Пугачев

От Казани до Царицына

Пугачев, возвращаясь из горевшей Казани, объявил прощение всем пленным, которые в большом числе, стоя на коленях, ждали его на Арском поле. Приехал в лагерь. Для Софьи и детей приказал поставить особую палатку. Некоторые из «ближних» любопытствовали:

— Что это за женщина?

— Это друга моего, донского казака Емельяна Ивановича, жена.

Сидя в кресле, принял дары от депутации казанских татар. Потом ездил по стану и всех благодарил. Всюду горели огни, повстанцы отмечали победу, пели песни; из города привезли 15 бочек вина. Лишь канониры, не принимая участия в общем веселье, лежали под пушками. Так на случай тревоги велели командиры.

Михельсон приближался к Казани. Густой дым, выстрелы с запада дали ему знать о том, что там происходит. Доложили, что большая толпа пугачевцев, численностью до 12 тысяч человек, расположилась у села Царицына. У Михельсона было 800 солдат. Он ударил в центр позиции Пугачева, одновременно послал два отряда против его левого и правого флангов. Бой длился пять часов. «Злодеи, — как писал Михельсон в рапорте 13 июля, — меня с великим криком и с такою пушечного и ружейною стрельбою картечами встретили, какой я, будучи против разных неприятелей, редко видывал и от сих варваров не ожидал».

Удар в центр, где находилась самая лучшая и сильная батарея Пугачева, разрезал его силы на две части, которые продолжали борьбу. Повстанцев разбили, и они отступили за реку Казанку. По данным Михельсона, на поле боя осталось 800 убитых повстанцев, 737 попали в плен; у карателей — 23 убитых, 37 раненых.

На следующий день утром Пугачев атаковал отряд Михельсона на Арском поле, куда он пришел, двигаясь к Казани. Из города вышел отряд П.С. Потемкина, ударивший с тыла. С двух сторон каратели снова разбили повстанцев, и они отошли за реку Казанку, остановились перстах в 20 от города.

К 15 июля, то есть на второй день после сражения на Арском поле, у Пугачева снова было до 15 тысяч человек, и он перешел в наступление. Противники встретились снова у села Царицына. Два часа повстанцы обстреливали солдат Михельсона из пушек и ружей, потом перешли в атаку, кололи штыками и копьями. Левый фланг Михельсоиа смешался. Он бросил туда подкрепления. «Злодеи, — по его словам, — на меня наступали с такою пушечною и ружейною стрельбою и с таким отчаянием, коего только в лучших войсках найтить надеялся».

Превосходство в организации и вооружении опять склонило успех на сторону карателей. Повстанцы бежали, их преследовали. В плен чуть было не попал Пугачев. До двух тысяч убитых, 5 тысяч пленных, потеря всей артиллерии — таков итог этого поражения. Михельсон потерял 35 убитых, 121 раненого. Здесь Пугачев лишился Белобородова и Минеева, попавших в плен.

Пугачев бежал на север, в сторону Кокшайска. За ним тянулись остатки его разбитого войска. В ночь на 17 июля он переправился здесь через Волгу.

За эту победу императрица произвела Михельсона в полковники, пожаловала ему тысячу душ крестьян в Витебской губернии, большую сумму денег, орден святого Георгия 3-й степени. Более 3,5 тысячи душ крестьян получили офицеры его отряда. Со всех сторон сыпались похвалы и подарки от дворян.

Между тем восставшие, собираясь партиями, громили имения, вешали помещиков, приказчиков, чиновников в Казанской и Нижегородской губерниях. Нижегородский губернатор Ступишин в письме Вяземскому сообщал, что «рассыпанные злодеи, где они касались, все селения возмутили и уже без Пугачева делают разорения, ловят и грабят своих помещиков». Он закрыл Макарьевскую ярмарку, а купцам приказал выехать; волновали его и настроения раскольников на Керженце.

Пугачев после переправы через Волгу двигался на запад, по направлению к Нижнему Новгороду и Москве. Но верстах в 15 от Волги повстречавшиеся ему чуваши сказали, что в Нижнем много войск, в Цивильск из Свияжска идет правительственный отряд. И Пугачев меняет свое решение. Правда, яицкие казаки уговаривают его идти дальше на запад:

— Ваше величество, помилуйте! Долго ли нам так странствовать и проливать человеческую кровь! Время Вам идти в Москву и принять престол!

— Нет, детушки, потерпите, не пришло еще мое время! А когда будет, то я и сам без вашего зова пойду. Теперь же я намерен идти на Дон, там меня некоторые знают и примут с радостию.

Непосредственно при Пугачеве во время переправы было всего 400 человек. В иных местах переправились другие повстанцы. Вдогонку спешил майор граф Меллин с 850 солдатами. Михельсон остался в Казани, ввиду того, что, по его словам, «весь народ в великом колебании». О ненадежности местного населения сообщает и Потемкин: «Неможно представить себе, до какой крайности весь народ в здешнем краю бунтует, так что вероятия приложить, не видев оное, невозможно. Источником оного крайнее мздоимство, которое народ разорило и ожесточило».

К Казани двигались карательные отряды — Муфеля, Голицына, Гагрина, Жолобова. Но они по пути вынуждены были вступать в борьбу со многими повстанческими отрядами. На правобережье Волги войск было мало. Брандт, Потемкин, Щербатов пытались исправить положение. В первую очередь выслали за Пугачевым того же Михельсона. Он по дороге к Свияжску и Чебоксарам узнал, что Пугачев пошел на юг, к Алатырю. Полковник приказал Меллину следовать за восставшими, оставляя их все время слева от себя, загораживая им пути на Москву.

