Пугачев

Осада Оренбурга

Почти полгода восставшие осаждали центр обширного края, который олицетворял здесь режим крепостнического гнета, произвола чиновников, военных командиров. Город подготовился к обороне. Его укрепления власти обновили, привели в порядок в суматошные дни конца сентября и начала октября. Крепость имела овальную форму, была окружена крепостным валом высотой более 3,5 метра (в низких местдх — выше, в высоких — пониже) и рвом такой же глубины, шириной более 10 метров. На валу имелось 10 бастионов и два полубастиона для пушек. По валу окружность города составляла более 5 верст, ширина — более километра (в самом просторном месте), длина — более 1,3 километра. Четверо ворот вели из города в разные стороны — Яицкие, Самарские (Чернореченские), Сакмарские, Орские.

Накануне прихода Пугачева в город 4 октября вошел отряд премьер-майора Наумова, посланный Симоновым на помощь Рейнсдорпу. Он состоял из 666 казаков и солдат, имел 3 пушки. Его прибытие сильно укрепило местный гарнизон. Рейнсдорп обрадовался: «Оренбургская крепость, в случае атаки, в состояние пришла».

Овладеть таким городом и трудно и почетно. Пугачев, приступая к решению важной, в данных обстоятельствах неотложной, задачи, понимал это. Он, конечно, желал овладеть городом, чтобы удовлетворить просьбы и требования всех, кто пошел за ним в начале восстания. Но не только поэтому. Здесь, в Оренбурге, в случае его захвата, можно было взять много пушек, другого вооружения, всяких припасов, пополнить войско живой силой. Затем, обеспечив тыл, Пугачев хотел идти в центр страны, к Москве и Петербургу. Еще на хуторе у Кожевниковых он говорил казакам, что, «взяв Оренбург, пойдет на Москву». Теперь его войско стояло под его стенами, и здесь он тоже не раз говорил о своих дальнейших планах: «пойдет со своими силами прямо к Москве»; «надо ж прежде взять Оренбург, а там будет другое дело. Пойду на Казань, оттуда на Москву, приму там царство»; «дай сроку, будет время, и к ним в Петербург заберемся».

Под Оренбургом войско Пугачева насчитывало уже около 3 тысяч человек при 20 орудиях, к которым имелось 10 бочек пороху. 5 октября штурма не было. Лишь некоторые смельчаки из повстанцев приближались к валам в предместье. Рейпсдорп приказал стрелять из орудий и зажечь предместье.

Восставшие разбили лагерь в Казачьих лугах, в пяти верстах от города. Казак Иван Солодовников подъехал к городскому валу и воткнул рядом с ним деревянный колышек с защемленным наверху указом «государя». В нем оренбургских солдат призывали не слушать командиров, переходить под знамена «императора».

Рейнсдорп привел войска в полную боевую готовность, распределил их по участкам крепостного вала и по городу в заранее намеченных местах. Однако, на вылазку не решился, ограничившись стрельбой из орудий («страшная и сильная пушечная пальба»). Повстанцы тоже не пошли на штурм, даже из пушек не стреляли.

На следующий день, 6 октября, произошла первая стычка. Пугачевцы стали жечь запасенные на зиму скирды сена, которые стояли около города. Из него вышел большой отряд Наумова в тысячу триста человек при 4 орудиях. Но действовал командир нерешительно, не атаковал, только приказал открыть огонь из пушек. Пугачевцы сделали то же самое, а их войско рассыпалось по степи и урона не потерпело. Артиллерийская дуэль продолжалась часа два. Наумов приметил в своих подчиненных «робость и страх», к тому же конница Пугачева наседала на левый фланг его отряда, и он поспешил «ретироваться в город».

Первый успех в стычке с крупной командой воодушевил восставших. Вечером, в 11 часов, «когда была великая ночная темнота», они подвинули к городскому валу настолько, насколько это было можно, две пушки. Их выстрелы были меткими — ядра падали посредине города. Другие стреляли из ружей по его защитникам. В ответ зазвучали орудия и ружья из крепости. Сила огня была неравной, и восставшие отступили. Но они остались довольны — горожане «были все в великом и неописанном страхе».

Однако через день, 8 октября, неожиданная вылазка из города отряда в 300 человек закончилась успехом — нападавшие выбили повстанцев из менового двора, где хранились купеческие товары, захватили пленных. Начальство решило на следующий день атаковать Пугачева силами в 2 тысячи человек с несколькими пушками. Выделили части в состав «корпуса». Но наутро все командиры частей заявили, что заметили среди подчиненных «роптание, изъявляющее великую робость и страх», и поэтому «отзываются невозможностью» идти против мятежников.

