышел, Николай с грустью подумал о том, что он теперь уже²¹⁹⁷ не так²¹⁹⁸ переносит такие ночные похождения, как переносил их встарину, и ему жалко стало себя, своей убывающей телесной силы. Когда министр внутренних дел ушел, Николай²¹⁹⁹ набрал воздуха, выпятил грудь,²²⁰⁰ желая подбодриться, но это не помогло ему: была та же сонливость в голове, тот же туман и во всем теле та же вялость. Ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев. Предмет этот были те скверные люди, которые делали всякие гадости, не давая ему покоя и заставляя его одного так усиленно работать, что он преждевременно стареет и теряет свои силы.

Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но, прежде чем докладывать²²⁰¹ донесение Воронцова, надо было²²⁰² доложить более важные и старшие по очереди. В числе этих дело было одно:²²⁰³ о поляке студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора.²²⁰⁴ Другое об открывшемся воровстве интендантских чиновников и третье о перемещении войск на польской границе.

Дело о студенте медицинской академии состояло в том, что молодой человек, два раза не выдержавший экзамена,²²⁰⁵ держал третий раз, и когда экзаминатор²²⁰⁶ не пропустил его и в третий раз, студент, видя в этом несправедливость, бросился на профессора с перочинным ножом, который он схватил на столе.²²⁰⁷

— Поляк? — спросил Николай, в середине доклада прерывая Чернышева.

— Поляк, католик,²²⁰⁸ — отвечал Чернышев.

Николай уже был не в духе, упоминание же о поляках, которых он ненавидел²²⁰⁹ и боялся настолько, насколько он совершил по отношению их преступлений, — упоминание о том, что студент был поляк, вызвало в нем уже давно окрепшую и оправдываемую им²²¹⁰ как государственную необходимость ненависть, и решение уже сложилось в его изломанной, больной, потерявшей всё человеческое, непросвещенной душе.

Николай слушал всё, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя²²¹¹ безжизненными глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза. — Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество!

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что, когда ему нужно решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, самое верное, и ему стоило только выразить его.

В сущности в эти минуты он думал только о себе, как бы ему сыграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело²²¹² о студенте поляке. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: «Заслуживает смертной казни. Но слава Богу смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай».

— Вот, — сказал он, подвигая к Чернышеву,²²¹³ — прочти.

Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову²²¹⁴. Помолчав несколько и оправив свой хохолок,²²¹⁵ он начал докладывать²²¹⁶ следующее дело о воровстве²²¹⁷ интендантских чиновников.

Несколько удовлетворив уже на студенте поляке свою потребность зла, Николай уже с менее злым лицом слушал доклад о воровстве²²¹⁸ интендантских чиновников. Самый вопрос воровства мало интересовал его — он знал, что воруют все, что на этом держится всё общественное устройство. Ему интересно было только то, что он не ворует (он был вполне уверен в этом, хотя только недавно перевел в удел огромные государственные имения).

— Да, брат, — сказал Николай,²²¹⁹ дослушав доклад об интендантских чиновниках. — Видно, у нас в России честный человек только один.

Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело было интересно ему только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.

— Должно быть, так, — сказал он.

Третье дело было размещение войск. Казалось, это дело уж никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь.

— Напиши Врангелю, что я полагаюсь на него. Он знает меня и поймет.²²²⁰

Когда дело дошло до донесения Воронцова о Хаджи-Мурате, Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости.²²²¹

— Видишь, как²²²² верно я предположил, что, если мы будем только²²²³ постепенно подвигаться вперед, вырубая леса и истребляя их запасы, они должны будут покориться.

— О, да, — сказал Чернышев, хотя очень хорошо знал, что план постепенного разорения аулов Чечни, истребления их продовольствия и вырубки их лесов²²²⁴ был не только не план Николая, но был²²²⁵ план Ермолова и Вельяминова и что Николай в 1845 году, напротив, говорил что надо одним ударом уничтожить Шамиля, так что тогда, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая стольких людских жизней, но то, что это так было, нисколько не мешало Николаю быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев был его план.

* № 145 (рук. № 60).

<«Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом». И едва ли была в то время какая либо более отвратительная мерзость перед Богом, нежели Николай I, столь превозносимый людьми своего времени.

Вся жизнь Николая была сплошная ложь и преступленье, и он не мог уже остановиться ни в своей лжи, ни в своих преступлениях.>

* № 146 (рук. № 60).

Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом. И такою отвратительной мерзостью перед богом было тогда величие Николая I. Вся жизнь его со времени его вступления на престол была наполнена ложью и человекоубийством. И ложь эта и человекоубийство не только не уменьшались, но увеличивались и увеличивались.

№ 147 (рук. № 61).

Донесение это было послано²²²⁶ 27-го декабря,²²²⁷ 2-го же января фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков,²²²⁸ был в Петербурге и явился к князю Чернышеву,²²²⁹ тогдашнему военному министру.²²³⁰

ОДИН ИЗ ВАРИАНТОВ XV ГЛ. „ХАДЖИ-МУРАТА“ (№ 147).

На другой день, 3-го января 1852 года, Чернышев повез²²³¹ к императору Николаю с докладами донесение Воронцова.

Чернышев²²³² этот был тот самый, которого Растопчин²²³³ заклеймил своей шуткой, когда в Государственном совете²²³⁴ обсуждался вопрос о передаче всех²²³⁵ имений²²³⁶ Захара Чернышева, сосланного за 14 декабря на каторгу,²²³⁷ к удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев, участвуя в суде над декабристами, более всех старался погубить Захара.²²³⁸ Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили,²²³⁹ на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.

Чернышев знал, что²²⁴⁰ его не любят. Но никак не думал, что его не любят и презирают за то, что он подл и гадок. Напротив, он думал, что его не любят за²²⁴¹ его успехи и ему завидуют.

Думал он это, потому что он завидовал всем, стоящим выше его. Так он завидовал Воронцову и за уважение, которым Воронцов пользовался у Николая, и за богатство, и за благородный тон Воронцова, который Чернышев никак не мог усвоить.²²⁴² И потому он особенно ненавидел Воронцова и старался где мог вредить ему.

