СКИТАНИЯ

Прусская кампания, усмирение ветковских раскольников, турецкие походы оставили глубокий след в сознании Емельяна Пугачева. До сих пор он безропотно нес казачью службу, покорно снаряжался и шел туда, куда гнал царский указ или вел казачий атаман. Он был отличным бойцом, решительным и отважным в военных действиях. Его отметили, произвели в хорунжие, но это была не очень высокая награда за утомительные бесконечные переходы, кровавые сражения, за гниющие грудь и ноги.

Пугачев вспоминал все, что довелось видеть и перенести: изнуряющие походы по прусским болотам, по южным степям, неизменные ржаные сухари, денисовские плети, издевательства командиров, горящие деревни, страстное стремление людей к свободе, к поискам земли, где жизнь краше. Где же эта земля? В Польше, на Кубани, на Тереке, в Турции?..

Пугачев приобрел большой боевой опыт, он видел иных людей и чужие страны. И рядовой казак-хорунжий возненавидел царскую, дворянскую службу. Он решил искать воли… Он был еще далек от мысли, что его поиски личной свободы вольются в общий народный порыв к воле и что именно ему придется возглавить борьбу сотен тысяч людей. Для последнего нужен был еще длинный ряд встреч, разговоров, неудач и успехов, наблюдений и впечатлений. А главное — нужно было, чтобы скапливалось больше революционного напряжения в том предгрозовом стоянии, в каком находилась тогда крепостная екатерининская Россия.

В своих поисках свободы от дворянского гнета Пугачев был не одинок. Дон уже вышел из повиновения. В 1769 году, во время Турецкой войны, отряд донцов должен был напасть на крымских татар. Но казаки прошли не более пятидесяти верст и разошлись по домам под тем предлогом, что наступило время жатвы и сенокоса. Не помогали и неоднократные требования главного командования второй армии о новой присылке казаков. Атаман Ефремов угрожал: «Я заберусь в горы и таких бед России натрясу, что она будет век помнить».

Насильно собранные в Кулишатской станице казаки взбунтовались против начальников, избили полковников и чуть не утопили старшину.

Весною 1771 года командующий второй армией князь В. Долгоруков потребовал новой присылки казаков. Атаман Ефремов собрал в Черкасск недавно возвратившихся казаков и приказал им снова отправиться в поход. Он заявил, что по распоряжению правительства отказывающихся отправят на поселение в Азов и Таганрог. Одновременно Ефремов дал понять, что желающие могут откупиться от похода. Люди денежные были освобождены, «а неимущие зато взволновавшись отказались».{18} Отправился в поход после отпуска и Пугачев. Он собрал свою команду и «прямым трактом пошел на реку Донец».

В пути он увидел, что «по причине своей болезни ехать никак не мог».{19} Узнав о возможности выкупа, Пугачев нанял казака Лазуновской станицы Бирюкова. Казак получил двух лошадей с седлами, саблю, синюю бурку — зипун, двенадцать рублей, харч и отправился на войну вместо Пугачева. А Пугачев остался дома «и лежал болен ногами и грудью, как у него… гнили без мала год».{20}

Это был бурный год. Получив донесение о сомнительных действиях Ефремова, правительство потребовало его в столицу под предлогом переговоров о безопасности границ, так как близ донских станиц появились татары. Ефремов понял, что его заманивают в ловушку, и отказался ехать в Петербург. Тогда военная коллегия приказала находившемуся в Черкасске генералу Черепову прислать непокорного атамана в столицу силой. Ефремов получил приказ, чтобы он, «в каком бы состоянии и где бы теперь ни находился», явился в Петербург.

Атаман решил поднять Дон. Он отправился по станицам, собирал станичных атаманов и казаков и сообщал им, что правительство Екатерины обязывает войско донское давать рекрутов. Казаки заволновались. На все приказы Черепова ехать в Петербург Ефремов отвечал отказом, подчеркивая, что ему, а не Черепову, поручено командование донским войском и что он сам отвечает за свои поступки. Черепов распорядился выставить у Черкасска вооруженные пикеты, чтобы не пускать Ефремова в город.

Среди казаков пошла молва, что атаман желает отстоять старинные права донцов, избавить их от рекрутчины, возвратить домой переселенных в Азовскую и Таганрогскую крепости. В сентябре войсковая канцелярия получила «предвозвестительный пасквиль», т. е. антиправительственную прокламацию. Прокламация требовала от атаманов и старшин: «За реку [т. е. за Донское войско] стойте крепко, генералу Черепову подписок не давайте, а то узнаете, что вам и генералу с вами будет. Это ведь не яицкое, а донское войско».

Первого октября генерал Черепов распорядился собрать в Черкасске войсковой круг и прочитать правительственные грамоты и указ об отзыве Ефремова в Петербург и о его неподчинении.

Есаул Перфилов сказал: «Грамоты подписаны генералом, а ручки государыни нашей нет. Атаман Ефремов пожалован именным указом, а теперь не велено от него никаких указов исполнять, а слушать Черепова. Атаман в город не впускается, а когда силоваться станет [попробует ворваться силой], то приказано стрелять по нем».{21}

Круг зашумел, заволновался. Казаки говорили: «По войсковом атамане мы стрелять не будем и как командира своего в город впустим; генерала же за командира почитать не желаем, потому что и напред сего никогда не бывало, как ныне Черепов нами командует, от этого нам большая обида».

И еще кричали казаки: «Генерал хочет нас в регулярство [в солдачину] писать, и реку разделить, затем и атамана в дом не пускает».

Казаки бросились к дому, где жил генерал Черепов, и пытались вытащить его на площадь. Генеральских защитников забросали камнями.

— Ты хочешь нас писать в солдаты, — кричала толпа Черепову, — но мы все помрем, а до того себя не допустим.

Казаки требовали, чтобы Черепов снял пикеты и покинул город.

Огромная толпа бушевала перед генеральским домом. Через кухонный выход Черепов пробрался к Дону. Он хотел переправиться в крепость но казаки нагнали его, били кулаками, швыряли камнями, «за волосы драли и сюртук на нем изорвали».{22} Дом Черепова был разгромлен, окна и двери выбиты, крыльцо разломано.

Казаки хотели утопить Черепова в реке, но потом решили повести его на расправу к атаману. Ефремов с большой свитой выехал навстречу бушевавшей толпе, вошел в середину ее и взял Черепова к себе в дом.

Узнав о событиях на Дону, Екатерина отправила в Черкасск капитан-поручика Ржевского с приказом во что бы то ни стало арестовать атамана. В ночь на 9 ноября Ржевский арестовал Ефремова и отвез в крепость.

В ту же ночь в Черкасске казаки ударили в набат. Прозвучали выстрелы вестовых пушек. Народ узнал об аресте Ефремова. Казаки ворвались в войсковую канцелярию и начали укорять наказного атамана Машлынина и старшин: «Вы выдали атамана и велели звонить на пожар. Всех вас перебить и в воду посадить! Мы пойдем в крепость, узнаем, там ли атаман».

На следующее утро несколько сот вооруженных казаков явились к крепостным форпостам, чтобы освободить Ефремова.

