Пугачев

СИЛЫ ВОССТАНИЯ

На какие силы опиралось восстание, руководимое Пугачевым?

Во-первых, на яицких казаков, — смелое, свободолюбивое племя. С детства приученный скакать на коне и владеть оружием, привыкший с юности переносить трудности военных походов, яицкий казак в силу всей своей жизненной обстановки привыкал к тяжелому труду и лишениям, закалявшим тело и душу. Двенадцатилетний казаченок уже сопутствовал отцу, брату в рыбном промысле.

Нелегка рыбная ловля на Яике-«Горыныче» и на Каспии. Надо жить в раскинутых на льду войлочных шатрах, плохо защищающих от вьюг и метелей. Нужно работать в ледяной воде, проруби, быть готовым, что отколовшаяся льдина унесет в море. Надолго покидали казаки родные жилища, уезжая на «плавни», рыбную ловлю.

На «плавне» казак переносил и полуголодное существование и напряженный, изнурительный труд. На зимнюю ловлю отправлялись ватагами до трех тысяч человек. В этих экспедициях вырабатывалась привычка к совместным действиям, к взаимопомощи.

На Янке была распространена охота за сайгаками Дикими козами. Охота за этим чутким и быстрым животным — утомительное и трудное занятие. Нужно метко стрелять, терпеливо сносить жажду, страшный зной и духоту. Нужно ползать долгие часы на животе, не поднимая головы, ни на волос не отделяясь от земли, иметь бесконечное терпение и несгибаемую выдержку. Как характерно, что Чика-Зарубин и другие ближайшие сподвижники Пугачева — отменные «сайгачники». Сам Пугачев проводил долгие летние дни на Таловом умете, охотясь за сайгаками; поздно вечером, усталый, перепачканный кровью, он возвращался домой.

В походах, на «плавне», на охоте, в совместном труде и общих лишениях вырабатывались характеры сильных телом и крепких духом яицких казаков. Именно они первыми подали сигнал к восстанию. Их требования имеют общие черты с требованиями задавленных крепостным гнетом крестьянских масс, но отличаются и своими специфическими чертами. Когда Пугачев в первом — манифесте жалует денежным жалованьем, свинцом, порохом и хлебным провиантом, он выражает в основном казацкие нужды, которых также нельзя было удовлетворить без борьбы с крепостническим строем. Но уже в этом первом манифесте видны мотивы, выходящие за пределы чисто казацких интересов, смыкающиеся с общими чаяниями закрепощенных крестьянских масс. Обещание пожаловать и рекою, и землею, и травами поднимало на борьбу с крепостническим режимом весь порабощенный русский и нерусский крестьянский люд царской феодальной монархии.

Основное в восстании Пугачева — это крестьянский протест против крепостной неволи, достигшей в XVIII веке наибольшей тяжести. Помещик сделался почти безграничным властелином крепостных душ. Сама Екатерина II свидетельствовала, что «землевладельцы делают все, что им заблагоразсудится» кроме смертной казни, которая им запрещена.^{72}

Помещики получили право ссылать крестьян в Сибирь за разные «предерзостные поступки», отправлять их на каторгу на любой срок. Крепостные окончательно лишились прав юридических лиц: они не могли покупать недвижимость, брать подряды и откупа, заводить суконные фабрики, обязываться векселями и вступать в поручительство.

В 1767 году вышел знаменательный указ. Ссылаясь на «разглашения злонамеренных людей, рассевающих вымышленные ими слухи о перемене законов», он предписывал крестьянам «подобным сему ложным разглашениям ни под каким видом не верить», «иметь к помещикам своим должное повиновение и беспрекословное во всем послушание», и запрещал крепостным под страхом наказания кнутом и отправки в Нерчинскую бессрочную каторгу подавать жалобы на помещиков.^{73}

Сама императрица любила говорить о свободе, писать пространные письма французским философам-просветителем, клеймить рабовладение, оплакивать горестную участь крепостных. Это нисколько не мешало Екатерине II подписывать крепостнические законы и раздавать десятки тысяч десятин земли и крепостных людей своим многочисленным фаворитам-любовникам.

Крепостническая практика царицы находила себе «идеологическое подтверждение» в писаниях ее придворных — А. П. Сумарокова и других. «Потребна ли канарейке, забавляющей меня, вольность или потребна клетка, — восклицал Сумароков, — и потребна ли собаке, стерегущей мой дом, цепь? Канарейке лучше без клетки, а собаке без цепи. Однако, одна улетит, другая будет грызть людей… Свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна».^{74}

Рост крепостного права шел рядом с общим ростом крепостного хозяйства. Углубление общественного разделения труда, рост промышленности и связанное с ним увеличение численности неземледельческого населения, усиливающийся спрос на сельскохозяйственное сырье за границей, — открыли перед помещиком-крепостником более широкие, возможности сбыта сельскохозяйственного сырья внутри страны и за границей. Выросла потребность в капиталах, единственным источником которых был, в конечном счете, все тот же крепостной мужик. Это он должен был прокормить помещика, его родню, дворню. Это за счет его рабского труда можно было воздвигать роскошные дворцы на манер Версаля, культивировать парки на манер английских. Утонченные цветы французской культуры пересаживались на крепостную российскую почву и выращивались на мужичьем трудовом поту.

В погоне за деньгами помещик увеличивал эксплоатацию крестьян. Трехдневная барщина в неделю являлась во второй половине XVIII века нормой: половину своего рабочего времени крепостной отдавал работе на господских полях. Иногда помещику было мало и трех дней. Тогда он заставлял крестьян работать до тех пор, пока не уберут весь господский хлеб, пока не скосят и смечут в стога все господское сено. Случилось, что помещик требовал четырех, пяти и шестидневной барщины. Такой помещик «по своей роскоши приумножает псовую охоту и думает, неусыпно старается и мужиков денно и нощно работать понуждает… а того не думает, что через сие отягощение в крестьянских домах дети с голоду помирают».^{75}

Барщина привязывала крестьянина к помещичьему хозяйству, лишала его всякой самостоятельности. Наиболее распространенной была она в черноземах губерниях, там, где с огромной силой вспыхнут огни пугачевского восстания.

В несколько лучшем положении находились оброчные крестьяне. Их хозяйство не так сильно зависело от помещичьего. Оброчный крепостной был менее барщинного связан с помещиком, и после уплаты оброка мог относительно свободно располагать своим временем, если вообще можно говорить о свободе крепостного человека.

