Иван Тропов ПСЫ ЛЮБВИ

Он пришел в город тихо.

Он ходил по улицам, слушал сплетни. Он стоял на площади, кутаясь в серый плащ, и смотрел на замок графа, щурясь от осеннего ветра. Дышал на мерзнущие пальцы. Длинные пальцы с синеватыми от холода ногтями — и тремя стальным перстнями, усыпанными черными камнями…

Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Дойченхейма, закат уже догорел. Прибитые к каждому дому белые щиты с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки превратились в молочные пятна — чьи-то огромные глаза, разбросанные по всему городу…

Не сбавляя скорости, с гиканьем и щелканьем бичами — и по лошадям, и по спинам зазевавшихся горожан, — три кареты с имперскими гербами промчались по мощеным улицам и остановились только у ратуши.

Из крайних карет посыпались люди в черных камзолах, расшитых серебристыми имперскими гербами. Стража у дверей ратуши попятилась — забыв о своем оружии, в страхе оседая по стенам. Желая слиться с каменной кладкой, раствориться в тенях и исчезнуть — куда угодно, лишь бы прочь отсюда, от этих людей, как можно дальше…

Средняя карета замерла перед входом, как закованный в броню кулак великана. Вся обита гофрированными стальными листами, способными остановить самый тяжелый арбалетный болт. В крошечном окошке вместо занавеси стальной тюль.

С облучка кареты слетел слуга и распахнул дверцу.

— Мы прибыли, милорд!

Слуга склонился так низко, что почти уткнулся в свои ботфорты. Может быть, в раболепстве. А может быть, в страхе. Не желая даже краем глаза увидеть, что же там — внутри кареты милорда.

Первыми из кареты выпрыгнули собаки. Две огромные собаки с отливающими сталью зубами и черной, как сажа от спаленной шкуры дракона, шерстью. С красными глазами грифона, вернувшегося с добычей в гнездо — но заставшего там лишь замызганный кровью пух своих птенцов…

Гвардейцы в черных камзолах ворвались внутрь ратуши. Их лейтенант, в посеребренном шлеме, задержался.

— Поднять городской гарнизон! Окружить ратушу! — взревел он, пинками отлепляя стражников от стен. — Двери, окна, потайные лазы! Всех арбалетчиков в круг, запалить факелы! Чтобы ни один человек не ушел, ни один почтовый голубь не упорхнул! Быстрее, скоты! Шевелись, коли не хотите звенеть на дыбе!

Когда из обшитой стальными листами кареты показался человек, у крыльца ратуши остались лишь две собаки, рычащие на все вокруг.

Темный плащ, шляпа с широкими полями, черные перчатки, полумаска. Лишь отблеск в глубине разрезов маски да губы — вот и все, что Князь Любви позволил видеть миру.

Он миновал залу на первом этаже, стал подниматься по лестнице. Дом будто вымер. Прислуга, обитатели и приживалы забились в щели, как крысы. А приживал здесь, видно, было много. Пол покрывали ковры, гобелены на стенах искрились золотом. И аромат с кухни расползался такой, что сводило челюсти.

Дюжина гвардейцев и обе собаки унеслись вперед. Князь шел совсем один. И вдруг почувствовал, что впереди кто-то есть…

Он остановился. Неужели его верные псы ошиблись — и пропустили опасность? Левая рука медленно потянулась к правой, накрывая. Тыльную сторону руки — или что-то, что было на пальцах правой руки под перчаткой.

Из теней впереди выступил человек. Человечек. Коротышка в пестром трико с кожаными оборками и с треххвостым шутовским колпаком на голове.

— Позвольте приветствовать вас, Князь Любви, — глумливо сказал шут и с еще большей издевкой расшаркнулся. — Не правда ли, любовь убивает?

Князь склонил голову к плечу, разглядывая шута. Его губы дрогнули — и холодная улыбка медленно расплылась на них, будто распустился ядовитый цветок.

Лицо шута, бледное даже в теплом свете факелов, побледнело еще больше.

— Это просьба? — наконец сказал Князь.

Шут поспешно отступил в сторону.