— Где атаман? — кричали казаки. — Жив ли он? Будут ли держать его в крепости или куда повезут?

Ответа они не получили. Погарцовав около крепости, казаки раз’ехались по домам с угрозами: «Ночью всем войском придем выручать своего атамана».{23}

Ефремова срочно повезли в Петербург. Кроме непослушания, атамана обвинили в злоупотреблениях войсковыми суммами, во взяточничестве и других преступлениях и отправили в вечную ссылку.

Пугачев знал о всем происходящем, хотя сам он вряд ли принимал участие в этих тревожных и бурных событиях. Он видел, как Дон выходит из повиновения царице, и все больше укреплялся в твердом намерении бросить царскую службу.

Станичные атаманы и старые казаки, видя, что Пугачев «к выздоровлению безнадежен, ибо на ногах и на руках были величайшие раны»,{24} посоветовали ему ехать в Черкасск, проситься в отставку. Пугачев оставил дома семью, сел в лодку и поплыл в Черкасск. Здесь интересно одно обстоятельство. В свою лодку Пугачев погрузил два пуда муки и два пуда пшена, повидимому, он заранее готовился к длительному путешествию. Он уже не рассчитывал на правительственную «милость» и решил, если его ходатайство встретит отказ, бежать. В Черкасске он заехал к казацкой вдове Скоробогатовой — вместе с ее сыном Пугачев воевал под Бендерами.

В тот же день он отправился в войсковую канцелярию и изложил свою просьбу. Ему предложили лечь в лазарет. Пугачев вспомнил армейское лечение и решил лечиться на собственный счет. Скоробогатова одобрила отказ казака от армейской медицины. «Нет, Пугачев, не ходи в лекарство, вить оно очень трудно»{25}, сказала вдова и пустила в ход старинную армейскую медицину: покупала бараньи легкие и прикладывала их к больным ногам постояльца. Пациент почувствовал себя лучше.

Четыре дня пробыл Пугачев в Черкасске. Нельзя было оставаться долго в этом неопределенном положении. Отставки ему не дали. Предстояло либо вернуться домой в Зимовейскую и снова впречься в служебное ярмо, либо попытаться самому найти волю. Пугачев выбрал последнее.



Наказание солдата палками во дворе казармы
Зарисовка Г. Гейслера времени пребывания его в России (1790–1798 гг.)



Наказание кнутом.
С редкой гравюры Ж. Тилляра, сделанной с рисунка Ж. Принса

Он обменял муку и пшено на лошадь и поехал в Таганрог. Там жила его сестра замужем за донским казаком Павловым. В Таганроге Павлов очутился против воли: вместе с другими казаками его переселило сюда правительство из родной Зимовейской станицы, Павлов мечтал вырваться из Таганрога. С первой же беседы казаки убедились, что они — единомышленники.

Невеселые беседы вели казаки. Павлов говорил, что казацким вольностям пришел конец, что казаков хотят превратить в регулярную часть российской армии, с ротмистрами и полковниками, «хотят обучать по-гусарски и всяким регулярным военным подвигам». Да и вообще жить стало нелегко, прибавил Павлов, — «лесу нет и ездят за лесом недели по две и оттого многие казаки уже бегут».

— Не годится, чтоб переменять устав казачьей службы — вскричал Пугачев и посоветовал добиваться, «чтобы оставить казаков на таком основании, как деды и отцы войска донского служили».

Павлов ответил, что из этого ничего не выйдет: перемены зашли слишком далеко, казацких старшин уже нет, вместо них назначены ротмистры. Остается, заключил он, единственный выход — «бежать туда, куда наши глаза глядеть будут».{26} Павлов добавил, что он уже сговорился о побеге с четырьмя казаками.

Начали обсуждать маршрут побега. Павлов предлагал два направления: «Коли де в Русь побегу, то с женой, а если без жены, то хоть в Сечь Запорожскую». Бывалый человек, Пугачев знал больше путей. «Куда бежать? — говорил он. — В Пруссию — Далеко, на Руси поймают, в Запорожье, коли один пойдешь, то по жене стоскуешься, а приедешь за ней, то тебя схватают».{27} Остается Терек: там уже есть казаки, да и тамошнему атаману будто бы предписано принимать беглых.

Так и порешили — бежать на Терек. Но как сделать, чтобы власти узнали о побеге возможно позднее? Условились, что сначала поедет сопровождаемая Пугачевым сестра, держа путь в Зимовейскую, якобы для свидания с матерью. Павлов же с товарищами, во избежание всяких подозрений, совершит побег неделю-другую спустя.

Поездку оформили официально: ротмистр выдал Павловой соответствующий билет. Пугачев с сестрой и ее малолетней дочерью отправились в путь-дорогу. Они ехали пять дней, миновали Черкасск, остановились в степи, у реки Тузлов, кормить лошадей, как вдруг их догнал Павлов с тремя казаками.

Пугачев был страшно недоволен невыдержанностью своего сообщника:

— Што вы это наделали? — сказал он с упреком Павлову. — Вить того и смотри, што нас поймают! Вить я говорил, штоб помешкать недели две, погубили вы меня и себя.

— Что ты ни говори, мы назад не поедем, а пойдем туда, куда бог наразумит, — решительно ответил Павлов.

Пугачев увидел, что препирательства бесполезны— несвоевременный побег начат и надо подбодрить товарищей.

Когда вы уже сие предприняли, — сказал он беглецам, — так бегите на реку Терек; там много живет людей, рек и лесов довольно, и там прожить будет способно; а тамошние жители странноприимчивы, и вас для житья примут. {28}

Накормчли лошадей и доехали вместе. Не доехав До Зимовейской станицы, Павлов простился с женой и Пугачевым и вместе с Тремя казаками остался я лесу. Пугачев поехал к себе, а сестру отправил к свекру.

На другой день Павлов пришел в отцовский дом, но внезапное появление сына в Зимовейской показалось отцу подозрительным. Беглецу пришлось выдумать историю, как жена его без разрешения казачьего бригадира уехала из Таганрога, как бригадир ругал покладистого мужа: «Сюда жен на житье силою привозят, а ты отпускаешь»{29}. О своем побеге Павлов не проронил ни слова.

Всего лишь сутки пробыл казак в родительском доме. Потом сказал отцу, что возвращается в Таганрог, и в полночь пошел к Пугачеву. Пугачев открыл свои намерения матери и жене. Те заплакали и принялись уговаривать его остаться дома.

Пугачев начал колебаться. Из-за поспешности товарищей, бежавших раньше времени, его план побега не осуществился. Власти могут быстро спохватиться и поймать беглецов. А тут еще слезы близких и любимых людей. Пугачев решил отложить побег. Но у Павлова выбора не было — он уже «законопреступник», беглец. Возврата нет, надо бежать дальше, чтобы замести следы, скрыться.