Кроме денег, крестьяне часто платили помещику натурой. Идиллически-настроенный путешественник конца XVIII века писал: «Подобно пчелам, крестьяне сносят на двор господский муки, крупы, овса и прочих жит мешки великие, стяги говяжьи, туши свиные, бараны жирные, дворовых и диких птиц множество, коровья масла, яиц лукошки, сотов или медов чистых кадки, концы холстов, свертки сукон домашних».^{76}

Порой оброки бывали так велики, что даже, продав «последние из домишков своих экипажишков и скот», крестьяне могли внести только часть причитающихся с них сумм.

Очень распространены были смешанные — оброчные и барщинные повинности. Крепостные работали на помещичьем поле, на господских строительных работах, давали подводы на раз’езды барина и его управителей, возили за много верст господское добро на рынок, платили деньги и доставляли продукты на барский двор. Повинности такого характера угнетали своим многообразием, неопределенностью, случайностью.

На крепостной гнет не исчерпывался одной помещичией эксплоатацией. Вслед за помещиком приходило государство. Крепостные платили ему подушную подать, отдавали сыновей в рекруты, несли дорожную. постойную, подводную, караульную и неисчислимый ряд других повинностей. Другой путешественник той же эпохи так суммировал свои впечатления от российских сел и деревень: «Бедность и рабство повсюду встречались со мной в образе крестьян. Непаханные поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали радение. Маленькие крытые соломою хижины из тонкого заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшие одоньи хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составить должны».^{77}

Крепостной строй являлся системой не только экономического угнетения. Внеэкономическое принуждение, лежащее в его основе, непосредственнее всего обнаруживалось в полном юридическом бесправии, в неслыханных моральных унижениях и физических истязаниях, которым подвергались крепостные души.

Буквально вся жизнь крепостного регулировалась помещиком. Помещик мог продавать своих крепостных поодиночке, разлучая детей с родителями, заложить их, отдать в приданое, отнять избу, скот и другие пожитки. Именно при «просвещенной» Екатерине II торговля людьми приняла самые широкие размеры. Мужиков, как скот, выгоняли на рынок, привозили целыми баржами в Петербург. Помещики регулировали весь быт крепостных, насильно выбирали для крепостных мужей и жен. «Добрые экономы от скотины и птиц стараются племя разводить, а человек просвещение разумеющий, паче должен заботиться о размножении рода человеческого»,^{78} — формулировал некий автор помещичьи взгляды на брачный вопрос. Легко догадаться, сколько трагедий происходило в крестьянском быту на этой почве!

Неограниченная помещичья власть открывала широкую дорогу для моральных унижений, физических насилий и истязаний, прочно вошедших в крепостной быт. Конечно, знаменитая Салтычиха была скорее исключением, чем правилом. Это она убила семьдесят пять человек, это она била своих людей скалкой, вальком, палкой, поленьями, утюгом, плетью, кнутом поджигала на голове волосы, хватала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, колотила головой об стену. Она надевала на «провинившихся» колодки и в таком виде заставляла их работать, выгоняла босых людей на мороз, морила голодом. Это Салтычиха, отправив для похорон тело забитой до смерти крепостной в подмосковное село, посадила на гроб убитой грудного младенца, который замерз на трупе матери.

Таких законченных мучителей было, вероятно, немного, но в каждом крепостнике было «кое-что от Салтычихи. Французский наблюдатель нисколько не преувеличивал, когда писал: «Самые обычные исправительные средства — палки, плети, розги… Я видел, что палками наказывали и за легкое непослушание, за дурно сжаренную курицу и за пересоленный суп… Какие предосторожности ни принимал я, чтобы не быть свидетелем этих жестоких истязаний — они так часты, так обычны в деревнях, что невозможно не слышать сплошь и рядом криков несчастных жертв бесчеловечного произвола».^{79}

Многие даже «передовые» дворяне той эпохи — от придворных вельмож до какого-нибудь захудалого отставного поручика, коротавшего свои дни в деревне, — все они в большей или меньшей степени творили физические насилия над своими крепостными. Каждый помещик мог ни с того, ни с сего подвергать дворовых телесному наказанию. Одна барыня била башмаком по лицу провинившихся девушек, другая приказала сразу высечь восемьдесят женщин за то, что они не набрали по ее приказанию земляники; барин приказал жечь углями подошвы ног дворового за то, что тот утопил двух барских щенков, которых его жена — крепостная должна была выкормить своей грудью. Таков был повседневный быт.

Даже правила крепостного благочестия превращались в источник насилий. Граф Румянцев предписывал «говеть и причащать всех, принуждать без пропуску» и предупреждал: «а ежели кто который год не будет говеть, того плетьми, а которые не причастятся, тех сечь розгами, давая по 5000 раз нещадно».^{80}

Особенно доставалось непокорным жалобщикам и беглецам. Муромский помещик Муромцев замучил на смерть двух крепостных. Одного за побег с женой и детьми он заморил голодной смертью, посадив «в хоромах за крепким караулом в цепи на стуле», жену его убил побоями, а малолетних сына и дочь бил кнутом, батогами, веревкой и плетью, отчего у мальчика начала гнить спина. Напившись мертвецки, помещик кричал: «Тела вашего наемся и крови вашей напьюсь».^{81} Иные помещики устраивали собственные тюрьмы и особые помещения для пыток. Широко практиковалась ссылка в Сибирь. Людей отрывали от жен и детей и гнали их в «злоуполучную страну». Немногие добирались до места назначения. Сибирский губернатор Чичерин констатировал, что из отправленных посельщиков из Москвы и Калуги до Казани едва четвертая часть доходит, а дошедшие до места «все в тяжких болезнях».^{82} Оставшихся в живых — отощавших, обносившихся, ждали в Сибири тяжелые повинности, болезни, неурожаи, падеж скота.

Чем круче давил крепостнический пресс, тем энергичнее рос крестьянский протест. При всей отсталости сознания крепостной массы, при всей стихийности и разрозненности крестьянского движения, оно представляло собой огромную угрозу помещичьей монополии на землю и людской труд.

Десятки тысяч крестьян снимались поодиночке и группами с политых их потом и кровью мест и уходили в Сибирь, на низовья Волги, на Дон, на Кавказ, за границу. Беглецов не останавливали ни страшные наказания при поимке, ни поставленные вдоль западной границы форпосты и караулы. Не помогали и многочисленные манифесты с обещанием амнистии и всяческих льгот вернувшимся из побега.