Граф и вся его семья уже были в главной зале второго этажа, окруженные гвардейцами в черных камзолах. Сам граф — толстый, лысый, обильно потеющий и заполнивший всю комнату запахом страха. Жена в чепце и ночной рубашке. Мальчишка лет восьми…

Князь поморщился. А может быть, это неверное пламя факелов бросило тень на его подбородок.

— Ты предал идеалы любви, доброты, блага империи и могущества Иоанна Стальной Руки, — отчеканил Князь стандартную формулу. — Зло поселилось в твоем сердце. Ты будешь предан смерти.

— Что вы… — забормотал граф. — Я… Я верен императору! — выкрикнул он и рухнул на четвереньки. — Пощади! Пощади, Князь! Я все отдам! Пощади, Князь!

Граф проворно поскакал на четвереньках к Князю — но одна из собак рванулась наперерез. Бесшумно, быстро, слившись с колыханием теней на полу. Граф лишь успел скосить на нее глаза — а потом челюсти сомкнулись на его шее.

— Ты, твоя жена и все дети твои, — мерно договорил Князь.

Вторая собака будто ждала этого. Она прыгнула и подмяла под собой мальчишку.

— За что? — успела крикнуть жена. — За что?!

Князь развернулся и пошел обратно.

В коридоре он остановился. Подождал, пока стихнет шум в зале, пока сзади простучали шаги и тихий голос вкрадчиво осведомился:

— Какие будут указания, милорд?

— Назначьте временного управляющего, пошлите гонца и разберитесь с запасами еды, Шмальке. И отправляемся дальше.

— Но люди устали, милорд…

— Вы что-то сказали, Шмальке?

— Слушаюсь, милорд, — склонил голову человек в черном камзоле.

Из залы, облизываясь и утирая лапами носы, вышли собаки. Беззвучно сели за спиной Князя справа и слева, словно и не собаки, а его собственные тени от двух факелов.

Через час все было кончено.

Вытирая губы салфеткой, Князь вышел из ратуши. И сразу же почувствовал, что что-то не так.

Оглянулся — и вздрогнул. Собак не было. Ни вечно следовавшей справа Нежности, ни всегда бесшумно скользившей слева Ласки. Зато в воздухе было что-то такое…

Князь закрыл глаза, пытаясь понять, что же это.

— Мальчишку-то за что? — раздалось от кареты.

Князь резко крутанулся на каблуках. Давненько никто не осмеливался так заговаривать с ним!

На подножке кареты сидел давешний шут.

— Надеюсь, трапеза доставила вам удовольствие? — спросил шут. — Граф очень старался, готовя стол. Он ждал вас к утру.

Из-за кареты вылетели обе собаки и сели возле Князя. Как обычно — и все же чуть иначе. Словно были чем-то недовольны. Не нашли чего-то?

Князь шагнул вперед — и понял, что было не так. Шут не был безудержно смел. Он был безмерно пьян. Потому и сидел на подножке — ноги его уже не держали.

— Брысь!

— Вы весьма любезны, Князь, — хихикнул шут. — А я хотел просить вас о милости.

— О милости? Меня?

— О да, вас! Это же вы Князь Любви, это же вы хозяин Ласки и Нежности, — хихикнул шут, покосившись на собак.

— Прекрати мусолить слова своим гнусным языком, смерд, если не хочешь обменять его на намыленную веревку. Брысь!

— И все же я просил бы вас о милости! — сказал шут, с трудом поднимаясь с подножки.

— Что тебе нужно?

— Не будет ли Князь столь любезен, чтобы разрешить мне развлекать его во время пути?

— Тебе не на что уехать из города? Шмальке, дайте этому смерду…

— Нет, я хотел бы просить вас о милости разрешить развлекать вас во время пути, — упрямо повторил шут. — В меру моих скромных сил помогая вам исполнять ваш скорбный долг ради добра, любви, блага империи и могущества светлейшего Иоанна Стальной Руки.

— Ты либо очень смел, либо очень глуп, — сказал Князь.

— Это разрешение? Милорд.

Князь улыбнулся. Медленно, тем же ядовитым цветком.

Но на этот раз шут не отступил.