В прошлом докладе о кавказских делах²²⁴³ ему удалось вызвать неудовольствие²²⁴⁴ Николая на небрежность²²⁴⁵ кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению²²⁴⁶ горцев и понесшего большие потери. Теперь он²²⁴⁷ намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате. Для этого²²⁴⁸ он хотел внушить государю, что оставление Хаджи-Мурата в Тифлисе,²²⁴⁹ в близости гор, была²²⁵⁰ ошибка²²⁵¹ Воронцова,²²⁵² всегда, особенно в ущерб русским, покровительствующего туземцам.²²⁵³ Чернышев хотел представить дело так, что²²⁵⁴ Хаджи-Мурат мог выйти только для того, чтобы, высмотрев наши средства обороны, бежать и воспользоваться при нападении на нас тем, что он видел. По мнению Чернышева Хаджи-Мурата надо было доставить в Россию и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его²²⁵⁵ преданности.²²⁵⁶

Но план этот, который мог изменить²²⁵⁷ судьбу Хаджи-Мурата, не удался Чернышеву.²²⁵⁸ Николай²²⁵⁹ не принял предложения Чернышева,²²⁶⁰ а, напротив, одобрил распоряжение Воронцова, надписав на донесении: «хорошее начало». 2 января²²⁶¹ Николай не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение²²⁶² только из чувства противоречия; тем более он не был склонен принять предложение презираемого им Чернышева.

Николай в это утро был²²⁶³ в том мрачном расположении духа, в котором он бывал всё чаще и чаще, чем дальше подвигалось его царствование и чем всё могущественнее становилась его власть и чем величественнее²²⁶⁴ он представлялся тогда людям. «Что велико перед людьми, то мерзость перед богом», и такою ужасной мерзостью перед Богом было тогдашнее величие Николая.

Вся жизнь его²²⁶⁵ со времени вступления на престол была²²⁶⁶ ложью и человекоубийством.

²²⁶⁷Ложь²²⁶⁸ вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало лжи. Так что ложь и человекоубийство с увеличением могущества Николая не только не уменьшались²²⁶⁹ и даже не²²⁷⁰ останавливались на той ступени, которой достигли, но постоянно увеличивались и увеличивались.²²⁷¹

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он²²⁷² не знал того, что Александр назначил его наследником, а это была ложь, и что он не хочет царствовать,²²⁷³ боится тяжести власти,²²⁷⁴ а это была еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный и потому самоуверенный и необразованный, грубый солдат, он²²⁷⁵ любил власть,²²⁷⁶ интересовался, жил только властью, одного желал — усиления ее, и потому не мог не желать, страстно желать царствования. Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по своему отказу и по²²⁷⁷ акту, составленному Александром,²²⁷⁸ не мог царствовать, была только²²⁷⁹ играние роли и ложь,²²⁸⁰ которая, если и могла быть причиной смуты,²²⁸¹ нужна была ему для выставления²²⁸² рыцарского благородства его характера. Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою карающею правдою после²²⁸³ 27 лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силами души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительною, ужасною, давящею тяжестью, которая делала его непоправимо глубоко и одиноко несчастным.

Он не мог признать своих ошибок после 27 лет упорства в них, а между тем, чем больше он упорствовал в них, тем больше он чувствовал себя несчастным. И у него не было никакого утешения,²²⁸⁴ никакого²²⁸⁵ дела, которое бы он мог в глубине души считать важным и которое бы радовало его. Семьи не было. Несмотря на лживые отношения²²⁸⁶ уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной и знал, что жена его знает это и потому не может быть женой-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь. Дети? Старший²²⁸⁷ занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и²²⁸⁸ ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли²²⁸⁹ проникли к нему. Он не только любил, читал глупые стихи, но курил папиросы.

Друзья, помощники? Но это всё были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие в сущности были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно.²²⁹⁰ Он²²⁹¹ сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в его²²⁹² грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди.

Единственный друг и не подлый был брат Михаил и любивший и веселивший его своими шутками. Но²²⁹³ он умер, и никого не осталось.

Религия? Но ведь вся эта религия была в его власти, и потому опереться на нее значило опереться на самого себя.²²⁹⁴ Науки, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка,²²⁹⁵ который он завел и поддерживал. Почти то же были искусства; драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей, поэты были беспокойные, вредные люди. Из наук была только одна нужная наука: наука военная, а из искусств веселая музыка: марши, рыси и водевили. Но и то и другое уже надоело.

Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе была бессмысленно подорвана и революцией 48 года и избранием Наполеона III и, главное, конституцией, которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственно поддерживающая его и поднимающая его выше нравственности и²²⁹⁶ здравого смысла, власть эта в принципе начинала колебаться.²²⁹⁷

Когда он теперь оставался один: — в постели под своим знаменитым плащом,²²⁹⁸ глядя на свои длинные члены, или когда он ходил²²⁹⁹ один гулять, у него²³⁰⁰ в груди было тяжелое, мучительное²³⁰¹ чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах забитых по его воле палками людей, о разоренных семьях поляков, декабристов,²³⁰² умирающих в каторге; он не думал, не вспоминал о них но²³⁰³ в глубине души его жило это невысказанное сознание, и, когда оно просилось наружу, он вслух говорил первые случайно попавшиеся слова, и иногда прямо то, что чувствовал,²³⁰⁴ он говорил: «Не позволю», «не хочу», или говорил: «Да, да»,²³⁰⁵ или: «Ну что ж, ну что ж?», «Так и надо».²³⁰⁶ Или говорил какую нибудь фамилию: «Любощинский²³⁰⁷, Любощинский», или какую нибудь фамилию актрисы или танцовщицы.

Он был мрачен. И сделалась эта перемена так незаметно, что нельзя было сказать, когда это началось.²³⁰⁸

Начало жизни Николая было особенно, исключительно счастливо.

Самое рождение Николая, — сына после четырех дочерей, было счастьем для матери²³⁰⁹.