Обеспокоенный Рейнсдорп отложил вылазку и срочно в тот же день рапортовал в Петербург, в Военную коллегию, о плохом положении дел в Оренбурге, просил присылки войск и хороших командиров. В частном письме (того же 9 октября) к графу Чернышеву он делал примечательные признания: «Состояние Оренбургской губернии весьма жалкое и более опасное, чем я могу Вам описать. Регулярная армия силой в 10 тысяч человек не испугала бы меня, но один изменник с тремя тысячами бунтовщиков заставляет дрожать весь Оренбург».

Ситуация складывалась так, что губернатор не решался на активные действия, ограничиваясь обороной и лишь изредка отваживаясь на вылазки.

Повстанцы Пугачева продолжали расширять сферу своих действий. Они захватили Нежинский и Вязовский редуты. Командир же Красногорской крепости капитан Уланов сдал ее без боя и перешел к Пугачеву.

Вокруг лагеря предводители выставили разъезды казаков. Усиливали блокаду Оренбурга, отбивали вылазки. Сами делали атаки, державшие «денно и нощпо» в напряжении осажденных.

Рейнсдорп принял все меры к тому, чтобы организовать новую вылазку. Он сам ходил по укреплениям, уговаривал офицеров, которые «по довольном увещании одумались и к той атаке готовыми себя представили». Одновременно губернатор старался собрать побольше сил из подчиненных ему крепостей. Бригадир Корф, комендант Верхне-Озериой крепости и начальник Верхне-Яицкой дистанции, получил от него приказ собрать команды с артиллерией и боеприпасами из всех крепостей и постов и, оставив часть сил в крепости, идти с основными силами к нему на помощь. О помощи просил Рейнсдорп и казахского хана Айчувака. Правда, он не писал о том же сибирским губернатору Чичерину и военным командирам, например, генералу Деколонгу и полковнику Ступишину; более того, двух последних он уверял, что собственными силами разгромит мятежников, «над злодеем атаку учинит». Но Корф не спешил, так как не надеялся на верность солдат и казаков.

Пугачев заранее узнал о готовящейся вылазке и сделал приготовления — на высотах расставил свое войско, артиллерию расположил тоже в удобных местах. Когда премьер-майор Наумов вышел 12 октября из Оренбурга, повстанцы встретили его отряд огнем из пушек самых крупных калибров. Корпус Наумова остановился, среди ого солдат от «робости» началось «замешательство». Пугачев приказал своим частям рассеяться по степи, чтобы окружить противника. Они начали это делать, но Наумов, разгадав его маневр, построил свой корпус в каре и, скрыв в нем орудия, отступил в город. Эта стычка, продолжавшаяся часа четыре под непрерывную артиллерийскую дуэль, закончилась неудачно для осажденных. Они потеряли около 150 человек убитыми, ранеными, пленными и перешедшими на сторону восставших.

Рейнсдорп в рапорте Военной коллегии (16 октября 1773 года) писал: «Регулярные войска столь крепко наступали, что ежели бы нерегулярные им соответствовали и по предписанию моему учинили, то бы желаемого успеха весьма достигнуть было можно, а то последние по робости их против рассеянного неприятеля почти ничего не действовали, а стояли под защитой пушек». Безрезультатность «атаки» заставила оренбургские власти отказаться от активных действий. Они возложили надежды на прибытие подкреплений от Корфа или из центра страны.

Восставшие обстреливали Оренбург, готовили шанцы — укрытия для своих пушек. Пугачев рассылал во все стороны воззвания — крестьяне, работные люди, казахи, ногайцы и другие приглашаются в них присоединиться к повстанцам. Всех колодников и «у хозяев имеющихся в невольности людей» велено было освобождать. «Приказание от меня такое, — слушали окрестные жители, ближние и дальние, слова пугачевских манифестов. — Если будут оказываться противники, таковым головы рубить и кровь проливать, чтобы детям их было в предосторожность. И как ваши предки, отцы и деды, служили деду моему блаженному богатырю государю Петру Алексеевичу и как вы от него жалованье (получали), так и я ныне и впредь вас жаловать буду и пожаловал землею, водою, верою и молитвою, пажитью и денежным жалованьем, за что должны вы служить до последней погибели. И буду вам за то отец и жалователь, и не будет от меня лжи много, будет милость, в чем я дал мою пред богом заповедь».

Подобные призывы быстро находили отклик среди тех, к кому они были адресованы. Получение земли, освобождение от крепостного ярма, свобода религиозных верований — все это не могло не волновать и не воодушевлять простых людей. Они массами переходили к Пугачеву и его атаманам, которые появлялись то там, то тут, собирали и возглавляли повстанческие отряды. К примеру, оренбургские власти затребовали себе на помощь отряд башкир, и 400 человек отправились к Оренбургу, но явились на службу не к Рейнсдорпу, а к Пугачеву. Вскоре туда же, в Башкирию, приехал сержант Белов из Таналыкской крепости по приказу Корфа. Ему предстояло собрать башкир для защиты Верхне-Яицкой линии. Сержант застал местные селения в состоянии сильного брожения — всюду читали пугачевский указ, привезенный из Каргалипской слободы. Многие были вооружены. В ответ на требования Белова жители отвечали, что идут не к Корфу, а к самому «государю». Действительно, вскоре в повстанческий лагерь явились Емансары Епаров (Еман-Сарай), 500 воинов и Кинзе Арсланов с таким же отрядом. Пугачев наградил всех башкир, приказав выдать им по рублю, и обоих командиров — башкирских старшин.