— Ну что же… Открой дверь! Помощничек…

Сунувшись в карету вслед за Князем, шут замер на подножке.

Собак, запрыгнувших в карету перед Князем, не было. Ни Ласки, не Нежности. Двух огромных как медведи собак. И спрятаться внутри кареты им было негде.

— Ну что же ты? — усмехнулся Князь. — Патриотический порыв выдохся вместе с хмельными парами?

— Вы зря пытаетесь обидеть честного труженика клеветы и безвкусицы, Князь, — буркнул шут и плюхнулся на сиденье напротив.

Щелкнул кнут, в ночной тишине разнеслось длинное «Йи-и-ху-у-у-у!» — и под колесами застучали камни мостовой. Хорошей мостовой, надо признать. Вот только слишком много денег на нее было потрачено… Денег, которые нужны были на северной границе. Там, где из последних сил дралась имперская армия.

Город за окном кареты словно вымер. Ни одного светлого окна — лишь редкие факелы на перекрестках. В этой странной испуганной полутьме Дойченхейм как-то очень быстро остался позади.

— Запали фонарь, — приказал Князь.

Шут повозился с узорчатой крышкой, чиркнул кремнями, раздул фитиль.

— Ну что же ты молчишь? — спросил Князь. — Кто-то собирался развлекать меня.

— Развлечь? Это запросто, — сказал шут. — Давным-давно, на одном далеком крае земли…

— У земли нет края, шут.

— Это фигура речи, Князь, — буркнул шут. — Но если вам будет угодно, я могу рассказать свою историю два раза. И даже пояснить потом мораль сей истории.

— Ну-ну, — усмехнулся Князь. — Только имей в виду, шут. Если твоя история окажется плоха, мне может стать угодно отдать тебя на прокорм моим собакам.

Шут вздрогнул. Сглотнул. И все же упрямо продолжил:

— Итак, на одном далеком крае земли, которого, как известно, нет, было королевство, в котором правил Ричард Латунная Длань. Он не был мудрым королем, но был чертовски, — шут хихикнул, стрельнув глазами по Князю, просто-таки дьявольски хитрым. Он говорил о любви, но любил только свою власть. Он говорил о свете, но любил только цвет золота. Он много чего говорил, но куда важнее то, что он делал. А делал он лишь то, что повелевал ему его страх — страх потерять власть и лишиться своей никчемной жизни. Боясь даже своих собственных вассалов, король везде видел заговоры. И чтобы вассалы не объединились против него, собрал вокруг себя отряд убийц, не ведающих жалости. И каждый раз, когда страх сжимал трусливое сердечко Ричарда Латунной Длани, его убийцы мчались по королевству. Правителя каждого города проверяли, не пустило ли в его сердце корни зло, затаившееся где-то далеко за границами королевства. Очень далеко за границами королевства, но все равно дьявольски, — шут снова стрельнул глазами по Князю, — опасное. И, что странно, каждый правитель оказывался поражен этим злом, и каждого приходилось убивать… Но еще таинственнее то, что зло ни разу не покусилось на сердце Ричарда Латунной Длани. А может быть, этого злу было и не нужно? Ведь никто не станет перекрашивать черную кошку в черный цвет…

Князь вздохнул.

— Вам не понравилась моя история? Милорд.

— Тебя извиняет только то, что ты пьян, — сказал Князь, прищурившись. — Испуган и пьян. Но если ты и завтра попытаешься рассказать мне такую же глупую и плохую историю, мне придется избавить этот мир от бездарного проходимца, выдающего себя за шута. А теперь затуши фонарь, я хочу спать.

— И что же это ты делаешь?

Шут вздрогнул, папка с бумагами выскользнула из его рук и шлепнулась на пол. Он вскинул испуганный взгляд на Князя. Склонив голову к плечу, Князь рассматривал его. В рассветном свете подбородок Князя был бледным, как у закоченевшего трупа.

— Ищешь вдохновения в чужих бумагах, бездарь?

— Проникаюсь патриотизмом. Милорд.

Шут напрягся, с вызовом глядя на Князя.

Князь усмехнулся.

— Шуты в Дойченхейме больше, чем шуты?