Старшие сыновья ее, Александр и Константин, были отняты от нее ее распутной свекровью. Теперь же у нее был опять сын, которого она уже не²³¹⁰ отдаст великой блуднице и мужеубийце, незаконно занимающей²³¹¹ место ее мужа. И это была большая радость, тем большая, что ребенок, как ребенок, был красоты необыкновенной: большой, сильный, с пухлыми перетянутыми ниточками ручками и ножками.²³¹² Приехавшая на другой день рождения в Царское село Екатерина подняла внука к свету и завистливо покачала головой.

Рождение Николая была радость его матери, всё же детство его было его радостью. Он²³¹³ рос здоровый, сильный, беззаботный и свободный.

* № 148 (рук. № 62).

К удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев более всех других старался погубить Захара Чернышева, участвуя в суде над декабристами, Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили, на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.

Чернышев знал это, знал, что его вообще не любят, но никак не думал, что его не любят²³¹⁴ за²³¹⁵ его недостатки. Напротив — он думал, что его не любят за его высокие качества, доставившие ему успех, которому завидуют.

Думал он это, потому что он завидовал всем стоящим выше его. Так он завидовал Воронцову и за²³¹⁶ расположение к нему Николая, и за его богатство, и за²³¹⁷ благородный аристократический тон Воронцова, которого Чернышев никак не мог усвоить, и за всеобщее уважение, которым пользовался Воронцов. И потому²³¹⁸ Чернышев насколько мог старался²³¹⁹ вредить²³²⁰ Воронцову. В прошлом докладе о кавказских делах ему удалось вызвать неудовольствие Николая на небрежность одного кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению горцев и понесшего большие потери.

Теперь он намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате.²³²¹ Он хотел внушить государю, что оставление Хаджи-Мурата в Тифлисе, в близости гор, была ошибка Воронцова, всегда в ущерб русским особенно покровительствующего туземцам. Чернышев хотел представить дело так, что выход Хаджи-Мурата²³²² есть хитрость. Что Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши средства обороны, вышел к нам и, узнав всё, что ему нужно, бежит²³²³ в горы. По мнению Чернышева Хаджи-Мурата надо было доставить в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его преданности. План этот²³²⁴ не удался Чернышеву.²³²⁵

В утро 3 января Николай²³²⁶ был особенно не в духе и не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия, тем более он не был склонен принять [предложение] презираемого им Чернышева. Так что благодаря дурному расположению духа Николая Хаджи-Мурат остался²³²⁷ на Кавказе²³²⁸ и судьба его не изменилась так, как она могла бы измениться, если бы Чернышев делал свой доклад в другое время.

* № 149 (рук. № 63).

О разоренных семьях поляков, о лучших людях России, декабристах, умирающих в каторге, он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило невысказанное сознание чего то недоделанного, недосказанного, неясного и дурного. И когда это сознание прорывалось наружу, он вслух говорил первые попавшиеся слова.²³²⁹ Или он²³³⁰ повторял последние сказанные ему слова, или говорил какую нибудь фамилию чиновника, офицера, актрисы, танцовщицы — «Любощинский, Любощинский»²³³¹ или «Копервейн, Копервейн». И, прислушиваясь к тому, что он говорил, он отвлекался от того сознания, которое просилось наружу.

Несмотря на всё то величие, которым он был окружен, Николай теперь, после 27-ми лет царствования, был²³³² глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив. Истинное счастье человека только в соответствии его жизни с²³³³ тою волею, которая послала человека в жизнь, с волею Бога,²³³⁴ с законом жизни, указываемым человеку его совестью. Чем дальше расходится жизнь человека с волею Бога, с законом жизни, тем человек несчастливее. Жить же несогласно с законом жизни может человек только тогда, когда он свое отступление от закона прикрывает ложью. И потому, чем больше лжи в жизни человека, тем он несчастнее и тем больше в душе человека сознание того, что есть в нем что то, чего, как разлагающегося трупа, не надо касаться. Только вполне святые, не отступающие от воли Бога, могут быть совершенно свободны от лжи перед самими собой. В душе же простых смертных есть всегда, хотя в самой малой степени, осадок нераспутанной, скрываемой от самого себя лжи.

Чем больше этот осадок, тем человек несчастливее. Осадок этот был огромен в душе Николая.

²³³⁵Вся жизнь его со времени вступления на престол была сплошною ложью.²³³⁶ Ложь же вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало еще большей лжи.²³³⁷

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником. Это была ложь. Уверения его о том, что он не хочет царствовать, боится тяжести власти,²³³⁸ была другая, еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый, и потому самоуверенный²³³⁹ солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желал: усиления ее.²³⁴⁰ Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по своему отказу и по акту, составленному Александром, не мог царствовать, была только играние роли и ложь, которая²³⁴¹ нужна была ему для выставления своего мнимого рыцарского благородства.²³⁴² Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою, карающею правдою, после 27-ми лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силам души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительно ужасною, давящею тяжестью.²³⁴³

* № 150 (рук. № 65).

²³⁴⁴Жить совершенно свободно и радостно может только тот человек, который не отступает в своей жизни от²³⁴⁵ закона жизни, от той воли, которая послала его в жизнь. И так жить могут только святые, не отступающие от воли Бога; простые же не святые люди всегда более или менее отступают от закона жизни и смутно чувствуют это.²³⁴⁶

Жить же несогласно с законом жизни может человек только тогда, когда он свое отступление от закона жизни прикрывает ложью.²³⁴⁷ Скрывая же ложью²³⁴⁸ свое отступление от закона, человек еще дальше отступает от закона. Отступая же от закона, нуждается в еще большей, более густой, скрывающей его грехи лжи. Хорошо, когда ложь эта признается только теми, кто нуждается в ней, но не признается и обличается всеми окружающими. Такую ложь сознает тот, кому она нужна, и перестает верить в нее и старается исправить то свое отступление от закона жизни, которое прикрывалось этой ложью. Но бывает положение, в котором ложь эта не только признается, но усиливается всеми окружающими. И тогда ложь, вызывая отступления от закона, вызывающие увеличение лжи, растет как снежный ком и доходит до ужасающих размеров, подвергая человека, пользующегося этой ложью, до всё большего и большего отступления от закона и истины и до состояния полного сумашествия и глубокого душевного страдания.