В поволжских губерниях, где действовали повстанцы, проживало несколько миллионов человек всякого люда — крепостных, государственных, экономических крестьян, «иноверцев», работных людей, казаков, однодворцев, ремесленников и купцов, всяких наемных людей, солдат, и пр. На них и рассчитывал Пугачев, когда вошел в районы правобережья Волги. Он развернул энергичную и успешную деятельность по сбору новых людей в свою армию. Ему во всем помогала местная беднота. Росла главная армия, во многих местах возникали и боролись с местными властями, карателями отряды повстанцев из русских, татар, мордвы, чувашей и др. Этому способствовала рассылка знаменитых июльских манифестов — провозглашенные ими лозунги освобождения крестьян от власти помещиков, от податей и рекрутчины, наделения землями и угодьями, истребления дворян подняли огромные массы угнетенных. Во многих уездах они поголовно или почти поголовно включались в борьбу — пополняли армию Пугачева, отряды его атаманов, ловили и вешали помещиков, приводили их в стан Пугачева для суда и расправы.

Карательные отряды не успевали справиться с повстанцами в одних местах, как нужно было спешить в другие. Весной 1774 года П.М. Голицын отметил это для Оренбургской губернии: «Во всей здешней околичности подлый народ столько к мятежникам и злодействам поползновенным зделался, что укрощающия оной воинские партии не успевают восстановить тишину в одном месте, тотчас должны стремиться для того же самого в другое, еще лютейшими варварствами дышащее; так что где сегодня, по-видимому, кажется уже быть спокойно, там на другой день начинается и нечаянный бунт». Несколько позднее, летом того же года, Ступишин, нижегородский губернатор, тоже удивлялся тому, что окрестные крестьяне «делали» Пугачеву «во всем вспомоществование и безопасное следование, куды ему было надобно».

Пугачев и его сподвижники не раз обсуждали планы дальнейших действий. Поход на Москву и Петербург, а они были главной, конечной целью движения, в той обстановке, которая сложилась в июле, становился нереальным. Он сам и его окружение решили идти на юг, поднимать Дон и другие места, а уже потом, опираясь на них, повернуть на север, к обеим столицам.

Начиная поход на юг, Пугачев 17 июля взял село Сундырь, потом город Цивильск, где повстанцы повесили воеводу и его помощников; здесь же 18 июля роздали жителям казенные деньги и соль. В эти и последующие дни в восстание включились массы жителей Свияжского, Цивильского, Чебоксарского, Кузьмодемьянского уездов. По мере продвижения «крестьянского царя» на юг к нему присоединялись жители многих других уездов.

20 июля Пугачев вступил в Курмыш, жители которого торжественно встречали его. Повстанческие отряды осаждали в эти дни Кузьмодемьянск, сражались во многих других местах с карателями. Отовсюду власти сообщали о «возмущениях и дерзости» жителей.

Правительству после взятия Пугачевым Казани стало известно о всеобщем восстании в губерниях Казанской, Нижегородской, Воронежской, сочувствии к нему крестьян соседних губерний, в том числе и Московской, а также ремесленников Москвы, оружейников Тулы. Екатерина II, ее помощники в дополнение к тем войскам, которые уже действовали против пугачевцев, направляют к Поволжью новые боевые части и генералов, в их числе — А.В. Суворова. 29 июля назначают нового главнокомандующего — графа Панина, который наделяется полномочиями военного диктатора. Ему были подчинены все гражданские, военные, духовные власти в названных выше и Оренбургской губерниях. За несколько дней до этого, 23 июля, императрица писала П.С. Потемкину: «В таком жестоком сострадании о печальной сюдибины города Казани… моя единственная упражнения была и клонилась к тому, чтоб закрыть злодеям путь к дальным предприятиям за Волгою, или ясьнее сказать, заградить путь к Москве. Для чего тот же чась напряжено войск, откуда только можно было».

В письме к П.И. Панину от 30 июля она же отмечала: «Итак, кажется, противу воров столько наряжено войска, что едва не страшна ли таковая армия и соседям была». Действительно, силы против повстанцев власти собрали весьма внушительные — 7 полков, 3 роты пехоты, 9 легких полевых команд, 18 гарнизонных батальонов; 7 полков и 11 эскадронов регулярной кавалерии, 4 донских полка, одна тысяча украинских казаков, казанский и пензенский дворянские корпусы; войска, высланные генерал-аншефом князем Долгоруковым; отряд генерала Деколонга. И впрямь это была целая армия.

Особые заботы властей, нового главнокомандующего вызывала необходимость обезопасить Москву, внутренние губернии от возможных нападений повстанцев. Панин просил даже императрицу вывести часть полков из Крыма и с театра военных действий против Турции и расставить их внутри России для того, чтобы усмирять «чернь» и предупредить возможное появление одновременно нескольких Пугачевых.

Повстанцы боролись по всей юго-восточной окраине Нижегородской губернии, в том числе в окрестностях губернского центра. Более трети населения губернии (по меньшей мере 455 селений) приняли участие в восстании. Прежде всего это были помещичьи крестьяне (241 селение), потом государственные, дворцовые. Было убито около 350 дворян, представителей администрации (всего в губернии проживало 1425 дворян). Сохранились известия о восстании крестьян села Болдина, деревни Кистеневки, принадлежавших деду А.С. Пушкина — подполковнику Л.А. Пушкину.

Пугачев, подходя 23 июля к Алатырю, имел до 2 тысяч человек. Население города встретило его с хлебом и солью, стоя на коленях. Он приказал освободить колодников, раздать соль и деньги. Под городом повстанцы два дня отдыхали. К ним со всех сторон шли крестьяне, вели своих помещиков. По приказу Пугачева к нему в стан доставили прапорщика местной инвалидной команды Сулдешева (воевода и дворяне загодя бежали из города).

— Ты нанялся, что ли, за воеводу остаться в городе? — грозно обратился к нему Пугачев. — Я первого тебя велю казнить!