— Милорд считает, что это плохо? Милорд считает, что императору это не понравится?

— Милорд считает, что это замечательно. Милорд считает, что императору и его гвардии нужны преданные помощники без черных камзолов. На всех бархата и серебряной нити не напасешься, — рассмеялся Князь.

Шут поджал губы.

— Значит, вообразил себя героем? — спросил Князь. — Борцом со злом? Решил узнать, за что черные гвардейцы изводят благородную кровь? Ну-ну… Князь зевнул и уставился в окошко.

Лес уже кончился, проносились кое-как распаханные поля, покосившиеся ветхие домики. До Мосгарда было совсем близко.

Шут посмотрел на папку в своих руках. Князь явно не спешил ее забирать… Князю все равно. А значит, бояться уже поздно.

— Ну хорошо, — буркнул шут. — Допустим, граф Дойченхеймский слишком много тратил на себя, недоплачивал налоги… Но это! — шут ткнул в окошко. — Разве это лучше для империи? Барон выжимает все до последнего гроша, но что от этого толку, если он уже разорил своих людей так, что и выжимать-то нечего?!

Князь зевнул и закрыл глаза, предоставив шуту яростно сверкать глазами.

Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Мосгарда, стоял полдень. В свете дня город был ужасен. Покосившиеся домишки, обшарпанные дома, щербатая мостовая, на которой даже тяжелую карету Князя затрясло, как утлое корытце в шторм. Даже прибитые к каждому дому щиты с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки покрыл налет грязи, а от позолоченных букв остались лишь пустые канавки…

На этот раз первым из кареты выскочил шут — как ошпаренная крыса из-под плиты. Закрутился, глядя на пустеющую площадь, на лейтенанта черных гвардейцев, пинками разгоняющего застывших, как солевые столбы, стражников…

Стиснул зубы и поплелся за Князем Любви и его дьявольскими суками Лаской и Нежностью.

Барон, его костлявая жена и три худых и сутулых дочери сидели за обеденным столом, окруженные гвардейцами в черном.

Тощий, как смерть, барон, с длинной и тонкой козлиной бородкой, гордо посмотрел на Князя, потом на грубо сколоченный стол перед собой. В глиняных мисках, больше подошедших бы простолюдину, был серый хлеб, молоко, несколько яиц… А в центре стола — тощая, будто подохшая от голода, а не от топора мясника, индейка. Все. Больше ничего, если не считать простых тарелок и вилок — даже не серебряных, простых железных.

— Разделите нашу простую трапезу, Князь, — не поднимая глаз от стола, сказал барон. — Стол небогат, но вы знаете, что мы отдаем все нашей империи. Зло на северной границе должно быть остановлено любой ценой. Мы любим империю, мы живем ради нашего императора, мы молимся за нашу армию, и потому во всем ограничиваем себя. Разделите же нашу простую трапезу, Князь.

— Ты предал идеалы любви, доброты, блага империи и могущества Иоанна Стальной Руки, — сказал Князь. — Зло поселилось в твоем сердце. Ты будешь предан смерти. Ты, твоя жена и все дети твои.

Барон побледнел. Его глаза остановились на тощей индейке, остекленели. Словно барон отказывался поверить услышанному. Потом медленно перевел взгляд на Князя.

— Я служил императору, не жалея сил… Любви, доброте и империи… едва слышно выдохнул он. — Я…

— Ты служил не императору и любви, ты служил своей глупости и скупости, — брезгливо поморщился Князь и пошел прочь.

За его спиной Ласка и Нежность вершили суд.

В коридоре он остановился. Подождал, пока стихнет шум в зале, пока сзади простучали шаги и тихий голос вкрадчиво осведомился:

— Какие будут указания, милорд?

— Назначьте временного управляющего, пошлите гонца и разберитесь с запасами еды, Шмальке. И отправляемся дальше.

— Но люди устали, милорд…

— Вы что-то сказали, Шмальке?

— Люди устали, милорд…

Из залы, облизываясь и утирая лапами носы, вышли собаки. Беззвучно сели за спиной Князя справа и слева, словно и не собаки, а его собственные тени от двух факелов.