Видя колебания товарища, Павлов попросил Пугачева хотя бы показать ему дорогу на Терек. В душе он надеялся, что достаточно вырвать Пугачева из расслабляющей обстановки слез и уговоров, чтобы тот уже не вернулся домой. Проницательный Пугачев понял, к чему клонит его друг. Он отказался показать дорогу: «Ты за солью на Маныч хаживал, так поди сею дорогою, а она и доведет тебя до Терека».{30}

Безвыходность положения пробудила в Павлове изворотливость. Он явился к отцу, и, сказав что хочет взять жену в Таганрог, отправился с нею в степь Ночью он поручался у пугачевских ворот. Жена Пугачева, не желая, чтобы муж уехал с Павловым, сказала:

— Што вы ездите? Вас уже ищут и знают, что вы бежали.{31}

Павлов испугался и вернулся в степь. Три дня прожил он в томительном ожидании. Один из беглецов струсил и покинул своих товарищей. Но кругом тихо и безлюдно. Никакой погони нет. О побеге никто не знает. На третий день Павлов с двумя товарищами появился у Пугачева и настойчиво просил перевезти через Дон, рассчитывая, что если Пугачев поможет, то вынужден будет присоединиться к ним.

Дальше тянуть невозможно. Пугачев уверил плачущих жену и мать, что с зятем не побежит — «И статное ли дело, чтоб он оставил отечество и поехал бы на Терек».{32} Взял лодку, посадил сестру, Павлова, двух его спутников, перевез через Дон, высадил всех и отчалил от берега. Видя, что Пугачев его покидает, Павлов обнажил саблю и вплавь бросился догонять лодку, Пугачев стал грести изо всех сил и уплыл от рассвирепевшего зятя. Уже в этом эпизоде наглядно проявились некоторые черты пугачевского характера — смелого, но предусмотрительного, осторожного, но решительного в серьезные моменты.

Три недели блуждали беглецы по донским степным просторам. Они не нашли дороги на Терек, и смертельно истомленные, голодные, вернулись в Зимовейскую. Их поймали, повели в станичную канцелярию. Там они признались в побеге и рассказали о пособничестве Пугачева.

Пугачев испугался. Он слышал, «что всем казакам под казнью» об’явлено, что «за реку беглецов не перевозить и самим не бегать».{33} Он вскочил на лошадь и бросился в донские степи, где шатался две недели. Тяжела жизнь беглеца. Пугачев рыскал по степи, сторонясь людей, обходя станицы. И «стало ему скушно, да и хлеб, который взял с собой, весь с’ел».{34}

Ночью, чтоб никто его не видел, он вернулся домой. Жена рассказала, что Павлов с женой и матерью под арестом отправлены в Черкасск. Что делать? Умереть голодной смертью в бегах не хотелось, сидеть дома и пассивно ждать ареста было Пугачеву не по душе. Он пустился на хитрость. Стараясь опередить арестованных, он поспешил в Черкасск. Его добровольный приход к властям снимет все подозрения. Так и вышло. Пугачев явился к дьяку Колпакову и с подкупающим чистосердечием сказал: «Я слышу, што про меня говорят, будто я бегал, а я не бегал».

При этом Пугачев представил станичный паспорт, когда-то выданный атаманом Зимовейской станицы Трофимом Фоминым. Простодушный дьяк вполне удовлетворился об’яснениями казака и даже воскликнул с негодованием: «Кой же чорт пишут, что ты бежал, а у тебя пашпорт».{35} Он сочувственно посмотрел на Пугачева и отпустил его.

Обман обнаружился на другой же день, когда в Черкасск привезли Павловых. Зять показал, что Пугачев помогал ему в побеге и сам хотел бежать с ним. Немедленно начались поиски обманщика-казака по всему Черкасску. Пугачев бежал в свою станицу. Он переночевал дома только одну ночь. Родная сестра Ульяна Пугачева пошла навестить вернувшегося брата. Об этом свидании она рассказала мужу, который счел необходимым немедленно заявить о Пугачеве в станичной избе.

Пугачева арестовали. Две ночи пробыл он под арестом, на третью бежал. Двое суток, как дикий зверь, лежал он в камышах, в болоте, без пищи, без воды, без теплой одежды. Изможденный, голодный и полубольной на третий день вернулся домой. Пугачев нашел самый простой, но в данных обстоятельствах самый верный выход: он резонно решил, что власти не станут искать его дома. Никому из старшин не придет на ум, что после стольких побегов Пугачев скрывается в собственном доме.

Однако оставаться в избе до бесконечности невозможно — беглого казака рано или поздно обнаружат и тогда его ждет строжайшая кара.

В декабре 1771 года Пугачев об’явил жене, что намерен бежать на Терек и, если ему удастся там обосноваться, он вернется за ней. Да жена и не удерживала больше любимого человека: воля, хоть и в бегах, лучше верной тюрьмы. Она приготовила харч на дорогу, покорно проводила мужа. Пугачев сел на коня, в лисьем малахае, подпоясанный белым шелковым кушаком, с шашкой на боку.

Осторожно, минуя заставы, он проехал степью в станицу Ишорскую, где жили недавно поселенные казаки. Здесь не интересовались личностью приехавшего. Пугачев остановился отдохнуть у одного местного жителя-украинца.

Свое пребывание в Ишорской Пугачев использовал, видимо, не только для отдыха. Он беседовал с гостеприимным хозяином, с его знакомыми. Выяснил, что казаки получают низкое жалованье, мало провианта. Он решил заступиться за интересы казаков, но для этого необходимо было легализоваться. Пугачев поскакал в Дубовскую станицу и направился к атаману Татаринцеву. Назвавшись донским казаком Емельяном Ивановым, он рассказал выдуманную историю о том, что вместе с другими казаками поселился в здешних краях только в прошлом году и просил приписать его в терское семейное войско.

Места были новые, русское правительство только недавно начало их колонизировать, заселять казаками, — люди еще не обжились, не знали друг друга. Поверив Пугачеву, Татаринцев приписал его в Дубовскую станицу и сразу по его просьбе отпустил в Ишорскую.

Здесь Пугачев прожил целую неделю. Дни проходили в бесконечных разговорах с казаками. Много наслышался он о казацких нуждах, лишениях, тяжелом житье-бытье. Он беседовал как человек, принимающий казачьи интересы близко к сердцу. Ум, знание стран и людей, живость и энергичные речи привлекли к пришельцу всеобщие симпатии. На большом и шумном собрании казаков станиц Галючаевской. Ишорской и Наурской атаман и старики просили Пугачева ходатайствовать в военной коллегии, чтобы казаки этих станиц получали жалованье и продовольствие наравне с терским войском. Пугачев согласился ехать в столицу с прошением.

Необычайная и неожиданная миссия вполне устраивала беглеца. Он становился легальным человеком, официальным представителем казацкой массы. Мало того, он как-то возвышался над ней, получал возможность выступить от ее имени в таком высоком учреждении как военная коллегия.

Радужные перспективы ожидали Пугачева в случае удовлетворения ходатайства. Вспомним его хвастовство под Бендерами, стремление «произвести себя отличным от других». Теперь его честолюбивые мечты вполне совпали с искренним и горячим стремлением улучшить жизнь своих братьев-казаков.

С двадцатью рублями, полученными от общества, с коллективным прошением и со свинцовой печатью войска донского, которую тут же в Ишорской смастерили два казака, Пугачев отправился в дальний путь Путь оказался, однако, для Пугачева коротким.