— Никак нет! — Прапорщик упал на колени. — Ваше величество, я человек маленький, как можно мне за воеводу наниматься?

— Давно ли ты в службе?

— Двадцать пять лет.

— Как же ты служишь так давно, а имеешь чин такой маленький? Если ты мне верою и правдою послужишь, я тебя пожалую полковником и воеводою здешнего города.

— Служить не могу за болезнями и ранами.

— Ничего, будь ты отныне полковником и в городе главным смотрителем!

Новый воевода выслал в стан к Пугачеву по его приказу до 200 местных жителей, годных к службе, и 20 гарнизонных солдат. На следующий день привели двух серебряников, тоже по запросу «государя». Пугачев, показав им рубли Петра I, спросил:

— Можете ли вы делать такие рублевики с ушками?

— Можем.

— А такой портрет, как я, можете сделать?

— У нас штемпелей нет, и сделать такого, как вы, не можем.

Поскольку время торопило, Пугачев приказал приделывать «ушки» к петровским рублям. Серебряники сделали до двух десятков, и они исполняли роль медалей, которыми Пугачев наградил своих сподвижников, активных деятелей движения.

26 июля Пугачев подошел к Саранску. Манифест, который привез в город Чумаков с 30 казаками, сообщал, что «его императорское величество всемилостивейший государь Петр Федорович с победоносною армиею шествовать изволит через город Саранск для принятия всероссийского престола в царствующий град Москву». «К прибытию его величества» повелевалось приготовить 12 пар лошадей для артиллерии, продовольствие и фураж. Воевода, чиновники, дворяне и купцы накануне покинули город; «в Саранске, — по донесению Михельсона, — ни один дворянин не думал о своей обороне, а все, как овцы, разбежались по лесам».

Под Саранском при Пугачеве было до тысячи более или менее боеспособных повстанцев; остальные же (всего до 7 тысяч) составляли, по существу, плохо вооруженную и организованную толпу. Премьер-майор Рунич, очевидец событий, ехавший с правительственным отрядом по тракту в Саранск, встречал по пути почти пустые селения: кроме стариков и женщин, никого не было видно; «а прочие все, кто только мог сесть на коня и идти добрыми шагами пешком, с косами, пиками и всякого рода дубинами присоединялись к пугачевской армии».

Пугачев и его сподвижники на правобережье Волги создали новую большую армию. Пополнялась она и организованно, путем мобилизации по указам и манифестам, и прежде всего стихийно. По боевым качествам она далеко уступала той главной армии, которая осаждала Оренбург и Яицкий городок. Состав ее был непостоянным, часто менялся. Одни партии восставших вступали в нее, другие — по мере ее удаления к югу — покидали Пугачева, оставались в родных местах, продолжали здесь борьбу. Яицких казаков в армии было теперь мало. Отсутствовала башкирская и калмыцкая конница. Не было важной опорной базы, как уральские заводы. Крепостные крестьяне, составлявшие основную массу главной армии и местных отрядов, военное дело не знали.

В Саранск Пугачев вступил 27 июля. Повторились церемония встречи, раздача денег и соли из казны, расправы с помещиками и чиновниками (62 человека); в том числе от рук повстанцев погиб предводитель дворянства отставной генерал-майор Сипягин.

Между тем по пятам Пугачева спешили каратели — отряды Меллина и за ним Михельсона. Граф Меллин, преследуя Пугачева, проходил по опустевшим, разоренным селениям. «Какое это наказание божие, — писал он в рапорте Щербатову, — которое я вижу: бедные дворяне — по дорогам который повешен, у которого голова отрублена, у которого ноги и руки отрублены, и разными другими муками, которые себе представить неможно, неисчисленно много истреблено». Граф, сообщая об этом, не мог, конечно, как представитель дворянства, оставаться равнодушным, не мог понять, что описанные им расправы представляли собой справедливые акты классовой мести угнетенных по отношению к угнетателям. Аналогичные сообщения власти получали из всех районов Крестьянской войны. Михельсон, действовавший в районе Арзамаса, затем Саранска, писал, что «окрестность здешняя генерально в возмущении, и всякий старается из здешних богомерзких обывателей брать друг у друга преимущества своими богомерзкими поступками»; около Саранска «немалое число дворян с женами и детьми лишены жизни, то же самое и прикащики. Многих мне удавалось освобождать, только везде поспеть нет способов, потому что нет почти той деревни, в которой бы обыватели не бунтовали и крестьяне не старались бы сыскивать своих господ или других помещиков или прикащиков к лишению их бесчеловечным образом жизни». Каратели на каждом шагу сталкивались с «шайками» восставших, вели с ними бои, что их задерживало. Это же давало возможность Пугачеву ускользать от них. Он быстро продвигался на юг; по словам А.С. Пушкина, Пугачев бежал, но это бегство «казалось нашествием».

Помимо направления больших сил в район восстания, власти предпринимали и другие меры против Пугачева и его дела. Они использовали очередной трюк, который предложил купец-авантюрист Долгополов. Его появление у Пугачева не принесло ему большие выгоды, на которые он надеялся. Находясь при нем, наблюдая за действиями повстанцев, купец быстро понял, что ждет их самих и главного предводителя. Его хитрый, изворотливый ум ищет выход из сложного положения. Оно облегчалось тем, что, как он, несомненно, убедился, многие из окружения Пугачева испытывали те же чувства неуверенности, страха, хотели что-то предпринять.

К одному из приближенных «государя», Перфильеву, и обратился как-то Долгополов:

— Государь-то в бороде и, кажется, не похож на того, которого я видел в Ранбове (Ораниенбауме. — В. Б.).

— Ну, брат, у всякого человека лицо переменится, когда обрастет бородою.