Такова была жизнь Николая I после 27-ми лет царствования. Несмотря на всё внешнее величие, равного которому не было в то время в Европе, он был глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив.

Вся жизнь его со времени вступления на престол была сплошным отступлением от закона жизни всякого человека и потому сплошной ложью.²³⁴⁹

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, и что он не желал престола. Это была ложь.²³⁵⁰ Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желал: усиления ее. Его присяга Константину,²³⁵¹ из которой он и его льстецы сделали потом подвиг самоотвержения, была вызвана страхом. Не имея в руках акта престолонаследия и не зная решения Константина, провозглашение себя императором подвергало его опасности быть свергнутым, убитым, и он должен был присягнуть Константину. Когда же Константин опять отказался, вспыхнул мятеж, состоящий в том, что люди хотели²³⁵² облегчить то бремя, которое будто бы так тяготило его. И на это он ответил картечью, виселицами и каторгой лучших русских людей. Ложь вызвала человекоубийство. Человекоубийство вызвало усиленную ложь.

Но явная ложь, которую он говорил тогда, уверяя, что тяготится властью, сделалась жестокою, карающею правдою после 27-ми лет его ужасного царствования.

Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силами души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительною, ужасною, давящею тяжестью. Он не мог признать ложным тот путь, по которому он шел в продолжение 27-ми лет, а, между тем, продолжая итти по этому пути, он чувствовал себя всё более и более несчастливым. И у него не было никакого утешения.

Семьи не было. Несмотря на лживые отношения уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной, и знал, что жена его знает это и потому не может быть женою-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь.

Дети? Старший занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли проникли к нему. Он не только любил, читал глупые стихи, он даже курил папиросы, и нельзя было остановить его.

Друзья, помощники? Но это всё были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие, в сущности, были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно. Он сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди.

Единственный друг и не подлый был брат Михаил, и любивший и веселивший его своими шутками. Но он умер, и никого не осталось.

Религия? Но ведь вся эта религия была в его власти, и потому опереться на нее значило опереться на самого себя.

Науки, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка, который он завел и поддерживал. Почти то же были искусства: драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей; поэты были беспокойные, вредные люди. Из наук была только одна нужная наука — наука военная, а из искусств — веселая музыка, марши, рыси и водевили, но и то и другое уже надоело.

Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе была бессмысленно подорвана и революцией 48-го года, и избранием Наполеона III, всеобщим голосованием, конституцией, которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственное поддерживающее его и поднимающее его выше нравственного и здравого смысла, власть эта в принципе начала колебаться.

Вся жизнь его, от того страшного часа, когда²³⁵³ он дал приказ стрелять картечью в толпу на Сенатской площади, было одно сплошное ужаснейшее преступление.

* № 151 (рук. № 68).

Николай с первого дня своего рождения и до последних лет своего царствования, в продолжение 50-ти слишком лет, был необыкновенно счастлив в том мирском смысле счастья, которое понимается как удовлетворение своих желаний, здоровье, богатство, высокое положение и успех в предприятиях.

Самое рождение Николая, сына после 4-х дочерей, было большим счастьем для матери,²³⁵⁴ лишенной своих старших сыновей Александра и Константина, которые были²³⁵⁵

взяты ²³⁵⁶ Катериной,²³⁵⁷ и потому было счастье²³⁵⁸ и для ребенка, который сделался любимцем своей²³⁵⁹ матери.

Другое счастье было то, что ребенок был красоты необыкновенной: —²³⁶⁰ большой,²³⁶¹ полный, белый, с пухлыми перетянутыми ниточками ручками и ножками.

Ребенок был так хорош, что, приехавшая на другой день в Царское село, Екатерина,²³⁶² поднеся внука к свету, завистливо покачала головой, как бы задумавшись о том, не взять ли себе и этого внука, но²³⁶³ внук громко сердито закричал, и она отдала его и не взяла его. Не взяла она его потому, что он был ей не нужен. Старшим было 18 и 17 лет. Александра она только что женила и ожидала от него потомства. Она собиралась женить и второго и потому и не могла думать о том, чтобы этот²³⁶⁴ ребенок понадобился ей как наследник. И это было счастье Николая. Он остался на руках у обожавшей его матери и у доброй Ливен, с преданной любовью ухаживавшей за ним и баловавшей его.

²³⁶⁵Ему было 5 лет, когда убили его отца. И эта²³⁶⁶ смерть (он только гораздо после узнал, что Павел был убит) прошла для него незамеченной.

Был ясный весенний день, и они²³⁶⁷ с братом Михаилом²³⁶⁸ приготавливали кораблики, которые они намеревались пустить по весенним ручьям, когда мать с заплаканными глазами пришла в их комнату²³⁶⁹ и,²³⁷⁰ дрожа челюстью, сказала, что²³⁷¹ отец их умер.²³⁷² Миша ничего не понял, но²³⁷³ понял²³⁷⁴ то, что мать страдает,²³⁷⁵ подошел к ней и, взяв ее за большую руку, прижался к ней; Николай испуганными глазами смотрел на нее, смутно понимая уже,²³⁷⁶ что слово: умер — значит что-то страшное.

Мать взяла его за²³⁷⁷ голову и прижала к себе, и заплакала. И мальчик также заплакал.

²³⁷⁸Но через четверть часа они с веселым криком уже бежали за корабликами, которые, качаясь и перегоняя ледышки, спускались по быстрому ручью, вытекавшему из под моста.

Смерть отца не только не омрачила детство Николая, но сделала его более счастливым. Вместо страшного отца, иногда кричавшего на мать и на них, они стали часто видать старшего ласкового брата, императора Александра, которого мать их научила называть вторым отцом.

Еще Павел сделал Николая шефом Кирасирского полка и потом Измайловского, и ребенок знал мундиры этих полков, радовался, когда видел их, и был счастлив, когда его нарядили в мундирчик Измайловского полка.