Князь пошел вниз, к карете.

Выйдя на улицу, остановился. Что-то было не так. Он обернулся — да, не так. Собак снова не было.

Он чувствовал их за спиной, пока спускался на первый этаж. Чувствовал, пока спускался по ступеням крыльца — и вдруг они пропали. Как вчера ночью… Собаки никогда не уходили без его разрешения. До вчерашнего дня.

Нет, уходили. Тогда, в Ларгенхейме, когда сын мэра решил устроить покушение… Но тогда Князь знал об этом, в бумагах имперского Департамента Любви было все о готовящемся покушении.

Здесь же никакого заговора не было. Не могло быть.

Но и просто так убежать собаки не могли. Они всегда рядом, они всегда верны ему, они готовы драться за него с кем угодно…

Значит, где-то рядом, где-то совсем рядом, есть что-то, о чем не знает ни он, ни Департамент Любви…

— Ты добр, Князь Любви, — вышел из тени шут. Его лицо пошло пятнами, а уголок губ дрожал. — Ты забрал жизни жены барона и трех девушек, ни в чем не повинных молодых девушек. Доволен ли ты? Хорошо ли тебе после этого?

— Умерь свой поганый язык… шут.

Из-за кареты бесшумно выбежали собаки. Князь опустил левую руку, потянувшуюся было к правой, чтобы накрыть ее — или то, что было на пальцах правой руки под перчаткой… Присмотрелся к собакам. Ласка и Нежность были не в себе. Они снова чего-то искали, и опять не нашли.

Шут заговорил лишь через пару часов. Карета неслась прочь от Мосгарда, к следующей провинции.

— Значит, пощады не будет никому? Ни баронам, ни их женам, ни даже детям, которые еще не успели нагрешить? Совсем никому? Милорд.

— Если пощадить одного ребенка сейчас, через десять лет придется убить десять тысяч бунтовщиков, решивших вернуть власть уцелевшему бастарду, возомнившему себя истинным правителем… Это так сложно понять? Шут. Лучше расскажи мне что-нибудь веселое.

Шут сжал губы. Зло ухмыльнулся.

— Как пожелаете, милорд, — сказал шут. — Не так уж давно, и вовсе не на краю земли, было царство. Когда-то там правил добрый царь, и подданные всех его земель боролись со злом. Добрые молодцы не жалели своей крови, их отцы и матери не жалели своего пота, красавицы не жалели своих прелестей, неустанно рожая царю новых подданных — они делали все, лишь бы царю хватило сил бороться с армадами зла, обрушившимися на страну. Даже правители провинций отдавали все, что у них было — и свою власть, и свою жизнь, и даже своих любимых и детей. Мудрый царь верно разумел, что век правителя должен быть краток. Если правитель слишком мягок, со временем он станет еще мягче, и армия недополучит налогов. Если правитель слишком суров, со временем он окончательно разорит своих людей, и скоро армия совсем перестанет получать провиант и людей. Первое плохо, второе еще хуже. И все в империи исправно уплачивали свою долю за борьбу со злом… А как же сам царь? Какова его плата? Он заплатил тем, что, сам не ведая того, превратился в верного слугу зла. Ни один ставленник тьмы не смог бы так мучить его народ, как мучил народ сам царь, изо всех сил стараясь не допустить зло на свои земли.

Шут замолчал, пристально глядя на Князя.

Князь улыбнулся.

— Вам не понравилась моя история, Князь? — спросил шут, поджав губы.

— Лучше, чем вчера… Но все равно слишком глупо, слишком просто, слишком грубо… Только на площадях и рассказывать. Простолюдинам.

Шут засопел, но ничего не сказал.