Девятого февраля 1772 года Пугачев поехал в Моздок закупить припасы на дорогу. Около города за рогаткой, его поймали караульные казаки. Подозрительную личность посадили на гауптвахту, приковав цепью к стулу. Пугачев сразу разработал план побега, и в ночь на 13 февраля его выполнил. Прельстив часового Венедикта Лаптева перспективой вольной жизни, он подговорил его бежать вместе. Ночью арестант, попросившись на двор, бежал вместе с часовым, унося с собой три звена цепи, которой был прикован, и замок.

Гнев властей, обрушился на казаков трех станиц, недовольных жалованьем и провиантом, выбравших беглого в атаманы и снарядивших его в столицу. Все они были «нещадно батожьем наказаны».

Изможденный, отощавший, смертельно усталый вернулся Пугачев домой. Он надеялся побыть здесь некоторое время, отдохнуть, набраться новых сил. Не пришлось. Жена Софья Дмитриевна была уверена, что Емельяна найдут, и приняла некоторые меры предосторожности. Детей Трофима, Аграфену и Христину увела к брату Пугачева Дементию, «чтоб они о приходе ево домой не разболтались».{36}

Плачущей жене Пугачев рассказал, что был на Тереке, что казаки приняли его в свою среду, хотели даже выбрать в атаманы. Жена не верила ему, не переставала плакать. Пугачев понял, что скрываться дома не удастся. «Ну, ин коли так, так поди и скажи про меня, што я пришел», — предложил он.

Софья Пугачева рассказала о возвращении мужа жене Дементия; та немедленно передала об этом казакам. Пугачева арестовали и отвели к атаману. На другое утро беглого заковали и отвезли в станицу Чирскую, к старшине розыскной команды Михайле Федотову. Старшина, как полагалось, был взяточник. Оставшись наедине с пленником, он предложил не везти его в Черкасск, а записать на службу, вернуть к легальной жизни. За услугу Федотов попросил сто рублей.

— У меня ста рублев нет, а пятьдесят рублей дам, — ответил Пугачев, знавший покладистый нрав взяточников.

Но у забросившего дом и хозяйство беглеца и этих денег не было. Федотов согласился отпустить его искать денег. В сопровождении караульных Пугачев отправился к старшине станицы Карпу Денисову и занял у него необходимую сумму.

Осторожный Федотов спросил Пугачева: «Где ты деньги эти взял»? Узнав, что деньги взяты у старшины Денисова, он отказался принять их: «Он свой брат полковник, как он о этом сведает, что я с тебя взял, то он на меня донесет и меня за это разжалуют. Поди вон!»

Освобождение сорвалось. Пугачева повезли под конвоем с группой колодников в Черкасск. По дороге остановились в станице Цимлянской. Колодников загнали в станичную избу. Вдруг Пугачев увидел в окно знакомое лицо. Местный житель, казак Лукьян Иванович Худяков, молотил пшеницу на собственном дворе. Пугачев служил вместе с Худяковым еще в прусскую кампанию. Казаки сблизились и по возвращении на родину навещали друг друга. Человек быстрого ума, Пугачев решил использовать старое знакомство для своего освобождения. Большой мастер на выдумки, он подошел к Худякову и рассказал только-что сочиненную им историю:

— Разорил меня Роман Пименов [старшина] и пограбил… да меня ж и послал в Черкасск не знаю, не ведаю за што. Но, спаси бог, меня везут без колотки и безо всего. Да горе мое в том, што с этакими колодниками везут меня водою, так вить не скоро довезут. А пора приходит, штоб сеять пшеницу. Так я знаю, што я прав буду и меня отпустят из Черкасска — за меня и старшина Аловленской Михайла Макаров старается, и писал к войсковому есаулу письмо; да то моя беда, што уйдет время севу — так я совсем разорюсь. — так пожалуй, бога ради, возьми ты меня на свои поруки, што ты меня в Черкасск отвезешь, а я-де тебе шесть рублев заплачу.{37}

Худяков уважил просьбу своего старого приятеля. Почему бы и нет? Казак пострадал невинно, за него хлопочут старшина и сам войсковой есаул, его не сегодня-завтра освободят, да и заработать можно. Худяков взял Пугачева на поруки и под вечер следующего дня отправил его со своим сыном в Черкасск. На третий день сын явился домой и рассказал, что Пугачев бежал.[2] Доверчивый Худяков жестоко поплатился за то, что упустил арестанта: его высекли плетьми, а старшину, отдавшего Пугачева на поруки, посадили на месяц на хлеб и воду.

Пугачев поехал на реку Койсуху, где правительство поселило выгнанных из Польши беглых раскольников. В раскольничьей слободе Черниговке (Белгородской губернии, Валуйсксго уезда) Пугачев выдал себя за казака команды Краснощекова, которая находилась где-то недалеко. Он спросил у встречного мужика, не знает ли тот человека, который отвез бы его к казачьей команде. Проводник нашелся в лице Алексея Коверина. Пугачев просил отвезти его до села Протопоповки, в тридцати верстах от города Изюма, где. якобы, находился обоз, Краснощекова.

Поехали. Беглецу-Пугачеву не имело никакого смысла являться к Краснощекову. Умелый и опытный притворщик решил сыграть на религиозных чувствах Алексея Коверина.

Вечером, когда спутники остановились на ночлег в чистом поле и начали варить кашу, беглец решил использовать располагающую к доверию обстановку.

— Што, брат, доброй человек, — обратился он к Алексею, — мне хочитца пожить для бога, да не знаю, где б сыскать таких богобоязливых людей.

— Я знаю такова человека набожнова, который к себе таких людей принимает, ответил Коверин и указал на раскольника Осипа Коровку из Кабаньей слободы, Изюмского полка.

— Пожалуй, бога ради, отвези меня к нему.{38}

Пугачев знал, что преследуемые правительством раскольники скрывают у себя немало беглого люда, что они не выдадут раскольника, спасающегося от властей.

Пугачев, которому в конечном счете были совершенно безразличны церковные споры и разногласия, естественно тяготел к раскольникам, преследуемым официальной церковью и правительством. Он искал убежища в среде таких же, как он, отверженных российским государством и его церковью людей. Здесь, на реке Койсухе, Пугачев завязал первые связи с раскольниками, связи, которые будут постепенно крепнуть и поддерживать Пугачева до конца его борьбы.

Утром тронулись в путь, вечером приехали на хутор Коровки. Острожный Пугачев послал вперед Коверина узнать, пустит ли Коровка «человека, который хочет пожить для единого бога». Коверин вскоре вернулся с Коровкой. Пугачев встал с телеги и полный смиренного почтения сказал:

— Пожалуй, Осип Иванович, прими меня к себе бога ради.

Тронутый смирением и благочестивыми намерениями пришельца, Коровка ответил:

— Милости прошу, поди брате, за иной.{39}

Пугачев рассказал, что он беглый донской казак и что бежал он потому, «што в службе никак богу угодить не можно».