Указы Пугачева появлялись в крепостях и форпостах. Их читали в народе, и от этого происходило немало волнений. Многие казаки, башкиры не слушали командиров, бежали к восставшим, отказывались идти на соединение с назначенными против Пугачева отрядами. Даже Корф, получив указ Пугачева с требованием о подданстве, пришел в некоторое смущение — сообщая о нем коменданту Верхне-Яицкой линии Е.А. Ступишину, он писал: «а как штиль в оном (указе. — В. Б.) явствует на склад крестьянский, следовательно, потому и надобно думать: сие несправедливо». Интересно, что среди команд, прибывших к Корфу в Верхне-Озериую крепость, тоже появился указ Пугачева. Его привез Тимофей Красильников, казак из городка Табынска, сумевший съездить в стан к повстанцам. По дороге в Верхне-Озерную он ехал впереди всего казачьего отряда, показывал всему народу указ «императора». По прибытии в крепость его отобрал силой сам Корф, у которого Красильников потребовал прочитать указ всему народу. Собравшаяся толпа бросилась из крепости в лагерь, разбитый казаками под ее стенами. Табынцы кричали:

— Ступай на конь и бери ружья!

Корф послал вдогонку регулярный отряд, и тот атаковал казаков. Двух табынцев арестовали. Остальные ускакали в разные стороны — некоторые совсем не возвратились, других вернули «ласкательством» — с помощью уговоров и обещаний. Но, поскольку побеги продолжались, бригадир приказал всю иррегулярную команду ввести в крепость, перемешать ее с солдатами. Но и после этого беспокойство его не оставляло — в крепостном гарнизоне находилось около двух сотен польских конфедератов, на которых, естественно, положиться было трудно; начались набеги казахских отрядов, один из них даже штурмовал Губерлинскую крепость. Неспокойно было в других местах. Комендант Зелаирской крепости поручик Долгоносое сообщал Ступишину, что в его гарнизоне — всего одна рота Озерного гарнизонного батальона, более половины чинов ее составляют те же польские конфедераты, «на коих надежды верной к сохранению верноподданных уповать неможно, ибо они, как я разведал, не хотят за Россию стоять».

Представители Пугачева появлялись в крепостях, селениях, на заводах, население которых, отвечая на его призывы, поднималось на борьбу. Помещики и заводчики, приказчики и управители бежали, спасаясь от гнева восставших.

Уже к началу октября опустели помещичьи имения в окружности 100 и более верст от Оренбурга. Повстанческие отряды разоряли дворянские владения, призывали делать то же самое крепостных крестьян. Один из башкирских предводителей убеждал их не слушать помещиков и от имени Петра III обещал: «Ежели кто помещика убьет до смерти и дом его разорит, тому дано будет жалованья 100 рублей. А кто десять дворянских домов разорит, тому тысяча рублей и чин генеральский».

Верстах в 250 от Оренбурга располагались селения Ляховка, Михайловна и другие — имения отставного капитана Ляхова, отставного майора Кудрявцева, капитана Карамзина, отца известного писателя и историка, прапорщика Куроедова. Как только они услышали о появлении Пугачева под Оренбургом, сразу же бежали и тем спасли свои жизни. Вскоре в их имения прибыл отряд яицких казаков. Впоследствии Сидор Колесников рассказал (на допросе 18 декабря 1773 года) о событиях в Михайловне:

— Дома помещик? — спросили прибывшие у крестьян, работавших у церкви.

— Нет дома…

— Мы посланы, — объявили казаки всем крестьянам, собранным на господском дворе, — из армии государя Петра Федоровича разорять помещичьи дома и давать крестьянам свободу. Смотрите же, мужики, отнюдь на помещика не работайте и никаких податей ему не платите. А если мы вперед застанем вас на помещичьей работе, то всех переколем!

Казаки забрали господское имущество и уехали, пригласив на прощание приехать к ним в лагерь и посмотреть на «государя». Подобные же сцены происходили и во многих других местах — по инициативе пугачевских эмиссаров или самих местных жителей. Обещания воли, освобождения от власти помещика, которых в случае сопротивления полагалось казнить, конфискации их имущества, добытого с помощью труда тех же крестьян, мало кого оставляли равнодушным, не поднимали на борьбу.