Оба помолчали. Перфильев понял, что купец неспроста затеял опасный разговор:

— Ты, конечно, еще что-то хотел говорить. У тебя, видно, есть еще что-нибудь на уме. Говори, не опасайся. Все, что скажешь, все будет тайна; я не обнесу.

— Ведь это не государь?

— Мы и сами видим, что не государь. Да уж так быть, коли в дело вступили. Домой показаться нельзя; всяк узнает, что мы были у него в команде. Я сам был в Петербурге, и меня граф Орлов просил, чтобы связать и привезти живого Пугачева, и денег мне больше ста рублей дал.

— Буде вы согласны это сделать, то напишите письмо князю Орлову, а я отвезу.

Перфильев отмолчался. Разговор последствий не имел, но Долгополов по-прежнему не оставлял свои намерения — уехать от Пугачева, выдать его властям и тем самым сделать себе выгоду немалую. Подстегивало его то, что среди казаков, оставшихся у самозванца, большинство не скрывало недовольства. Среди них открыто велись разговоры о тяготах похода с Пугачевым:

— Долго ли нам волочиться с места на место?! Дома свои мы оставили, и всякий день нас убавляется: иного убьют, другой потонет, иных казнят. И так нас переведут, что и на Яике никого не останется.

Чтобы уйти от восставших, нужен хороший предлог. И купец, придумав его, явился к Пугачеву:

— Я, батюшка, и порох к тебе вез, пудов с 60, да на судне оставил под Нижним.

— Где ты его взял?

— Порох этот послан вам от Павла же Петровича. — Как ты его провезти мог?

— Я положил его в бочку; а чтобы прочие не видали, то засыпал его сверху сахаром. Отпусти мы меня, батюшка, так я и порох-то пришлю, да и Павла Петровича привезу.

— А как же ты Павла Петровича привезешь?

— Привезу. Это не твое дело.

Пугачев разрешил отъезд — нужны были и порох, и еще более разговоры о Павле Петровиче в присутствии повстанцев. Долгополов распрощался с «государем»:

— Что, батюшка, прикажешь сказать Павлу Петровичу?

— Поклонись ему от меня и скажи, ежели можно ему, чтобы меня встретил.

— Одному ли ему тебя встретить или с великою княгинею?

— Хорошо бы было, чтобы и она была там, где и он.

Купец уехал. По пути в Петербург, находясь в Чебоксарах, сочинил он письмо от имени Перфильева и 324 других яицких казаков к Г.Г. Орлову. Они якобы сообщали, что готовы сковать Пугачева и доставить его в Петербург. Просили за это пожаловать яицких казаков «по-прежнему» — рыбными ловлями, а им — выдать денежную награду (по 100 рублей на человека). С тем письмом Долгополов явился 8 августа к Орлову. Выдавая себя за яицкого казака Астафия Трифонова, он вручил ему письмо. Вскоре тот приехал с ним в Царское Село к императрице. Та расспросила его обо всем. Купец сочинял напропалую, но ему верили. Для приема схваченного Пугачева выделили капитана гвардии Преображенского полка Галахова с конвоем; ему вручили и деньги (33,4 тысячи рублей). Галахов 13 августа в сопровождении 10 солдат, взяв с собой отставного секунд-майора Рунича, направился из Москвы в Муром, чтобы ехать туда, где находился Пугачев.

Повстанческая главная армия 30 июля «по полуночи в 6 часу» вышла из Саранска к Пензе. Там имелись большие запасы пороха, свинца, ядер, немалая денежная казна. Как и в других местах, воевода, дворяне и чиновники покинули город. Пензенский бургомистр Б. Елизаров собрал купцов на совет:

— Будем противиться мятежникам или нет?

Купцы молчали. Елизаров продолжал:

— Ну, чем мы станем ему (Пугачеву. — В. Б.) противиться? У нас нет никакого оружия. Так не лучше ли встретить его и тем спасти город от пожогу, а людей от смерти?

Купцы зашумели:

— Да, нам нечем противиться!

— Хотя бы и было чем, так где нам против его силы устоять, когда и крепости не в силах были!

— Ничего нам больше делать не остается, как встретить его с хлебом-солью!

1 августа население Пензы встречало около города Пугачева. Остававшимся в городе немногим начальникам, чиновникам, духовенству ничего не оставалось, как покориться. Не входя в город, Пугачев сделал свою ставку верстах в 12 от него. Пугачевцы освободили в Пензе арестантов, разрешили брать соль безденежно. На следующий день купцы дали «императору» торжественный обед. Пугачев откушал две глубоких тарелки чесноку толченого, посоленного и политого уксусом. Провозглашали здравицы за императора Петра III и императрицу Устинью Петровну. Пугачев и здесь сказал о своих пожалованиях:

— Ну, господа купцы, теперь вы и все городские жители называйтесь моими казаками. Я ни подушных денег, ни рекрут с вас брать не буду. И соль казенную приказал я раздать безденежно по три фунта на человека. А впредь торгуй ею кто хочет и промышляй всякий про себя.

Пугачевцы ездили по городу, чинили «дворянским фамилиям и другим всякого звания людям… смертные убивства». Но в ночь с 2 на 3 августа Пугачев покидает Пензу, так как приближались каратели — уже 4 августа в нее вступили отряды Меллина и Муфеля, дворянский корпус Чемесова.

Из Пензы Пугачев забрал шесть пушек, много ядер, пороху, свинцу, денег. В ближних и дальних окрестностях Пензы бушевало пламя восстания. От рук его участников пострадали до 600 дворян и членов их семей (всего 150 семей), а также многие попы, старосты, приказчики и др. Каратели отвечали повстанцам тем же. Один из местных помещиков, Линев, в письме от 16 августа сообщал, что восставшие крестьяне возили помещиков для казни в Пензу к Пугачеву, но, не застав там, пытались его догнать. Пугачевцы, встреченные на пути, велели им возвращаться в Пензу или самим, на месте, расправиться с дворянами. «Но, — продолжает Линев, — как одне лошади трудятся под нами уже пятеро суток, а нас никто не вешает, то, скучав таким путешествием, положили сами сделаться Пугачевыми. Остановясь в лесу, велели (крестьяне. — В. Б.) всем выходить из повозок и вынимали рогатины. Но в самый тот час посланный за нами из прибывшей под командою графа Меллина конвой чугуевских казаков спас нам жизнь; и всех переловили, из коих шестеро пятерили[28], четыре повешены; прочие, человек 20, кнутом пересечены».