— Давай и я тебе расскажу кое-что, — сказал Князь. — Совсем недавно и совсем уж недалеко была страна, в которой жил-был шут. Он думал, что он один умеет отличить добро от зла. Он думал, что лишь он один смел настолько, чтобы дерзнуть заговорить со слугой тьмы, который маскируется под ставленника добра. Может быть, он был и неплохой шут — но всего лишь шут. Он так и не понял самого важного. Того, что добру всегда приходится идти по лезвию клинка… Да, борясь со злом, можно самому стать чудовищем. Но и безропотно уступить злу нельзя. Иначе чудовище съест тебя, переварит, и ты сам станешь этим чудовищем, его плотью и кровью… И всегда приходится идти по лезвию клинка. И оступиться нельзя. По одну сторону лезвия — море спутавших цель со средствами, тех, кто уже стал верными слугами зла и даже не заметил этого. По другую — океан ленивых пособников тьмы, стенающих о слезинке младенца, когда надо строить плотины, чтобы по миру не разлились реки крови… Но не все понимают, что настоящее добро — это не то, что рядится в белые одежды, а то, которое проходит по лезвию клинка. И наш шут был одним из таких. Он так и закончил жизнь, делая не добро — а лишь то, что выглядело как добро. Даже когда это было зло, вырядившееся в чистые одежды… Понравилась ли тебе моя история, шут?

— Это лишь слова, Князь, — сказал шут. — Но рано или поздно тебе придется ответить за все, что ты делаешь. Или эти дьявольские суки, подобранные, коли не врут имперские глашатаи, щенками на северной границе и воспитанные на благо добра и любви, сами и сожрут тебя. Во благо империи и могущества Иоанна Стальной Руки!

— Ох, шут, — усмехнулся Князь. — Тебе ли верить имперским глашатаям?

Он снял перчатку с левой руки. На безымянном пальце был стальной перстень с черным камнем. Черным, как кусочек ночной тьмы. Ни отражений в глубине камня, ни отблесков на поверхности. Черный провал куда-то…

— Собаки любят лишь этот перстень, не меня. И пока этот перстень на мне, они меня не сожрут. И защитят от любого, кто посмеет напасть. Будь это человек или сам дьявол.

— Если все, что говорится в Свитках о северном зле, правда, то ты не можешь служить добру, — упрямо повторил шут. — На тебе столько крови… Князь Любви! На тебе столько крови, что зло давно должно было поселиться в твоем сердце! И этот перстень, и эти псы — все это доказательство тому.

— Ты почти прав… шут.

— Почти?

Князь Любви улыбнулся.

— Почти?! — крикнул шут.

Он дернулся вперед, к Князю — и тут же на его плечи легли тяжелые когтистые лапы, а над ухом засопела пасть собаки, соткавшейся из тени за его спиной.

— Почти, — сказал Князь. — Потому что есть одна вещь, которая может уберечь от зла сердце воина добра, даже когда он вынужден убивать. И даже когда те, кого ему приходится убивать, невиновны…

— Что же это? — усмехнулся шут. — Только не говорите мне, что это любовь, Князь!

— Я не буду тебе этого говорить, — сказал Князь. — Ты сам это сказал.

— Не смей говорить о любви, ты!!! — крикнул шут. — Кого ты можешь любить, чудовище?!

Собачьи когти впились шуту в плечи, язык лизнул его ухо. Не лаская пробуя на вкус.

— Не кричи, шут. Так ты становишься ярмарочным клоуном…

Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Роменверга, из-за крыш показалось солнце. На прибитых к каждому дому щитах с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки засветились золотые слова, благословляя горожан на новый день…

И на этот раз из кареты первым вылетел шут. Подождал, пока выпрыгнули собаки, пока вылез князь — но не пошел за ним.

— Прощай, князь.

— Ты больше не хочешь идти со мной?

— Я уже увидел все, что хотел. Милорд.

— Ты не увидел самого главного. Шут.

— Я уже увидел все, что хотел, — повторил шут, склонив голову, будто боролся с порывом ветра. — Даже если ты и служил добру, ты слишком близко подпустил к себе зло. Если оно еще не захватило твое сердце, это случится очень скоро… Одного не пойму. Зачем, убивая, каждый раз поминать любовь? Это гнусно. Милорд.

— Потому что любовь спасает. Это правда.