Когда истощалось терпение, крестьяне решались на более активные действия: нападали на помещиков, на их приказчиков, убивали их, жгли усадьбы, уносили дворянское имущество. Сумароков однажды восторженно расписал спокойную жизнь дворян в своих имениях; Екатерина прибавила весьма выразительную фразу: «И бывают отчасти зарезаны от своих»^{83}. А 1767 год, как писал современник, даже стал «примечателен в России убиением многого числа господ от их подданных».^{84}

Нередко крестьянские бунты принимали такие размеры, что для их подавления правительство высылало крупные воинские силы в полном вооружении, с пушками. Происходили форменные сражения: крестьяне выступали против солдат с рогатинами, топорами, вилами, кидали в них камни, поленья; войско начинало стрелять из пушек. В сражении с взбунтовавшимися крестьянами села Русанова, Алексинского уезда Тульской губернии, было убито шестьдесят три «бунтовщика». Зато в другой деревне Данковского уезда крестьяне разбили на-голову воинскую команду, убили и ранили тридцать солдат.

Во второй половине века крестьянские волнения сделались таким распространенным явлением, что Екатерина II сочла нужным ознаменовать свое вступление на престол манифестом, доводившим до всеобщего сведения: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать».^{85}

Несколько лучше, чем помещичьи крепостные, жили государственные крестьяне. Они не были крепостными отдельных дворян, зато над ними тяготел гнет казны. Государство брало с них значительные подати и оброки, обременяло рекрутчиной и натуральными повинностями. В некоторых районах государственные крестьяне обязаны были своего рода барщиной — отрабатывать в пользу казны известное количество дней в году. Чрезвычайно страдала от помещичьих насилии и захватов такая группа государственных крестьян, как однодворцы. Однодворцы — мелкие, свободные землевладельцы, потомки служилых людей, которых московское правительство в XVI–XVII веках поселило в южных, тогда еще окраинных, пунктах Государства для обороны и нападения на степных врагов. Однодворцы составляли гарнизоны мелких крепостей укрепленных линии, которые правительств строило как опорные пункты военно-феодальной пенсии (захвата). Они владели небольшими земельными угодьями.

В начале XVIII века границы Российского государства продвинулись далеко на юг. Татары были покорены, их набеги больше не угрожали империи. Старые крепости потеряли боевое значение, и однодворцы из полувоенных людей превратились в крестьян-собственников. Но место прежнего степного неприятеля занял другой враг, шедший не из-за рубежа, а из собственной страны.

То был помещик-крепостник из центральных губерний. Центр государства был уже к началу XVIII века истощен вековой хищнической эксплоатацией земель. Дало себя знать «аграрное перенаселение», вызванное хищнической обработкой земли. В поисках новых плодородных площадей помещик-крепостник устремляется на юг. Он переводит туда своих крепостных, расширяет сферу крепостнической эксплоатации. Но на этих новых для крепостника землях издавна сидели однодворцы. При прямой поддержке правительства начинается беззастенчивый, открытый захват однодворческих земель.

В 1767 году Екатерина II торжественно созвала комиссию для составления проекта нового уложения свода законов. В комиссии заседали и депутаты-однодворцы. В однодворческих наказах и речах слышен сплошной вопль о насилиях и грабежах, о сгоне с земли, о лишении средств к существованию. Вот некоторые факты, оглашенные в комиссии.

В 1766 году в город Верею к однодворцам ехал межевщик. Он вызвал их поверенного, приказал «раздеть и заворотить рубашку и велел бить батожьем, яко сущего злодея при понятых сторонних людях и кинул его на том месте замертво». Помещик Десятов дал межевщику вооруженных людей, с помощью которых земля была отмежевана в помещичью пользу.^{86} Всюду, где жили однодворцы, наблюдалась та же картина массового разброда, бегства от помещичьих насилии, нищенства.

Наблюдатель-помещик свидетельствовал в своих записках, что в однодворческих селениях нет «ни улицы порядочной, ни одного двора хорошенького», «ничего у них не достанешь, живут не люди, а бог знает что».^{87}

Правительство сверху узаконило помещичьи грабежи, местные власти помогали помещикам. Межевая инструкция 1766 года указала, что однодворческие земли, самовольно занятые лицами других сословий, остаются за захватчиками при условии платежа ими… 5 копеек в год с десятины на содержание ландмилиции. Однодворческий депутат Белгородской провинции сравнивал эту инструкцию с тем, если бы насильника, присвоившего чужой дом, заставили платить «за насильное владение» один рубль пени в год, а он бы сдавал дом в наем за 100 рублей ежегодно.

Однодворцы, осмелившиеся обращаться в суд, «сугубое получили несчастие» — их детей держали в тюрьмах «купно с ворами и разбойниками… за то, что не поступаются собственным своим поместьем и иждивеньем».^{88} По мнению белгородского однодворческого депутата, помещик-насильник хуже тайного вора, «ибо крадущий тайно, страшась законов, возьмет у хозяина некоторую часть его имения, а тот обидчик, не взирая на законы и без всякого страха и опасности, через фальшивые сделки отнимает все имения без остатка. Тот, крадущий малую часть, бывает публично наказан и идет в ссылку, а тому обидчику все отнятое имение в силу закона остается за ним».^{89}

Однодворцы по-своему реагировали на эти беззаконные захваты их земель. Дворяне жаловались, что однодворцы «по имеющемуся утеснению земель… впадают в великие преступления, а особливо воровство».^{90} Козловские депутаты в екатерининскую комиссию говорили «об озорничестве Козловских однодворцев», которые дворянам «чинили разорения: деревни у некоторых до основания разорили, крестьян били и мучили, святые иконы кололи, скот весь и хлеб по себе разобрали, хоромное строение переломали… блюденные леса вырубили».^{91}

В деревне Мухиной, Фатежского уезда, помещик выезжал на однодворцев настоящей войной — с вооруженной дворней и борзыми собаками, грабил, жег избы, увозил хлеб. В Тамбовской дикой степи помещик выставил на границах захваченных у однодворцев земель пушки для защиты от однодворческих попыток вернуть себе свои усадьбы.

Но в самом отчаянном положении находились государственные, крестьяне, приписанные к горным и иным заводам. Приписка к заводам вызывалась тем, что в крепостную эпоху рабочей силы, особенно на малонаселенном Урале, было очень недостаточно. По доброй воле крестьяне на заводскую каторгу не шли. Приходилось сгонять на предприятия людей «не помнящих родства», беглых, беспаспортных, бродяг, солдатских детей, «незаконнорожденных», преступников и другие, выбитые из колеи, элементы. Приходилось приписывать населеннее государственных деревень к казенным и частным заводам. В 60-е годы XVIII века насчитывалось около 200 тысяч приписных крестьян.