Один из пугачевских отрядов появился на Воскресенском медеплавильном заводе, принадлежавшем Твердышеву. Управляющий был убит, его дом сожжен. Большинство заводских крестьян повстанцы поверстали в казаки, и они тем самым стали свободными людьми. Казну, пушки, всякие припасы (порох, снаряды) пугачевцы увезли под Оренбург. Происходило это около середины октября. Несколькими днями позже, 18 октября, другой отряд (пять яицких казаков, 50 калмыков) подошел к Сорочинской крепости, в 170 верстах восточнее Оренбурга. Тимофей Чернов, сорочипский казак, тайком пробрался к восставшим и, вернувшись в крепость, заявил, что с ними идет сам «император». Он призывал встретить их за городом с иконами и колокольным звоном. Его поддержал атаман Никифор Чулошников, приехавший из Тоцкой крепости за порохом. А Петр Бабаев, отставной сержант Измайловского полка, проживавший в Сорочинской, убеждал всех, что он был в стане у Оренбурга, видел предводителя, который-де по лицу и росту — точно «император» Петр Федорович. Это свидетельство уверило всех. Смутило оно даже капитана Брейтигама, командира гарнизона — по его приказу сняли с крепостных стен все пушки и свезли на склад. Утром 20 октября пугачевский отряд под белым знаменем вступил в крепость. Звонили церковные колокола. Все жители с иконами и хоругвями во главе с Брейтигамом встретили повстанцев, вручили хлеб-соль. По распоряжению полковника — командира отряда в церкви отслужили молебен за здравие государя-императора. В его честь дали салют. Затем всех привели к присяге. Большим успехом закончилась миссия Хлопуши, посланного на уральские заводы, которые он очень хорошо знал по своим прошлым скитаниям. По приказу Пугачева его сыскал Шигаев:

— Снаряжайся-ка в дорогу!

— У меня хлеба нет.

— О хлебе не пекись, а пойдем-ка к государю.

Они пришли к Пугачеву в кибитку, и самозванец тут же дал ему инструкции:

— Возьми ты двух казаков да провожатого с Авзяно-Петрозского завода, крестьянина Дмитрия Иванова, поезжай туда и объяви заводским крестьянам указ. И если будут согласны мне служить, то посмотри: есть ли мастера лить мортиры? И если есть, то прикажи лить.

Авзяно-Петровский завод (основан в 1753 году на реке Авзяне), принадлежавший Демидову, одному из представителей знаменитой семьи заводовладельцев, отстоял от Оренбурга в 330 верстах. На нем работало около 300 собственных крестьян Демидова, которых перевезли на Урал из его вотчин, и более 4,7 тысячи приписных крестьян, всего около 5 тысяч человек. Хлопуша, которому выдали деньги на дорогу, выехал на завод. За ним туда же направился Шигаев с указом Пугачева, титул которого выглядел очень пышно: «Всем армиям государь, Российскою землею владетель, государь и великая светлость, император российский, царь Петр Федорович, ото всех государей и государыни отменный…» и т. д. Заводских работников указ призывал: «Никогда и никого не бойтесь и моего неприятеля, яко сущаго злодея, не слушайте; кто меня не послушает, тому за то учинена будет казнь».

Вскоре от Хлопуши пришли в повстанческий лагерь 83 крестьянина с Преображенского (Зилаирского) завода. Они привезли пять пушек, порох, много денег. Еще 100 человек привел Шигаев. Затем силы Пугачева пополнили 100 казаков, бежавших из Яицкого городка. Они привезли с собой сотника Копеечкина, который во время восстания против Траубенберга держал сторону старшинской партии, а затем, после появления Пугачева, по указанию властей ездил с целью его поимки. Теперь он оказался в стане Пугачева, и тот по просьбе казаков приказал его казнить четвертованием. Несколькими днями позже пришли 500 человек во главе с черемисским старшиной Мендеем, башкирским старшиной Алибаем Мурзагуловым и 600 человек, калмыцкий старшина с 300 ставропольскими калмыками.

Люди шли к Пугачеву со всех сторон, с сочувствием встречали его эмиссаров, призывы его манифестов. Того же Хлопушу с воодушевлением принимали на заводах Урала, в которых он появлялся. На Авзяно-Петровском заводе прочитали манифест Пугачева, раздались крики:

— Рады ему, государю, служить!

Работные люди решили собрать отряд («партию»); в нем насчиталось до 500 человек. Они же сковали приказчика и шесть расходчиков, повезли с собой в пугачевский лагерь. Рабочие выделили человека, который должен был сопровождать отряд; в постановлении об этом говорилось: «И притом избрали мы от себя для препровождения оной нашей партии тебя, Степана Понкина, ехать дорогой до своих жительств и в проезде нашем никаких обид, ни налогов в жительствах не чинить. В том тебя и утверждаем». Собравшихся в поход работников Хлопуша спросил:

— Есть ли у вас на заводе пушки?

Из 40 орудий, имевшихся на заводе, годными оказались только шесть, и их взяли с собой. Захватили также заводские деньги — 7 тысяч рублей из конторы, 120 лошадей, некоторое количество скота. Хлопуша с отрядом направился к Оренбургу.