У него было и ружьецо и сабелька, и он маршировал и делал ружейные приемы и командовал своим братом и товарищами: Адлербергом, Вельегорским и др. И так как он был и сметлив, и ловок, и памятлив на военное дело, то он всё это делал отлично, лучше других и был счастлив этим.

Отрочество Николая было такое же счастливое, как и детство.

* № 152 (рук. № 69).

Тот, кто заведывал шалостями Николая, свез из маскарада эту девушку в то место, где происходили²³⁷⁹ такие свидания Николая, и Николай²³⁸⁰ более двух часов²³⁸¹ [провел] с этой новой, одной из сотен любовниц. И сначала она очень понравилась ему. Но тут же, в конце свидания, он увидал, что, кроме ее любви к нему (он не сомневался в том, что все женщины должны были любить его), он увидал, что ей нужно и обеспечить свое положение и положение своей старой матери. И когда он удовлетворил свою похоть, — ему стало скучно. Всё одно и то же: и те же восторги, и те же слезы, и те же корыстные замыслы, более или менее искусно скрытые.

Когда он в эту ночь вернулся в свою комнату²³⁸² и лег на узкую жесткую постель, которой он гордился, и покрылся своим плащом, который он считал — и так и говорил — столь же знаменитым, как шляпа Наполеона,²³⁸³ он долго не мог заснуть.

* № 153 (рук. № 70).

Опять то мучительное чувство, которое томило его вчера ночью, поднялось в нем, и он заговорил вслух слова, которые ему сказала вчера его девица: «Je vous aime d’un amour infini... infini»,²³⁸⁴ повторял он, не думая о том, что говорил, но заглушая свое чувство внимания к тому, что он говорил. На углу стоял часовой, сделавший на караул. Николай взглянул на него и не одобрил его вскидку. «Это не то! — подумал он. — Не так учил Михаил». И он вспомнил²³⁸⁵ недавно умершего брата, и нежное и грустное чувство охватило его.

«Да, он один понимал и любил меня. А эти все», — он вспомнил своих приближенных: Клейнмихеля, Орлова, Бенкендорфа²³⁸⁶ и покачал головой. — «Он один точно любил меня. А эти?²³⁸⁷ да и все люди²³⁸⁸ toute cette canaille».²³⁸⁹ Николай презирал и часто ненавидел всех людей. Он считал всех людей такими же, как те, которые окружали его. А те, которые окружали его, не могли не быть²³⁹⁰ подлыми, и потому он всех считал подлыми.

«Да, один был Михаил. И как он знал и любил военное дело! Уж нет таких. Да... Что бы была без меня Россия?» сказал он себе, почувствовав опять приближение мучительного чувства и, выпятив грудь, пошел дальше.

Возвращаясь домой, он увидал у Салтыковского подъезда дожидавшуюся карету с придворным красным лакеем, только что въехавшую под арку. Он узнал карету Елены Павловны.

«Дура!» подумал он, вспомнив, как она на днях искусно наводила разговор на необходимость образования, очевидно намекая на недавнее распоряжение об ограничении числа студентов.

«Им мало трехсот болтунов в каждом университете! Им хотелось бы, чтобы все только разговаривали. Науки! болтовня вот их наука. А чем меньше болтовни, тем лучше». — Николай был уверен в том, что для блага России нужна власть — его власть, а что все науки, вообще образование, враждебны и должны быть враждебны такой власти. Он это чувствовал и потому сознавал силу своей власти, не нуждался в уступках образованию, как делают это государи с слабою властью, а поступал совершенно логично, уничтожая всякое образование во имя власти. Он руководил жизнью России и знал, что нужно, и потому всякие рассуждения о том, что нужно для России, была бесполезная болтовня, которой чем было меньше, тем лучше. А Елена Павловна любила эту болтовню, щеголяла ей. За то он не любил ее.

Всходя на ступеньки крыльца мимо другого вытянувшегося с ружьем на караул часового, Николай набрал воздуха в выпяченную грудь, желая подбодриться.

* № 154 (рук. № 70).

Он узнал карету Елены Павловны. И ее присутствие, как всегда, было ему неприятно. «Для России нужна не та болтовня о науках и поэтах, которой она занимается, а нужно одно: власть».

* № 155 (рук. № 70).

После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин, потом ужинал и делал вид, что не замечает недовольства Нелидовой, знавшей про его вчерашнее похождение.

* № 156 (рук. № 70).

Он долго не мог заснуть и думал, как и всегда, только о себе: о том, какой он красивый, мудрый, великий человек и как мало еще понимают его. И ему хотелось еще что нибудь сделать такое, что заставило бы всех людей больше преклоняться перед ним и признать его сверхъестественное величие. А этого не было, и в груди у него было тяжелое, мучительное чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах погубленных им людских жизнях. Он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило невысказанное, тяжелое чувство, которое он не мог заглушить только сознанием своей власти. От этого ему так хотелось еще большего, как можно большего величия.

И, вспомнив все его благодеяния, которыми он осыпал Россию, он успокоился и стал засыпать.

* № 157 (рук. № 70).

Возвращаясь домой, чувствовал во всем теле ту же усталость, в голове тот же туман. И ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев, предметом этим была теперь Елена Павловна.

* № 158 (рук. № 70).

Вопрос о воровстве мало интересовал его, — Николай был уверен, что воруют все. И в последнее время махнул рукой на это воровство, признав невозможность искоренить его. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Так что самый вопрос о воровстве не интересовал его. Интересовала его как и во всем только одна его личность. И в этом случае его интересовал только²³⁹¹ он сам.

— Видно, у нас в России один только честный человек, — сказал он.²³⁹²

* № 159 (рук. № 70).

— Польского происхождения и католик, — отвечал Чернышев, слегка пожимая плечами густые золотые эполеты, как бы выражая этим то, что ничего другого и нельзя ожидать от поляка католика.

Николай нахмурился. Он многое ненавидел, но более всего ненавидел поляков, ненавидел их в той мере зла и жестокости, которые он совершал над ними.

* № 160 (рук. № 70).

Кратко и решительно распорядился о передвижении дивизий из одной губернии в другую, приказав написать об этом Паскевичу.