В первой половине XVIII века приписные крестьяне не получали на руки заработной платы — она засчитывалась в уплату податей. Позже им начали выдавать за работу скудное вознаграждение. Случалось, что приписные крестьяне нанимали людей, которые отрабатывали за них заводскую повинность и платили нанятым больше, чем сами получали в зачет податей. Мало того. Приписные должны были отработать подати не только за себя, но и за неспособных к труду стариков, малолетних и даже за умерших. Заводчик мог заставлять приписных работать и после того, как они уже отработали все причитающиеся с них подати.

Часто заводская работа совпадала с сельскохозяйственной, крестьянской страдой, отчего крестьянские поля приходили в полный упадок и разорение.

Академик Лепехин, путешествовавший по России незадолго до пугачевского восстания, попал в село Щелкун, недалеко от Каслинского завода на Урале. В этих, очень удобных для хлебопашества, местах жили приписные. «Но все сии места, — прибавляет Лепехин, принадлежат к Сысертскому заводу. Истощенные заводской работой крестьяне, принуждены бывают лес свой и сено или покупать у того, кому сия земля принадлежит, или сено косить исполу, т. е. половину на себя, а другую на пользу заводчика».^{92} В другом селе, пишет Лепехин, «приметили мы многие крестьянские хижины без всякого приюту и почти совсем опустошенные», так как крестьяне «ежегодно из своего села должны высылать часть своих поселян в Урал, в заводскую работу и от того пришли в убожество».^{93}

Иногда приписные деревни отстояли от заводов за сотни верст. Людей гнали «болотами, реками, лесами топучими местами и камнем, с великою трудностью на завод». Все это также приводило крестьянские хозяйства в величайшее разорение и нищету.

Заводчики стремились оторвать приписных от их хозяйства, держать их постоянно на заводской работе. Когда демидовские приказчики «наших крестьян увидят на… пашнях, то и работать им не дают, и бьют смертельно и приговаривают… работай на заводе, а не на своих пашнях».^{94}

Кнут, палки, батоги, прутья приказчиков то и дело беспощадно гуляли по спинам заводских людей.

Жаловаться нельзя. «А за принесенную в обиде жалобу» дабы и впредь нигде не били челом, приказом приказчиков и нарядчиков, навязав яко татю [вору] на шею колодки и водя по дровосекам и палашам, а в заводе по улицам, по плотинам и по фабрикам, ременными кнутьями немилосердно злодейски мучили, отчего пришли в увечье и в конечное убожество, что многие и домов своих лишились».^{95}

Такой режим господствовал на казенных и на частных заводах. Приписные умирали от побоев, от тюремного заточения в колодках, цепях и оковах, сгорали на угольных кучах и у доменных печей, погибали на пути к заводам, рано уходили в могилу от недостаточной, скверной пищи, от болезней. Взятки, невыплата заработанных денег, продажа скверных продуктов из заводских лавок но повышенным пенам, вынужденное превышение всех норм труда прочно вошли в крепостнический заводской уклад.

Иногда к заводам приписывались деревни с русским населением. Для них заводской труд был совершенно губителен. Лепехин наблюдал быт приписных из новокрещенных националов в одной из пермских деревень: «Бедность до того их довела, что они принуждены большую часть своего веку довольствоваться пихтовой корой, к которой они, истолокши в ступе и просеяв, примешивают малое число ржи и пекут лепешечки».^{96}

Лепехин наблюдал приписных чувашей. «Безмолвный сей народ», впадая в нужду прибегал к «помощи» заводчиков. «Заводчики в таких случаях бывали щедры», ссужали чувашей с тем, чтобы они отработали долг на заводе. «Но не знаю, — заключает академик, — могут ли они совершенно заработать свой долг, тем наипаче, что чувашанин или добывая руду, или в дровосеке зарабатываемые деньги почти износит на руковицах, и так год от году больше наживает долгу».^{97}

Жаловаться было некому. Правительственные горные учреждения или не принимали жалоб, или клали их под сукно. Заводские же власти жестоко преследовали жалобщиков. Приказчик Сысертского завода поймал одного жалобщика в пути, связал ему руки за спину, привязал на аркан и повёл на завод. В конторе ему надели на шею цепь. Потом неоднократно били плетьми, сделали полным инвалидом.

От приписных немногим отличались посессионные. Это были крестьяне, прикрепленные к предприятию, а не к владельцу, несколько ограниченному в праве владения этими людьми. Юридические ограничения, однако, очень мало применялись в быту посессионных. Заводчики расплачивались с ними часто не деньгами, а продукцией своих предприятий, не позволяли работать в собственном хозяйстве, взыскивали «выводные» деньги при выходе посессионных дочерей замуж «с великим насильством и боем», гоняли провинившихся мастеровых сквозь строй, чинили «великое разорение и всекрайнейшие обиды», производили незаконные вычеты из жалованья, которого и без того нехватало на пропитание.

Нетрудно представить себе производственную обстановку, если вспомнить, что горнозаводская работа самими властями расценивалась как каторга для провинившихся людей.

Но и в других отраслях было не лучше. На суконных фабриках «ткачи насилу и столько дневного света имели, дабы тканье свое точно высмотреть»,^{98}другие работники пряли, чесали шерсть и стригли сукно в совершенной темноте. Сквозь дырявые потолки шел снег, лил дождь, сыпался песок и сор. И здесь — те же штрафы, строгие телесные наказания, даже правительственный регламент для суконных фабрик вынужден был признать: «Поныне очень срамно было видеть, что большее число мастеровых и работных людей так ободрано и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют».^{99}

К моменту пугачевского восстания крепостные составляли основную массу рабочих. Особенно много крепостных жило на горнозаводском Урале.

Крепостные рабочие — еще не особый класс; тем менее общего у них с пролетариатом эпохи капитализма. Они лишены юридической свободы, которой характеризуется пролетариат. По экономическому положению они больше приближались к крестьянам, чем к рабочим. На предприятиях они чаще выполняли лишь вспомогательные работы.

Приписные рубили дрова, пережигали их в уголь, возили на завод уголь, руду, лес, добывали деготь, смолу. Выполняя заводские работы в определенный период они оставались крестьянами, для которых основным источников существования было земледелие.