Между тем под Оренбургом начались морозы, выпал снег. Лишения испытывали обе стороны — и осажденные и осаждающие. Повстанцы прятались по кустам, многие терпели холод в открытой степи. «Император» жил в калмыцкой кибитке. Так долго продолжаться не могло, и 18 октября Пугачев распорядился, чтобы его войско отошло от Яика к Сакмаре. Верстах в пяти от города, между Маячной горой и Бердской слободой, и расположились пугачевцы — одни в домах и сараях, другие в отрытых тут же землянках.

Рейнсдорп бездействовал, Пугачев же рассылал во все стороны воззвания и эмиссаров. Его повстанцы постоянно обстреливали город. По ночам они подвозили тайно пушки, подтягивали стрелков, и начиналась канонада с обеих сторон. Осаждающие из казаков кричали защитникам города, среди которых были и их земляки:

— Господа яицкие казаки! Пора вам одуматься и служить государю Петру Федоровичу!

— У нашего батюшки вина много!

— Приезжайте-ка вы к нам, — отвечали им с городского вала, — со своим царем обедать! У нас в городе вина больше!

— Погодите, приедем!

У Пугачева насчитывалось до 4 тысяч человек, а с башкирами еще больше; но «дельных и оружейных людей» было среди них не более 2 тысяч человек, остальные имели не огнестрельное, а разное холодное оружие — сабли, пики, тесаки и прочее. В его войске находились приведенные Хлопушей «заводские многие служители, в том числе несколько довольно обученных пушечной пальбе»; с заводов получили «более трех тысяч зарядов с ядрами, самого лучшего пороху и немалое число ружей».

…22 октября над землей расстилался сильный туман. Воспользовавшись им, пугачевцы подтянули к валам четыре единорога и четыре медные пушки — лучшие свои орудия. Под прикрытием кирпичных сараев на расстоянии пушечного выстрела от города они расставили пушки и открыли сильный огонь. Сделали до тысячи выстрелов. Ядра падали в центре Оренбурга, но большой урон не приносили — в городе хорошо организовали борьбу с пожарами, многие ядра и гранаты не взрывались (артиллеристы из пленных забивали в них отверстия деревянными гвоздями). Действовали восставшие не очень умело и решительно.

За этой попыткой последовали другие. 27 октября Пугачев с войском подошел к городу, но, встретив отпор с валов, на штурм не решился:

— Не стану тратить людей, а выморю город мором!

Благодаря мерам Пугачева и его помощников блокада Оренбурга усилилась — восставшие активно противодействовали фуражирам осажденного гарнизона, брали в плен курьеров, захватывали или уничтожали припасы, организовывали нападения на крепость. Подготавливая новый штурм, Пугачев приказал прислать с уральских заводов разный шанцевый инструмент — лопаты, кирки и прочее. Это было сделано, и повстанцы вырыли вокруг города укрытия для пехоты и орудий. 2 ноября утром начался штурм. Огонь из орудий продолжался весь день, причинил городу некоторый ущерб, хотя и не очень значительный — до полутора десятков горожан были убиты или ранены, ядра попали в губернаторский дом, судейскую камеру, палату, где хранилась казна. Обстрел сильно напугал осажденных. Они отвечали сильным огнем (около 1800 выстрелов).

Пугачев сам повел свою рать на штурм. Под прикрытием огня повстанцы ворвались на крепостной вал. Начались рукопашные схватки, оборонявшиеся вели скорый огонь из ружей. В самый драматический момент схватки егерская команда, действуя по приказу губернатора, зашла в тыл нападающим и открыла по ним губительную пальбу. Повстанцы смешались, а в это время перешли в штыковую атаку защитники вала. Пугачевцы отступили, их предводитель чуть было не попал в плен. И в этот день восставшие, несмотря на стойкость, мужество, бесстрашие, проявленные во время боя, не смогли одолеть более организованного и опытного противника, хотя оренбургские власти признавали, что штурм 2 ноября отличался особой решительностью пугачевцев: «Как не сильно было означенное, но 22 число октября, злодейское устремление к городу, но сего 2 числа ноября произведенное ими несравненно было сильнее и отважнее»; в Оренбурге, по их же сообщению, «народ был отчаян в жизни».