Каратели преследовали не только главную армию Пугачева, которая непрерывно увеличивалась, но и многие отряды, действовавшие в Пензенско-Воронежском крае. Здесь разгорелось всеобщее народное восстание. Отряды повстанцев захватили ряд городов — Верхний и Нижний Ломов, Инсар, Троицк, Краснослободск, Темников, осаждали город Керенск. Простой люд с нетерпением ждал «Петра III» с его пожалованиями вольности и земли. Воронежский губернатор Шетнев доносил Сенату, что «на чернь… никакой надежды полагать неможно, а колико извесно, — они его (крестьяне и прочая „чернь“ Пугачева. — В. Б.) с радостию ожидают».

Повсюду действовали повстанческие отряды. Значительная часть Воронежской губернии, Пензенская провинция были охвачены пламенем Крестьянской войны. В этих местах от рук повстанцев погибли 445 дворян, офицеров. Они нападали на дворянские имения, заводы, фабрики, подвергая их «всеконечному разорению». Пензенский помещик князь И.М. Долгоруков признавался: «…Страх владел всеми, у каждого помещика смерть висела над головой ежеминутно».

Но, как правило, многочисленные отряды, действовавшие в крае, боролись изолированно друг от друга и от главной армии Пугачева. Со всех сторон на правобережье Волги прибывали новые каратели — с запада, откуда их направлял сам Панин, и с востока, из тех мест, где действовали ранее многие правительственные отряды против Пугачева и его атаманов по Яику, в Башкирии, на Урале.

Стихийное, плохо организованное движение восставших в Пензенско-Воронежском крае под ударами карателей Панина, Древица и др. терпело одно поражение за другим. Везде стояли виселицы, глаголи и колеса, на которых висели казненные повстанцы или лежали их истерзанные тела. Казни, пытки, наказания повсюду отмечали путь карательных отрядов.

4 августа Пугачев вступил в Петровск. Сюда из Саратова подошел отряд из 60 донских казаков есаула Фомина. С ними ехал и Г. Р. Державин, по инициативе которого и направили отряд в Петровск, чтобы забрать в нем деньги, пушки, порох, узнать о силах Пугачева. Поэт хотел также подать саратовским властям пример решимости. Подъехав к городу, выслали в него четырех казаков. Повстанцы схватили их и привели к Пугачеву. Тот учинил им допрос:

— Что вы за люди?

— Мы донские казаки, служим всемилостивейшей государыне.

— Зачем пришли?

— Присланы от командира осмотреть, какие люди в город вошли.

— Пришел государь. Служили вы государыне, а теперь будете служить мне. Велика ли ваша сила?

— Нас 60 человек.

— Кто ваш командир?

— Есаул Фомин и еще два офицера.

Пугачев послал одного из донцов обратно в отряд к Фомину с приказом, чтобы он «преклонился» к нему. Потом организовал погоню, и казаки перешли на его сторону. Пугачев сам с ними разговаривал:

— Вы какие?

— Донские, были в Саратове.

— Детушки! Бог и государь вас во всех винах прощает! Ступайте ко мне в лагерь!

Только три офицера ускакали к Саратову, по дороге к ним присоединился ожидавший их Державин, так и не решившийся подать «пример решимости».

Вечером всех донцов привели в пугачевский лагерь. Зачислили в полк Перфильева. Пугачев велел позвать к себе в палатку сотника Мелехова, хорунжих Малахова, Попова, Колобродова. Сели ужинать, выпили по две чарки водки.

— Пейте, детушки, при мне, — обратился к ним Пугачев, — и служите верно.

Те выпили. Пугачев продолжал:

— Какое вы получаете жалованье от государыни?

— Мы от всемилостивейшей нашей государыни жалованьем довольны.

— Хотя бы и довольны, но этого мало и на седло, а не токмо на лошадь. Послужите вы у меня, — не так будете довольны и будете в золоте ходить. А у вас господа съедают жалованье. Слушайте, други мои, был я в Египте три года, в Цареграде три года, да в третьем, не упомню где месте, два года; я все примеры чужестранные узнал; там не так, как у нас. Я знаю, как с господами поступлю.

Отпустил казаков, приказал выдать старшинам по 20 рублей, остальным — по 12 рублей. Но они вскоре, один за одним, бежали от него по дороге. Попав неволей к Пугачеву, донцы, очевидно, не очень-то верили его рассказам, может быть, даже знали, кто на самом деле их расспрашивал, угощал в палатке. Сотник, хорунжие и казаки во время разговоров с Пугачевым не раз говорили, что служат «всемилостивейшей государыне», именовать же его «великим государем» не спешили. Они явно ему не верили и при первом удобном случае покинули войско самозванца.

Пугачев, на которого с севера наседали Меллин и Муфель, приближался к Саратову. Город, один из значительных в Поволжье, насчитывал до 7 тысяч жителей. Гарнизон (780 человек), возглавлявшийся комендантом полковником Бошпяком, имел 15 разных орудий. Известие о взятии Пугачевым Петровска, привезенное Державиным и другими офицерами, породило в городе замешательство. К тому же начались несогласия между Бошня-ком, с одной стороны, и М.М. Ладыженским, управляющим конторой опекунства иностранных поселенцев (в этих местах было немало немецких колонистов), и Г.Р. Державиным — с другой.