Но уже тогда образовались значительные группы рабочих, для которых основой существования являлся заводской труд. Они потеряли связи с землей, приобрели квалификацию, имели возможность переходить с предприятия на предприятие, выполняя уже основные производственные функции. Из них формировались мастера, подмастерья, «работные люди». Они жили на натуральное и денежное жалование, довольно значительное у мастеров, мизерное у «работных людей». Мастерам отводились особые домики, не лишенные некоторых удобств. «Работные» обитали в душных, тесных, грязных заводских избах, в сырых, холодных землянках.

Предприниматели задерживали заработную плату. Из массы случаев приведем один типичный. Владелец Галской бумажной фабрики несколько месяцев не выдавал своим рабочим ни натурального довольствия, ни денег. Рабочие начали ходить по миру, но в неурожайный 1774 год милостыню подавали не очень щедро. Когда они обращались к хозяину с просьбой об уплате долга, он палками гнал их со двора.

Вольнонаемный труд был мало распространен на Урале. Крупнейшая металлургическая база крепостной России находилась вдалеке от основных населенных пунктов, где значительные массы людей искали применения своим рабочим рукам. Рынок вольнонаемного труда на Урале был уже, чем в центральной России. Значительная часть уральских заводов принадлежала феодалам, которые могли неограниченно эксплоатировать крепостных. К казенным предприятиям приписывались государственные крестьяне, труд которых также был невольным.

С этими особенности состава уральских рабочих были теснейшим образом связаны и формы их борьбы. Протесты носили чисто крестьянский характер. Как крестьяне и казаки, рабочие начинали с посылок челобитья властям. В этом сказывалась отсталость их сознания, еще склонного видеть в правительств беспристрастного судью и защитника против угнетателей и насильников. Приписные крестьяне охотно принимали расширительное толкование правительственных распоряжений и непременно в свою пользу. Наоборот, подлинные указы, закрепощавшие их за заводом, они об’являли фальшивыми. Рабочая масса еще боялась выступить против царя и тешила себя мыслью, что бунты направлены против злых предпринимателей, а вовсе не против государя.

В 50-х и 60-х годах XVIII века на многих уральских заводах происходили волнения в связи с передачей их из казны в частные руки, что всегда сопровождалось ухудшением положения рабочих. Соответствующий указ о передаче заводов крестьяне считали фальшивым. В 1761 году приписные Авзяно-Петровского завода послали челобитчиков в Петеребург. Через некоторое время от делегатов пришло письмо, якобы «в правительствующем сенате учинено, чтобы нас всех приписных от заводов велено отрешить и в заводские работы впредь бы не употреблять, об разорении нашем во всем накрепко следовать, на что нарочный прислан будет», а отсылать на работу велено будто бы тех, кто согласится работать на заводах. Разумеется, все это чистейший вымысел. Достаточно было указа о начале следствия по жалобам приписных к заводам Чернышева и Демидовых, чтобы крестьяне решили, что «можно отбыть от заводских работ».

Приписные не боролись за улучшение своего положения на заводе, они хотели вовсе избавиться от заводского ярма, вернуться домой, в деревню, на землю. Это желание особенно резко выступает в таких типично крестьянских проявлениях протеста, как бегство с предприятия. Люди убегали в соседние леса, бродили, прося милостыню, по окрестным деревням, забирались иногда за сотни верст от ненавистного завода. Их не останавливали ни голод, ни лишения беглой жизни, ни угроза поимки и жесточайшего наказания за побег. Чаще всего бежали приписные, временно связанные с заводом, но уходили и постоянные, жившие при заводе рабочие. В 1726 году на границах Башкирии собралось около 1500 вооруженных приписных крестьян, чтобы бежать к башкирам. В 1763 году 200 крестьян, прикрепив к шестам ножи и копья, бежали с Вознесенского завода на Урале.

При всей отсталости и темноте, вышедшие из повиновения люди нередко показывали пример сплоченности и преданности общему делу. Делегаты, отвозившие рабочие челобитья в столицу, выступали как самоотверженные защитники интересов своих товарищей. Челобитчиков арестовывали. ссылали, пороли, избивали до смерти, истязали — на них в первую очередь обрушивалась карающая рука власти и крепостного «правосудия».

Встречались проявления коллективной солидарности, вызванной одинаковыми условиями труда, работой в одном предприятии, едиными интересами. При массовых, выступлениях рабочие порой приглашали священника и присягали не выдавать друг друга и не уступать. В 1760 году начались волнения приписных Масленского острога и барневской слободы на Урале. Прибывший на место волнений капитан потребовал, чтобы масленские крестьяне собрались в свои острог, а барневские — отдельно, в свою слободу, выслушать указ. Но масленские крестьяне отвечали: «Слушать указ будем все вместе, в сборище с барневскими: у нас у всех душа за едино». у В 1761 году рабочие Олонецких заводов послали своих делегатов в столицу. Челобитчиков арестовали, но на допросах они никого не выдавали. Больше того: «Я все сношу на себя а на других ничего не показываю… за весь мир принимаю нужду к лучшему», — заявил один из делегатов. Через десять лет рабочие снова послали ходатаев, их также арестовали. Один из них — Соболев бежал. Он вернулся домой, раз’езжал по селениям, призывал товарищей к стойкости. Его арестовали. Рабочие, вооруженные дубинами и рогатинами, разоружили и разогнали часовых, начальника стражи избили до полусмерти. Восставшие стали готовиться к обороне: расставили караулы, собирались днем и ночью многолюдными толпами. Решили увезти жен и детей, усилить караулы, всегда иметь при себе оружие, заготовить лыжи, чтобы легче было уйти от преследования. Олонецкое восстание было подавлено только с помощью большой военной силы. Битье кнутом, порка плетьми, вырезание ноздрей, солдатчина и бессрочная ссылка в Сибирь «успокоили» движение.

Наибольшее количество восстаний приходилось на горнозаводский Урал. Здесь вооруженные столкновения восставших рабочих и приписных крестьян не прекращались. В 1760 году начались волнения крестьян, приписанных к Каслинскому и Кыштымскому заводам Никиты Демидова. Готовясь встретить правительственные войска, приписные заперлись в остроге, заготовили много ружей, камней «и прочих к супротивлению разных орудий», заперли ворота и заставили их рогатками. Осажденные выставили над башнями караул, приготовились на конях встретить неприятеля. В крепости производились военные смотры и учения. Власти стянули к острогу тысячу с лишним казаков. Крестьяне собрались в трех пунктах; соседние деревни опустели. Казаки пошли на приступ. Крестьяне открыли стрельбу, у забора произошла жаркая схватка. Осажденные отражали нападение так энергично, что многие казаки были ранены и отступили. Осаждающие выстрелили, из пушки, в стене образовался пролом, но крестьяне не испугались и продолжали стрелять. Не помогли и бросаемые солдатами гранаты. Только введенный в действие отряд драгун, заставил осажденных сдаться. В 1761 году загорелся форменный бой между военным отрядом и несколькими сотнями вооруженных людей, приписанных к Воткинскому и Ижевскому заводам.