* № 161 (рук. № 76).

Томились и гибли в казематах, острогах, каторге, ссылке десятки тысяч поляков, опять лучших людей своего общества, только за то, что они хотели жить соответственно вековым преданиям своего народа и не подчиняться грубым²³⁹³ поставленным над ними солдатам, требовавшим от них²³⁹⁴ отречения от всего дорогого их сердцу и считавшегося самым святым и драгоценным.

Умирали забитые на смерть палками крестьяне за то, что исповедывали веру отцов и не признавали себя перешедшими в ту веру, в которую зачисляло их начальство.

Гибли сотни тысяч солдат в бессмысленной муштровке на учениях, смотрах, маневрах и на еще более бессмысленных жестоких войнах против людей, отстаивающих свою свободу то в Польше, то в Венгрии, то на Кавказе.

Всё это делалось по воле этого одного человека. Но как ни страшны были те физические страдания людей, причиной которых был этот один человек, страшнее, ужаснее всего было то огрубение нравов, то зачерствение сердец людских, то уменьшение любви, которое предсказывается в евангелиях, которое произвел этот человек.²³⁹⁵ Он, несомненно он, был виновником всего этого. Он был очевидным виновником этого, потому что, не прикажи он, не засекли бы несчастного студента академии, не повесили бы Рылеева, Пестеля, не казнили, не ссылали, не разоряли бы поляков, не засекали бы солдат. Если что и делалось не по его прямому приказу, то все-таки он требовал, чтобы это делалось, он мог остановить, прекратить то, что делалось. И если он не останавливал, не прекращал, то он был очевидным виновником всех совершавшихся злодейств. Да, он был ужасным злодеем. Но он ли один был виновен в этом? Легко обвинять его, имея в виду только его поступки. Но стоит вспомнить про его жизнь, про его прошедшее, детство, молодость, для того, чтобы убедиться, что он не мог быть иным, как такой, какой он был.

Вся жизнь Николая была приготовлением к тому, что он сделался тем²³⁹⁶ странным, ужасным существом, с извращенными до такой степени умом и сердцем, что в нем не оставалось ничего человеческого.

* № 162 (рук. № 79).

Да, он был ужасным злодеем, но разве он или кто бы то ни было мог быть иным, занимая то место, которое он занимал, и в то время, когда он занимал его? Разве лучше был называемый им своим благодетелем его лживый, сластолюбивый,²³⁹⁷ жестокий фарисей, его «благословенный» брат,²³⁹⁸ отцеубийца, посредством²³⁹⁹ Аракчеева забивавший на смерть тысячи людей и говоривший,²⁴⁰⁰ что он уложит трупами дорогу от Чудова до Петербурга, прежде чем согласится отступиться от нелепой мысли военных поселений?

²⁴⁰¹Если и лучше был по душе его несчастный и безумный отец, то не лучше он был по своим сумашедшим поступкам, приведшим его к плачевному концу. Конечно, в сто раз хуже была его ужасная мужеубийца, блудница бабка, любившая только себя, свое глупое тщеславие и мерзкую старческую похоть, которой потворствовали и которую восхваляли все окружающие ее. Не лучше был, конечно, и глупый немец дед, ошалевший, как и все они, от власти и сопутствующей ей лести, убитый любовниками своей распутной жены. Таковы же были все те распутные, глупые и безграмотные бабы, бабы и девки, которые царствовали до него. Таков же был тот ужасный развратник, пьяница, сифилитик и²⁴⁰² безбожник и злодей, собственноручно для забавы рубивший головы стрельцам и с крестом, сделанным из чубуков²⁴⁰³ в виде... и с ящиком для штофов водки, сделанным в виде Евангелия, ездивший по народу кощунственно славить Христа. Таков был и едва ли не хуже всех тот знаменитый, восхваляемый²⁴⁰⁴ Петр, который представлялся образцом для всех последующих царей.²⁴⁰⁵

Раз народ находился в том состоянии, что для общественной жизни его ему нужно²⁴⁰⁶ и возможно покоряться одному человеку, должны²⁴⁰⁷ быть²⁴⁰⁸ люди, настолько извращенные умами и закаменелые сердцами, чтобы они могли быть людьми, управляющими другими, и могли совершать те жестокие дела, которые нужно совершать над людьми, чтобы управлять.

* № 163 (рук. № 80).

В то время, как Николай, сидя в литерной ложе Большого театра,²⁴⁰⁹ любовался в одно и то же время и фрунтовой выдержкой балерин, сразу поднимавших 80 мускулистых обтянутых трико ног, любовался и самыми женскими формами этих балерин,²⁴¹⁰ в это самое время сотни, тысячи, десятки тысяч людей — матери, жены, отцы, дети мучались, неся страшные нравственные и телесные страдания по распоряжению этого одного²⁴¹¹ человека.

Томились годами, сходя с ума и умирая от чахотки в казематах крепостей, добрые, образованные, умные,²⁴¹² лучшие русские люди, виновные в том только, что они хотели²⁴¹³ избавить Россию от грубого своеволия Аракчеевых и им подобных и, в ущерб своим выгодам, дать свободу миллионам и миллионам рабов, обращенных в животное состояние бесчеловечными помещиками. Томились и гибли в казематах, острогах, ссылке десятки тысяч поляков, опять лучших людей своего общества, только за то, что они хотели жить соответственно вековым преданиям своего народа,²⁴¹⁴ любили свое отечество и готовы были пожертвовать всем для достижения этой цели.

Умирали забитые на смерть палками²⁴¹⁵ тысячи людей за то, что они исповедывали веру отцов и не признавали себя перешедшими в ту веру, в которую зачислило их начальство.