Неудачный штурм не внес уныния в ряды восставших. Пугачев думает о том, чтобы взять город с помощью казаков, яицких и оренбургских, служивших у Рейнсдориа. Он вызвал к себе Падурова, одного из влиятельных на Яике казаков. В разговоре с ним обрисовал свой план:

— Я намерен к городу послать казаков на переговорку, чтобы жители, не доводя себя до конечной погибели, сдались мне. Напиши-ка ты от себя к оренбургскому атаману Василию Могутову да к яицкому старшине Мартемьяну Бородину, чтоб они, если желают получить от меня за противность их прощение, уговаривали бы городских солдат и казаков, а равно губернатора и всех командиров сдать город и покориться мне в подданство. Ты их обнадежь, что я, право, ничего им не сделаю и прощу. Если же они не сдадутся и мне удастся штурмом город взять, то тогда я поступлю с ними безо всякой пощады. Ты уверяй их в тех письмах, что я точно Петр III, да опиши притом и мои приметы, вот какие: верхнего напереди зуба нет, правым глазом прищуриваю (именно так говорили в народе о покойном императоре. — В. Б.). Они меня видели и помнят оные приметы. Да напиши Могутову и то: разве ты, мол, забыл государевы милости? Ведь он сына твоего пожаловал в пажи!

Падуров написал оба письма. Принес их к Пугачеву. Емельян покрутил их перед глазами, передал Почиталину.

— Почитай! — И продолжал, когда тот исполнил приказание: — Очень хорошо! Ты оставь их у меня, я сам запечатаю и отошлю в город с казаками.

Вскоре Могутов и Бородин получили эти послания. Первого Падуров уговаривал не оказывать сопротивления, поскольку оно только разорит жителей; «государь»-де будет штурмовать город, к нему привезли с Урала такие огромные бомбы (пять штук), «что оне чинятся пороху по два пуда с лишком». «Чем то допустить и всем разориться, то не возможно ли, батюшка, уговорить его превосходительство Ивана Андреевича (губернатора Рейнсдорпа. — В. Б.), чтоб он склонился и по обычаю прислал бы к нему письмо с прописанием тем, чтоб он вас простил и ничего бы над вами не чинил». Написал Падуров и о сыне Могутова, которого «государь» произвел в пажи, и о приметах царских.

Письмо Бородину характерно разговорными интонациями: «Удивляюсь я вам, братец Мартемьян Михайлович, что вы в такое глубокое дело вступили и всех в то привлекли. Сам ты знаешь, братец, против кого идешь! Ежели бы не вы с дядею, то б и разорения на народ того не было. Известен ты сам, как наш государь Петр Федорович умре, а ныне вы называете его донским казаком Емельяном Пугачевым и якобы у него ноздри рваны и клейменый. А по усмотрению моему, у него тех признаков не имеется». Автор письма намекал на то, что Бородины виновны в событиях, приведших к восстанию на Яике в январе 1772 года, их трагическому для казаков исходу. Не очень ясно упоминание об обстоятельствах смерти Петра III, которые знает-де Бородин. Но далее Падуров ясно говорит об императоре как живом, ныне сущем, опровергает явно неверные сведения о самозванце, распространявшиеся правительственным лагерем (рваные ноздри, клеймо, которых у Пугачева действительно не было).

Одновременно с письмами Пугачев приказал отправить в Оренбург свой «именной указ». Адресован он губернатору «и всем господам и всякого звания людям», которым предписывалось: «Выдите вы из града вон, выписите знамена и оружие, приклоните знамена и оружие пред великим государем. И за то великий государь не прогневался, што вы учинили великую палбу, и в том великий государь прощает чиновных и солдат, и казаков, и всякого звания людей». И на указ, и на письма ответа, конечно, не было.

Между тем морозы крепчали. Активных действий не было с обеих сторон, и Пугачев приказал сняться с лагеря (где остались башкиры и калмыки, попросившие сами об этом) и перебраться в слободу Берду. Ее жители разместили восставших. В самом лучшем доме казака Константина Егоровича Ситникова, который стали называть «дворцом государевым», поселился Пугачев. При нем состояли дежурный Яким Васильевич Давилин, яицкий казак, «непременный караул… из лучших 25 яицких казаков, называемых гвардиею». В пугачевском «покое» стены были обиты «вместо обоев шумихою»[13], по ним навешаны зеркала. Здесь же — портрет «сына» цесаревича Павла Петровича.

Восстание продолжалось более полутора месяцев, и Пугачев, несмотря на то, что осада Оренбурга затягивалась, был, вероятно, доволен развитием событий. В руки восставших уже попало немало крепостей и заводов. Они стояли под стенами столицы обширного края, в котором ширилось народное движение. Под знамена Пугачева вставали массы людей — казаков, крестьян, заводских работников, русских и нерусских людей. Его манифесты, как спичка, поднесенная к стогу сухого сена, зажигали огонь протеста и борьбы.

Манифесты и указы рассылались в большом количестве во все стороны. Составлялись они не только на русском, но и на других языках — «по-арапски, персицки, турецки и по-татарски». Пугачевский штаб, формировавшийся в самом начале движения, предписывал местным представителям, эмиссарам: «…Списывая копии, имеете пересылать из города в город, ис крепости в крепость»; «сии мои указы во всех сторонах, как то: на всех дорогах, местах, деревнях, на перекрестках и улицах публикуются».