Гостеприимный хозяин выразил полное сочувствие ищущему бога казаку. Сообщил, что и сам он с сыном страдал семь лет «за крест и бороду», долго сидел в тюрьме. Пугачев — не первый беглый, нашедший приют в его доме, да только много хлопот доставили ему беглецы.

Кончил Коровка тем, что боится держать у себя Пугачева, так как сюда часто наведываются воинские команды, и посоветовал ему направиться к Бендерам, где разрешают селиться всем «без разбору».

Пугачев ухватился за эту мысль.

— Ну, делать нечего, теперь поеду за Кременчуг, там у меня осталось, когда шел из-под Бендер, много серебра и платья, потому что тогда за язвой ничего не пропускали. Взяв оное, поеду к Бендерам; слышно, что там генерал Каменский поселяет всякого и там жить будет свободно.

Коровка рад был избавиться от гостя. Он заверил его, что и сам поедет туда всем домом, если только Пугачев узнает, что у Бендер принимают всех.

Пугачев отправился в Протопоповку. Дальше двигаться без паспорта было опасно. Единственным знакомым в этих местах был все тот же Коровка. Решив использовать знакомство до конца, Пугачев предпринимает простой, но хитроумный маневр. Несколько дней скитается он по дорогам и слободам — Коровка Должен подумать, что за это время Емельян успел побывать около Бендер. Решив, что времени прошло достаточно, Пугачев вернулся к раскольнику.

— Что Емельян Иванович, был ли под Бендерами, — спросил его хозяин, — селятся ли там?

— Селятся, только надобно ехать туда самому и выправить указ.

— Мне самому ехать туда невозможно, а возьми ты сына моего Антона.

Единственное затруднение заключалось в том, что у беглеца не было паспорта.

Коровка вызвался помочь и в этом. Он согласился дать Пугачеву паспорт, выданный ему с сыном Антоном для торговли. Бывалого казака нисколько не смутила перспектива поехать под чужой фамилией. Он так обрадовался, что обещал Коровке перевезти и его на вольную бендерскую землю.

— Ты, — говорил Пугачев Коровке, — ни хлеба не сей, ни сена не коси, нонче непременно поедешь[3].

Взяв у Коровки пятьдесят рублей и пару лошадей. Пугачев отправился вместе с сыном раскольника в Кременчуг, оттуда в Крюков и дальше к Елизаветинской крепости. Выехали на бендерский тракт. По дороге шли и ехали разного звания люди. Они рассказали, что никакого нового поселения в Бендерах не заводится. Антон Коровка посоветовал ехать в Стародубскую Климову слободу.

Стародубский район был вторым, после Ветки, важнейшим центром раскола. Сюда, как и на Ветку, сходились разные люди: преступники бежали из тюрем, крестьяне спасались от помещиков, солдаты и казаки от тягот военной службы, раскольники— от религиозных преследований. Особенно выросло значение Стародубья после второй ветковской «выгонки». Стародубье представляло для беглецов значительные удобства: край находился далеко от российских административных центров, от загребущих лап российских властей. Отсюда совсем недалеко и до польской границы. При случае можно и совсем убежать из России, а потом, возвратясь, записаться выходцем из-за рубежа.

Народ здесь жил бедный. Скудная почва Северной Украины давала плохие урожаи. В неурожайные годы приходилось пухнуть с голоду. Бедность доходила порой до того, что закладывались почитаемые за святыню «складни», а иногда они с горя пропивались в шинках. Пришельцам было тем труднее, что лучшие земли были уже заняты коренным населением. Возникали бесконечные тяжбы, драки и ссоры за землю. Приходилось итти в крепостную кабалу к местным помещикам, к богатым казакам. Помещик обязывал своего крестьянина к строжайшим правилам смиренного поведения. Богатые раскольники держали в залоге крепостных людей; должники отдавали их в работу заимодавцам.

Вместе с тем Стародубье издавна славилось как крупный торгово-промышленный центр. Слобожане торговали конопляным маслом, солью и рыбой, дегтем и кожей. Иной богатый купец имел лавки, в которых торговал мехами, полотнами и крашениной, другой — завод, где выделывались юфть и белые кожи, из которых шили сапоги и рукавицы, торговые нити тянулись из Стародубья на северо-запад, юго-запад к Польше, южной Украине и Новороссии. Стародубские шапочники, портные, скорняки, шорники, красильщики, каменщики, рукавишники, иконописцы и иные «художники» бродили по Украине и соседним ней областям из города в город, из местечка в местечко. Стародубские торговцы проникали не только в соседнюю Польшу, но и в Германию, они хорошо знали Поволжье, Дон, Крым, Запорожье.

Сюда-то после стольких мытарств и скитаний попал Пугачев. Из Климовой слободы он отправился, по совету Антона Коровки, в Стародубский монастырь, к старцу Василию. У старца прожили около четырех месяцев. Пугачев советовался с ним, как быть дальше. Старец был опытным в беглых делах.

— Здесь, — сказал он, — много проходит всяких беглых и отсюдова только нужно провесть через заставу, а там пойдут на Ветку и, малое время пробыв там, прямо придут на Добрянский форпост и скажутся выхотцами [из Польши], так им с форпоста и дают билеты в те места, куда кто пожелает на поселение.{40}

Стараясь привлечь обратно в Россию бежавших в Польшу людей, правительство Екатерины II обещало возвращающимся разные льготы и разрешение селиться по желанию.

Выслушав совет старца, Пугачев обратился к нему с просьбой:

— Пожалуй, батюшка, уж и нас ты, бога ради, так же выпроводи.

Но батюшка был осторожный.

— Поноровите немного, — сказал он, — покуда с теперешнева места перейдет застава в другое место, так я вас провожу.{41}

Когда застава удалилась, старец вывел обоих спутников на узенькую тропинку, которая вела прямо из Ветку, и вернулся в монастырь.

На третий день беглецы добрались до Ветки. Здесь Пугачев поселился у некоего Семена Крылова. Крылов мало интересовался личностью и прошлым своего гостя, «потому што в оной слободе живет всякий зброд, откудова кто ни пришол».{42}



Крестьяне, работающие на монастырской земле.
Картина маслом неизвестного художника начала XIX века. Исторический музей. Москва.



Оренбургские и яицкие казаки эпохи пугачевщины
А. Висковатов — «Вооружение русских войск»

Семь дней прожил Пугачев у Крылова. Нанимаясь яа сенокосы, он заработал немного денег. Потом, оставив Коровку в Ветке, пошел на Добрянский форпост. Увидев множество беглых, выдерживавших карантин, начал расспрашивать, как ему вести себя при неизбежных расспросах. Те посоветовали:

— Ты как придешь к командиру, и он тебя спросит, откуда ты и што за человек, так ты скажи: я родился в Польше, а желаю итти в Россию; так больше тебя и не станут спрашивать.{43}

Пугачев послушался совета. У командира форпоста он назвал себя польским уроженцем Емельяном Ивановичем Пугачевым. Командир записал его в книгу и послал в карантин, «где его не раздевая, а только перешел через огонь, лекарь посмотрел ему в глаза и решил: ты здоров, но надобно тебе высидеть в карантине шесть недель».