Подобные случаи не единичны. На Урал посылались настоящие карательные экспедиции, чтобы привести бунтовщиков, «в должное рабское послушание». В восставших приписных деревнях постоем располагались войска. Они вели себя, как в завоеванной стране. Нужно было кормить солдат, лошадей, ублажать подарками офицеров. Бесчинствам усмирителей не было предела. Особенного размаха заводские волнения достигли в 60-е годы. Волновалась вся масса крестьян, приписанных к уральским частным заводам. Некоторые волнения были чрезвычайно упорны. Так, приписных крестьян Авзяно-Петровского завода не удавалось усмирить в течение целых десяти лет: они отказывались выполнять заводские работы, посылали челобитчиков в Петербург, сопротивлялись воинским командам.

В 1767 году — новая волна протестов, челобитий, отказов от работы, побегов. Волновались приписные заводов графа Чернышева, канцлера Воронцова, Походашина. В Цыдвинском стане приписные к Петропавловскому заводу Походашина крестьяне при приближении солдат зазвонили в колокола, собрались толпой в триста человек «с огненным ружьем, копьями, дрекольем и сенометными вилами», напали на команду и ранили несколько человек. Набатный звон продолжался всю ночь. Крестьяне Цыдвинского стана ездили по всем районам, где квартировали войска, убеждали приписных не выходить на работу, грозили расправиться с усмирителями. С трудом, хитростью и силой, приписные были «успокоены».

Так жил и боролся горнозаводский Урал. Заводы воздвигались на костях их строителей — посессионных, приписных, работных людей. Заводы воздвигались и строились ценою безжалостной эксплоатации, ограбления народов Урала и Приуралья.

Но Уральский завод — это не только промышленное предприятие. Он нуждался в тысячах десятин топливного леса, пашен, сенокоса, угодий для прокормления заводского населения. И заводчики силой отбирали леса и земли у башкир, татар и других собственников этих лесов, земель и пастбищ. Так, марийцы Кунгурского уезда жаловались на могущественного Демидова, приказчики которого захватили огромные лесные пространства, лишив маринцев звериных и птичьих промыслов. На захват лесов заводчиками жаловались служилые мурзы Казанского уезда. Граф Чернышев селил приписанных к Ашинскому заводу крестьян на землях татар Кунгурского уезда, заставлял их поставлять сено для заводских лошадей, безжалостно вырубал леса, захватывал татарские медные рудники.

Насильственный захват иногда маскировался формой покупки или аренды. Но маскировка была совсем прозрачной и никого не обманывала. Подпаивался, подкупался какой-нибудь башкирский старшина, он подписывал соответствующий акт продажи или сдачи угодья в аренду. Сидевшие на земле люди даже не знали о проделанной без их ведома операции. Они узнавали об этом, когда заводчик вырубал их леса, сгонял их с земель. Башкиры обращались в суд, но там пред’являлся оформленный по всем правилам акт, и истцы проигрывали дело. Авзяно-Петровский завод «заарендовал на вечные времена» 180 тысяч десятин за 20 рублей арендной платы в год. Белорецкий завод «купил» 400 тысяч десятин земли и 300 тысяч десятин лесу за несколько сот рублей. Заводчики навели ужас на население Урала и Приуралья. Недаром народы Урала, и башкиры в первую очередь, относились так враждебно к заводам, ко всему заводскому населению. Недаром уральские заводы строились, как настоящие крепости, — с башнями, бойницами, пушками, запасами пороха, огнестрельным оружием, с вооруженной стражей.

От заводчика не отставал помещик. Об’ектом колониального грабежа был не только Урал. Мордва и чуваши Пензенской и Саратовской провинций поручили своему депутату в Уложенную комиссию сказать о своем насильственном разорении с приходом русских помещиков, захватывающих их земли и их имущество. Им приходилось занимать деньги, отдавая залог жен и детей, которых они часто не могли выкупить. Обращались в суд с исками против помещиков-захватчиков — «и те судьи из наших жительств забирают много людей, человек по десяти и по двадцати и по тридцати и сажают нас в приказ и в тюрьму, и бьют немилостиво, и морят нас бедных месяца по два и по три и по году и приневоливав безвинно мириться».^{100}

Чуваши Кинярской волости, Чебоксарского уезда, писали в ту же комиссию: «Илья Яковлев сын Сергеев чинит нам великие разорения и обиды. Во-первых похваляется нашей деревни Мурзановой все дворы сжечь». Затем Сергеев захватил чувашскую землю и мельницу, его дворовые люди скосили чувашские покосы. Чувашское население волости было полностью разорено. Жалобы на помещичьи захваты шли от ясашных крестьян Симбирского и Сызранского уездов, от татар Пензенского и Саранского уездов. Татары Казанского уезда писали — помещики «чинят неописанные и изнурительные разорения так бесчеловечно, что многие наши служилые мурзы и татары… принуждены уже дворишек своих лишиться и оставить жалованную землю и выйти в другие места».^{101}

Рука об руку с заводчиком и помещиком шло правительство, с его хищными, неистощимыми на грабительские выдумки чиновниками. Жители татарских, башкирских, чувашских, марийских деревень должны были содержать военных и штатских служителей, предоставлять подводы и проводников. Все это бесплатно, «а если кто из нас за оные подводы и за с’естные припасы и конские корма будет требовать платы, то за то бьют немилостиво».

Темных и забитых людей таскали по судам, ни за что ни про что держали подолгу под караулом, отрывали для судебной волокиты от полевых работ, обременяли рекрутчиной и податями. Взяточничество, парившее в российских судах, незнание русского языка, законов и судебных порядков делало коренное население совершенно беспомощным.

Рядом с помещиком шел православный поп. Иногда он даже прокладывал дорогу первому. Дело в том, что по закону запрещалась или чрезвычайно затруднялась покупка православным земли у «иноверца».

Приобщая не-русские народы к свету «веры христовой», поп открывал дорогу для «покупки», грабежа «иноверческих» земель. Крещеным давались податные льготы, зато некрещеные должны были платить подати не только за себя, но и за новокрещенных.