Первые манифесты населению Башкирии были составлены 1 октября в Каргалинской слободе. Оно призывалось служить «государю», ему обещались земли, воды, леса, «всякая водность», свобода веры, местных обычаев, соль и денежное жалованье. Все эти пожалования отвечали самым насущным стремлениям и желаниям башкир, которые из рук «императора» получали все, что им требовалось для вольной жизни, освобождаясь от тягот, налагавшихся царскими властями. Им были понятны и близки заветные слова манифеста: «И пребывайте так, как степные звери». Интересно также, что Пугачев обещал башкирам облегчить положение с солью. Дело в том, что с 1754 года их вместо ясака (налога), который власти отменили, заставили покупать соль из казны по очень высокой цене (35 копеек за пуд) Теперь этот порядок, существовавший почти два десятка лет, отменялся. Важный момент пожалований, означенных в одном из манифестов, — требование отпускать на волю всех «содержащихся в тюрьмах и у прочих хозяев имеющихся в неволности людей всех без остатку». Причем в подлиннике русскому слову «хозяин» соответствует слово «бай» — «хозяин», «богатый», «имущий». Тем самым здесь подразумеваются не только русские помещики, но и башкирские феодалы, эксплуататорская верхушка башкирского общества.

Как уже отмечалось выше, в пугачевский лагерь под Оренбург явились несколько отрядов башкир общей численностью, вероятно, до одной тысячи человек. Один из их предводителей, старшина Кинзя Арсланов, сразу стал полковником, вошел в штаб Пугачева как один из его ближайших сподвижников. Столь же активную роль играл его сын Сляусин (Селявчин, Сюлявчин), тоже пугачевский полковник. Кинзя, человек грамотный, знавший русский язык, по существу, ведал у Пугачева всеми делами, связанными с башкирами (организация повстанческих отрядов, координация их действий в рамках всего движения). По поручению «государя Петра Федоровича» он пишет письма башкирским старшинам, в агитационных целях преувеличивает число людей, принявших сторону «императора», посылает сына Слявусина на Ногайскую дорогу «с протчими согласниками с объявительными от изменнической толпы (то есть от восставших. — В. Б.) письмами». Благодаря агитационной деятельности К. Арсланова и его помощников их соплеменники, как сообщал в Военную коллегию один из генералов, находятся «чрез разсеяние во всю Башкирию злодейских возмутительных писем в великой колеблимости».

Жители Башкирии, узнававшие разными путями о действиях Пугачева, его намерениях, с самого начала восстания встали в большинстве своем на его сторону. Царские же власти, надеявшиеся на Башкирию, как на оплот, резерв в борьбе с восстанием, ошиблись в расчетах. Правда, часть местных старшин поддерживала их сторону, пыталась организовать сбор башкир на помощь правительственным силам, но большею частью безуспешно. Так, в начале октября старшины Кулей Балтачев и Юсуп Шарыпов направились с «увещеваниями» в том, «чтоб они, башкирцы, лестного его, Пугачева, разглашению не верили и в верности своей не изменяли». Но попытка эта окончилась для них плачевно — Ю. Шарыпова вместе с 12 другими «башкирцами», очевидно его помощниками, восставшие схватили и повесили. Другой старшина, Мендей Тупеев, собиравший по приказу Рейнсдорпа отряд в одну тысячу человек, набрал какое-то число башкир, юртовских татар, но последние вскоре вернулись к Оренбургу (это происходило во время событий у Татищевой крепости), а башкиры перешли к Пугачеву. Так же поступали и другие башкирские отряды.

В конце концов вербовку башкир и мишарей (мещеряков) стала проводить сама русская администрация. Удалось собрать около 1300 человек. Но этот отряд (командовал им капитан князь Иван Ураков) во второй половине октября долго оставался у Стерлитамакской пристани, места своего формирования, затем у Бугульчанской пристани, «но далее следовать, — как сообщал в донесении командир, — в рассуждении колебимости башкирцев не имеет; да и старшины их по той же самой причине, а особливо не имея к подкреплению регулярных команд, сумнительны». Насколько нерешительно вели себя Ураков и его отряд, можно заключить из того, что они ничего не смогли сделать против «партии» восставших, проходивших мимо Стерлитамакской пристани с Авзяно-Петровского завода «в злодейскую толпу», то есть к Пугачеву. Столь же безуспешными были действия других команд, набранных властями из башкир и мишарей.

В октябре же башкиры начинают (иногда вместе с русскими) нападения на уральские заводы — Покровский медный, Авзяно-Петровский, Уртазымский медный рудник Кананикольского завода. Они сжигали здания заводов, наказывали представителей заводской администрации (приказчиков, конторщиков), попов, брали «заводчиковы пожитки»; имущество же местных работников не трогали. Конечно, среди башкир имелись антирусские настроения, и это сказывалось на их намерениях и действиях, по они в ряде случаев, хотя и не без труда, преодолевались; более того — нередко башкиры действовали вместе с русскими.