Гибли сотни тысяч солдат — в бессмысленной муштровке на учениях, смотрах, маневрах и на еще более бессмысленных жестоких войнах против людей, отстаивающих свою свободу в Польше, в Венгрии, на Кавказе. Всё это делалось по воле этого одного человека.²⁴¹⁶

Он, несомненно он, был виновником всего этого,²⁴¹⁷ и он не мог не знать этого, потому что знал, что²⁴¹⁸ все эти ужасы делались по его приказанию. Если же что делалось и не по прямому его приказанию,²⁴¹⁹ то²⁴²⁰ он мог остановить, прекратить то, что делалось. И если он не останавливал, не прекращал, то он²⁴²¹ не мог не знать, что он был виновником всех совершившихся злодейств. Он был несомненно виновником ужасных совершающихся злодейств, и вместе с тем он был вполне искренно уверен, что он не только не был злодеем, но был благодетель своего народа и всего человечества, самоотверженно служащий и своему народу и всему человечеству. Как это было? Как мог установиться в душе этого человека этот страшный мрак, заставлявший его принимать свою злодейскую жизнь за подвиг самоотвержения и образец добродетели?

Точно таким же великим считал себя называемый им своим благодетелем его лживый, сластолюбивый,²⁴²² жестокий фарисей, благословенный брат, отцеубийца, посредством Аракчеева забивавший на смерть тысячи людей, говоривший, что он уложит трупами дорогу от Чудова до Петербурга, прежде чем согласится отступиться от нелепой мысли военных поселений.²⁴²³ И точно таким же считал себя его несчастный и безумный отец,²⁴²⁴ не только точно такою же, но в сто раз²⁴²⁵ лучше всех людей мира считала себя его ужасная — мужеубийца, блудница — бабка,²⁴²⁶ движимая²⁴²⁷ только тщеславием и мерзкой старческой похотью, которой потворствовали и которую восхваляли все окружающие ее.²⁴²⁸

Точно таким же непогрешимым и великим считал себя и глупый немец, дед Николая, ошалевший, как и все они, от власти и сопутствующей ей лести и убитый любовниками своей распутной жены.²⁴²⁹ Так же²⁴³⁰ не только не стыдились своей гадкой жизни, но гордились ею все те распутные, глупые и безграмотные бабы и девки, которые царствовали до него²⁴³¹ после Петра.

И еще больше был уверен в своем превосходстве над всеми людьми тот²⁴³², всегда пьяный, развратный сифилитик, безбожник²⁴³³ Петр, собственноручно для забавы рубивший головы стрельцов, с ящиком для штофов водки, сделанным в виде Евангелия, и с крестом, сделанным из чубуков в виде..., ездивший по народу кощунственно славить Христа,²⁴³⁴ тот,²⁴³⁵ считавший себя совершенно уверенно благодетелем своего народа.

Так же был уверен в этом Николай.

Раз народ находится в том состоянии, что для общественной жизни его ему нужны властители, готовые мучить, грабить, убивать людей, должны быть и такие люди. Для того же, чтобы люди могли делать эти ужасные дела, они должны быть так извращены умом и сердцем, чтобы не видать всего того зла, которое они делают, и считать добрыми делами те ужасные, жестокие дела, которые нужно совершать над людьми, чтобы управлять ими.

Объяснение этого удивительного явления только одно: «То, что велико перед людьми, то мерзость перед Богом». И не то, что случайно бывает то, что великое перед людьми, то есть люди, стоящие на высоте величия, бывают худшими в мире, людьми, а то, что это вечный, неизменный закон, что стоящий на высоте мирского величия должен быть глубоко развращенный человек и что это не может быть иначе.

Люди властители, управляющие другими, представляются обыкновенно управляемым особенными, выдающимися, великими людьми. Происходит это вследствие лести, которой всегда окружены эти люди и которая продолжается и после их смерти в угоду их наследникам и вследствие естественного стремления подчиняющихся, чтобы уменьшить свое унижение, возвеличить тех, кому они покоряются. В действительности же, как и сказано в Евангелии, «что велико перед людьми, то мерзость перед Богом», люди, властвующие над другими, не только не бывают лучшими людьми, но, напротив, непременно должны быть самыми худшими, самыми развращенными, заблудшими людьми общества и чем выше, тем хуже. Оно и не может быть иначе.

Когда стоящий в строю с палкою в руке солдат бьет проводимого сквозь строй казнимого, нравственная виновность этого солдата почти ничтожна²⁴³⁶. Если он откажется бить, его будут бить. И потому нравственная ответственность солдата, бьющего своего собрата,²⁴³⁷ почти не существует. Офицер, который участвует в²⁴³⁸ таком деле, уже более ответственен. Правда, он потеряет свое обеспеченное и сравнительно почетное положение, если откажется участвовать в²⁴³⁹ жестоком деле, но²⁴⁴⁰ он не подвергается физическому насилию и может найти средства существования, хотя бы и худшего, помимо офицерства. И потому офицер уже более нравственно ответственен,²⁴⁴¹ и для того, чтобы участвовать в злом деле, оправдывая себя, должен уже подвергнуться нравственному извращению. Чем выше начальник, чем обеспеченнее его положение, чем легче он может устроить свою жизнь, отказавшись от участия в казни, тем он нравственно ответственнее, тем²⁴⁴² ум и сердце его должны быть извращеннее. Человек же, как государь, который ничего не теряет, отказавшись от казни, жестокого, злого дела, и ничего не выигрывает от него, и вместе с тем дозволяет, требует, предписывает злые дела, как предписывал Николай казнь студента и тысячи других²⁴⁴³ злых дел, должен быть²⁴⁴⁴ существом с совершенно извращенным разумом и закаменевшим сердцем.

И таковы были и есть все властители и тем больше, чем они самовластнее, и таков был в высшей степени и Николай Палкин, как прозвал его истерзанный им народ русский.

Для того, чтобы в то время во главе русского народа стоял один человек, нужно было, чтобы этот человек был существо, потерявшее всё человеческое, лживое, безбожное, жестокое, невежественное и тупоумное, и который бы не только не знал этого, но был уверен, что он рыцарь правдивости и честности, мудрый правитель, благодетель своего народа.

И таков был Николай Палкин. Он и не мог быть иным. Вся жизнь его была приготовлением к этому.

* № 164 (рук. № 81).