Местные жители, в первую очередь крестьяне, с нетерпением ждали Пугачева, освобождения от власти дворян и чиновников. Они давно волновались; с его же приближением началось широкое стихийное восстание.

Пугачев подошел к Саратову 6 августа. Оборону держали солдаты и казаки Бошняка и майора Семанжа. Они не догадались занять Соколову гору, господствовавшую над окрестностями, и Пугачев поставил там свою артиллерию и пехоту. Конницу же направил против сил саратовского гарнизона.

При подходе повстанцев казаки перешли на их сторону. В лагерь к Пугачеву, верстах в трех от Саратова, пришел для переговоров купец Кобяков. Его принял «император»:

— Ты что за человек?

— Саратовский житель Кобяков. Прислан к Вашему величеству от города, чтобы Вы пожаловали манифест. Народ желает Вам служить, да только нет манифеста.

Кобяков вернулся с манифестом, передал его Бошняку. Полковник, не читая, изодрал бумагу, истоптал ее ногами. Купцы же стали расходиться по домам, не желая оказывать сопротивления. Кобяков, их представитель, ездил между солдатами, кричал:

— Поберегите своих!

Бошняк приказал его арестовать. Но никто никого не слушал — выстрелы пугачевских пушек, малоэффективные из-за малого их калибра, все же наделали переполох, и саратовские жители, сначала поодиночке, потом толпами, побежали к повстанцам. Солдаты и вооруженные горожане, которых атаковали пугачевцы, перешли на их сторону. Отворили ворота, и повстанцы хлынули в город. Бошняк с остатками гарнизона (всего около 70 человек) отступили к Волге, сели в лодки и уплыли в Царицын.

Пугачев устроил лагерь в поле за Соколовой горой. Стоял здесь три дня. Жителям, которых привели к присяге, раздавались бесплатно соль, мука, овес. Вешали дворян и чиновников. Пугачевцы конфисковали несколько казенных судов с хлебом и деньгами. К ним пригнали два табуна лошадей. Они взяли в городе пушки, припасы. Их ряды пополнились местными солдатами, малыковскими крестьянами (1,5 тысячи человек); П. Тимофеев привел отряд в 500 человек; М. Гузенко, выпущенный из саратовского острога, — около 900 украинцев из Покровской слободы.

Саратов армия восставших оставила 9 августа. Через день туда пришли Муфель и Меллин, еще через три дня, 14 августа, — Михельсон, следом за ним шел отряд Мансурова.

Пугачев спешил. Его намерение заключалось в том, чтобы пройти к Дону, потом, опираясь на помощь земляков, пробраться на Кубань. Но имелись сложности, сомнения: как его встретят донские казаки? Как будет вести себя Софья, следовавшая в обозе его армии? Однажды он вошел в ее палатку:

— Что, Дмитриевна, как ты думаешь обо мне?

— Да что думать-то? Буде не отопрешься, так я твоя жена, а вот это твои дети.

— Это правда. Я не отопрусь от вас. Только слушай, Дмитриевна, что я тебе скажу: теперь пристали ко мне наши донские казаки и хотят у меня служить. Так я тебе приказываю: неравно между ними случается знакомые, не называй меня Пугачевым, а говори, что я у вас в доме жил, знаком тебе и твоему мужу. И сказывай, что твоего мужа в суде замучили до смерти за то, что меня у себя держал в доме.

— Как я стану это говорить? Я, право, не знаю…

— Так и сказывай, что ты жена Пугачева. Да не сказывай, что моя, и не говори, что я Пугачев. Ты видишь, что я называюсь ныне государем Петром Федоровичем, и все меня за такого почитают. Так смотри же, Дмитриевна, исполняй то, что я тебе велю! А я, когда бог велит мне быть в Петербурге и меня там примут, тогда тебя не оставлю. А буде не то, так не пеняй — из своих рук саблею голову срублю!

Софья знала хорошо, что муж шутить не любит: она, насмотревшись в лагере восставших всякого, позднее, на допросе, признавалась, что Емельян «стал такой собака, хоть чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю». После такого разговора с мужем ей не оставалось ничего другого, как помалкивать.

Пугачев вскоре приказал составить манифест к донским казакам с призывом склониться к нему и тем самым заслужить «монаршее наше прощение». Секретарь Дубровский написал текст. Творогов же, прекрасно, конечно, и до того знавший, что «государь» неграмотен, понес манифест к нему на подпись:

— Извольте, Ваше величество, сами подписать этот указ. Ведь именные указы, я слыхал, государи сами подписывают.

— Иван, — Пугачев, опустив голову и помолчав немного, поднял на него глаза, — нельзя мне теперь подписывать до тех пор, пока не приму царства. Ну, ежели я окажу свою руку, так ведь иногда и другой кто-нибудь, узнав, как я пишу, назовется царем, а легкомысленный народ поверит, и будет какое ни есть злодейство. Пошли ты ко мне Алексея. Пускай он за меня подписывает.

Дубровский подписал. Творогов чуть позже повел с ним речь:

— Что, Алексей Иванович, как ты думаешь? А мне кажется худо — пропали мы совсем. Видно, что он грамоте не знает, когда сам не подписывает именных своих указов. А ведь государь Петр Федорович и по-русски и по-немецки достаточен был в грамоте.

— И я, брат, Иван Александрович, думаю, что худо наше дело.

Тут же Творогов, в голове которого зрели мысли об измене, выдаче Пугачева, подобные же сомнения высказал Ф. Чумакову, начальнику артиллерии:

— Худо наше дело, Федор Федорович. Теперь я подлинно уверился, что он (Пугачев. — В. Б.) не знает грамоты и, верно, не государь, а самозванец.

— Как это так? Поэтому мы все погибли… Как же нам быть?