Миссионеры ездили по деревням, требовали денег, провизию, пушнину. Они требовали от «обращенных», не владевших русским языком, знания молитв наизусть; те не могли выполнить такого требования, тогда попы запугивали «их новокрещен, якобы за непонятие и особливое упрямство взятием и содержаньем в городе для оного обучения под караулом». Впрочем от миссионерской тюремной педагогики можно было откупиться достаточной мздой. Перед поездкой по новокрещенным селениям проповедники намечали себе предварительно жертвы из состоятельных людей, заходили к ним в дома и, улучив минуту, перевертывали висевшие в передних углах иконы вниз головой, в постные дни клали тайком в пищу мясо, «а после зделая привязку, якобы они новокрещены законопреступники», угрожали арестом. Дело кончалось взятками деньгами или натурой.

Правительство издало в 1740 году указ о подготовке из детей коренного населения попов и миссионеров. В Казани, в Цивильске, в Царевококшайске открыли соответствующие школы. Школьные смотрители снабжали детей гнилой мукой, протухлым мясом, вонючей рыбой. От такой недоброкачественной пищи ученики болели и часто умирали. И только взятка могла освободить от подобного обучения. Наряду с миссионерскими школами правительство открывало кое-где и светские школы. Тем и другим ставились откровенно обрусительные цели.

Те, кто не желали креститься и не имели средств, чтобы дать взятку, при известии о близком визите миссионеров разбегались в леса. Горькая участь ждала упорствующих. «Не чрез проповеди слова божия оных приводили в закон, но совершенным разорением, а именно: окны и двери рубили, печи и трубы ломали, били плетьми без всякого милосердия и сему подобные дела делили, что с монашеским и священным чином нисколько не согласно».^{102}

Только взятка могла избавить от издевательств и разорения.

Всепроникающая взятка! Без нее нельзя было хоронить покойника, жениться, крестить детей. Вымогали все: попы, монастырские служки, высшие и низшие духовные чины. Вымогали под любым предлогом, а то и без всякого предлога. Монастыри требовали, чтобы новокрещенные деревни снаряжали людей на монастырские работы. Люди побогаче откупались, люди победнее работали, их держали в монастырях под караулом и обобранных отпускали домой. Монастыри устанавливали регулярные натуральные и денежные сборы: подушную подать за монастырских служек платили «иноверцы», приобщенные к вере православной.

Судебные чиновники без взятки и шагу не делали. Брали за написание челобитной, заставляли ее многократно переписывать и каждый раз опять брали деньги, мариновали подолгу дела — «без денег не только сему бедному человеку помочь, но и говорить не хотят».^{103} Кончалось дело тем, что челобитчики, «живучи долгое время в городе, проевши не только деньги, но и последнего платья лишившись, отступись от дела, в жительства свои возвращались».^{104}

Колониальное хищничество угнетало бедных и богатых, но, конечно, далеко не в одинаковой степени. В своей колониальной политике царизм учитывал социальную диференциацию в среде народов колоний, пытался — и небезуспешно — опереться на национальные верхи, обрушивая всю тяжесть колониального гнета на бедноту. Общественное расслоение приуральских народов имело очень большое значение в ходе пугачевского восстания, определило некоторые особенности участия различных групп в борьбе.

Основном занятием башкир было скотоводство. Меньшее значение имели земледелие, охота, пчеловодство, рыболовство, разработка горных богатств Урала.

Среди башкир вполне определенно наметились различные социальные группы. Вершину общественной пирамиды занимала феодальная знать — тарханы. Они являлись полными распорядителями земельных угодий, которые формально являлись собственностью рода. Самодержавие поддерживало тарханов, утверждало и расширяло их привилегии и насаждало новых тарханов из среды богатых башкир и тех элементов, на кого можно было рассчитывать опереться при реализации колониальных планов. Тарханы освобождались от налоговых обложений, имели ряд служебных привилегий и льгот. Ниже тарханов стояли батыри. Они также принадлежали к феодальной верхушке, но не были свободны от налогов. Тарханы и батыри владели сотнями голов скота, вели значительную торговлю, имели большие капиталы, раздавали ссуды под ростовщические проценты.

Башкирские феодалы эксплоатировали крепостную и полукрепостную массу бобылей и тептярей, рекрутировавшихся либо из разорившихся башкир, либо из татар, чувашей, удмуртов, пришедших в Башкирию из заново закрепощаемых районов Поволжья и Прикамья. Бобыли и татары жили на чужой земле, платили владельцам ее оброк, несли ряд повинностей. Более свободными были мещеряки, платившие башкирам-вотчинникам определенные оброчные платежи за пользование землей.

Еще более развитые феодальные отношения наблюдались у татар. Татары-помещики владели большими площадями земель, эксплоатировали труд крепостных. Самодержавие поддерживало татарских феодалов еще больше, чем башкирских. Оно закрепляло за ними их исконные владения, жаловало им земли с сидящими на них людьми, возводило богатых землевладельцев в дворянское достоинство.

Углублению классовых противоречий содействовала довольно развитая среди народов колоний (в первую очередь среди татар) торговля. Центр российского владычества на Урале и в Зауралье — Оренбург имел важное посредническое значение в торговле России со Средней Азией. В Оренбург происходил оживленный товарооборот между русскими, башкирскими, татарскими, среднеазиатскими и даже западно-европейскими купцами. Здесь был устроен меновой и гостиный двор с амбарами и лавками. Среднеазиатские купцы привозили драгоценные металлы, фрукты, бумажные и шелковые ткани; киргизы пригоняли в Оренбург скот, башкиры привозили различные меха, яицкие казаки доставляли рыбу, клей, икру, сайгаков; русские же купцы приезжали с хлебом, металлическими изделиями, сукнами, холстом, юфтью. Большим торговым центром была и Троицкая крепость, с ее меновым двором и таможней.

Очень видное место в торговле занимали татарские купцы. Они ездили по Казанской и Оренбургской губерниям, скупали ходкие предметы и сбывали их с большим барышом. Татарские купцы имели своих агентов — приказчиков, раз езжавших по обширному району. В Оренбурге, в Троицкой крепости, в Сеитовой слободе под Оренбургом татарские торговцы занимали лучшие лавки и успешно конкурировали с проезжими из центральных русских губернии купцами.

В степных низовьях Волги и Заволжья кочевали калмыки. Их строй был примитивнее башкирского и тем более татарского. Но и среди них существовало разделение на людей белой и черной кости калмыцкие князьки и знать — тайши и зайсанги владели большим количеством кибиток, распоряжались пастбищами, регулировали кочевья зависимых от них рядовых калмыков. Самые знатные калмыки бывали в Петербурге и Москве, представлялись высоким российским сановникам. Правительство наделяло калмыцкую знать и военно-политическими правами. Ставропольские калмыки должны были являться ежегодно на службу в Оренбург, под командой и наблюдением представителей знати — зайсангов.