— Ну да, конечно, — криво усмехнулся шут. — Правда. Как и все, что изрекает великий и мудрейший Иоанн Стальная Рука! Так иди же и исполняй его волю! А с меня хватит. Хватит всего этого…

Он развернулся и пошел прочь. Маленький, смешной, испуганный. Дрожа всем телом, сутулясь, чувствуя спиной, как арбалетный болт выбирает кусочек поярче на его трико… Дрожа, и все-таки упрямо шагая прочь, последним усилием заставляя себя неспешно переставлять ноги. Так надо. Главное, не побежать. Только бы не побежать. Уж лучше болт в спину…

Вот только никакого арбалетного болта не было.

Князь вздохнул. Пожал плечами и вошел в замок, вслед за Лаской и Нежностью.

Этот замок был чуть богаче, чем следует. Но не это было главным.

Когда Князь вошел в залу на втором этаже, граф Роменвергский стоял в центре зала, с взведенным арбалетом в одной руке и клинком в другой. Спина спиной к нему стояла его невеста. В ночной рубашке, с распущенными волосами — и с кинжалом в руке. Она держала кинжал неумело, но твердо. Она не причитала. Граф тоже молчал.

И все равно это было смешно — в круге из полудюжины гвардейцев, каждый их которых в одиночку мог разделаться с тремя такими графами и дюжиной их невест.

Вот только собак в кругу не было. Они замерли у входа в залу, тихо рыча и топорща шерсть. И когда Князь шагнул вперед, они не последовали за ним.

— Всем выйти, — сказал Князь.

Гвардейцы медлили.

— Он опасен, милорд. У него арбалет.

— Всем выйти, — повторил Князь.

Вслед за гвардейцами вышли и собаки. Сели у входа, охраняя. Князь закрыл двери.

Граф опустил арбалет и клинок.

— Милорд, я прошу вас только об одном. Клянитесь честью дворянина, что моя невеста не пострадает.

— Я обещаю вам это, граф. Но буду просить вас об ответной милости.

Граф нахмурился. Потом кивнул.

— Конечно, милорд… — быстро сказал он. — Все, что угодно.

Князь не ответил.

Он отстегнул плащ, сбросил с лица маску. Стянул перчатку с левой руки. Снял перстень…

Потом он говорил, говорил долго.

О том, как трудно удержаться на лезвии клинка. О любви. О том, что теперь граф должен будет делать… И еще о том, что все когда-то кончается, и однажды граф сможет отправиться на юг, чтобы снова увидеть свою невесту.

А еще через четверть часа мужчина и женщина вышли из замка. И человек в черном камзоле, проведший их через заслон стражников, отсалютовал им, когда они вышли на южную дорогу.

Когда Князь Любви вышел из замка, он ступал чуть неуверенно, как-то неловко… Словно все вокруг было ему непривычно и странно.

— Ваша карета, милорд, — с поклоном встретил его у крыльца человек в черном камзоле.

— Как вас звать, сударь?

— Шмальке, милорд. А вот и ваши собаки. Это Нежность, это Ласка.

Собаки покосились на Князя — и вдруг рванули за угол дома. Так быстро, что и не понять, куда они пропали. То ли свернули за угол, то ли растворились в голубоватых утренних тенях…

Человек в сером плаще не шелохнулся, когда Ласка и Нежность соткались из теней и бросились на него.

Он лишь улыбнулся, потом поднял руку.

Ласка радостно осклабилась и ткнулась носом в холодные пальцы. Лизнула стальные перстни, усыпанные черными камнями. Нежность, чуть не сбив его с ног, уткнулась в бедро и терлась, словно ластящаяся голодная кошка — не отрывая жадного взгляда от камней в перстнях.

— Ну идите, идите, — пробормотал человек. — Не сейчас, милые, не сейчас. Не время. Этого Князя любовь спасла — да здравствует новый Князь! Идите, песики. Год, два — это не так уж много. Скоро мы опять встретимся. Посмотрим, удержит ли любовь и этого Князя на лезвии клинка…

Собаки, понуро косясь на усыпанные черными камнями перстни, отступили и растворились в длинных рассветных тенях.

А человек посмотрел на юг. Туда, куда однажды он отправится, чтобы снова увидеть свою дочь… Обязательно отправится. Но не сейчас. У него еще были силы, чтобы держаться на лезвии клинка — любовь еще хранила его.

Он ушел из города тихо.