Эти и другие разговоры, обсуждения, намеки, которые и раньше имели место в ближайшем окружении Пугачева, показывают, что ряд яицких казаков, когда резко изменилась обстановка, а дело шло, как они чувствовали, к катастрофе, решил, спасая свои жизни, пожертвовать Емельяном, за которым они шли без оглядки, когда восстание начиналось и набирало силы.

Во время пребывания Пугачева в Саратовском крае здесь действовало около 30 повстанческих отрядов. Но вооружены они были плохо. Только четыре из них так или иначе, но очень недолгое время поддерживали связь с его главной армией. О существовании многих из них Пугачев попросту не знал. Действовали они независимо друг от друга. Интересно, что в восстании приняли участие немецкие колонисты. Многие из них, преимущественно бедняки, воодушевленные призывали к свободе, освобождению от повинностей, участвовали в боях с карателями. Богачи же держали сторону правительства.

После Саратова Пугачев взял Камышин (Дмитриевск). У него уже было 6 тысяч человек, 27 орудий. Он вступил в земли Волжского казачьего войска со столицей в Дубовке. Его отряды вошли также в пределы Войска Донского — в район рек Иловли, Медведицы и Хопра. Они захватили многие станицы. Но, несмотря на пугачевские призывы, население Дона в целом не поддержало восстания.

К середине августа в войске Пугачева насчитывалось уже 15—20 тысяч человек. Волжские казаки, в земли которых он вступил, переходили на его сторону. Станица за станицей торжественно встречали восставших, пополняли их ряды опытными людьми, вооружением. На пути к Дубовке Пугачев 16 августа на реке Пролейке встретил сопротивление — 3 тысячи калмыков полковника князя Дундукова, полк донских и волжских казаков Ф. Кутейникова, легкая полевая команда майора Дица преградили путь его армии. При ее приближении Дундуков атаковал правый флаг пугачевцев, смял их, и они отступили за свои орудия. Но калмыки тут же частью перешли на их сторону, частью разбежались. Бежали и казаки. Оба полковника ускакали с поля боя. Команду Дица после жаркой схватки разбили — командир, многие другие офицеры упали замертво, солдаты сдались в плен.

На следующий день после этого успеха Пугачев вступил в Дубовку. Здесь его встретили, по словам А.И. Дубровского, «с великой честию и с образами, и все дубовские казаки учинили присягу». Это подтверждает князь В. Долгоруков, командующий второй армией. В письме П.И. Панину он сообщил, что волжские казаки «во всех станицах со звоном и другими почестями» встречали Пугачева, «учинили ему присягу».

Собрав 18 августа казаков на круг, Пугачев приказал избрать старшин. Ими стали: атаман Венеровский, депутат Уложенной комиссии, есаул Сленистов. В станице его армия пополнилась 200 воинами, двумя пушками, порохом, деньгами, провиантом. Вино и водку Пугачев приказал вылить на землю, чтобы избежать нарушения порядка.

В лагерь восставших под Дубовкой прибыл в эти дни тайша Ценден-Доржи с 3 тысячами калмыцких всадников; всех их Пугачев наградил деньгами и медалями, одеждой и тканями.

Во время трехдневного пребывания в Дубовке приведи однажды к Пугачеву сотника Астраханского войска Горского, тоже депутата Уложенной комиссии. Пугачев, рядом с ним какой-то очень молодой человек, вокруг — до десятка близких к «государю» людей — все сидели вокруг скатерти с угощением: рыбой, икрой, арбузами, калачами. Пугачев обратился к сотнику:

— Здравствуй, мой друг, ты кому присягал?

— Всемилостивейшей государыне, в вечном блаженстве достойныя памяти императрице Елисавете Петровне. Присутствующие при слове «государыне» вскинули на него глаза, потом, когда он закончил говорить, опустили их. Пугачев же продолжал разговор:

— Давно ли ты в службе?

— С 1748 года.

— После государыни Елисаветы Петровны кому ты еще присягал?

— Государю императору Петру III.

— А потом кому?

— Когда было обнародовано указами, что император Петр III скончался и воцарилась государыня Екатерина Алексеевна, мы ей присягали и наследнику Павлу Петровичу.

— Давно ли ты, мой друг, из Москвы?

— Месяца с три и больше.

— Что там про меня говорят?

— Говорят, сударь, что под Оренбургом и в тех местах воюет Пугачев.

Пугачев засмеялся, потом указал на молодого человека, своего сына:

— Вот сын Пугачева, Трофим Емельянович, после него остался, а самого Пугачева нет уже в живых. — Помолчал, потом, ударив себя в грудь, напористо продолжал: — Вот, друг мой, Петр III, император!

Казаки приклонили головы к коленям. Горский, увидев это, упал ниц и лежал перед «государем». Емельян махнул рукой казакам:

— Встаньте, други мои, встаньте! — повернулся к Горскому. — А ты знал государя Петра III?

— Знал.

— Я украден генералом Масловым, — Пугачев, пока всех обносили чарками водки, в который уже раз повествовал о своих похождениях, — и в три дня в Киеве стал. В столь короткое время я загнал 18 лошадей и заплатил за каждую по 10 или по 100 империалов[29], точно не упомню, только великую сумму.

— Смотри-ка! — удивлялись казаки. — По тысячи рублей давал за лошадь!

— Если бог велит в тех местах (в Петербурге. — В. Б.) еще быть, то я так сделаю, чтобы они (дворяне. — В. Б.) в роды родов помнили!