Так же примерно развивались события к югу и востоку от Яика-реки, в казахских степях, прилегавших к району разгоравшегося восстания. Пугачевские призывы способствовали тому, что кочевавшие поблизости от Яика казахи уже с конца сентября стали более часто, чем раньше, совершать набеги на правительственные крепости и форпосты, отгонять табуны лошадей, скота, уводить пленных. Появляются они и у стен Оренбурга и, как сообщал Рейнсдорп султану Айчуваку, «к дальнейшей здешней досаде, разъезжая около меновнаго двора, производят великие пакости и делают вред». Еще более усилилась активность казахов Малого жуза[14] с появлением Пугачева около Оренбурга. Рейнсдорп в связи с этим сообщал: «Обстоятельства здешния не только су-мнительны, но и опасны, потому наипаче, что и киргисцы (казахи. — В. Б.), услыша от оных, находятся в смятении и, разъезжая при крепостях большими кучами, заставляют иметь от себя предосторожность. Словом, во всем обитающем в здешней губернии народе зделалось генеральное колебание».

Казахи совершают набеги на крепости Озерной линии к востоку от Оренбурга. Подполковник Симонов из Яицкого городка сообщает о намерении султана Ералы с 10 тысячами человек переправиться через Яик и идти набегом к Волге.

Пугачев посылает в степь манифесты. Султан Дусалы в октябре сначала посылает на помощь Пугачеву отряд джигитов во главе со своим сыном Сейдали-султаном. За ним последовал его брат. Наконец пришел сам Дусалы-султан. Казахи участвовали в осаде Яицкого городка, взятии Кулагинской крепости. Под Татищевой в марте 1774 года погиб «киргизского хана сын». Под Оренбург в стан Пугачева пришло до двухсот казахских джигитов.

Казахи Малого жуза (хан Нуралы) и Среднего жуза (султан Аблай) массами переправляются через Яик на «внутреннюю сторону», пасут там свой скот, усиливают натиск на крепости и форпосты у Яика и Волги. Их «продерзости», «злодейские нападения» сильно беспокоят царскую администрацию и способствуют делу восстания. А действия казахов, по существу, одобряют и как бы санкционируют манифесты и указы Пугачева, отменяющие ограничения, введенные для них царскими распоряжениями. Правительство вынуждено маневрировать. Оно предписывает местным властям «содержать киргиз-кайсацкий народ сколько можно в ласковости, дабы опой при здешнем с известным государственным злодеем самозванцем Пугачевым упражднении не отважился поступать в вящее предосуждение на злодеянии».

Но нападения казахов на крепости по Яику, а также в районе Сибирской пограничной линии продолжались. Один из командиров последней генерал А.Д. Скалон, его подчиненные в крепостях (например, комендант Троицкой крепости бригадир А.А. Фейервар) запрашивают помощь у сибирского губернатора Чичерина. Но тот ничего не может сделать, поскольку сам боится нападений башкир с запада и казахов с юга. Действительно, пожар Крестьянской войны приближался к Сибирской губернии, и тобольские власти не могли не испытывать беспокойство и страх, тем более что войск в их распоряжении было недостаточно. Вскоре они получили известия о вторжении казахов в пределы губернии — «идут Сибирью по Куртамышскому ведомству».

В казахском обществе неодинаково относились к Пугачеву и тому делу, которое он начал и возглавил. Рядовые соплеменники с сочувствием восприняли известия о восстании, участвовали в нем или помогали ему в той или иной мере. Верхушка же, казахские ханы, султаны и прочие феодалы, проявляли нерешительность, настороженно следили за развитием событий. Они были склонны поддерживать ту из двух борющихся сторон, которая одерживала верх в данный момент. Но, быстро поняв антифеодальную направленность действий и стремлений Пугачева, они постарались уклониться от поддержки, заверить правительство, Екатерину II в своей лояльности. В этом позиции и казахских и русских феодалов полностью совпадали. Императрица в одной из грамот, соглашаясь с мнением Нуралы-хана, писала, что причинами нападений казахов на пограничные города и укрепления было не одно «обыкновенное каргиз-кайсак своевольство, но больше еще подвиглись они к тому и смутными обстоятельствами, в каких Оренбургская губерния находилась, и коснувшимся и до них, киргиз-кайсак, злодейским развратом». Да и сами казахи, участники нападений, открыто признавали, что они действуют так под влиянием восстания Пугачева. Казахи согласно правительственной версии «русских людей воюют и в плен берут потому, что-де им сие чинить велел оказавшийся в России злодей самозванец Пугачев, которого они называют государем». И Нуралы-хан, и местные власти отдавали себе отчет в том, что рядовые казахи во многих случаях игнорируют их приказы и «многократные запрещения». «Киргизы, — говорил хан, — меня не слушают, а причиною того злодей, именующий себя императором Петром III». Их нападения продолжались и позднее.