В карантине Пугачев познакомился с другим «выходцем» из Польши — беглым солдатом Алексеем Семеновичем Логачевым.

После трех суток безвыходного сидения в карантине Пугачева и Логачева стали отпускать на заработки. Они подрядились построить купцу Кожевникову сарай. Другому купцу взялись соорудить баню. Карантинный срок окончился. 12 августа 1772 года Пугачев и Логачев явились к карантинному командиру и заявили, что желают поселиться в Симбирской провинции, на Иргизе, в дворцовой Малыковской волости.

Иргиз как Беька и Стародубье, был важным раскольничьим центром, где собирались массы беглых людей, порвавших прежние кабальные связи.

Чрезвычайно характерно это постоянное и упорное стремление Пугачева уйти в те места, где живет протестующий, недовольный социальным угнетением народ. Пугачева тянет подальше от властей, от царских чиновников, от командиров. Может быть, на Иргизе удастся найти волю, укрыться от преследователей.

С написанным по всей форме подлинным паспортом неутомимый казак отправился в новое путешествие. Невелик был багаж Пугачева: паспорт отмечал, что при нем, «кроме обыкновенного одеяния и обуви, никаких вещей не имеется».{44} Купец Кожевников дал на дорогу каравай хлеба и просил на Иргизе кланяться отцу Филарету.

Из Добрянского форпоста Пугачев с Логачевым направились в село Черниговку. По дороге Пугачев просил своего спутника — «как мы приедем в эту слободу к знакомому крестьянину Коверину, то ты потакай мне, а я скажу, што я человек богатый и у меня много оставлено денег и товаров на границе».{45} Разумеется, никаких богатств у Пугачева не было, но мы встретимся еще не раз с этим постоянным стремлением к мистификации, выработанным в результате побегов, необходимости скрываться, прятать от властей свое подлинное лицо беглого, непокорного казака.

Чтобы придать себе больший вес, Пугачев начал рассказывать Коверину небылицы, что он был в Египте и Царьграде, что у него на границе много товаров. Логачев подтвердил. Из Черниговки отправились к Осипу Коровке — Пугачев хотел выручить оставленную им раньше у Коровки лошадь и дать знать ему о сыне Антоне, чтобы задобрить Коровку. Он запасся двумя, состряпанными беглым донским казаком Андреевым, указами о поселении Коровки с сыном под Бендерами. Все обошлось более или менее благополучно. Пугачев рассказал Коровке, что он устроил Антона как нельзя лучше; нанял ему в Ветке лавку и посадил торговать серебром.

Старый раскольник имел уже основания не доверять своему щедрому на обещания знакомцу. Он отправился на границу, нашел сына в Добрянском карантине и забрал его домой. Пугачев же взял свою лошадь и вернулся в Черниговку к Коверину. Отсюда степями уехали к Дону. Переехали через реку и мимо Трехостровянской станицы проехали в станицу Глазуновскую.

Везде Пугачев рассказывал все ту же историю о товарах, оставленных на границе, о том, что он едет на Иргиз искать удобное место для торговли. Он прибавлял при этом, что в «Царьграде [жил] двенадцать лет и тамо построил русский монастырь, и много тамо я русских выкупал и на Русь отпускал. Да ехал я морем, так меня занесло во Египет».{46}

Как не помочь такому богатому, богобоязненному человеку? Один казак дает ему мяса и пирог на дорогу, другой — лошадь; Пугачев клянется, что приведет ее назад.

В станицах Пугачев узнал о самозванце Богомолове, выдававшем себя за Петра III. Может быть, он узнал и о других самозванцах.

Богомолов был не первым и далеко не единственным «Петром III». В народ уже проникли слухи о несогласиях между Петром и Екатериной. Знали, что Царица свергла его с престола и арестовала. Потом слушали манифест с смерти императора. Последовательность событий давала богатую пищу для всяких предположений и догадок. Не потому ли свергли царя, что он добрый, что он думал о народе, хотел освободить его? Может быть, Петр вовсе не умер, а бежал из тюрьмы? Может быть, он где-нибудь здесь, близко, скоро об’явится и пойдет во главе трудового люда против злой царицы, ее слуг, против мучителей-дворян?

Русскому крестьянскому движению — особенно в раннюю пору его истории — часто сопутствовала идея о «добром царе-батюшке», народном заступнике.

В этом сказывалась отсталость крестьянских революционных выступлений, стремление придать своему стихийному протесту против строя феодально-помещичьей эксплоатации видимость какой-то легальности. Петр III жив, он скоро откроется, он уже открылся где-то, чтобы повести народ за собой — такие слухи и толки носились в предгрозовой атмосфере 60-х и начала 70-х годов XVIII века.

В 1765 году беглый солдат Гаврила Кремнев разглашал по Воронежской губернии, что он — капитан, послан с указом, что курение вина запрещено, сбора подушной подати и рекрутчины не будет двенадцать лет. В заключение он назвался Петром III. К Кремневу примкнуло еще несколько человек. Они сговорились привести крестьян к присяге и ехать в Воронеж, оттуда послать в Москву и Петербург известие, будто появился царь, а сами решили направиться в столицы. Одного из своих соумышленников Кремнев назвал Румянцевым, другого — Пушкиным. «Царя» и его «вельмож» арестовали. Кремнева секли кнутом во всех тех селах, где он разглашал о себе как о капитане и царе. На грудь ему привязали письмо «беглец и самозванец», на лбу выжгли начальные буквы этих слов и сослали в Нерчинск на вечную каторгу.

Били плетьми и сослали в тот же Нерчинск армянина Асланбекова, пойманного с фальшивым паспортом и также об’явившего себя Петром III. Петром III назвался и беглый солдат Лев Евдокимов, вращавшийся в раскольничьей среде.

Беглый солдат брянского полка Петр Чернышев в слободе Купянке, Изюмской провинции, стал разглашать о себе, что он государь Петр Федорович. Купянский поп Семен Иванецкий поверил ему, отслужил молебен и всенощную, поминая Чернышева императором. На допросе Чернышев показал, что он из однодворцев, назвал себя Петром III потому, что в разных кабаках и шинках слыхал людскую молву, что Петр жив. Обоих преступников высекли кнутом и сослали в Нерчинск. Через некоторое время главный командир нерчинских заводов генерал Суворов прислал донесение, что Чернышев попрежнему продолжает разглашать о себе как о Петре III, а иные из нерчинских жителей верят ему и дают много подарков.

Примерно в этот же период казак Каменщиков, до того неоднократно наказывавшийся за разные преступления, бежал из тюрьмы и сеял слухи среди крестьян Исецкой провинции, терпевших притеснения от господ, что император Петр III жив и находится в этих местах. Каменщикова жестоко наказали кнутом, вырвали ноздри и сослали на Нерчинские заводы в тягчайшую работу на всю жизнь.

В 1769 году беглый солдат Мамыкин по дороге в Астрахань распространял слухи, что Петр III жив, опять примет царство и дает крестьянам большие льготы.