Решение судьбы Хаджи-Мурата так же,²⁴⁴⁵ как всех тех²⁴⁴⁶ сотен тысяч²⁴⁴⁷ жителей Кавказа, которых²⁴⁴⁸ разоряли²⁴⁴⁹ и убивали русские люди, поставленные в необходимость это делать, исходило из Петербурга, из высшей власти²⁴⁵⁰ русских, и ее слуг и помощников, управляющих Россией, т. е. 60 миллионами²⁴⁵¹ людей — мужчин, женщин и детей всех возрастов и состояний. Вершиною этой власти был в то время²⁴⁵² здоровый, сильный, ловкий физически и²⁴⁵³ непросвещенный, тщеславный,²⁴⁵⁴ испорченный лестью и властью самоуверенный 56-летний человек, Николай Павлович, дошедший в то время 1852 года до вершины своей власти и своего самообожания.

* № 165 (рук. № 75).

Глупый, как ему показался, ответ ученика рассердил его. Рассердившись же, всё уже, что останавливало его внимание, сердило его.

Стоявший на углу часовой сделал на караул. Николай взглянул на него и не одобрил его вскидку. «Это не то, — подумал он, — не так мы это делали с Мишелем».

И он вспомнил недавно умершего брата Михаила Павловича, и досадное и страшное чувство смерти охватило его.

* № 166 (рук. № 75).

То, что он убил и убивал палками тысячи людей, не мешало ему думать, что он благодетельный государь и не применяет смертной казни к заслужившему ее преступнику. Так он в начале своего царствования сам распорядился повешением декабристов, даже сам подробно расписав, какую дробь ударить в барабаны, его любимый музыкальный инструмент, в то время, когда подвезут пятерых казнимых к виселице, и какие ружейные приемы должны сделать войска, когда наденут им на головы мешки, и какие, когда они повиснут за шеи на веревках. Он, распорядившись всем этим, в то самое время как несчастных вешали, молился за них в церкви вместе с своей женой.

* № 167 (рук. № 75).

За Чернышевым и Долгоруким вошел в ленте и штатском мундире маленький пухлый старик с докладом о новых законах, прошедших в Государственном совете. Это был Блудов, друг декабристов, бывший министр, тогда начальник 2-го отделения канцелярии составления законов.

Он принес несколько докладов о новых законах и о комитете цензуры и о цензоре старике, статском советнике, посаженном на гауптвахту за пропущенную статью в журнале, осуждающую распоряжение министра.²⁴⁵⁵ Блудов по своим преданиям принадлежал к кружку людей, стремящихся к просвещению, соболезновал распоряжениям Николая, давящим просвещение: ограничение до трехсот числа студентов, запрещение поездок за границу, безумная строгость цензуры, шпионство, ссылки и наказания за печатные и даже изустные слова. Блудов соболезновал этому втайне, с приятелями, строго осуждая эти действия, но явно покорялся. Николай видел это и презирал его за это. Николай инстинктом чувствовал, что необходимая для России власть, такая, какую он имел, не совместима с тем, что Блудов, Елена Павловна, всякие профессора, Trissotin, как он называл их, считали просвещением. И потому он не считал просвещением то, что все считали просвещением, а просвещением считал всё то, что сходилось с его властью и что ему нравилось. И делал он это прямо, открыто. Он видел, что в Европе много властителей считали нужным делать уступки тому, что люди считали просвещением:²⁴⁵⁶ одни делали эти уступки из популярничания, как Людовик Филипп, которого он ненавидел, другие из страха перед обществом, как его шурин прусский король, но он для себя и для блага России не считал этого нужным.²⁴⁵⁷

Нужным он считал для себя и для России не университеты, не журналы, не статьи, не науки, не ученых и поэтов, и не просвещение, а дисциплину. И сообразно с этим он требовал только одного: чтобы все безропотно покорялись ему. Больше ничего по его мнению для счастия всех: не только русских, но и немцев, французов, турок и др. ничего не было нужно. Он всё устроит. И потому людей, как Блудов и другие сторонники и защитники просвещения, которые пользовались всеми выгодами власти, возможной только при отсутствии просвещения, а между тем защищали просвещение, он глубоко презирал и никогда не соглашался на их представления, имеющие в виду устранение препятствий к просвещению. Так теперь он не²⁴⁵⁸ согласился на ходатайство Блудова об освобождении старика цензора от гауптвахты, а цензурному комитету²⁴⁵⁹ <велел сделать строгий выговор.>

* № 168 (рук. № 75).

И, поехав в свое место, не одобряя в душе мероприятий Николая, с последовательностью, точностью исполнил все жестокие и несправедливые меры, предписанные Николаем, стоившие не только спокойствия и блага людей, но их жизней, стоившие не только блага и жизней людей, но развращающие людей, ожесточающие их сердца, уничтожающие самые лучшие человеческие свойства.

* № 169 (рук. № 82).

Продиктовал Лев Николаевич.²⁴⁶⁰

История Хаджи-Мурада такая:

Это был храбрый авариец, который одно время служил русскому правительству. Генералу Клюгенау, стоявшему с русскими войсками в Аварии, было донесено, что Хаджи-Мурад изменяет русскому правительству: Клюгенау велел арестовать и заковать Хаджи-Мурада и привезти его к себе. Но на пути Хаджи-Мурад спрыгнул с высокой скалы, увлекши за собой ведшего его солдата, который убился на смерть; сам же он остался жив, но разбился и сломал ногу. Излечившись, он передался Шамилю и стал служить ему. Был один из самых смелых и храбрых наибов, делал блестящие набеги на русские владения; но, поссорившись с Шамилем, в 1851 году передался русским. Из города Нухи, где ему было назначено жить и где он очень тосковал по своей семье, оставшейся у Шамиля, он бежал в горы и был настигнут казаками, отчаянно защищался с своими мюридами и был убит.

Так как он внушал большой страх кавказским жителям, голову его возили и показывали в разных местах Кавказа.

Событие это случилось во время пребывания Льва Николаевича на Кавказе.

Писано гр. Софией Андреевной Толстой под диктовку Льва Николаевича 28 января 1905 года.

ПЕРВАЯ СТРАНИЦА ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ ТОЛСТОГО „О ШЕКСПИРЕ И О ДРАМЕ“