Не было равенства и у киргизов. Аксакалы, баи и батыри распоряжались лучшими пастбищами, владели огромными стадами скота. От них зависели большие группы кочевников, они владели рабами. Киргизы нападали на купеческие караваны, уводили лошадей и верблюдов, забирали купеческое добро, наносили ущерб торговле России с Востоком.

Таков был пестрый конгломерат народов, обитавших в районах, которые вскоре охватит восстание Пугачева.

Помещик и заводчик, чиновник и поп шли на Волгу и на Урал, в Зауралье и Сибирь, опираясь на мощную поддержку правительства. Оно осуществляло здесь довольно сложную систему военно-колонизаторских мероприятий. Самодержавие топило в крови восстания народов колоний, устраивало крепости и форпосты, чтобы держать местное население в узде, натравливало один народ на другой, всячески играло на социальных противоречиях.

В 1741 году начальником Оренбургского края стал Неплюев. Только недавно были усмирены башкирские восстания, бушевавшие беспрерывно в течение шести лет. Тысячи башкир казнены и убиты в сражениях, тысячи сосланы на каторгу и розданы помещикам, сотни деревень сожжены. Неплюев оцепил всю Башкирию кольцом крепостей и редутов. Он основал главный пункт российской колонизации— Оренбург — почти к центре укрепленных линий, отделивших башкир от киргиз.

На запад от Оренбурга шла Самарская линия крепостей, на восток — Красногорская дистанция Верхнеяицкой линии и Уйская линия, на юг — Нижнеяицкая, на север — Самарская линия иОрская дистанция Верхнеяицкой линии. Самарская линия отделяла башкир от калмыков, кочевавших в степях между Яиком и Волгой. Нижнеяицкая линия начиналась недалеко от Оренбурга и простиралась до Каспийского моря. Самарская линия служила соединительным звеном между внутренними крепостями Башкирии и военными пунктами по рекам Яику и Самаре. Верхнеяицкая линия шла на восток от Оренбурга, от Орской крепости круто поворачивала на север и тянулась до Верхнеуральска. Уйская линия шла от Верхнеяицкой крепости до Звериноголовской крепости, за которой начиналась Сибирская линия. От Верхнеяицкой крепости шла и другая ветвь поселений по рекам Миасу, Исети. Важнейшей крепостью этой линии был Челябинск.

Сто четырнадцать укрепленных пунктов оберегали российские завоевания в Оренбургском крае. Большинство крепостей, редутов, форпостов основал, устроил и заселил Неплюев. Он пустил в ход и Другие меры устрашения и подавления. Неплюев запретил киргизам и калмыкам кочевать ближе двадцати верст от берегов Яика. Чтобы это запрещение не нарушалось, он велел выжигать осенью всю степь по левую сторону реки до самого Каспийского моря. Башкирские старшины были поставлены под надзор «русских добрых людей» и руководствовались инструкцией, нарушение которой каралось истязаниями. Ни один башкир не мог отлучиться из своего местожительства без паспорта.

Тептярей и бобылей Неплюев обложил в 1747 году податью. Они должны были выставлять людей на службу в Оренбург и на работы в крепости. Введение подати вызвало волнения. «Пущих заводчиков» нещадно наказали кнутом и сослали на вечную работу в Рогервик. Подавляя восстание, Неплюев очень ловко применил старую тактику «разделяй и властвуй». Оставшихся верными башкирских и мещерятских старшин он наградил саблями. Неплюев старался привлечь на свою сторону башкирских и тептярских старшин. За участие в подавление бунта он обещал им награды.

Ту же тактику Неплюев пустил в ход и при подавлении грозного восстания Батырши Алеева. Поводом к восстанию послужил указ об обязательной казенной продаже соли. Башкиры лишались права свободной добычи соли, их заставляли покупать ее у казны по дорогой цене. Еще в 1754 году Батырша раз’езжал по Башкирии, готовя восстание. Он хотел поднять башкир, татар, киргиз и другие народы. Идеологически бунт оформлялся как протест магометан против порабощающей силы христианства. В своем воззвании Батырша описывал мрачное положение мусульман под русским владычеством, предлагал «россиянам никаких служб не чинить, городов, крепостей и заводов строить не допущать».^{105}

«Старайтесь, старайтесь, старайтесь! — звал Батырша, — военных лошадей и оружие приготовляйте! Сабли, копья, луки, стрелы и всякие к тому принадлежности по возможности своей припасайте!.. Оных неверных россиян разорять начнемте, и их из земли своей изгоним и сгубимте».

Подготовка восстания стала известной русским властям благодаря старшине Янышу, доставившему воззвание Батырши в уфимскую Провинциальную канцелярию. Батырша бежал и в мае 1755 года поднял восстание. Башкиры убивали русских чиновников и солдат, разоряли и жгли заводы.

Неплюев немедленно привел в боевую готовность значительные воинские силы. Одновременно он написал послание к киргизским старшинам, обещая за участие в подавлении мятежа имущество восставших и царские милости, грозя жесточайшими наказаниями киргизам, примкнувшим к башкирам. Неплюев писал также, что башкиры хотят поработить киргиз. Послание было подкреплено подарками. С особыми грамотами Неплюев обратился к башкирским тептярям и мещерякам. Он убеждал, что главная причина восстания — стремление башкир обратить мещеряков и тептярей в рабство, обещал подарки тем, кто будет бороться против повстанцев и особую премию за поимку Батырши. Киргизы выступили против башкир, отбирали у них жен, детей, скот, имущество, убивали воинов. Самого Батыршу поймал мещерятский старшина Сулейман Деваев.

Дорого стоило это восстание башкирам. Они потеряли, по неполным официальным сведениям, 16 634 человека убитыми, до 4 тысяч человек высланными в разные места, триста один человек поплатились отрезанными носами и ушами. Около семисот деревень было разрушено до основания. Земли были розданы помещикам, заводчикам, генералам.

Восстание было раздавлено. Но долго держать в узде башкир, татар, киргиз, калмыков, марийцев и вотяков не удалось. В 1773 году они поднялись уже вместе с русскими казаками, крестьянами, заводскими людьми. Это было самое мощное антикрепостническое восстание.

Его возглавлял казак Емельян Пугачев