В 1770 году правительство решило для укрепления и защиты Моздока сформировать гарнизонный батальон и поселить в окрестностях крепости казаков для содержания форпостов и раз’ездов. Началось переселение в Моздок и его округу значительных групп донских и особенно волжских казаков. Оставшиеся на Волге казачьи семьи должны были нести службу в том же об’еме, что и до переселения товарищей. Недовольны были и переселенные казаки, терпевшие на новых необжитых местах нужду в самых необходимых предметах. Чтобы облегчить сторожевую службу, казаки начали принимать к себе всех беглых и бездомных, искавших воли и записавшихся в казачье сословие.

В январе 1772 года к ротмистру Персидскому явился человек, назвавший себя донским казаком Федотом Ивановым Казиным. В действительности под фамилией Казина скрывался крестьянин графа Романа Воронцова Федот Богомолов. Он бежал от своего помещика, долго скрывался в Саратове, ходил на судах саратовского купца Хлебникова, жил у колонистов, служил в калмыцкой орде и, наконец, решил поступить на службу.

Несколько раньше, в октябре 1771 года, в ту же команду, что и Богомолов, записался под именем Спиридона Долотина донской казак Спиридон Иванов. Иванов рано осиротел. Девятилетним мальчиком его отвели в волжское войско. Переходя от одного семейства к другому, он нанялся служить к казаку Долотину. Потом попал в Дмитриевск и служил в Соляном комиссариатстве. За кражу лошади его высекли плетьми. Иванов бежал, долго скитался по хуторам и затем записался под вымышленной фамилией в команду волжского войска.

Выбрав удачный момент, Федот Богомолов об’явил себя императором Петром III. В среде, восприимчивой к подобным явлениям, слух быстро распространился, казаки приходили посмотреть на «императора». Начались сходки и совещания, поднялись вопросы: похож ли он на бывшего императора. Казаки Марусенок и Лучинкин рассуждали, что «хотя признаваемый от бывшего и отменен, однакож ж, может статься, он как много лет уже тому минуло, то переменился».{47}

Спиридон Долотин-Иванов признал в Богомолове императора, поселился с ним в одной избе в роли «императорского секретаря». Число сторонников «императора» быстро росло. «Петра III» решили об’явить народу.

Однажды казак Буренин попросил жалованье. Прапорщик Терский отказал. «Ты от боярина недавно, — сказал он Буренину при всех казаках, — а уже требуешь себе жалованье». Толпа вспылила. Казаки закричали: «Поэтому мы все боярские!.. Зачем нас в казаки принимали?»{48}

Возбужденная масса решила пойти в Дубовку и там об’явить Богомолова императором. Огромная толпа отправилась к ротному командиру поручику Персидскому и заявила ему, что среди казаков находится император Петр III и что они заберут без всякого позволения казенных лошадей, пики и другие предметы военного обихода. О происшествии немедленно сообщили ротмистру. Он прискакал вместе со старшиной на место казачьего сборища, увидел, что казаки оседлали уже лошадей и готовы ехать с самозванцем в Дубовку. Уговоры Персидского не помогли, казаки собрали круг и решили арестовать всех офицеров. Один из арестованных, сын старшины Степан Савельев, попросил позволения повидаться с «государем». Когда его освободили из-под караула он ворвался в избу, где сидел Богомолов, ударил его по лицу и вскричал: «Какой он государь, возьмите его под караул».{49} Казаки испугались, растерялись, схватили самозванца и заковали его в кандалы. Богомолова вместе с его «секретарем» Спиридоном Ивановым отправили в Царицын.

В мае 1772 года последовал указ военной коллегии: Богомолова и Иванова наказать публично кнутом, вырезав первому ноздри и поставя раскаленным железом знаки, сослать обоих на Нерчинские заводы в вечную каторжную работу; старшинского сына Степана Савельева произвести ротмистром, войску же подтвердить, «чтобы пришлых ни под каким видом войско не принимало и в казаки не записывало».{50}

Губернатор Бекетов предписал царицынскому коменданту полковнику Циплетову привести приговор в исполнение. Циплетов донес, что единственный царицынский палач болен горячкой и просил прислать другого из Астрахани. Богомолов содержался в тюрьме чрезвычайно строго, никто для разговоров к нему не допускался. Богомолова это не смущало, он решил подговорить караульных и бежать.

— Знаете ли вы, — спросил он однажды караульных, — государя Петра Федоровича и где он ныне находится?

— Я государя не видал и не знаю, — отвечал капрал Васильев, — а слышал, что он скончался.

Через два дня солдат Прокофьев сообщил Васильеву, что колодник показывал ему изображенный на теле крест и называл себя государем. Васильев смутился и в смущение «немного часов находясь и сам действительно тому, чти он государь, поверил».{51}

По Царицыну поползли слухи, что секретный ко водник не кто иной как сам император Петр Федорович. Толпа ежедневно собиралась у тюремных ворот, желая видеть заключенного. «Сказывают — говорили в толпе, — тут содержится государь, а посмотреть его не дают и к караульне не допускают».{52}Приезжавшие в Царицын казаки разнесли слух о царе-колоднике по близким и далеким волжским и донским станицам.

Житель Пятиизбянской станицы украинец Степан Певчий отправился в Царицын посмотреть на заключенного и убедиться, подлинный ли он царь. Караульные впустили Певчего к Богомолову. Он подал арестанту пшеничную витушку и тридцать копеек Узнав, что Певчий приехал из Пятиизбянской станицы, Богомолов спросил:

— Не от Денисова ли прислан гостинец?

— Нет, не от Денисова, а сам от себя.

Богомолов решил действовать через Певчего.

— Поклонись полковнику Илье Денисову, — поручил он Певчему, — и скажи, чтобы как можно непременно сам ко мне приехал. Поклонись всей Пятиизбянской станице, да скажи станичному атаману старикам и казакам, чтобы они, буде можно, дали бы мне в помощь казаков, человек до ста. Если же ты этого не исполнишь, а дело совершится, то на свете тебе не быть.

Для большего внушения Богомолов открыл грудь, и Певчий увидел на теле «царский знак» — беловатый крестовидной формы рубец.

Вернувшись в Пятиизбянскую, Певчий отправился к полковнику Денисову, чтобы передать поклон от Богомолова, но полковник приказал не пускать его во двор. Тогда Певчий передал просьбу Богомолова о помощи станичному атаману в присутствии нескольких старшин и казаков. Те отказались помочь без повеления войска и решили ограничиться посылкой одного рубля.

Верный Богомолову донской казак Семенников несколько раз приходил к нему в тюрьму, где они вместе обдумывали планы освобождения. Богомолов решил обратиться через Семенникова к войску донскому с просьбой собрать несколько полков и освободить его. Семенников отправился вербовать казаков на помощь Богомолову.

Но все его энергичные попытки не удались из-за противодействия казацкой верхушки. В Трехостровянской станице дело дошло до рукопашной между сторонниками Богомолова и верными Екатерине II старшими и чиновными казаками. Партия старших казаков победила.