Закончилась беседа выяснением вопроса о Царицыне, сколько до него верст? Имеет ли он укрепления? Каковы они? Выяснилось, что город хорошо укреплен, а его гарнизон усилен казачьими полками, вызванными с Дона; к городу подходили войска генерал-майора И. В. Багратиона из Второй армии. Полковник Цыплетев, царицынский комендант, расставил шесть батарей по берегам реки и на судах. Хотя городское население, часть гарнизона и ожидали с нетерпением и сочувствием прихода Пугачева, принятые властями меры не подавали надежды на его взятие. Донские казаки, за которыми зорко следили местная старшина и центральные власти, в большинстве своем к восстанию не присоединились. Более того, их разъезды рыскали со всех сторон главной армии Пугачева, захватывали в плен отдельных повстанцев.

Правда, Среднее и отчасти Нижнее Поволжье тоже быстро становилось очагом движения. По свидетельству секунд-майора Салманова, перешедшего к Пугачеву, «на походе от Саратова к Царицыну не только что на самой дороге жительства отдавались в его волю охотно, но и со стороны выходили попы с мужиками на поклон с хлебом и солью, становясь на колени, кланялись в землю, просили, как у государя, покровительства».

На полпути между Саратовом и Царицыном Пугачев встретил 19 августа на реке Мечетной донских казаков во главе с полковниками Ф. Кутейниковым, В. Манковым, К. Денисовым и М. Денисовым. Трижды они атаковали восставших, гнали их до орудий. Но и пугачевцы дрались, не уступая, и в конце концов заставили их отойти. Раненый Кутейников попал в плен, и его по приказу Пугачева расстреляли у буерака, но неудачно — сильно раненный, он часа два спустя очнулся и сумел добраться до станицы Качалинской. Из донцов 400 человек перешли к Пугачеву, остальные скрылись в царицынской крепости.

Победа воодушевила пугачевцев, и они 21 августа появились у Царицына. Часов пять длилась с обеих сторон артиллерийская канонада. Но на штурм Пугачев не решился — в дневном пути от города шли части Михельсона. Планы Емельяна, связанные с надеждами на взятие Царицына, рушились — опираясь на него, он хотел идти или на Астрахань и потом на Кубань, или к Яицкому городку для зимовки.

Пугачев прошел мимо Царицына. Находившиеся в его войске донские казаки, в том числе и из тех, которые перешли к нему только что, бежав из Царицына, говорили между собой о «государе», уверяли, что он — их земляк Пугачев, воевавший в Пруссии в чине хорунжего; «конечно, он не государь». Это стало известно по всему лагерю. «От сего самого, — говорил потом на допросе Творогов, — произошло в толпе нашей великое сомнение и переговор такой, что донские казаки недаром отстали; может, узнав злодея, что он их казак, поелику он таким в публикованных указах именован». Стало всем известно также, что под Царицыном какой-то донской казак крикнул с вала Пугачеву:

— Емельян Иванович, здорово!

Правда, тогда он не растерялся. Но все-таки, проезжая в своем лагере мимо земляков, отворачивался на всякий случай, «чтоб они его не узнали». Все это, по словам того же Творогова, привело «нас в такое замешательство, что руки у всех опустились, и не знали, за что приняться». Дело, конечно, не в том, что Творогов и ему подобные вдруг узнали о самозванстве Пугачева. Они и раньше знали или догадывались о том. Именно в эти летние дни им стало ясно, что дело восстания проиграно, и они думали, как выпутаться, спасти себя. Отсюда — «прозрение» Творогова и других будущих изменников, их заговор, который созревал, набирал силы.

После ухода из-под Царицына Пугачев сутки провел в Сарепте. Оставленную колонистами, повстанцы ее разорили. После отдыха двинулись дальше на юг. Здесь «государь» произвел новые назначения: Овчинникова пожаловал в генерал-фельдмаршалы, Перфильева сделал генерал-аншефом, Чумакова — генерал-фельдцейхмейстером, Творогова — генерал-поручиком, Дубровского — обер-секретарем Военной коллегии, Давилина — камергером.

— Бог и я, великий государь, жалую вас чинами. Послужите мне верою и правдою.

Пожалованные опустились на колени, благодарили «императора». Пугачев, предпринимая этот шаг накануне развязки, надеялся, очевидно, еще больше привязать к себе яицких казаков, которым не очень-то доверял, снискать их расположение. Но это была слабая попытка, одна из последних, рассчитанная на то, что как-нибудь, чуть ли не чудом, удастся вырваться из петли, которая затягивалась вокруг него и его сермяжного войска.

Михельсоп с отрядом приближался. Пугачев находился у Солениковой ватаги (рыбопромысловом заведении царицынского купца В. Соленикова), верстах в ста от Царицына и в сорока от Черного Яга. Емельян выстроил в одну линию все свои орудия, за ними поставил пехоту. Но Чумаков преднамеренно расставил пушки в передовых порядках войск, перед оврагом. Он, по существу, встал на путь предательства и возглавил противопугачевский заговор. Михельсон в центре поставил пехоту, на правом фланге — Чугуевский конный полк, на левом — донских казаков. Повстанческие пушки открыли огонь, вперед двинулась пехота. Контратака кавалерии Михельсона расстроила ряды восставших, и они, оставив свои пушки, рассыпались в разные стороны, спасаясь бегством. Более 40 верст преследовали их каратели. Пугачев потерял до 7 тысяч убитыми, 6 тысяч пленными, все 24 пушки.

Это было полное поражение — главная армия перестала существовать. Пугачев со 160 яицкими казаками скакали к Черному Яру. С ним были жена Софья, сын Трофим (дочери попали в плен), Кинзя Арсланов и др. Верстах в 17 от Черного Яра переправились через Волгу на ее левый берег. Емельян духом не падал, строил новые планы — ему казалось, что он сможет где-то отсидеться, переждать, перебраться или за Каспийское море, или в Сибирь, или в Сечь Запорожскую, чтобы потом продолжить борьбу. Но жизнь распорядилась иначе, и довольно скоро Емельяну пришлось испить чашу новых страданий, на этот раз самую тяжелую, последнюю.