Между тем слухи о заключенном императоре ширились. Открыто говорили о необходимости его освобождения. Даже между солдатами начался говор, что узника следовало бы пустить на волю. Тогда астраханский губернатор Бекетов приказал перевести Богомолова на гауптвахту. Но Богомолов отказался итти туда. Его взяли силой. На улице он закричал: «Миряне, не выдайте!» Ему зажали рот, бросили в телегу и повезли. Видя это, разгневанная толпа начала ломать шалашевые лавки, схватила колья и поленья и стала подвигаться к гауптвахте. Группа офицеров, предводительствуемая Циплетовым, разогнала толпу. Опасаясь повторения волнений, Бекетов распорядился перевести Богомолова в Черноярскую крепость.

Военная коллегии приговорила Богомолова к отправке на Нерчинскую заводскую каторгу. Предварительно его наказали кнутом, вырезали ноздри — и выжгли на теле знаки. Власти страшно боялись даже пленного Богомолова. Бекетов прислал Циплетову строгое секретное предписание, по которому арестанта предлагалось везти под усиленным конвоем, по уединенным местам и по возможности в ночное время. Богомолов не дошел до Сибири — в дороге он умер.

Идея о Петре III — «народном царе» — была очень популярна в трудовых массах. Она была распространена на Дону и на Волге, на Яике и на Украине. Пугачев колесил в эти годы по стране, вращался в кругу людей различных сословий. Он не мог не слышать о многочисленных «императорах», несомненно знал о крупнейшем из них — Богомолове. Нужен был только внешний толчок, чтобы оформить смутные и неясные мысли, бродившие в голове казака.

Из Глазуновской станицы через Камышевку и Саратов Пугачев приехал с Логачевым в дворцовое село Малыковку. Управитель дал Пугачеву направление в Симбирск, а пока разрешил остаться на несколько дней в Малыковке. Дав отдохнуть лошадям, Пугачев отправился в Мечетную слободу, в монастырь к игумену Филарету. Игумен принадлежал к раскольничьим верхам. В прошлом московский 2-й гильдии купец, он поддерживал торговые связи с Москвой и Казанью. Помощь такого человека была Пугачеву очень важна.

Благочестивым раскольником предстал Пугачев перед Филаретом. Игумен рассказал о злоключениях яицких казаков, об их намерении бежать в Турцию. В свою очередь Пугачев поведал о своих разнообразных похождениях, многочисленных побегах, арестах, о попытке выступить ходатаем за терских казаков. Он прибавил, что готов уговорить яицких казаков поехать на Кубань. Идея стать во главе яицких казаков пришлась по душе Пугачеву — она сулила ему лично выход из запутанного положения.

Филарету понравился бывалый предприимчивый казак. Он посоветовал Пугачеву попросить у малыковского управителя отсрочки поездки в Симбирск и, воспользовавшись ею, направиться на Яик. Игумен уверял, что там примут Пугачева и пойдут за ним; если же не примут, пусть вместо Симбирска он поедет в Казань, где живет его, Филарета, друг — добрый и хлебосольный раскольник-купец Щолоков. Он приютит Пугачева, похлопочет за него. Пугачев вернулся с Логачевым в Малыковку. По дороге купил пуд меду, подарил его управителю и получил необходимую отсрочку. Здесь Пугачев расстался с Логачевым: «Поди ты теперь, Алексей, куда хочешь, — сказал он, — а я стану здесь жить с отцом Филаретом».{53}

На деле же с игуменом он не остался, а поехал в Мечетную слободу к Степану Косову. Тут Пугачев выступил в новой роли раскольничьего попа, окрестил у Косова младенца и, узнав, что тесть Косова крестьянин Семен Филиппов едет на Яик с хлебом, вызвался его сопровождать. Пугачев говорил, что на Яике ему нужно купить рыбы и взыскать по векселю с брата сто рублей. В запасе у Пугачева всегда было много выдумок на все случаи жизни.

По дороге он разговорился с Филипповым «по душам» — Пугачев хотел подробнее познакомиться через него с яицкими настроениями.

— Што, Семен Филиппович, я тебе поведаю — говорил Пугачев. — Вить я в Яик еду не за рыбою, а за делом. Я намерен яицких казаков увести на Кубань. Видишь ты сам, какое ныне гонение, и хочу я об этом с ними поговорить, согласятся ли они итти со мною на Кубань.

План Пугачева встретил у Филиппова полное сочувствие.

— Как им не согласитца? У них ныне великое идет разорение, и все с Янку бегут; ты как им об этом скажешь, они с радостью побегут с тобою. Да и мы не отстанем, а пойдем все за вами.{54}

Все складывалось хорошо, у Пугачева поднялось настроение. Он сообщил Филиппову, что у него осталось на границе товару на 200 тысяч рублей, что этих денег хватит на содержание казаков, которых он поведет через границу, где их встретит турецкий паша и даст еще 5 миллионов рублей. Он, Пугачев, станет войсковым атаманом, а Филиппова сделает старшиной.

В шестидесяти верстах от Яицкого городка путники остановились ночевать у реки Таловой, на постоялом дворе — умете. Его содержал пехотный солдат Степан Оболяев, по прозвищу «Еремина курица»: эти слова он часто употреблял и шутя и бранясь. Детство Оболяев провел среди яицких казаков, в работниках.

Став позднее содержателем умета, он часто слышал от проезжавших казаков жалобы на притеснения и злоупотребления старшин, тихие разговоры о необходимости бежать на вольные места. Добродушный и простой Оболяев слушал, сочувствовал этим планам, скорбел вместе с жалобщиками.

Пугачеву важно было получить возможно больше сведений о яицких настроениях, чтобы окончательно решить, насколько реален его план. Он разговорился с уметчиком. Оболяев рассказал об известных уже Пугачеву казацких горестях и вполне поддержал его намерение увести казаков на Кубань. Но и этого показалось Пугачеву мало. Он попросил «Еремину курицу» привести к нему еще людей для беседы. Пришли казаки Григорий и Ефрем Закладновы. Они приехали в Сызранскую степь ловить лисиц и жили неподалеку в землянке. Пугачев стал расспрашивать их, как живется казакам.

— Нехорошо, — отвечал Григорий Закладнов, — казаки в смятении; одного генерала убили и за то многих побрали под караул, а других сыскивают. Мы было собрались всем войском бежать в Астрабад.

— Зачем в Астрабад, — перебил Пугачев, — я могу вас провести на Кубань. Но будут ли на то казаки согласны?

— Как не согласиться, если вы возьметесь провести.

Пугачев попросил собеседников не говорить с слышанном никому из старших казаков.

Решаясь на такой отчаянный план, как увод многотысячной массы казаков на Кубань, где мерещилась свободная жизнь, Пугачев знал, насколько трудно, опасно и рискованно задуманное им предприятие. Но он привык к опасностям, не боялся их, как не боялся и риска. Он шел на опасное предприятие, не очертя голову, но очень обдуманно, и готовил свой смелый шаг тщательно, осторожно, исподволь.

Всеми средствами старался Пугачев возможно тот нее и подробнее ознакомиться с обстановкой на Яике, выпытывал людей, соблюдая необходимую тайну и осторожность.

Двадцать второго ноября 1772 года Пугачев приехал в Яицкий городок к казаку Ньянову.

Загрузка...